Росские зори

1 «ОЙ, ДИДИ-ЛАДО»

Останя[1] искупал в Веже коня и, ведя его за узду, легко взбежал по тропе к дому. Отсюда, с береговой кручи, взгляду открывались бескрайние просторы, залитые июньским солнцем. Они с детства волновали изображение Остани, он с любопытством всматривался в загадочную дымку на краю неба и земли — за ней раскинулась степь, чужой мир. Но сейчас Остане было не до них.

Село, длинный ряд прочных бревенчатых строений, затаилось в предвкушении праздника: идет великая Лада[2], устроительница свадеб и людской радости! Скоро на улицу Вежина высыплют стар и млад, скоро на Красной горке сойдется множество людей и по всей округе разольются веселые голоса. Слава Ладе! Потом будут застолья с песнями и плясками, а ночью на берегу Вежи вспыхнут костры и потечет легкий, будто невесомый хоровод девчат и парней. Будет где повеселиться, себя показать…

Останя тряхнул густыми, выцветшими на солнце вихрами, отгоняя от себя беспокойные мысли, взглянул на противоположный край села, где высился дом Бронислава: там под строгим присмотром Темной Вивеи, жены Бронислава, женщины готовили свадебные столы, и место невесты было предназначено для Даринки…

Останя стиснул зубы, его светло-серые глаза потемнели. Он повернул к дому.

Отцовский двор стоял на другом краю села. Добротный, окруженный высоким тыном, он одновременно являлся крепостью, проникнуть в которую можно было только через ворота да потайным ходом, известным лишь семье Лавра Добромила. Но потайником давно не пользовались — с последнего набега степняков. Останя тогда только появился на свет. Из подпола тянулся длинный лаз — по нему можно было незаметно выбраться со двора и уйти в лес, где вежинцы как дома.

Мужчины тогда сражались со степняками, а женщины и дети ушли в леса, чтобы отсидеться в старом граде, затерянном среди болот. В той битве погибло немало вежинцев, среди них оба дяди Остани, но чужаки были разбиты. Многие из них нашли смерть на берегах Вежи.

С той поры село оправилось от беды, стало еще больше и краше, и свадьбы в нем случались все чаще. Но те свадьбы не волновали Останю, как эта, до которой уже не более полдня…

Он пустил коня, вошел в дом. Здесь было чисто прибрано и пахло свежеиспеченным хлебом.

Мать стояла на коленях перед убрусами[3], висящими в красном углу. Увидев сына, она прервала молитву, встала.

— Ты купал коня?

Купали коня после того, как он несколько дней пасся в табуне, перед дальней дорогой. Мать вопросительно смотрела на Останю, а тревога у нее в глазах смешивалась с восхищением: всем сын удался — ликом, ростом, статью, умом — весь в отца. Радоваться бы только, глядя на такого сына, но недоброе предчувствие томило сердце матери, предсказывало беду. И удал Останя, и весел, и горяч, как необъезженный конь; во всем был первый, никакого на него не было удержу, да вот не сладилось у него со сватовством, как и у старшего сына, у Ивона. Но у того все давно позади, а у Остани… Что он задумал? Куда собрался?

— Ты купал Лося? — повторила мать, видя, что мысли сына витают далеко от дома.

— Да.

Васена ничего больше не сказала, но украдкой следила за сыном. В последние дни Останя как-то сразу повзрослел, отчего его сходство с отцом и Ивоном стало заметнее.

Прибежала Боянка, открыла было рот, чтобы сообщить сельские новости, но, увидев брата, сдержалась, и по тому, как она это сделала, мать и брат поняли, где она была.

— Ну, что там? — потребовала мать.

— Брониславы столы готовят…

Останя взглянул на сестренку — девочка росла быстро и в скором времени обещала стать первой невестой в Вежине. Уже теперь в детских играх ее выбирали Лялей[4]. Еще пять-шесть лет — и станет в девичий хоровод…

— Столы, говоришь, готовят? — проговорил Останя, занятый своими мыслями.

Не дождавшись, что добавит сестра, он прошел на другую половину дома, переоделся, надел сапоги, подпоясался, провел гребнем по волосам и стал подтянутее, легче и строже.

Потом он вышел со двора, свистнул, подзывая Лося. Конь заржал и, изогнув шею, подбежал к хозяину. Останя дал ему кусок хлеба с солью — конь ел, глядя большими горячими глазами на хозяина. Гнедой привязался к Остане еще жеребенком. Останя назвал его так потому, что тот бегал, как лось, крупной иноходью, высоко выбрасывая передние ноги. Превратившись в могучего коня, Лось был безраздельно предан своему хозяину и чутко улавливал его намерения.

— Готовься, — сказал ему Останя, водя ладонью по лоснящейся конской шее, — нам надо торопиться…

Он оседлал коня, расчесал ему гриву.

Васена из ворот наблюдала за сыном. «Что же теперь будет? — тревожилась. — Не мальчик уже, не остановишь… И отец уплыл проверять сети — в праздник-то…» А внутренний голос говорил ей, что Лавр ничего не делал зря, и если он ушел из дома именно теперь, значит, так надо было: он оставлял сыну свободу действий… Что ж, помоги Остане, Лада!

Останя вскочил в седло, конь рванулся с места, но Останя круто осадил его: выскочили несколько подростков — впереди Апрелька, братишка, — встали на пути.

— Останек, за тобой Коротуха из-за плетня подсматривала!

Коротуха — шустрая бабка, проживающая у Брониславов. Она всюду совала свой скрюченный нос, собирала были и небылицы, чтобы сообщить о них грозной Вивее. За это ее и держали при доме — как соглядатая, готового сослужить хозяйке любую службу.

— Подсматривала, говоришь?

— Мы ее сейчас отсюда спугнули! Ты куда, Останек?

Останя пустил коня по сельской улице — мимо всполошившихся гусей и остервенело лающих собак. Лось одним махом перескочил через ручей, разделяющий село на две половины — Брониславову и Добромилову, и стремительно понесся дальше.

У дома Бронислава кипела работа. Мужчины устанавливали столы и скамьи, женщины жарили на кострах гусей, свиные и бараньи туши, туту же вертелись зеваки — главным образом, подростки. Поодаль чинно беседовали старики.

Шум, поднятый на улице Останей, привлек к себе общее внимание: неспроста, видать, скачет всадник, не случилось ли чего? Женщины перестали хлопотать у костров, мужчины опустили топоры, из дома выглянули хозяева.

Узнав во всаднике Останю, все загомонили наперебой, а Бронислав и несколько мужчин бросились натягивать поперек улицы веревку, чтобы остановить, опутать скачущего коня.

Но Останя издали заметил опасность. Он направил Лося на Брониславовых помощников — те шарахнулись в стороны, — перемахнул через стол, через костер, хлестнул плетью по свиной туше и, подняв Лося на дыбы и заставив его сделать на месте чуть ли не полный круг, ускакал из села.

Его дерзкое появление на месте готовящегося свадебного пира охладило предсвадебную ретивость одних и показалось предвестием недобрых событий другим.

Темная Вивея побледнела от гнева, от нанесенного ее дому оскорбления. По ее знаку с десяток воинов вскочили на коней, и среди них Акила, ее сын, счастливый соперник Остани. Все они были вооружены и готовы пролить кровь. Но Бронислав, хозяин дома, поднял руку, остановил всадников.

— Не следует пачкать кровью светлый день Лады. Каждому свое: жениху — невеста, нам — за столы, а ему — через стол и в лес! А вот от его коня мы не откажемся. За то, что он туту наделал переполоху, ему придется ходить пешком! — Он засмеялся — сначала негромко, потом во все горло, и вместе с ним захохотала вся улица.

— Да-да, каждому свое: нам за столы, а ему мимо!

— Га-га-га!

Не смеялись только Акила и Вивея. Каждому свое — это так, но дерзкий поступок остался неотомщенным. Сын Лавра Добромила посмеялся над приготовлениями к свадьбе и бросил вызов дому Бронислава — прежде всего Акиле.

Акила — сверстник и постоянный соперник Остани, так же, как его отец Бронислав — давний соперник Добромила. Вокруг обоих воевод группировалось по полсела, у каждого была власть и сила. Отомстить Остане непросто. Только в ладованье Акила одержал над ним верх: синеглазая красавица Даринка скоро станет его женой и наденет брачный наряд, чтобы все видели: она несет в себе его семя, она, как засеянное поле, будет растить его плод!

Мысль об этом радовала Акилу, но не приносила ему успокоения: дерзость не покорившегося соперника раздражала самолюбивого сына Бронислава.

Еще меньше была удовлетворена суровая Вивея. Как полагалось женщине, она покорилась воле мужа, но еле сдерживала себя. Побледневшая, с темными, налитыми ненавистью глазами, она мысленно насылала на Добромила все силы зла.

Проскакав с версту от села, Останя отпустил повод, прислушался. Погони не было. Лучше бы была — тогда он знал бы, что вывел Брониславов из себя. А они даже не погнались за ним — неужели не приняли его всерьез? Он остро ощутил свое бессилие. Что из того, что он испортил им настроение? Свадьбу-то он не расстроил! И в силах ли такое? Даринка люба ему, и он люб ей, но этого мало, чтобы помешать свадьбе. Бронислав сговорился с Урбаном, отцом Даринки, а где сговор, там третий лишний. Даринка не пойдет наперекор отцу, да и какая дочь решится всю свою жизнь нести на себе родительское проклятие? Даринка пойдет к престолу Лады под руку с нелюбимым Акилой, примирится со своей судьбой. Было от чего впасть в отчаяние.

Тут до слуха Остани донесся тихий свист, отозвавшийся в нем надеждой: его мудрый друг — Фалей — на месте. Эллин[5], как договорились, ждал у огромной ели, почти в два раза переросший своих лесных собратьев. Только свист выдал его присутствие. Можно было проехать в нескольких шагах мимо и не заметить коней и человека. Останя всегда восхищался умением Фалея затаиваться, ждать, быть невидимым. Сам он такой способностью не обладал, ему не хватало терпения, он был слишком горяч, а Фалей — опытный воин, прошедший суровую школу.

Эллин на вороном коне бесшумно появился из-за разлапистых елей.

Выходец из Македонии, Фалей служил солдатом в легионах императора Максимина[6] и уже к двадцати годам побывал не менее чем в пятидесяти битвах, о которых напоминали шрамы. Один из них — чуть ниже виска — был получен в рукопашной схватке на Рейне, когда сирийские наемники восстали против Максимина. Из-за этого шрама Фалея нередко называли Меченым.

С легионом македонцев и фракийцев[7] Фалей побывал на Истре[8], в Северной Италии, участвовал в великом походе императора Максимина в земли германцев, сражался там на болотах, где ромейские[9] легионы одержали полную победу над варварами[10]. В той битве Фалей получил несколько ранений, а его сила и смелость произвели впечатление даже на бешеного Максимина. Фалей тогда командовал центурией, а по выздоровлении принял манипул[11]. Потом его легион был переброшен на Истр, чтобы усмирить варваров, оттуда направился в Македонию.

Здесь Фалей увидел сожженный родительский дом и узнал о гибели близких. Из всей семьи уцелела одна сестра Аста: уехала с купцом в Ольвию[12] незадолго до того, как родные края затопили орды гетов и карпов[13] и Македония стала ареной кровавых битв между варварами и легионами империи. Из Македонии легион Фалея морем перебросили на помощь защитникам Ольвии, отчаянно отбивавшейся от варваров. Здесь Фалей командовал когортой.

Ольвия отстояла себя, но её северные поселения были разрушены и сожжены. Немало ольвеополитов[14], не успевших укрыться за мощными городскими стенами, были убиты или стали пленниками скифов и россов.

Среди пленных эллинов оказалась и семнадцатилетняя Аста. Фалей со своей когортой бросился им на помощь. В лютой сече он был окружен россами и пал на землю, оглушенный ударом меча. Очнулся он пленником. К этому времени ему было двадцать три года, а он уже пережил столько, сколько иному не доведется и за долгую жизнь. Он не раз смотрел в глаза смерти, днем и ночью витавшей над его головой; он видел пылающие города, воды рек, окрашенные кровью, тучи черных птиц, жиреющих на человеческих трупах; он познал тяжкую поступь ромейских легионов; множество раз испытал опьянение кровавой битвой, когда разум концентрируется на острие мяча; он слышал, как гудит земля под лавинами конных варваров, устремляющихся навстречу легионам — будто горы сшибались с горами, а рев и гром были такие, словно наступал конец света; он видел, как победители грабили побежденных, как хохотали, наблюдая агонию врага, и как, стоя в лужах крови, окровавленные, пили вино, красное, как кровь; он видел солдатские мятежи, разнузданные оргии, неприступные лагеря ромейских легионов; он ходил по земле, заваленной человеческими трупами, ел и пил среди них; он познал женщин многих наречий, ему принадлежало немало добычи: в земле Македонии он спрятал клад золота и драгоценных камней…

В двадцать лет, когда его сверстники состояли в манипуле гастатов, самых молодых и неопытных солдат, он служил уже в манипуле принципов, закаленных легионеров, и даже триарии, самые опытные и бесстрашные ромейские бойцы, уважали его. Сам император Максимин, суровый, как бог войны, по-приятельски похлопал его по плечу и наградил доспехами работы знаменитых италийских мастеров. Жизнь Фалея напоминала бешеную скачку по пересеченной местности: тяжелые походы, стычки, битвы, — некогда было оглядеться и перевести дух.

А теперь он в связке с другими пленниками шагал за скрипучей телегой, и каждый день для него был долог, как год. Некуда стало торопиться, солдатские заботы больше не занимали его мысли. Он шел, приглядываясь к походному быту малознакомого ему народа. Держались россы спокойно, двигались свободно, располагаясь вокруг тяжело нагруженного обоза. Нападения они ниоткуда не ждали, врагов у них здесь, по-видимому, не было.

О россах он знал самое общее: живут в землях, далеких от империи, — за Рифейскими горами, на Вистуле и Борисфене-Данапре[15].

Растят хлеб, возят на продажу в Ольвию. Ромеи сами вели с россами оживленную торговлю. Война с ними ничем не обогатила бы Рим: у россов не было ни государств, ни городов и, значит, нечего было рассчитывать на богатую добычу. Кроме того, легионы хороши на открытых пространствах, а в лесных дебрях они застрянут, как рыбы в сети. В лесах и лесостепях россы у себя дома, а дома и стены помогают…

Россов Фалей видел не впервые: случалось, и они служили в римских легионах. Держались они всегда вместе, но сослуживцев из других племён не избегали и отличались добродушием и гостеприимством. В часы затишья они негромко пели протяжные песни своей родины. Что побуждало их стать наёмниками, Фалея интересовало меньше всего. Наёмник есть наёмник, он идёт в солдаты, потому что им легче живется на свете: о них заботятся власти, им выплачивают неплохое жалование, дают грабить захваченные города. Вооруженные, обученные ремеслу убивать, связанные круговой порукой, солдаты властны не только над простонародьем — они свергают и провозглашают императоров… Фалей не очень-то задумывался над людскими судьбами. К чему? Всё и так ясно: раб принадлежит хозяину, вольный хлебопашец трудится на земле, купец торгует, сенатор издает законы, трибун командует легионом, консул — войсками империи, а солдат есть солдат, наёмник, обязанный прослужить в легионе двадцать пять лет, чтобы потом получить пожизненную пенсию и земельный надел. Какие могли быть мысли у солдата? На уме у него служба, походы, битвы, грабежи, попойки. И всё-таки Фалей невольно обращал внимание на россов — в легионе их называли по-разному: россами, антами, венедами, сербами — по имени земель, в которых они родились, или по имени вожака, с которым пришли. Солдату полагалось отрешиться от прошлого и считать своей родиной ту землю, по которой ступает его легион, — россы же не забывали край отцов, а из добычи золоту и драгоценным камням предпочитали коней и добротное оружие. Так как многие ромейские легионы состояли из наёмников разных племен, а служба обязывала всех к совместным действиям, солдаты умели объясниться между собой.

— Почему ты стал солдатом? — как-то спросил Фалей у одного росса — тот был с берегов Вистулы.

— Люди Одра[16] убили отца и мать, взяли в плен братьев и сестёр, — ответил он. — Мы узнали, что ромеи идут против людей Рейна и Одра, и пришли к ромеям. Люди Одра — наши враги.

— У тебя тоже убили близких? — спросил он другого росса.

— Нет, моих унесла немочь. Я покинул дом, чтобы посмотреть на мир…

Были в легионе и такие, кто пошёл за своим князем из преданности к нему, — эти-то и пели протяжные песни о своей родине…

Теперь Фалей стал пленником россов. Их было много, хорошо вооруженных, уверенных в себе. Ехали они налегке, одетые в полотняные рубахи и узкие штаны, заправленные в сапоги или башмаки. На широких кожаных поясах у них висели ножи и мечи. Доспехи — остроконечные металлические шлемы и кожаные панцири с металлическими нагрудниками не снимали только дозорные. Остальные сложили щиты, секиры, копья и доспехи на повозки. Фалей понимал их: мало радости париться в тяжелых латах под таким жарким солнцем. Но с луками многие не расставались: в степи, изрезанной лесистыми лощинами и оврагами, нередки неожиданные встречи, а ничто так быстро не остановит врага или напавшего зверя, как стрела.

Вражды к пленным россы не выказывали, но и не очень-то заботились о них. На ночь верёвку отвязывали от телег, чтобы пленникам удобнее было спать, а потом и вовсе освободили их от пут.

Шли вдоль извилистой реки, впадающей в Данапр, — сначала открытой степью, потом перелесками. Чем дальше на север продвигался обоз, тем больше становилось лесов и тем беззаботнее вели себя россы: близились из края.

К пище они относились довольно небрежно. Мяса у них было в избытке: гнали с собой много скота, рыбы тоже хватало — ловили по пути в реках и озёрах. Была и мука — из неё пекли на кострах лепешки. Но всё готовили наспех, будто пища была для них чем-то малозначащим. Мясо они могли есть недожаренным или недоваренным, пили из реки — в ней же поили скот. На повозках у них были амфоры с вином и оливковым маслом. Вино они пили неразбавленное, масло, как позже узнал Фалей, использовали только в светильниках — для освещения своих жилищ. А больше всего они ценили семена новых для них овощей и злаков и металлические заготовки для оружия и орудий…

Общаясь с россами, Фалей понемногу приходил в себя после своей отчаянно-бурной солдатской жизни и начинал ощущать незнакомую ему прелесть тишины, мирного конского ржанья, спокойного говора людей, радующихся металлу для плуга и топора. Не только он приглядывался к россам — и они присматривались к нему.

Однажды вечером — обоз остановился на ночлег уже на берегу Данапра — к пленным подошёл воевода Лавр Добромил с сыном Ивоном и десятком других воинов. Был Лавр высок, плечист, спокоен — во всем сказывался настоящий вождь. Фалей знал императора Максимина, консулов, трибунов, сенаторов — Добромил занял бы среди них почётное место.

Воеводе принесли седло, остальные расположились, как кому удобно. Пленные ждали, что скажет воевода, какую участь уготовили им россы.

— Скажи, ромей, зачем ты напал на нас? — заговорил воевода, перемежая италийские слова с росскими.

— А зачем ты напал на Ольвию? — вопросом на вопрос ответил Фалей. — Твоя земля — там, а земля эллинов — там!

В глазах воеводы засветилась улыбка: молодой ромей смел не только в битве, но и сейчас, в полной власти россов.

— Твой вопрос уместен, ромей. Россы не воюют с Ольвией, а ведут торг. Мы возим эллинам хлеб, пушнину, мёд, воск, а у них покупаем, что нужно нам. Мы и в этот раз ехали торговать, хотя и не так, как всегда. Степняки захватили росских женщин и продали эллинам, а мы надеялись обменять пленниц на товар, но эллины отказали нам. Тогда мы захватили их женщин, чтобы обменять на своих, но было уже поздно: славянок увезли на кораблях. Нам не оставалось ничего другого, как возвращаться назад. Вот как мы напали на Ольвию. Теперь отвечай ты.

— Я напал на вас по той же причине, по какой вы напали на Ольвию: я пытался отбить у вас эллинских женщин.

Фалею пришло в голову, что ни один ромейский военачальник не спросил бы у побежденного врага, почему тот напал на ромеев. Без того ясно: напал — значит, хотел победить, захватить добычу, стремился к власти и славе. Но в беседе с росским воеводой эта привычная логика показалась Фалею слишком примитивной.

Россы переглянулись, а воевода спросил:

— Как поступают ромеи со своими пленными?

— Обращают в рабов.

— У нас нет рабов — в них нет надобности. Всё, что нужно, мы делаем сами. Что ты делал бы, ромей, если бы мы дали тебе свободу?

— Искал бы свою сестру Асту. Она у вас.

— А когда нашёл бы?

— Этого я не знаю — Асты со мной нет.

Воевода помолчал, потом распорядился:

— Ивон, пройди с ним по лагерю и покажи ему пленных женщин.

— А что станет с другими ромеями?

— Это не твоя забота, Меченый! С ними поступят так же, как поступлю с тобой я.

Встал молодой росс, рослый, плечистый, похожий на воеводу, тряхнул вихрами, поправил висящий на боку меч.

— Идём!

Обоз был длинный, и они долго шли мимо костров. Потом Фалей увидел группу эллинок и заговорил с ними. От них он узнал, где сестра, и вскоре нашёл её. Увидев брата, Аста с рыданиями бросилась к нему на грудь.

Ивон сказал им:

— Идите за мной!

Он привёл их к большой крытой повозке.

— Твоя сестра будет здесь, и ты с ней!

Он объяснил это больше жестами, чем словами, и отошёл к костру, горевшему около повозки. Фалей и Аста торопливо заговорили между собой. Дав им выговориться, Ивон позвал их к костру, предложил им мясо и хлеб.

Всё у россов оказывалось не таким, как у эллинов и ромеев, где пленных обращали в рабов, а на женщин смотрели как на законную солдатскую добычу. Брат и сестра принялись утолять голод. Ивон сидел рядом, ел ту же пищу, что и они, и на лице у него играла добродушная улыбка.

— Ешь, ешь, ромейка! Ты чего такая тощая?

Аста была стройна, но слишком худа. В Ольвии ей приходилось много работать, частые набеги кочевников на эллинские селения наполняли её дни тревогой. Она выглядела усталой и истощенной. В краю, где мужчин было больше, чем женщин, судьба одинокой девушки не могла быть безмятежной. Мужчины не церемонились с ней — ничего другого она не ждала и от варваров. Ожидание насилия действовало ей на нервы, гнало сон. К её удивлению, россы отнеслись к пленным эллинкам только с участливым любопытством. Они не только не причинили ей зла, но и помогли встретиться с братом.

— Что вы сделаете с женщинами? — спросил Фалей.

— А ничего. Ты, ромейка, ешь!

Фалей перевёл сестре слова росса. Она взглянула на Ивона — таких мужчин ей ещё не приходилось видеть: добрый, ничего не домогается от неё.

Вскоре лагерь стал затихать. Ивон принёс из повозки войлок, расстелил у костра, показал на него Асте. Девушка вздрогнула было при мысли о готовящемся насилии над ней, но тут же успокоилась: росс положил около неё эллинский плащ, а сам улёгся в стороне от костра. Другие россы тоже укладывались на ночь, и в их поведении не было ничего угрожающего для неё. Она придвинулась к брату, легла, накрылась плащом и незаметно уснула, а Фалей ещё долго сидел у костра и мысли у него были необычные — торопливые, неустойчивые. Он думал об Асте, о воле случая, который свёл их вместе, о россах, о своей жизни, о том, что ожидало его и Асту завтра. Подумал и о бегстве от россов, только из всех его мыслей эта была самая нелепая. Куда бежать-то, для чего? Чтобы снова кинуться в кроваво-хмельное разгулье войны и где-нибудь сложить свою голову? Нет, с прошлым покончено. Все-таки опыт солдатчины и плен кое-чему научили его, заставили задуматься о смысле событий. В войнах, которые непрерывно вел Рим, гибли племена, народы и государства, люди теряли жилища, близких, самих себя. Куда ни взгляни, всюду на огромных пространствах гигантской империи разрушались накопленные ценности, традиции, быт; в этом хаосе разрушения у Фалея остался только один близкий человек — сестра Аста, испытавшая в жизни немало горя, и у нее не осталось никого, кроме него. Он больше не расстанется с сестрой, не даст ее в обиду никому; с ней и ему лучше: она внесла смысл в его жизнь. Он останется с Астой у россов. Они возвратили ему волю, хотя и не отпустили от себя. А если и отпустят, пути назад для него все равно нет. Вдвоем с Астой им вряд ли удастся добраться до Ольвии: степи полны кочевников — случись попасть к ним в плен, рабства не избежать. А доберутся — невелика удача: Аста зачахнет среди соплеменников, а он будет метаться по земле со своим легионом, охваченный угаром убийства и разрушения. А ради чего? Ради добычи? Не в ней счастье. Ради власти Рима над народами? Какой прок ему, эллину, и его соотечественникам в мощи и тирании Рима? Нет, солдатом он больше не будет… Здесь, среди россов, он впервые почувствовал удовлетворение от неторопливой будничной жизни, и все его солдатские похождения показались ему не стоящими внимания. Он начинал догадываться о смысле грустных росских песен, слышанных им прежде: в них была тоска о родном доме, о близких, о жизни без войны…

Наконец, устав от непривычных мыслей, он лег рядом с Астой. Сестра вздрогнула, открыла глаза, но, узнав брата, успокоилась. Он заботливо укрыл ее плащом. Отныне он заменял ей мать, отца, братьев и сестер.

На войлоке под плащом было тепло и уютно. Засыпая, Фалей подумал, что это воевода Добромил позаботился об их ночлеге, и что россы добры…

Днем, когда обоз был в пути, на краю поля в стороне полуденного солнца показались сотни две всадников. Фалей узнал в них готов. Так вот они уже где! Готы — это мощный наступательный союз германских племен, одержимых одним желанием — сокрушить любое препятствие на своем пути. Суровые гиперборейцы[17] не знали ни боли, ни жалости в своем стремлении нападать, преследовать и подчинять.

Готы несколько минут стояли на месте, разглядывая россов, потом разом пришли в движение, образовав на ходу линию всадников.

У россов тоже всё оживилось. Задние повозки подтягивались, образуя два ряда. Россы вооружились и приготовились к битве, сомкнувшись в тесный строй конных бойцов. «Неплохо», — одобрил Фалей.

Подскакал воевода, осадил коня, заметив, что эллин хочет что-то сказать.

— Это готы! — сказал Фалей.

— Почему ты уверен, что они? — сурово спросил воевода.

— Наш легион сталкивался с ними на Истре!

Приблизившись, готские всадники выпустили по нескольку стрел. Россы ответили им. Готы повернули назад, скрылись из вида.

— Это дальняя разведка, — предупредил эллин. — Дай мне меч!

— Что ты будешь делать, когда получишь его?

— То же, что и твои воины!

— Но они не получают жалования, и ты не получишь.

— Ты подарил мне свободу и жизнь, вернул сестру, пощадил эллинских женщин и моих соотечественников-македонцев — я, Фалей, сын Стратоника, клянусь: твое дело — мое дело, твои враги — мои враги, твое горе — мое горе!

Обоз продолжал движение, слева от него теперь ехал сильный отряд росских воинов.

— Меч, доспехи и коня Фалею, сыну Стратоника! — прогремел голос воеводы.

Фалей принял меч, извлек из ножен, вложил снова, потом, облачившись в свои прежние доспехи, пристегнул меч, вскочил в седло и присоединился к свите воеводы. Лавр Добромил, глядя на ромея, улыбнулся и тронул коня.

Готы показались еще раз, но приблизиться к россам не решились, а потом скрылись в стороне полуденного солнца.

В тот же день россы встретили эллинских купцов. Их суда шли вниз по Данапру, за ними, на левом берегу, раскинулось сарматское кочевье.

Левобережная степь — края сарматов[18]. Здесь вольно паслись их табуны и стада. Между Данапром и Ра[19] не было никого, кроме сарматов, но длинные сарматские копья и мечи доставали отсюда до Истра и Рифейских гор. Земля не раз гудела от топота тяжеловооруженной сарматской конницы — даже скифы уступили ей путь…

Оживленно перекликаясь, степняки спешили к реке. За добычей они, случалось, отправлялись в дальние походы, а эта была рядом, они были не прочь завладеть кораблями и обозом, но для этого им понадобилось бы целое войско. Эллинов на воде взять не просто, еще труднее добраться до россов, и степнякам невольно приходилось укрощать свою алчность.

Сарматы нередко снаряжали свои летучие конные отряды за добычей в росские земли, хотя лесные края не очень-то радовали степняков. В лесах россы видят и слышат так же хорошо, как сарматы в степи. Едва степняки появлялись на росских окраинах, россы зажигали сигнальные костры и уходили в глушь лесов, оставляя на пути у врага заслоны из своих воинов. Чем дальше заходили пришельцы, тем труднее давался им каждый шаг. Женщины и дети россов скрывались в недоступных лесных дебрях, а их воины не знали страха и били чужаков без пощады. В конце концов сарматы оставили в покое своих заречных соседей…

Когда обоз поравнялся с караваном, Лавр Добромил поднял руку — в знак мирных намерений. Весла опустились в воду, замедляя ход судов. Эллин на головном судне тоже поднял руку.

— Откуда идете? — загремел голос воеводы. — Куда? Кому принадлежит караван?

Он говорил по-росски, чтобы дружинники понимали, о чем шла речь, а Фалей повторял его слова на языке эллинов.

— Из земель, соседствующих с росскими! — ответили с корабля. — Направляемся в Танаис[20]. Караван принадлежит мне, Деметрию, сыну Аполлония! Кто ты?

— Я — воевода Лавр Добромил, возвращаюсь домой из-под Ольвии. Деметрий, сын Аполлония, есть ли у тебя люди одного с нами языка? Если есть, то отдай их мне!

Сарматы на берегу молча прислушивались к малопонятным для них переговорам.

— Я купил их, они принадлежат мне!

— То, что куплено раз, может быть куплено снова!

— Что даешь за них, Лавр Добромил?

— Есть кожи, меха, мед, хлеб. Что возьмешь?

— Мне нужны женщины!

— Даю коней, коров, овец!

— Мне нужны женщины!

— Сколько у тебя людей росского языка?

— Пять женщин!

Воевода посоветовался с помощниками, потом крикнул:

— Даю двух сарматских и трех эллинских женщин!

Эллины на борту оживленно заговорили между собой. Россы ждали исхода торга. Наконец, эллин согласился: пятеро молодых славянок показались на палубе. Их спустили и лодку, туда же сели пятеро воинов. Двое взялись за весла, остальные держали оружие наготове.

Oт россов также отделилась группа из пяти женщин и пяти воинов, спустилась к реке и стала на некотором отдалении от воды.

Лодка ткнулась в берег. Трое эллинов направились к россам, им навстречу вышли три росских воина. Сблизившись, они поприветствовали друг друга и проследовали дальше, чтобы осмотреть и принять обмениваемых женщин. Потом славянки торопливо поднялись на берег, а сарматок и эллинок переправили на судно.

Когда обмен завершился, купец крикнул:

— Беру кожи, шкуры, мед, хлеб! Даю ткани, украшения, чаши, соль!

— Беру соль, чаши, украшения, железо, ткани! — ответил воевода.

Торг начался. От судов, ставших на якоря, отчалило более десятка лодок. Гости яростно торговались, россы не уступали им в темпераменте, но в конце концов обе стороны были удовлетворены.

Деметрий выменял за товары пленных эллинов, мужчин и женщин, но Аста и Фалей остались с россами, хотя он упорно торговался за них, когда узнал, что они — дети знакомого ему купца Стратоника, погибшего от рук пиратов. Деметрий обещал им помощь и покровительство, однако брат и сестра не пожелали вернуться к прежней жизни, в которой было много бед и мало радости.

Так Фалей и Аста обрели пристанище среди россов.

Обоз и караван судов двинулись каждый в свою сторону.

С Фалеем многие россы познакомились еще в пути. Они охотно заговаривали с ним, подшучивали над его блестящими доспехами, а особый интерес к нему проявил воевода Лавр Добромил. Фалей искусно владел мечом: это был мастер, прошедший суровую школу в ромейских легионах и одержавший в рукопашных боях множество побед. Воевода подолгу беседовал с эллином — речь у них шла о военном искусстве эллинов и ромеев. Воевода знал, что даже самая сокрушительная лавина степняков бессильна против эллинской фаланги и ромейских легионов. В боевом построении эллинов и ромеев он угадывал тщательный расчет, предусматривающий различные варианты тактики противника, и теперь с интересом слушал пояснения многоопытного эллина. Постоянным и внимательным слушателем Фалея был Ивон.

— Чем сильны ромеи? — говорил Фалей. — Строем, дисциплиной и мечом! — Он выхватывал из ножен меч и с неуловимой быстротой вращал его перед собой.

— А что, эллин, устоишь против самых искусных росских воинов? — полюбопытствовал воевода, взволнованный пришедшей ему в голову мыслью — сравнить мастерство ромейского рукопашного боя с росским. Россы издавна умело владели топором и копьем. Лесная жизнь довела эти их навыки до совершенства: топорами они валили деревья, рубили дома и грады, с копьями-рогатинами ходили на медведя и кабана; и в битве топор и копье были им сподручнее меча, хотя в рукопашной меч удобнее. Почему бы не перенять у ромея умение владеть мечом? Россам оттого будет только польза.

— Ты хочешь гладиаторского боя? — нахмурился Фалей.

— Деревянными мечами, Фалей, сын Стратоника! У россов быстрый ум — покажи им, что можешь! Пусть учатся!

Лицо у Фалея просветлело:

— К твоим услугам, воевода!

Первый урок фехтования провели во время однодневного привала. Площадку, на которой состоялись бои, окружило множество россов. По знаку воеводы Фалей вошел в круг, а напротив него стал один из лучших росских бойцов, оба с деревянными мечами. Бой начался быстрым выпадом росса и таким же мгновенным ответом эллина. Росс изобретательно нападал, а эллин легко, даже изящно парировал его выпады, пока не нанес противнику стремительный удар в живот. Воевода хлопнул в ладони — против Фалея тут же стал другой боец, но и он продержался недолго: меч эллина так же уверенно поразил его. За вторым стал третий, четвертый, пятый, и все уходили побежденными, а эллин, фехтовавший без отдыха, даже не утратил пружинистой легкости. Он напоминал рысь, которая никогда не промахивается, бросаясь на свою жертву. Победив пятерых воинов, он только чуть-чуть чаще дышал.

— А теперь — со мной! — воевода выступил вперед. — Только на двух условиях: настоящими мечами и не наносить друг другу ран.

— С тобой не буду ни деревянным, ни боевым мечом!

Тогда воевода, положив на плечо эллина руку, сказал, обращаясь ко всем:

— Лучше учиться владеть мечом у друга, чем у врага!

Он подозвал воинов, побежденных Фалеем — среди них был и Ивон, — и распорядился:

— Он научит вас ромейскому бою, а вы научите других!

Вскоре молва о непобедимом эллине широко распространилась среди россов, а сам он стал желанным гостем у их костров.

За Вежей дружина распалась, воины разъезжались по своим селениям. Аста и Фалей вместе с воеводой приехали в Вежино.

В первые дни брат и сестра жили в доме Добромила. Аста помогала хозяйке дома, Фалей работал с мужчинами и подолгу беседовал с воеводой — на языке россов он изъяснялся все лучше. Вечерами он рассказывал гостеприимным хозяевам об Италии, Греции, Риме, о походах императора Максимина, о нравах и быте эллинов и римлян. Послушать его приходили сельчане, для которых дом Лавра Добромила был всегда открыт. А днем во дворе, окруженном тыном, он учил своих новых друзей ромейскому бою. Трудились до седьмого пота — суровый эллин не давал поблажки никому, в том числе и самому Добромилу, пока не убедился, что отец и оба его сына — Ивон и Останя, уже входивший в возраст воина, не научились всему, что умел он. Особенно легко усваивал его уроки Останя. Он обладал мгновенной реакцией, достойной лучших ромейских бойцов. От Фалея и Асты Добромилы понемногу перенимали и эллинскую речь.

Потом новые друзья Фалея срубили для него дом, где он поселился вдвоем с Астой.

Некоторое время жизнь в Вежине текла размеренно и упорядоченно — до тех пор, пока драматические события не нарушили ее привычный ход. А началось все с того дня, когда в село возвратился со своими людьми воевода Бронислав.

Трудно было найти двух таких непохожих людей, как Добромил и Бронислав. Оба — россы, оба родились в селе на берегу Вежи во время зимних святок[21], когда по ночам за стенами домов беснуется злая нечисть, а в домашних очагах непрерывно горит бадняк — дубовая колода, отпугивающая от человеческих жилищ силы зла. Оба выросли здесь, на берегах Вежи, только одного родная земля радовала, а другого тянуло от нее прочь. Юному Лавру по душе были росские божества, а юному Броне не терпелось взглянуть на чужие — оттого, быть может, что бабка и мать Брони водили дружбу с упырями[22], подкарауливающими заблудившегося в лесу человека, чтобы завлечь его в гибельную топь, и со злобными навьями[23], которые витают вместе с ветром над землей, высматривая, где и кому бы причинить зло. Видно, огонь святочного очага был слишком слаб, чтобы отпугнуть злых навий, и они вошли в новорожденного Броню и наделили его неуемным стремлением в неведомые края.

Лавр, сын Святозара, жил, не покидая родных мест, и был счастлив этим. Синеглазая красавица Васена стала его женой. Он возделывал землю, растил скот, объезжал коней, бортничал, ходил с рогатиной на зверя, варил и ковал железо, ставил сети в Веже, а за оружие брался, лишь когда надо было отстоять свободу, жизнь и честь. Тогда в нем проявлялась властность воеводы, которая в сочетании с умом и справедливостью приносила благо россам. Он был крепок телом, не терял присутствие духа, умел держать себя в руках и свои преимущества перед другими не обращал во зло им. За то его неизменно выбирали воеводой, за то и прослыл Добромилом, как человек, живущий по правде и совести.

Броня, сын Будимира, был невоздержан, упрям, свои личные желания считал важнее чьих-либо иных. Задиристый, самолюбивый, он часто пускал в ход кулаки, а силу ставил выше всех других людских достоинств. Его смелость привлекала к нему сверстников — собравшись в ватагу, они представляли собой буйную, плохо управляемую массу, подчиняющуюся только силе. Само собой получилось, что в Вежине, разделенном пополам ручьем, образовались два постоянно соперничающих между собой лагеря. Ни один праздник не обходился без стычек между ними, заканчивавшихся с переменным успехом. Но чаше побеждала Добромилова сторона — как более организованная и разумная.

Стычки молодежи — а нередко и зрелых мужчин — будоражили округу, вносили в повседневную жизнь неизбежное напряжение. Так было до тех пор, пока не появились степняки. Перед обшей опасностью разом погасли внутренние распри, и все мужчины взялись за оружие, чтобы отразить вражеское нападение. Лавр и Броня действовали сообща, при этом хладнокровие и здравомыслие одного дополнялись буйным темпераментом другого. В битвах с сарматами полегло немало вежинцев, но враг был отбит.

Случались и другие схватки с чужаками — после них Лавр неизменно возвращался домой и продолжал привычную жизнь, а Броня все сильнее тяготился повседневностью, и даже женитьба и рождение детей не удержали его в родном селе. С торговым обозом он уехал в Ольвию, оттуда со своими людьми направился в Италию, там вступил в римское войско и начал свой долгий солдатский путь. Он участвовал во множестве битв и прославился силой и храбростью. При императоре Александре Севере[24] он командовал отрядом преторианской гвардии[25], известной своей разнузданностью. Жизнь солдата, которому дозволялось все, пришлась по душе неистовому Брониславу. Он убивал, обогащался, участвовал в заговорах и оргиях, давая своим подчиненным — а среди них были и его односельчане — пример безграничной распущенности.

Потом был сирийский поход.[26] Бронислав оказался в Малой Азии, откуда после поражения римского войска попал на Истр и несколько лет провел на границах Империи, где тоже не скучал. При императоре Максимине он был одним из его приближенных и исполнял любые приказы жестокого фракийца. В конце концов однообразие солдатской жизни стало надоедать Брониславу. После убийства Максимина взбунтовавшимися солдатами он оставил службу и с богатой добычей отправился на родину. Пережив во время долгого пути немало приключений, он добрался до Вежина. Он был уже немолод, минувшие годы заметно охладили его, он пресытился войной, кровью, добычей, оргиями и неожиданно для самого себя его потянуло к домашнему уюту и покою. Те, кто помнил Бронислава молодым, не узнавали его. Пока он был солдатом, выросли сыновья, унаследовав от отца необузданный нрав, а жена, и в девичестве не отличавшаяся добродетелями, превратилась в мегеру[27], воспитавшую сыновей по своему образу и подобию. Бронислав только посмеивался над ее злобностью, его закаленное сердце было неуязвимо для всяких чувствований. Хотя он и прибыл в тихую жизненную гавань, где отдыхал от излишеств солдатского ремесла, на людей он по-прежнему смотрел глазами солдата. Заботы жены и повседневные сельские конфликты представлялись ему забавой, которую не следовало принимать всерьез.

Однако само его возвращение домой придало местным конфликтам дополнительную остроту, и теперь не так-то просто было предсказать, как они будут развиваться. Вежинцы не сомневались: рано или поздно две могущественные семьи непременно столкнутся между собой, и тогда быть беде.

Но драматическое столкновение удалось предотвратить. Здравомыслящий Добромил сумел сохранить мир в селе.

Нарс и Ивон, старшие сыновья Бронислава и Добромила, соперничали из-за девушки. Агна избрала Ивона, в доме Добромила уже шли приготовления к свадебному пиру, но Нарс умыкнул Агну в день Лады, увез к себе, и когда Ивон опять увидел ее, на ней уже был брачный наряд, она стала засеянным полем…

Нарс сорвал сговор двух семей, расстроил свадьбу, овладел Агной, а свадебный пир состоялся не в доме Добромила, а на другом краю села, в доме Бронислава.

Вспылил было воевода, лик его потемнел от гнева, рука потянулась к мечу, чтобы отомстить за нанесенное оскорбление, и уже стояли рядом с ним его воины, не раз ходившие с ним в битвы, но сдержал себя Добромил, всеми силами своей души обуздал гнев, вложил меч в ножны, потому что, если бы он не сделал этого, то беда в стократ худшая обрушилась бы на всех вежинцев, и их земля обагрилась бы кровью. Тяжелый перенес удар — не каждому такое по плечу…

Ивон пришел к дому Бронислава, где шел свадебный пир, увидел Агну в брачном наряде, постоял, глядя на нее, молча повернулся и пошел прочь. Все видели, как он шел, — побледневший, с опущенной головой. Никто не остановил его, все видели: беда у человека, и ничем ему не помочь. Одна Аста пошла за ним, — молча, как он. Он оседлал коней, навьючил, помог сесть в седло Асте, сам повел своего коня на поводу, а когда Вежино осталось позади, вскочил в седло и повернул в лес. На опушке их догнал Фалей. Эллин вернулся в село через два недели, а Ивон и Аста больше не показывались в Вежине.

Этот случай взбудоражил сельчан, оставил в их сознании глубокий след. Люди Бронислава не скрывали своего злорадства — пусть хоть так, но они восторжествовали над своими соперниками. А Добромил молчал, молчали и его люди, хотя никто не забывал об оскорблении, оставшемся неотмщенным.

Один Останя не лез за словом в карман, а слово у него подкреплялось делом. Где только мог, он дерзил людям Бронислава и, едва они начинали отвечать ему тем же, ввязывался в драку, из которой обычно выходил победителем. Понемногу они стали считаться с ним, как с серьезным противником, к тому же его постоянно сопровождал Меченый. Сам эллин не ввязывался в сельские распри, но его побаивались — острого взгляда его темных глаз и меча, с которым он никогда не расставался.

А больше всех от Остани доставалось Акиле. Насмешливая дерзость Остани выводила его из себя, но посрамить соперника Акиле не удавалось. Останя одинаково ловко владел и кулаками, и палкой, и мечом, а в искусстве верховой езды в Вежине ему не было равных.

Соперничество сыновей двух воевод таило в себе грозу, вот-вот готовую разразиться над Вежином. Так и случилось.

Останю пленила звонкоголосая красавица Даринка из Загорья, он зачастил к ней. Немало парней потеряли из-за нее голову, но сын Лавра Добромила оказался счастливее их: Даринка, дочь Урбана и Любавы, открыла ему свое сердце и при всех позволила поцеловать себя, после чего уже никто не сомневался в их скорой свадьбе. Даже загорьевские соперники Остани приутихли, понимая, что таково решение самой Даринки.

Но за несколько дней до праздника Лады Темная Вивея встала между Останей и Даринкой. То ли Урбан польстился на предложенное ему золото, то ли мягкосердечная Любава смутилась под мрачным взглядом Вивеи, способным настать на человека беду, — Брониславы сговорились с Урбаном, и их сговор скрепило множество свидетелей из Вежина и Загорья, а где в дело вступают отцы и при всех обязуются выполнить сговоренные условия, там начинают действовать могущественные силы, влияющие на человеческую судьбу. Попробуй лишь ослушаться родителей — эти силы тут же обрушатся на непокорного и отнимут у него если не жизнь, то радость жизни. Властные, древние, они родственны упырям и злым навьям, выпивающим кровь у обреченного на гибель человека. Кто решится пойти против них? Кто ослушается грозного приказа отцов? Кто устоит перед пронизывающим взглядом Темной Вивеи?

Весть о сговоре между Брониславом и Урбаном облетела округу, ее передавали из уст в уста, о ней говорили, как о предвестии беды: ведь за нею стояли Бронислав и Добромил — у каждого свои люди, у каждого — дружина. Все понимали, что сговор между Урбаном и Брониславом — это новый удар по Добромилу, новое оскорбление, которое смывается только кровью…

Люди ждали беду и готовились к ней. Вежино напоминало теперь два вражеских лагеря, стоящих впритык друг к другу. Соглядатаи день и ночь были настороже, никто не расставался с оружием. Один Фалей казался невозмутимым и свободно разъезжал по селу. Никто не задерживал его — одни из опасения перед ним, другие — оттого что он был эллин и, следовательно, стоял вне местных обычаев. А Фалей все видел и тоже приготовился к неизбежной драматической развязке. Он понимал, почему воевода сдержал себя, когда Нарс разрушил брак Ивона и Агны, и почему теперь сдержанность была бы равнозначна позору: тогда поздно было действовать, а теперь нельзя было упускать момент…

Жил Фалей одиноко, он так и не женился, хотя и не чуждался женщин. В селе были вдовы, потерявшие мужей на войне или на охоте. У одной из них он бывал нередко, помогал ей по хозяйству. Охотно трудился он и на своем земельном участке, огороженном аккуратным плетнем. Одевался он по-росски, но не расставался с эллинским плащом, давно не новым. К Добромилам он относился неизменно уважительно, особенно же сдружился с Останей. Они вместе рыбачили, охотились, бортничали. Время от времени он уезжал в лес, чтобы повидать Ивона и Асту. Он отсутствовал по неделе и дольше, но непременно возвращался в Вежино.

Новое оскорбление, нанесенное Брониславом Добромилу, Фалей воспринял как свое личное, но ничем не выдал себя. Он спокойно встречался с людьми Бронислава и с ним самим. Бронислав питал к Фалею нечто вроде уважения, охотно заговаривал с ним. Оба лично знали императора Максимина и участвовали в рейнском походе, им было о чем вспомнить. Люди Бронислава, видя приятельское отношение своего воеводы к Фалею, относились к эллину соответственно. Только Вивея яростно ненавидела его: Фалей был неуязвим для ее злобы, и это ее бесило. Фалей хорошо понимал, какую неблаговидную роль играла эта женщина в создавшейся обстановке, и его проницательный взгляд выводил ее из себя, лишал привычного самообладания. Бронислав посмеивался, видя, с какой злобой жена смотрит на эллина. Фалей был для него своим — с ним Бронислава связывало солдатское прошлое. Он со снисходительной улыбкой поглядывал на жену: пусть злится баба — солдата от того не убудет!

Так же он воспринял и дерзкую выходку Остани — снисходительно и беззлобно: что ни говори, а сынок у Добромила ловок и смел. Солдат по натуре, Бронислав оценил отвагу парня и риск, на который тот шел: не удалась бы выходка, и Останя крепко поплатился бы за свою дерзость. Конечно, сочувствие смельчаку вовсе не означало, что Бронислав был на его стороне, — случись у парня неудача, Бронислав первый поиздевался бы над ним. Но удачливость служила парню щитом, и Бронислав остановил своих людей, готовых учинить расправу. Правда, он не стал препятствовать жене и сыну, когда они послали отряд конных в сторону Загорья: сговор сговором, а ухо надо держать востро!

Фалей выехал на открытое место, ведя за собой навьюченного коня; через седло были перекинуты кожаные сумки, к одной приторочен топор. Останя принял повод, привязал к своему седлу. Фалей передал Остане меч в ножнах, лук со стрелами, копье и доспехи.

Говорить им ни о чем не надо было, они заранее обо всем договорились.

— Поехал! — сказал Останя.

Фалей тепло смотрел ему вслед.

Останя свернул с тропы в гущу леса, а Фалей не спеша отправился в село.

Останя долго ехал лесом, упавшие от старости деревья затрудняли путь. То и дело приходилось обходить препятствия и искать проход для коней. Останя спешил: дорога была неблизкая, а времени в обрез. Наконец, лес посветлел, стал чище: здесь часто бывали люди — брали дрова, рубили сухостой. До Загорья было уже недалеко. Еще с версту — и будет Вежинка, впадающая в глубокую Вежу, а за Вежинкой, на Красной горке, скоро начнется праздник Лады. Только бы не опоздать!

Он спустился к Вежинке, прислушался. Издалека доносились голоса людей, лай собак и мычание коров. Самый полдень. Загорьевские женщины доили коров. Не опоздал, успел в самый раз!

Он напоил коней, напился сам, потом отыскал укромное место, завел туда лошадей, привязал. После этого он срубил несколько березок и воткнул в землю так, что они надежно скрыли лошадей от посторонних взглядов. Потом он дал лошадям овса и оставил их здесь — пусть отдыхают, вскоре им предстоит нелегкий труд.

Через Вежинку он перебрался по ветле, низко склонившейся над водой; укрывшись в кустах, он осторожно выглянул в поле. Людей Бронислава не было видно. Как он предполагал, они подстерегали его за Загорьем, а здесь, из-за Вежинки, где не было ни дорог, ни тропинок, его не ждали. На Красной горке темнело изваяние Лады — она стояла здесь, когда Остани еще и на свете не было. Вскоре к ней начнут сходиться жители окрестных селений. Девушки будут в сапожках, в ярко расшитых кофтах и сарафанах, с украшениями, парни — в вышитых подпоясанных рубахах и штанах, заправленных в легкие сапоги, женщины и мужчины тоже во всем праздничном; день Лады — торжество жизни, любви и веселья. Сначала все образуют три кольца вокруг Лады: внутреннее — девичье, среднее — из парней, внешнее — из замужних женщин и женатых мужчин, — и закружатся, каждое в свою сторону.

Потом кольца рассыплются, и зашумит, засмеется, заговорит поле — вот начнется кутерьма вокруг Лады! Вспыхнут румянцем девичьи лица от соленых мужских шуток, засмеются женщины от ядреных словечек и всем понятных намеков, а потом девчата с веселым смехом убегут от парней, разбредутся по цветущему лугу и назад вернутся уже с венками вокруг светло-льняных волос. После этого они опять возьмутся за руки и поплывут мимо Лады, будто один большой яркий венок.

А потом Красная горка станет местом завершающей свадебной игры. Выстроятся две шеренги — парней и девчат — и попеременно пойдут навстречу друг другу.

двинется вперед одна, а другая соответственно отступит, чтобы тут же, в свою очередь, пойти вперед.

Первая перестанет отступать и снова двинется вперед:

Другая ответит:

Первая дружно возразит:

Вторая еще дружнее ответит ей:

Но если игрище дойдет до этого момента, Остане уже не на что будет рассчитывать: коней выкупят девушками-невестами, и когда одна сторона споет: «А в нашем полку прибыло, прибыло!» — все будет кончено. Девушки, предназначенные к выкупу, выйдут из общей шеренги, выйдут и кони-женихи. Женихи должны будут снять со своих избранниц венки и сложить к подножию Лады. Если девушка отдаст венок, она тем самым согласится стать женой парня, принявшего у нее венок. Если не отдаст, брак не состоится, и отвергнутый ею парень уйдет ни с чем. Но Даринка не ослушается отца, не отвергнет Акилу, хотя тот ей не мил. Редкая славянка поступит наперекор родителям, когда между ними сговор. Нет, Остане нельзя было во всем полагаться на Даринку, он должен действовать сам, а с ним ей бояться нечего, он оградит ее от всех бед и зол! Он должен перехватить ее у Вежинки, на лугу, когда девчата будут плести венки. Но подойдет ли она к реке? Догадается ли спуститься к месту, где они не раз бывали вдвоем, — к дереву, низко склонившемуся над водой?

Расставшись с Останей, Фалей не торопясь въехал в село и направился к дому Бронислава. Здесь он придержал коня, глядя на приготовления к свадебному пиру. Его, конечно, сразу заметили, но он не обращал внимания на любопытные взгляды. Быстроглазая Боянка тоже была здесь — на девчат, особенно таких маленьких, как Боянка, сельские конфликты не распространялись: стайки девочек беспрепятственно бегали по селу.

Боянка торопливо сообщила Фалею о том, что здесь недавно произошло. Узнав подробности, довольный, он поднял голову и столкнулся взглядом с Вивеей. На бледном лице у Вивеи горели темные глаза — казалось, они вот-вот испепелят эллина. Но он только улыбнулся и отвесил Вивее элегантный поклон. Так мог поступить лишь эллин или ромей: вежливо улыбнуться и ответить невозмутимой насмешливостью на яростный взгляд. Вивея прикусила тонкие губы, резко повернулась и скрылась в доме. Вскоре от двора Бронислава отъехали десятка два вооруженных всадников. Они к повернули к Загорью, а Фалей направился на другой край села.

У дома Добромила он спешился, пустил коня. На том краю села царило оживление, а этот затаился, и в его тишине эллин ощутил знакомое ему напряжение — так тянутся минуты ожидания перед битвой. И здесь, среди лесов и полей, таких тихих и мирных, бурлили и искали себе выход людские страсти. Человеческая жизнь всюду такова…

Фалей взглянул на Вежу: возвращались рыбаки.

Челн воеводы ткнулся носом в берег, воевода ступил на землю, пошел, не оглядываясь, вверх по тропе; его люди привязали челны, вынесли корзины с рыбой и двинулись следом. Апрелька выбежал к отцу, сообщая ему сельские новости. Воевода слушал нахмурясь: вести малоприятные.

— Что будем делать, воевода? — спросил Фалей.

— Обедать.

Из кустов Останя следил за празднеством. Общий хоровод распался, девушки группами разбежались по лугу. Останя смотрел только на Даринку. Он всегда узнавал ее среди множества девчат — по голосу, смеху, плавной походке, длинной льняной косе, изящным линиям шеи, груди, тела и рук. Но теперь узнать ее было нелегко: вся она сникла, будто и не она это была, а другая, незнакомая ему. У него тревожно забилось сердце: неужели забыла о нем, смирилась со своей судьбой? Неужели готова отдать себя в руки Акилы? От волнения он чуть было не выдал себя, но вовремя спохватился, заметив людей Бронислава — они следили за Даринкой, не спускали с нее глаз. Он остро ощутил отчаянность своего положения и опасность, нависшую над Вежином. Если ему удастся умыкнуть Даринку, Бронислав наверняка устроит в селе побоище, а не удастся — битву начнет отец: не отомстить за новое оскорбление нельзя… Останя чувствовал себя одновременно и охотником, затаившимся в засаде, и дичью, которую тщательно высматривали люди Бронислава. В этой сложной охоте, где стирались границы между охотниками и дичью, самой несчастной была Даринка, сердце которой разрывалось между необходимостью подчиниться родительской воле и любовью к Остане. Бедная девушка не знала, как поступить, и со страхом ждала развязки. Она безучастно собирала цветы и медленно приближалась к реке, к тому месту, где она не раз встречалась с Останей, — к дереву, низко склонившемуся над водой. Подруги пытались развлечь ее, заставить улыбнуться, но она молчала, будто замороженная. Вдруг она заметила Останю и без сил опустилась на траву. Девушки засмеялись, принялись утешать ее, а потом уселись рядом и принялись плести венки. Но пальцы не слушались Даринку, цветы падали из дрожащих рук, а это была недобрая примета. Подруги утешали ее:

— Не волнуйся, мы закончим свои и сплетем тебе!

— Пойду… напьюсь, — с трудом выдавила Даринка, и с лица у нее схлынули последние краски.

Люди Акилы следили за ней, находясь в некотором отдалении — подходить к девчатам, плетущим брачные венки, запрещалось законами Лады.

Даринка неуверенно шла к реке. Ноги у нее подгибались, ей казалось, что она вот-вот упадет. Едва она скрылась под берегом, Останя подхватил ее и понес — с этой минуты он почувствовал себя во много крат сильнее, так как взял на себя ответственность за жизнь любимой. Он теперь мыслил ясно и трезво: «Быстрее добраться до лошадей, а потом лесом к Ивону, дорогу к нему им не найти… Брат обрадуется, ведь я мщу Брониславам и за него!»

Он спешил к лошадям, не чувствуя тяжести Даринки. Она обвила руками его шею и нервно всхлипывала. Сговор отца с Брониславами, предполагавшаяся свадьба с нелюбимым человеком, а теперь бегство с Останей отняли у нее слишком много сил. Останя понимал это, и единственное, чего он сейчас хотел, — это поскорее обеспечить ей покой и безопасность.

Вот, наконец, и лошади — путь до них показался Остане бесконечно долгим. Он спросил:

— Сама ехать сможешь?

Но она еще плохо владела собой. Он вскочил в седло, подхватил Даринку на руки и заторопил Лося, направляя его в глубь леса, к тропе, ведущей в становище брата. «Помоги, Лада!» — проговорил про себя.

Шум и голоса позади отдалялись, отсеченные от беглецов стеной леса.

Даринку хватились вскоре после того, как она спустилась к реке. Девушки поспешили вниз, но Даринки нигде не было. Они подняли испуганный крик, решив, что она бросилась в воду, предпочтя смерть свадьбе с Акилой. Начался общий переполох, который дал беглецам крайне нужный выигрыш во времени, достаточный для того, чтобы Останя вывел лошадей из укрытия и скрылся в лесу. Но предположение о том, что Даринка утопилась, единодушно отвергли, когда промерили глубину реки: утонуть в этом месте было трудно. И тут всем открылась причина исчезновения Даринки: Останек! Она бежала с Останеком! Он умыкнул ее! Как же это удалось ему — ведь всюду здесь настороже люди Бронислава!

Весть о поступке Остани распространилась, как пожар. Одни откровенно восхищались: ай да парень! Другие — из тех, кого Даринка отвергла, — так же открыто осуждали его и ее. Их уязвленное самолюбие было почти удовлетворено, когда они узнали, что она достанется Акиле, — поделом ей! Не будет больше смеяться над парнями! А теперь их самолюбие опять заныло: все-таки Останя, все-таки вышло по ее… В порыве недоброжелательности некоторые готовы были добровольно помогать взбешенному Акиле ловить беглецов. Но таких недобрых и мстительных было немного. Остальных бегство Даринки с Останеком только развеселило. Ой, диди-Ладо, ты всех сильнее и только что доказала это! Слава Ладе, честь Остане и Дарине — лови их теперь, как ветер в поле!

Веселое хмельное разгулье с удесятеренной силой залило Красную горку, а по дороге к Вежину нерешительно, как побитые псы, потянулись конники Акилы — получил он все-таки, что заслуживал! Не помогла ему Мрачная Вивея, чары Лады оказались могущественнее ее злых чар!

Акила со страхом думал о том, как он сообщит матери и отцу о своем позорном поражении. Бешеная ярость, с какой он рыскал со своими людьми за Вежинкой, ища беглецов, ослепила и оглушила его. Сильнее всего Акилу бесило не бегство Даринки, а дерзость неуловимого Остани. Он больше думал о нем, чем о ней, он торопил своих людей с поисками и нетерпеливо рисовал себе картины сладкой мести своему сопернику: исхлещет до полусмерти плетью, привяжет к коню и поволочит по дороге, — чтобы все видели! — сдерет с живого кожу… Но именно это помутившее разум желание поймать и казнить соперника подвело Акилу. Он сам все испортил. Ему бы неторопливо отыскать след беглецов и отправиться за ними в погоню, а он, как одержимый, метался взад-вперед за Вежинкой, так что уже никакой следопыт не сумел бы сказать, где чьи следы. А Останя в это время хотя и спешил как мог прочь от Вежинки, но рассудка не терял и след за собой оставлял малозаметный.

Брониславы в Вежине восприняли весть о случившемся, как гром в ясном небе. Все у них было готово к свадебному пиру: хмельного наварено в избытке, жареное мясо дразнило аппетит, гости приглашены и всем отведено свое место — где быть жениху с невестой, где родителям, где почетным гостям и где остальным. Все настроились на пиршество, на разгульное веселье — и вдруг ничего!

Бронислав, которому было не привыкать ко всяким неожиданностям, усмехнулся, а в глазах у него, к удовольствию Вивеи, блеснул недобрый огонек — такой, что вот-вот вспыхнет пламенем и начнет пожирать все вокруг…

Домой Акила возвратился истерзанный, злой, жалкий — от недавнего высокомерия не осталось следа. Бронислав, взглянув на сына, ухмыльнулся: «А молодец у Добромила сынок, славный у него конь, жалко, что не попался…» О Даринке он вообще не помнил: если уж из-за чего убиваться, так из-за коня или добычи, только не из-за женщины. Впрочем, как сказать… И он подумал о Васене, которая когда-то досталась не ему, а Добромилу…

— А ну, все за столы, почтим Ладу! — И опять в глазах у него блеснул недобрый огонек.

Не дожидаясь повторного приглашения, гости молча уселись за столы.

— Прославим Ладу! — Бронислав поднял чашу хмельного, выпил одним духом. Гости последовали его примеру.

Понемногу завязался разговор, оживился, стал шумным, послышались угрозы по адресу Добромила. Вивея сидела неподвижно, как неживая, поджав тонкие, бескровные губы, а Бронислав с азартом пил, но хмельное не брало его — годы солдатчины сделали его маловосприимчивым к хмельному. Выкрики против Добромила не умолкали.

— Наказать их! — требовали хмельные голоса.

Бронислав поглядывал на свое застольное войско и опытным взглядом прикидывал: еще немного — и будет готово.

Вивея встала, стукнула палкой:

— Наказать!

Весть о грозящей опасности долетела до Добромила; его люди приготовились к схватке. Кони стояли оседланные, люди знали, что делать: мужчинам — сражаться, женщинам — беречь детей. Но внешне Добромилова половина села хранила полное спокойствие. Сам воевода сидел со своими помощниками за столом и неторопливо отдавал последние распоряжения к схватке, если ее не удастся предотвратить. Он был полон энергии: Останя смыл с него прежние оскорбления, отплатил Брониславам тем, чего они заслуживали, — обернул их недавнее злорадное торжество в сокрушительное поражение.

Воины Добромила тоже хранили спокойствие, только вездесущие мальчишки, возглавляемые Апрелькой, сновали между ручьем, разделяющим Вежино пополам, и домом воеводы, сообщая старшим о перемещениях в стане противника. Мальчишки были глазами и ушами старших. В противоположном стане мальчишки тоже не сидели на месте — между обеими сторонами по примеру взрослых шла затяжная война по всем правилам военного искусства — с засадами, нападениями врасплох, захватом пленных, открытыми стычками, — только оружием служили кулаки: за соблюдением этого правила следили сами мальчишки.

Взрослых ребячья активность не беспокоила — на то они и мальчишки, чтобы испытывать себя в детских играх. А воевода давно оценил возможности юных разведчиков и с их помощью получал такие сведения о людях Бронислава, какие едва ли сумели бы раздобыть взрослые.

Лавр Добромил готовился к схватке, но еше больше он был озабочен тем, как избежать ее. Честь семьи была восстановлена благодаря Остане, причин для кровавой распри уже не было: Нарс перехватил у Ивона Агну — теперь Останя увел у Акилы Дарину. На выпад Брониславов Добромилы ответили тем же, обе стороны были квиты, обе отомщены и об оскорблениях можно было бы и забыть. Правда, было еще одно давнее дело: Васена… Об этом помнили и его люди, и люди Бронислава. Хватит ли у Добромила средств, чтобы удержать Бронислава от битвы? Хватит ли у Бронислава здравого смысла, чтобы укротить свой нрав и охладить пыл своих людей? Разум, возбужденный хмелем, подобен лошади, бешено несущейся под откос…

Фалей встал:

— Я к ним, воевода.

Лавр Добромил не раз убеждался в мудрости и хладнокровии эллина. Тот понимал его тревоги и тоже был озабочен тем, как избежать кровопролития. Но предстать перед захмелевшими людьми Бронислава, да еще в одиночестве, означало пойти на чрезвычайный риск.

— Будь осторожен…

Фалей покинул дом. Воевода молча прислушался к его легким шагам. Хлопнула наружная дверь, потом раздался отдаляющийся конский топот. Все понимали: эллин рисковал жизнью ради благополучия своих друзей.

— Добрый человек, добрый… — выдохнул воевода.

По селу Фалей ехал не спеша — так же, как всегда. Быть может, поэтому на него не обратили особого внимания. У дома Бронислава он придержал коня, окинул взглядом пирующих, прикидывая, где поудобнее стать, и направил вороного к столу хозяев. Шум прекратился, все смотрели на эллина и негромко, удивленно переговаривались между собой. Сидя на коне, Фалей церемонно поклонился хозяевам, потом поклонился гостям и выпрямился, глядя перед собой. Его манера держаться произвела впечатление.

— А, Фалей! — усмехнулся Бронислав. — Вина моему приятелю эллину!

Фалею поднесли объемистую кружку меда. Вивея гневно взглянула на мужа: уж она-то не упустила бы случай покончить с этим чужаком!

Ни один жест хозяев и гостей не остался незамеченным Фалеем. От Вивеи можно было ждать любых козней — вся она была на виду. Сгорал от желания мести дружку Остани еге сын Акила. Нарс, брат Акилы, смотрел на Фалея скорее с любопытством, чем враждебно: он-то в свое время не опростоволосился, как Акила! Но наибольшая опасность сейчас исходила от Бронислава. От него зависело, как поведут себя его захмелевшие люди, и только в нем сейчас Фалей мог найти поддержку себе — смотря по тому, как все здесь обернется.

— Выпей, Фалей, с нами по случаю Лады!

Фалей взял кружку — отказываться нельзя: обвинят в неуважении к собравшимся или — еще хуже — во враждебных намерениях. Но и пить столько тоже нельзя — захмелеешь, да и неизвестно, не подмешали ли чего-нибудь к питью.

Он не спеша поднял кружку. Должно быть, Бронислав принимал его за глупца, что хотел поймать, как рыбу на крючок. Забыл, видно, что Фалей — эллин и что на солдатских попойках чаша с вином нередко служила такую же службу, как червяк на крючке, — для наживки…

Сзади к Фалею приближались двое дюжих слуг. Он заметил их, едва они сделали первые шаги по направлению к нему, но виду не подал. Он снова поклонился присутствующим, будто благодаря их за угощение, — его жест был очевиден и расценен всеми как знак уважения и мирных намерений — в эти мгновенья слуги ринулись к нему, чтобы стащить с коня. Один опережал другого — Фалей изо всей силы хватил его по голове тяжелой кружкой. Второй еще не понял, что случилось, когда Фалей поймал его руку, рванул на себя и вбок — тот дико заорал от боли, раздался общий шум голосов, в котором не было почти ничего враждебного Фалею. Обоих слуг увели. Бронислав беззлобно ухмыльнулся:

— Зачем приехал, Фалей?

— Это правда, Бронислав, что ты собираешься пролить кровь?

— Ты-то при чем, эллин? Что захочу, то и будет!

— Твой сын Нарс умыкнул невесту у Ивона, хотя Добромил сговорился с ее отцом. Воевода не поднял против тебя меч, он поступил как разумный человек. Теперь Евстафий умыкнул невесту у Акилы — он поступил так же, как Нарс. И он не оскорбил ни тебя, ни Акилу — он взял свое! Неразумно начинать неправую битву — боги не поддержат неправого!

— Твои боги, эллин, там, где твои соплеменники! Ты здесь чужой!

— Боги россов приняли меня, стали моими богами, земля россов стала моей землей, враги россов стали моими врагами. Нарс! Помнишь, как поступил Ивон, когда увидел Агну в брачном наряде? Он не обнажил меч, не произнес ни одного недоброго слова, не стал мстить тебе! Бронислав, помнишь, как поступил воевода Добромил, когда Нарс привел в дом Агну? Он сдержался, пересилил себя! Он сохранил мир, а мир лучше ссоры! Акила, не ходи путями неправыми — на них тебя ждет беда! Дарина надела брачный убор, она жена Евстафия. Забудь о ней. Кто служит злу — погибнет от зла!

Фалей поклонился хозяевам и гостям и не спеша удалился. Он ехал не оглядываясь и не опасаясь, что сзади его настигнет стрела: убедившись, что он приезжал не с враждебными намерениями, люди Бронислава едва ли поднимут на него руку.

Мир в Вежине был сохранен.

К вечеру гости Бронислава изрядно утомились, к полуночи уснули кто где.

С вечера набежали тучи, под ветром глухо заволновался лес, по Веже заходили пенные волны; в темноте заблестели молнии, загрохотало небо, обрушив на землю потоки воды, и разыгралась буря: злые силы мстили людям за светлый праздник Лады. И чем гуще становилась темнота, тем яростнее ревели силы зла.

В полночь скрипнула потайная дверь, темная, как ночь, фигура отделилась от Брониславова дома и поплыла к лесу. По небу неслись рваные тучи, ветер ломал сучья деревьев, косой дождь хлестал по земле — вся нечисть, которой неуютно при свете солнца, справляла во тьме свой бесовский праздник. Горе человеку, застигнутому ею в пути, под черным небом, под страшными раскатами ночного грома!

Темная фигура слилась с темным лесом и, невидимая, как все силы тьмы, поплыла в лесной чащобе дальше, пока при вспышке молнии не открылась поляна, на которой много лет тому назад нашли мертвеца. Тело предали земле, а темная душа чужака осталась здесь, чтобы творить в округе свои злые дела. Два года тому назад волки зарезали здесь коня, минувшим летом вепрь убил охотника. Злым навьям полюбилась эта поляна — на ней они справляли свои замогильные пиры.

Вивея — это была она — остановилась перед могилой, откинула капюшон плаща — свет молнии выхватил из мрака голову с распущенными седеющими волосами, бледное лицо, горящие глаза. Руки, будто змеи, выползающие из темных дыр рукавов, потянулись к могиле, вырвали горсть мокрой травы, поднялись вверх, коснулись лица и потом плавно задвигались, словно крылья, готовые поднять Вивею над землей и закружить в хороводе навий. Когда она разбросала вокруг себя траву и приготовилась к полету, ее голос вплелся в шум леса, в вой ночной нечисти, в глухие раскаты отдаленного грома:

Страшна была ночная темнота, страшен лес, наполненный воем бури, страшны раскаты грозовые, но еще страшнее был глухой, яростный крик Вивеи. Горе путнику, если бы он услышал ее заклинания: злая нечисть приковала бы его к месту — и упал бы, бездыханный, на землю без кровинки в теле…

А утром опять выглянуло солнце, и от ночного мрака не осталось следа. Небо снова было бездонно-голубое, ветер ласково-теплый, травы стали еще зеленее и ароматнее, земля еще чище, лес уютнее, а Вежа прозрачнее.

Статная высокогрудая Васена вышла из дома, поклонилась Роду[28], отцу всего сущего, поклонилась Ладе и Макоши[29], дающим человеку радость и смысл жизни, поклонилась русалкам, приносящим дождь и благополучие, поклонилась Волосу[30], оберегающему скот и дающему довольство людям, и, залитая солнцем, пошла в поле. На горке, среди бело-желтых ромашек, стала, светловолосая, синеокая, посмотрела вокруг себя на землю, полную радости и красоты, посмотрела на небо, наполненное пением жаворонков и мягким грудным голосом заговорила: