Росские зори

3 СТЕПЬ

Фаруду было около тридцати пяти лет. Он понимал язык эллинов и сам мог объясниться на нем, дополняя свою ломаную речь энергичными жестами. Фалей и Останя рассчитывали получить от него сведения, без которых не могли обойтись в сарматской степи. Внешность у Фаруда была приметная. Темноволосый, с густой бородой, с живым взглядом каштановых глаз, он обращал на себя внимание. Лицо было бы приятным, даже красивым, если бы временами его не искажало бешено-злое выражение. Тогда он выглядел дьяволом, готовым зарезать кого угодно. Правда, таким он виделся Остане только на первых порах. Позже мнение Остани о нем изменилось, так как Фаруд оказался способным на добрые поступки.

Солнце приближалось к краю земли. Останя и Фалей выбрали укромное место и спешились. Надо было передохнуть, оценить обстановку, наметить план действий. Минувший день был долог и труден — в иных условиях они завернулись бы в плащи и спокойно проспали до утра, но теперь они не могли позволить себе такую беззаботность, так как были во вражеской стране. Сопровождаемые сарматами суда скрылись вдали, но в их руках был Фаруд, брат главаря разбойничьего отряда. Останя спас ему жизнь, надеясь, что тот вольно или невольно поможет им. Но за степняком надо было постоянно приглядывать, чтобы не сбежал или как-нибудь не выдал их местопребывание.

Поужинали хлебом и мясом. Фаруду развязали руки — он жадно набросился на пищу, с любопытством поглядывая при этом на своих спутников. Оба были богатырского сложения. Старший, в ромейских доспехах, и напоминал ромея, младший выглядел как типичный росс — светловолосый, светлоглазый, с мягкой русой бородкой. Обоих Фаруд видел в битве — один у него на глазах зарубил двух сарматских воинов, другой свалил его самого, Фаруда, а он был известен в степи как опытный боец. Он неспроста рискнул отправиться в росские земли: лучше его едва ли кто мог так скрытно подобраться к добыче, захватить и удержать ее. У него были крепкие нервы, твердая рука и точный глаз. Из лука он бил не хуже самого Фарака, его копье пробивало любой панцирь, а меч не знал себе равных. И все-таки молодой росс победил его. Досадно. Любопытно…

Фаруд утолял голод и разглядывал этих людей, осмелившихся войти в сарматскую степь. Видно, не понимают, что здесь они — суслики в когтях у орла… В то же время сармата не покидало сложное чувство к ним. Закон степи гласил: «Если тебе великодушно оставили жизнь, ты становишься слугой и должником дарившего тебе…» И хотя человек, подаривший ему жизнь, — чужеземец, на которого обычаи сарматского племени не распространялись, в глубине души Фаруд чувствовал признательность к нему. Конечно, Фаруда никто не упрекнет, если он воспользуется благоприятными обстоятельствами и вместо того, чтобы оставаться должником и слугой чужеземца, станет его господином. А тут, кроме чужеземцев, еще и кони — от таких скакунов не откажется и царь…

Фалей ел не спеша — Останя всегда завидовал способности эллина управлять своим аппетитом. Сам он ел так, будто куда-то торопился и боялся не успеть. Так же торопливо ел Фаруд. Видимо, эта одинаковость пришлась степняку по душе. Он заговорил на своем сармато-эллинском наречии, из которого Останя, занятый своими мыслями, понял не много.

— Он спрашивает, как тебя зовут и кто твой отец, — пояснил Фалей.

— Евстафий, сын Лавра Добромила.

— Сын лохага Добромила?

— Лохаг — значит, военачальник, — подсказал эллин.

— Да, лохага.

Фаруд посыпал словами. Останя стал слушать внимательно и понял больше, но Фалею еще приходилось вмешиваться в разговор.

— Он говорит, что сын лохага Добромила — хороший воин.

Контакт с сарматом начал устанавливаться. Фаруд приглядывался к ним, а они к нему. Его интересовало, что у них на уме, а им надо было уяснить, чего ждать от него. Они говорили между собой, не опасаясь, что он узнает их планы: русскую речь он не понимал. Останя предложил с помощью Фаруда проникнуть на судно и выкрасть Даринку и Авду. Судьба несчастной Авды тревожила их так же, как судьба Даринки: оба дали слово умирающему Косу спасти его сестру.

Останя настаивал на своем плане, у Фалея были серьезные причины сомневаться в нем.

Неожиданно для обоих Фаруд сказал:

— Зенон не пустит вас на корабль, а Фарак хитер.

— Ты понимаешь по-росски?

— И осел понял бы, о чем идет речь: вы называете женские имена. Сыну лохага Добромила не удастся добыть женщин. Их крепко стерегут, а на корабль Зенона дороги нет! — Во взгляде у степняка появилось выражение снисходительного сочувствия.

— Куда их везут?

— Моя добыча. Меня нет — добыча Фарака. А я буду, Фарак все равно одну возьмет себе.

— Зачем вам росские женщины? Разве у вас нет своих?

— Женщин никогда не бывает в избытке. — В голосе у сармата зазвучали насмешливые нотки. — А за этих в Пантикапее[47] дадут хорошие деньги: царь любит обновлять свой гарем…

Уяснив смысл сказанного Фарудом, Останя схватил сармата за плечи, стиснул, тряхнул:

— Если с ней что… берегись, степняк!..

Фаруд испугался: в глазах у росса вспыхнула та самая ярость, с какой тот недавно выбил у него из рук меч. У сына лохага Добромила была хватка тигра.

Фаруд торопливо заговорил — насмешки у него в голосе больше не было. Фалей перевел:

— Он говорит, что законы степи не запрещают воину добывать себе иноплеменных женщин и что так поступали его предки. Оставь его — этим Дарину не вернешь…

Усталости Останя больше не чувствовал. Слова степняка взбудоражили его, он не мог сидеть на месте, жаждал действия и не знал, с чего начать.

Смеркалось. Понимая состояние своего друга, Фалей предложил ехать дальше. Связав Фаруду руки за спиной, они посадили его на коня и осторожно двинулись вперед, по краю полосы сгущающегося тумана.

Над головой высыпали звезды, заблестел серп луны, а степь стала непроницаемо темной, неуютной и враждебной. Где-то неподалеку, за завесой темноты, встали на якоря суда, а степняки разбили бивак. Однако ни эллинов, ни сарматов поблизости не оказалось. Неужели и они решили двигаться ночью? Судам плыть в темноте небезопасно: можно сесть на мель. Да и коням требовался отдых.

Фаруд тоже не скрывал своего недоумения: случилось что-то непредвиденное.

Потом они увидели на противоположном берегу костры. Вот оно что! Какие-то люди. Опасаясь ночного нападения со стороны нежеланных соседей, караван отправился дальше, к речным островам, за которыми можно было скрытно плыть до устья Вычиги, впадающей в Данапр. По ней суда поднимутся до крепости Сегендш, оттуда, перегрузив товар на верблюдов и вьючных лошадей, эллины степью двинутся к Меотиде[48], где уже на других судах продолжат свой путь в Танаис. Этот маршрут от боспорских городов[49] к россам и обратно проложили еще в те времена, когда в припонтийских степях и на Левобережье властвовали скифы.[50]

Останя, Фалей и Фаруд ехали не менее часа, прежде чем заметили впереди тусклые огни сарматских костров. Теперь можно было отдохнуть. Они спешились, стреножили коней, Фалей и Фаруд не замедлили растянуться на траве, а Останя бодрствовал, глядя на костры, и мысли вихрем проносились у него в голове. Что с Даринкой? Как освободить женщин? Просто пойти к сарматам и потребовать, чтобы они обменяли их на Фаруда, означало добровольно отдать себя в руки степняков. Проникнуть на корабль со стороны реки? А как узнать, на каком корабле пленницы? И потом вряд ли удастся проделать все это скрытно. Без схватки не обойтись, а шансы на успех в этом случае совсем малы. Самое разумное, пожалуй, было бы вести переговоры об обмене, находясь на правом берегу, только и это исключено: там, по-видимому, готы, а готы для них хуже степняков. Сарматы все-таки в контакте с эллинами, а Фалей — эллин. Здесь место соприкосновения со степняками, какая-то возможность, которую, быть может, удастся использовать; с готами же не до переговоров — россы с ними в состоянии войны…

В общем, решение не приходило, и это угнетало Останю, гнало сон прочь.

Может быть, что-либо предложит Фалей? В пути он долго разговаривал с Фарудом. Останя ехал впереди и не мешал их беседе, зная, что Фалей выяснял что-то важное для них обоих. Но эллин ничего не предложил, и это беспокоило Останю, обязывало самостоятельно искать выход из отчаянно трудного положения.

Потом как-то сразу, внезапно пришло решение. Останя отбросил все колебания, казавшиеся ему недостойными воина, переобулся, поправил на поясе меч, взял лук и колчан.

— Далеко ли? — спросил Фалей. Оказалось, он не спал.

— Туда!

— Спи. Поговорим утром.

Это был не совет, а приказ, произнесенный холодно и твердо.

— Если будем спать, кто же их спасет!

— Не теряй головы, Евстафий, тут нужен не меч, а ум.

Раздражение Остани утихло, он овладел собой. Он сознавал, что его порыв вызван отчаянием, безысходностью положения, нетерпеливым желанием что-нибудь предпринять ради спасения женщин. Рассудок же подсказывал Остане повиноваться более опытному Фалею. Эллин ничего не делал очертя голову, но и не медлил, когда надо было действовать. По-видимому, у него был какой-то план…

Останя завернулся в плащ и, как-то сразу успокоенный, задремал. Рядом с ним был друг, так же озабоченный судьбой пленниц, — у Фалея ясный ум, он непременно найдет выход из трудного положения.

Едва забрезжила заря, они были на ногах. Сарматский лагерь тоже пробудился. Останя наблюдал за степняками, а Фалей занялся завтраком. Хлеба и мяса у них оставалось немного, зато меду было еще достаточно — не меньше, чем на неделю. Мед в походе дороже хлеба: он снимает усталость и бодрит, особенно перед битвой, когда тело должно быть легким и сильным. Опытный воин перед сражением откажется от пищи, но охотно выпьет чашу меда — от него и сил больше, и раны не так страшны, если в живот…

Любопытство Фаруда к спутникам, расположившимся вблизи сарматского бивака, будто у себя дома, не ослабевало. Странные люди: из разных племен, а относятся друг к другу, как родные. У степняков такого не увидишь, они признают только сородичей. Приходи к ним, садись рядом с ними у костра, бери мясо, лепешку, кумыс — все, что едят и пьют другие, — никто тебя не упрекнет, что пришел: таков закон родства, освященный обычаями предков; приходи, проезжай — никто тебя не тронет, не обидит, если ты соблюдаешь обычаи своего племени. Но если ты не сородич, а только соплеменник, тебя не всегда пригласят к общему костру. Сначала узнают, кто ты, кто твоя мать и отец, кто твоя жена, сколько у тебя сыновей, какая кибитка — новая ли, добротная или старая-престарая, в которой твоей жене и детям нельзя даже укрыться от дождя. Если ты богат, могуществен или в недалеком будущем станешь таким, тебя примут как почетного гостя, а если беден и завтрашний день не сулит тебе ни богатства, ни власти, лучше не задерживайся у чужого костра — все равно тебе не найдется здесь места и пищи. Ну а если ты вообще из другого племени, добра не жди. Правда, и в этом случае к тебе отнесутся по-разному, в зависимости от того, кто ты. Если скиф, сак[51], массагет[52] или еще какой-нибудь дальний родич по языку и обычаям, ты еще не враг, а только пришлый. Тебя не убьют, если ты не причинил сарматам зла, но отведут к вождю племени и спросят, почему ты здесь, почему нарушил закон, установленный старейшинами, и перешел границу племенных владений. Если вождь сочтет твое объяснение убедительным, тебе оставят жизнь и даже помогут; но если тебя уличат во лжи и злостном нарушении законов степи, тебя привяжут за руки и за ноги к коням и разорвут — чтобы и другим неповадно было шляться по чужой степи. Ну а если ты совсем чужак, церемониться с тобой не станут. Первый же кочевник убьет тебя или превратит в раба. А чтобы ты не вообразил себя мужчиной и не польстился на сарматских женщин, с тобой поступят, как с быком, когда хотят, чтобы он стал спокойным и послушным. Если же будешь упорствовать, тебя зарежут, как овцу, и бросят на корм собакам, а попытаешься бежать, тебя поймают и перережут на ноге сухожилие, чтобы не вздумал бежать снова. Руки тебе оставят, чтобы мог работать…

Союз сарматов с саками или скифами при определенных условиях был возможен: у них общий язык, сходные обычаи, их боги не так уж заметно отличаются друг от друга; а союз с эллинами или россами практически исключен. Возможно было временное соглашение, если оно сулило обоюдную выгоду, но о дружбе с чужаками у сарматов не могло быть и речи. Поэтому эллин и росс вызывали у Фаруда живейшее любопытство: их поведение не укладывалось в его представления о взаимоотношениях людей разных племен. Эти двое оставили ему жизнь, а теперь держались с ним так, будто у них не было к нему ни зла, ни ненависти. Они опасались лишь одного: что он сбежит. Тут он отлично понимал их, сарматы тоже связали бы своих пленников, только глупцы не связали бы. Но сходство на этом и кончалось: для сарматов пленные — всего лишь добыча, товар. Пленных они обычно не кормили или кормили, как собак, — бросали им объедки. А эти двое отнеслись к нему иначе. Помимо своей воли, он ощущал нечто вроде благодарности: вечером они накормили его тем же, что ели сами, — хлебом и мясом; теперь, утром, эллин разделил пищу тоже на три части — россу, себе и ему, Фаруду…

Фалей ослабил веревку на руках у степняка, чтобы тот мог есть. Сармат взял свою долю нерешительно, словно опасался чего, потом произнес длинную фразу.

— Он сказал, — пояснил Фалей, — что те, кто однажды разделил между собой пищу, уже не враги, а кто разделил дважды — уже друзья. Таков обычай предков, таков закон степи.

Останя взглянул на Фаруда, потом на Фалея и, уловив в глазах у эллина одобрение, тут же решительно перерезал веревку, связывавшую степняка. Фаруд воспринял его жест спокойно, будто ничего другого и не ждал.

— Сын лохага Добромила уважает закон степи, — сказал он.

Они позавтракали, напились из родника. Потом Фалей подозвал коня, вскочил в седло.

— Я — к ним.

Он проговорил это так, будто речь шла о чем-то малозначительном.

— А я?! — воскликнул Останя.

— Ты останешься с Фарудом, пока я не дам знак, что все в порядке.

— Что в порядке?

— Что сарматы согласны обменять Дарину и Авду на Фаруда.

— Ты… уверен, что сделка состоится?

— Да.

— А если они… схватят тебя?

— Исключено. На судах эллины, я надеюсь на их помощь. Эллин может оставить другого эллина на произвол судьбы где-нибудь в Элладе, но не здесь.

— А если сарматы убьют тебя, как только ты появишься перед ними?

— Тоже исключено. Они — воины и едва ли будут действовать сгоряча да еще против одного человека.

План Фалея был прост и тщательно обдуман.

— Что делать мне?

— Жди моего знака. Как только сделка состоится, я помашу тебе с корабля убрусом. Тогда смело иди с Фарудом к каравану. Это будет, разумеется, во время остановки судов, к вечеру, а днем смотри, чтобы степняки тебя не обнаружили.

— А если они согласятся на обмен лишь для того, чтобы освободить Фаруда и схватить нас с тобой?

— Я предупрежу их, что, если они попытаются сделать это, ты убьешь сармата. Но как бы они не хитрили, иди к ним, не оказывая сопротивления. В случае чего тебе придется ждать долго, ничего не предпринимай, жди!

Он поехал по лощине, скрылся из вида и снова появился уже на берегу. Его доспехи блестели в лучах восходящего солнца. Появление Фалея было так неожиданно, что сарматы на несколько мгновений замерли, глядя на него. Потом десятки конников ринулись к нему, выставив перед собой копья, но Фалей продолжал ехать не спеша. Он только поднял вверх руку — в знак мирных намерений. Так в подобных случаях поступали сарматы. Об этом он узнал из вечерней беседы с Фарудом и теперь вел себя в соответствии с обычаями степняков.

Копья, как по команде, поднялись вверх, потом сарматы шумно окружили Фалея — в их кольце он поехал к судам, уже готовым сняться с якорей.

Что произошло дальше, издали трудно было разглядеть. Вскоре корабли и сарматские конники скрылись за приречными зарослями.

Оставшись наедине с Фарудом, Останя почувствовал, как тяжела неизвестность. Вчерашний враг был свободен, а совсем рядом находились его соплеменники. Стоит ему выйти на открытое место, и их обнаружат, а тогда план Фалея может сорваться. Не лучше ли снова связать его? Глупо доверять недавнему врагу. Еще вчера он возглавлял отряд степняков, готовых на любую жестокость, вчера упорно сражался с россами, а сегодня Останя должен доверять ему только потому, что дважды разделил с ним пищу? Нет, уверенности в Фаруде у него не было, но он все равно не позволил себе каким-нибудь образом выразить недоверие: этому степняку поверил Фалей.

Сармат понимал опасения росса и стремился рассеять их. Он ничем не выдавал их местопребывания, а иногда даже говорил Остане:

— Не спеши, сын лохага Добромила. Степняки далеко видят — подождем, пока не отъедут дальше!

Останя соглашался с ним, придерживал коня, но постоянно был настороже, ожидая какой-нибудь хитрости со стороны сармата. Однако Фаруд не давал повода для недоверия к нему, и Останя понемногу успокоился.

Степь была домом Фаруда. Бескрайние просторы радовали его, он безошибочно ориентировался в них. По известным ему признакам он угадывал близость степных зверей. Из пернатых в степи больше всего было дроф. Останя знал этих великолепных птиц, — они жили в низовьях Вежи, — но такие скопления их видел впервые. Самки уже вывели пуховичков и изобретательно отвлекали внимание степных хищников от своих выводков, а самцы собирались в огромные стаи. Фаруду соседство дров не нравилось: птицы пугались людей и во множестве взмывали ввысь — это могло привлечь внимание сарматов. А когда Останя собрался пустить стрелу в летящую птицу, Фаруд предупреждающе замахал рукой:

— Нельзя! Они заметят стрелу или падающую птицу. Дай лук мне!

О пропитании позаботиться следовало, но было бы непростительным легкомыслием доверить степняку лук. Но все-таки Останя решился. Он чувствовал: Фаруду непросто переступить законы своего племени, если он сам заговорил о них. Он был не дьяволом, а обыкновенным человеком, подвластным зову различных чувств, в том числе признательности: росс победил его в открытом бою, даровал ему жизнь и разделил с ним пищу, а разделившие пищу следовали уже не законам войны, а законам жизни, в которой имело место взаимное доверие. После всего происшедшего Фаруд не может убить его.

— Дай мне лук! — приглушенным голосом повторил Фаруд, останавливая коня и делая своему спутнику знак не двигаться: в лощине у ручья кормилось стадо кабанов.

Останя протянул ему лук. Вспыхнуло и тут же погасло чувство опасности: тетива зазвенела, стрела, пущенная умелой рукой, сразила поросенка. Фаруд возвратил Остане лук, принес поросенка, попросил нож и ловко освежевал зверя.

А следовать за караваном становилось все труднее: берега реки были то открытые — тогда приходилось ждать, пока суда и конные сарматы не скроются вдали, то изрезаны ручьями — и тогда надо было искать брод. На это уходило немало времени и сил, к тому же сарматы были теперь настороже. Останя вовремя заметил, как от отряда отделилась группа всадников и принялся рыскать по степи. Нетрудно было понять, кто их интересовал…

При виде всадников по лицу Фаруда пробежало выражение торжества, но он тут же справился с собой и показал, что надо отойти в степь.

Они скрытно отъехали от реки и потеряли из вида суда и конников. Позднее, оглядев с возвышенного места округу, они опять заметили всадников: сарматы возвращались к реке. Дождавшись, пока степняки не скрылись вдали, Останя решился в укромном месте развести небольшой костер и зажарить поросенка. Фаруд одобрил намерение Остани и ловко взялся за дело. Сухой хворост горел почти без дыма, и можно было не опасаться, что степняки их обнаружат.

Был полдень, степь разогрелась под солнцем, от земли исходило марево. Вокруг не видно было ни души. Хоть в этом Остане повезло: окажись на пути становище кочевников, ничто не спасло бы его от смерти или рабства. Звери и птицы укрылись от зноя в траве, в кустарнике, в глубоких балках, на дне которых били родники и текли ручьи. Покой и однообразие степи не обманывали Останю: он понимал, что в ее бесконечных складках таится многообразная жизнь, в ее необозримых просторах не прекращается борьба всех против всех — людей против людей, людей против животных, зверя против зверя… Здесь, на необъятной травянистой арене, залитой жгучим солнцем, каждое живое существо за кем-то охотилось и остерегалось другого, и каждое, независимо от рода и племени, вынуждено было изобретательно отстаивать свою жизнь. Побеждал тот, кто имел какие-нибудь преимущества перед другими и кто в совершенстве постиг язык степей.

Останя чувствовал себя здесь неуверенно: степь задавала ему загадку за загадкой. Еще вчера ему и в голову не приходило, как трудно будет в степи скрытно наблюдать за степняками. Не подумал он и о том, что у Данапра могло быть какое-нибудь сарматское кочевье, которое положит предел его усилиям спасти Даринку. Кочевий на пути пока не было, но их вероятность не исключалась. Исход предприятия зависел теперь от Фалея. Если все сложится благополучно, то им надо будет как можно скорее перебраться на росский берег…

Время тянулось невыносимо долго, но вот солнце начало наконец клониться к горизонту. Скоро караван остановится и станет известно, что у Фалея. Если подаст знак — все благополучно, не подаст — случилось несчастье. Тогда Остане придется рассчитывать только на себя. За день он совсем вымотался, не лучше выглядел и Лось: совершать такие долгие переходы под палящим солнцем им еще не доводилось.

Потом на далеком правом берегу Останя заметил людей. Мелькнула мысль: не россы ли? Увы, не они. Пешими россы в степь не ходили, а здесь было немало пеших. Готы!..

Фаруд тоже заметил готов, и по его лицу опять пробежала довольная ухмылка — теперь он даже не скрывал ее от своего победителя. Появление готов осложняло обстановку, но не ухудшало ее — по крайней мере, для него, Фаруда. Хуже всего придется эллинам: они попадут под еще большую зависимость от степняков, так как уже не смогут отгородиться от них широкой полосой воды; плыть посредине реки или вблизи правого берега значило теперь стать удобной мишенью для готских лучников. В этих условиях соглашение сарматов с эллинами стало совсем ненадежным. Сарматы не тронут купцов лишь до тех пор, пока не возникнет благоприятный момент для захвата речного каравана. Так же непрочна была и зависимость Фаруда от россов: из пленного Фаруд теперь наверняка превратится в хозяина положения. Надо только затаиться, выждать подходящий момент…

Фаруд действовал заодно с россом не потому, что тот чтил закон степи. Все было гораздо сложнее. Он бы давно предал сына лохага Добромила, у него хватило бы на это хитрости и изворотливости; он не сделал этого по далеко идущим соображениям: предай он росса — и главная добыча достанется Фараку, а этого-то Фаруд допустить не мог.

Между Фарудом и Фараком не прекращалась многолетнее соперничество, нередко перераставшее в глухую борьбу. Оба во всем стремились быть первыми, но у Фарака было одно постоянное преимущество перед Фарудом: он был старшим братом, и поэтому сородичи, решая внутриплеменные дела, отдавали предпочтение ему. Если они отправлялись в набег на соседей, то вести воинов поручали Фараку, а Фаруд мог рассчитывать лишь на должность помощника старшего брата. Обойти Фарака, стать выше его в племенной иерархии Фаруд мог только одним путем: успешным захватом добычи, победами в битве с врагами. Поэтому он и возглавил сарматских конников, отправившихся в росские края. Хитрый Фарак охотно отпустил Фаруда в этот рискованный набег, принесший тому не славу, а позор, а потом отказался выкупить его у россов, чтобы избавиться от брата-соперника и прибрать к рукам его добычу. Эту подлость Фаруд не мог простить брату, хотя она доставила ему и некоторое удовлетворение, так как доказывала, что Фарак боится его. Зря братец старался: Фаруд еще не сказал своего последнего слова. Набег оказался неудачным, это так, но это не значит, что с Фарудом покончено. Все видели: он не бежал с поля битвы, а сражался до конца. В трусости никто его не упрекнет, ну а что в набеге погибло много сарматов, виноват не Фаруд, а россы — они храбрые и сильные воины, он был побежден ими, и остался жив лишь благодаря сыну лохага Добромила. Предать его сейчас — значило действовать в интересах Фарака, а этого он не мог сделать. Фарак уже наложил руки на его добычу, не хватало еще, чтобы и сын росского воеводы достался ему. Этому не бывать, особенно теперь, когда за Данапром готы. Кто знает, как теперь все обернется! Если готы нападут на караван, тогда Фараку достанется от них не меньше, чем досталось ему от россов. Его-то россы разбили на той стороне, а Фарака готы могут побить на этой, на сарматской! Позору-то будет побольше. Готы появились как нельзя кстати. Надо только не упустить момент и взять свое. Сын лохага и его конь еще будут у него в руках…

Минувший день был не из лучших в жизни Фалея. Уцелевшие воины из отряда Фаруда узнали его. Едва он появился на берегу, его окружили и спешили. Неизвестно, как закончилась бы эта встреча, если бы шум не привлек к себе внимание Зенона и Фарака, находившихся на головном корабле.

Появление воина в ромейских доспехах удивило их не меньше, чем сарматов на берегу: ромеи никогда не углублялись в сарматскую степь. Впрочем, в ромейских доспехах мог быть кто угодно. Но в любом случае человек в доспехах лучших италийских мастеров был достоин внимания.

По знаку Фарака завыл сигнальный рог, призывая воинов к вниманию и повиновению. Шум на берегу прекратился. Фарак крикнул, чтобы ромея доставили на корабль. Сарматы на берегу опять было загалдели, но тут же смолкли, повинуясь приказу: ослушаться в походе военачальника означало смерть.

Фалею показали на головное судно, с которого на берег были перекинуты мостки. Он без промедления поднялся на борт.

— Кто ты и как сюда попал? — властно спросил Фарак.

Что это был он, нетрудно было догадаться: в лице, голосе и даже в жестах сказывалось сходство с Фарудом. И его одежда напоминала одеяние Фаруда: вышитая длинная, почти до колен, рубаха с остроугольным вырезом для шеи, узкие, облегающие ноги штаны, заправленные в мягкие кожаные полусапоги, широкий кожаный пояс, украшенный бронзовыми бляхами и прямоугольной пряжкой. На голове башлык, на плечах плащ, застегнутый спереди бронзовой булавкой. На поясе у степняка висел меч.

Выглядел Фарак бывалым воином, все в нем свидетельствовало о властности и силе.

Рядом с Фараком стоял статный эллин, — несомненно, владелец каравана судов Зенон. Одет он был по-сарматски, только поверх сарматской одежды был накинут эллинский плащ.

Фарак, как и Фаруд, говорил на ломаном эллинско-сарматском наречии, но смысл его вопроса нетрудно было понять. Фалей ответил, обращаясь к обоим:

— Зенон, сын Фаннея, Фарак, сын Форгобака, я, Фалей, сын Стратоника, пришел к вам, чтобы договориться об обмене пленными.

— Где Фаруд?! — выкрикнул Фарак.

Сарматы на берегу заговорили наперебой, что-то сообщая Фараку и по мере того как они говорили, лицо Фарака наливалось гневом. Фалей знал, как скоры степняки на расправу, но сохранял полное спокойствие. Он видел, что хозяин на корабле — не Фарак: степняков здесь было только трое, а вооруженных матросов — более двадцати. Эллины не позволят сармату надругаться над эллином. Эллада давно была подчинена Римом, давно пережила времена своего величайшего могущества, но эллины остались эллинами: как бы они ни ссорились между собой из-за рынков сбыта, богатства и власти, но на чужбине они не оставят друг друга в беде.

Он не ошибся: главным лицом на корабле был Зенон, владелец судов, один из наиболее уважаемых людей Танаиса, компаньон и приятель пресбевта[53] Деметрия, обладатель охранного знака, выданного ему боспорским царем и признанного старейшинами сарматских кочевий. Обо всем этом Фалей узнал от Фаруда. По знаку Зенона два дюжих матроса встали перед Фараком. Взбешенный сармат повернулся к Зенону. Тот сказал:

— Фалей — эллин. Если он в чем-то провинился перед нашими друзьями сарматами, его будет судить пресбевт Танаиса. Не горячись, Фарак. Фалей пришел не с мечом, а с миром.

Сармат бессильно заскрипел зубами, но гнев его поутих. Он не стал ссориться с Зеноном, зато все свое раздражение направил на Фалея, возглавлявшего росских воинов, разбивших отряд Фаруда.

— Это правда, что ты с россами напал на людей моего брата?

— Правда.

— Почему ты стал на сторону россов?

— Они взяли меня в плен, но возвратили мне и моей сестре свободу.

— Где ты попал в плен?

— Я командовал когортой в ромейском легионе, защищавшем Ольвию от тавро-скифов[54] и россов. Воины воеводы Лавра Добромила окружили меня и оглушили ударом меча.

— Почему же ты не вернулся в Ольвию, раз они дали тебе свободу?

— Так решили боги. Россы приняли меня, как брата, я нашел среди них друзей, моя сестра стала женой Ивона, старшего сына воеводы Добромила.

— Как ты посмел прийти к нам? Твои воины пролили кровь сарматов!

— Сарматские воины тоже пролили кровь россов — половина моего отряда пала в битве.

Эти слова доставили сармату явное удовлетворение, он несколько подобрел.

— Чего ты хочешь, Фалей?

— Обменять двух женщин на твоего брата Фаруда.

— Где Фаруд?! — Лицо Фарака опять потемнело, и трудно было сказать, обрадовала его весть, что брат жив, или нет.

— Как только ты согласишься на обмен, Фаруд будет здесь.

Властное красивое лицо Фарака исказилось гримасой ярости. Можно было представить себе, как жесток он к врагам, попавшим в его руки.

— Где Фаруд? — настаивал сармат.

— Этого я не скажу, Фарак, но как только мы договоримся с тобой и ты дашь мне слово воина, что не нарушишь договор, Фаруд будет здесь. Его приведет росский воин.

— Я прикажу разорвать его конями!

— Тогда ты потеряешь брата, Фарак.

Сармат схватился за меч — но теперь сам Зенон стал перед ним, а оба матроса были готовы прийти на помощь. Фарак заскрипел зубами: за Зеноном стояли силы, которые властвовали над всем побережьем Понта и даже в южной части сарматской степи. В прошлом Зенон был танаисским пресбевтом; ему покровительствовал боспорский царь, сарматские вожди не чинили ему препятствий в торговле со степью; синод[55], в котором он состоял, — богатейший и могущественнейший в восточно-эллинском мире… Фараку поневоле снова пришлось сдержаться.

Видя, что сармат успокаивается, Зенон напомнил:

— Пора в путь, Фарак.

При этих словах Фарак очнулся от овладевшего им дурмана ярости.

— Да, пора!

Он поспешил на берег. От корабля к кораблю полетели команды Зенона, всадники на берегу уже вытягивались в походную колонну.

Перед сходнями Фарака ждал оседланный конь. Фарак вскочил в седло и, как был, без доспехов, направился в голову колонны. Его доспехи везли на другом оседланном коне. В случае необходимости он всегда мог надеть панцирь и пересесть на запасного коня. Остальные сарматы ехали в доспехах, настороже: на том берегу готы, да и от россов можно ожидать всякого…

Матросы подняли якоря, весла пришли в движение — суда отошли от берега и дружно распустили паруса.

Фарак ехал с каменным лицом, в голове у него тяжело перекатывались мысли — одна мрачнее другой. Он поглядывал на корабли Зенона и вновь переживал недавнюю сцену на борту. «Пусть пока плывут, — мстительно думал, — они своей кровью заплатят мне за это унижение, я им еще покажу, как смеяться над Фараком! И тебя, братец, достану, ты станешь навозом, по которому ступит мой конь…»

Видя, что начальник не в духе, степняки ехали молча, не смея произнести ни слова.

Тем временем Фалея отвели на корму и заперли в тесной каюте. Он прислушался: похлопывали паруса, и изредка раздавался зычный голос Зенона.

Купец Зенон был сыном своего бурного времени. Средних лет, рослый, мускулистый, он одинаково успешно владел секретами торгового ремесла и рукопашного боя. Одевался он, как все купцы Боспорского царства, торгующие со степняками, наполовину по-эллински, наполовину по-сарматски, а в случае опасности носил поверх укороченного хитона[56] прочную кольчугу работы эллинских мастеров. На поясе у него обычно висел меч.

Зенон обладал острым умом и обширными знаниями. Он бегло изъяснялся на многих наречиях и был в курсе всех основных событий в империи, получая о них сведения из первых рук. В торговых делах он мог потягаться с самыми искушенными сирийцами и иудеями, и если терпел убытки, то толко на море — по вине бури и волн. Он пускался в опаснейшие предприятия, не страшась трудностей и расстояний. В случае нападения пиратов на его корабли он действовал и как заправский стратег, и как солдат, орудуя мечом не хуже ромейского легионера. Стремление к наживе в торговых делах сочеталось в нем с неутолимой жаждой нового, что и привело его на северо-восточную окраину античного мира — в город Танаис, за которым начинался безбрежный варварский мир, никем не исхоженный, не измеренный, не описанный. Эти края манили к себе любознательного Зенона. Купец, солдат, этнограф, лингвист, он был одним из первопроходцев в мире варваров. Он вез в отдаленные земли свой товар, а назад привозил, кроме новых товаров, знание о краях и народах. Он вел этнографические записи, составлял и уточнял маршрутные и географические карты. Как и многие его коллеги-купцы, он принадлежал к числу образованнейших людей и имел собственное представление о путях развития общества и культуры своего времени.

Торговля с варварами требовала незаурядного мужества, зато это была чрезвычайно выгодная торговля. Надо было только не страшиться неведомых земель. И Зенон не страшился: он углублялся в такие дали, где до него едва ли ступала нога эллина. Он поднимался до верховий реки Танаис, побывал на великой Ра, переправился через нее, пересек огромные заречные степи, достиг Рифейских гор, где скупил у местных племен немало золота и драгоценных камней. Он шел по неведомым тропам, постоянно готовый и к торгу, и к битве. Он не раз подвергался смертельной опасности, но ничто не останавливало его. Убежденный, что торговля — самое эффективное средство связи племен и народов, он заключал сделки с племенными вождями, приобретал у них верблюдов и смело бороздил сухопутные степные дали. Он вез варварам украшения, посуду, тонкие восточные ткани, оружие выделки превосходных боспорских мастеров и обменивал на пушнину, золото, мед, воск.

Неуемный интерес к новому, неизведанному привел его к другой могучей реке варваров — к Данапру, и он путями, неизвестными даже его энергичным коллегам из Ольвии, поднялся по ней в самую сердцевину росского мира. Как торговые партнеры россы пришлись ему по душе: торговля с ними оказалась чрезвычайно прибыльной, он дорожил ею и был предельно аккуратен в выполнении их заказов. Россы покупали все, что он привозил, а охотнее всего приобретали металлические изделия в обмен на пушнину, мед и хлеб. Так продолжалось много лет. Зенон поднимался все выше по Данапру, и всюду его принимали как дорогого гостя. Но этот последний рейс разом подорвал его репутацию честного торговца и дружбу с россами, хотя сам Зенон был меньше всего повинен в организации кровавого набега на россов. Набег был задуман и осуществлен сарматами, а Зенона поставили перед свершившимся фактом, и он уже ничего не мог изменить, став таким образом невольным соучастником кровавого действа.

Механику этого зловещего акта уяснить было нетрудно: набег свидетельствовал о том, что и для Боспорского царства — прежде всего для окраинного Танаиса — наступали трудные времена. Рим уже не мог, как прежде, устрашать варваров, наседавших на него со всех сторон. Боспор сам заботился о своей безопасности: почти двести лет он успешно оборонялся от кочевников. Но степь была безгранична, племена в ней бесчисленны, а боспорские города занимали лишь узкую полоску земли вдоль морских побережий. Все кочевники, появляющиеся в припонтийских степях, обращали на нее внимание. Зрелище огромных селений, окруженных мощными крепостными стенами, поражало степняков, а от искусных изделий эллинских мастеров у них разбегались глаза. Медленно, но безостановочно кочевники накапливались у границ Боспора. Города, как магнитом, притягивали к себе степняков и по-своему объединяли их — в стремлении завладеть богатствами эллинов.

Взаимоотношения городов и степи никогда не были просты. Прибрежные сарматы, общаясь с эллинами, отчасти попали под их влияние, переселялись в города. Эти эллинизированные варвары, не утратившие связь со степью, способствовали торговле эллинов со степняками и как могли оберегали города от чересчур буйных степных соплеменников. В свою очередь, и эллины попали под влияние кочевников: они перенимали у степняков одежду, оружие, военную тактику, приучали детей к верховой езде. Однако взаимовлияние далеко не заходило. Эллины оставались предпринимателями, торговцами, ремесленниками, земледельцами, а сарматы — кочевниками, до поры до времени нуждавшимися в городах прежде всего как в торговых партнерах. Степь считалась с городами лишь постольку, поскольку еще не чувствовала в себе достаточно сил, чтобы овладеть ими. Теперь обстановка изменилась: слабость Рима стала фактом, известным каждому варварскому вождю, а участь слабого во все времена и у всех народов была одна: подчинение или смерть. Не воспользоваться слабостью соседа считалось у степняков таким же позором, как трусость. Соседи боспорских городов — сарматские племена — почуяли верную добычу. Те самые вожди, которые поощряли эллинских купцов торговать со степью, уже придумывали план общего нападения на города — зачем покупать дорогостоящие товары, если можно одним ударом завладеть ими! Удар должен быть тщательно подготовлен: эллины не сдадутся без борьбы. Сила античных городов издавна основывалась на торговле, — значит, следовало подорвать торговлю, свести на нет: тогда боспорские легионы останутся без заработной платы, а задаром солдаты воевать не станут; безопасность городов зависела также от разобщенности варварских племен, — значит, надо было объединить племена, направить против империи. Это легче сделать, когда племена родственные. Гораздо труднее заключить договор с иноязычными, такими, как россы. К тому же они землепашцы и не помышляют о войне, если их не вынуждают к ней. Значит, надо было любыми средствами настроить их против эллинов, прежде всего против Ольвии. Сарматы не без умысла продавали пленников-россов ольвийским купцам. Ольвия — торжище россов, они везли туда хлеб, меха, мед, воск. Что здесь эллины превращали их соотечественников в рабов, оскорбляло достоинство россов, настраивало их против ольвиополитов. На весах высшей справедливости эллины-покупатели оказывались более ненавистны россам, чем сарматы-продавцы, с риском для собственной жизни добывающие пленных. Поход Лавра Добромила к стенам Ольвии красноречиво свидетельствовал о недовольстве россов ольвиополитами. Сарматские вожди, исподволь усиливая рознь между россами и эллинами, рассчитывали, что их западные соседи невольно обратят свой взор на богатства южных городов и повинуясь жажде мести и разбоя, ринутся на Ольвию и города Тавриды, — тогда сарматы устремятся на свой юг, на Танаис, Пантикапей, Фанагорию.

Впрочем, пробудить у россов жажду разбоя было не просто. Они не имели обыкновения теснить соседей, а войне с ними, в силу естественного здравомыслия, предпочитали деловые переговоры. Зачем обнажать против кого-то меч, если в этом нет никакой нужды! Земля велика, мало заселена, изобилует пищей — люди всегда в состоянии удовлетворить на ней свои потребности и свое чувство свободы. Зенон не помнил, — а память у него была обширна! — чтобы россы, подобно готам или сарматам, огромными людскими скоплениями передвигались с места на место. Конечно, и они пребывали в постоянном движении, только оно было малозаметно, не бросалось в глаза: они спокойно заселяли новые, свободные земли, сохраняя за собой старые, и никто не знал, где границы их племен на севере, на востоке и на юге. В лесах их селения отстояли довольно далеко одно от другого: чужеземцев им здесь опасаться не приходилось; они отвоевывали у леса под пашни участки земли, два-три года пользовались ими, потом принимались за новые участки — по соседству с прежними, сеяли на них. Так постепенно, из года в год, из десятилетия в десятилетие, среди дремучих лесов появлялись поля, расширялась зона лесостепи. Лес, конечно, доставлял россам немало хлопот, но он же оберегал и кормил их, давал им дрова, строительный материал и болотную руду, из которой они варили железо. Их быт, традиционный, целесообразный, простой, вполне удовлетворял их. Они были нормальными детьми природы и не мыслили себе жизни вне ее. Все вокруг было для них живое и необходимое. Они рождались, росли, старились и умирали, а рядом с ними и вместе с ними жили леса, поля и болота, звери, птицы и рыбы. Этот необъятный земной мир повиновался общим законам дня и ночи, временам года и всевластию стихий. Осознание полноты и целесообразности бытия делало россов наблюдательными и уравновешенными людьми. Медведь для них был и охотничьей добычей, и «батюшкой-зверем», охранителем домашних стад; волк — и грозой домашнего скота, и верным слугой человека; лось давал им обилие мяса и добротные шкуры, идущие на изготовление прочнейших кож, и он же, воплотившись в созвездие, указывал им ночью путь; болота были и вместилищем разной нечисти, и защитницами от врагов — это среди непролазных топей поднимались лесные грады. На болотах человека подстерегала разноликая хворь, и тут же росли клюква и брусника, поддерживающие у него здоровье и силу… Сама жизнь обязывала россов воспринимать предметы и явления с разных сторон. Изменить их быт едва ли было возможно. Они люди оседлые, обжитые места покидали неохотно, только по необходимости. Но и покинув, опять селились в лесах, упорно превращая их в лесостепь, сеяли и растили хлеб. Многолюдство привлекало их только во время празднеств, о походах за тридевять земель они и не помышляли.

Но Зенон знал: россов много, и стоило им собраться вместе, ощутить свое множество и силу — и их уже не просто будет остановить, вернуть в лесостепные селения. Множество людей, собравшихся вместе, подчиняется уже иным законам, несовместимым с законами отдельной личности. Охваченные общим порывом, массы жаждут деяний, им нужна цель, размах, движение, они подобны весенней воде, затопляющей землю…

Сарматы выбрали подходящий момент, чтобы пробудить дремлющую среди лесов росскую силу. Со стороны Венедского моря[57], от Одра и Вистулы на россов хлынули орды готов. Чтобы выжить, россы должны будут сплотиться между собой, встать перед пришельцами, заставить их покинуть росские края. Готы вряд ли пойдут на затяжную войну с россами: между теми и другими немалого общего, что в конце концов примирит их. Да и чего им искать у россов? Они такие же варвары, у них нет государства и нет иного богатства, кроме земли, людей, скота и продуктов натурального хозяйства. Все это есть и у готов. Они стремятся на юг, к эллинским городам, они только пройдут по росским землям к границам империи. Правда, разрешения у россов они не спросят — право идти, куда им хочется, они завоевывают мечом…

Перед мысленным взором Зенона раскрывалось драматичное будущее: торговля с россами прекратится, а это скажется на могуществе понтийских городов, прежде всего — Ольвии; сарматы, почувствовав слабость эллинов, разорвут и без того непрочное соглашение с ними. Готы пойдут на юг, россы — не исключено — последуют за ними. Тогда северо-восточные границы Римской империи разом рухнут под напором варваров — сарматов, готов и россов…

Зенон всегда обходился без сарматского сопровождения, он сам умел позаботиться о своей безопасности. У него была хотя и небольшая, но надежная дружина из проверенных людей эллинского, фракийского и малоазийского происхождения, в совершенстве владеющих оружием. Если торговый караван двигался по суше, охрана ехала на конях — каждый воин настороже, каждый готов к бою; если Зенон избирал водный путь, половина дружины сидела на веслах — гребцам он платил вдвойне.

Но с некоторых пор степняки по своей воле начали присоединяться к торговым караванам. Зенон решительно протестовал против этого сопровождения, затрудняющего торговлю с россами, но сарматы игнорировали его протесты: они были у себя дома и делали, что хотели. Скрепя сердце он примирился с этим. В конце концов нет худа без добра: отряды сопровождения служили ему защитой от других степняков. Однако отношения с россами сразу испортились. Зенон торговал, а сарматы грабили приданапрские селения и хватали молодых здоровых россов, чтобы продать их на ольвийской или танаисской агоре[58]. При этом они нагло требовали, чтобы эллины везли на своих судах их добычу, да еще платили им за конное сопровождение. Собственно, караван судов служил им только прикрытием, пользуясь которым, они занимались разбоем. Нередко сарматы присоединялись к каравану уже с добычей, а то и вообще уходили от него, что, однако, не мешало им по возвращении в Танаис требовать от купца плату за сопровождение каравана. Зенону приходилось мириться с происходящим: выгоды, которые он получал от торговли, намного превышали его расходы.

Действовали сарматы коварно: когда купеческие суда приставали к росскому берегу для торга с россами, сарматы на другом берегу вели себя как добрые соседи: расседлывали и пускали пастись коней, сами отдыхали в тени деревьев или купались в Данапре, все своим видом показывая, что им нет никакого дела до судов и россов. Так они могли поступать несколько раз, внушая россам мысль о своем миролюбии, и добивались, чего хотели: россы переставали видеть в отряде степняков угрозу для себя. Тогда-то степняки и являли свой разбойный лик: они скрытно, в безлюдном месте, ночью переправлялись на правый берег и нападали на росские селения.

Но в этот раз им не повезло: добыча оказалась невелика и стоила больших потерь. Не меньше сарматов пострадал Зенон: он утратил доверие россов, отныне путь к ним был для него закрыт. Фарак подорвал его торговлю и дружеские связи с россами. Было отчего негодовать на степняков, но порвать с ними Зенон все равно не мог, и они это знали. Он зависел от них, особенно теперь, когда на правом берегу были готы. Ссориться с сарматами — значило навлечь на себя беду. Вскоре им предстояло идти степью, потому что плыть по Данапру дальше нельзя: впереди непроходимые речные пороги. Придется высадиться на сарматском берегу, а там эллины будут во власти степняков. Правда, пока еще Зенона защищало от их произвола торговое соглашение со степью, но день, когда Фарак продиктует эллинам свою волю, близился. Боспор по-прежнему сдерживал напор кочевников, но степь продолжала накапливать силы для удара по городам. Чувствовалось: гроза вот-вот разразится, и эллинский мир зальет кровь. Тогда Зенону не поможет никакой охранный знак. Беда неминуема: против восточных провинций Рима поднималась вся степь. Всюду, вблизи и вдали от границ империи, где только паслись конские табуны, старейшины родов все чаще обращали свой взор на юг, к морю. Наиболее воинственные из кочевников — аланы — уже не раз совершали кроваво-огненные набеги на имперские города Малой Азии. Их внимание привлекали также богатые боспорские города — аланы исподволь готовились к нападению на них и сколачивали союз племен, готовых выступить вместе с ними. Только одно обстоятельство задерживало выступление степняков: готы, передовые отряды которых уже давно появились на Истре и Тирасе[59], а теперь достигли Гипаниса и Данапра; за ними в северные припонтийские степи хлынули главные силы готов. Впервые сарматы столкнулись с готами за Тирасом. Пришельцы оказались опасными, их натиска не выдерживала даже сарматская конница: они теснили сарматов на восток, к Гипанису и Данапру. Готы — превосходные воины, постоянно нацеленные на добычу, война была их стихией. Перед готской угрозой сарматский мир затаился, насторожившись: не время было нападать на эллинские города. В битвах с эллинами падет немало сарматских воинов, и тогда некого будет выставить против готов. Вожди кочевников всерьез задумались, чем закрыться от готских орд. Выход нашелся сам собой: россы. Вступив в войну с готами, они ослабят грозных пришельцев. Тогда готы будут уже не так опасны для степи, и она может двинуться на южные города. Но пока существовала готская угроза, сарматы вынуждены были поддерживать мирные отношения с эллинами. Общая опасность объединяла их, побуждала сарматских военачальников видеть в городах не только объект возможного грабежа, но и союзника в борьбе против готов. До поры до времени…

Многоопытный Зенон не заблуждался: эллинов ждали плохие времена.

Каюта, в которой заперли Фалея, была полутемной и, как все корабельные помещения, довольно тесной. Свет и воздух проникали в нее сквозь узкие отверстия. Фалей взглянул в них — за бортом бурлили воды Данапра. Он был здесь широк, как Истр.

Когда глаза привыкли к полумраку, Фалей разглядел тюки пушнины и амфоры с вином. Амфоры были аккуратно закреплены вдоль бортов. Из плетеных чехлов наружу выступали изогнутые ручки да горлышки, плотно закрытые пробками.

От пушнины исходил резкий, неприятный запах, зато вид амфор доставил Фалею настоящее удовольствие. Ему вспомнился дом отца, виноградники, давильни, где под ногами работников виноградные гроздья отдавали заключенный в них сок. Он пряной струйкой стекал в чаны, из которых его переливали в огромные пифосы[60], где он хранился до тех пор, пока не превращался в густое, искрящееся на солнце вино, а без вина нельзя представить себе жизнь эллина. Вином, разбавленным родниковой водой, утоляли жажду, вино, опять-таки разбавленное, пили во время празднеств, вино предлагали гостю, вином отмечали торговую сделку, встречу с друзьями, свадьбу, день рождения сына или дочери. Разлитое по амфорам, его брали с собой в дальнюю дорогу, продавали и обменивали на товары. Спрос на вино никогда не иссякал — оно давало виноделу хорошую прибыль.

Амфоры живо напомнили Фалею его родину, ему захотелось увидеть теплые дали эллинского моря, светлые паруса кораблей, великолепные города, оливковые рощи, услышать македонский говор. Он вспомнил детство, братьев и сестер, деловую суету отцовского дома, большие, всегда чем-нибудь встревоженные глаза матери. Да и было отчего: отец часто уходил в море, а там купца поджидали бури и пираты; неспокойно было и на земле, всюду лилась кровь — восставали рабы, налетали варвары, вслед за ними начинался разгул солдатни; время от времени людей выкашивала чума. Жизнь человека стоила не дороже камня на дороге…

Детство Фалея было неотделимо от бед, потрясавших Элладу и в конце концов поглотивших его близких, кроме сестры Асты. Еще мальчишкой он понял: выживает только тот, у кого крепкие мускулы, трезвый ум и острый меч; и когда вырос — стал солдатом. Он своими глазами увидел половину тогдашнего мира — всюду было одно и то же: война. Неисчислимое множество людей занимались разрушением культуры, быта, семьи, традиций, племен, городов, государств. Рим тысячу лет поглощал страны и народы, сея на завоеванных им землях семена ненависти и грядущих кровопролитий. Фалею не раз доводилось видеть, как восставали против Рима покоренные народы, предавая все разрушению и смерти. Уже давным-давно никого не интересовало то, что тревожило великих эллинов: Гомера, Эсхила, Софокла и Эврипида, — судьба отдельной личности. До нее ли, когда гибнут племена, народы и государства! История была на том этапе, когда отдельный человек не значит ничего; а где человеческая личность обесценивается, там утрачивается мера вещей, стирается граница между добром и злом, господствует смерть. Смерть — не жизнь! — стала главной реальностью, смерть от солдатского меча, от копья варвара, от огня, от чумы, от разного рода насилия, затопившего мир…

Фалей, быть может, дослужился бы до трибуна, а при удачном стечении обстоятельств — и до консула, но вероятнее всего, кончил бы свою жизнь в одном из бесчисленных сражений, убежденный в том, что иначе и не могло быть. Его тело предали бы огню, а его род канул в забвение, если бы не встреча с россами, которая встряхнула его, заставила оглядеться вокруг себя и вернуться к давно забытым жизненным ценностям.

Россы меньше всего дорожили тем, во имя чего многие народы служили богу войны, — богатством и властью, зато превыше всего ценили личную свободу, смелость, честность, гостеприимство и доброту, то, чему давным-давно не оставалось места во взбудораженной войнами, залитой кровью Римской империи. Жажда разбоя еще не коснулась их. Они возделывали свои не очень-то урожайные земли, охотились, ловили рыбу, бортничали, по мере надобности варили и ковали железо и вполне довольствовались своей жизнью. Они чтили своих удивительно мирных богов, главнейшими из которых были творец всего сущего Род, покровительница плодоносящей земли Макошь и мать вечно обновляющейся жизни Лада. Они почитали Ярилу, осеменяющего землю, женщину и животных, поклонялись Волосу, охранителю домашнего скота, русалкам, вызывающим росы, туманы и дожди, не забывали домашних божеств, охраняющих очаг, и только где-то за всеми этими божествами стоял Перун[61], бог скорее межплеменной, чем росский, потому что он напоминал воинствующих богов других народов — эллинского и скифского Ареса[62], германского Донара[63], скандинавского Тора…

Теперь, вспоминая солнечную Элладу, он невольно думал о запутанности людского бытия в больших городах и государствах. Ничего подобного у россов не было. Конечно, и у них хватало своих собственных проблем, но они жили здоровой, естественной жизнью. В империи о них знали мало: у них не было ни городов, ни каменных храмов, так что Риму, готовому ради добычи и власти над народами послать свои легионы хоть на край света, и в голову не приходило воевать россов, будто их и не было…

Знакомое чувство нахлынуло на Фалея — он не раз испытывал его, стоя в рядах ромейского легиона, когда шесть тысяч обученных, натренированных бойцов повиновались мановению руки трибуна. По одному только его жесту обнажалось шесть тысяч мечей, образуя неодолимую преграду для любого противника и все сметая со своего пути в атаке. Это чувство непобедимости строя, в котором он стоял, опять ожило в нем, когда он думал о россах. У них не было доведенных до совершенства легионов, а их дружины собирались по мере надобности и расходились по домам, как только нужда в них проходила, но это были надежные дружины. У стен Ольвии он видел росских воинов в атаке. Их вел воевода Добромил, а Фалей тогда командовал ромейской когортой. Россы рассекли ее пополам, а его взяли в плен. Второй раз он видел росскую дружину у Данапра — ее привел Ивон, сын Добромила. Она надвигалась с ровным шумом конских копыт, нестройно, растянувшись, а у Данапра сомкнулась в один монолит. Опытным взглядом Фалей тогда уловил ее основное качество: прочность. То, что он недавно пережил, сражаясь вместе с россами против сарматов, принесло ему глубокое удовлетворение: россы были надежными бойцами…

Время тянулось невыносимо медленно. Привыкший к постоянному действию, Фалей сидел взаперти и не знал, как долго продлится его заключение. Он видел воду и плывущие мимо речные берега. Когда судно делало крутой поворот, в поле зрения Фалея оказывался весь караван, идущий на парусах. Сарматские конники держались поодаль от каравана, сокращая путь на излучинах реки или задерживаясь у речек, впадающих в Данапр. Где-то скрывались Останя и Фаруд. Фалей представил себе, как они едут под палящим солнцем, как преодолевают реки и овраги, и почувствовал нечто вроде вины перед сыном воеводы Добромила за то, что оставил его наедине с сарматом. Правда и ему самому сейчас не позавидуешь, хотя худшее осталось позади: встреча с сарматами окончилась благополучно, он жив и находится среди соотечественников.

Наконец загремел откидываемый запор, дверь распахнулась, и Фалей зажмурился от яркого солнечного света.

— Выходи, — сказал эллин, исполнявший обязанности капитана судна и помощника владельца каравана. — Хозяин ждет тебя!

Фалей ступил на палубу, с наслаждением вдохнул свежий воздух.

На корабле были только эллины.

Капитан провел Фалея в каюту Зенона. Это было тоже небольшеое помещение, но светлое и уютное. Зенон сидел на откидной скамье, служившей одновременно столом и кроватью. Тут же лежал меч Фалея. Встречая гостя, Зенон встал. Это был крупный плечистый мужчина с копной волос на лобастой голове и с окладистой бородой, в которой проглядывала седина.

— Можешь взять свое оружие, сын Стратоника. Садись, утоли жажду и голод.

На скамье-столе были приготовлены чаши, вино, вода, мясо и хлеб.

Фалею давно хотелось пить, но он заставил себя не торопясь налить вина и разбавить его водой. Только после того, как он осушил две чаши, он принялся за еду. Купец оценил его сдержанность и тоже не спешил начать беседу, давая ему возможность утолить голод. Когда Фалей кончил есть, Зенон сам наполнил чаши и предложил гостю выпить вместе с ним. Потом спросил:

— Много ли росских воинов было в твоем отряде?

Фалей ответил:

— Так мало? И с ними ты побил Фаруда?

— Нет. Сначала сарматы столкнулись с воеводой Добромилом.

Фалей рассказал, как появились сарматы и как он и Останя отправились в погоню за ними, по пути обрастая росскими бойцами.

Зенон внимательно слушал и мысленно взвешивал множество ситуаций, связанных с тем, о чем сообщил Фалей, — с начавшейся готско-росской войной: тут была торговля, взаимоотношения племен, проблемы взбудораженного междоусобицами Рима, судьбы восточно-эллинских городов.

Готы, несколько десятилетий тому назад появившиеся у Истра, стали грозными врагами Рима. Именно поэтому Зенон их знал. Еще лучше знал сарматов и скифов. Тысячелетняя история некогда непобедимых скифов завершилась в Тавриде, на небольшой территории, куда их загнали сарматы. Скифы были уже не опасны для эллинов, хотя время от времени и нападали на их селения. Когда знаешь возможности племени и чего от него ждать, всегда успеешь заблаговременно позаботиться о своей безопасности. А чего ждать от россов? Выходило, что из всех варварских племен, с которыми предприимчивые эллины имели дело, россы были наименее изучены ими. Ни один эллинский или ромейский историк не мог похвастаться обстоятельными сведениями о россах. О них знали самое общее, поверхностное: что живут за Рифейскими горами и соседствуют на западе с германцами, а на востоке с сарматами, что гостеприимны, торгуют с Ольвией и Тирой[64] и что торговля у них самая простая: деньги хотя и признают, но охотнее обменивают товар на товар… Вот, пожалуй, и все. Рассказ Фалея, много лет прожившего среди россов, был для Зенона откровением: на огромных пространствах от Одра до Данапра, от Рифейских гор до верховий Итиля[65] обретали сознание своего единства многочисленные росские племена.

— Сильны ли россы?

— У них нет постоянной армии, но они вряд ли уступят кому-нибудь свои земли.

— Устоят ли они против готов? — Это было едва ли не самое важное из того, что интересовало Зенона.

— Германцы — опытные воины, в битвах на Рейне они не уступали ромейским легионам. Но там все было иначе: Рим стремился покорить их, а они отстаивали свою свободу. Теперь свою жизнь и свободу защищают от готов россы: они будут стоять насмерть.

— Кто у них воеводы? — Зенон потребовал, чтобы Фалей охарактеризовал каждого. Его интересовали даже частности жизни и быта воевод.

В уме Зенон прикидывал, что лучше для эллинов: чтобы готы подчинили себе россов или, наоборот, чтобы россы разбили готов? Если победят готы, они станут безраздельно властвовать в северных припонтийских степях, усилив свое войско россами; если победят россы, их дружины окажутся пугающе близко от Понта, а на востоке будут развязаны руки грозному союзу сарматских племен, которые тогда, наверняка, ринутся на боспорские города. Спасительного выхода из создавшегося положения не было, и сомневаться в этом не приходилось. Все имеет свой конец — молодость, здоровье, жизнь. Это закон богов. Стареют люди, народы и государства — нет ничего неизменного под луной. Некогда Александр Македонский покорил чуть ли не весь мир, создав империю, не имевшую себе равных. Где она? Лопнула, как мыльный пузырь. Некогда Эллада диктовала свои законы народам и государствам — теперь она скромная провинция Рима; некогда скифы наводили ужас на многие народы, а самые могущественные правители заявляли, что скифов победить нельзя! Где теперь скифы? Римская империя по своей мощи превзошла все мыслимые пределы, но пробил и ее час. Враги были в самом Риме, разлагали Империю изнутри. Рим утрачивал силу и, раздираемый внутренними распрями, летел к своей гибели, а вместе с закатом Рима близилась катастрофа восточно-эллинского мира. Рассудок подсказывал Зенону: если нельзя предотвратить общую беду, самое разумное — вовремя позаботиться о себе. В таких случаях люди ведут себя по-разному. Бывает, чтобы уцелеть, один топит другого, но такой способ выживания не для него. Личный опыт и опыт других подсказывал: только сообща можно пробиться к выходу из рухнувшего здания, только помогая друг другу, можно выжить на полном превратностей пути. Зенон поможет своему соотечественнику Фалею и его товарищу, а позже, когда разразится катастрофа, они не откажут в помощи ему. Только таким образом можно устоять в потоке бешеного времени…

Беседовали они долго. Когда Зенон кончил расспрашивать Фалея, решение обрело привычную для него ясность и твердость. Разговаривая, они поглядывали в иллюминатор. Они видели, как Фарак послал в степь группу конников, рассчитывая обнаружить Фаруда и Останю. Всадники возвратились к Данапру ни с чем, но сама эта попытка встревожила Фалея. Зенон успокоил его:

— Даже если Фарак схватит сына воеводы Добромила, он не убьет его: Евстафий считался бы особым пленником, а таких сарматы обязательно представляют совету старейшин. Это своего рода ритуал воздания чести тому, кто захватил такого пленника. Кроме того сарматы могли бы взять за него хороший выкуп — на невольничьем рынке они получили бы гораздо меньше.

— А если Фарак не согласится на обмен?

— Сразу видно, что ты не торговец, а солдат, — улыбнулся Зенон. — Фарак набивает себе цену, он боится продешевить: все-таки одного человека — пусть и брата — на двоих. К тому же он не очень-то рад этой сделке: брат — его соперник, он не огорчился бы, если бы Фаруд вообще не вернулся. Соперничество братьев — обычная история у степняков. У них важно старшинство, а младшие братья в семье — вроде пасынков. Право наследования, начальствования над войсками и место в совете старейшин принадлежит прежде всего старшему брату — вот младшие и соперничают со старшими. Но это не значит, что Фарак откажется от Фаруда: перед лицом чужеплеменников сарматы едины. Если он не пойдет на обмен, ему придется держать ответ перед родителями, прежде всего перед матерью. В таком случае его ждут большие неприятности, его имя будет предано позору. Вчера он уклонился от обмена, сославшись на спешащую к реке росскую дружину. А если он уклонится и теперь, его ждет бесчестие. Кстати, это хорошо понимает и Фаруд, поэтому сейчас он заодно с россом. Если он выдаст себя и Евстафия, то позволит Фараку выступить в роли освободителя младшего брата — тогда Фараку достанется вся добыча Фаруда и полагающиеся за нее почести, а Фаруд останется ни с чем. Если же обмен состоится, Фаруд сохранит за собой право на большую часть своей добычи…

— Я хотел бы увидеть пленниц. Они здесь?

— Здесь, и уже знают о тебе. Я предупредил их, чтобы они, увидев тебя и Евстафия, поостереглись радоваться чересчур. Сарматы ревнивы, они непременно потребуют за женщин двойную плату, увидев радостную встречу.

— Мы не пойдем на доплату. Наши условия: Фаруда на двух женщин, больше у нас ничего нет.

— У вас есть еще кони и, насколько я понимаю, отличные. Эта порода из Сирии, оттуда попала к скифам — на таких конях гарцевали скифские вожди, а от скифов — к россам. Сарматы понимают толк в лошадях и вряд ли упустят такую добычу…

Фалей помолчал. Лишиться коней — тяжелая потеря, особенно в теперешнем положении, но главное — освободить пленниц и поскорее выбраться отсюда.

— Проведи меня к женщинам, Зенон!

— Зачем? Сейчас их выведут на палубу.

Вскоре Фалей действительно увидел пленниц. Они показывались из трюма одна за другой, неотличимые в своей душевной подавленности. Все молодые и все увядшие: их ожидало рабство. Поразительно влияние неволи: лица выцвели, глаза налились тоской, спины ссутулились. Еще два дня тому назад они ходили по родной земле гордые, стройные, красивые, а теперь их не узнать…

На палубе они жадно вдыхали свежий воздух и разминали затекшие от долгой неподвижности тела: в трюме было душно и тесно. Длинная веревка связывала всех так, что для того, чтобы освободить впереди идущую, надо было сначала освободить идущих за ней — это была печально известная «связка рабов». Тело пленницы охватывала жесткая петля, от нее веревка тянулась к другой, охватывала ее такой же петлей — и так на всю длину веревки. Руки и ноги оставались свободны, но развязать петлю было невозможно ни на ходу, ни на месте. В дороге же передний конец веревки привязывался к телеге, а за задней пленницей следовал конвой.

— Почему они связаны? — Фалей с трудом скрыл охвативший его гнев.

Зенон заметил недовольство Фалея:

— Сейчас они — товар, а товар должен быть увязан и уложен в трюме. Можешь не сомневаться, Зенон умеет беречь доверенный ему товар. И учти, сын знакомого мне купца Стратоника, если их сейчас освободить от связки, кто-то непременно бросится за борт, решившись на самоубийство. Не забывай также, что на корабле почти тридцать здоровых мужчин. Если бы я не держал женщин в трюме, я не поручился бы за их неприкосновенность. Из всех мужских грехов этот самый простительный, но женщины — добыча сарматов, и я обязан хранить ее, чтобы избежать неприятностей. Единственное, чем я мог облегчить участь пленниц, — это неплотно задраить люк, чтобы они не задохнулись…

Даринка как самая непокорная из пленниц стояла в связке первой. Увидя Фалея, она не выдержала и расплакалась. Когда она немного успокоилась, он сообщил ей самое важное: Останя вскоре будет здесь, купец Зенон согласен им помочь, они сделают все, чтобы освободить ее и Авду…

Девушка с печальными глазами стояла рядом с Даринкой. Услыша, что сказал Фалей, она подняла голову, выпрямилась — так оживают травы, дождавшись после засухи целительного дождя. Но печаль в ее глазах осталась. Эта печаль глубоко тронула Фалея: такие же глаза были у его сестры Асты, когда он увидел ее пленницей.

Авда приблизилась к нему, насколько позволила веревка.

— Это правда, что ты хочешь… освободить меня?

— Правда.

— Мой брат тоже… здесь?

— Нет, но он просил помочь тебе.

— Он… жив? — печальные глаза налились слезами.

— Когда мы уходили, он был жив, — Фалей солгал, потому что сейчас правда была бы для нее слишком жестоким ударом. Позже, когда она оправится от потрясений, переживаемых теперь, она узнает все, но не сейчас. Сейчас правда убила бы ее.

В глазах у Авды он прочитал благодарность. И другие пленницы смотрели на него со слезами надежды. Они узнали его: это он со своим небольшим отрядом день и ночь преследовал сарматов, он отбил у них половину обоза с пленными, он насмерть рубился со степняками у Данапра. Женщины верили в него — раз он здесь, у них есть надежда на освобождение…

Фалей переходил от одной пленницы к другой и старался укрепить в них эту надежду. Он говорил:

— Пока мы освободим только двоих, но вы не отчаивайтесь. Где бы вы ни были, мы о вас не забудем.

К сожалению, ничего больше сделать для них он не мог, и ему было тяжело от своей беспомощности.

Матросы с любопытством наблюдали происходящее. Пленницы были рослы и красивы, но никто из зрителей не решался бросить какое-нибудь двусмысленное замечание: страдания женщин нелегко видеть даже огрубевшим среди опасностей и битв мужчинам.

Пленниц напоили, накормили и опять спустили в трюм. Время тянулось медленно, но наконец-то солнце начало клониться к горизонту. Фарак потребовал, чтобы караван остановился на ночевку.

— За все надо платить, — проговорил Зенон, заметив вопросительный взгляд Фалея. — Они здесь хозяева, приходится подчиняться, иначе наша торговля была бы невозможна. Да и река здесь не такова, чтобы плыть в темноте. Скоро пороги, и надо будет пересаживаться на верблюдов.

Головное судно приблизилось к берегу, остальные бросили якоря саженях в двадцати пяти от него: так у степняков меньше будет соблазна поживиться чужим добром.

Зенон приказал выкинуть мостки — Фарак тут же взбежал на палубу в сопровождении двух воинов. Остальные располагались на берегу: по договору между эллинами и сарматами на купеческом корабле могло находиться не более трех степняков.

Фарак с хода налетел на Фалея:

— Где Фаруд? Почему его нет?

Всплеск голосов заставил его оглянуться, потом он перевел взгляд на правый берег, с минуту разглядывал появившихся там конников и снова повернулся к Фалею.

— Фаруд там?

По лицу Фарака расплылась злорадная улыбка: на противоположном берегу были готы, а это означало, что если Фаруд и сын воеводы Добромила на той стороне — они в руках у готов, а Фарак избавился от соперника-брата и стал владельцем его добычи; если же они на этой стороне реки, ему достанется и добыча, и сын воеводы Добромила — куда ему отсюда деться! И эллины со своими кораблями теперь от него уйдут!..

Будто подтверждая его мысль, по крутой траектории прилетела стрела и вонзилась в борт судна. Таким выстрелом мог гордиться любой воин: стрела перелетела Данапр и попала точно в цель. Готы предупреждали: «Не рассчитывайте на мир! Все, что перед нами, берем себе!»

У сарматов — тугие луки и бьют далеко. В степи иначе нельзя: ни зверь, ни птица, ни человек близко к себе никого не подпустят. По натуре своей сармат — боец, в битве он предпочитает иметь врага не на полет стрелы, а на длину копья и меча, но если надо настичь добычу — тогда звенит сарматская тетива. Из луков же самый лучший — массагетский, с костяными накладками для большей упругости и с тетивой, поющей, как стальная струна. Такие луки — драгоценность семьи и рода, они передаются от отца к сыну, ими дорожат, как добрым конем и родовой честью. Не простыми, долгими путями попадали к сарматам из-за великой Ра эти луки. Их делали гунны, от гуннов они попадали к сакам и массагетам, кочующим за великой восточной рекой, а от них изредка достигали сарматских степей. Мощный лук и твердая рука означали власть над человеком и зверем, а власть никогда не отдают по доброй воле. Каждое племя оберегало свои секреты, делающие его могущественнее. Отец Фарака выторговал массагетский лук у восточных соседей за немалую цену — за коней, баранов и светловолосую женщину из верховий Танаиса. После смерти отца лук достался Фараку — как старшему сыну.

Фарак выдернул из борта стрелу, осмотрел: грубоватая, но крепкая; наложил на лук, откинул руку. Запела тетива — стрела взвилась в предзакатное небо, исчезла из вида и снова появилась в поле зрения, вонзившись в берег перед готскими конниками: «Враг нам не страшен!»

Солнце опускалось ниже, густая тень под крутым правым берегом ширилась, уже закрывая полреки и медленно подползая к кораблям.

— Ты согласен на обмен, Фарак?

— Давай Фаруда! Где Фаруд?

— Повторяю условия: мы отдаем тебе твоего брата, ты отдаешь нам двух женщин — Дарину, жену Евстафия, и Авду!

Фарак согласился на обмен с готовностью, которая не понравилась Зенону и насторожила Фалея, но сейчас важнее было вызвать Евстафия на корабль: здесь он будет в большей безопасности, чем в степи, наедине с Фарудом. Там его непременно обнаружат и поймают, а на корабле у него есть друзья.

И Фалей замахал над головой убрусом.

Останя уже отчаялся получить весть от Фалея, когда, наконец, увидел долгожданный знак. Отсюда в человеке на корабле нельзя было узнать Фалея, но это был он, он вызывал его к каравану! И хотя Останя ждал этого момента, он все же невольно вздрогнул! Тягостное бездействие закончилось, скоро он увидит Даринку!

Он свистнул Лося. Конь устало подошел к нему, Останя погладил его по горячей шее. Сказал:

— Устал, знаю. Скоро отдохнешь. Едем.

Видя, что росс вскочил в седло, Фаруд, ни о чем не спрашивая, поехал рядом. Остане в этот момент и в голову не приходило, что у Фаруда было столько же причин радоваться встрече с соплеменниками, сколько не желать ее: он возвращался не победителем, а пленным, он потерял чуть ли не весь свой отряд и не мог рассчитывать на радостную встречу.

Они поднялись на лоб поля, их тут же заметили. Десятка два конных бросились навстречу, охватывая их с обеих сторон.

Останя ехал ровно, не ускоряя и не замедляя шаг. Фаруд держался сбоку. Когда сарматы приблизились на треть полета стрелы, Фаруд выехал вперед, поднял руку — копья взмыли вверх, степняки придержали коней, заговорили наперебой.

Окруженный ими, Останя спустился к реке, здесь спешился, помедлил, не зная, как быть с конем. Сарматы с восхищением поглядывали на Лося — так же, как утром на Фалеева вороного. Фаруд бросил несколько отрывистых слов одному из воинов. Тот поспешно принял у Остани Лося, повел к другим коням.

Останя взглядом поблагодарил Фаруда, не догадываясь, что именно его-то ему больше всего следовало остерегаться: все степняки ценили хороших лошадей, а у Фаруда любовь к породистому скакуну вылилась во всепоглощающую страсть. Чтобы завладеть им, он готов был на любое безрассудство…

У берега стоял изящный длинный корабль. Изогнутый, как лебединая шея, нос и множество застывших в одном положении весел придавали ему облик сказочного существа — полуптицы, полудракона, задремавшего в вечерних сумерках, но в любой момент готового пробудиться от сна и продолжить свой бег по воде.

Останя с волнением поднялся вверх по сходням. Что он найдет здесь? Смеркалось, но среди людей на палубе он увидел Фалея, и это сразу успокоило его. Если Фалей жив, здоров и даже при оружии, значит, дела неплохи.

Фалей сказал:

— Фарак, получай своего брата — женщины наши!

Фарак шагнул к Фаруду, братья обменялись резкими фразами, потом Фарак повернулся к Фалею.

— Женщины ваши, можете отправляться с ними домой!

Голос выдавал его торжество: Фарак радовался сделке. Остане было невдомек, а Зенон и Фалей поняли сразу же: Фарак радовался, что ловко освободил из плена Фаруда и, в свою очередь, взял в плен — вскоре возьмет! — сына воеводы Добромила, как только тот покинет корабль. Теперь старейшины племени простят ему неудачу брата и, может быть, приподнесут ему чашу Особого Почета!..

Соглашение с Фалеем было для Фарака только уловкой, позволяющей ему удержать пленниц в своих руках. Правый берег для них закрыт готами, а на сарматском, стоит им покинуть судно, их тут же схватят вместе с сыном воеводы Добромила и эллином Фалеем! Уйти далеко они не смогут: коней он им не отдаст — было бы глупо упускать такую превосходную добычу. Плыть вверх по реке на лодке они тоже не смогут: с Данапром не совладать. Они в западне. Что бы они не предприняли — от сарматского плена им не уйти!

Но преждевременное торжество нередко усыпляет ум — так случилось и с Фараком. Он и не подумал, что эллины отлично понимали обстановку и уже искали выход из запутанной ситуации. Положение россов действительно было безнадежно — в случае, если они тут же устремятся на родину. Их ждал плен — сарматский или готский. Изощренный ум Зенона перебирал различные варианты помощи россам, пока не отдал предпочтение наиболее сложному, но и самому надежному: россы должны остаться на корабле. Они будут отдаляться от своей земли, но останутся свободны и со временем вернутся домой.

Были и другие варианты: в темноте скрытно высадить их на берег или на один из данапрских островов, где они могли бы переждать лихое время, а потом отправиться на родину; можно было также тайком переправить их на другое судно и там укрыть, пока не появится возможность высадить на берег. Каждый вариант был полон риска и предполагал одно общее условие: движение пешим ходом, а в степи путь человека без коня долог…

На правом берегу зажглись костры. Стоянка напротив готского лагеря не сулила эллинам добра: готам ничего не стоило ночью переправиться через Данапр и напасть на суда. Надо было плыть дальше.

Зенон предупредил Фарака:

— Как потускнеют костры, я поднимаю якоря.

Фарак не возражал: купец прав, стоять всю ночь перед готами — только дразнить их. Будь Фарак на их месте, он непременно попытался бы захватить суда.

— А сын воеводы Добромила? — с усмешкой полюбопытствовал он.

— Росс, его женщины и эллин Фалей — свободные люди и могут поступать, как сочтут нужным. Гнать их с корабля я не намерен, тем более теперь, — он взглянул на правый берег. — Лишние воины нам не помешают.

— Хорошо! — согласился Фарак. Купец опять был прав.

Зенон подозвал помощника, распорядился о продолжении плавания. От судна к судну — а они стояли чуть ли не впритык друг к другу — полетели слова приказа: как только потускнеют костры, без шума поднять якоря и держаться за головным кораблем, не отставая, точно в его кильватере.

Команда отдыхала. Матросы, утомленные за день, спали кто где — на палубе, на скамьях для гребцов, на тюках с товаром. Скоро снова в путь, и каждый стремился воспользоваться передышкой, чтобы восстановить силы. Бодрствовали одни дозорные. Фарак со своими людьми ушел на берег — по договоренности с Зеноном он мог оставаться ночью на корабле, но этим правом никогда не пользовался: для него привычнее было спать у костра, среди своих воинов, недалеко от пасущихся в степи коней.

Останя и Фалей не спали, Зенон отдавал последние распоряжения.

В темноте пленниц вывели наверх. Узнав Даринку, Останя тут же разрезал ножом связывавшую ее веревку. Даринка рухнула ему на руки, затряслась всем телом.

— Не бойся, — утешал он ее. — Все будет хорошо!..

Тем временем Фалей освободил Авду. Потрясенная девушка не могла выговорить ни слова, ноги у нее подкосились — Фалей поддержал ее, усадил на палубу, где дул свежий речной ветерок. Остальные пленницы стояли рядом полные отчаяния. Только двое из десяти получили свободу, а им приходилось довольствоваться неопределенной надеждой на освобождение.

Даринка перестала вздрагивать, она понемногу успокаивалась, не отрывалась от Остани, а он не выпускал ее из рук: они боялись снова потерять друг друга.

Связанных пленниц опять заперли в трюме. Даринка и Авда поместились в каюте на корме. Здесь было так же тесно, как в трюме, но в иллюминаторы тянуло свежим воздухом. Фалей уступил свой плащ Авде, Останя отдал свой Даринке. Впервые за несколько дней, женщины почувствовали себя спокойно. Останя подождал, пока они не заснули, и вышел из каюты.

На палубе лениво переговаривались дозорные. Фалей дремал сидя. Останя опустился рядом, прислонившись спиной к двери каюты. Легкий шорох разбудил эллина.

— Что будем делать, Фалей?

Теперь, освободив из плена Даринку и Авду, Останя думал о возвращении домой, и о трудностях, которые их поджидают на этом пути. От степняков можно было ждать всего. Не исключено, что они позволят им высадиться на берег и отдалиться от каравана, а потом их схватят…

— Нам нельзя покидать судно, здесь мы в безопасности.

— Мы удаляемся от нашей земли…

— Лучше удалиться, а потом вернуться живым и невредимым, Евстафий, чем не вернуться никогда. Без коней нам далеко не уйти, а Фарак их не отдаст. Он согласился на обмен только потому, что уверен: мы у него в руках. Иди в каюту, отдохни. Я спал днем, а тебе надо выспаться.

— Ты прав. Пойду…

Слабая полоска света из иллюминатора падала на высокий чистый Даринкин лоб. Останя снял доспехи и оружие, потом осторожно приподнял полу плаща, лег рядом с женой.

— Останек… — прошептала Даринка, поворачиваясь к нему.

Они уснули и не заметили, как корабль снялся с якоря и двинулся в ночной темноте навстречу неизвестности.

В эту ночь сарматам было не до сна: запахло войной, а война — это борьба на истребление, до полного вытеснения или подчинения одного племени другим. Лихое время: законы обыкновенной жизни отметаются прочь, будущее человека ставится на карту, женщины и дети лишаются покровительства, право собственности утрачивается, а смерть в расцвете сил не удивляет никого; последовательность и постоянство сменяются бурными и неожиданными поворотами событий, привычные ценности пересматриваются, стоимость человека связывается с его способностью проливать кровь недруга, искусство и красота теряют свою притягательность, а главной, определяющей мерой бытия становится разящий меч. Человек сшибается с человеком, божество с божеством — Арес с Перуном, Перун с Донаром — молния против молнии, ум против ума, сила против силы. Такова война.

На обоих берегах Данапра светились костры. Между ними — широкая полоса воды и тонкая цепочка судов, над ними — мириады звезд и бледно-розовый лик луны, а вокруг — степи без конца и края: иди в любую сторону — и не найдешь границ. Люди около костров чего-то ждали, на что-то надеялись, что-то замышляли…

У Фарака давно закончился летучий военный совет, уже ушли вверх и вниз по берегу реки ночные дозоры с приказом смотреть, не приближается ли враг; уже послан на восток гонец — оповестить ближайшее кочевье, что на правом берегу Данапра появился грозный враг. Доскачет всадник до становища, сообщит новость и вернется назад, к отряду, а дальше ее понесут от кочевья к кочевью другие всадники, и к утру степь будет знать: враг у порога. Всколыхнутся кочевья, исторгнут из себя десятки, сотни, тысячи вооруженных всадников, и далеко покатится по степи гул от топота боевых коней: война!

Фарак сделал все, что мог в подобных обстоятельствах. Оставалось ждать, когда потускнеют костры — тогда суда снимутся с места и вместе с ними уйдет отряд Фарака. В эти часы Фарак не думал ни о пленницах в трюме корабля, ни о сыне воеводы Добромила: запахло войной, и не о добыче шла речь, а о жизни. Рядом с Фараком молча сидел Фаруд: кончилось время слов — начиналось время дел. Теперь кто кого перехитрит, обойдет, обгонит — в скачке не на жизнь, а на смерть. Растаяла и его обида на брата — не до того теперь, у порога враг…

Туман над рекой густел, луна скрылась за облаками, небо потемнело, потускнели костры.

Под покровом темноты от правого берега к левому потянулось множество длинных узких плотов, и на каждом цепочка темных людских комьев — пять-шесть, а то и больше, — всех не сосчитать. Они скользили по воде, будто невесомые. Люди оседлали их, как коней, и мерно выгребали щитами поперек реки. На левом берегу они наполовину выволакивали плоты из воды и спешили занять место в неудержимо рвущейся вперед людской массе: костры кочевников и, значит, корабли эллинов уже совсем близко — не опоздать бы к дележу добычи!

Еще немного, совсем немного! Глупые степняки даже не догадываются, как близок их конец. Готы ускоряют шаг, почти бегут; мечи обнажены, разум загнан в самые темные закоулки души. Громодышащий Донар, потрясатель небес, вселил в людскую толпу свою слепую ярость.

И вдруг сотни глоток издают рев проклятия: у костров никого нет, каравана тоже нет! Добыча ускользнула, как песок между пальцев. Хитрые эллины и сарматы обманули их!

Толпа хищно топчется на месте, не зная, на что израсходовать свою неиспользованную ярость, потом устремляется в погоню, но, пробежав с версту по берегу, останавливается: суда и всадники бесследно растворились в ночи. Еще с час ватага рыщет по сарматскому берегу и, не найдя никакой добычи, возвращается к плотам, проклиная ночь, эллинов и свою отяжелевшую от воды одежду.

А в это время верстах в семи от них вниз по реке другая ватага готов обрушилась на караван судов и сопровождавших его кочевников. Готские вожди тоже были искусны в военных хитростях. Значительно опережая караван, на сарматский берег устремились сотни легких плотов — из двух-трех бревен каждый, сотни видавших виды бойцов, жаждущих добычи. Одни выходили на берег, наскоро выливали из сапог воду и с именем своего громодышащего бога на устах кидались на опешивших от неожиданности степняков, а другие устремляли свои плавучие тараны на несущиеся мимо суда, сталкивались с ними, облепляли, как пчелы, хватались за борта, за весла, прыгали в привязанные к кораблям лодки и лезли, карабкались вверх на палубу. Рычание сошедшихся в смертельной схватке людей, крики боли, лязг металла, топот ног, всплеск воды от падающих тел наполнили ночной мир ненавистью и ужасом.

Сарматы опомнились и, повинуясь командам Фарака и Фаруда, стали кучно, образовав тяжелый панцирный щит. Готы яростно напирали, и хотя сарматские копья останавливали их — вал за валом, но натиск нападающих не ослабевал. «До-на-ар!..» — с яростным криком кидались они на степняков. Они разили сарматских коней, степняки падали в груды тел и здесь их добивали. Копья уже не помогали сарматам, в ход пошли мечи. Ни щит, ни подставленный меч не спасали от тяжкого сарматского меча — с размаху опущенный обеими руками, он не знал преграды, и горе сармату, если его меч разил только воздух — случалось, сам всадник по инерции падал под ноги собственного коня.

Жутко кричали раненые кони, дико вскрикивали люди — ужас витал над степью, будя в ней все живое. Нет ничего страшнее, чем битва человека с человеком… «Ар-ра!», «До-на-ар!».

Насмерть рубились люди, но имя готского бога звучало громче, готские мечи все чаше доставали живую плоть своих противников. Дети степей, повинуясь команде Фарака, пробили брешь в готском кольце и ускакали в степь, но не затем, чтобы спастись, а чтобы перевести дух и собрать вместе оставшихся в живых. Потом они развернулись и снова ринулись в битву, опять залязгал металл, опять ярость столкнулась с яростью. Готов было гораздо больше, чем сарматов, но кони и ночь помогали степнякам. Видя, что большинство судов прорвалось сквозь готское заграждение, они развернулись опять и ускакали, оставив пришельцам залитый кровью берег, усеянный телами убитых, раненых и умирающих…

Останю разбудил резкий толчок, от которого содрогнулся корпус корабля, и в следующий миг ночь взорвалась бурей яростных голосов. Он отстранил от себя испуганную Даринку, схватил меч и, как был, без доспехов, выскочил на палубу. В первое мгновенье он ничего не мог понять. Подумал было — сарматы, но тут же понял, что не они: на берегу шла ожесточенная битва. Готы!

Гребцы сидели на своих местах и изо всех сил налегали на весла, а по палубе метались темные фигуры. Лязгали мечи, рычали схватившиеся в поединке люди.

— Следи за бортом! — донеслось до Остани.

Он узнал голос Фалея и тут же заметил надвигающиеся на корабль узкие плоты.

— Полный ход! Полный ход! — гремел голос Зенона. Сам он с мечом в руке носился по палубе и то терялся среди дерущихся, то снова оказывался на виду.

Корабль стремительно летел в темноту — весла, пожалуй, еще никогда не врезались в воду с такой силой, как теперь. Готы, оглушенные ударами весел или сбитые корпусом корабля, падали в воду, тонули, гибли под килем второго судна, вплотную следующего за головным, но многие успевали ухватиться за борт и упорно лезли вверх на палубу. Мечи эллинов рубили им руки и головы, но самые ловкие и сильные достигали палубы и здесь схватывались с командой.

— Налегай на весла! — ревел Зенон. — Полный вперед!

Больше всего готов оказывалось на корме, здесь удобнее было зацепиться за корабль и взобраться на палубу. Фалей и Останя изнемогали под натиском нападающих. Зенон вовремя оценил обстановку и пришел к ним на помощь с двумя воинами. Но вот судно пошло ровнее, плоты перестали ударяться в борт, головной корабль прорвался сквозь готский заслон. Фалей поверг на палубу своего последнего врага, Останя уже собирался покончить со своим, но Зенон предупредил его:

— Бери живым!

Мечом, плашмя Останя оглушил гота и отошел от него, привалился спиной к двери каюты, почувствовав изнеможение и жажду.

Подошел, переступая через тела, Фалей, рукой с мечом провел по потному лбу и тоже привалился к каюте.

Потом Останя бросил за борт ведро, дернул за веревку, чтобы зачерпнуть воды, вытянул наверх и напился. За ним напился Фалей.

Зенон и его помощник с фонарями в руках осматривали корабль и распластанные на палубе тела. Убитых врагов матросы оставляли на месте, своих складывали в ряд. Судовой лекарь занимался ранеными.

Останя заглянул в каюту — свет фонаря упал на бледное лицо Даринки. Узнав Останю, она забилась у него в руках. Рядом, сжавшись в комочек, сидела Авда.

— Все в порядке, — сказал он. — У Фалея тоже…

Авда заплакала, затряслась всем телом.

— Это были готы.

— У тебя… кровь!

Только теперь он заметил, что ранен.

— Оцарапало…

Фалей тоже был легко ранен. Остане он сказал:

— Ты держался достойно триария.

В устах Фалея это была высшая похвала: триарии — самые опытные, самые бесстрашные бойцы ромейских легионов, испытанные мастера рукопашного боя. Останя ответил:

— Я равнялся на тебя.

— Где твой пленный, Евстафий? — подошел все еще возбужденный Зенон.

Караван, прорываясь сквозь готские заграждения, понес значительные потери: три последних корабля стали добычей готов, один затонул. Немало повреждений получили остальные суда, но ход они сохранили и это их спасло. В битве полегло также немало воинов Зенона.

Останя нашел оглушенного им гота, плеснул ему на голову водой. Гот очнулся, застонал.

— На всякий случай свяжите ему руки и нога, — распорядился Зенон. Останя поднес готу воды. Тот выпил несколько глотков.

Небо на востоке бледнело, подул предутренний ветерок. Зенон приказал поднять паруса. Весла замерли в своих гнездах.

Побежденные усталостью, люди засыпали кто где. Только вахтенные оставались на своих местах.

Поднялось солнце и открыло взгляду истерзанный караван судов. В ночной битве пал каждый третий матрос и каждый второй сармат, а многие из уцелевших были ранены. Фарак — трижды, его брат Фаруд — дважды. Панцири защитили их от смертельных ран, но готские мечи все-таки пробивали защиту и доставали до тел. Побледневшие от потери крови, братья все-таки держались в седлах и ехали во главе отряда, Фарак — с непокрытой окровавленной головой. Многие кони тоже были ранены и ступали с трудом.

Не лучше выглядели суда. Борт головного корабля был пробит бревном — оно еще торчало в пробоине на локоть выше воды. Взгромоздившиеся один на другой плоты чуть было не пустили корабль ко дну. Треть весел срезало, как ножом. На палубах валялись неубранные трупы, темнели лужи крови. Весел недоставало и на других судах. Из лодок у каравана сохранилась лишь одна — остальные были сорваны плотами. Паруса были в пятнах крови и местами порваны — там, где их коснулся меч.

Дав матросам непродолжительный отдых, Зенон поднял их. Караван принялся залечивать раны. Прежде всего надо было очистить корабли от трупов и крови. Работы начались. Из трюма вывели пленниц. Женщины с трудом поднялись на палубу: в середине связки было мертвое тело. Бревно, пробившее борт корабля, угодило пленнице в грудь. Удар был так силен, что несчастная даже не вскрикнула, а что ее убило, остальные узнали, лишь когда затихла битва. Веревку разрезали и положили убитую пленницу рядом с погибшими членами команды.

Женщины полными ужаса глазами смотрели на окровавленную палубу. Больше всего крови было на корме — здесь лежала груда тел. Одна пленница вдруг отчаянно вскрикнула: намертво вцепившись бескровными пальцами в борт, висела отрубленная рука…

С убитых готов снимали оружие и доспехи — все, что представляло собой ценность на войне, — а тела бросали за борт. Своих убитых приготовили к последнему пути, чтобы, как только караван сделает остановку, совершить над ними погребальный обряд.

Палубы вымыли, сломанные весла заменили запасными, залатали пробоину в корпусе. Оставалось починить паруса, но это уж как только установится полный штиль.

Жизнь продолжалась. Буря налетела и пронеслась, надо было опять заниматься повседневным делом. Скоро устье Вычиги, караван поднимется по ней в сарматскую степь, а там готам уже не просто будет добраться до кораблей. Путь предстоял нелегкий: в последние годы Вычига заметно обмелела и уже неохотно пропускала тяжелые суда — нет-нет да и приходилось впрягать сарматских коней, чтобы сняться с мели и достичь Сегендша, сарматской кузницы, где день и ночь стучали молоты, выковывая мечи, наконечники копий, кольчуги и шлемы. Там, в крепости, окруженной глубоким рвом, вместе с кузнецами-сарматами работало немало иноплеменных мастеров — их в разное время сарматы взяли в плен и превратили в рабов. Были там и эллины, но не как рабы. Их приглашали сюда как поставщиков руды, вина и масла. Изделия сегендшских мастеров расходились во все уголки Сарматии. Металлические поделки производились, конечно, в каждом сарматском кочевье, но главная сарматская индустрия сосредоточивалась в Сегендше. Здесь использовался литейный и кузнечный опыт эллинов, ромеев и других припонтийских народов; в Сегендше варили особо прочные стали. Здесь также изготавливали луки — по образцу массагетских, крепчайшую тетиву из сухожилий животных, кожи — панцирные, из воловьих шкур, и обыкновенные, из шкур телят, овец, ланей и коз. В крепости трудились едва ли не лучшие кожевники Сарматии, их изделия соперничали даже с изделиями мастеров из Танаиса, Пантикапея, Фанагории и Ольвии.

Перед главными воротами крепости, на озере, — стоянка эллинских судов. Их здесь ремонтировали, смолили, разгружали и нагружали. Сегендш — перевалочный пункт, связанный множеством торговых путей не только со всей Сарматией, но и с городами эллинов и даже с росскими землями. В Боспор из Сегендша можно было попасть по Меотиде, путь в Ольвию пролегал сначала по суше, в обход данапрских порогов, потом вниз по Данапру; с россами capматскую кузницу связывали эллинские купцы.

Сегендш — глаза и уши степного края: сюда со всех сторон ехали с товарами и за товаром, сюда поступали вести из различных земель. От того, как шли дела в Сегендше, зависел жизненный пульс всей Сарматии.

В Сегендше Зенон расплатится с Фараком и его людьми, разгрузит суда. Оттуда степью двинется к Меотиде, а на Меотиде он считай что дома…

Плавание вверх по Вычиге, хотя и непродолжительное, потребовало от эллинов немало сил. На этой небольшой реке, казавшейся уютной и безопасной, были водовороты и мели, державшие матросов в постоянном напряжении. Не внушали доверия и берега, заросшие кустарниками: здесь могла таиться засада — охотников за добычей в степи хватало. Теперь конное сопровождение каравана имело смысл: люди Фарака охраняли корабли.

К полудню впереди показались бревенчатые стены Сегендша, возведенные на высокой земляной насыпи. Своим видом крепость производила внушительное впечатление на путника. Это было огромное городище с башнями вдоль стен и по обеим сторонам ворот. Крепость имела форму вытянутого четырехугольника. Было в ней всего понемногу: она напоминала и старые крепостные сооружения скифов, и росские грады, и ромейский военный лагерь, а в форме башен, срубленных из толстых бревен, угадывалось влияние эллинского стиля.

По речной протоке суда попали в озеро, воды которого омывали с северной стороны крепостной вал и наполняли ров, окружающий крепость. Подступиться к ней было не просто: глубокий ров, крутая насыпь, башни и стены делали ее неприступной для кочевых орд. Чтобы взять ее штурмом, потребовался бы опыт ромейских военных инженеров. Попасть в нее можно было лишь через ворота между двумя оборонительными башнями. Такие же ворота и башни были на противоположной, южной стороне крепости.

У причала новоприбывших встретили сотни две мужчин и женщин. Они окружили конников Фарака, который уже не мог держаться в седле и лежал на носилках, укрепленных между двух коней. Ненамного лучше его чувствовали себя другие раненые сарматы. Отряд теперь возглавлял Фаруд. Весть, которую привезли воины, встревожила сегендшцев. Что готы за Данапром, они знали, но что они уже на левом берегу, узнали лишь теперь.

Прибывшие, сопровождаемые толпой сегендшцев, потянулись к крепостным воротам, на пристани остались только грузчики, матросы и находившиеся в это время в Сегендше эллинские купцы. Они ждали, пока Зенон закончит отдавать распоряжения и сойдет на берег, чтобы обсудить вместе с ними последние новости.

Как только грузчики принялись за работу, Зенон поспешил к купцам. Они с радостью поприветствовали друг друга: здесь, в глубине Сарматии, встреча старых знакомых былa особенно желанна. Они ощущали себя единомышленниками, находящимися во вражеском окружении.

Фанагорийский купец Харитон, сын Гераклида, несколько лет тому назад заведовал в Танаисе учетом и сбором городских налогов. Антимаху, сыну Публия, тоже не раз доводилось бывать в Танаисе, но местом его постоянной деятельности был Пантикапей, где он вел крупную торговлю с меотами[66] и малоазийцами.

Все трое были зрелыми мужами, крепкими телом и умом, все в коммерческих делах опирались на безупречное знание рынка и политической обстановки. Среди понтийских купцов едва ли нашлись бы люди, знающие имперский восток лучше их. Общаясь с варварами, они регулярно сносились друг с другом — в интересах торговли и, что было немаловажно, ради собственной безопасности. Их сотрудничество началось еще в Малой Азии, где они успешно конкурировали с многоопытными сирийцами. Трезво оценив неустойчивый рынок в юго-восточных областях империи, они обратили свой взгляд на север и не прогадали: торговля с сарматами и россами оказалась намного выгоднее. Рынок здесь был неисчерпаем. Не случайно северо-восточные провинции империи, особенно Боспорское царство, процветали, в то время как остальной римский мир переживал состояние кризиса и начинал трещать по швам.

Купцов прежде всего интересовали готы и их взаимоотношения с россами и сарматами. На потрепанные в битве с готами суда они не обратили особого внимания: торговля былa неотделима от опасностей и потерь. Каждому из них приходилось обнажать меч и защищать свое имущество и жизнь. Таков был век.

Зенон сообщил все, что узнал о готах. Купцы пожелали взглянуть на пленного. Зенон пригласил их на корабль, открыл каюту, в которой днем держали Фалея, а ночью спали Даринка и Авда, — теперь каюта была освобождена от товара, — приказал готу выйти на палубу.

Гот вышел, угрюмо, смело взглянул на эллинов и отвернулся. Это был молодой, лет двадцати пяти, человек выше среднего роста, светловолосый и светлоглазый, он слегка прихрамывал: болела перевязанная судовым лекарем раненая нога.

Звали гота Раш. Говорил он на малознакомом купцам наречии, а те несколько десятков ромейских слов, которые он знал, ненамного облегчали беседу с ним. Вскоре его опять отправили в каюту.

Зенон рассказал о ночной битве с готами. Всех троих одинаково интересовало, как поведут себя готы дальше — столкнутся с сарматами всерьез или найдут с ними общий язык, то есть договорятся о совместных действиях против эллинских городов. Для эллинов спасительным выходом из создавшейся ситуации была бы война готов с сарматами из-за главенства в припонтийских степях: они значительно ослабили бы друг друга и стали не так опасны для городов. Россов тоже нельзя было сбрасывать со счетов: они пока малозаметны, но, судя по ряду признаков, еще скажут свое слово.

Купцы обсудили сложившееся положение, но ясности у них не получалось. В самом деле: если передовые отряды готов достигли Данапра и даже сделали вылазку на Левобережье, значит, они свободно прошли по землям россов? Выходило, что россы уступили им, и судьба эллинов зависела теперь только от гото-сарматских отношений? Так ли это? Россы не на столько уж покладисты, чтобы смириться с пришельцами… Может быть, готы не прошли, а обошли росские земли?

Зенон представил своим коллегам Фалея, хорошо знающего россов, и они принялись расспрашивать его. За Фалеем настала очередь Евстафия — оба купца проявили к нему живой интерес. Сын воеводы Добромила был наглядным свидетельством той силы, которая зрела на росской земле. Сам факт того, что он с кучкой воинов пустился по следам степняков, чтобы отбить у них пленниц, заслуживал особого внимания: у россов крепки племенные связи. Нескрываемое любопытство у эллинов вызывали сведения о том, что окраинная росская земля встала под стяги опытных воевод. Значит, вполне возможно, что россы не только не подчинились готам, но и заставили их покинуть росские края. Как россы поведут себя в дальнейшем, зависело от степени того зла, которое причинило им вторжение готов.

Эллинам было о чем подумать. У их границ накапливались колоссальные силы варваров, и удержать их, если они ударят сообща, было невозможно. Рим погряз в междоусобицах, солдаты провозглашали и убивали императоров, сенат был озабочен лишь собственным благополучием, в провинциях нарастает брожение — ромейские же войска стояли только в Херсонесе и Ольвии, а Боспор был предоставлен самому себе. Положение катастрофическое. Если россы не разбиты и успешно преследуют готов, сарматам нечего больше опасаться готских орд, и они тут же навалятся на боспорские города, а готы, тавро-скифы, геты и — кто может отрицать! — россы ударят на Ольвию и города Тавриды. Ну а если готы подчинят себе россов, сарматы помедлят с нападением на Боспор, выжидая следующих шагов готов, но готы, скорее всего, ринутся тогда не на степняков, а на северо-западные города понтийского побережья… В общем, как ни прикидывай, финал один: катастрофа. Одно лишь на неопределенный срок отодвинуло бы ее: столкновение готов с сарматами. Только вероятность большой войны между ними сомнительна…

В конце концов все трое пришли к тому, что самое благоразумное теперь — готовиться к худшему, заблаговременно принимая меры безопасности своей и близких. Несомненно было так же, что, пока намерения готов по отношению к сарматам остаются неясными или враждебными, степняки не нападут на эллинов, естественно усматривая в них возможных союзников в борьбе против готов…

Оба купца ушли в крепость, Зенон, проверив, как выполняются его распоряжения, тоже пошел к воротам. Фалей последовал за ним, а Останя не отходил от Даринки и Авды. Пленных женщин увели в крепость. Их ожидало рабство в Сегендше или в другом месте, куда их продадут. Они шли мимо, увядшие, постаревшие, бросая на Останю полные отчаяния взгляды.

В Сегендше Зенон рассчитался с сопровождавшими его сарматами. Денег они потребовали немало, но в убытке он не остался: здесь у него скупили все шкуры. Самый ценный груз — тщательно уложенную и увязанную пушнину — Зенон навьючил на верблюдов. Эти сильные неприхотливые животные во все большем количестве поступали в степи Меотиды из низовий великой восточной реки. Кочевники везли на них товары в припонтийские города, а предприимчивые эллины, по достоинству оценив этих диковинных зверей, перекупали их у степняков.

В тот же день сухопутный караван покинул Сегендш, и вместе с ним отправились Фалей, Авда, Даринка и Останя.

В соответствии с законами войны пленный гот принадлежал своему непосредственному победителю Остане. Права Остани на него никто не оспаривал, а предусмотрительный Зенон даже подчеркнул их, заявив в присутствии своих людей и сарматов:

— Тебя победил Евстафий, сын воеводы Добромила, ты его раб!

Он произнес эти слова по-эллински, потом по-сарматски и по-ромейски.

Раш понял, что сказал Зенон. Он угрюмо взглянул на Останю и ссутулился, опустил голову: рабство не возвышает человека. Но видно было, что гот не смирился со своим положением и что от него можно было ждать любых неожиданностей.

В Сегендше нашлись покупатели на Раша. Они с удовлетворением оглядели его крепкое тело, ощупали мускулы нa руках и ногах и принялись выторговывать его. Они предложили за него двух баранов, добавили еще двух, потом добавили коня. Они напористо добивались, чтобы Останя уступил им пленного, но в конце концов, раздраженные неуступчивостью росса, ушли. Раш понимал, что сарматы торговались из-за него, и что ему предназначена часть раба. Он тоскливо смотрел на крепость, которой суждено было стать его пожизненной тюрьмой. Здесь ему выстригут на голове волосы, поставят на теле клеймо, как скоту, превратят его в рабочую лошадь, которую можно бить, морить голодом, зарезать на мясо; здесь он и закончит свои дни, отсюда не убежишь… У его соплеменников-готов тоже были рабы — мужчины и женщины из пленных, но им не выстригали волос, не ставили клейма, и в быту они ничем не отличались от готов — их только не отпускали на родину и обязывали отдавать часть своего сельскохозяйственного урожая. Конечно, им не очень-то хорошо жилось, но все равно не так, как рабам степняков. Рабство здесь хуже смерти…

Когда сарматы отступились от него, он с молчаливой благодарностью взглянул на своего хозяина: росс не продал его степнякам. Вместо этого он тут же разрезал ножом веревку, связывавшую ему руки. Скорее чувством, чем рассудком, Раш понял, что этот росс для него сейчас щит, прикрывающий его от новых бед, и что он тоже не по своей волe находится в эллинском караване, бредущем по сарматской степи. Поведение росских женщин, которые старались не бросаться степнякам в глаза, подтверждало его догадку.

Вечером, когда караван остановился на ночлег, Раш устало опустился на землю. Вокруг была уныло-однообразная степь. Где-то в стороне заходящего солнца остались его соплеменники. У них сейчас тоже зажигали костры и готовили ужин. Там тоже поили коней, женщины у повозок кормили грудных детей, и среди них была Хельга, молодая жена Раша, светловолосая, как жена росса, победившего его в битве. Раш представил себе, как она держит сына, как дает ему грудь, как потом сидит с остановившимся взглядом, устремленным в вечерний сумрак, и ему стало трудно дышать от охватившей его тоски. Он огляделся. Вдоль дороги улеглись диковинные двугорбые звери, безучастные к людской суете, отовсюду доносился чужой говор. У всех здесь были свои знакомые, свои дела, только у него не было никого и ничего — ни семьи, ни племени, ни будущего. Осталось только прошлое, которое вызывало у него приступы отчаяния и тоски.

Он лег вниз лицом, чтобы ничего не видеть, и дышал в чужую равнодушную землю. Впрочем, земля не была равнодушна к нему, она давала ему отдых. Тело у него ныло от усталости, и хотя готам не привыкать было к трудным переходам, этот отнял у него все силы. Раны ослабили его, и он шел по рабскому пути, хуже которого ничего не бывает. Это очень важно, как и ради чего ходишь по земле, она не ко всем относится одинаково. Она жестока к рабу, но легка для свободного человека. К рабу она участлива, когда приходит час его смерти или когда он перестает быть рабом. Ночью, когда его спутники уснут, Раш уйдет на запад. Конь ему ни к чему — с конем его тут же обнаружат. Он пойдет глухими тропами, а где надо, поползет ужом — попробуй выследи его! Ну а если выследят, догонят и убьют — лучше смерть, чем рабство…

При мысли о бегстве и свободе он почувствовал прилив сил. Еще бы какое-нибудь оружие…

— Раш, садись к костру!

Он вздрогнул при звуке своего имени: кому-то было какое-то дело до него, кто-то чего-то от него хотел. Кроме имени, он не понял ни слова, но пока еще он был раб и обязан повиноваться своему хозяину. Он поднял голову.

— Садись ближе, ешь! — пояснил эллин.

Росс отломил пол-лепешки, наложил на нее мяса и протянул готу. Раш не заставил упрашивать себя и с жадностью принялся за еду.

Женщины и росс что-то говорили ему, он не сразу смог понять что: в мыслях у него все смешалось. Наконец, с помощью эллина, он уяснил, что их интересовало: видел ли он за Данапром росские дружины? Видел. Одну. Участвовал ли в битве с россами? Да, участвовал, когда готы занимали росское селение. Была ли крупная битва между готами и россами? Этого он не знает, может быть, и была. Конунг Вульрих ведет готов по росской земле, но не на россов, а на ромеев. Разбиты ли росские дружины или нет? Этого он не знает…

Странный это был разговор. Самому Рашу и в голову не пришло бы подумать о том, разбиты ли росские дружины или нет. Как многие его соплеменники, он полагался на мудрость старейшин, которые думают о делах и судьбах племени, а теперь у него спрашивали о том, что известно лишь старейшинам…

Когда бивак успокоился и спутники Раша укладывались на ночь, росс опять что-то сказал Рашу.

— Он говорит, — вмешался Фалей, — чтобы ты не наделал глупостей. Не вздумай бежать — далеко все равно не уйдешь, только станешь легкой добычей сарматов.

Эти слова озадачили гота. Кто же его спутники? Чего они хотели от него? Что намеревались делать сами? В одном лишь он не сомневался: и для них в сарматской степи было мало радости. Он опять не разумом, а чувством понял, что для него лучше пока не расставаться с ними.

С этой мыслью он уснул до утра.

В жизни нередко завязываются узлы, которые чрезвычайно трудно развязать. Такой узел стянулся вокруг Остани и его друзей. Они продолжали удаляться от росских земель, и у них не было возможности свернуть с пути, на который они по воле обстоятельств ступили.

Останя и Фалей не отходили от женщин и были готовы в любую минуту вступиться за них. Впрочем, сарматы, еще некоторое время сопровождавшие караван, не чинили им обид. Ночная битва с готами по-своему сблизила их. Закон степи гласил: сражающиеся плечом к плечу против общего врага становятся братьями по пролитой крови. Фалей и Останя больше не вызывали у степняков недоброжелательности. Даже Фарак, которого теперь везли в крытой повозке, изменил свое отношение к ним, узнав, как мужественно они держались в битве с готами, и приказал вернуть им их коней. К этому, правда, его побудило не человеколюбие, а зависть к счастливчику Фаруду, которому теперь достанется слава и добыча, полагавшиеся Фараку. Раны Фаруда оказались легкими, а состояние Фарака ухудшалось, он терял сознание, а жар и боль от воспалившихся ран смешивались у него с отчаянием и злостью: через два дня он мог бы встретиться со старейшинами, и они поднесли бы ему чашу Особого почета, дающую право со временем стать вождем племени, а при благоприятных условиях — великим каганом[67]. Он первый принял бой с готами на Левобережье, отбился от них и победил, так как сохранил свою добычу. Он взял бы себе превосходных росских коней, жена росса народила бы ему сыновей. Теперь кони, славянка, чаша Почета и отцовский лук достанутся Фаруду. Не слишком ли много для него? Лук и чаша — пусть, это семейное, родовое, а коней и славянку он не получит…

Фарак чувствовал приближение смерти — каждый степняк чувствует свой смертный час. Тут уж ничего не изменишь, так назначили боги. Плохо вот только умереть в пути. Хорошо, когда в последний час тебя окружают близкие…

Фарак дотянул до своего кочевья и здесь умер, как хотел, — в окружении сородичей и семьи.

Конники остались с Фарудом в становище, чтобы отдать последние почести своему предводителю, а караван, не задерживаясь, ушел дальше. Он состоял из тяжело нагруженных верблюдов и вьючных лошадей. Сопровождали его не менее двухсот конных и пеших. Антимах и Харитон отправились вместе с Зеноном: так было безопаснее. Банды грабителей едва ли решатся напасть на караван, охраняемый столькими воинами.

Даринка и Авда ехали на сарматских конях, накинув на головы капюшоны плащей, чтобы не привлекать к себе лишних взглядов, особенно когда караван проходил мимо кочевий. Степняки шумно спешили к каравану требуя, чтобы он остановился, и начинали торг, бесцеремонно разглядывая и ощупывая поклажу. Открытой враждебности к эллинам они не проявляли, тем более что на груди у купцов были тамгаобразные знаки[68], дающие им право на беспрепятственный проезд по степи, а на копье у головного воина развевался пучок белой конской гривы — знак Сегендша, пропуск и указатель пути. Однако степняки не прочь были стянуть у эллинов, что плохо лежит.

Караван задерживался, купцы включались в торг. Кочевники охотно перекупали у них изделия сегендшских мастеров, особенно седла, уздечки, гибкие плетеные арканы; женщин-сарматок интересовали украшения и малоазийские ткани. В обмен на них они давали скот, шкуры, рабов, деньги. Купцы торговали осмотрительно, с выгодой для себя. Из денег брали только серебро[69], не отказывались от скота: кормить в пути людей было их обязанностью.

Выглядели сарматские кочевья одинаково. Располагались на открытой местности недалеко от воды — у речек и озер. Большие, крытые войлоком четырех-, шестиколесные кибитки и войлочные юрты образовывали широкий круг. Здесь собирались старейшины, сходились праздные сарматские женщины из тех, чью домашнюю работу выполняли рабы; здесь принимали вестников, делились новостями, а по праздникам зажигали общий костер. Хозяйственная жизнь степняков проходила в кругу семьи. О степени благополучия семьи прежде всего свидетельствовали кибитка и юрта. Добротная, узорчато расшитая юрта или добротная кибитка, около которой всегда людно, — первый признак зажиточности хозяев. О бедности же говорила ветхая юрта и старая, с дырявым войлоком кибитка. Соответственно имущественному положению определялся общественный ранг сармата. Главную роль в жизни кочевья играли богатые степняки, владеющие рабами и самыми большими табунами коней. Как правило, в таких семьях было много мужчин, а мужчины — это пастухи, добытчики, воины, им принадлежало основное в кочевье: кони и скот; но и женщины у сарматов пользовались не меньшим влиянием: они — хранительницы домашнего очага и обычаев рода, и даже на совете старейшин они играли не последнюю роль.

Сбоку кибиток горели семейные костры, на них в котлах, подвешенных на металлические треноги, степняки готовили пищу; тут же, в золе костров, пекли хлеб — большие плоские лепешки. У богатых степняков было по нескольку кибиток — одна для женщин, другая для детей, третья для продовольствия и хозяйственной утвари. Мужчины большую часть суток проводили со стадами и табунами. Перекочевывая, сармат вез на новое место все свое имущество. Перекочевка совершалась легко и быстро. Запрячь в кибитки волов, погрузить утварь, посадить детей — на все это уходили считанные минуты. Волы как тягловый скот издавна служили кочевникам и обычно паслись вблизи становища.

Зато конские табуны располагались в степи широко и вольно. Присматривали за ними юноши и подростки. Сарматские мальчишки, едва начав ходить, уже не мыслили себя без коней. Взрослые рано учили их управляться с лошадьми; им самим в степи дел хватало: они доили кобыл, стригли овец и коз, шили седла и обувь. К вечеру глава семьи непременно возвращался в становище, ведя за собой лошадей, навьюченных тюками с шерстью и бурдюками со свежим кобыльим молоком; он также привозил барана или пригонял жеребенка, предназначенного в пищу. Скот кололи недалеко от костра, тут же снимали шкуру и выбрасывали внутренности — для собак. Днем над становищем висел рой мух и слепней, по ночам людям и животным досаждали комары. Сарматское кочевье было приметно издали — по конскому навозу, дыму костров, лаю собак, запахам скота, кумыса и сырых шкур.

В каждом кочевье была своя кузница. Обычно она располагалась вблизи воды. Десяток воткнутых в землю шестов, скрепленных перекладинами, камышовая или войлочная кровля, очаг из сырцовых кирпичей, наковальня на дубовом чурбаке, видавший виды горн — вот и вся кузница. Иногда рядом стояли две, а то и три кузницы — спрос на металлические поделки у степняков был немалый. Один Сегендш не мог удовлетворить потребности степи, к тому же до него неблизко, да и изделия его мастеров стоили слишком дорого. Мечи из особо прочных сталей, поясные ремни с бронзовыми, серебряными, а то и золотыми бляшками, воловьи панцири с металлическими нагрудниками, украшенные изображениями барсов и грифонов[70], терзающих добычу, были доступны лишь наиболее состоятельным кочевникам и являлись семейными реликвиями, передаваемыми от отца к сыну. В повседневном быту кочевники довольствовались тем, что производили в своих кочевьях. Здесь тоже ковали мечи, ножи, топоры, наконечники для стрел и копий. За всем этим необязательно было ехать в прославленный Сегендш — и свой мастер сделает как надо!

Кузнецами у кочевников нередко были рабы. Самым искусным из них сарматы подрезали на ноге сухожилие, чтобы они не смогли бежать из плена. Эти кузнецы с утра до вечера стучали молотом…

В одном становище к Остане, волоча ногу, подошел сухощавый, будто прокаленный на огне человек и спросил по-росски, нет ли кого из росских земель. Узнав, что есть и сразу трое, он с минуту остолбенело смотрел на них, и по его закопченному лицу потекли скупые слезы. Потом он ткнулся в ногу Остани и беззвучно затрясся сухим телом. А рядом с ним стоял другой закопченный человек, так же волочивший ногу, и спрашивал на своем наречии, нет ли кого с далекого Рейна. Замысловатые пути привели его, свева[71], в становище кочевников: был взят в плен ромеями, превращен в раба, попал в Рим, оттуда в Египет, там его перекупил сирийский купец и сделал галерным рабом. В Понте Эвксинском корабль захватили пираты; в числе других пленных его привезли на невольничий рынок в Феодосию, оттуда с новым хозяином-купцом он направился в Танаис, но в пути налетел шторм, судно затонуло, а ему удалось ухватиться за обломок мачты. Морс долго носило его, пока не прибило к берегу, где его подобрали сарматы. Они приставили его к кузнецу-россу и перерезали ему сухожилие, чтобы не вздумал бежать. Уже десять лет он жил с сарматами и за это время не встретил ни одного человека, говорящего на родном языке или на языках родственных ему племен. Встреча с Рашем потрясла его не меньше, чем встреча его собрата-росса с соплеменниками.

Кузнеца-росса звали Варул. Оправившись от потрясения, он принялся торопливо, сбивчиво рассказывать о себе, встреча с земляками, совсем недавно покинувшими росские края, была для него долгожданной радостью. Еще мальчишкой сарматы увезли его в степь. Уже четверть века он находился на чужбине и давно утратил надежду когда-нибудь вернуться на родину, где у него остались мать и сестры.

Он рассказывал, а слезы навертывались ему на глаза. Он не отходил от своих земляков все время, пока длился торг, а его собрат по несчастью не отходил от Раша.

Когда караван двинулся дальше, оба они продолжали стоять на месте и смотрели им вслед. Потом заковыляли прочь, волоча искалеченные ноги.

Глядя на них, Фалей задумчиво проговорил:

— Вот почему у Гомера бог-кузнец Гефест — хромой…

На другой день караван встретился с сарматским войском. Сначала вдали появился головной отряд, за ним показались густые массы конницы. Это было внушительное зрелище. Тяжеловооруженные воины ровной рысью двигались в сторону заходящего солнца. Тысячи бойцов, готовых по жесту военачальника ринуться на врага. Степь подтягивала свои войска к Данапру, ставила на пути пришельцев-готов барьер из конных воинов.

Караван ускорил шаг, спеша удалиться от войска, а купцы придержали своих коней, чтобы получше разглядеть знаменитую сарматскую конницу, некогда вытеснившую из степей скифов. Ее появление отозвалось в них радостью: степь шла на готов! Этот момент был полон особого смысла, он означал, что не сегодня-завтра решится судьба эллинских городов. Если сарматы и готы взаимно ослабят друг друга, эллины еще устоят против натиска варваров.

За себя купцы не боялись: раз сарматы шли на готов, то пока им не до эллинов.

Они не ошиблись. От войска отделилась группа конников, вскачь приблизилась к каравану, но, увидев знак Сегендша и охранные знаки на груди у купцов, повернула назад.

Степняки еще не рассматривали эллинов ни как врагов, ни как добычу.

Встреча с кузнецом-свевом потрясла Раша, но не менее глубокий след оставило в нем в те страшные минуты поведение его хозяина — росса. Раш, несомненно, разделил бы их судьбу, если бы стал собственностью степняков, и когда подошли богато разодетые сарматка и сармат, сопровождаемые свитой, и сарматка показала на него пальцем, он похолодел: она пожелала приобрести для себя раба-гота.

Эти двое своим одеянием выделялись из остальных степняков. На ней было длинное платье из ярко-синего шелка, ярко-красный шелковый пояс. Платье на груди было скреплено золотой булавкой, ворот, рукава и подол расшиты золотом, пояс украшен золотыми бляшками с зеленоватой эмалью. Из-под края платья выглядывали носки слегка изогнутых сапожек, расшитых золотом. На плечах у сарматки был плащ из двойного шелка — ярко-синего снаружи и огненно-красного с изнанки, — богато расшитый золотом и украшенный драгоценными камнями. На холеных руках блестели перстни и браслеты, шею украшала золотая гривна. Венчала эту чрезмерную роскошь золотая диадема, украшенная жемчужинами и бриллиантами. От диадемы на плечи и спину опускалось расшитое золотом покрывало.

Все в сарматке — одежда, драгоценности, манера вести себя — выдавало жену влиятельного племенного вождя.

На ее спутнике была рубаха и штаны из тонкого полотна, расшитого золотом; штаны вправлены в мягкие сапоги, широкий кожаный пояс украшен золотыми бляшками; на ножнах меча блестели золотые пластины с изображением грифонов, терзающих лань, на голове башлык, отороченный мехом горностая, на плечах богато украшенный плащ. Но, несмотря на свою роскошную одежду, сармат выглядел не так эффектно, как сарматка. Он был невысок, рыхл, с заплывшими от жира глазками и жидкой бородкой.

Сощурившись, степняк оглядел Раша и, видимо, остался доволен выбором жены. В эту минуту Раш горько пожалел о том, что послушался совета своего хозяина и не бежал из каравана еще в первую ночь. Теперь он в отчаянии ждал исхода торга. Сармат потребовал, чтобы росс уступил ему гота, и назвал свою цену за него. Останя ответил отказом. Сармат увеличил цену, Останя опять отказал ему. Этот торг привлек к себе общее внимание. Вокруг Остани, Раша и знатных сарматов образовалось кольцо зрителей. С каждой минутой нарастало внутреннее напряжение, которое могло плохо кончиться как для россов и гота, так и для эллинов. Степняки уже с назойливым любопытством приглядывались к Даринке и Авде. Здоровая, сильная чужеземка всегда считалась у них ценной добычей.

Сармат все яростнее настаивал на продаже Раша, а Останя твердо стоял на своем: раб не продается! Казалось, вот-вот дойдет до кровопролития. Но подъехал всадник с властным лицом и в одеянии, достойном вождя, не таком броском, как у первого сармата, но полном сурового достоинства — золото блестело только на поясе и ножнах меча, да на груди висела золотая пластина с изображением трехглавого дракона, символа высочайшей власти.

Позади него остановилось десятка два воинов — все на добротных конях.

Подъехавший быстро заговорил с покупателем-сарматом. Все голоса стихли — было очевидно, что эти двое играли здесь главную роль. В их резкой полемике несколько раз повторялись имена Фарака и Фаруда, при этом оба показывали на росса. Потом сармат-покупатель нехотя отступился от Раша. Его жена недовольно закусила губы, но тоже замолчала.

Зенон, наблюдавший эту сцену, поспешил увести караван от кочевья. Он в равной мере опасался и уступчивости, и неуступчивости Остани. Не так уж были надежны союзнические узы между эллинами и сарматами, чтобы подвергать их серьезному испытанию на прочность. Стоило россу уступить Раша кочевнику, и сарматы наверняка потребовали бы еще и женщин. Отказ грозил бы кровавой резней. К счастью, все кончилось благополучно. Этот эпизод подтвердил, что сарматы пока еще считались с эллинами, так как обстановка на западе была неясна. Если готы пойдут войной на сарматов, то эллины нужны были как союзники, а не враги. Вот почему сам каган не допустил готовой вспыхнуть резни, да и к сыну воеводы Добромила не следовало относиться, как к прохожему. Кто знает, может быть, он еще сослужит службу степи…

Раш теперь с откровенной благодарностью смотрел на своего хозяина-росса. В Сегендше он еще не понимал намерений Остани, а теперь убедился, что росс не продаст его сарматам, так как по-видимому, решил оставить себе. Что ж, неволя без рабства легче, чем неволя и рабство.

А Останя в те минуты будто ходил по лезвию ножа. Он разом мог потерять все: свободу, Даринку, жизнь. И когда гроза миновала, он почувствовал, что стычка с сарматом измотала его не меньше, чем ночная битва с готами.

Зенон понимал его состояние и приказал слуге принести россам амфору с вином, чтобы они подкрепили свои силы.

Купцы повеселели: молва о россе, сыне воеводы Добромила, разделившем с сарматами пищу, храбро сражавшемся вместе с ними против готов, а потом давшем отпор одному из влиятельнейших людей степи, опережала караван, летела от кочевья к кочевью. Никто из степняков больше не оспаривал у Остани право на раба-гота, раз сам каган вступился за него. Сарматы теперь смотрели на росса с любопытством, как на знаменитость, как на лицо, которому покровительствовала власть.

Это облегчало каравану путь, и на пятый день он беспрепятственно достиг лимана, глубоко врезавшегося в степь. Здесь, в гавани, стояли десятки эллинских судов. Едва вдали показался караван, они подняли якоря и направились к бревенчатому причалу, чтобы принять груз и людей. Перегрузка началась без промедлений — купцы не теряли ни минуты, спеша до ночи выйти в открытое море, где они будут недосягаемы для степи.

В вечерних сумерках корабли подняли паруса и двинулись по лиману к просторам Меотиды. За ночь лиман был пройден, и утром перед взглядами людей открылись морские дали. Здесь караван судов разделился: одни взяли южнее, на Пантикапей, остальные повернули на северо-восток, на Танаис. Дорогостоящую пушнину у Зенона с большой выгодой для него перекупили Антимах и Харитон, которые, в свою очередь, рассчитывали не менее выгодно продать ее на южнобоспорских и малоазийских рынках.

Верблюды и вьючные лошади остались на берегу. Погонщики пустили их на луга — в ожидании нового купеческого каравана. Несколько десятков верховых коней, в их числе кони Фалея и Остани, отправились дальше водным путем на специально оборудованных для них судах.

Решение плыть дальше, в неведомый Танаис, далось Остане нелегко: оттуда до росских земель было пугающе далеко. Смогут ли они из таких далей вернуться назад? Еще в степи его охватывало желание повернуть к Данапру. Будь он вдвоем с Фалеем, он так и поступил бы, но с женщинами риск был слишком велик, и Останя последовал за караваном: это обеспечивало всем четверым личную свободу, а пока есть свобода, остается надежда на возвращение домой. Зенон обещал доставить всех четверых в росские края, если ему опять доведется побывать там. А не доведется, их по просьбе Зенона доставит туда другой купец…

Просторы Меотиды поразили россов своей необъятностью. Даринка и Авда не скрывали страха перед морем, Останя с трудом не выдавал своей растерянности: суда эллинов выглядели жалкими скорлупками, гонимыми ветром по волнам. Вежа и Данапр были ручейками по сравнению с этой водной безбрежностью, и он не понимал эллинов, которые снисходительно называли ее Меотийским болотом…

Дул свежий ветер, корабль покачивало. От слабости и головокружения женщины опустились на палубу. Ненамного лучше их чувствовал себя Останя. Привычные же к морю эллины не замечали качки. Море и ветер только радовали их: водный путь быстрее и легче сухопутного. В степи каравану приходилось пересекать овраги и ручьи, а здесь всюду была вода — плыви в любую сторону! Конечно, на море немало своих трудностей, но эллинам к ним не привыкать. Если стихает ветер, приходится идти на веслах. Полный штиль — это малая беда. Большая — когда разразится шторм. Штормовое море немилосердно к людям, оно что сарматская степь — поглощает человека без следа. Но и со штормом люди не переставали бороться: они строили все более остойчивые суда и мужественно противостояли морской стихии. Не меньшая беда для купцов в море — пираты. В битвах с морем и пиратами погибало немало судов и людей, но море все равно влекло к себе неустрашимых моряков. В бурю им помогал мореходный опыт и надежные корабли, в штиль их выручали крепкие мускулы, в схватках с пиратами — мужество и меч.

Корабли легко неслись по волнам Меотиды. Эллины были здесь дома: Меотида составляла часть восточно-эллинского мира. По ее берегам, особенно на юге, находились эллинские селения, торговавшие с окрестными варварскими племенами. На малоазийских рынках и даже в центральных областях Римской империи восточные эллины славились как поставщики рыбы, мяса и хлеба. Рыбу они ловили и обрабатывали сами, хлеб и выращивали, и покупали у оседлых меотов, мясо приобретали у кочевников.

Среди меотийских селений особое положение занимал Танаис.

Ветер и погода благоприятствовали эллинам, однако встречи с пиратами избежать не удалось. Утром второго дня пираты напали на хвост каравана, но только потеряли два своих корабля. Многоопытные купцы приноровились к тактике морских грабителей. На караваны пираты обычно нападали из засады — из-за скал и островов. Захватив последний корабль или несколько кораблей, они поспешно удирали с награбленной добычей. Учитывая их тактику, владельцы судов стали вместо товара размещать на последнем корабле сильный отряд воинов, обязанных прикрывать караван с тыла. Пираты попадались на эту уловку, и тогда нападение становилось для них роковым. Пленным пиратам не было пощады: их рубили на месте или, по римскому обычаю, распинали на крестах, где они умирали в страшных мучениях.

С добычей — двумя пиратскими кораблями — караван продолжал путь и в полдень пятого дня вошел в устье реки Танаис.

Слева, на крутом берегу, высились мощные городские укрепления, суля людям покой и безопасность.