Роза и тамариск

Глава 10

Бывший дом встретил ее жалобами. Скрипнула замочная скважина, затрещали старые половицы, отзываясь на ее шаги. Виктору следовало бы лучше ухаживать за своим жилищем, но разве его это когда-либо заботило? В глубине души Лидия вообще удивлялась, что Эйзенхарт не избавился от дома.

Хотя нет, это неправда. В глубине души Лидия прекрасно понимала, почему он так и не съехал.

Она нашла Эйзенхарта в полумраке гостиной, сидевшим в кресле у давно потухшего камина. Погруженный в своим мысли, он даже не заметил, как она вошла.

— Что ты здесь делаешь? — вздрогнул он, когда Лидия включила торшер.

— Я получила твое письмо.

— И пришла за своим интервью?

Он сощурил глаза — не то реагируя на свет, не то ожидая ее реакции.

— Нет, — Лидия бездумно стерла ладонью пыль с каминной полки и присела на подлокотник его кресла. — Шеф прочитал копию признания леди Хоторн. И решил его не печатать. Он справедливо полагает, что такие новости императора не обрадуют.

— Тогда зачем ты здесь?

— Ты выглядишь лучше, — невпопад ответила она.

— А чувствую себя так же погано.

Он прислонился лбом к ее руке и выдохнул:

— Я не гожусь в полицейские.

Ей было знакомо это его состояние. Каждый раз появлялось дело, повергавшее его в отчаяние, которое он не мог скрыть за шутками и улыбками. Каждый раз, возвращаясь домой, он сидел так в гостиной до тех пор, пока огонь в камине не превратится в золу, а на небе не зажгутся первые звезды. Пока мысли, терзавшие душу, не оставят его в покое.

Он был равнодушен к людям, которые пошли на преступление ради выгоды. Непреклонно отправлял на гильотину тех, кто убивал из убеждений. Но раз за разом находил оправдания для тех, кого толкнуло на убийство сердце. Лидия помнила, как он впервые пришел к ней после расставания. Стоял промозглый ноябрь, и новость о выловленном в реке — обезглавленном — теле барона Фрейбурга будоражила город.

Тогда стараниями Эйзенхарта лишились жизней двое, и не рожденный еще ребенок сразу стал сиротой. А Виктор чуть не проклял себя за это.

И после этого он еще переживал, считая себя плохим человеком…

— И все же ты пошел работать в полицию.

— Не по своему выбору. Традиции, Пех их побери. А в действительности… — продолжил он. — Я слишком похож на этих людей, чтобы судить их. Знаешь, в этой ситуации я бы поступил так же.

— Надеюсь, все-таки не так же, — грустно улыбнулась она.

Четыре трупа, четыре жизни, оборвавшиеся даже не на середине. И все потому, что одна сестра делала выбор, а вторая не смогла его принять.

— Не знаю. Но если бы кто-то убил близкого мне человека, я бы тоже отомстил.

Они оба знали, что он говорил правду.

— Посмотри на меня, — попросила она. — А теперь послушай. Это был выбор, твой выбор. А никакие не традиции. И знаешь, почему ты его сделал? Потому что тебе прекрасно известно, что в погоне за возмездием страдают невинные люди. И ты мог бы оправдать для себя леди Хоторн, если бы она убила Грея, но на самом деле ты знаешь, что она виновна. Она забрала жизни тех, кто по большому счету не имел отношения к смерти ее сестры, а это непростительно ни при каких обстоятельствах. И поэтому-то ты и пошел в полицию. Этих людей тоже должен кто-то защищать.

Эйзенхарта это не убедило.

— Это все бессмысленно, — пробормотал он. — Люди убивают себя, убивают друг друга, а все, что я могу сделать — это отправить на казнь еще пару человек, добавляя к этому счету.

— Неправда, — возразила Лилия. — Ты спасаешь жизни. Сколько их, тех, кто избежал смерти, потому что ты нашел убийцу? Возьми, например, леди Гринберг: она все еще жива. Благодаря тебе.

Едва ли: если бы Эйзенхарт не вовлек ее в расследование, леди Эвелин не подверглась бы опасности. А если бы доктор был не столь убедителен, они бы не поспели на помощь вовремя. Нет, в этом сюжете Эйзенхарт выступал не спасителем на белом коне. Но вместо того, чтобы рассказать об этом Лидии, он предпочел кисло согласиться.

— Спасибо, — наконец произнес он.

— Пожалуйста.

Им обоим было известно, что этот разговор ничего не изменит. Что Эйзенхарт все так же будет считать виновными в произошедшем не только леди Милфорд, но и Грея, и будет мучиться от того, что Грей, без которого не началось это безумие, стоившее жизни шестерым, так и не понесет никакого наказания. Но одной цели Лидия этой беседой добилась: заставить его отвлечься от тяготивших мыслей, напомнить, что иногда смерть может действительно спасти жизни, каким бы парадоксом это не представлялось.

И сегодня вечером этого было достаточно.

— Так зачем ты пришла? — напомнил Виктор, отвлекаясь от переживаний.

Он встал и по очереди зажег все светильники, отчего в комнате стало уютнее и даже теплее. Добрый знак, означавший его окончательное возвращение в мир живых.

— Вот, — протянула она ему папку. — Все, что ты просил.

Под картонной обложкой скрывались фотографии, копии документов, черновики так и не написанных статей. Все, что было известно о Марии Доротее Эвелин Гринберг, младшей дочери пятнадцатого барона Гринберга. И ничего, что могло бы заинтересовать полицейского.

— Немного, — заметил Виктор, пролистывая досье.

— Я предупреждала. Что ты вообще ищешь?

Он пожал плечами, уходя от ответа.

— Здесь этого все равно нет. Ты все смотришь на часы, — заметил он.

Лидия с досадой спрятала руку за спину.

— Не думала, что так у тебя задержусь.

Намек был очевиден. Эйзенхарт вскочил с кресла, в которое опустился, рассматривая годовой отчет банковского дома "Гринберг и сыновья".

— Пойдем, найду тебе кэб.

— Не стоит, — смутилась Лидия. — Меня ждут.

В комнате повисло неловкое молчание. Наконец Эйзенхарт усмехнулся:

— Значит, это конец?

— Конец уже давно наступил, — с грустью улыбнулась ему Лидия. — Просто ты отказывался это замечать.

Она поцеловала его на прощание и покинула дом. На этот раз навсегда.

— Как вы себя чувствуете? — спросил я, занимая место напротив леди Эвелин.

Она все еще была бледна и слаба, и казалась поразительно хрупкой, забравшись с ногами в старое дубовое кресло, однако для человека, несколько дней назад лишь чудом избежавшего смерти, держалась удивительно хорошо.

Мы сидели в том же кабинете, где мы с Эйзенхартом обнаружили ее без сознания. Еще в тот раз меня поразила его безликость, но обстоятельства несколько препятствовали осмотру интерьера, теперь мне удалось разглядеть его ближе. Если в коттедже в Эйбисе, где мне довелось побывать, все дышало свойственной леди Эвелин индивидуальностью, то эта комната больше походила на съемные апартаменты, где слишком часто сменяются жильцы, чтобы подстроить интерьер под свои вкусы. Массивная дубовая мебель, доставшаяся от предыдущих поколений, нейтральные ткани кофейных оттенков — единственным, что как-то привносило жизнь в эту комнату была гравюра с изображением Золотой колыбели, не так давно открытого доктором Эграндом покинутого города в Тавантине. Вот ее повесила леди Эвелин, в этом я был уверен.

— Очень глупо, — призналась она.

Я спрашивал не о том, но не стал перебивать, позволяя ей выговориться.

— Я всегда считала, что неплохо разбираюсь в людях, но на самом деле, — беспомощно улыбнулась леди Эвелин, — на самом деле я их совершенно не понимаю. Когда был траур по Ульриху, когда я была отрезана от всего мира, Милфорд начала присылать мне письма. Она была единственной, кто остался со мной в это время. Кто пытался утешить, не зная, что утешать меня не в чем. Я считала ее своим другом…

И тем сложнее оказалось принять ее предательство. Я понимал это; Эйзенхарт мне все рассказал. Даже мне было трудно поверить в то, что совершила леди Хоторн, а ведь я как никто другой знал, что любовь часто толкает нас на самые уродливые из поступков.

— Не думаю, что дело в вас. На самом деле никто из нас не понимает других людей. И не знает их по-настоящему.

— Возможно, — согласилась она со мной, переводя взгляд на стоявший на комоде букет. Оранжевые лепестки райских птиц распустились ярким плюмажем на нем. Почему его не убрали? — Хотя в то же время, как ни странно, мне кажется, что вас — я знаю, — призналась она и задала мне вопрос, который я менее всего ожидал услышать. — Скажите, доктор… Что бы вы сделали, если бы кто-то узнал ваш секрет, и угрожал его раскрыть?

Для меня ответ был очевиден. Если твой Дар, от которого ты пытаешься убежать всю свою жизнь, состоит в том, чтобы убивать…

— Убийство — не вариант, — каким-то образом прочитала леди Эвелин мои мысли.

Она напряглась в ожидании ответа, и я понял, что ей действительно важно услышать мое мнение.

— Тогда я перестал бы скрываться. Лишил бы противника рычага воздействия.

По задумчивости, скрывшей ее улыбку, я понял, что эта мысль леди тоже не нравится. На мгновение я захотел спросить, какую тайну хранит леди Эвелин, предложить ей облегчить душу рассказом, но понял, что это сделало бы меня не лучшим человеком, чем тот, кто досаждал ей. Если бы она хотела рассказать мне свою тайну, она бы сделала это.

— А если этот секрет не только ваш? И раскрыв его, вы подвергнете опасности своих близких?

К счастью, мне никогда не доводилось оказываться в таком положении.

— Я бы уехал. Хотя бы на время, в надежде, что за мое отсутствие этот человек забудет обо мне, что что-то его отвлечет.

— Я уже пыталась уехать, — печально усмехнулась леди Эвелин. — Помните, как мы познакомились? Но, похоже, мое место здесь. Хотя… я слышала, Вейд очень красив в это время года.

— Так и есть.

Зеленые холмы, лазурно-синяя вода, в которой отражается такое же яркое небо, и молочно-белая полоска узкого песчаного пляжа. Вейд действительно был изумителен летом и не зря собирал в это время тысячи туристов со всей империи, но я боялся, что это послужит леди Эвелин слабым утешением.

— Да, кстати, — спохватился я, — Эйзенхарт просил передать вам это.

— Детектив Эйзенхарт? — удивилась она, принимая завернутый в коричневую бумагу сверток.

Я и сам удивился, когда Виктор заглянул ко мне утром на работу и спросил, не собираюсь ли я опять в дом к Гринбергам. У меня тогда не получилось спросить, что было в пакете, Эйзенхарт удрал, только впихнув мне его в руки, поэтому теперь я с любопытством наблюдал за тем, как леди Эвелин его разворачивала.

Под оберткой, перевязанной яркой тесьмой, оказалась широкая колба с одним-единственным цветком тигровой лилии — и где только Эйзенхарт добыл ее в мае? Обычно сезон для этого сорта начинался в конце лета. Мысленно я порадовался, что мои увещевания не прошли даром, и кузен все-таки вспомнил о правилах хорошего тона.

И, разумеется, леди Эвелин оказалась права, Эйзенхарт даже не подумал подписать подарок. Я уже собрался было обратить ее внимание на это обстоятельство, но слова застряли у меня в горле. Я никогда не видел у нее такой радостной улыбки. Да что там, я не был уверен, что когда-то видел у кого-либо выражение такого яркого, совершенного счастья на лице. Словно комнату озарило не одно — сотня, тысяча солнц.

— Если бы я знал, что вы так любите лилии, обязательно принес бы вам их, — наконец сумел сказать я.

Леди Эвелин подняла на меня счастливые глаза:

— Не люблю. Просто знаю, что они означают[11].