Рубенс

XIV МУДРОСТЬ (1634–1636)

Несмотря на трудные времена, мастерская Рубенса отнюдь не бездействует. Великие мира сего по-прежнему благосклонны к антверпенскому художнику, хотя и не спешат расплачиваться с ним. Он, как всегда, завален всевозможными заказами — начиная от больших полотен, которых требуют венценосцы, и кончая иллюстрациями, которые ему поручает его друг Моретус. У Рубенса много помощников. Имена их могут меняться, но правила для всех одни. Глава мастерской делает беглые наброски — они воспроизводят их на холсте или на дереве в увеличенном масштабе в соответствии с заданными размерами. Точно полководец на поле сражения, Рубенс наблюдает за ходом работ — здесь исправит деталь, тут закончит фигуру. В больших композициях он особенно тщательно исправляет нижнюю часть — ту, что прежде всего рассматривают зрители. Остальное предоставляется помощникам. Разве он может сам поспеть выполнить все, что ему заказывают? Ведь тогда ему пришлось бы забросить все, чем он интересуется, а он жадно следит за книжными новинками, за открытиями в области физики и за последними находками римской археологии.

После разрыва с Ворстерманом, который стал работать на ван Дейка, Рубенс взял к себе в мастерскую Пауля Понтиуса^[247]. Этот ученик Ворстермана менее одарен, чем его учитель, но он довольно тонко передает в гравюре все оттенки палитры. А для Рубенса это важнее всего. Он хочет, чтобы гравер точно воспроизводил его живопись. Он нашел наконец именно таких истолкователей, какие ему нужны: это братья Болсверты, уроженцы Голландии. Для старшего, Боэтиуса, характерны мощный штрих и подчеркнутые контуры. Он четко и точно передает формы и эффекты светотени: правда, его техника жестковата, но Рубенсу в какой-то мере удается ее смягчить. Схелдерик, прозванный Схелте, более тонко передает оттенки, непринужденно сочетая силу с изяществом. Он одухотвореннее и мягче Боэтиуса. В частности, он один из лучших интерпретаторов рубенсовского пейзажа. Братья прекрасно дополняют друг друга и больше остальных граверов соответствуют требованиям главы мастерской.

Наряду с виртуозами гравюры на меди у Рубенса работает и мастер гравюры на дереве — Кристоф Егер ^[248], немец, натурализовавшийся в Антверпене. Гравюры на дереве, как правило рассчитанные на более демократического зрителя, продаются на рынках и ярмарках. Рубенс не может упустить такую возможность поддержать свою славу. Однако его не удовлетворяет кропотливая, но довольно скованная манера местных ксилографов — и этот вид искусства он хочет отметить печатью своей индивидуальности. Под руководством Рубенса Кристоф Егер опрокидывает все принятые представления о гравюре на дереве и придает ей неведомую дотоле сочность фактуры…

Едва только получены первые оттиски гравюр на дереве и на меди, они становятся товаром, который нужно продать. Внутри страны рынков сбыта достаточно, но для торговли за границей необходимо иметь привилегию. Причем иной раз тут не обходится без борьбы с пиратами. Так, во Франции Рубенсу пришлось привлечь к суду гравера, который делал копии с его эстампов. Сын Рубенса, Альберт, стал уже настолько взрослым, что мог поддержать отца в этом деле. Чтобы добиться возобновления привилегии во Франции, художник прибегнул к помощи своего друга Пейреска — из-за натянутых отношений между Францией и Испанией для успешного завершения такого дела необходима была протекция.

Политический горизонт по-прежнему затянут тучами. Чтобы объяснить испанскому двору причины провала переговоров с Голландией, тянувшихся почти год, представители Генеральных штатов направили в Мадрид герцога Арсхота. Это вышло совсем некстати. Еще в 1631 году дворяне составили заговор. Они хотели, «следуя славному примеру предков, сбросить невыносимое бремя испанского гнета». О заговоре донесли инфанте; по ее приказу был заточен в монастырь честолюбивый настоятель собора в Камбре — Франсуа Каронделе, вокруг которого группировались недовольные вельможи, такие, как принц Брабантский и принц д’Эпппуа, герцог Бурнонвиль и граф Эгмонт. Шарль д’Аренберг повлиял на своего брата, герцога Арсхота — самого видного представителя национальной знати, — и тот тоже присоединился к заговорщикам. Однако заговорщики медлили и ничего не предпринимали. Переход на сторону Голландии графа Анри де Берга, получившего солидную мзду, остался единичным эпизодом. Честолюбивые, но нерешительные заговорщики возлагали все надежды на Францию, а Франция хотела, чтобы они начали действовать, — тогда она обещала их поддержать.

Конец всем этим колебаниям положил Жербье, который по-прежнему представлял в Брюсселе английского короля. За 20 тысяч экю он выдал все подробности заговора. По приказу короля маркиз д’Антона немедля бросил в тюрьму руководителей заговора, герцог Арсхот был арестован в Мадриде. Филипп IV сообщил об этом собравшимся в Брюсселе Генеральным штатам и приказал делегатам немедля разъехаться по своим провинциям — они безропотно повиновались. Так печально закончилась мечта нидерландцев о независимости. Снова началась война. Соединенные Провинции заключили оборонительный договор с Францией, и штатгальтер Фредерик Хендрик предложил Франции раздел Испанских Нидерландов!

Между тем во Фландрию наконец прибыл дон Фердинанд — правитель, о котором уже давно оповестили страну. В десять лет ставший архиепископом Толедским, а позднее кардиналом, дон Фердинанд, теперь уже двадцатипятилетний молодой человек и отец троих детей, недавно выступил и на военном поприще. Он внес существенную лепту в победу при Нордлингене, одержанную императорскими войсками над армией лютеран под командованием Бернарда Саксен-Веймарского и шведского генерала Горна. Эта блестящая победа, пришедшая после долгой полосы неудач, поддержала поблекшую славу Испании.

Католики чествуют кардинал-инфанта как героя. Он привел из Германии свежие войска. В испанском лагере снова возрождается надежда, хотя и довольно беспочвенная — потому что политические противоречия остаются неразрешимыми.

Рубенс пишет: «Благодарение богу, вот уже три года как я со спокойной душой отказался от всего, что не имеет отношения к моему ремеслу». Правда, он не удерживается, чтобы не отметить: «Мои поездки в Испанию и в Англию были весьма плодотворными» — и сообщает с гордостью: «…все переговоры, связанные с бегством королевы-матери, — переговоры, закончившиеся тем, что ей предоставили убежище в этой стране, были доверены мне, и только мне одному, так что я мог бы предоставить историку точные и достоверные сведения, весьма отличающиеся от тех, каким обычно придают веру». И замечает не без торжества: «Я ведь и в самом деле пользовался неограниченным доверием августейшей инфанты (да приимет господь ее душу!) и главных советников короля, и мне удалось снискать расположение моих чужеземных партнеров. Вот тогда-то я и решил отказаться от своего положения, обрубить путы золота и честолюбия и вернуть себе свободу, полагая, что надо уметь удалиться от дел во время подъема, а не спада и отступиться от фортуны, когда она еще тебе улыбается, а не дожидаться, чтобы она от тебя отвернулась».

Ему пришлось умолять инфанту, чтобы она избавила его от новых поручений, и он «с трудом» добился этой «милости». Теперь он «слава богу, мирно живет» со своей женой и детьми, и однако он все-таки просит своего друга Пейреска адресовать письма «секретарю его католического величества в тайном совете», а не «дворянину, состоящему при особе… и прочая». Он просит об этом, мол, «отнюдь не из тщеславия, а чтобы письма доходили в целости и сохранности». Но кого может обмануть эта детская уловка? Рубенс не из тех, кто отказывается от почестей, и если уж он распростился с дипломатическими поручениями, стало быть, ему пришлось так поступить… Теперь, когда политические дела час от часу ухудшаются, он может поздравить себя с тем, что принял решение удалиться от дел, пусть даже оно явилось не столько плодом его собственной воли, сколько результатом развития событий. «Я желаю одного — наслаждаться своим уединением»^[249],— пишет он, но не надо слишком полагаться на его заверения.

В начале 1635 года Антверпен готовится к торжественной встрече кардинал-инфанта. Магистрат поручил Рубенсу украшение города. «У меня нет времени ни жить, ни писать», — сообщает он Пейреску. Его изобретательный талант воодушевился. Он делает бесчисленные рисунки и эскизы, создает невиданные по своей пышности проекты; в них есть все: портики, триумфальные арки, театральные подмостки и колесницы. Под его руководством работают лучшие художники Антверпена: Якоб Иорданс, Корнелис де Вос, Эразм Квеллин, Теодор Ромбоутс, Корнелис Схют, Теодор ван Тюлден, оба сына ван Балена^[250]… Два десятка художников помогают ему по мере сил и таланта. Шесть скульпторов высекают фигуры из камня, вырезают их из дерева. Среди них Квеллин, ван Милдерт и ван ден Эйнде^[251]. Гевартиус сочиняет тексты надписей. Чтобы не отстать от своего друга, ученый стряпчий призывает на помощь Олимп, и его тексты, в которых он подражает древним авторам, своей пышностью и неясностью могут соперничать с рубенсовскими аллегориями. Эрудиты будут пытаться разгадать эти загадки, а непосвященные — доверчиво восхищаться.

На ноги поставлена целая армия ремесленников: плотники, маляры, золотильщики, кузнецы, обойщики, фейерверкеры, суконщики, жестянщики, стекольщики. Не говоря уже обо всех подрядчиках, подручных, о ночных сторожах, писцах, привратниках, звонарях, лавочниках, трубачах, гонцах и прочих, кому досталась хоть крошечная роль в роскошной церемонии. В разных точках города воздвигнуто одиннадцать триумфальных арок. Самая прекрасная из них установлена на Мэйр. Двенадцать портиков — каждый опирается на четыре колонны — украшены двенадцатью белокаменными статуями, изображающими императоров австрийского дома, и двенадцатью статуями, изображающими мифологические божества. Ансамбль, представляющий по форме половину шестиугольника, увенчан обелиском. В других местах построены театральные подмостки. Торжественные колесницы выставлены как достопримечательность на обозрение восхищенной толпе. Город украшен гирляндами, мачтами, венками и знаменами.

Вечером в Антверпене устроена иллюминация. Празднество завершается великолепным фейерверком. Антверпен, известный своей расточительностью, превзошел самого себя. Ни один правитель не удостаивался подобной феерической встречи. Предполагалось, что торжество обойдется в 50 тысяч флоринов, но расходы выросли до 70 тысяч. Чтобы расплатиться с долгами, магистрат попытается ввести новые налоги, в которых ему будет отказано, и художники и другие кредиторы подадут на него в суд. Но разве это имеет значение? Старая песенка, знакомая погудка! Главное — создано нечто грандиозное, прекрасное, и город преображен гением декоративного искусства. Рубенсу повезло — ему представлена полная свобода быть режиссером этого спектакля. Повезло и его согражданам, которые его высочайшей волей стали актерами. Ведь здесь речь идет уже не об искусстве, которое предназначено для дворцов и храмов, а об искусстве, завладевшем улицей, об искусстве, ставшем органической частью жизни праздничного города. Это искусство отводит каждому горожанину роль в монументальном и пышном действе, ибо оно нуждается в пестрой, нарядной толпе, чтобы оживить роскошную декорацию, а никто не подходит для подобной роли так, как жители Антверпена, сами именующие себя «сеньорами».

Но увы — главный устроитель этого триумфального приема не может на нем присутствовать… Разбитый подагрой, он вынужден лежать в постели, и кардинал-инфант — неслыханная милость — сам приходит к изголовью больного.

Как вся его царственная родня, дон Фердинанд страстно любит живопись. А где, как не в доме Рубенса, он может найти картины по своему вкусу? К тому же хозяин дома — любезный в обращении человек: даже обреченный на физическую неподвижность, он сохраняет живость ума. Что же касается той, кто послужила живой моделью для стольких картин, — кардинал-инфант, не колеблясь, пишет своему брату, королю Испанскому, что это самая красивая женщина в Антверпене.

Только одна подагра может обречь Рубенса на вынужденное бездействие, но едва приступ проходит, Рубенс вновь исполнен энергии.

Он выполнил работы для украшения Уайтхолла, которые были заказаны ему еще во время пребывания в Лондоне. Это плафоны для приемного зала, прославляющие в пышных аллегориях царствование Иакова I. Написаны они по тому же принципу, что и картины, посвященные Марии Медичи, — только манера изменилась, стала более напряженной. Каждая композиция насыщена до предела и исполнена движения. За эту работу Рубенс получил солидное вознаграждение — три тысячи фунтов стерлингов. Что говорить — он способен возвеличить самую бесцветную жизнь. Впрочем, под его кистью она перестает быть бесцветной. Все, к чему прикасается Петер Пауль, он преображает с такой выразительностью, что невольно забываешь повод, послуживший к созданию картины. Да и сам чародей в конце концов несомненно поддается собственным чарам.

Политическое положение в Европе становится все хуже. Между Францией и Испанией произошел окончательный разрыв. «Меня это весьма огорчает, — пишет Рубенс, — ибо по своему характеру и вкусам я человек, склонный к миролюбию, и решительный противник всех войн, тяжб, инцидентов и ссор publice et privatum»[252].

В мае Елена родила третьего ребенка — дочь Изабеллу Елену. Некоторое время спустя Рубенс покупает замок Стен в Элевейте. Это обширные владения — поля, леса и река. Еще в 1627 году Рубенс приобрел к северу от Антверпена в Экерене усадьбу, куда он выезжает на лоно природы. Это «Хоф ван Орселе». Построенный на островке посреди пруда в XV веке дом напоминает крепость. Стен в Элевейте выглядит совсем по-другому. Это большой загородный особняк, к нему для забавы пристроены игрушечные башенки и подъемный мост. Художник с увлечением перестраивает и прежде всего украшает этот дом, как когда-то особняк на Ваппер. К тому же он может использовать его как декорацию для своих картин. На фоне преображенной усадьбы воображение рисует блестящие турниры…

Приобретя Стен, Рубенс, кроме всего прочего, распорядился своим капиталом, как подобает отцу семейства. В Антверпене он живет во дворце, который ломится от сокровищ. Петер Пауль — один из самых богатых коллекционеров города: у него есть замечательные картины, мраморная скульптура, скульптура из слоновой кости, изделия из агата, книги и рисунки. Он владеет домами, землей, большим количеством цепных бумаг. Несмотря на трудные времена, деньги текут к нему рекой. Великие мира сего по-прежнему охотятся за его картинами и рано или поздно расплачиваются за них. Рубенс дерзко заявляет: «Я уже давно привык к тому, что государи всегда тянут с платежами, и хорошо знаю, что они с большей легкостью причиняют зло, чем делают добро» ^[253].

Чтобы нанести удар французам, которые заключили наступательный и оборонительный союз с Соединенными Провинциями, кардинал-инфант захватил город Трир, находящийся под защитой французов. Курфюрст взят в плен и препровожден в Брюссель. Людовик XIII по наущению Ришелье решает отомстить за оскорбление. В Брюссель и в Мадрид посланы вестники с объявлением войны Испании. И тотчас французская армия под командованием маршалов де Шатийона и де Брезе заняла Люксембург, разгромила под Авеном неподалеку от Рошфора принца Томазо Савойского и соединилась с войсками штатгальтера. После чего обе армии вступили в Брабант и захватили Тирлемон. Им было оказано сопротивление. Кардинал-инфант, поддержанный пятнадцатью тысячами императорских солдат, приведенных Пикколомини^[254], предпринял контрнаступление. «Таким образом, — пишет Рубенс Пейреску, — если несколько недель назад 60 тысяч вражеских солдат находились в самом сердце Брабанта, то теперь мы — хозяева страны». И он добавляет весьма нелестные слова по адресу «двух мощных армий», которые «из-за нерешительности, дурной стратегии, медлительности, неосторожности и отсутствия дисциплины» в конце концов были «обращены в позорное бегство»^[255].

На какое-то мгновение пробудилась было его прежняя страсть. Хотя в письме к своему французскому другу Рубенс довольно беспощаден к французам, он не преувеличивает значения испанской победы. Театр военных действий и в самом деле переместился на территорию Соединенных Провинций, и так как этого не было уже многие годы, там началась настоящая паника. Некоторым прекраснодушным людям начало казаться, что настал благоприятный момент для переговоров о мире. Епископ Гентский, Антонис ван Трист, посвятивший себя этому благородному делу, вступил в переговоры с Рубенсом. Рубенс тоже считал, что момент для переговоров подходящий. Он выразил готовность отправиться к принцу Фредерику Хендрику. Для отвода глаз он решил поехать вместе с сыновьями, якобы для того, чтобы посмотреть голландские картины и достопримечательности. Но враги Испании быстро разгадали его намерения и стали прилагать все усилия, чтобы помешать поездке. Французский посол добился, чтобы Рубенсу отказали в паспорте.

Рубенс возвращается из Брюсселя ни с чем. Отвечая Пейреску с опозданием на несколько месяцев, он утверждает, будто его «задержали в Брюсселе личные дела, а вовсе не официальные поручения, как полагает Ваша милость». Дошли ли до корреспондента Рубенса какие-то слухи или просто, зная характер художника, он обо всем догадался сам? «Впрочем, признаюсь Вам, — продолжает Рубенс, — что меня с самого начала пытались прощупать, чтобы разузнать, соглашусь ли я принять это поручение. Однако мне показалось, что мне не собираются предоставить свободу действий, к тому же мне чинили затруднения с выдачей паспорта, так что я умышленно стал оттягивать время и придумывать всяческие отговорки. А так как, с другой стороны, не было недостатка в людях, которые жаждали удостоиться этой миссии, мне удалось оградить мой покой и, благодарение богу, я мирно возвратился восвояси»^[256].

Художник, несомненно, искренно утверждает в этом же письме, что «придворная жизнь стала ему ненавистна». Она и в самом деле стала ему ненавистна, правда, потому, что ему не удается больше играть в ней заметную роль. А не то, несмотря на свои пятьдесят девять лет, он охотно ввязался бы в борьбу. Он по-прежнему пользуется королевской милостью. В апреле 1636 года кардинал-инфант назначает его своим придворным живописцем. Такой титул прежде ему даровали эрцгерцог и его супруга. Еще одна побрякушка. Можно подумать, что этому заядлому политикану хотят напомнить, что он художник. И какой художник! Более дальновидный, чем инфанта Изабелла, дон Фердинанд почитает художника и пренебрегает дипломатом. Отчасти тут повинна и испанская политика — пресечены последние попытки бельгийских провинций к некоторой самостоятельности. Тем хуже для провинций, скажем мы, но тем лучше для Рубенса. Секретарь, кавалер всевозможных орденов, посланец, облеченный тайными поручениями, — все это суета сует. Пусть занимается живописью!