Рубенс

XVI И ПРИЙТИ К ПРЕКРАСНОМУ КОНЦУ (1638–1640)

Если не считать редких вольнодумцев вроде Эразма Роттердамского или Рабле^[272], которые с пером в руке разоблачали безумие войны, никто никогда не поднимал свой голос против этого векового средства наводить в мире порядок, а вернее, устраивать в нем беспорядки. Художники — живописцы, скульпторы, граверы, — неоднократно прославляли битвы и ратные подвиги. Никто из них и не помышлял о том, чтобы заклеймить войну. Разве что Брейгель в «Безумной Грете». Но только ли войну имел в виду художник? Пожалуй, у него был более широкий замысел. Своей гениальной издевкой он хотел осмеять все проявления человеческой глупости и жестокости.

Быть может, это было знамение времени, следствие войны, которая много лет подряд опустошала Европу. Но так или иначе наконец нашелся художник, оказавшийся исключением. Это был умерший в 1635 году Жак Калло^[273]. Имя его было известно в Нидерландах. Во время осады Бреды Спинола заказал ему топографическую карту города. Ван Дейк написал его портрет, с которого Ворстерман сделал гравюру. Уроженец Лотарингии, которую поочередно захватывали шведы, императорские войска и французы, Калло создал две серии гравюр «Бедствия войны» — безжалостное обвинение против человеческих жестокостей. Маленькие доски Калло, гравированные беспощадным острием, кажутся крупными благодаря мощи стиля. Здесь и в помине нет военных славословий. Калло показывает оборотную сторону медали — иначе говоря, страшную действительность: убийства, пытки, грабежи, пожары, насилия. Подлинное лицо войны. Сила Калло в его неизменной простоте. Ему не надо возвышать голос. Ему достаточно помнить о своей родине, истерзанной разнузданными наемниками.

И вот теперь по пути гравера пошел живописец. Когда Юст Сустерманс от имени своих хозяев Медичи заказал Рубенсу картину, тот предложил тему бедствия войны. Для Рубенса такой сюжет необычен. Но стоит ли удивляться выбору художника после того, что он видел и слышал вокруг. Однако, в отличие от своего собрата из Нанси, Рубенс не стал прямо изображать бедствия войны — в трактовке этой темы он пошел по своему обычному пути.

В марте 1638 года, отправив картину Медичи, он послал для них подробное описание своего произведения. «Центральная фигура — это Марс, выходящий из храма Януса (Вашей милости, конечно, известно, что по римским законам этот храм в мирное время был закрыт) и с окровавленной шпагой в руках приближающийся к толпе, которой он угрожает несчастьями, в то время как его возлюбленная Венера, сопровождаемая амурами и гениями, пытается удержать его своими ласками и поцелуями. Однако фурия Алекто с факелом в руке увлекает Марса за собой. Рядом с ними — неизменные спутницы войны, Чума и Голод. На земле лежит женщина с разбитой лютней: это Гармония, которая не может существовать во время военных раздоров; тут же мать с младенцем на руках — ее изображение говорит о том, что война, которая все развращает и разрушает, губительна для плодородия, материнства и милосердия. Ваша милость увидит также на картине архитектора, поверженного вместе со своими инструментами, ибо то, что мир созидает к вящей красоте и изяществу больших городов, разоряет и губит жестокость оружия. Кроме того, если память мне не изменяет, Ваша милость увидит на земле попираемые Марсом книгу и рисунки — этим я хотел показать, что война враждебна литературе и искусствам. Кажется, есть там еще рассыпанный пучок копий и стрел и веревка, которая прежде их связывала: как известно, пучок — это символ согласия, подобно тому, как жезл Меркурия и оливковая ветвь — символ мира; они тоже отброшены в сторону. Наконец, есть там скорбная женщина в трауре, под вуалью, без драгоценностей и украшений — это несчастная Европа, которая вот уже столько лет страдает от неисчислимых бедствий и от невыразимых страданий каждого из нас. У нее в руках глобус, который поддерживает Ангел или Гений и который увенчан крестом, символизирующим христианство»^[274].

Объяснение довольно сложное. Но картина великолепна. Написанная с удивительным темпераментом, она производит сильное впечатление единством своей композиции, хотя в попытке увлечь все фигуры единым движением вправо есть некоторая заданность. Однако невольно возникает вопрос: легко ли разгадать замысел художника? Это произведение героического стиля, как нельзя более идеализирующее сюжет. Этого ли добивался Рубенс?

Он писал аллегорию бедствий войны, писал «Конец войны», композицию, быть может, менее совершенную, но вдохновленную той же благородной идеей, и его доброе намерение заслуживает всяческих похвал — ведь война сопутствовала Рубенсу с самого его детства, преследовала его всю жизнь. Все страны Европы были вовлечены в борьбу. Родина художника все время была ареной военных действий, осад, военных захватов. Величайшие полководцы его времени, Спинола и Пикколомини, не смогли добиться мира — цели, которая одна могла бы оправдать их разрушительные деяния.

Ни надменная Испания, ни упрямая Голландия не хотели складывать оружия. За год до этого Фредерик Хендрик Оранский взял Бреду и свел на нет победу Спинолы, которую Веласкес обессмертил своим шедевром. В июне 1638 неутомимый штатгальтер сделал попытку овладеть Антверпеном, по его ближайший помощник Вильгельм Нассауский был разбит при Калоо кардинал-инфантом и потерял в битве своего единственного сына. Голландская армия в панике отступила, побросав артиллерию, знамена и провиант. Это был настоящий разгром. Рубенс из Антверпена мог видеть пороховой дым битвы. Антверпен устроил пышное празднество по случаю испанской победы, будто этот частный эпизод мог положить конец войне. На свет божий были извлечены торжественные колесницы, причем к традиционным колесницам была добавлена новая, триумфальная, прославляющая победу под Калоо. Ее сделали по рисунку Рубенса. Вечером в городе были праздничная иллюминация и фейерверк. Народная радость похожа на потешный огонь и, как этот огонь, недолговечна… Война продолжалась.

С наступлением лета Рубенс уезжает в Стен. Здесь он может забыть о людском безумии. Он пишет, занимается своими делами. Как всегда, его одолевает подагра. Она надолго приковывает его к постели, но, как только приступ проходит, он снова берется за работу. Ни его голова, ни его рука не знают усталости или слабости. Он все такой же неутомимый труженик, каким был всю свою жизнь. Взять как можно больше от каждой минуты — не означает ли это жить более полной жизнью?

Из Стена Рубенс пишет своему дорогому Люкасу Файдербе^[275], что ему «незамедлительно необходима доска» для работы. Он просит, чтобы ее немедля доставил сам Файдербе. Так Рубенс отдыхает в Стене. Молодой скульптор из Мехельна — Файдербе работает у Рубенса с 1636 года. Он стал хранителем дома на Ваппер, сменив Паннеелса. Хозяин советует ему: «Приезжайте поскорей, чтобы можно было запереть дом, потому что, пока Вы не уедете, из него не выкуришь всех остальных. Надеюсь, что Вы исполнили мое распоряжение и спрятали в надежное место мою золотую цепь, чтобы с божьей помощью она сохранилась». Не забывает Рубенс позаботиться и о грушах и фигах, которые садовник должен вовремя ему прислать. А кроме того, он просит доставить ему несколько бутылок Аи, потому что «те, что мы привезли с собой, уже выпиты» ^[276]. Как видим, подагра не мешает ему любить шампанское…

Год 1639-й проходит так же, как и предыдущий, на фоне неизменной декорации — войны. Испанцы терпят неудачи. Из шестидесяти семи кораблей с тринадцатью тысячами солдат, направившихся в Нидерланды, только девять спаслись от нового блестящего полководца — голландского адмирала Тромпа^[277].

Несмотря на то, что приступы подагры одолевают его все чаще, Рубенс продолжает работать и интересоваться новостями. Стоило английскому королю Карлу I пожелать, чтобы Иорданс расписал апартаменты королевы Генриетты в Гринвиче, и в игру не замедлил вступить Жербье. Этот проныра лезет из кожи вон, ведет переговоры, плетет интриги, чтобы заказ передали его прославленному другу. Убедившись, что Лондон не намерен внять его увещеваниям, он, как ловкий коммерсант, тщится отбить у Иорданса хотя бы половину заказа. Речь идет о росписи девяти плафонов и тринадцати настенных панно. Жербье старается, чтобы плафоны достались Рубенсу под предлогом, что Иорданс ничего не смыслит в «красоте перспективы». Жербье никогда не отличался бескорыстным усердием — нетрудно догадаться, кто водит его рукой. Впрочем, безуспешно…

Весной следующего года Рубенс приобрел несколько произведений Франсуа Дюкенуа^[278], брюссельского скульптора, который с 1618 года живет в Риме и стяжал там большой успех. Папа Урбан VIII заказал Дюкенуа гигантскую статую св. Андрея, которая должна быть поставлена у одного из четырнадцати столбов, поддерживающих купол базилики св. Петра. Дюкенуа создал произведение в духе времени — как нельзя более напыщенное и помпезное. Для Рубенса это повод поздравить собрата: «За себя и за наше отечество я радуюсь успеху Вашей милости и вкушаю его славу. Не будь я прикован к дому возрастом и подагрой, я отправился бы в путь, чтобы иметь удовольствие полюбоваться столь совершенными и уже стяжавшими столь громкую славу произведениями. Надеюсь, однако, что Ваша милость вернется к нам, в нашу дорогую Фландрию, которая когда-нибудь еще будет гордиться Вашими творениями. Мне бы очень хотелось, чтобы это произошло до моей смерти, и я мог бы увидеть шедевры, созданные рукой Вашей милости»^[279].

Это письмо написано 17 апреля. За несколько дней до этого Рубенс написал сердечную рекомендацию Люкасу Файдербе, который ушел из его мастерской: «Благодаря моим наставлениям, своему усердию и блестящему уму он извлек самую большую пользу из того, что сближает искусство скульптуры и живописи». Художник особенно хвалит одно произведение своего ученика — фигуру богоматери для церкви бегинок в Мехельне. «Это превосходное произведение создано в моем доме, и я уверен, что ни один скульптор в нашей стране не смог бы исполнить его лучше»^[280].

Но, увы, здоровье художника ухудшается. К концу месяца он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. В начале мая ему снова становится лучше. По случаю свадьбы Люкаса Файдербе Рубенс посылает ему любезную поздравительную записку: «Я с радостью узнал, что первого мая Вы посадили майское дерево в саду Вашей милой жены. Надеюсь, что оно будет цвести и в один прекрасный день принесет плоды». Он просит молодого скульптора выполнить фигуру ребенка из слоновой кости, «но это не к спеху, Вам сейчас надо сделать другого ребенка — поважнее». Как видим, он по-прежнему полон неуемной любви к жизни! И сам подает другим пример этой любви. Едва оправившись от страданий, он жадно пьет из чаши наслаждений. Он знает, что смерть может настигнуть его в любую минуту, но, пока он жив, он не упустит драгоценных даров жизни. Он ни словом не жалуется Файдербе на свое здоровье. Наоборот, он приглашает его к себе: «Ваш приезд для нас всегда большое удовольствие» ^[281].

К концу мая ему опять становится хуже. 27 мая он составляет завещание. По справедливости определив каждому его долю наследства, Рубенс просит своих наследников, чтобы они жили в согласии и ни в коем случае не прибегали к судебным тяжбам. 30 мая 1640 года, незадолго до полудня, его сердце не выдерживает приступа подагры — наступает конец.

В тот же день тело Рубенса было перенесено в Синт-Якобскерк, в склеп семьи Фоурмент. 2 июня состоялись погребальная служба и традиционное поминальное пиршество. В феврале 1641 года, то есть восемь с половиной месяцев спустя после смерти мужа, Елена Фоурмент родила дочь, Констанцию Альбертину — последнее доказательство неизбывной жизненной силы художника. Потом начался раздел имущества. Настало владычество нотариуса, оценщиков, торговцев. Пошли в ход описи и расписки. Понадобилось около пяти лет, чтобы завершить все формальности.

Сначала пришлось составить список «картин, произведений искусства, древностей, документов, доверенностей и ценных бумаг». А потом все те предметы, которые при жизни окружали «покойного господина Пьетро Пауло Рубенса, кавалера, состоявшего при доме Его высочества блаженной памяти эрцгерцога Альберта, владельца Стена и прочая и прочая», разошлись по разным владельцам.

Серебро и драгоценности были поделены между наследниками: сыновьями от первого брака Альбертом и Николасом, а также Еленой Фоурмент и ее пятью детьми — Кларой Иоганной, Франциском, Изабеллой Еленой, Петером Паулем и Констанцией Альбертиной. Медали и геммы достались старшим сыновьям. Альберт, который наследовал отцу в должности секретаря тайного совета, получил также библиотеку.

Портреты членов семьи были отданы тем, кого они изображали. Таким образом, «Шубка» досталась вдове. Остальное пошло по рукам. Изделия из слоновой кости, раковины, гипсовые слепки и даже глобусы были проданы. Продан был и гардероб покойного. Потом настала очередь картин, как произведений самого Рубенса, так и работ других художников, которые входили в его коллекцию.

В инвентарном списке значится более трехсот произведений. На первом месте венецианская школа: произведения Тициана, Тинторетто, Веронезе, Пальмы и Муциано ^[282]. Художники-северяне — Ян ван Эйк, Гуго ван дер Гус, Дюрер, Гольбейн, Квентин Массейс, Виллем Кей, Лука Лейденский, ван Хемессен, Мор, ван Скорел ^[283] и Флорис — представлены многочисленными портретами. И только Брейгель Старший — в коллекции Рубенса тринадцать его работ — представлен по преимуществу пейзажами. В списке значатся также Перуджино, Херри мет де Блес ^[284], Иос ван Клеве, Кокси, Бронзино, Пауль Бриль, Рибера и Эльсхеймер. Из числа сотрудников Рубенса и современных ему антверпенских художников следует отметить ван Дейка, Франса Снейдерса, Пауля и Симона де Вос, Сегерса-отца, Вилденса, Эйкенса, Себастьяна Вранкса и ван Эса ^[285]. Удивляет состав голландской группы: Паламедес, Пуленбург, Хеда, Порселис, де Влигер ^[286]. Среди этих имен выделяется одно только громкое имя Франса Хальса.

Но — удивительное дело! — в коллекции Рубенса семнадцать произведений Адриана Браувера. Чем объяснить приверженность мастера к этому автору жанровых картин и пейзажей, написанных в столь далекой от него манере? Как видно, этот фламандец, работавший у Хальса, а потом вернувшийся в Антверпен, где он умер всего тридцати лет от роду, привлек Рубенса бесхитростной проникновенностью своих маленьких картин. Рубенс, освободившийся от власти материала, никогда не умел достичь такой простоты, которая позволила бы обходиться в живописи почти без всякого сюжета. Сколько бы ни сотрясал Рубенс деревья и листву на своих картинах, каким бы героическим динамизмом ни пронизывал весь ансамбль, в его пейзажах всегда есть некоторая нарочитость. Браувер просто предавался своему воображению. Он писал не столько пейзаж, сколько душевное состояние — и был первым на этом пути. Проницательный Рубенс не мог этого не оценить.

Вторая неожиданность в списке — большое количество копий, которые оставил прославленный художник. Он сделал больше тридцати копий с картин одного только Тициана — из них двадцать один портрет. Копировал он и произведения Рафаэля, Леонардо, Тинторетто, Брейгеля Старшего, Антониса Мора и Эльсхеймера. В этом бесспорно сказалась скромность знаменитого художника. С кистью в руке он изучал произведения своих собратьев.

Первая распродажа имущества Рубенса принесла 52 тысячи флоринов, вторая — более 8 тысяч. По поручению испанского короля были куплены четыре картины за 42 тысячи флоринов. Тот же монарх приобрел еще несколько десятков картин на 27 100 флоринов — среди них три полотна Тициана, два Тинторетто, три Веронезе, одно Пауля Бриля, четыре работы Эльсхеймера, одна Муциано, пять копий с полотен Тициана и тринадцать холстов Рубенса. Любопытная деталь: за рубенсовские копии Тициана король платил от 1200 до 1800 флоринов, а за портрет самого Тициана всего 400! Еще полсотни картин было продано по разной цене. Некий житель Кёльна заплатил 1200 флоринов за «Св. Петра», принц Оранский — 300 флоринов за «Сильвию», а «Охота Аталанты» пошла всего за 36 флоринов. Некоторые картины были выкуплены родными Рубенса. В частности, Елена Фоурмент купила «Сад любви» за 120 флоринов, а Альберт за 1250 флоринов — большой пейзаж с замком Стен. Наконец, Арнольд Лунден приобрел два портрета своей жены, резвой Сусанны Фоурмент, изображение которой фигурирует в списке семь раз.

После картин настала очередь недвижимости, тоже многочисленной. Прежде всего встал вопрос о королевском особняке на Ваппер. Он настолько дорог, что на него не нашлось покупателя, и Елена Фоурмент продолжала жить в нем, пока не вышла замуж вторично — за Яна Баптиста ван Брукховена, владельца Бергейка и бывшего городского советника Антверпена. Рядом с особняком на Ваппер было еще восемь домиков с маленькими садами. В одном из них, где в последние годы жил Давид Рейкарт^[287], были библиотека и склад «плохих картин и копий». Остальные сдавались внаем. Были еще сельские имения. В Экерене, к северу от Антверпена, — «Хоф ван Урселе», ферма и большой сад с широкими аллеями. В Свиндрехте и Бюргте во Фландрии — две фермы с прилегающими землями. Земли в Капелль-о-Буа, в Брабанте. Ферма и земля в Дуле, на берегу Шельды. Наконец, самый лакомый кусок — поместье Стен с его замком, окрестными полями, лугами и лесами. Это великолепное имение само по себе было целым состоянием. Его оценили в 100 тысяч флоринов. Половину его Рубенс завещал детям, половину — Елене Фоурмент.

Было бы бессмысленно перечислять все ценные бумаги покойного, их слишком много. Невольно поражаешься колоссальному богатству, нажитому трудом одного человека. Источник этого богатства — живопись — в руках наследников стала служить самым разным целям. Дону Франсиско де Рохасу, который вел переговоры о покупке картин от имени испанского короля, преподнесли «Св. Августина» за то, что он «способствовал упомянутой покупке». Художник Каспар де Крайер^[288], который взял на себя роль посредника, получил «Нимфу с корзиной фруктов», а казначей Ван Опхем — «Св. Цецилию» за «щедрую оплату». «Сатиры с корзиной фруктов» достались доезжачему Петеру, который однажды покупал коня для покойного. «Чтобы добиться быстрейшей выплаты жалованья, причитавшегося покойному», одна картина была подарена семьей главному сборщику налогов. Врачи, трактирщик и даже каменщик, выполнявший какие-то работы в Стене, — все получили за труды какую-нибудь картину.

Во исполнение старых обязательств были заказаны копии с некоторых картин; в документах значится, что господину Иордансу, живописцу по профессии, было поручено завершить две работы покойного мастера, а именно «Андромеду» и «Геракла». Трудно было сделать лучший выбор. Недаром Жербье писал: «Три дня тому назад скончался господин Рубенс, и теперь здесь лучший живописец — Иорданс».

К тому же, судя по сохранившимся счетам, Иорданс был на редкость скромен. Он получил за работу 240 флоринов, и два законченных им холста вместе с двумя другими полотнами отошли к королю Испании за 4200 флоринов, то есть примерно по 1050 флоринов каждое. Коммерция продолжалась своим чередом!

Покойный пожелал сохранить в неприкосновенности рисунки, как свои собственные, так и рисунки мастеров, которые он собирал в течение своей жизни. В знак высшего уважения к своему искусству он предназначил их либо одному из сыновей, «который захотел бы посвятить себя живописи», либо той из дочерей, которая вышла бы замуж «за известного художника». Но сыновья господина Рубенса — состоятельные дворяне, они не собираются жить трудом своих рук, а дочери не собираются замуж за художников. Наследники настолько убеждены в несущественности этого завещательного параграфа, что нарушают распоряжение покойного — хранить рисунки в семье, пока младший из детей не достигнет восемнадцати лет. И рисунки также развеиваются по белу свету.

В 1642 году в Синт-Якобскерк позади хора была построена капелла — по желанию художника ее украсили только одной его картиной «Богоматерь с младенцем и св. Георгием» и мраморной статуей девы Марии. Некоторые считают эту картину последним шедевром Рубенса, превосходящим все, что он когда-нибудь написал. Должны ли мы принять на веру утверждение, будто художник хотел изобразить вокруг мадонны всех, кто был особенно дорог ему, — своих двух жен, своего младшего сына и своего отца? В блистательном св. Георгии даже угадывали черты самого Рубенса. Но Магдалина на картине брюнетка, а Елена Фоурмент была блондинкой… Может быть, Рубенс вспомнил темноволосую Изабеллу Брант? Однако, если речь идет о портретных изображениях, почему он изобразил отца, которого совсем не знал, и не написал свою мужественную мать Марию Пейпелинкс? И почему сходство так завуалировано? Возможно, вполне возможно, что в картину, которую он избрал для украшения своей гробницы, Рубенс вложил совершенно определенный смысл — но кто может его разгадать? Разве не писал он сам о сюжетах своих картин: «Разгадать их невозможно, тут нужны пояснения самого автора». Да и недаром он признавался: «Я уже не помню пояснений, какие когда-то написал к моим картинам, — боюсь, что память может меня подвести». Разумно и нам не забывать об этом. Но даже, храня свою тайну, картина остается одним из самых блистательных творений великого художника. Не все ли равно, как зовут этих мужчин, женщин и детей? Эта картина — образ счастливой жизни, созданный с любовью и вдохновением замечательным мастером, который сам был счастливым человеком.

Рубенс!

Ты, наконец, свободен от бремени земных страстей. Того человека, каким ты был, уже нет. Но твои произведения, разбросанные по всему миру, окружают твое имя блеском невиданной славы. Нет ни одного сколько-нибудь ценного собрания картин, которое не гордилось бы твоими произведениями. И поныне еще твое громкое имя украшает многие произведения твоих учеников — но что за важность! Твоя слава из тех, что не боится хулы. Простодушные зрители, которые благоговейно входят в музей, разинув рот и раскрыв глаза, восхищаются великолепными произведениями, созданными в твоей мастерской. Что до любителей живописи, то они предпочитают любоваться твоими удивительными эскизами, потому что в них сильнее ощущается твой гений, или в задумчивости созерцают те шедевры, которых не коснулись руки подмастерьев, и благодаря тебе приобщаются к радости живописи, которая в конечном счете есть не что иное, как сублимация радости жизни. И в этом, Рубенс, важнейшее достоинство твоего искусства. Именно благодаря ему твоя живопись, которая смущает иногда своей напыщенностью и заданностью, приобщается к высшей добродетели человечества. Твое творчество — это гимн радости. Живя в смутные времена, познав изгнание и бедность, мечтая о мире и видя вокруг непрерывные войны, ты сохранил нетленную веру в жизнь, и радость била в тебе ключом как бы помимо твоей воли — а это и есть самый благородный ответ человека бедствиям, которые есть дело рук злополучного человечества!