Рудимент

7. ЧЕРНАЯ ДЫРА

До девяти лет я пребывала в полной уверенности, что мой папа погиб во время взрыва на химическом заводе, и мои проблемки со здоровьем связаны с аварией. Так говорила мама, когда я спрашивала. Она показывала карточку отца и просила меня не напоминать ей слишком часто. Согласно ее первой легенде, прожили они совсем немного и даже не успели привыкнуть друг к другу.

Поэтому о папе ей рассказать было нечего. Зато, по причине его смерти, мы получили значительное возмещение и потому живем припеваючи. Про мамочку я знала, что она работает медсестрой в какой-то военной структуре, в госпитале для солдат, пострадавших на учениях. Что-то в этом духе. Ребенку непросто понять, а еще тяжелее кому-то внятно пересказать.

Все продумано очень умно.

Так вот. Не было никакой аварии. Ты оказался прав, ведь это ты первый придумал устроить «независимое расследование», тебе так нравились фильмы про смелых репортеров, помнишь? До девяти лет я верила, что родилась в Джексонвилле, куда мамочка переехала после аварии, потому что получила страховку и смогла купить дом. Мы действительно жили в Джексонвилле, один год они даже пытались отдать меня в школу. Знаешь, как этот ублюдок Сикорски называет то время в своих отчетах?

«Вынужденная интеграция»!

То есть тосковать годами в Крепости — это не вынужденное, а ходить в школу с другими детьми — опасно и чревато. Ты же все понимаешь, милый Питер!

Мамочка говорила, что папа работал, а она ждала моего появления на свет и вроде как сидела дома. А потом я родилась. Когда произошла трагедия на производстве, предприятие закрыли, и жителям стало негде работать. Я верила, что родилась в маленьком городке, которого нет на картах, потому что папин завод вырабатывал что-то секретное. Ей заплатили страховку и обязали никому не рассказывать. Полный бред, правда?

Короче говоря, внятно я помню себя уже по Джексонвиллю. Тогда тянулся довольно спокойный период, почти полтора года, мы не летали в клинику, меня не кололи и не мучили разными приборами, потому что я не падала, и мама отправила меня в настоящую школу.

— Кем работают твои родители? — спросили меня девчонки. Я сказала, что отец погиб, а мама — медсестра в военном госпитале.

— В каком госпитале? Разве у нас есть военный госпиталь?

Я пожала плечами. Большую часть времени мама проводила со мной, ведь я же была ребенком с отклонениями, и маме разрешали работать лишь пару дней в неделю. Ежедневно приходилось измерять мне температуру, и давление, и иногда брать кровь из пальчика. Но я воспринимала это как должное, я же не хотела упасть и снова надолго оказаться в палате, по соседству с Константином. Правда, там была еще Таня, по Тане я скучала, но никому не могла о ней рассказать, мама мне запретила. Одной девочке, Лиззи Николсон, я все же рассказала, она тогда стала моей единственной и самой близкой подругой, но Лиззи подняла меня на смех, и мы чуть не поссорились навсегда. Я тогда поняла, что мамочка права, и до тебя, Питер, ни с кем про Таню не говорила. Мы с ней знакомы очень давно, еще по клинике. А потом и ее привезли в Крепость.

Помнишь, в первый день, когда мы познакомились, ты спросил, почему заперли дверь столовой? Ты приехал на кресле в столовую, там были другие ребята, и Таня — в том числе. Я тебе расскажу, почему нельзя держать двери открытыми. Видишь ли, у нее очень неординарное заболевание. Она трусит перед новыми людьми, и трусит настолько, что…

У Тани есть родители, отец и мать, и один раз я видела обоих, они приезжали в клинику на белой длиннющей машине. В клинике — не как здесь, там навещают, можно приносить фрукты и посидеть в парке. Они прикатывали из Мемфиса, раз или два, пока я спала с ней в одной палате, и мама Тани постоянно плакала.

Таню нельзя оставлять одну, она выключается. Я не знаю, Питер, как это правильно обозвать, но ты умный и, возможно, читал про такие дела. Она младше меня на год, но может вести себя как древняя старуха, может выключиться на улице и забыть, кто она, откуда и куда идет. Ее родители не могли или не хотели за ней всю жизнь присматривать, и не мне их винить. Но у Тани был еще один пунктик, о котором я тоже узнала от мамочки, полгода назад, а тогда и в голову не приходило.

Когда на Таню накатывало и она терялась, она начинала жутко паниковать, пыталась спрятаться от всех. Короче, впадала в ступор. При этом она ухитрялась делать так, что ее никто не замечал.

Представляешь, Питер? Она могла усесться где-нибудь на тротуаре, забиться в комок и трястись целые сутки от страха, а ей никто даже не мог помочь, или позвать полицию, потому что попросту не видели. Она заставляла людей себя не видеть. Так мне сказала мамочка, но она не упомянула маленькую детальку, которая все меняет.

Прохожие не просто не замечали Таню. Все гораздо хуже. Она заражает окружающих своей паникой. В клинике с ней такого не случалось, потому что в корпусе все знакомые, и все с ней ласково обращались. А дальше садика она не выходила. Она ведь боится оставаться одна. Но когда ее перевезли в Крепость, один раз случилось так, что Таня оказалась в одиночестве, посреди коридора первого этажа. Питер, ты понимаешь, к чему я веду.

Коридор первого этажа, он самый широкий и самый неуютный, потому что без окон, и стены выкрашены темной краской. Даже меня охватывает неловкое чувство, когда приходится там бывать.

Таня успела привыкнуть, и целую неделю с ней жила мама, так что все расслабились и не стали ее запирать. Зачем запирать человека, который и сам не сделает шага наружу? У нас ведь такой замечательный парк, правда, Питер? А Таню невозможно выманить даже на крыльцо. Это ужасно…

Одним словом, за ней никто особо не следил, и девочка научилась сама добираться из столовой и медблока к себе в палату. Научилась ездить на лифте, но однажды перепутала этаж. Всего-то навсего, нажала не ту кнопку, но задумалась и вышла наружу. А лифт уехал. Как назло, кому-то понадобился. Она осталась одна, наедине с темным коридором. И единственное окно, в самом дальнем конце, где гудит кондиционер.

Ее хватились очень быстро, сестра на посту засекла, что ребенок не появился в своей комнате. Кроме того, в лифтах тоже стоят камеры. Это я тебе на всякий случай говорю, чтобы ты не надеялся остаться один. Здесь негде остаться одному, так уж все устроено. Потом прокручивали запись, девочку сразу заметил, на экране, охранник второго поста. Потом он понял, что с ней что-то неладно. Таня уселась на пол и забилась в комок. Парень не должен был сам ничего предпринимать, достаточно было позвонить. Но что-то у него в мозгу закоротило, он покинул пост и отправился ей помочь. Он решил, что у нее беда с желудком, или кто-то обидел…

Спустя десять минут уже искали самого сторожа. Его нашли лежащим, в таком состоянии, будто дали по башке дубиной. Еле откачали, и на службу парнишка не вернулся. Таня настолько его испугалась в темноте, что выплеснула весь заряд своего страха на единственного человека. Видимо, он подошел к ней вплотную и попытался дотронуться. Таню вернула на место доктор Сью, она умеет ее успокаивать лучше всех.

Милый Питер! Какая я была глупая до встречи с тобой! Я думала только о себе, мне казалось, что весь мир вращается вокруг моих переживаний и моих операций. Мне стыдно признаться тебе, о какой ерунде я скорбела. Например, я рыдала из-за шрамов, что не могу раздеваться на пляже, что все будут показывать пальцем, а парни вообще не захотят на меня смотреть. То есть это, конечно, не глупости, это вполне естественно, но до тебя я придавала слишком большое значение ерунде… Это ты меня заставил задуматься насчет Тани и насчет остальных. Ты первый заметил, что девочку, с ее заболеванием, вполне могли бы содержать родители, люди совсем не бедные.

Так вот, Питер. Постарайся не оставаться с ней наедине, пока она не станет тебе доверять. Тот охранник… Во время нашего последнего разговора с мамочкой, когда мы чуть не подрались, она проговорилась. Тот охранник, что хотел погладить Таню по голове, он все еще здесь, в корпусе «А». Только больше не работает, он уже нигде не сможет принести пользу…

Как ты думаешь, ребенок со старческим слабоумием заинтересовал бы Сикорски или доктора Сью? Или Константин, с его радиацией в крови и мертвыми мышами? Про бедненького Константина я тебе еще расскажу. Или Роби, парень под шесть футов, который не может поднести ложку к носу и мочится в штаны? А кто живет в корпусах «А» и «В», Питер? И как туда вообще пройти? Я не хочу тебя пугать, я просто хочу, чтоб ты мне поверил.

Так вот, я тебе недорассказала про школу. Эта девчонка из моего класса, Лиззи Николсон. Честно говоря, она была порядочной склочницей, но у меня до нее вообще не наблюдалось подруг, и я этой дружбой очень дорожила. Все началось тогда, когда Лиззи купили компьютер, и мы начали с ней играть в шпионов, как раз посмотрели фильм про Джеймса Бонда. Мы набирали имена общих знакомых и делали вид, что взламываем файлы русской разведки. Таким образом мы довольно легко «рассекретили» предков Лиззи. Отец ее работал шефом издательства и писал статьи по истории индейцев, одним словом, это оказалось не так уж сложно, но страшно забавно.

— Теперь отыщем твоих стариков! — великодушно предложила Лиззи.

— Давай! — опрометчиво согласилась я, не представляя, чем это может закончиться. Лучше бы я тогда отказалась…

Спустя минуту обнаружилось, что об отце я не имею малейшего понятия. Черная дыра — ни имени, ни места похорон. Подруга глядела на меня как на ненормальную. В нашем классе было достаточно неполных семей, но все девчонки знали своих отцов. Потеряв изрядную долю энтузиазма, мы принялись отыскивать мамочку. К слову сказать, мама Лиззи тоже обнаружилась легко. Фирма, где она работала, не скрывала списка сотрудников. К профессиональным сведениям добавились данные страховой фирмы, домовладельца и еще множество упоминаний.

Честно говоря, я почувствовала себя не вполне уютно. Оказалось, что взрослый человек в нашей стране похож на бабочку, приколотую под лампой. Если правильно поставить вопрос, об американском гражданине можно узнать все. Но только не о моей мамочке.

На нее не распространялись страховки городских компаний. Дом, в котором мы жили, сдавала компания, зарегистрированная за пределами США. Моя мама не посещала врачей, не пользовалась кредитами в местных магазинах, а наш зеленый «Додж», согласно номерам, принадлежал совершенно незнакомому лицу из другого штата. Никаких военных госпиталей в ближайшей округе не обнаружилось.

Как и военных баз. Я высказала разумное предположение, что все военное надежно спрятано, и всяким дурочкам, вроде Лиззи Николсон, нечего совать нос в государственные секреты. На что подружка решила обвинить мою маму в шпионаже. Меня это задело, мы позвали ее старшего брата. Брат подошел к проблеме с другой стороны и попросту запросил поисковые системы, о которых мы и не слыхивали. Я же знала мамино полное имя.

Угадай, Питер, что мы нашли? Правильно, сперва ничего.

— Подумаешь! Твоя мать не такая уж важная птица, — сказал Боб. — Давайте лучше искать компромат на директора школы!

Но в этот момент система выдала очень странное сообщение. До того странное и непонятное, что я взяла листок и переписала, чтобы потом показать маме. По памяти воспроизведу неточно:

1. Барбара Ф. Элиссон «Роль стволовых клеток в…»

2. Барбара Ф. Элиссон «Гемопоэтические структуры…»

3. Барбара Ф. Элиссон «Подбор реципиентов в процессе синтеза…»

И так далее. Около десятка статей в разных специальных журналах, названия которых я до сих пор толком не произнесу. Ученая степень, доктор кафедры молекулярной биологии, два университетских образования. Кое-что было на немецком, одно издание — на французском языке.

У нас отвисли челюсти. Если раньше Николсоны шутили насчет шпионажа, то теперь оба затихли и разглядывали меня с опаской. Ты же знаешь, Питер, я не вундеркинд в плане интеллекта, по сравнению с тобой полный ноль, но и в двенадцать лет нетрудно сообразить, что патронажные медсестры редко участвуют в международных семинарах. Одно словечко, впрочем, я узнала. Как-то случайно, кверх ногами прочитала в бумагах у прелестного доктора Сикорски.

«Генетические отклонения». Я пришла домой и сказала: — Ты меня обманываешь, ты не медсестра, ты работаешь у Пэна.

Меня так трясло, я была буквально на грани, я ведь ее так сильно любила, а тут свидетелями конфуза стало долбаное семейство Николсон. Хотя зря я так, Лиззи была хорошей подружкой, она до тебя была моим единственным другом…

Мамочка не стала ничего отрицать. То есть она, конечно, была ошарашена, она не представляла, что ребенок вдруг проявит такую прыть, но в тот момент, я думаю, ее больше пугало, как бы у меня не началась истерика и не пришлось бы вызывать бригаду из Клиники. Тоже смешная картинка.

Мы трижды летали туда на маленьком частном самолете, и я как-то так уверилась, что это норма, мамочка звонит, и нас уже ждут… Я ей все это высказала. Она посадила меня на колени, успокаивала гладила по голове, она любила и любит меня, Питер. Несмотря на то, что я ее ударила.

Я спросила ее, почему она скрыла, что работает с доктором Сикорски, и почему, если она там работает, то ко мне приходит не каждый день? Она честно, насколько она тогда могла себе позволить быть честной, сказала, что работает в другом корпусе, а сейчас ей разрешили быть со мной. Целый год. И это была правда.

Потому что я и была ее главной работой. Ее исследованием.

Мамочка обнимала меня и втолковывала, что чужим людям совсем необязательно совать нос в то, чем она занимается, потому что это сложная наука, и не все это любят. Тогда я спросила ее об отце. Я спросила, где и как погиб папа. Она напряглась, потому что понимала: если не ответить правильно, ребенок назавтра снова полезет в сеть, и найдутся желающие ей помочь… Я думаю, в тот день мамочка с удовольствием бы придушила обоих Николсонов. Но она опоздала. Она призналась, что никакой катастрофы не было и отца обнаружить мне не удастся. То есть отец, конечно, существовал, но в виде шифра в банке спермы.

Тогда она мне просто сказала, что полюбила одного парня и не береглась, хотя и знала, что у них все ненадолго. Хотела, чтоб я родилась, очень хотела дочку. Я кое-как успокоилась. Сам понимаешь, Питер, за один день героический образ отца, погибшего при взрыве на рабочем месте, сменился образом прохиндея, бросившего мою мать в положении.

В этих-то вещах я уже соображала.

Ночью я лежала, глядя в потолок, и ко мне внезапно пришла другая мысль. Если не было никаких вредных химических выбросов, если никто не покушался на мое будущее здоровье, то почему я такая, как я есть? Почему у меня шрамы на спине, над которыми смеются в школе? Почему мне нельзя переутомляться? Почему мне перекачивают кровь и втыкают иглу в позвоночник? Почему я падаю? И наконец, почему у меня дважды меняются зубы?

Я никогда не ходила с классом к дантисту, мы всегда делали это в Клинике, но я уже знала от подруг, что зубы должны меняться лишь раз. В детстве перемучиться, и оставшуюся жизнь не расставаться с жевачкой и зубной щеткой. Мои зубы меняются до сих пор.

Во мне многое меняется.

Извини, Питер, я отлучилась купить себе пива. Да, да, не ужасайся, я пью настоящее пиво. Здесь напротив меня один только парень, стучит по клавишам, точно пулеметчик. Он похвастался, что его подружка улетела учиться в Париж, и теперь они переписываются каждый день. Как было бы здорово переписываться с тобой и тоже вместе слетать в Европу! Ведь если бы твой доктор Винченто разрешил, мы могли бы улететь вместе…

Так вот. В следующий класс я перейти не смогла, мне опять стало плохо, и мы вернулись в Клинику. Мама теперь перестала скрываться, мы виделись ежедневно, она работала в другом отделении, но с собой меня никогда не брала. Один раз она не приходила три дня, а когда пришла, лицо и руки у нее были исцарапаны. Она так и не призналась мне толком, кто ее царапал, но не стала врать насчет кошки. Потому что я бы ей все равно не поверила. А ночью я проснулась от собственного крика, едва не захлебнулась.

Мне приснилось, что это я, маленькая и беспомощная, лежу, привязанная к койке, под огромной яркой лампой, а надо мной ,склоняется мамино лицо, и в руке она держит что-то изогнутое и блестящее. Вроде это я, и в то же время не я. Я кричу, я пытаюсь умолять мамочку не делать мне больно, но в глазах ее вижу лишь любопытство. Ей так интересно, что у меня внутри…

Потом мне стало совсем худо, очнулась после операции. Потом они начали колоть меня этой дрянью, от которой сутки болит все тело, так что и думать ни о чем не можешь. Двое учителей в клинике занимались со мной по основным предметам, но отстала я почти безнадежно.

К тому моменту, как привезли тебя, я всерьез раздумывала о том, чтобы пробраться на кухню и пырнуть себя разделочным ножом.Я бы туда проникла. Ведь все любя