Румянцевский сквер

Часть вторая ДЕСАНТ В МЕРЕКЮЛЮ

В ледяном январе 1944 года войска Ленинградского фронта перешли в наступление. Проломив сильно укрепленную полосу, выбили немцев с пригородных мест, насиженных за два с лишним года блокады. По снегам, обожженным неутихающим огнем, покатилась махина немецкой группы «Север» на запад. За две недели армии Ленфронта полностью очистили от противника Ленинградскую область.

Но в первых числах февраля наступление уперлось в реку Нарву. Вдоль ее западного берега, от Нарвского залива до Чудского озера, протянулась заблаговременно построенная оборонительная линия «Пантера» — сеть траншей с пулеметными гнездами. Глубина обороны была надежно укреплена артиллерией. По замыслу гитлеровского командования, этот мощный оборонительный вал, носивший название «Танненберг», ни при каких обстоятельствах не должен был пропустить русских в Эстонию.

Вторая ударная армия под командованием генерал-лейтенанта Федюнинского с боями вышла к Нарве-реке и с ходу форсировала ее в двух местах — севернее и южнее города Нарвы. Немцы контратаковали непрерывно, ожесточенно — и выбили федюнинцев с северного плацдарма. Но южный удалось удержать и расширить. Тут шаг за шагом части Второй ударной проламывали «Пантеру» и, продвинувшись на полтора десятка километров в глубину, остановились близ эстонского поселка Аувере. До одноименной станции на железной дороге Нарва — Таллин оставалось всего ничего, три-четыре километра, но пройти их было невозможно. Противник не мог позволить Федюнинскому перерезать железную дорогу — это означало бы падение «Танненберга», открывало русским ворота на запад.

Так в десяти километрах к югу от Нарвского залива образовался Ауверский выступ. Штабные карты как бы сами подсказывали: если на берегу залива, в тылу противника, высадить десант и нанести удар на юг в направлении станции Аувере, а навстречу десанту, с острия выступа, выдвинуть части Второй ударной, то, сомкнувшись у этой станции, они возьмут немецкую группировку, обороняющую Нарву, в окружение — и «Танненберг» будет разгромлен.

Командующий Ленинградским фронтом генерал армии Говоров предложил командующему Балтийским флотом адмиралу Трибуцу срочно подготовить десантную операцию. Местом высадки морского десанта армейский и флотский штабы избрали деревню Мерекюля на берегу Нарвского залива, в семи километрах к западу от устья Нарвы.

Из состава 260-й ОБМП — отдельной бригады морской пехоты, стоявшей в Кронштадте, был назначен в десант батальон автоматчиков под командованием майора Степана Маслова с приданными ему подразделениями — в том числе и ротой, в которой служил сержант Виктор Колчанов.

Второго февраля батальон покинул Западную казарму. Впереди шел, воинственно трубя в трубы, лязгая тарелками, бригадный оркестр. Автоматчики — пятьсот парней, все молодцеватые и крепкие, как на подбор, в белых полушубках — били строевой шаг. На Ленинской, на Июльской останавливались и глядели на ладную колонну прохожие. Вообще-то улицы военного Кронштадта были пустоваты, но все же попадались на пути батальона женщины, и парни, понятное дело, ловили их взгляды, улыбались в надежде поймать и унести с собой ответную улыбку.

Прощались с Кронштадтом.

В Средней гавани зимовали, приткнувшись кормой к гранитной стенке Усть-Рогатки, корабли, а среди них «Москва», «Волга» и «Амгунь» — три стареньких шаланды, в начале войны переоборудованные в канонерские лодки. На их узкие палубы в три ручья потекли десантники, топая по звонким от мороза сходням. Посадка шла быстро. Начальник штаба батальона старший лейтенант Малков и командиры рот, стоя у сходен, считали бойцов.

Проходя мимо Малкова, сержант Колчанов подивился про себя, до чего красив начштаба. Вот, подумал, лицо истинного мужчины-воина — волевое, с решительным изломом черных бровей, с твердым ртом, — лицо, словно вылепленное античным скульптором.

Стемнело по-зимнему рано. Буксиры поволокли канонерские лодки сквозь взломанный лед к воротам гавани. За воротами канонерки дали ход, их палубы затряслись от работы машин. Медленно выстроился караван в кильватерную колонну — тральщики, канлодки, буксиры, — медленно двинулся по фарватеру на запад, чуть подсвеченный зашедшим солнцем. Фарватеру этой зимой не дали замерзнуть, движение к острову Лавенсари — форпосту Балтфлота посреди Финского залива — не замерло. Но льдины то и дело торкались в корпуса кораблей, производя неприятный скрежет.

Молодцы-автоматчики расположились в кубриках. Матросы канлодок отнеслись к гостям с полным радушием, свои койки им отдали, притащили с камбузов пузатые чайники с горячим чаем — пей, морская пехота, согревай нутро, в десанте-то согрева не предвидится, так?

Колчанов и еще несколько десантников не торопились в тепло кубрика — торчали на юте «Москвы», поворотясь спиной к колючему ветру. Смотрели, как растворяются в вечерней синеватой мгле приземистые очертания Кронштадта.

— Ну, все, — сказал Кузьмин Василий, когда растаял, будто и не было его, Морской собор. — Прощай, любимый город. Пишите письма, мама, а куда — незнамо.

Этот Кузьмин был лихой боец. Как и многие тут, в батальоне, он воевал на Ханко. В составе десантного отряда капитана Гранина высаживался на скалистые островки в сумрачных финских шхерах. Уцелел, счастливчик, под огнем. При эвакуации гангутского гарнизона он оказался на транспорте «Иосиф Сталин», подорвавшемся в первую ночь перехода на минном поле. Кузьмин не растерялся, сиганул с обреченного судна на подошедший к его борту тральщик, в тот же миг тральщик резко отбросило волной, и Кузьмин с разлету окунулся в ледяную купель. Отчаянно работая руками, всплыл. Море было дикое, взлохмаченное, оно отнесло Кузьмина в сторону от тральщика, схватило ледяными пальцами за горло, и уже заходился Кузьмин, хватая ртом воздух, режущий, как стекло, — тут он увидел огромный черный шар, высунувший из воды тускло поблескивающий в лунном свете лоб с рожками. Плавучая мина! Она моталась на волнах, подплывая, и Кузьмин ухватился обеими руками за ее шероховатую и скользкую от налипшей морской мелочи поверхность, остерегаясь коснуться колпаков: знал, что в них дремлет взрыв. Море бросало Кузьмина, распластавшегося на мине, вверх-вниз, вверх-вниз. Легкие уже не принимали воздух, да, это был конец, прощайте, братцы… До гаснущего сознания дошел выкрик: «Бросай мину! Бросай… твою мать!» Кузьмин увидел метрах в десяти катер «морской охотник». Мина со всадником толчками приближалась к катеру, оттуда ей навстречу протянулись отпорные крюки, и катерники, державшие их, страшно матерились, требуя, чтобы Кузьмин слез с мины, иначе расстреляют его. Мат — это было единственное, что еще могло дойти до полуживого Кузьмина. Он оттолкнулся от мины, ухватился за один из багров. Матрос, стоявший на привальном брусе катера, одной рукой держался за леерную стойку, а второй сцапал Кузьмина за ворот шинели. Он, Кузьмин, не помнил, как было дальше. Очнулся от того, что лицо горело, весь он горел, будто на пожаре, и мелькнула безумная мысль: уж не угодил ли он, за грехи-то свои, прямой дорожкой в ад? В следующий миг, однако, понял, что пока обретается на этом свете — лежит в катерном кубрике на койке, под тремя одеялами, в чужом белье. В сухом! Голова была мутная, отчетливо ощущался спиртной дух. Да так оно и было. Как сказал Кузьмину скатившийся в кубрик матрос, спиртягу ему не только влили в глотку, но и растерли со спиртом окоченевшее тело. «Спасибочко, — прохрипел Кузьмин, еле ворочая языком. — А мина как?» — «Мина? Мы ее за корму отвели отпорниками». — «Эх, — бормотнул Кузьмин, — а я-то хотел на миночке еще покататься». — «Чего? — Катерник усмехнулся. — Миночка! Чудик ты».

Чудик не чудик, а счастливчиком Василий Кузьмин был точно. В огне не сгорел, в воде не потонул, сплясал, можно сказать, со смертью жуткую пляску.

Он, кстати, и был плясун. На смотрах самодеятельности рвал «Яблочко» так, что пыль столбом. Ну как же, бывший король танцплощадки в подмосковной Апрелевке, покоритель девичьих сердец, этакий зеленоглазый жоржик с франтоватыми черными косыми бачками.

Стоявший рядом с Кузьминым Цыпин затушил махорочную самокрутку о подошву сапога, кинул окурок за борт.

— Пошли, — сказал. — Чего тут глаза морозить.

— Толечка! — Кузьмин обхватил Цыпина обеими руками. — Тамбовский волчище! — Он закружил ухмыляющегося Цыпина на обледенелой палубе, напевая: — Хау ду ю ду-у, мистер Браун! Хау ду ю ду-у…

— Бросьте, ребята, — сказал Колчанов. — Это ж боевой корабль, а не кабак.

— Эх! — притворно пригорюнился Кузьмин. — Никогда не дадут молодую жизнь скрасить.

Они спустились в кубрик, а там чаепитие шло вовсю, и им тоже налили в кружки. А кто-то уже и храпел и видел сны про невоенную жизнь.

Всю ночь чапал тихоходный караван, раздвигая усталыми форштевнями битый лед в узкой дорожке фарватера, и к утру достиг острова Лавенсари.

Рассветало. За песчаной полоской пляжа неплотной стеной стоял сосновый лес. Он выглядел мирно, будто в зоне отдыха. В этот ранний час все тут было повито тишиной, схвачено несильным морозом. Лениво, не густо сыпался снег.

Батальон построился на берегу. Появились встречающие, группка офицеров, впереди шел, прихрамывая, плотный контр-адмирал, командир Островной базы. Комбат Маслов скомандовал: «Батальон, смирно!» — и строевым шагом двинулся навстречу, четко отрапортовал. Контр-адмирал, держа руку у виска, выкрикнул:

— Здорово, морская пехота!

— Здрав-желаем, варищ контр-дмирал! — гаркнул строй столь дружно, что командир базы одобрительно улыбнулся и похвалил: «Истинно — орлы!»

Разместили батальон в бывших финских каменных сараях, приспособленных под жилье катерников во время летних кампаний. Тут были нары и матрацы, набитые сеном, и топились печки-времянки. Питание было с упором на макароны, но и мяса консервированного не жалели. В общем, жить можно.

На третью ночь батальон подняли по тревоге. Поротно уходили в лес. Снежный наст был довольно твердый, но, нагруженные полным боевым снаряжением, проваливались местами по пояс. Комбат требовал быстрого продвижения, и автоматчики, обливаясь потом, выдирались из снега, спешили — а куда? Ну, ясно, тренировка: десант высадят именно для того, чтобы быстро продвигаться по бездорожью, по снегам к станции. Так думал Колчанов, тяжко дыша, выбрасывая уставшее, но устремленное вперед тело из сугробов. И отделение свое подгонял: не отставать, не отставать! Призраки, с хрустом ломая сахарный наст, продвигались сквозь реденький сосновый лес. Вышли к скалистому берегу, и тут, после короткого привала, разыграли бой. Две роты рассыпались цепью вдоль берега, две другие, будто высадившиеся с моря, одолевали прибрежные скалы. Сапоги скользили по обледеневшему камню. «Быстро! Быстро! Вперед!» — покрикивали взводные. Огня, понятно, не открывали, и, когда десант, одолев скалы, бегом достиг линии обороняющихся, комбат объявил отбой. Домой, в казармы, возвращались грунтовой дорогой, теперь уже без этой чертовой спешки.

Прошла неделя, все было готово к десанту — люди, и оружие, и корабли высадки, и корабли поддержки, — а приказа начинать операцию не было. Чего ждали в штабах?

— Лед мешает, — сказал Цыпин, дымя махоркой после завтрака. — Не пройти к Me… Мерекаке этой.

— Сам ты Мерекака. Мерерула! — поправил Пихтелев, крупный широколицый парень, тоже из ханковских, в прошлой жизни плотник из Мурманска. — Не лед мешает — облачность: авиаразведка вылететь не могёт.

— Чего, чего! — вскинулся Цыпин. — Летали самолеты. Вчерашнюю ночь гудели. Аэродром-то недалеко тут. Льдом, само, залив заткнуло. Вот и сидим.

— Щас уточним этот трепещущий вопрос, — сказал Вася Кузьмин. — Сержант, — окликнул он Колчанова, вышедшего из столовой. — Верно ОВС сообщает, что залив забит льдом? Не дает пройти к Мерекуке?

— Что еще за ОВС? — поинтересовался Колчанов, сворачивая толстую самокрутку.

— Один военный сказал.

— Неверно, — качнул головой Колчанов. — Дай-ка прикурить. Нарвский залив чист, только у берега припай.

Он это знал от замполита батальона, созывавшего ротных комсоргов на инструктаж. Знал, что комбат со штабными вылетал на истребителе в район высадки и что обнаружена невдалеке от Мере… как ее… от Мерекелы этой зенитная батарея. И прожектор.

— Подготовка ведется крепкая, — сказал он, обволакиваясь дымом. — Так что, ребятишки, не расслабляйтесь. На днях пойдем.

— Уж мы рванем! — подхватил Кузьмин. — Уж мы их надвое разрежем! Ух-ух-ух! — Дурашливо выпятив полные красные губы, он показал, будто пилит доску.

— Силы-то побереги, — посоветовал Пихтелев. — А то порастратишь у этой у радистки черненькой — с чем в десант пойдешь?

Кузьмин фыркнул носом, снисходительно сказал:

— Что вы знаете про главный закон настоящей жизни? Думаете, научились из автомата пулять — и все? Эх вы, дрочилы пещерные.

— Это кто дрочилы? — сердито сказал Цыпин. — Чего ты, само, наскакиваешь, а?

— Не о тебе речь, Толян. Ты-то у нас ходок.

— Тоже мне, ходоки, — сказал Колчанов, втаптывая окурок в грязный возле столовой снег. — Расхвастались. Главный закон, к твоему сведению, Кузьмин, — не бабы.

— Правильно, сержант, — охотно согласился Кузьмин, а в зеленых глазах была усмешечка. — Ну конечно, не бабы. Это я так… с языка слетело по случаю.

— Язык надо придерживать. А не трепать про девушек, которые с нами идут в десант.

В батальоне, верно, находилось несколько девушек-краснофлотцев, обученных радисток. И то было верно, что за одной из них, Симой Дворкиной, приударил Вася Кузьмин, бывший подмосковный донжуан.

Сима была бойкая одесская девица с кокетливой черной челочкой, как бы сама собой выбившейся из-под серой армейской шапки. Ростом невысокая, стройная, в белом полушубке — ни дать ни взять Снегурочка ходила по острову Лавенсари, быстро переступая ладными сапожками. Немного портило Симу большое, чуть не во всю щеку, родимое пятно.

Ухаживание Кузьмина радистка Сима Дворкина приняла весело, от души смеялась Васиным шуточкам. Морозными вечерами гуляли вокруг казарм. Сима оживленно рассказывала, как хорошо жилось в детские годы в Одессе.

— Ой, ты не представляешь, у нас в классе училась девочка, ее папа был фокусник в цирке, так она умела глотать шпагу!

— Да это, наверно, обман, ну, фокус, — усомнился Василий.

— Ничего не обман! Она при нас глотала и вынимала обратно. Ты просто не представляешь! А летом однажды на велосипедных гонках, у нас же очень был спортивный класс, на Шестнадцатой станции Фонтана мальчишка один, Вовка Ставраки, разлетелся так, шо проскочил поворот и — бух! С обрыва в море! Ты не представляешь! Он с такой скоростью мчался, шо, когда упал, еще немного по морю проехал. По инерции!

— Это что! — Кузьмину тоже хотелось Симу удивить. — У нас парень был, Пашка, ученик токаря, так ему стружка в глаз попала, он побежал в поликлинику, там доктор посадил его в кресло, взял магнит, и раз! — вытянул стружку. А тут как раз студенты из медучилища стояли, пришли на практику. И доктор им говорит: а ну, практикуйтесь! Положил Пашке стружку обратно в глаз и дал магнит студенту. Тот вынул, доктор ее обратно в глаз и другой студентке: теперь ты. Пашка психанул и ка-ак пошлет их! Со стружкой в глазу соскочил с кресла и почесал с поликлиники, аж пятки засверкали.

— Бедненький! — хохотала Сима.

Тут Кузьмин притянул ее к себе и поцеловал в холодные губы. Она отшатнулась, сразу посерьезнев. Поправила съехавшую шапку.

— Ты шо это, Кузьмин? Как смеешь?

— Да я ж от души, Сима. Нравишься ты мне.

И снова потянулся к ней. Сима отступила было шага на два, но вдруг, словно подброшенная волной, кинулась к Васе, руки ему за голову — и прильнула долгим, долгим поцелуем к его жаждущим губам.

— Миленький, — шептала, закрыв глаза. — Нравлюсь тебе, да? Да ты ж меня не видел, какая я была…

А у Кузьмина кровь в жилах горела от пылких поцелуев. Он распахнул на Симе полушубок и руку сунул в горячее, упругое.

— Пойдем, — шептал ей в ухо. — В столовую… там никого щас нет…

В столовой было темно и холодно. Натыкаясь на скамьи, крепко держа Симу за руку, Кузьмин повел ее в угол возле раздаточного окна, сбросил с себя полушубок, стал и с Симы снимать. Вдруг она, уже, казалось, готовая, постанывающая как бы от нетерпения, — вдруг отвела его дерзкие руки и умоляюще сказала:

— Нет, нет… Миленький, не надо. Нельзя так…

— Почему нельзя? — Кузьмин не мог уже остановиться. — Симочка, мы ж не дети малые… не упрямься…

— Нет, Вася. — Ее голос окреп, руки застегивали полушубок. — Не могу я так. На грязном полу. Как собачки… Ну, успокойся. Миленький, успокойся…

— Эх! Дуреха ты. «На хрязном полу», — передразнил он ее южный говорок. — Я-то думал, мы скрасим жизнь молодую.

— Скрасим, непременно скрасим, — шептала Сима Дворкина. — Как вернемся с десанта, так и скрасим. Миленький, не спеши… не сердись…

Еще несколько томительных дней миновало.

Приказ на высадку пришел 13 февраля. Около трех часов дня батальон построился на берегу возле пирсов, и был короткий митинг. Контр-адмирал, командир Островной базы, произнес напутственную речь.

Ветер шумел в кронах лавенсарских сосен, и низко, чуть не задевая их колышущиеся верхушки, плыла нескончаемая серая мешковина туч. Колчанов вдруг подумал, что вот скоро стемнеет, а нового рассвета он не увидит. Отбросил глупую, ненужную мысль, которая, должно быть, оттого влетела в голову, что он неважно себя чувствовал. Простыл, наверное, на ночном учении, носом хлюпал. И от нехорошего самочувствия было все как бы стянуто у него в животе.

Теперь комбат Маслов зычным голосом призывал десантников с честью, как подобает балтийским морякам, выполнить боевую задачу — прорвать вражескую береговую оборону, быстрым броском, не ввязываясь в бои за опорные пункты, выйти к станции Аувере, оседлать железную дорогу и шоссе и закрепиться до подхода частей Второй ударной армии.

Потом незнакомый старшина первой статьи, рыжие усы, в глазах синий огонь, говорил — как резал:

— Мою семью истребили… Отомстить фашистской сволочи… Клянусь, моя рука не устанет бить… Уходя в десант, прошу считать меня коммунистом… И призываю…

Сразу после митинга — посадка на катера. Гудели доски пирсов, звенели замерзшие сходни под сапогами десантников. Гляди-ка, вроде они небольшие, эти БМО — бронированные морские охотники, а каждый почти два взвода может вместить. Бронекатера тоже дай Бог кораблики, два башенных орудия — сила!

— А ну, братва, живее!

— Полундра! Расступись!

Протащили противотанковые ружья на плечах.

— Первое отделение! — простуженным голосом крикнул Колчанов. — Все прошли? Давай в носовой кубрик! Кузьмин, тебе особое приглашение?

— Да погоди, сержант, — досадливо поморщился Кузьмин.

Он стоял у левого борта, ухватившись за леер, и шею тянул, высматривал, на какой катер садится краснофлотец-радистка Дворкина. Хоть рукой ей махнуть. Но разве разглядишь в толпе вооруженных мужиков пигалицу с черной челочкой, выбившейся из-под шапки?

В шестнадцать ноль-ноль корабли начали отходить от лавенсарских пирсов. Выйдя из бухты, занимали места в походном ордере. Впереди шли восемь катеров-тральщиков с поставленными тралами. За ними — тринадцать бронированных морских охотников и бронекатеров с десантом. За отрядом высадки следовал отряд артиллерийской поддержки — все те же старушки-канлодки «Волга», «Москва» и «Амгунь», сопровождаемые восемью тихоходными тральщиками. Конвой в тридцать два вымпела шел на юг, в Нарвскую бухту, к прибрежной деревне Мерекюля, о которой на кораблях никто прежде не слыхивал и название которой и выговорить-то мог не каждый. А пройти до этой Мерекюли надо около сорока миль.

Свежел зюйд-ост, гнал вспененные волны на форштевни кораблей. Заметно усиливалась килевая качка.

Душно, тесно в кубрике морского охотника. Скинув тяжелые вещмешки (в каждом двухдневный сухой паек и боезапас — диски к автоматам и гранаты), сидели на койках и на палубе десантники. Травили, как водится, «морскую баланду». Надымили — хоть топор вешай.

Цыпин протиснулся к Колчанову, сидевшему на койке возле двери. Протянул сложенный тетрадный листок.

— Вот, — сказал, как бы с некоторым вызовом выкатив на Колчанова светло-желтые глаза. — Имею, само, желание. Как передовой боец. Прошу не отказать.

Колчанов развернул листок, пробежал несколько корявых строк, написанных твердым карандашом: «Прошу щитать уходя в десант коммунистом». Уже семь таких заявлений от бойцов роты лежали у Колчанова, ротного комсорга, в кармане гимнастерки. К ним добавил и цыпинское.

— Ладно, — сказал. — Какой может быть отказ. Передам парторгу.

Вспомнился ему тихий голос капитана из Смерша: «Присмотритесь к Цыпину, товарищ Колчанов…» Да откуда он взял, что Цыпин сын антоновца? Все-то они знают… Да если и так, то что с этого? Цыпин отца своего отродясь не видел, ему два месяца было, когда отца расстреляли за участие в антоновском мятеже… Тоже еще… Пошел бы сам в десант да и присматривал, с неприязнью подумал Колчанов о капитане-особисте.

Рядом с ним сидел, привалясь спиной к переборке и свесив на грудь крупную голову, Семен Пихтелев. Качка не мешала ему спать. Хорошо бы и ему, Колчанову, соснуть минуток девяносто.

Он закрыл глаза. И сразу всплыло из темноты лицо женщины, выжидательный прищур темных глаз под низко повязанной белой косынкой. Ах, здрасьте, Людмила Терентьевна, давно не виделись, вы что же, сегодня ночью дежурите? Как в тот вечер, а? В тот самый вечер, когда один трепещущий от непонятного страха краснофлотец заглянул к вам в процедурную, а вы мыли руки, оглянулись, и прищурились лукаво, и спросили: «Ну что, мальчик, заскучал? Заскучал, да?»

Было дело, было дело. Колчанов отдался во власть воспоминаний.

Аккурат перед войной он, первогодок, окончив в кронштадтском учебном отряде школу оружия, прибыл для прохождения службы на эскадренный миноносец «Карл Маркс». Имя у эсминца громкое, а сам-то был старенький — хотя и модернизированный — трехтрубный «новик», спущенный на балтийские волны не то в тринадцатом, не то в четырнадцатом году. Приставили молодого краснофлотца строевым к кормовому орудию, велели тренироваться на комендора, — а тут и война. И еще ни одного боевого выстрела не сделала колчановская пушка, как громыхнул под кормой эсминца оглушительный взрыв. Немецкая мина повредила корму, снесла часть юта с кормовым орудием. Одного комендора убило наповал, а двое раненых попали в кронштадтский Морской госпиталь, в том числе и Колчанов — контуженый, оглохший, чуть живой.

«Карла Маркса» буксиры затащили в док Морского завода. А Колчанов медленно очухивался в госпитале. Уже и вставать начал по нужде, самостоятельно передвигался, хватаясь за стены. В голове стоял неумолчный звон, будто муха залетела в череп и билась, ища выход. Как-то раз его, ковылявшего по коридору, подхватила медсестра, крупная полнотелая женщина с головой, низко, над глазами, повязанной косынкой. «Да ты не бойся, обними меня, — сказала. — Вот так. А то ползешь, как старпер». — «Как кто?» — не понял Колчанов. «Не важно. — Сестра сбоку посмотрела на него темными насмешливыми глазами. — Ишь молоденький какой теленочек».

Шли дни, заметно прибавляя Колчанову сил для преодоления расстройства тела. Звон в голове, правда, еще не исчез, но утончился в ниточку — еще немного, и оборвется. А полнотелая женщина все больше его волновала, рука как бы не желала забыть тепло ее плеча. Конечно, сестра Людмила Терентьевна подметила тайный интерес выздоравливающего юнца. Может, ее позабавил контраст между явной его нерешительностью и желанием, тоже явным. И однажды в день, а вернее, вечер своего дежурства Людмила Терентьевна позвала Колчанова в процедурную попить микстуру. А когда он выпил ложку горького напитка, взяла его, трепещущего, за руку и повела в темную каморку за процедурной, где белела накрытая простыней кушетка, — и тут произошло то, что должно было произойти по природе вещей. Сестре Людмиле хватило опыта и терпения, чтобы преодолеть страх новичка. И была такая опустошительная радость, что Колчанов как бы воспарил (и, между прочим, оборвался неприятный звон в голове) и быстро пошел на поправку. Так они встречались еще три вечера.

Между тем фронт приближался, в Кронштадте срочно формировались бригады морской пехоты, и Колчанов, выписанный из госпиталя, как раз и попал в одну из них. Вместо палубы отремонтированного эсминца «Карл Маркс» его ожидали холмы и перелески близ бывшей эстонской границы. Здесь Второй бригаде предстояло загородить молодыми телами дорогу на Ленинград…

Не спалось Колчанову в тесном накуренном кубрике морского охотника.

Рядом завозился Пихтелев, достал кисет, принялся сворачивать самокрутку.

— Не кури, — сказал Колчанов. — Дышать же нечем.

— Дык потом — как высадимся — не покуришь, глядь.

Говорок у Пихтелева был — будто короткими очередями из пулемета.

— Ну ладно-ть. — Он сунул цыгарку в кисет. И, помолчав немного: — Сержант, ты питерский, да? Таку речку — Оять — знаешь?

— Нет. Где это?

— Да близко — за Ладогой — в Свирь текёт — там поселок есть — Алеховщина — не слыхал? Это така местность! — Пихтелев, жмурясь, покачал головой.

— Ты же из Мурманска, а не из Але… как ее…

— Дык я там рожденный — в деревне — батя в тридцатом — оттудова меня с сестрой увез — в Мордобойку…

— Что за Мордобойка?

— Дык это в Мурманске — Северный Нагорный поселок — его Мордобойкой прозвали — бараки там — рабочие рыбокомбината, глядь, жили — батя пошел на бондарный завод — ему в бараке комнату дали — а я…

Замолчал, задумался Пихтелев.

— Ну, и что ты? — спросил Колчанов, а сам-то мыслями все еще по Кронштадту томился.

— Вокруг бараки, болото, грязь — а я избу брошенную — никак не забуду — речку Оять — така тихая, така красивая — и лес кругом…

Тут задребезжало, заскрежетало, затрясло.

— В лед, что ли, вошли, — пробормотал Колчанов, прислушиваясь к наружным звукам.

А Пихтелев:

— Ужасное дело, как тянуло — на Оять — с удочкой — головли там — а в тридцать девятом призвали — на финскую сразу — потом на Ханко — который год, глядь, воюю и воюю…

Верно понял Колчанов: в темноте вечера отряд с ходу вошел в поле дрейфующего льда и это вызвало непредвиденную задержку. Катера-тральщики не смогли продолжать движение во льду. Пришлось им выбрать тралы и повернуть обратно на Лавенсари. Отряд перестроился. В голову вышли тихоходные тральщики, их корпусам вроде бы хватало силы раздвигать лед. За ними шли канлодки, а дальше уж катера с десантом.

Пока перестраивались, уходило время, операция выбилась из штабных расчетов. И когда выползли наконец на чистую воду, командир отряда принял решение: идти дальше без вспомогательных кораблей. Просто уже не было времени ждать, пока тральщики поставят тралы да тронутся малым своим ходом. А канлодкам без тральщиков нельзя. Командир отряда приказал им, тральщикам и канлодкам, возвращаться на Лавенсари. Уже перевалило за полночь, когда катера с десантом врубили полный ход и помчались по черной воде Нарвского залива. Их малая осадка в общем-то позволяла проскочить поверх возможных минных заграждений.

В четвертом часу ночи все тринадцать катеров вышли к точке развертывания.

Быстрый стук сапог по трапу. В носовой кубрик в облачке морозного воздуха спустился командир взвода лейтенант Слепцов. Покрутил курносым носом — ох, и накурили! — и скомандовал:

— Подготовиться к высадке! Проверить оружие, закрепить снаряжение!

Молча подымались по трапу. Встречный ледяной ветер ударил в лица — с этой минуты о тепле забудь. Стояли тесно на обледенелой палубе близ носового орудия, уже расчехленного, готового к стрельбе. Черно, черно вокруг, такая чернь разлита, что никакой рассвет не прошибет. Шли теперь малым ходом. И — не глазами, а будто кожей воспринимал Колчанов приближение берега.

Но вскоре и глаза, привыкнув к мраку, различили прямо по курсу слабо просветлевшую полосу прибрежного льда. Вот, значит, и берег. А фрицы небось спят в этой Марикуле и не ведают, кто к ним в гости пожаловал…

Только скользнула эта мысль, как вдруг слепяще вспыхнуло впереди слева пятно света — из недр ночи вымахнул голубоватый луч и медленно пошел вправо по водному плесу, словно пересчитывая катящиеся к берегу валы. Не дойдя до катеров, луч прожектора истаял, погас.

Рокотали моторы, надвигался берег — неровный, угрожающе затаившийся. Невозможно уже… тревога ожидания — комком у горла. Еще сотни две метров черной воды… Скорей бы! Скорее выброситься на сушу и, пока фрицы не очухались, рвануть вперед…

Широким фронтом подходили к берегу катера первого броска. Не слишком ли растянулись?.. Ага, слева начали высадку… Вот и на колчановском катере оборвался рев моторов… По инерции движемся — неужели к самому берегу? Мелко же тут… а берег крутой, скалистый… Остановились метрах в пятнадцати — ближе, значит, невозможно…

— За мной! — выкрикнул лейтенант Слепцов.

И прыгнул в воду. Попрыгали и остальные десантники. Вода обожгла холодом не только тело, но и, кажется, душу. Колчанов двинулся к берегу по неровному плотному дну, вдруг провалился по грудь… черт!., еле успел вздернуть кверху автомат… Теперь опять мелко…

И тут снова вспыхнул и побежал по плесу прожекторный луч, как бы слегка спотыкаясь на силуэтах катеров, на фигурах десантников, идущих в воде, выходящих на берег. Ну, теперь-то… С рассерженным кошачьим шипением взлетела над местом высадки ракета… и сразу вторая, третья… Всматриваются… Берег, еще недавно казавшийся нежилым, выбросил световые щупальца нескольких прожекторов… десятки ракет повисли над десантниками.

Светло стало — и кончилась тишина.

Почти одновременно заработали пулеметы с берега и с моря — трассирующие очереди прожгли черное полотно ночи и будто схлестнулись. С бронекатеров и охотников ударили пушки, нащупывая прожектора и огневые точки на мерекюльском берегу, разбуженном внезапным боем.

— Вперед, вперед! — орал Слепцов. — Быстрее!

Теперь под ногами лед. Нагромождения льда у самого берега. Оскальзываясь, падая и поднимаясь, десантники одолевали ледовый припай, карабкались на крутой заснеженный берег, задыхаясь, цепляясь за углы скал, за гибкие прутья кустарника. Ну все, зацепились! Теперь — врешь, не скинешь…

Длинная пулеметная очередь повалила десантников, не успевших отдышаться, в снег. Слева, в лесочке, мигало желтое пламя, и, как понял, присмотревшись, Колчанов, пулемет бил по катерам, а может, по десантникам, еще не выбравшимся на берег.

— Лейтенант! — крикнул он Слепцову. — Я возьму его!

— Давай! — ответил комвзвода. — Он из дзота бьет. Зайди с тыла!

Быстрыми перебежками, от выступа скалы к сосне, от сосны к кустам, Колчанов со своими ребятами приближался к работающему пулемету. За кустами полого уходила вверх голая местность, тут не пробежишь, не проползешь к дзоту. Колчанов сказал Кузьмину, жарко дышавшему рядом:

— Ты и Цыпин! Ползите кустами вон туда, обойдете дзот…

Не договорил. Над головой прошелестело, впереди громыхнул взрыв, взметнулся столб черного дыма, свистнули осколки, куски скального грунта. Пулемет замолчал. С катера пушка жахнула, подумал Колчанов, а сам уже, пригнувшись, бежал к дзоту, на бегу вытаскивая из кармана полушубка гранату. Пулемет ожил, теперь немец бил по атакующим — поздно, поздно, уже они в мертвом пространстве, и быстроногий Кузьмин, раньше всех добежавший, сунул в амбразуру гранату. Глухо рвануло в дзоте, повалил дым. Ну, теперь все. Заткнули глотку.

Отсюда, с прибрежной высотки, в мерцающем свете ракет увидел Колчанов десантников второго броска, бредущих в воде, карабкающихся на припайный лед. Увидел вспышки выстрелов на катерах, поддерживающих высадку огнем… и всплески ответных разрывов… ах ты, рвануло на одном катере, прямое попадание…

— Колчанов! — достиг его слуха высокий голос Слепцова. — Давай вниз! Выходим на дорогу!

Пришлось Колчанову со своим отделением припустить бегом — снег на скате был плотный, — чтобы догнать взвод, уходящий вдоль берега влево, в сторону Мерекюли. Там, в низинке, гремел бой, что-то горело, бежали фигурки к автобусу…

Наезженная дорога, вдоль которой шел взвод Слепцова, как раз повернула к горящей деревне, когда Цыпин схватил Колчанова за руку:

— Сержант, смотри!

Оглянувшись, Колчанов увидел: по дороге, нагоняя их, быстро шли люди, не разберешь сколько, слитная темная масса. Свои, что ли? Все же Колчанов скомандовал ребятам залечь на обочине. А Цыпин, вот же ослушник чертов, выскочил на дорогу, присматриваясь к идущей группе — к своим, братьям-десантникам… Вдруг заорал:

— Фрицы!

И метнулся в кювет, в сугроб, а те, идущие, загалдели, вдогонку Цыпину ударило несколько очередей. Тут же на эту группу, бежавшую, видимо, на подмогу своим в Мерекюле, обрушили автоматный огонь десантники из колчановского, да и из других отделений. В упор расстреливали заметавшихся немцев. За пять минут все было кончено. Только вышли на дорогу — трофейное оружие, «шмайсеры» подобрать, — как возник и стал приближаться вой моторов. Десантники прислушались, обратив лица в сторону деревни. На лица лег дальний свет фар.

— На обочину! — крикнул Слепцов. — Быстро!

Мигом — врассыпную, в обе стороны, в придорожные кусты. Из Мерекюли шли машины с включенными фарами. Впереди бронетранспортер, за ним штабной автобус, крытый грузовик. Подъезжая к месту побоища, бронетранспортер замедлил ход — немцы, видимо, вглядывались в трупы на дороге. Колонна остановилась, выли моторы, выбрасывая клубы вонючего газа. Может, увидев шевеление в кустах, а может, просто наугад — вырвалась из черного ствола на бронетранспортере и хлестнула по обочине длинная пулеметная очередь. И сразу в ответ — автоматный гром. Из машин посыпались солдаты. Залегли, открыли огонь. На дорогу и с дороги полетели гранаты. Взрывы, взрывы, крики, свист пуль… вспышки яростного огня… Пихтелев размахнулся и швырнул тяжелую противотанковую гранату — влепил в пятнистый борт бронетранспортера, под пулеметную турель, громыхнул взрыв, пулемет умолк. Штабной автобус стал объезжать дымящийся бронетранспортер, но его забросали гранатами, перекрестили автоматным огнем, и он тоже замер на оглохшей от ночного боя дороге. И уже полыхнул, выбрасывая оранжевые языки, крытый грузовик.

Разгром автоколонны был быстрым и полным. Слева и справа доносились звуки боя — то усиливалась пальба, то слышались одиночные выстрелы, — а тут, на дороге, невдалеке от горящей деревни Мерекюля, стало тихо. Только шумел ветер в равнодушных кронах сосен. Только стонали раненые. Хрипел, сплевывал кровью лейтенант Слепцов, раненный в грудь осколками гранаты. Его и еще троих перевязали, положили на плащ-палатки. А двое убитых остались тут, неглубоко закопанные в замерзшую землю у обочины дороги.

— Колчан, — прохрипел, глотая слова, Слепцов, — прими коман-н-ние… Идти на юг… станц… Ауве…

— Понял, — кивнул Колчанов. — К станции Аувере.

Он знал: еще на Лавенсари проработан основной вариант десанта — прорываться к железной дороге небольшими группами, обходя опорные пункты противника. И он принял у командира взвода планшет с картой и застегнул на правом запястье ремешок компаса.

По компасу и повел на юг свою группу, в которую влились и десантники из других взводов, вышедшие тут, поблизости, на берег. Перекура не разрешил, нельзя было терять время. Раненых несли на плащ-палатках.

Снег был глубокий, по колено, продвигались не так быстро, как намеревались, и шли бы еще медленнее, если б не Семен Пихтелев: он шел впереди, своим большим сильным телом прорубал дорожку в сугробах. Лес был негустой и низкорослый — не нравился Колчанову этот прибрежный эстонский лес. Полушубок и ватные штаны, намокшие при высадке, покрылись ледяной коркой, обламывавшейся и снова нараставшей при движении, и только в движении был смысл этой чертовой ночи. Хорошо бы стянуть сапоги и сменить мокрые портянки на сухие… Некогда, некогда… Вот выйдем к станции — тогда уж…

Справа стрельба стихла, а слева все еще доносилась. Там ухали пушечные выстрелы. Зеленоватые сполохи ракет освещали подбрюшье низко нависшего неба.

Востроглазый Цыпин первым увидел слева, в притуманенном пространстве — нет, не людей, а некоторое, что ли, шевеление. Колчанов передал по цепочке — остановиться, изготовиться, а Цыпина послал в разведку. Пока тот ходил, десантники отдыхали, прислонясь к стволам сосен, курили, зажав огоньки самокруток в ладонях. Первый перекур после высадки, шутка ли, часа два не куримши, — а после боя ох как хочется затянуться горьким махорочным дымом.

Запаренный, запаленный, вернулся Цыпин.

— Свои! Старлей велел, само, двигаться до него.

— Какой старлей? — спросил Колчанов.

— Начштаба. Дай-ка докурю, Вася. — Цыпин отобрал у Кузьмина недокуренную цыгарку, жадно затянулся.

Группу старшего лейтенанта Малкова, начальника штаба батальона, нагнали на выходе из леса. Тут была невысокая насыпь заброшенной, как видно, узкоколейки. Тут и остановились. Малков, сосредоточенно-решительный, велел командирам взводов доложить численность и потери. Затем произвел перестроение, разбил группу — человек семьдесят — на три подразделения. Выяснилось, что один из ротных командиров убит при высадке, другой тяжело ранен. В группе не оказалось офицеров, кроме Малкова и лейтенанта-комсорга батальона, которого Малков тут же назначил своим замполитом. А командирами подразделений поставил долговязого мичмана, рыжеусого старшину первой статьи, который на митинге кричал, что его семью истребили, и Колчанова.

— Твой взводный ранен? — спросил Малков Колчанова. — Тяжело? Заменишь его, сержант, пока не выйдем на соединение с другими группами. Командиры, ко мне!

Из-под круто изломанных строгих бровей оглядел лица командиров. Руками, обтянутыми кожаными перчатками, развернул карту, осветил нужное место фонариком.

— Загородите свет. Значит, обстановка. Береговую оборону мы прорвали. В Мерекюле, — ткнул он пальцем в квадратики у линии побережья, — разгромили штаб не то полка, не то дивизии. Комбат с основной группой десанта движется левее нас по проселочной дороге на Пухково, — показал он на карте, — с задачей выйти на шоссе Нарва — Таллин вот здесь, восточнее Лаагны. Кузьменко со своей ротой должен выйти на шоссе между Лаагной и Репнику. Но, по моим данным, напоролся на артиллерийскую позицию, ведет там бой. — Малков повернул голову в ту сторону, откуда доносились пушечные выстрелы, несколько секунд послушал. — Мне комбат приказал идти на правом фланге. Направление на Репнику. — Палец начштаба уперся на карте в этот населенный пункт. — Восточнее Репнику выйдем на шоссе. Дальнейшие действия — выход на железную дорогу. Там — соединиться и ждать подхода частей Второй армии. Задача ясна? Теперь — как будем двигаться…

Слушая Малкова, Колчанов подумал, что надо бы отдать лейтенанту-комсоргу заявления в партию, восемь штук, что лежали у него в кармане гимнастерки. Ну ладно, потом.

Пока начштаба инструктировал командиров, десантники перекуривали, а кое-кто и перекусывал сухим пайком. Пихтелев, которому, по причине крупного телосложения, еды требовалось больше, вспорол финкой банку американской прессованной колбасы. Это лакомство необычайного вкуса и запаха интенданты не пожалели для десанта. А Кузьмин разговорился со знакомым бойцом из первой роты, тоже бывшим ханковцем. Тот, лихо сбив шапку на затылок и часто затягиваясь махоркой, сыпал скороговорочкой, как ворвались в Мерекуку эту, а деревня вся забита мотоциклами, повозками, автобусами — ну что ты! И пулеметные гнезда вокруг, полно часовых — ну и пошло! Из домов офицеры выскакивали в одном белье. И по чердакам пришлось, а саперы к дзотам подползали, рвали толовыми шашками, был такой тарарам, все в огне — ну что ты!

— Молодцы красные бойцы, — одобрил Кузьмин. — Ну, мы сами не хлопали ушами. — Стал было рассказывать, как разгромили автоколонну, но вдруг прервал горячий рассказ, спросил: — Серега, ты, случаем, не знаешь такую радистку — Дворкину Симу?

— Дворкину? — Тот наморщил лоб.

— Такая маленькая, пятно на щеке.

— Случаем, знаю. Она с нашей ротой высаживалась, только с другого катера. Убило ее.

— Убило?! — вскричал Кузьмин. — Да ты что… Сам видел?

— Мы уже выбрались на берег, а те еще шли. Эту, Симу, Артюхов Иван поддерживал, она ж мелкая, ее волной заливало, так Иван помогал ей, рацию тащил. Тут снаряд рванул. Как раз в ихней гуще…

Старший лейтенант Малков скомандовал начать движение. Шли вдоль насыпи, потом открытым полем, в котором тут и там торчали голые ветки кустарника, — вдруг боевое охранение, шедшее впереди, доложило: болото! Незаметное, незамерзшее, оно, можно сказать, коварно затаилось под снежной присыпкой. Стали его обходить справа и вскоре вышли на проселок, ведущий к одинокому хутору. На хуторе было тихо и вроде безлюдно. А с юга доносился — все более явственно — гул, и это был самый приятный для слуха десантников звук. Слышите? Слышите? Канонада… Вторая ударная пошла в наступление… нам навстречу… Ага, ну, братцы, давайте, давайте… а уж мы поднажмем…

К хутору подходили с двух сторон. Над хуторскими строениями, уснувшими, казалось, вечным сном среди деревьев, висела плотная завеса тишины. Ни огонька в окнах добротного дома с острой двускатной крышей. Но — слабый курился дымок над трубой.

Со своими двадцатью парнями Колчанов тихо приближался к штакетнику, за которым темнел длинный каменный сарай. Хоть бы там не было фрицев, думал Колчанов. Передохнуть бы часок в тепле, поесть, раненых перевязать… перемотать портянки… В эти предрассветные часы — самый крепкий сон у людей… А мы воюем, воюем…

Ветер рванулся будто с хуторских крыш, обсыпал снежной крупой десантников, крадущихся к забору.

Из сарая вышел человек в шинели, накинутой на плечи. Зевая, начал справлять малую нужду. Но не закончил. Секунду-другую остолбенело глядел на головы, появившиеся над забором, с протяжным криком метнулся обратно в сарай. Перемахнув через штакетник, продравшись сквозь тугие кусты, побежали к сараю десантники, и тут из оконца под крышей хлестнул пулемет. Четверо остались лежать на снегу, но остальные успели добежать, ворвались в сарай. Там ржали, бились за перегородкой лошади. Из дальнего угла ударили автоматы. Вспышки огня, взрывы гранат. Полезли по лестнице на чердак, гранатами уложили пулеметчиков. Задымилось, загорелось сено. Цыпин подбежал к перегородке, открыл дверь, две испуганных лошади пронеслись одна за другой, выскочили на двор, заметались меж деревьев. Высокий немец в надвинутой на уши пилотке, без оружия, выбежал из сарая, помчался, пригибаясь, к воротам. За ним опрометью пустился Кузьмин, настиг у колодца, немец вскинул вверх руки, Кузьмин с ходу ударил его в грудь ножом.

Лицо у Кузьмина было — не узнать улыбчивого балагура.

За домом еще строчили автоматы. Там управлялась группа Зародова, рыжеусого старшины первой статьи. Потом стихло. Быстро прочесали дом и подворье, перерезали провод полевого телефона. Убитых немцев стащили в канаву позади сарая, закидали снегом. Похоронили и своих — пятерых павших в скоротечном этом бою и лейтенанта Слепцова, не дожившего до рассвета.

Санинструктор Сысоев, маленький усердный чуваш, перевязал раненых. Было их девять, из них двое не могли передвигаться самостоятельно. Они просили оставить их на хуторе. Тут, в доме, топилась печка-голландка, она так и тянула к себе — ладони приложить, просушить носки и портянки. Но Малков торопился. Начинало светать, а он хотел до света непременно выйти к шоссе. Кроме того, правильно полагал, что немцы успели доложить по телефону своему начальству о нападении на хутор, а значит, скоро сюда приедут, и тогда выбраться с хутора будет трудно. Да и, между прочим, хозяева хутора не вызывали доверия. Мужиков, правда, не было, а были две женщины. Одна, старая и, похоже, больная, неподвижно лежала в постели, прикрыв глаза морщинистыми веками, а вторая, лет тридцати, в той же комнате забилась в угол и, стиснув у горла черный платок, смотрела на десантников не то чтобы с ненавистью, но — недобро. На вопросы не отвечала, будто немая.

— Нет, — сказал Малков. — Оставлять раненых тут не будем. Внимание! — повысил голос. — Кончай харчиться, обогреваться! Через пять минут выходим.

Проселочная дорога, судя по карте, вела прямо к поселку Репнику. Десантники шли лесом левее дороги. Ночь еще полнила лес сумраком, морозом, бесприютностью, но слева, в восточной стороне, уже заметно посветлело. Утро наступало в нарастающем гуле сражения, гул доносился с юга, в той стороне небо пульсировало, мерцало грозным розовым светом, — туда торопились, ломясь сквозь сугробы, десантники. Цель десанта была близка — скоро, скоро они выйдут к шоссе и, может, уже там соединятся с частями Второй ударной…

Ветер шумел над их головами в не знающих покоя кронах сосен.

Часа через полтора справа лес поредел, там открылись приземистые дома, подернутые утренней дымкой. Должно быть, это было Репнику. По проселку проехали три крытых грузовика, потом затарахтели повозки, лошадей погоняли немецкие солдаты.

Малков увел свой отряд левее. Вскоре вышли на опушку. Перед ними в полусотне метров было шоссе.

А на шоссе стояли танки.

— Привет, — негромко сказал Малков. — «Тигры».

Пришлось залечь. Некоторое время наблюдали, выжидали, не двинутся ли танки, не очистят ли дорогу. Из башенных люков торчали головы танкистов в шлемах. Переговаривались, курили. Стали подъезжать крытые машины, из них выскакивали солдаты.

— Что будем делать, Владимир Александрович? — спросил комсорг батальона. — Поморозим людей, если тут ожидать.

— Придется отойти, — сказал Малков. — Поищем, где перейти шоссе. Будем пробиваться к станции.

Колчанов, лежавший рядом с комсоргом, слышал этот разговор. Да уж, в лежку задачу не выполнишь. Двинуться лесом вдоль шоссе, не сплошь же загородили его танки, найти просвет, перебежать на ту сторону и — к станции Аувере. А уж к ней-то — если не к шоссе, так к железной дороге — должна ведь пробиться Вторая ударная. Канонадный гул еще шел с юга — давайте, давайте, братцы армейцы…

Отходили от опушки тихо, по-пластунски: уже было довольно светло, немцы могли бы заметить движение в лесу. Лес-то был реденький. Ползли, разгребая руками смерзшийся крупитчатый снег. И может, смогли бы бесшумно оторваться, если бы не…

Черт принес немцев-связистов откуда-то сбоку. Три солдата шли вдоль опушки, разматывая с катушки провод, переговариваясь и смеясь. Вдруг умолкли, остановились — увидели десантников. Как раз на колчановский взвод наткнулись. Нескольких секунд, пока связисты ошеломленно пялились на людей, словно выросших из снега, хватило, чтобы четверо или пятеро десантников метнулись к немцам с финками — чтобы, значит, без шума. Те, бросив катушку, побежали напрямик к шоссе, проваливаясь по колено в снег и не переставая орать на высокой ноте: «У-ху-у-у!» Теперь пошло в открытую, десантники полоснули из автоматов, уложили связистов.

— Отходить! — крикнул Малков. — Быстро! Бегом!

Им вслед ударили танковые пушки. Грохотом рвущихся снарядов, свистом осколков, криками и стонами раненых наполнился лес, еще недавно тихий, выморочный. Огонь был беглый, тут и там вскидывались дымно-снежные столбы, оглушенные десантники падали лицом в снег, вскакивали, и бежали, и снова падали. Срубленные осколками ветки сосен медленно, как в кино, летели вниз, ложились на взрыхленный снег, на алые пятна крови.

Колчанов, вскочив после очередного разрыва снаряда, побежал, наткнулся на лежавшего ничком бойца, затормошил: «Вставай! Ну, вставай же!» Боец не шевельнулся. Колчанов стал переворачивать его на спину. Автомат, висевший на груди, ненароком стукнул раненого по голове, шапку сбил.

— Шалыгин! — узнал Колчанов бойца из своего взвода. — Ты что? Куда тебя?

Рядом упал на колени, часто и громко дыша, Цыпин.

— Да он же ж мертвый! — выдохнул. — Не видишь, сержант?

Колчанов видел, видел уже. На груди Шалыгина расползалось по полушубку багровое пятно, жизнь вытекала… вытекла… Куда-то вбок незряче смотрели остекленевшие белые глаза. Колчанов закрыл ему веки, шапку нахлобучил на рыжую голову. Цыпин снял с погибшего автомат.

— Отвоевался Рыжун, — проговорил он.

Они земляки были, оба тамбовские. Цыпин стал разгребать снег, чтоб Шалыгина хоть как-то похоронить, а Колчанов ему:

— Отставить, Цыпин. Приказано отходить. Ну, быстро!

Близкий разрыв очередного снаряда бросил их в снег.

Пропели смертельную песню осколки. Не зацепило. Только ветки посыпались на спину да тротиловым удушьем забило ноздри.

Поднялись. Цыпин глянул на Колчанова злыми глазами:

— А если б тебя бросили тут валяться?

— Ну… — Колчанов запнулся. — Отстанешь, хуже будет…

Короткими перебежками двигался он меж сосновых стволов, меж дымных столбов разрывов. Очень даже просто было и ему получить рваный осколок горячей стали в сердце и остаться тут гнить на снегу под соснами, избитыми артогнем.

Вперед, вперед! Кажется, вышли из зоны огня. Отдышаться бы…

Кузьмин сидел, прислонясь к сосне. Мучительно подвывая, пытался стянуть с правой руки окровавленный рукав полушубка.

— Постой, помогу, — сказал Колчанов.

Осколок, как видно, вошел в плечо и застрял. Тут Цыпин подошел к ним. Стали они обматывать Кузьмину руку выше локтя бинтом из индивидуального пакета, а тот взвыл от боли.

— Тихо, тихо, — сказал Колчанов. — Потерпи, Кузьмин.

— Сысоева позовите…

— Да где ж его искать. Ты потерпи, обвяжем — легче станет.

— У него, само, кость перебита, — сказал Цыпин. — Ему это нужно… как ее… Постой, я ветку срежу.

Верно, подумал Колчанов. В госпиталях он насмотрелся, как закрепляли сломанные конечности гипсом, лангетами. Иммобилизация, вот как это называется.

Цыпин быстро очистил ножом сосновую ветку. Затем приложили ее к кузьминскому плечу и принялись жестко бинтовать. Кузьмин мычал, скрипел зубами, потом умолк.

— Вот. — Колчанов затянул узел. — Вот тебе заместо лангеты. Чего улыбаешься?

На лице Кузьмина, и верно, застыла не то гримаса, не то улыбочка — зубы оскалены, в зеленых глазах грозный прищур. Не был похож на самого себя Василий Кузьмин, бывший подмосковный жоржик.

— Промахнулись фрицы, — сказал он и сплюнул. — Думали, не смогу я теперь. А я-то левша!

Кузьмин хохотнул и схватил здоровой рукой свой автомат, прислоненный к сосне. Упер приклад в живот, показал в полуповороте, как будет вести огонь.

— Ну, молодец, — сказал Колчанов и накинул полушубок на его плечо. — Цыпин, возьми-ка вещмешок Василия. Пошли, пошли, ребята.

Обстрел еще продолжался, но снаряды танковых пушек уже не доставали до десантников. А в лес, в погоню, немцы, видно, не шли.

По лесу шастали связные, посланные Малковым, — собирали десантников. И когда собрались, сосчитали, оказалось, что тут, с Малковым, пятьдесят восемь человек, в том числе и много, не менее двадцати, раненых. Среди раненых шестеро были тяжелые, их несли на плащ-палатках, и жить им, наверное, оставалось недолго. Стало быть, потери, если не считать раненых, в группе Малкова составили семнадцать человек. Но где-то западнее, в направлении Репнику, стучали автоматы и слышались разрывы гранат — там шел бой. Возможно, часть десантников, вот эти семнадцать, отступая от шоссе, взяла слишком влево и наткнулась на немецкий заслон на грунтовой дороге близ Репнику. Был там и лейтенант-комсорг. А может, его достал осколок снаряда.

Эх, подумал Колчанов, а я-то хотел ему отдать заявления в партию от моих бойцов. Что теперь с ними делать?

Сильная стрельба доносилась и с северо-востока. Там, как понимал Колчанов, вела бой основная группа десанта во главе с комбатом. А на юге ворчали пушки и рокотали залпы «катюш», это федюнинцы подходили с юга к станции Аувере? Надо бы и нам поторапливаться, идти навстречу…

Понятное дело, так же думал и Малков. Дав на перекур ровно десять минут, он повел группу в сторону Лаагны, держась километрах в двух от шоссе.

В сером свете пасмурного утра тянулась лесом, увязая в глухих снегах, вереница усталых людей. Примерно через час Малков повернул их к шоссе. Но разведка, высланная вперед, вернулась и доложила: на шоссе стоят грузовики с солдатами… солдаты топчутся, мерзнут, что ли, а автоматы держат на изготовку… не пройти… Пришлось опять углубиться в лес. Шли трудно. Кто-то засыпал на ходу, падал в снег, его подымали — ноги отказывались передвигаться.

— Эй, Пихтелев, — сказал Колчанов. — Не спи. Снегом протри лицо.

Сам-то он держался только на командирской ответственности. Хоть и невелик командир, а все же. И поди ж ты, вдруг удивился Колчанов пробежавшей мысли, перед десантом ломала простуда, а теперь ни черта… хоть и выкупался в ледяной водичке… высушила боевая обстановка… Вот только ноги сильно мерзнут в мокрых портянках… Как бы к этой чертовой станции прорваться…

Нараставший гром в небе заставил вздернуть кверху голову, налитую тяжелой водой усталости.

— Стой! — крикнул Малков. — Прекратить движение!

Над лесом, над десантниками, приникшими к деревьям, прошли на небольшой высоте три звена «юнкерсов». Еще отдавалось эхо их моторов, как где-то поблизости, к северо-востоку, загрохотала бомбежка.

Сильно всполошились немцы, тупо подумал Колчанов. Посидеть бы полчасика… полежать немного…

И третья попытка перейти шоссе не удалась.

— Товарищ старший лейтенант, — сказал Колчанов, подойдя к Малкову. — Очень устали люди. Засыпают на ходу.

Малков ответил не сразу. Он был напряжен, как взведенная до упора пружина. Слушал звуки боя на северо-востоке, слушал канонаду, доносившуюся с юга, — весь ушел в слух. Некоторое время разглядывал карту на планшетке, постучал по ней пальцем.

— Примерно здесь мы, — сказал отрывисто. — Если до темноты не выйдем к станции… — Опять он задумался.

— Плохо, что рации у нас нет, — сказал Колчанов. — Куда они все подевались?

— Что? — Малков сбоку глянул на него строгим карим глазом. — Да, связь… Рации повреждены при высадке, одна утонула… Засыпают, говоришь, сержант? Объявляю привал. На снег не ложиться. Ветки наломать, лежать только на ветках. Костры не разводить.

Наломали соснового лапника — все ж таки подстилка, — поели консервов с сухарями, водой из фляг запили. Кто сразу заснул после еды, а кто сооружал себе самокрутку и курил, втягивая в промерзшее усталое тело вкусный махорочный дым. Колчанов тоже закурил.

— Слышь, сержант, — сказал ему Цыпин. — Там вроде стихает. — Он кивнул в южную сторону.

— Стихает, — не сразу ответил Колчанов. — Может, федюнинцы кончили артподготовку и пошли на прорыв.

Но он понимал, что артподготовка уже давно, еще до рассвета, должна была кончиться. Что же там делается, на передке?

Глаза у Колчанова слипались. Он сунул недокуренную цыгарку в снег, подтянул под голову вещмешок и заснул. Но и во сне, коротком и неспокойном, Колчанова не отпускала война. Он стоял на юте какого-то корабля, одышливо стучала машина, и приближался берег, темная гора, с этой горы ударила батарея, вспышка за вспышкой, снаряды рвались почему-то беззвучно, выбрасывая вокруг корабля водяные столбы. Вдруг с мостика крикнули: «Ложись!» Голос был странно знакомый, Колчанов обернулся и увидел на мостике женщину в белой косынке, повязанной низко над бровями. «Ложись, молодой! — кричала она. — С ума ты сошел?»

— Подъем! Подъем! — Старший лейтенант Малков ходил среди спящих, подымал десантников. — Подъем! — говорил он негромко. И, как бы оправдывая свою непреклонность: — Поморозитесь, ребята. Нельзя долго на снегу.

Двинулись снова к шоссе. С опушки увидели идущие вправо, со стороны Нарвы, шесть пятнистых громыхающих «тигров». Выждав, пока скроется в сизом облаке выхлопных газов корма последнего, Малков скомандовал в полный голос:

— Бего-ом!

Бежали, выдирая окоченевшие ноги из глубокого снега. Малков, стоя на шоссе, покрикивал, торопил. Уже проковыляли раненые и тащили через шоссе тяжелых, когда из-за поворота выскочили, тарахтя на весь лес, несколько мотоциклов. Увидев людей в полушубках, мотоциклисты спрыгнули с седел, от живота застрочили из автоматов. В тот же миг с той стороны шоссе ударили по ним автоматы десантников, прикрывавших переход. Только одному мотоциклисту удалось, развернув машину, умчаться назад. Малков и еще несколько десантников побежали к лежавшим на шоссе убитым и раненым, потащили их к обочине. Среди убитых был и Сысоев, усердный санинструктор, — до последней своей минуты он заботился о раненых, и вот он лежал навзничь в луже крови, маленький, с удивленно раскрытым ртом, рядом со своей большой сумкой с красным крестом. Выли, приближаясь, моторы, из-за поворота выезжали автофургоны, из них выпрыгивали солдаты.

— Скорей, в лес! — крикнул Малков на бегу.

Он уже был у обочины — и вдруг, вскинув руки, упал. Его шапка, словно сдернутая с головы, откатилась в кусты. К нему, опознав, наверно, в нем командира, побежали трое или четверо немцев, но Колчанов и Цыпин из кювета хлестнули по ним, а Пихтелев в два прыжка подскочил к Малкову и, схватив под мышки, поволок в кювет.

Как бежали до лесной опушки, как удалось добежать — Бог знает. Пихтелев тащил Малкова на закорках. Остальных раненых и убитых пришлось бросить на шоссе, будь оно проклято, — уходили под плотным огнем в лес. Немцы, растянувшись цепью, преследовали их, орали:

— Ivan, uhu-u! Wirst nicht weglaufen![1]

Громом оружия, свистом свинца полнился чахлый этот лес — и тяжелым дыханием людей.

Сквозь просветы меж сосен увидели строения хутора, штакетник, сараи, аккуратные поленницы. Зародов, шедший впереди, сунул два пальца под рыжие усы, пронзительно свистнул.

— Полундра! — раздался его крик. — На хуторе фрицы!

Теперь, когда Малков был ранен, а долговязый мичман, командовавший одной из групп, убит, всего-то и осталось командиров, что старшина первой статьи Зародов и сержант Колчанов. Отстреливаясь от противника, преследовавшего их от шоссе, перебегая, десантники теснили немцев, занимавших хутор. Цыпину и безусому Ване Дееву, самому молодому в группе бойцу, Колчанов велел выбить из сарая пулеметчика, и, когда те, подползя и метнув гранаты, управились, уцелевшие десантники ворвались на подворье и заняли круговую оборону.

Малкову перевязали голову. Рана, кажется, была не опасная, пуля чиркнула по черепу, но от потери крови, от контузии был Малков слабый и белый, как окружающий снег. Поверх повязки ему нахлобучили шапку одного из погибших.

Несколько раз немцы ходили в атаку, их отбивали. Израсходовали почти все гранаты, и уже в вещмешках оставалось по одному запасному диску, — правда, были у ребят и трофейные «шмайсеры».

На расстрелянный лес опускались сумерки. Слышался вой автомобильных моторов, — наверное, немцы подвозили подкрепления. Вдруг раздались резкие хлопки, на подворье стали рваться мины. Они наделали немало бед. Зародову оторвало ногу. Он, мыча от боли, потребовал, чтобы его перенесли в каменный сарай, там он лег на живот, наставил в темнеющий проем двери ствол автомата.

— Колчанов, — сказал, выталкивая слова из-под усов, — уводи ребят… Я прикрою… Прихвачу с собой… сколько смогу…

Минометный обстрел приутих.

— Иван! — раздался высокий голос из-за штакетника. — Здавайс! Виходи, хенде хох!

Зародов длинно, с боцманским загибом, выматерился в ответ. Лицо его было перекошено от боли и ярости.

— Уводи людей, Колчанов, — хрипел он. — Там, за колодцем, ворота… Я прикрою… Полный диск у меня…

Колчанов в раздумье поскреб небритый подбородок. Ясно, что с хутора надо уходить, — но как? Не подождать ли полной темноты? Он посмотрел на Малкова. Старлей сидел, прислонясь к стене сарая, с безучастным видом, глаза под строго изогнутыми бровями закрыты, — как неживой сидел он. Вдруг, словно ощутив тяжесть колчановского взгляда, он раскрыл глаза, прошептал что-то. Колчанов нагнулся к нему.

— Задача остается, — шептал начштаба. — Выйти к станции…

Возобновился обстрел. Колчанов рывком поднял Малкова, втащил в сарай. Здесь лежали раненые. Один, приподнявшись, писал на беленой стене окровавленным пальцем: «Проща…»

Еще рвались на подворье мины, а немцы уже начали новую атаку, лезли через поваленный забор. Крик, мат, сухой треск автоматов. Немцы напирали сильно, прорвались к жилому дому. Теперь десантники держали каменный сарай, но, понимал Колчанов, противник накапливал силы, окружал хутор. Надо уходить.

Передал по цепочке: отходить с хутора, двигаться в сторону колодца, к воротам, там — на прорыв, в лес. Пихтелеву велел тащить Малкова, но тот, шатаясь, встал на ноги, сказал, что сам пойдет. Колчанов видел, что старлей держится только на упрямой силе воли.

У колодца залегли, прижатые пулеметом. Позади, слышал Колчанов, бил злыми очередями автомат Зародова, прикрывавшего отход. Цыпин и Пихтелев поползли к воротам, где мигало желтое пулеметное пламя. Вдруг Цыпин замер, распластавшись на темном у колодца льду. Пихтелев продолжал ползти, укрылся от роя трассирующих пуль за колодцем, выждал несколько секунд, резко приподнялся и, размахнувшись, швырнул гранату. Никто бы не осилил такое расстояние, метров шестьдесят, а Пихтелев сумел — заткнул «машиненгеверу» глотку, изрыгавшую смертельный свинец.

Рванулись короткими перебежками к воротам. Колчанов подхватил Цыпина, закинул его руку себе за шею, заставил бежать. У Цыпина лицо было в крови, он стонал, сплевывал кровью, но ничего, живой.

На бегу автоматным огнем пробивали дорогу к воротам, натиск был сильный — пробились. Уходили, с треском ломая густые кусты за воротами. Немецкий огонь редел, словно придавленный сгущающимися сумерками.

— Правее, правее, — послышался голос Малкова. — В лес!

«Ну, старлей! — подумал Колчанов. — Превозмог…»

Примерно через час, углубившись в лес, Малков скомандовал привал. Да уж и сил-то не было идти дальше, десантники повалились на снег.

Цыпин был ранен по-дурному: пуля пробила ему нижнюю челюсть и вошла в левое плечо. Он корчился от боли и тихо матерился, пока Ваня Деев обматывал ему бинтами плечо. Пихтелеву тоже досталось, но он сам управлялся — снял полушубок, стянул гимнастерку, перевязывал поверх окровавленной тельняшки мощную грудную клетку. Колчанов узел ему завязал, помог одеться.

— Осколками мины побило, — сказал Пихтелев. — Мелкими, глядь.

И, достав кисет, принялся сворачивать огромную цыгарку.

Долго на снегу не полежишь, если, конечно, хочешь жить дальше. Разгоряченные боем, прорывом, десантники скоро остыли. Мороз, крепчающий к ночи, пробирал до костей, лез в самую душу. Старший лейтенант Малков поднял людей, пересчитал — оказалось их теперь тридцать четыре, почти все пораненные. Смутно белели лица с провалами глаз в ночной мгле. Ветер шумел над их головами в мотающихся кронах сосен.

Воды во флягах ни у кого не осталось. Сгребали снег в ладони, ломило зубы, снег держали во рту, пока не растает от внутреннего, пока еще имеющегося тепла. Но и оно, тепло, убывало.

Шли долго, а может, просто от усталости казалось, что долго. Лес вдруг расступился, на открывшейся местности возникла притуманенная полоска насыпи. То была железная дорога.

Ну вот, вышли, значит. Выполнили боевую задачу. Но что-то незаметно, чтобы Вторая ударная выдвинулась навстречу. Не слышно было звуков боя, только доносились с юга, из-за железной дороги, редкие пулеметные очереди — беспокоящий огонь, какой всегда бывает по ночам на переднем крае.

Колчанов вопросительно посмотрел на Малкова. Тот стоял, прислонясь к сосне, по колено в снегу, черный автомат косо перечеркивал по груди белый полушубок. Какие мысли текли в его контуженой голове?

Кто-то из десантников бил кресалом, пытался высечь искру на вытянутую из патрона паклю. Малков вдруг обернулся, зло крикнул:

— Не зажигать огня! — И добавил слова, каких никто от него прежде не слышал.

Потом велел двигаться вдоль железной дороги вправо — к станции Аувере. Но вскоре боевое охранение, шедшее впереди, доложило: под ногами чавкает вода, один боец провалился, еле вытащили, — словом, болото.

Опять задумался Малков. Среди бесконечных туч, раздвинутых ветром, открылась тонкая скобка луны в последней четверти — небо будто взглянуло желтым прищуренным оком на группу бездомных людей в ночном лесу и, ужаснувшись, поспешило затянуться наплывающими облаками.

— Колчанов! — позвал Малков. — Вот что. Сейчас перейдем желдорогу. Задача — пробиться через линию фронта к своим. Ясно?

— Так точно.

— Теперь, — продолжал старлей. — Если меня убьют, примешь командование. Если прорвешься, доложишь: десант задачу выполнил. Несмотря на сильное противодействие противника. Ясно? Выполнили задачу!

— Ясно, — сказал Колчанов.

Железную дорогу перешли без помехи. Снег по ту сторону насыпи был чуть не по горло. Выбирались из снежной ванны долго. А когда, продравшись сквозь полосу тугого, как бы остекленевшего кустарника, вошли в лес, увидели бревенчатую избушку, явно нежилую, с двумя пустыми, без стекол, глазницами окон. Это было спасение. Холодно, конечно, но — крыша над головой и дощатый, хоть и щелястый и замусоренный, пол под ногами. Малков назначил часового, остальные легли, вещмешки под голову, в обнимку с автоматом. Храпом, трудным дыханием смертельно уставших людей наполнилась изба, но и во сне им не было покоя. То один вскрикнет от страшного сна, то другой. А вскоре часовой вошел в избу и разбудил Малкова: со стороны Нарвы прошла мотодрезина. Малков взглянул на часы, было двадцать минут четвертого. Он велел часовому лечь отдохнуть, а сам вышел наружу, в ночь, продутую ветром, чреватую бедой. Меж сосен смутно виднелась железнодорожная насыпь. Было тихо. Только потрескивали, качаясь, промерзшие деревья. Где-то неподалеку заурчал мотор. Ветер донес голоса, слов было не разобрать, но ясно, что говорили по-немецки.

Надо уходить. Искать, пока не рассвело, дырку, щель в немецком переднем крае и прорываться к своим, к федюнинцам.

Шли осторожно, молча. Лес тут был вовсе реденький, где вырубленный, а где побитый огнем. Вскоре боевое охранение наткнулось на дзоты, соединенные траншеями, поодаль торчали длинные стволы гаубиц. Перекликались немцы-часовые. Десантники, незамеченные, обошли батарею широким полукругом. И опять наткнулись на дзоты. Только начали отползать назад, в лесочек, как поблизости вспыхнули красные высверки, звонко ударили пушки. А вот и привет от своих: в лесочке загрохотали разрывы ответных снарядов. Свистели над головами, полузарывшимися в снег, осколки. Ух-х! Тр-рах-прах-трах! Весело лежать под огнем своей артиллерии. А может, оно и лучше — не от немецкого металла, а от родного…

Меж сосен уходили куда-то вбок три немецкие самоходки, «фердинанды», продолжая вести огонь. Потом артиллерийская дуэль умолкла. Близко, близко были они, федюнинские позиции, — а как добраться?

Десантники оказались в боевых порядках противника. В самой гуще «Танненберга» проклятого.

Остаток ночи прошел в непрерывном движении. Около шести тот участок немецкого переднего края, вдоль которого пробирались, как призраки, десантники, вдруг ожил. Настойчиво строчили пулеметы, в темном небе быстро, жадно переплетались разноцветные трассы. Десантники залегли, наблюдая. С разгаром боя в их измученных душах всплывала новая надежда: наши пошли на прорыв…

Оглушающе звонко ударил орудийный выстрел. Один из чертовых «фердинандов» полз по редколесью, ломая кусты и деревца, его длинная пушка, развернутая к переднему краю, дергалась, извергая огонь и дым. Грузно оседая в снегу под тяжестью массивной башни, взметая из-под гусениц лесной прах, самоходка приближалась, разворачивалась грязно-белым боком.

— Связку гранат! — крикнул Колчанов. — Пихтелев, ты где? Есть у тебя гранаты?

— Четыре штуки, последние, — послышался спокойный голос Пихтелева.

Он, полулежа, связывал ремнем гранаты — одна была трофейная, с длиннущей ручкой, — затянул накрепко и пополз к самоходке, наперерез ее ходу. Ветер наносил на десантников облако вонючих газов, пороховой дым. Яростно работала, громыхала бессонная машина войны.

Колчанов не видел скрывшегося за деревьями, в сугробах, Пихтелева. Нетерпеливо, каждым натянутым нервом ждал, не сводя глаз с самоходки. Вдруг полыхнуло огнем у левого ее бока, грохнуло, повалил бурый дым. Ревел мотор, «фердинанд» остановился, кренясь, медленно крутясь вокруг разорванной гусеницы. Из люка полезли артиллеристы в черном.

— Огонь! — крикнул Малков.

В две минуты все было кончено. Но с немецкого переднего края, конечно, увидели гибель «фердинанда», вспышки автоматного огня у себя в тылу увидели. Из траншей повылезали темно-зеленые фигуры, наставив автоматы, пошли к горящей самоходке, в сторону залегших десантников.

Малков приказал отходить. Обессилевших тащили те, кто был покрепче, но — трудно, трудно уходить на обмороженных ногах от сытого неутомленного противника. Разбрелись по лесу. Тут и там вспыхивали перестрелки и рвались гранаты.

А бой на переднем крае, напротив, утихал.

Начинало светать, когда группа уцелевших десантников, шестнадцать полумертвых людей, вышла на лесную опушку. Перед ними простиралось заснеженное бугристое поле, источавшее промозглый холод, безмерную печаль. То было, очевидно, болото.

Мела поземка, начинался снегопад.

— Все, — сказал Василий Кузьмин и сел в снег. — П…ц. Дальше не пойду. Некуда идти.

— Поднимите его, — сказал Малков. В его голосе не было прежней властной твердости. — Двигаться туда. — Вяло взмахнул рукой вправо, вдоль опушки.

— Погоди, старлей, — глухо, почти невнятно сказал Цыпин, всматриваясь желтыми прищуренными глазами сквозь белую пыль поземки в противоположную сторону. — Щас я… само…

Он как-то боком, голову склонив на раненое плечо, побрел к бурелому, потоптался там, разгребая сапогами снег, потом махнул рукой: давайте, мол, сюда.

Приплелись. И увидели за нагромождением поваленных стволов, за путаницей веток — темный лаз, вход в землянку. Как его разглядел Цыпин рысьими своими глазами, понять невозможно.

По нескольким обледенелым ступеням спустились в землянку. Тут были доски настелены и вдоль одной стенки вытянулись нары. В углу валялись комья смерзшихся птичьих перьев, пустые бутылки с неразборчивыми эстонскими наклейками. Наверное, в мирное время живали тут охотники, били на болоте уток и прочую перелетную птицу. Об этом свидетельствовал и торчащий из сугроба неподалеку от землянки черный остов лодки, сгнившей от безвременья.

Ну Цыпин! Красный, можно сказать, следопыт.

— Отдыхать, — выдохнул Малков. И Колчанову: — Поставь часового.

Сам же сел на нары и, согнувшись, обхватил руками голову.

Десантники повалились на пол, на нары. Онуфриев, сибиряк с квадратным лицом, заросшим белым волосом, проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Ишь какие доски-сороковки настелили. Не жалко им, однако.

— Заступи часовым, Онуфриев, — сказал ему Колчанов.

Тот замигал белыми ресницами:

— Да заступить можно. Только не сдюжу я, сержант. Враз засну.

Колчанов обвел взглядом лежавших десантников.

— Ладно, спи. Через два часа разбужу.

И полез из землянки наверх.

Рассветало. Косо летел над болотом снег, и чудился в той стороне, откуда он летел, как бы тоненький прерывистый звук. Словно плакал где-то, жалуясь, ребенок. Колчанов навострил уши, пытаясь понять этот звук. Может, где-то гудели телеграфные провода, ведь так бывает. А может, вдруг подумал Колчанов, это плачет моя душа…

Он сел на хрустнувшую кучу веток, автомат положил на колени. Снег залеплял ему спину.

Ну да, плачет душа. Уже столько ребят полегло в здешнем лесу, в снегах. Вот и Пихтелев Семен… Когда на катере шли в десант — как он, Пихтелев, свою тихую речку вспоминал… еще название такое короткое… ну да, Оять… Душа у него рвалась на эту Оять, на рыбалку… Не вышел из боя… после того, как подорвал самоходку… Ах ты ж, Пихтелев, могучий метатель гранат… Отвоевался…

Где же ты, Вторая ударная?!

Сама не идешь, и к тебе не пройти…

А снег все гуще метет.

Вот так вот замело, завьюжило в конце дистанции, вокруг белым-бело, носов своих лыж не видишь, и лыжня постепенно исчезала, заметенная вконец. Да-а, сбился с дистанции, а ведь шел в тот раз на чемпионский результат… в юношеские чемпионы Ленинграда — полный был верняк, а вон как повернуло… «Что ж ты, круглая твоя голова, от Парголова свернул чуть не к финской границе?» Это Беляков Сашка сказал, а у самого во-от такая улыбка и красные уши торчком от сильной радости. Ну как же, ему-то подфартило, шел всегда вторым — и вдруг в чемпионы… «Ну ничего, — утешает. — Ты еще молодой…» А сам-то всего на полгода старше…

«Молодой какой теленочек… Что смотришь? Хочется очень, да? Ладно, что с тобой поделать, вечером приходи в процедурную…»

Колчанов тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли прошлых лет. Ушла, улетела прежняя жизнь, скрылась за снежной завесой… за береговым припаем Мерекюли… что толку ее вспоминать? Не на три года, а будто на десять состарился он с той молодой поры.

Выпрямил усталую спину, осыпая снег. Огляделся. Пусто вокруг. Белая пустота. Издалека донесся паровозный гудок. Безрадостное, нежеланное наступало утро.

Вдруг насторожился: вроде бы тень мелькнула за буреломом, на лесной опушке. Кто-то четвероногий. Или показалось? Уж не медведь ли, разбуженный войной?

В следующую минуту Колчанов увидел человека. Человек шел согнувшись, да не шел, а как бы плыл, руками разгребая снег, от дерева к дереву, и у каждой сосны замирал, опустившись на колени. На нем был белый, в черных пятнах, полушубок внакидку, на голове залепленная снегом шапка с опущенными, но не завязанными ушами, — словом, это был свой, десантник.

Колчанов, закинув за шею ремень автомата, пошел наперерез человеку, двигавшемуся к болоту. Тот, коротко вскрикнув, остановился, вскинув на Колчанова взгляд затравленного зверя. В слабом утреннем свете в его глазах сгустилась беспросветная ночь. Чернела щетина на запавших щеках.

— Не бойсь, — сказал, подходя, Колчанов. — Свои.

— Свои, — прохрипел человек и повалился на бок.

Колчанов стал его поднимать, человек страшно застонал, полушубок сполз с него. Был он без гимнастерки, обмотанный окровавленной повязкой поверх тельняшки.

Огромного труда стоило Колчанову дотащить этого человека до землянки. А когда приволок, опустил на дощатый пол, заставив потесниться спящих, — и сам ощутил, что ноги не держат. Разбудил Онуфриева, послал наверх сторожить.

Тут и Малков проснулся, и другие десантники.

— Ты из какой роты? — спросил Малков.

— Со взвода разведки, — прохрипел тот, трудно шевеля черными губами.

— Да это Мишка, — сказал Кузьмин. — Мишка Соколов — ты, что ли?

— Ну, я. Здорово, Вася. Меня вот — пополам разрезали…

Соколов застонал, зажмурясь и перекосив лицо. Ваня Деев и Найдук осторожно размотали его заскорузлую повязку, наложили новую на раны поперек живота. Удивительно было, как он, прошитый автоматной очередью, все еще ухитрялся жить.

— Мы с Мишкой, — сказал Кузьмин, — на Ханко в Дом флота ходили… на танцы… Мы ж оба с береговой базы бэ-тэ-ка… А как война началась, пошли в десантный отряд… к капитану Гранину…

Продовольствия было мало. У кого что осталось, последние банки тушенки, последние сухари — разделили поровну. Предложили и Соколову поесть, но его простреленный живот не принимал еду. Другое дело — покурить. Было видно, что махорочный дым ему сладок.

— Двое суток, — пробормотал он, — не куримши.

— Можешь теперь говорить? — спросил Малков. — Давай рассказывай. Ты был в группе комбата?

Хрипя и задыхаясь, умолкая и начиная вновь, Соколов рассказал, что произошло с основной группой десанта. И если собрать воедино сбивчивые его слова, то вот какая складывалась картина.

Комбат майор Маслов при высадке был ранен в ногу. Передвигаясь с помощью ординарца, он ворвался с двумя ротами в деревню Мерекюля, напрочь разгромил там штаб дивизии, подавил огневые точки и по дороге, освещенной горевшими в Мерекюле домами и штабными машинами, повел десантников на юг, к поселку Пухково. (Малков подтвердил, что так и было заранее предусмотрено, если десант распадется на группы, действующие самостоятельно.) По дороге в группу комбата вливались малые группки десантников, и всего их было около трехсот. Быстро продвигались по дороге. Комбату, припадавшему на раненую ногу, помогали идти двое бойцов. Во встречном бою разгромили немецкую колонну с обозом, шедшую от Пухково к Мерекюле. Захваченные повозки с боеприпасами развернули, уложили на них раненых и продолжали идти на юг. Рассветало. И уже увидели слева островерхие домики Пухково, и майор Маслов повернул группу к Лаагне с целью перерезать шоссе Нарва — Таллин, как вдруг пришлось остановить движение. От шоссе шла навстречу моторизованная колонна, танки шли, а слева, на окраине поселка, появились крытые грузовики, из них выпрыгивали солдаты.

Комбат приказал занять круговую оборону поблизости на высотке, поросшей реденьким сосняком и кустарником. Стали окапываться под огнем приближающихся «тигров». Потом гром с неба покрыл грохот разрывающихся снарядов. Из облачной мути выскочили, снижаясь, «юнкерсы», звено за звеном, девять машин, и пошла чертова карусель. «Юнкерсы» с воем пикировали, клали бомбы на высотку, ее сплошь заволокло черным дымом. Оглохшие, лежали десантники на вздрагивающей земле. Многих побило осколками. Только улетели бомбовозы, как с двух сторон полезла на высотку пехота. С западной стороны надвигались, ведя огонь, «тигры». По ним ударили противотанковые ружья. Им навстречу поползли десантники с гранатами. Подорвали четыре «тигра», отсекли от них и расстреляли пехоту. Атаку отбили с обеих сторон.

Но передышка была недолгой. Атаки следовали одна за другой, каждый раз все более настойчивые, ожесточенные, теперь уже со всех сторон. Весь день, до темноты, гремел на высотке бой, десантники дрались умело, яростно, не подпускали к себе, отбили десять атак, уложили на склонах не менее батальона противника. Но и сами несли большие потери. Оставшиеся в живых все были ранены. Ночью комбат, вторично раненный, созвал уцелевших командиров. Кольцо плотное, сказал он, и нам остается одно — драться до последнего патрона. Но командиру взвода разведки младшему лейтенанту Давитая комбат поставил задачу: с несколькими своими ребятами найти щель в кольце, пробиться к частям Второй ударной и доложить о трудном положении и месте десанта. Это был хоть и маленький, но все же шанс.

Среди пятерых разведчиков, которых повел Давитая, был и он, Соколов. Пройти, проползти незамеченными не удалось. Он не стал рассказывать о последнем бое разведчиков. Все в группе Давитая погибли, один он, Соколов, каким-то чудом уцелел, хоть и прошитый пулями. В овраге, в густом кустарнике, стянул с себя гимнастерку, разрезал финкой на полосы, обвязал туловище, чтоб остановить потерю крови. Долго слышал, пробираясь оврагом, а потом лесом, выстрелы танковых пушек. Немцы продолжали бить по высотке. Соколов торопился, насколько мог, — думал, что вот-вот части Второй ударной выйдут к шоссе и тогда, может, поспеет к утру подмога…

— У них боезапас кончался, — хрипел Соколов. — И свой, и трофейный… Теперь-то что ж, всех побило там…

Он закрыл глаза, застонал сквозь зубы.

Весь день провели десантники в землянке на краю болота. Отсыпались. Доели последние консервы, «запивали» снегом.

К вечеру умерли двое тяжело раненных. Один из них был пожилой, лет тридцати, в довоенной жизни учитель физкультуры в смоленской школе, — он бредил, звал не то Валерию, не то Калерию, требовал, чтобы скорей собиралась, не то опоздаем на поезд. На полуслове затих, изо рта поползла пена…

В десятом часу вечера Малков скомандовал на выход. Все понимали, конечно, что ничего другого не остается, как снова пытаться пройти через линию фронта к своим. Кузьмин заупрямился. Он лежал, накрывшись полушубком, и одно лишь твердил в ответ на уговоры:

— Никуда не пойду. Тут буду лежать, пока не сдохну.

Малков сдернул с него полушубок, крикнул:

— Приказываю встать!

Кузьмин снизу вверх посмотрел на него, оскалив зубы не то в гримасе, не то в улыбке:

— Давайте, давайте… — Здоровой рукой рванул ворот гимнастерки. — Стреляй меня, старш-тинант!

Нехорошее повисло в землянке молчание.

— Вот что, Кузьмин. — Малков бросил на него полушубок. — Уговаривать не стану. В таком положении, как у нас, каждый решает сам… сам за себя… Я бы тоже лег, Кузьмин… — Малков, морщась, потер забинтованный лоб. — Но у меня жена и дочка… угнаны немцами… И пока я живой, я буду…

Не договорив, начштаба направился к лазу. Вслед за ним вылезли из землянки остальные. С помощью Вани Деева пошел и Соколов, откуда только силы у него взялись. Последним вышел Кузьмин.

Метель улеглась, только мела колючая поземка.

Обойдя болото с востока, пятнадцать десантников снова приблизились к переднему краю. Шли медленно, гуськом, оставляя за собой извилистую колею в толстом снежном покрове, Тихо было. И с каждым трудным шагом прибывала надежда, что вот она, щель, сквозь которую выйдем к своим. Не сплошняком же протянута линия фронта.

С шипением взлетела ракета. Десантники мигом залегли. В зеленоватом свете увидели справа кирпичную башню со сбитым верхом и еще разглядели дымки, тут и там стелющиеся над снегами. Сумасшедшая явилась мысль: не к позициям ли Второй ударной вышли? Может, эти землянки топят свои… Воображение рисовало раскаленную печку, сделанную из толстой трубы, — протянуть бы к теплу обмороженные ноги…

— Uhu-u! — раздался поблизости выкрик. — Wie spät ist es?

— Ohne Viertel zwölf![2] — донесся ответ.

Было слышно, как выругался по-своему немецкий часовой. Верно, и ему было неуютно в выморочном эстонском лесу.

Всю ночь брели вдоль переднего края, то и дело натыкаясь на позиции противника, падая и замирая при свете ракет. Ракет немцы не жалели.

Под утро опять слышали, как заговорили пушки. И опять сквозь холодную безнадежность шевельнулась мысль: может, наши снова пошли на прорыв?

А мороз резал горло и наполнял грудь будто колким льдом — было больно дышать. Из туч выплывала бледная, словно тоже обмороженная, луна, в диком ее свете обросшие лица десантников казались неживыми.

Хутор посреди лесной поляны, куда вышли под утро, был разбит войной. Но в погребе неподалеку от разрушенного дома нашли рассыпанную мороженую картошку. Ну, это… Это, называется, повезло. Свой-то сухой паек был съеден. Разожгли в погребе костер, пекли картошку в золе. Большого огня, понятно, не разводили, чтобы не пускать дым наружу. Полусырая, неприятно сладковатая картошка плохо шла в горло. В котелки набирали и растапливали снег.

Дым ел глаза. Да и зверский застоявшийся холод был в этом погребе с цементным полом. Цыпин предложил перейти в деревянный сарай на краю усадьбы, там, сказал он, сена навалом. И верно, хороший оказался сарай. Выставив часового, десантники зарылись в сено.

Малкову не спалось. Сидел, обхватив голову и слегка раскачиваясь, — так, казалось, она болела меньше. Шурша сапогами в сене, вошел Ваня Деев, часовой, самый молодой в батальоне боец. Сказал Малкову, что со стороны хутора вроде бы послышалось лошадиное ржание. Малков велел усилить наблюдение за хутором.

Цыпин, услыхавший этот разговор, сказал, с трудом шевеля раненой челюстью:

— Если лошадь тут забыли, то, само, конина мясо хорошее. Пойти посмотреть?

— Нет, — ответил Малков. — Нельзя нам себя обнаруживать.

Цыпин поворочался в сене, ища удобное положение для раненого плеча. Потом опять раздался его сиплый голос:

— Как же это… Говорили, на побережье их мало… А их до хера… Всю дорогу, само, еле пробиваемся…

— Помолчи, Цыпин, — сказал Малков. — Отдыхай.

— Вот мы пробились, — не унимался тот. — А где ж Вторая ударная подевалась?

— Армейские части пробьются тоже. Не сегодня, так завтра.

Малков передвинул планшетку себе на колени и замер, склонясь над картой-трехверсткой.

— Цыпин, — сказал Онуфриев сонным голосом, — ты про какую лошадь говорил?

— Про никакую. — Помолчав, Цыпин добавил: — Была лошадь, да гриву мыши съели.

Когда стемнело, Малков поднял свой маленький отряд. Но четверо, ослабевшие от ран и потери крови, от голода, не смогли встать на ноги, среди них и Соколов.

— Ладно, лежите тут тихо, — решил Малков. — Мы сегодня прорвемся, сразу пришлем вам помощь.

Он был почему-то уверен, что прошлой ночью нащупал проход через линию фронта: левее давешней кирпичной башни со снесенным верхом была подходящая низинка, поросшая лесом и вытянутая к югу. Туда и пошли одиннадцать десантников, способных передвигать ноги.

Ночь была безлунная, черная. Двигались бесшумными призраками, замирая при выбросах ракетного света. И уже пересекли наискосок низинку эту, чуть не утонули в глубоких снегах, и уже начали медленный осторожный подъем по пологому склону — а там, по расчетам Малкова, могли быть и дозоры Второй ударной, — как вдруг:

— Halt! — откуда-то справа молодой и как бы испуганный выкрик. — Wer ist da?[3]

И сразу ракеты одна за другой вылетели в чугунное небо. Десантники, конечно, носом в снег. Но немцы, вот же дьявольщина, не успокоились. «Зейн… дорт… шпенс… бештимт…» — слышались возбужденные голоса. Настырный часовой, видно, поднял тревогу. В мертвенном ракетном свете увидели десантники, как прямо к ним направились, перекликаясь, темно-зеленые фигуры с автоматами на изготовку. Сколько их? Десяток… нет, больше… Что делать? Подняться и бежать? Враз перестреляют…

Малков негромко скомандовал:

— К бою. — И, подпустив немцев ближе: — Огонь!

Зеленые фигуры попадали в снег. Пошла перестрелка, полетели гранаты. Грохот, стук, мат. Отползая в сторону, десантники пытались оторваться. Перебежками, от дерева к дереву, уходили обратно в низинку…

Потом, когда оторвались и плелись из последних сил по собственному следу, Колчанов сказал Малкову:

— Я вроде бы слышал, когда стрельба пошла… вроде по-русски крикнули…

— Мне тоже показалось, — живо обернулся Малков. — А что крикнули?

— Ну, вроде: «Эй, фрицы, чего всполошились?»

Колчанов с трудом ворочал языком. Он был ранен — в спину впился осколок гранаты. Хорошо еще, что овчинный полушубок смягчил удар. Каждый шаг был как последний шаг. Упасть и не двигаться… не двигаться, ох… Мама родная, вдруг подумал он вовсе несуразно.

— Там наши, — как бы сквозь сон слышал Колчанов голос Малкова, шедшего впереди. — Прорвемся завтра, ночью…

Под утро вернулись на разоренный хутор, в сарай тот самый — всемером. Все раненые, изнуренные до крайнего предела. Бинтов уже ни у кого не было. Рвали на полосы тельники. У Колчанова в спине засели два осколка. С помощью Вани Деева обвязался вокруг торса тельняшечьими тряпками.

Было их теперь, считая с четырьмя неходячими, одиннадцать.

Онуфриеву и маленькому юркому Найдуку достало сил сходить в погреб, испечь котелок мороженой картошки. Ели молча. Вдруг заспорили: какое сегодня число? Одни говорили — шестнадцатое, другие — нет, семнадцатое. Кузьмин сказал:

— Какая разница? Все равно дату на нашей могиле не нашкрябают.

— Брось, Кузьмин. — Малков повел на него хмурый взгляд из-под черных уголков бровей. — Завтра прорвемся.

— На тот свет, — буркнул Кузьмин. Он сидел, уставясь на пальцы своей здоровой руки, черные от картошки. — А вот интересно, — сказал он тихо, — сойдусь я там с ней?

— С кем? — спросил Найдук.

— С Симой-радисткой. С Дворкиной.

— Что за разговоры, Кузьмин? — спросил Малков. — Ты откуда взялся такой… разговорчивый…

— С Апрелевки я. С Подмосковья.

— Тем более! Почти москвич, а слова у тебя как у темного талдона.

— Чалдона? — переспросил Онуфриев. — Так чалдон это я. Коренной сибиряк.

— Я говорю — не чалдон, а талдон. Ну… который языком треплет, сам не знает что, — пояснил Малков. Он навзничь лежал на сене, осторожно трогая лоб, как бы проверяя, на месте ли повязка. — У нас в Ивановском был один, по соседству. Сидит на завалинке, и бормочет, и талдычит… про конец света… пока сноха не выскочит и в дом не уведет. Вот его прозвали талдоном.

— А вы разве деревенский, товарищ старш-тинант? — поинтересовался любопытный Найдук.

— Кузьмин из-под Москвы, а я из-под Ленинграда, — не сразу ответил Малков. — Село Ивановское — слышали? Недалеко от станции Мга. Я учился в Питере, как раз летом сорок первого окончил Гидрографический институт. Полярником должен был стать.

— Ивановское? — сказал Колчанов. — Так его ж освободили в прошлом году, когда блокаду прорвали.

— Ну да, — подтвердил Малков. — Я был там. Только жену и дочку не нашел, их немцы угнали. Куда-то угнали, — повторил он, будто прислушиваясь к жуткому звучанию этих слов.

— Беда-а, — вздохнул Найдук. — У меня тоже вот… Харькивщину ослобонили, а моя родня тоже… задевалась кудай-то. Пишу, пишу в Паютино, в Близнюки — не отвечають…

— Найдук, — сказал Колчанов. — Пойди смени Цыпина.

— Есть. — Найдук засобирался на вахту, повесил на грудь автомат. — Эх, — вздохнул он, трудно идя к воротам сарая. — Ноги-то, ноги… поморожены обои…

Цыпин вошел в сарай, остановился, привыкая к темноте. Снаружи-то было светлее — от снега.

— Сюда иди, — позвал Колчанов. — Тебе картошку оставили.

Цыпину было трудно жевать, он мял картофелины пальцами и глотал.

— Опять, — сказал он сипло, — пушки в той стороне стреляют.

Канонада, недавно возникшая на юге, глухим прибоем достигала сарая.

Сон сморил десантников. Только тихо стонали тяжело раненные.

Спали недолго. Пропели ржавые петли ворот, Найдук гаркнул — словно гранату кинул в сонное царство:

— Па-адъем, братва! Фрицы идут!

После теплого сена — опять брюхом в снег. В сереньком утреннем свете всматривались с лесную опушку на северной стороне поляны, откуда грунтовая дорога выходила к хутору. Там, примерно в полукилометре, шла непонятная жизнь. Ревели, приближаясь, невидимые моторы. Темнозеленые фигуры сновали вдоль опушки, и было похоже, что много их, не меньше роты. Цыпин разглядел, что фрицы орудуют лопатами, выбрасывая снег.

— Интересно, — сказал Малков. — Если они копают траншеи… Новый, значит, готовят рубеж…

— Может, наши прорвались и наступают, — полувопросительно сказал Колчанов.

Из леса стала выползать техника. Чуть не на полкорпуса зарываясь в снег, шли тягачи на гусеничной тяге, тащили пушки. Малков определил: противотанковые. Да, было похоже, что немцы строят новый рубеж. В шуме моторов приугасла канонада, долетавшая с переднего края. А может, наши кончили артподготовку и пошли на прорыв?

О, как хотелось, чтобы федюнинцы прорвали оборону и пришли сюда… пока еще живы последние бойцы десантного батальона…

На полуразрушенный хутор немцы не обращали внимания. И Малков решил пока не уходить из сарая. Куда идти? В лесу дожидаться ночи? С четырьмя неходячими ранеными? Один из них умер под утро. Другой очень плох, бредит, сгорает, как видно… Да и семеро ходячих — выдержат ли целый день без отдыха, без еды, в лесу на морозе? При таком изнурении? Уж лучше тут сидеть тихонько, — может, досидим до темноты, а там…

Медленно тянулось время, бесстрастно отмеряя час за часом.

Малков, отправив своих бойцов в сарай, сам вел наблюдение за немцами из окопа, вырытого в снегу. Оттуда, с лесной опушки, доносились урчание моторов, визг пил. Теперь Малков точно знал: немцы готовят новый рубеж обороны — расчищают позиции для противотанковых орудий, роют землянки, делают пулеметные гнезда. Значит, противник считает это направление танкоопасным. Значит, здесь возможен прорыв Второй ударной, прорыв, по какой-то причине не удавшийся в ночь на четырнадцатое.

Клонило в сон. Вдруг Малков, боковым зрением уловив какое-то движение, вздернул тяжелую голову. От хутора, казавшегося нежилым, к сараю шла рыжая лошадь, запряженная в сани, а в санях сидел, держа вожжи, седобородый возница в тулупе, в высокой серой шапке, будто колпаке. Малков, пригнувшись, скользнул в приоткрытые ворота сарая, поднял десантников — мол, едет сюда старик эстонец, — велел огня не открывать. Старик, подъехав, по-хозяйски открыл заскрипевшие ворота пошире и вошел в сарай. Он был невысокий, с чрезмерно длинными, как показалось Колчанову, руками. Нагнулся было набрать сена — да так и застыл, увидев вооруженных людей, молча смотревших на него из глубины сарая.

Малков, подняв руку как бы для приветствия, шагнул к нему:

— Дед, ты по-русски понимаешь?

Старик кивнул, медленно разгибаясь. В щелках его глаз под седыми бровями плескался страх.

— Не бойся, — продолжал Малков. — Ничего тебе не сделаем, если будешь молчать. Понял?

— Та, — выдохнул старик.

— Ты за сеном приехал? Набери сена и езжай к себе на хутор. И молчи! Молчи! Если донесешь немцам, то…

Он навел на него ствол автомата.

— Я путу молчать! — высоким голосом выкрикнул возница. — Путу молчать!

Длинными руками сгреб охапку сена и медленно пошел из сарая. Малков последовал за ним, выглянул из ворот, ожидая, что дед вернется еще за сеном. Но тот с неожиданной прытью вскочил в сани, дернул за вожжи и, щелкая языком, погнал лошадь к хутору.

Малкову это не понравилось. Черт его знает, что выкинет подозрительный дед. Похоже, что он, Малков, свалял дурака. Надо было задержать старика, оставить до вечера в сарае. А теперь…

Решение быстро созрело в его контуженой голове.

— Онуфриев, Найдук! — позвал он, оборотясь. — За мной! Бежим к хутору!

Думал ли он, что удастся добежать незамеченными?

На возницу с лошадью немцы, занятые своим делом, не обратили внимания. Но троих бегущих за санями заметили. Колчанов видел из снежного окопа у ворот сарая: там, на опушке, немцы, побросав лопаты, закричали что-то, засвистели. Темно-зеленые фигуры быстрым шагом направились к хутору, где скрылись бегущие. Семь, восемь… десять, одиннадцать, считал Колчанов. Целое отделение…

До хутора немцы не дошли. С нижнего этажа дома (верх был разрушен) ударили автоматные очереди. С полчаса длилась перестрелка, потом все смолкло там. Кажется, немцы отползали назад, к своим позициям. Одно из орудий, высунув ствол из сугроба, открыло огонь. Вспышки, вспышки, резкие удары, грохот разрывов. Хутор заволокло бурым дымом, дым пробивали всплески огня, немцы садили снаряд за снарядом. И вот уже дом пылал, что-то там рушилось… дым застил полнеба…

Молча смотрели десантники, как горел хутор. Зачем, ну зачем он побежал туда? — думал Колчанов, нервно потирая заросшую щеку. Предотвратить возможный донос старика? Но он же понимал, что фрицы увидят… Вот же контуженая голова…

Ранние сумерки быстро гасили серый свет дня.

— Сержант, — раздался голос Цыпина, — надо пойти к хутору. Посмотреть, само… Может, их не побило…

— Знаю, — сказал Колчанов. — Когда стемнеет, пойдем посмотрим.

Но он, конечно, понимал, что мало, ничтожно мало шансов, что те уцелели. Он напряженно всматривался. Немцы опять пошли к горящим развалинам дома… обходят его кругом… вот остановились, закурили… невнятно доносились голоса… один из них указал рукой на сарай…

Дом догорал — багровая рваная рана на темно-сером теле наступающей ночи.

Немцы, докурив, потянулись по заснеженной поляне к северной опушке. Но трое направились к сараю.

Колчанов, полуобернувшись к своим, бросил отрывисто:

— Что будем делать?

— Пострелять к… матери, — просипел Цыпин. — И в лес.

— А неходячих что — бросить тут?

Поскрипывал снег под сапогами приближающихся немцев. Уже нет времени на раздумье.

— Все в сарай, — решил Колчанов. — Зарываемся в сено. Может, не увидят. Если обнаружат, сразу открываем огонь. Но — коротко!

Призраки скользнули в сарай. Тяжелых закидали сеном. Сами зарылись. А скрип снега под ногами все ближе. Вот — оборвался. В приотворенных воротах возникла темная фигура. Десантники затаили дыхание. Хоть бы раненые не застонали. Немцы, должно быть, вглядывались в черную глубь сарая. Перекинулись несколькими фразами. Потом чиркнули спичками и пошли прочь, голоса удалялись.

Потянуло дымом. Промерзшее у ворот сено дымило, дымило — и выбросило красный острый язык огня.

— Быстро на выход! — сказал Колчанов.

Вдвоем с Кузьминым они потащили к воротам Соколова. Второго неходячего несли Цыпин и Ваня Деев. Двоих умерших пришлось оставить — уже не было времени, сено горело жарко, и уже занимались косяки у ворот. Обжигало лица, руки. У Колчанова загорелся распахнутый край полушубка. Проскочив в горящие ворота, он упал в снег, катался, сбивая огонь.

Побежали, таща неходячих, заходя за сарай, заслоняясь им от немецких позиций. Но те трое, что подожгли сарай, отошли недалеко. Они увидели бегущих, заорали, застрочили из автоматов. Десантники упали в снег. Колчанов, вырвав чеку, швырнул гранату. Рвануло там, стук автоматов оборвался. Не мешкая, опять побежали, но, выйдя из-за горящего сарая, оказались освещенными пожаром на белой целине поляны. В лес не уйти. Оставалось только — бежать к погребу, в сторону догорающего хутора.

На лесной опушке заработали пулеметы. Десантники ползли по снегу, неходячие тоже из последних сил, — ползли под ливнем трассирующих пуль.

Эти двести, или сколько там, метров до погреба одолевали целую вечность. Позади пожар, впереди пожар, и неутихающий огонь над головой. Только снег и не горел под ними.

Когда один за другим скатились в погреб, затравленные, обмороженные, мокрые от пота, — долго не могли отдышаться. Погреб был крепкий, с мощными стенами из плитняка, схваченного цементом, с толстой насыпной крышей, способной, может быть, выдержать артогонь. Но — сидеть, как в норе, и ждать, пока придут, закидают гранатами?..

— Ваня, — сказал Колчанов Дееву, — вылези и наблюдай, пока мы тут… обсудим…

— А чего обсуждать, — прохрипел Соколов. — Уходите все… пробивайтесь к нашим. А мы с Чурилиным останемся… Все равно нам каюк…

Он был плох, жизнь истекала из его тела, но, от природы здоровый парень, доменщик в прошлом, все еще тянул, сердце работало.

— Уходите. Только курево оставьте…

— Я тоже останусь, — сказал Кузьмин. — Нету у меня сил идти.

А Цыпин:

— Все останемся. Пускай сержант идет один.

— Ну уж нет, — отрезал Колчанов. — Или всем идти, или всем тут — до последнего, значит, патрона.

Квадрат открытой двери был розовый от пожаров. Слышно было, как длинными очередями бьют неутомимые пулеметы.

— Они думают, нас тут целая рота, — усмехнулся Колчанов. — Ну, так что, остаемся?

— Ты иди, сержант, — сказал Цыпин. — У тебя компас… не заплутаешь… Одному, само, легче пройти.

— Пойдем вдвоем, — решил Колчанов. — Цыпин и я. Если прорвемся, то приведем помощь. Давай собирайся.

— Постой, — неуверенно сказал Цыпин. — Чего там собираться. Покурить надо. Бумажка есть у кого?

И, надо же, ни у кого не осталось и клочка сухой газетной бумаги, чтобы свернуть самокрутки. Впрочем, вспомнил Колчанов, есть же у меня эти… заявления в партию… Вытащил из нагрудного кармана слежавшиеся листки. От Шалыгина… от Онуфриева… они же убитые… да и другие… Из всех, написавших заявления, один только Цыпин живой…

— Не возражаешь, — спросил Колчанов, — если пустим на раскур твое заявление?

Цыпин пожал здоровым плечом.

Все листочки аккуратно сложили, чтобы по сгибам отрывать. Свернули цыгарки, кресалом высекли огня. Колчанов высыпал в кисет Кузьмина махорку из своего портсигара — жестяной коробки, удобно выгнутой «по ноге», чтоб карман не оттопыривала. Себе оставил немного, закрутки на три.

— Эх, — прохрипел Соколов. — Последний раз махорочкой затянуться.

Молча курили.

— Снег пошел, — сказал Колчанов, глядя сквозь проем двери на небо, мерцающее привычно тревожным светом ракет. — Мы с Цыпиным постараемся пройти, ребята. Возьмем по гранате, по одному диску. Сколько гранат остается у вас? Четыре? Так. Ну, и последние диски. Плюс два «шмайсера» с полными рожками вам оставляем.

— Сержант, — сказал Кузьмин. — Ты, если прорвешься, напиши моей маме. Кузьмина Вера Федоровна. Апрелевка Московской области, Советская, пять. Запомнишь?

— Запомню. Да ты еще сам напишешь.

— Сам я стану этим… пропавшим без вести. Все мы скоро станем…

— Брось, Кузьмин.

— У нас в Апрелевке завод грампластинок, я там работал. Ах, пластиночки были! Хау ду ю ду-у, мистер Браун… Рио-Рита…

— Отплясал ты, мистер Браун, — прохрипел Соколов.

— Отплясал, Мишка! Помнишь, как мы на Ханко в Дом флота ходили?

— Ну.

— А самый хороший был у меня последний танец. Когда «Сталин» подорвался, а я в залив сиганул… тут она подплыла… я ее облапил, а она подбрасывает, подбрасывает… — Кузьмин засмеялся.

— Тебе с бабами всегда везло.

— Везло! — подтвердил Кузьмин и, оскалив зубы, еще пуще захохотал.

Странно и грозно прозвучал его смех в холодном, ледяном погребе, в клубах махорочного дыма, в сумасшедшей этой ночи, подсвеченной пожаром и ракетами, перекрещенной трассами пулеметного огня.

— Кузьмин, останешься за старшего, — сказал Колчанов. — Держитесь, братцы. Мы за вами вернемся. Пошли, Цыпин.

Они выбрались из погреба. Тут стоял Ваня Деев в отрытом в снегу окопе. Молодое, безусое и безбородое лицо его, стянутое по бокам ушами шапки, было обращено к северу, к немецким позициям. Оттуда продолжали бить пулеметы, простреливая поле от сарая до погреба.

— Не спят фрицы, — сказал Ваня Деев. — А вы пошли? Ну, счастливо.

— Тебя Кузьмин сменит. — Колчанов обнял его за плечи. — Будешь с ним впересменку стоять. А мы вернемся, Ваня.

С неба, пульсирующего розовым светом от догорающего сарая, сыпался негустой мокрый снег. А хутор, совсем уже догоревший, рисовался ломаным черным силуэтом.

Колчанов и Цыпин поползли на юг. Своих ног Колчанов не чувствовал, и это было плохо. Руки болели, острой болью кололо в спине. Он слышал за собой тяжелое дыхание Цыпина, потом перестал слышать, обернулся. Цыпин лежал на боку в снежной борозде, проложенной Колчановым. Пришлось вернуться к нему.

— Ты чего?

— Плечо, — сипло сказал Цыпин. — Болит, спасу нет. Ты иди один, Колчанов.

— Ну нет. Отдохни немного. Вон до кустов доползем, еще метров триста открытых, а дальше встанем на ноги. Лесом пойдем.

Колчанов перевернулся на спину. Мокрый снег холодил лицо, ложился на губы, можно было его слизывать. Похоже, оттепель начинается… Хоть бы ноги выдержали…

Поползли дальше. Ползли долго, с передышками. Ну, вот он, кустарник, подлесок. Можно наконец подняться на ноги. Колчанов сверил с компасом направление к передовой, к той низинке, которая вела к позициям Второй ударной. Пошел, проваливаясь в снег. Плохо шли ноги. Хоть руками их переставляй. Вдруг он, оглянувшись, увидел, что Цыпин стоит, прислонясь к сосне. Черт, да что же это такое? Пришлось сделать десятка два трудных шагов обратно. Цыпин смотрел исподлобья.

— Не пойду дальше, — сказал он. — Не могу идти.

— Я тоже не могу. Надо, Цыпин.

Помолчали. Позади них пулеметы упорно продолжали расстреливать поляну.

— Да зачем тебе надо?

— Что? — не понял Колчанов невнятно произнесенные слова.

— Зачем тебе надо, само, чтоб я с тобой шел?

— Дурацкий вопрос. Вдвоем легче. Больше шансов пройти…

— Нет. Тебе надо держать меня при себе.

— Как это?

— Тебе ж велено, само… присматривать за мной…

— Чего-о? — разозлился Колчанов. — Хватит пороть хреновину! Давай, давай, пошли!

Шагнул было с протянутой рукой, чтобы отодрать этого болвана от сосны, — и отпрянул: Цыпин быстрым движением наставил на него автомат. Лицо его, с черными провалами глаз, с запекшейся кровью на разбитой нижней челюсти, было страшно.

— С ума ты сошел, Цыпин.

Тот ничего больше не сказал. Ствол автомата, черным зрачком уставившийся на Колчанова, слегка подрагивал.

— Ну и черт с тобой!

Колчанов повернулся, пошел, по колено утопая в снегу. Оглянулся — тот все еще стоял, держа его на прицеле. Но, отойдя на полсотни метров, Колчанов потерял Цыпина из виду. Либо деревья прикрыли, либо тот уже пустился по-пластунски обратно. Небо там, над поляной, все еще дрожало и мерцало.

Лес был полон сырым застоявшимся холодом. Ветер раскачивал беспокойные кроны сосен. Никогда Колчанов не чувствовал себя таким потерянным, беспомощным, как в эти часы продвижения по враждебному лесу. Ноги отказывались идти. То и дело приходилось ползти, потом он заставлял себя подниматься. Раза два, наткнувшись на деревья, обнаруживал, что спит на ходу. Или просто теряет сознание.

Еще он помнил, что, пройдя низиной и начав подъем на ее пологий, поросший кустарником склон, слышал немецкие окрики, замирал под беспощадным светом ракет. Ночь гудела ветром, мигала ракетами, стучала пулеметами, забивала снегом беззвучно зовущий рот.

Беспамятство вдруг оборвалось отчетливым матерным словом.

Колчанов раскрыл глаза. Он лежал на дне окопа, над ним склонились две головы в шапках со спущенными ушами. Серые армейские шапки со звездочками, серые шинели — свои, свои!

— Свой я, — разжал он губы, замкнутые холодом и отчаянием. — Свой… с десанта…

— Я ж говорю, с десанта он, — сказал один из солдат.

А второй:

— Мы тебя, парень, чуть не пришили мордой к снегу, когда ты на дозор выполз. Кричим тебе, кричим, а ты, твою мать, ползешь, как танк.

Потом, в землянке, где на ящике тускло горела коптилка — фитиль в снарядной гильзе, — Колчанова допрашивал майор с усами, как у Буденного, а другой офицер, врач, наверное, или фельдшер, осматривал, качая головой, его разутые бесчувственные ноги. Колчанов коротко рассказал о гибели десанта, потом попросил достать из слепцовского планшета карту.

— Карандаш дайте, — сказал он майору.

Язычок коптилки колебался от его простуженного дыхания. Колчанов помнил то место на карте, которое ему показывал старший лейтенант Малков. Нашел тот хутор, обвел карандашом лесную поляну, начертил на ее северной опушке новый немецкий рубеж. И поставил жирный знак умножения на месте погреба, где ждали помощи последние десантники. Настойчиво объяснил, прочертил на карте, как туда пройти.

— Что ж, — отрывисто сказал майор. — Пошлем разведчиков.

Его лихие усы, рыжие в свете коптилки, занимали чуть не половину худого лица.

— Как же получилось, товарищ майор, — сказал Колчанов, болезненно моргая. — Как получилось, что мы пробились… и к шоссе, и к железной дороге… а ваши навстречу не вышли…

— Не твоего ума дело, сержант, — сердито оборвал майор и, надев шинель, шагнул к выходу из землянки. Но вдруг остановился, сказал, полуобернувшись: — Части Шестьдесят третьей дивизии атаковали четырнадцатого. Атаковали пятнадцатого. Были отброшены. Разведрота трижды пыталась. Пройти немцам в тыл пыталась. Чтоб найти десант. Не вышло. — Снова майор направился к выходу и снова остановился. Повысил голос: — Понял, сержант? Против нас не слабаки воюют. Но все равно! Станцию возьмем, дорогу перережем!

Понял, понял, тупо подумал Колчанов. Как не понять… Потом, уже в медсанбате, где врачи занялись его ранами и обмороженными ногами, давешний майор с буденновскими усами, пришедший за дополнительными сведениями о десанте, так ответил на вопрос Колчанова в отрывистой своей манере:

— Ходили туда разведчики. Следующей ночью. Рубеж немецкий там есть, точно. И погреб. Но в погребе не нашли никого.