Русская невестка. Роман

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вода гулко булькала на дне большого медного кувшина. По мере того как кувшин наполнялся, гул становился все тоньше и тоньше и наконец превратился в тихое журчание. Елена машинально протянула руку, чтобы закрыть кран, но вспомнила, что никакого крана нет. Через щели каменных глыб, прячущих истоки родника, бежали три струи кристально чистой воды, стекая в выдолбленное углубление в большом дереве. Этот выдолбленный дуб назывался «нов» и был похож на лодку. Вода, переливаясь через край этого нова, весело журчала между камнями, сливаясь с бесшумной из-за мелководья речушкой, разделяющей село на нижнюю и верхнюю части.

Сюда сходился на водопой сельский скот, вечерами возвращаясь с пастбищ.

В десяти шагах две женщины, подоткнув юбки, полоскали в речке полосатые домотканые ковры, бойкими, визгливыми голосами о чем-то переговариваясь с бригадиром Рубеном Григоряном.

Несколько минут назад, подъезжая на мотоцикле к речке, он приветственно, как старой знакомой, помахал Елене рукой. Ей нравился этот немногословный, всегда учтивый, всегда спокойный богатырь. Как-то Арсен сказал про Рубена: «Он настоящий мужик, на него можно положиться». Рубен был еще молод, ему не было и тридцати лет, хотя ранняя седина уже коснулась его коротко стриженных волос. Поговаривали, что все девушки села влюблены в него.

Нравилось Елене и то, как он ездит на своем мотоцикле: ровно, не спеша, как бы щадя своего железного коня, словно это не машина, а живое существо. Впрочем, Елена уже давно заметила, что в селе много мотоциклов и все с колясками. Сельчане к ним относятся очень бережно, не то что в городе.

– Это у нас, у крестьян, в крови, – объяснил ей Арсен однажды вечером, разбавляя простоквашу ледяной водой. Елена уже знала, что простокваша здесь называется смешным, на японский лад, звучным словом «мацун». Мацун с водой – это «тан», он хорошо охлаждает и утоляет жажду.

– Раньше были лошади и ослы, – продолжал Арсен, – теперь их заменяют мотоциклы с коляской, они практичнее в хозяйстве. Но отношение людей к ним осталось такое же, какое было к животным – своим помощникам.

Елена сама не раз видела, как стрекочет по бездорожью мотоцикл, груженный огромным стогом свежескошенной травы. Самого мотоцикла даже не видно, катится себе стог, переваливаясь на ухабах, вызывая улыбку у прохожих.

…Елена убрала кувшин из-под струи, немного отлила из горлышка, чтобы не выплескивать на себя, и понесла его так, как несут ведро, хотя это было совершенно неудобно, но тут уж ничего не поделаешь – она еще не научилась без чужой помощи вскидывать на плечо двухведерный медный кувшин.

Осторожно ступая по мокрым камням, она вышла на дорогу, остановилась возле большого замшелого валуна у обочины. Огляделась по сторонам и, убедившись, что никто ее не видит, подняла кувшин, поставила на валун, затем, придерживая его рукой, чтобы не упал, повернувшись спиной, осторожно взгромоздила кувшин на левое плечо, при этом все же пролив себе за ворот немного воды. И пошла домой. Тяжелый кувшин больно оттягивал плечо, но она знала, что это с непривычки. Надо только плечо держать повыше, чтобы тяжесть распределилась между плечом и шеей, тогда легче будет нести.

По ее приблизительным расчетам, до дома оставалось шагов триста или чуть больше, но думать об этом нельзя, потому что, когда думаешь, сразу устаешь и вода кажется вдвое тяжелее, а спустить кувшин на землю и отдохнуть немножко – тоже нельзя, потом не поднимешь, такого высокого валуна уже нет до самого дома. Вчера она опустила кувшин, а поднять не сумела, тогда она поставила его на чей-то высокий огородный плетень, но плетень взял и провалился, да еще с таким треском, что Елена испугалась, как бы хозяева не выскочили из дома и не отругали ее за порчу имущества. К счастью, никто не выскочил и не отругал.

Трудность была еще и в том, что дорога шла все время вверх по склону горы. «Да что я, слабее здешних, что ли?» – сказала себе Елена. И эта мысль придала ей бодрости. «Вот еще пятьдесят шагов пройдено! Только не надо думать об оставшихся. Лучше о чем-нибудь другом. Про маму! Если бы она сейчас увидела меня с этим кувшином! С ней бы истерика произошла: доченька, мученица ты моя, страдалица ненаглядная, да разве к такой жизни я готовила тебя?!» Елена невольно улыбнулась, отчетливо представив, как мать заламывает себе руки от горя и кричит: «Уж лучше бы за Виктора Сафронова!..» Елена чуть не расхохоталась. Вспомнила, как однажды Арсен сильно приревновал ее, вспомнила, как Витины глаза в тот вечер от ужаса чуть не вылезли из орбит, когда Арсен стал затягивать узел его красного «джазового» галстука… От этого воспоминания Елене стало немного грустно… А когда на душе невесело, в голову лезут тревожные мысли.

…На другой день после того злополучного града Елена все же спросила Арсена, чем она все-таки не угодила тетке Ануш, ведь не случайной была ее внезапная вспышка ненависти. Напомнила и о том, как на следующее утро после их приезда, когда теленок запутался в веревке и его пришлось зарезать, тетка не захотела даже ответить на ее, Еленино, приветствие, а когда Гришик подошел к ней, тетка стала сердито зазывать его домой.

– За что же все-таки?

– Наверное, за то, что ты есть, – досадливо ответил Арсен. – Не обращай внимания, пусть себе ворчит. Главное, чтобы мать с отцом ладили с тобой.

Слова Арсена звучали не очень уверенно, он знал, что мать находится под влиянием своей сестры…

Елена, однако, не стала настаивать. А через несколько дней, когда Гришик, по своему обыкновению, после школы прибежал к ней заниматься русским (он приходил часто и занимался усердно), Елена услышала, как тетка Ануш, разговаривая с сестрой, – по-армянски, конечно, – произнесла слова, каждое из которых в отдельности было ей знакомо, но смысл их в сочетании от нее ускользал. Вечером, когда Арсен вернулся с работы, Елена сказала с наигранно беспечным видом:

– Ты знаешь, я недавно услышала одно выражение, мысленно перевела на русский, получилось что-то смешное.

– Какое выражение?

– Съесть чью-то голову…

Арсен чуть заметно нахмурился.

– А кто это сказал?

– Да сегодня одна старуха приходила к матери, просила стакан постного масла, потом они о чем-то говорили, и старуха произнесла эти слова. По-моему, она жаловалась на кого-то – то ли на директора, то ли на бригадира. Так что же все-таки означают эти слова? Это, наверное, какое-то иносказание, да?

– Съесть чью-то голову – значит накликать беду, стать причиной несчастья, словом, накаркать, как у вас говорят. Ладно, Лена, давай спать, время уже позднее. Спать хочется.

Он солгал, спать ему не хотелось. Они долго лежали с закрытыми глазами, притворяясь спящими. Потом Елена приглушенно всхлипнула, Арсен в темноте нащупал ее глаза, ладонью вытер слезы. Она повернувшись, уткнулась ему в грудь и притихла.

…С каждым шагом идти становилось труднее, кувшин как будто стал вдвое тяжелее, а пройдено каких-то сто шагов. Надо было дождаться Гришика и вместе пойти за водой. Последние дни она так и делала: окончив занятия, они брали кувшин и шли к роднику. С Гришиком дорога казалась короче – они много болтали, часто останавливались отдохнуть, мальчик каждый раз помогал ей поднять кувшин на плечо или нес его сам. А сегодня она решила пойти одна, как делают все женщины в селе. «Нет, так я совсем выбьюсь из сил, надо немножко отдохнуть. А поднять… ну, подожду, пока кто-нибудь встретится, попрошу помочь…»

Она остановилась, опустила кувшин на землю и сразу почувствовала такую легкость во всем теле, что, кажется, взмахни рукой – взлетишь! «Нелегко все же приходится здешним женщинам, – подумала она, ища глазами, где бы присесть. – Отец правду сказал тогда – в горах легко не бывает… Как-то он там, общительный затворник? Надо как-нибудь уговорить Арсена съездить к ним…»

Снизу донесся стрекот мотоцикла. Елена обернулась и увидела Рубена Григоряна. Поравнявшись с ней, он остановил мотоцикл и сказал, сдержанно улыбаясь:

– Устали?

– Немножко, – откликнулась Елена.

– Это с непривычки. Потом привыкнете и не станете замечать.

Он слез с сиденья, молча взял кувшин и поставил его в коляску.

– Что вы делаете? – удивилась Елена.

– Садитесь. – Он похлопал по второму сиденью позади себя.

Елена ужаснулась:

– Что вы, Рубен, ни за что не сяду! Я еще не видела, чтобы на мотоцикле воду возили, ваши женщины меня засмеют!

– А для чего мотоцикл? У кого есть, тот все возит, и воду тоже. Садитесь, – повторил он, усевшись на переднее сиденье. – У Арсена тоже есть мотоцикл. Почему без дела стоит?

– Да его еще исправить надо.

– Садитесь, все равно мне по пути, в канцелярию еду.

Елена села, крепко ухватившись за скобу, чтобы не упасть, но не спуская глаз с кувшина. «А правда, так же проще, чем пешком в такую даль. Пристану к Арсену, чтобы научил меня мотоцикл водить! Только не станет он учить, скажет, грохнешься с какого-нибудь обрыва…»

– Ну как, легче? – крикнул Рубен, оборачиваясь назад.

– Легче, намного легче! – ответила Елена. – Только ведь надо мной потом смеяться будут, скажут, что я лентяйка.

Долго поговорить им не удалось, мотоцикл круто свернул с дороги и въехал во двор. Елена проворно соскочила с сиденья, одернула поднявшуюся при езде и без того коротенькую, по местным понятиям, юбку до колен, сняла кувшин и поставила на землю.

– Спасибо, Рубен, может, зайдете в дом, стаканчик чаю выпьете?

– Мне к директору надо.

Из дома вышел Мисак, остановился на веранде, затыкая за пояс пустой рукав.

– Рубен? К добру ли?

– Да вот, сноху твою привез. Еду сейчас по дороге и вижу: стоит возле Саакова дома, а рядом кувшин. Я и подумал, что утомилась, наверное, остановилась отдохнуть, а кувшин с непривычки поднять не может. Говорю ей: давай, мол, подвезу. Отказывается. Надо мной, говорит, ваши женщины смеяться будут! С трудом уговорил.

– Да хранит тебя Бог, – сказал Мисак. – Сколько раз я ей говорил, чтобы не ходила за водой, не ее это дело. Нет, не слушается. А для чего же, говорит, я тут нужна?

– Значит, добрым молоком вскормлена, – сказал Рубен, глядя вслед Елене, которая в это время вносила в кухню кувшин с водой. – Это по всему видно, дядя Мисак, – по разговору, поведению, по ее отношению к людям.

– Тут ничего не скажешь, – охотно поддержал старик. – Людям в сердце входит, как в свой дом. Воистину впрок ей пошло материнское молоко. – Он вдруг спохватился: – А почему мы здесь стоим? Разве у нас нет дома?

– Нет, дядя Мисак, мне в канцелярию надо. Дела. В другой раз зайду как-нибудь, посидим, потолкуем.

Он развернул мотоцикл и уехал. Мисак пошел было в дом, но услышал приглушенные голоса женщин и завернул в кухню. Елена стояла в дверях и, комкая ворот вязаной кофточки, пыталась что-то объяснить свекрови, но та, видно, и слушать не хотела – скорее всего, потому, что не понимала ее. Елена обернулась к вошедшему свекру.

– Айрик, ну хоть вы объясните мне, что плохого в том, что я села в мотоцикл Рубена? Мама почему-то сердится, – сказала она, пытаясь улыбкой смягчить свои слова. – Честное слово, ведь смешно же на такие вещи обижаться!

Мисак усмехнулся, похлопал ее по плечу.

– Ты иди. К себе иди, я скажу.

Елена в недоумении покачала головой и поднялась наверх. Мисак подошел к жене, чистящей к обеду фасоль.

– Слушай, ты что это глупости болтаешь? Что тут такого страшного, если Рубен подвез ее? Ты что, Рубена не знаешь? Уважаемый всеми человек, отец троих детей. Да еще друг нашего сына.

– Рубена знаю, – сердито оборвала она, – вот ее не знаю! Всего два месяца, как приехала, уже юбку задрала до самого пупка, чужому мужчине напоказ, да еще раскатывает по всему селу!

– Послушай, хватит плясать под дудку сестры, зря не наговаривай на девчонку, грех это. Мне сейчас Рубен сам сказал, что еле уговорил ее сесть на мотоцикл.

– Я не наговариваю, я говорю то, что мы вдвоем видели своими глазами вот в это окно, – Марьям показала на окно, выходящее во двор. – Может, ничего и не случилось, но если сегодня не сказать, завтра село будет тебе же вслед пальцем показывать и в ладоши хлопать! Я за сына своего боюсь. Не для того я растила его, чтобы потом его доброе имя втаптывали в грязь. Ишь какая, она еще вздумала тебе жаловаться! Я ей покажу, как нас ссорить!

– Да не жаловалась она, ты же видела, я сам услышал ваши голоса и заглянул.

Но Марьям, что называется, закусила удила…

– Мы тоже были снохами, тоже пришли в чужой дом, твои покойные родители… или ты забыл те дни?.. Заставляли меня мыть им ноги, а воду пить! Посмела бы я тогда хоть слово жалобы пикнуть. Да и кому жаловаться было? Я не смела не то что кусок хлеба взять без позволения старших, а слово вымолвить.

– Послушай, пойми же ты наконец, что времена нынче другие! Э, да что там толковать! – махнул рукой Мисак. – Ты же не свои слова говоришь!

– Как это не свои? А чьи же?

– Твоей сестры, вот чьи!

– Вот-вот, она давно уже у вас бельмом в глазу! А с того дня, как приехала эта… эта… – Марьям вовремя остановилась, сообразив, что скажет лишнее, – дай вам волю – вы мою сестру из дома выгоните, побираться заставите, с протянутой рукой ходить по деревне!

…Елена металась в своей комнате, заламывая руки и невольно прислушиваясь к голосам, доносившимся снизу. Она не понимала, что же все-таки произошло, лишь догадывалась, что речь идет о том, зачем она села на мотоцикл бригадира Рубена.

Елена снова прислушалась. Слов она разобрать не могла, но по тому, как с нарастающим ожесточением звучали голоса, поняла, что скандал разразился не на шутку. Она уже жалела, что невольно втянула свекра в этот разговор. Боясь уже не за сегодняшний день, а за завтрашний, послезавтрашний и все последующие за этим дни. Она не представляла, так ли начинается извечная война между снохой и свекровью, но знала, что конца ей не бывает, и страшилась, что с ними произойдет то же самое, что с этой минуты в доме мира уже не будет, и, чтобы этого не случилось, она готова была вернуться и просить у свекрови прощения, хотя понятия не имела, за какую провинность… Уже вышла на балкон, уже подошла к лестнице, но вдруг остановилась, испугавшись, что своим благим порывом может, сама того не ведая, подлить масла в огонь, а тогда его нельзя будет уже погасить ничем. Но извиниться все-таки надо, и сегодня же, до прихода Арсена, иначе будет поздно – мать или тетка могут наговорить ему лишнего; он вспылит и совсем испортит дело.

Часа за два до прихода Арсена Елена решила, что в доме все несколько успокоилось и уже можно заговорить со свекровью в надежде, что ее шаг к примирению будет понят и принят. Для храбрости она толкнула пальцем Машку, стоящую на подоконнике. Машка тренькнула, повалилась на бок, снова тренькнула и встала, малость покачалась на месте, как бы испытывая собственную устойчивость, и наконец замерла с лукавой улыбочкой на мордочке. Елена спустилась. На кухне свекрови не оказалось. Она прошла в комнату, но и там ее не было. Елена вышла, обогнула дом и увидела всех троих: свекра, свекровь и тетку Ануш. На траве был расстелен домотканый разноцветный ковер, точно такой же, какие стирали женщины утром на речке. Они сидели на ковре, а перед ними возвышалась горка крупного зеленого перца – ядреного и острого, как пламя.

Утром, когда свекор принес целый мешок, Елена даже удивилась, что бывает такой перец. Сейчас женщины перебирали его – самые крупные и сочные пойдут на засол, остальные повесят сушить.

Сестры о чем-то вполголоса разговаривали. Однако, едва увидев Елену, они тотчас умолкли, насторожившись, впрочем, не прерывая работы и неумело делая вид, что не замечают ее, да и не заботясь о том, чтобы это выглядело правдоподобно, потому что не заметить Елену было невозможно – до нее было не более десяти шагов.

Елена подошла и, пытаясь унять нервную дрожь в голосе, сказала:

– Мама… мама, я хочу сказать, что вы были правы. Я… я, конечно, не должна была садиться на мотоцикл… И никогда больше этого не сделаю. Просто с непривычки мне было тяжело нести кувшин одной и поэтому… вот… так что извините меня, больше это не повторится. – Она заставила себя улыбнуться, хотя на глаза наворачивались слезы унижения и боли, потому что, пока она говорила, ни одна из сестер не подняла голову и не посмотрела на нее. Лишь свекор – она это чувствовала кожей – стоял за ее спиной и хмуро, осуждающе смотрел на них. Только его присутствие придавало Елене сил выдержать эту унизительную пытку и продолжать говорить дальше: – Я даже хотела упросить Арсена научить меня ездить на мотоцикле, но теперь… теперь я этого не сделаю…

Она умолкла, подождала, последует ли ответ. Ответа не было, лишь тетка Ануш демонстративно отвернулась, поджав тонкие сухие губы. Елена, чувствуя, как у нее подкашиваются ноги, в растерянности повернулась к свекру, но тот лишь неопределенно поглаживал здоровой рукой пустой рукав пиджака и глядел на свояченицу.

– Ну что вы молчите?! – не выдержала Лена. – Айрик, вы переведите…

– Она сама знает, без перевода, – сказал Мисак, почему-то упорно глядя не на жену, а на свояченицу.

– Но хоть одно слово вы можете сказать? – дрогнувшим голосом произнесла Елена. – Мама…

– Аджан6, – с неожиданной нежностью вдруг произнесла свекровь, а когда наконец подняла голову, в ее глазах стояли слезы!

Елена была потрясена.

– Ой, мама… Спасибо… – только и сумела она прошептать, потом вдруг расплакалась и поднялась к себе наверх. Она не слышала, как тетка Ануш, глядя ей вслед, сказала с усмешкой:

– Лиса, ох, лиса…

Мисак ответил ей:

– Не путай, Ануш, слышишь? Не путай, говорю! Это тебе не Тамар, не устраивай судилище. Знай, когда нужно держать рот на замке… На небе есть Бог, хоть в этот раз побойся Его!

А Ануш продолжала, будто не расслышав этих слов:

– Вон как забегала, будто курица, потерявшая яйцо! Как же, скоро муж должен с работы вернуться, надо же себя показать перед ним. Ей еще невдомек, что муж-то вислоухий дурак! Ничего, придет время, поймет и это, а потом – вспомните меня! – она заставит нас всех плясать, все в доме приберет к рукам.

– Тьфу! – плюнул в сердцах Мисак и, отвернувшись, пошел со двора, сердито ворча что-то невнятное. Он никак не мог понять, какая муха укусила Ануш в этот раз. Он мог лишь смутно догадываться, что это был страх…