Русская республика (Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада. История Новгорода, Пскова и Вятки).

I. Стремление Новгородской церкви к самостоятельности. — Борьба с митрополитами

Христианство в Новгороде боролось с упорной стихией язычества более, чем в Южной Руси. Причиной этого была недостаточность древнего предварительного сближения с новой верой, по отдаленности края; сверх того, быть может, имело влияние и присутствие литовской народности, которая вообще держалась упорнее, чем славяне, старого язычества, когда его начинало вытеснять христианство.

О времени введения христианства в Новгороде у потомков сохранялось предание, что посланные в Новгород Владимиром новообращенные проповедники христианского учения должны были с мечом и огнем посевать его спасительные семена. Миф о том, что низвергнутый в воду божок Перун показывал признаки жизни, образовался и в Киеве, и в Новгороде; но в Новгороде он выразился в чертах более резких, чем в Киеве: в Киеве Перун только выплывал из воды, а последователи его кричали: выды-бай, наш боже!в Новгороде божок, плывя по Волхову, бросил на мост палку и завещал грядущим поколениям междоусобия и гдраки, которые должны были происходить на том самом мосту. "То было как будто проклятие от древней веры народу, который оставил и променял на другую.

Несмотря на официальное принятие христианства, Новгородский край был в Х1-м веке языческим. Летописцы называют новгородцев этого времени людьми вновь крестившимися. ;> В двенадцатом столетии новгородская Церковь должна была бороться с языческими верованиями и привычками. Матери приносили своих больных детей не к попам, а к волхвам — блюстителям языческих верований; религиозное чувство обращалось не к обрядам христианской Церкви, а к языческому Поклонению роду и роженице; семейная жизнь была под покровительством не византийских святых, а домашних прадедовских божков, и женщины, чтоб расположить к себе мужчин, действовали на них талисманами, получавшими силу от освящения посредством языческой молитвы знахаря. Даже и впоследствии, в течение всей истории Новгорода, христианство иногда казалось стихией, противодействующей жизненным силам, почерпнувшим свои первоначальные соки из языческого детства. Еще в темные времена язычества возникли в Новгороде начала той свободы, которая составляла господствующую черту его общественного быта; от язычества сохранился у новгородцев дух свободы, междоусобиц, удальства, предприимчивости личного произвола. И здесь, как и везде в России, Церковь старалась изменить эти своенародные славянские свойства, дать обществу тяготение к власти и поставить идеалом гражданского порядка могущество единодержавия.Естественно, такое направление в Церкви не могло идти непоколебимо, неуклонно и несложно; в свою очередь новгородская Церковь не раз и не в одном случае мирилась с народными началами; духовные, прежде чем стали духовными, были новгородцы; старый дух, переходя от предков к потомкам' с семейными преданиями и понятиями, содействовал своеобразному направлению самых религиозных побуждений.

Новгородская Церковь составляла часть общей русской Церкви; новгородские архиепископы зависели от киевского митрополита, носившего многозначительное название первопрестолышка русского и наместника константинопольского патриаршества, в последнем окончательно сосредоточивались все нити северного православия. Но уже с раннего времени в Новгороде стало обнаруживаться стремление к церковной самостоятельности, параллельно с политической:как в политическом строе Новгород, наравне с другими землями, не отлучаясь совершенно от федеративной связи с русским миром, и пребывая неотъемлемым членом состава общерусской державы, хотел однако удержать ненарушимо свою самосущность, так и новгородская Церковь далека была от того, чтоб отрезаться от общерусской Церкви, но желала, чтоб центральная церковная власть предоставила сколько возможно широкий круг действиям ее местного управления.

В Хi-м веке все для нас темно по краткости дошедших известий; но можно наверное сказать, что церковная местная самостоятельность меньше была развита, чем политическая. Первые владыки назывались епископами до 1168 года; с этого времени стали именоваться архиепископами. В тот период (епископский) встречаются случаи, когда митрополиты, первопрестольг ники русской церкви, смело показывали свои права на подчиненность и подсудность новгородских владык. Один из древних новгородских епископов Лука Жидята, известный между прочим своим поучением, был оклеветан перед митрополитом своим холопом Дудиком. Митрополит призвал его в Киев и, считая виновным, держал его там три года; потом нашел, что он невинен и отпустил; а доносчику Дудику велел отрезать уши и нос за клевету. О преемнике епископа Луки, Стефане, известно, что он был удавлен в Киеве в 1068 г. Подробности этого события неизвестны; но видно, что власть митрополита не ограничивалась тогда благословением и посвящением владык, как после было. Владыка Лука, пробывши долго в Новгороде на своей должности, ездил в Киев оправдываться перед митрополитом по сделанному прежде доносу: так после не делалось до самого начала XV века, когда был подобный поступок с Иоанном в Москве, но считаем был в свое время исключительным делом насилия. Следовательно, новгородская епархия в эти ранние врет мена находилась в более тесной зависимости от митрополии, чем впоследствии. То же видно из известий о владыке Германе; он умер в Киеве в 1096. Следовательно, владыки езжали в Киев по делам, как к своему непосредственному начальству. Скудость известий не дает нам возможности сделать точное заключение — были ли еще в XI и в первой половине XI 1-го века владыки в Новгороде выбираемы с участием народа, и потом уже их только утверждали и посвящали митрополиты, как делалось впоследствии, или же тогда еще митрополиты их прямо назначали. Два случая побуждают склониться к последнему предположению: Никита и Нифонт прибыли в Новгород из Киева; ничто не указывает, чтобы эти лица были новгородские уроженцы. В последующие же времена владыки, напротив, всегда избирались из новгородцев, а не из чужих. Но, с другой стороны, уже первый епископ новгородский Иоанн указал по себе преемника в особе Ефрема. Пример назначения себе преемника владыкой, оставляющим паству, впоследствии часто повторяется в истории новгородской Церкви, — это было одним из признаков ее независимости и самостоятельности: митрополит, в таком случае, утверждал и посвящал не того, кого сам избирал, а того, кого ему представляли из Новгорода. Но в отдаленные времена могло быть, что в таких случаях уважалась более воля завещателя, а не желание тех, кому завещалось. Причина — почему новгородские владыки в древний период новгородской истории находились в более тесной зависимости от митрополита, связуется с малым участием народа в делах Церкви, потому что масса народа была еще предана идолопоклонству, а те, которые были крещены, большей частью были только по имени христиане: народ, таким образом, не имел еще побуждений принимать к сердцу интересы Церкви, и не перенес еще в церковную сферу своих свободных понятий; во всяком случае, новгородская епархия, скоро после ее основания, получила в ряду русских епархий свою важность непосредственно после митрополий; естественно, это было неизбежно, тогда как Новгород в политическом смысле занимал после Киева важнейшее место в ряду русских земель. Построение храма св. Софии — премудрости Божией, подобно как в Киеве, придавало новгородской Церкви особое значение и уподобляло ее киевской.

Права, которыми пользовались иерархи по уставам Владимира и Ярослава, способствовали расширению их власти. Эти права, если и существовали в других местах Руси, то в Новгороде по своей приложимости должны были явиться значительнее. Грамота Всеволода о церковных судах, вероятно, не была первым действующим памятником этого рода. В отношении судов, это — сколок с грамоты Владимира. Вероятно, грамота Всеволода была подтверждением того, что существовало прежде как старый обычай, может быть уже неоднократно и до того времени выражаемый грамотами, до нас не дошедшими. Значительно было влияние, приобретенное владыками посредством суда на множество обстоятельств семейной жизни; не малое дело был надзор над важнейшим отправлением экономического быта — торговлей, все это давало им возможность показывать силу и власть помимо одной чисто духовной сферы. А все, что имело в Новгороде власть, силу и влияние, окончательно, по исконному народному понятию, надлежало исходить из народной воли. И отсюда необходимость избрания владыки на вече.

Об Аркадии, преемнике Нифонта, положительно говорится, что он был избран на вече в 1156 г., прежде чем получил посвящение от митрополита. Его преемником был знаменитый Иоанн. Половина XII века русской истории есть та эпоха, когда ослабело начало, связующее политический состав русского мира и вместе с тем расширялась и укреплялась самобытность земель и более всего Новгорода. Иоанн был духовным защитником местной самобытности. Не даром, поэтому, и память его облеклась у новгородцев такими лучами славы. Личность его сделалась эпической; в народном предании он стал покровителем Новгорода и его свободы. При духовной силе его молитвы совершилось чудо Знаменской Богоматери над суздальцами, — событие, которое и в последующие века оставалось живительным воспоминанием о древней народной славе и чести, вековечным свидетельством небесного благоволения к Великому Новгороду.

Это событие вместе с тем возвышало и достоинство владык вообще; потому что Иоанн содействовал славному чуду не только как лицо богоугодной жизни; молитва его была услышана и потому, что он носил владычный сан; и в последующие века верили, что молитва и благословение владыки поддерживают независимость и благополучие Новгорода. После Иоанна не было примера, чтобы в Новгороде кто-нибудь занимал место владыки не по воле новгородской. По смерти Иоанна избран был его брат, потом Мартирий из Русы. После своего избрания они были посвящаемы митрополитом. После Мартирия был избран в 1201 г. Митрофан. Тотчас после избрания он был введен во владычество и правил духовными делами, прежде чем митрополит, пригласив его для посвящения, бесспорно утвердил народный выбор. В 1211 г. новгородцы изгнали этого владыку и избрали другого, Антония. Но потом составилось у них две партии, — одна за старого, другая за нового владыку; спор предоставили разрешению митрополита, и первопрестольник русской Церкви решил очевидно в пользу (Митрофана) того, за кого было большинство (1220 г.). В Новгороде образовалось две партии; одна клонилась к перевесу монархического принципа в Церкви: она толковала о подчинении митрополиту; другая хотела, чтоб церковное управление сообразовалось с местной гражданской свободой и независимостью. Когда в 1229 г. стали выбирать архиепископа, некоторые выразились так: "кого даст нам митрополит, тот нам и отец". Однако, все-таки взяла верх партия народная; митрополиту не предоставили назначать архиепископа по своему усмотрению, и митрополитом посвящен тот, кто был избран по жребию на вече.

После татарского завоевания Новгород оставался в гораздо большей независимости от завоевателей, чем другие земли. При таком положении и достоинство его местной Церкви возвысилось. Когда сами митрополиты и архиереи других земель не раз ездили к ханам в Орду испрашивать милостей и покровительства сильных нехристей, новгородские владыки ни разу не испытали на себе этой необходимости. Их ограждала самостоятельность политического тела, где они правили духовной сферой. Достоинство архиепископа так поднялось, что вместо того, чтобы владыкам по делам ездить к митрополиту, митрополиты сами приезжали в Новгород. Так после смерти владыки Спиридона, для посвящения Далмата, в 1251 г. митрополит Кирилл сам приехал в Новгород. Это повторилось в 1300 г.: митрополит Максим приезжал в Новгород для посвящения архиепископа Феоктиста. Впрочем, эти посещения митрополитов для новгородцев были тягостны и убыточны: надобно было содержать их многочисленную свиту и дарить; а потому новгородцы не настаивали на этой чести, и после того предпочитали отправлять новоизбранного владыку для посвящения туда, где находился митрополит. Так митрополит Феогност в 1341 г. посетил Новгород, и летописец заметил, что это посещение было тягостно для Новгорода. Поездки нареченных владык к митрополиту совершались только ради одного посвящения, а не для получения права быть владыками: нареченный правил епархией еще до посвящения, со дня своего избрания на вече.

Когда в XIV веке стали возвышаться московские князья, митрополиты, помогавшие всеми силами своего духовного призвания этому возвышению, стали в то же время покушаться на подчинение своей власти новгородских владык. В качестве верховных правителей всей русской Церкви митрополиты домогались иметь за собой право апелляционного суда в духовных делах над новгородскими владыками; со своей стороны новгородские владыки старались удержать свою независимость и выхлопотать себе от константинопольского патриарха ограждение вообще от таких покушений митрополитов. В православной Церкви внешние знаки всегда были важны для внутреннего значения по своему символическому смыслу; тут являются у новгородских владык два отличия: крестчатые ризы и белый клобук. К сожалению, известия об этих отличиях очень сбивчивы и противоречивы. По одному летописному известию, владыка Моисей в 1353 г. посылал к патриарху пожаловаться на митрополита и получил от него грамоту за златой печатью и крестчатые ризы. Мы не знаем обстоятельно, что заключалось в патриаршей грамоте; летопись говорит только, что в ней были постановления о посвящении владык, об издержках по этому поводу и пр. Важно, что крестчатые ризы и грамота даны были новгородскому владыке именно после того, как он жаловался на митрополита: по-видимому крестчатые ризы, означая почетное отличие, имели связь с делом ограждения свободы новгородской Церкви от домогательств митрополита вмешиваться во внутреннее управление и суд; а золотая печать при грамоте означала всегда, что грамота дарует какие-нибудь преимущества; и уже одно то, что патриаршая грамота была с золотой печатью, заставляет предполагать, что в ней заключались благоприятные для владык правила, при которых они до известной степени выигрывали перед судом патриарха свое спорное дело с митрополитом. Но с другой стороны, о крестчатых ризах, которых значение соединяется как-то тесно с грамотой патриарха и со свободой новгородской Церкви, представляется в тех же летописях противоречие и недоразумение: говорится, что крестчатые ризы даны в первый раз новгородским владыкам — не Моисею, от патриарха Филофея, а митрополитом Феогностом предшественнику Моисея, архиепископу Василию в 1346 г. Что касается до белого клобука, то известие о нем еще более исполнено недоразумений. Оно сохранилось не в древних летописях, а в особой повести, которая дошла до нас уже по поздней редакции и самый древнейший известный нам состав ее относится к концу XV века. Сообразно этой повести, белый клобук дан патриархом Филофеем владыке Василию и с тех пор сделался почетным отличием одежды новгородских архипастырей [144].

Но ни эти отличия, ни временные успехи владык перед патриархами не доставили однако полной независимости новгородской Церкви. По духу, господствующему в православии, патриархи держались за старину и не решились нарушать древнего единства русской Церкви. Отделить епархию, прежде зависевшую от другой старейшей, без важных причин, было бы фактом, нарушающим принцип иерархичекой подчиненности, которая составляла сущность порядка церковного строения. Вслед за Моисеем, преемнику его Алексию патриарх Филофей (который после отсылки крестчатых риз успел потерять, а потом снова приобресть свой сан) писал, что знак отличия, данный Моисею, касается только лица этого архиепископа, а не составляет вообще преимущества сана новгородских владык.

Причины, побуждавшие владык искать устранения новгородской Церкви от власти московских митрополитов, зависели от политических отношений Великого Новгорода к московским князьям. Новгородская Церковь охотно и всегда готова была признать над собой первенство митрополита, если только он не станет вмешиваться в управление, так как и Великий Новгород охотно и сознательно готов был признать над собой первенство великого князя — верховного главы русских земель, — с тем, чтобы великий князь оставил ему старую свободу. Но владыки, как новгородцы по происхождению, постоянно были участниками политических дел, и поэтому должны были сочувствовать всякому патриотическому движению своего края, благоприятствовать его самобытности; а между тем, митрополиты московские явно благоприятствовали стремлению великих князей подчинить единству верховной власти самостоятельность всех частей древней удельновечевой федерации. Когда Великий Новгород находился в хороших отношениях с великими князьями, — ив церковном отношении между владыкой и митрополитом согласие не нарушалось. Так, например, когда Великий Новгород был в союзе с великим князем Димитрием Ивановичем, и митрополит Алексий ладил с новгородцами, тогда избранный в Западной России в митрополиты Киприан присылал к ним послов с тем, чтобы после смерти Алексия быть ему единым первопре-стольником в России. Новгородцы отвечали, что они признают митрополитом того, кого признает великий князь московский.

Так-то епархия новгородская оставалась в своей фактической независимости, признавая над собой старейшинство митрополита, но стараясь, чтоб это старейшинство выражалось только тем, что новгородский архиепископ должен был посвящаться от московского митрополита и состоять под его благословением. Даже и по смерти митрополита Алексия в 1377 г. новгородская Церковь пребывала в добрых отношениях к Москве. В 1380 г. владыка Алексий ездил в Москву к митрополиту Киприану, хотя новгородцы вообще не любили Киприана, так как и великий князь не любил его. Но тут сделалось замешательство в митрополии: великий князь московский в 1382 г. удалил от себя Киприана; у Димитрия был другой претендент на митрополичий престол: Пимен, который после смерти митрополита Алексия ездил в Царьград, с умершим на пути кандидатом в митрополиты протопопом Михаилом или Митяем. Он, как говорили, воспользовался в Царьграде бумагами покойного и был посвящен патриархом Нилом. Заточенный великим князем по своем возвращении, Пимен по изгнании Киприана получил управление с честью, но вскоре великий князь стал им недоволен и просил патриарха посвятить в митрополиты суздальского епископа Дионисия. Дионисий в 1383 году был посвящен, но на возвратном пути задержан в Киеве князем Владимиром Ольгердовичем, сторонником Киприана. Таким образом было разом три посвященных митрополита всея Руссии, тогда как должен быть один. Дионисий скоро умер в заточении; оставалось после него все-таки двое. В это-то смутное время новгородцы, поссорившись к тому же с великим князем, увидели случай утвердить свою церковную независимость и постановили правило — никогда уже не обращаться к суду митрополита, чтобы новгородский владыка имел право верховного суда безо всякой апелляции и судил по номоканону. По удалении владыки Алексия в уединение (1388 г.), избранного на вече в сан архиепископа, Иоанна посвятил не Киприан, а Пимен в Москве. Власть последнего была не тверда. Неудивительно, что, не желая потерять признания своего сана Новгородом, он не изъявлял притязаний своих предшественников. Оттого-то из двух митрополитов, московского и западно-русского, новгородцам выгодно было признавать московского. Но Киприан выиграл наконец свое дело против всех претендентов, и в 1389 г. сделался единым митрополитом.

Тогда-то, не забывая, конечно, нерасположения, какое оказывали ему новгородцы, Киприан энергически заявил права своего сана над новгородской Церковью. В 1391 году он сам прибыл в Новгород и потребовал, чтобы Великий Новгород уничтожил свою грамоту 1384 года, называл ее противозаконной, домогался, чтоб новгородская Церковь подчинялась митрополичьей власти и признавала ее верховный суд. — "Нет, — отвечали ему новгородцы, — мы уже крест целовали, как один человек; мы написали и попечатали грамату, — души свои запечатали!" — "Я с вас сниму крестное целование, — говорил им Киприан, — сам сорву у грамоты печати; я прощаю и благословляю вас, а вы мне дайте суд, как было издавна при прежних митрополитах". Новгородцы стояли упорно за независимость своей местной Церкви, и Киприан уехал с нелюбьем. Собственно на деле подсудности митрополиту не было уже давно и до 1384 г. Постановлением этого года хотели только освятить то, что существовало прежде как обычай.

Следствием отказа новгородцев исполнить волю митрополита было то, что повод к воизникшей после того войне великого князя с Новгородом был двойной: независимо от даней, которых уплаты требовал великий князь московский, война была объявлена и за права митрополита. Новгородцы, однако, уступили. В 1393 г. они отправили Киприану свою целовальную грамоту и приняли от него благословение. Они отказались от того, что делали самовольно вопреки уставам Церкви, но думали было поправить дело и выиграть его путем законным: отправили к патриарху Антонию послов просить утверждения своей духовной независимости. Но патриарх Антоний, как и предшественники его, не захотел нарушать единства русской Церкви; он объявил, что, по старине и по церковным правилам, Новгород должен состоять под властью общерусского первопре-стольника [145]. В 1395 году вместе с митрополитом Киприаном приехал в Новгород послом от патриарха вифлеемский епископ и привез новгородцам назидательное поучение о покорности митрополиту. Замечательно, что новгородцы, в надежде склонить патриарха, угрожали ему через свое посольство принять западную веру, если он не освободит их Церковь от власти митрополита. Неизвестно, в каком тоне дана была эта угроза; вероятно только как опасение за самих себя, а не как решимость поступить в самом деле таким образом. Но эта угроза не только не расположила патриарха делать угодное Новгороду, а напротив, должна была побудить самого патриарха быть настойчивее; в противном случае, исполняя волю Новгорода ради угрозы себе, он показал бы свою слабость. В 1401 г. Иоанн ездил к митрополиту советоваться о духовных делах, чего прежде не бывало: ни один владыка до того времени не ездил в Москву к митрополиту иначе, как только для посвящения.

Таким образом, не отстоявши своей политической самобытности от притязаний московского великого князя, Новгород не отстоял и церковной от московского митрополита: и в том, и в другом случае действовало убеждение в необходимости сочетания своей отдельной местной самостоятельности с единством общего русского отечества. Это убеждение было слишком сильно для того, чтобы дать перевес местным интересам.

Однако в XV-м веке разделение митрополии на восточную и западную дало было новгородской Церкви временную независимость. Избранный владыка Евфимий II-й около пяти лет прожил без посвящения, не хотел принимать посвящения в Москве, и в 1434 г., когда в Москве нареченный Иоанн был еще непосвящен, принял посвящение от митрополита западного, Герасима, в Смоленске. Непоставленный от московского митрополита, Ев-фимий считал себя неподлежащим его власти, и в свое двадцатилетнее правление пребывал в независимости; по крайней мере не видно никаких отношений подчиненности к Москве.

Но признание унии с римской Церковью митрополитом Исидором в глазах русских было нарушением древней святыни; видели наклонность к папизму и в преемнике Исидора — Григории. Это не дозволяло новгородской Церкви следовать по пути, проложенному Евфимием, и владыкам Новгорода казалось невозможным более принимать посвящения от западных митрополитов. Сам Евфимий перед смертью послал просить прощальной грамоты у московского митрополита. Преемник его Иона принял посвящение в Москве. Этот владыка в важных делах относился к митрополиту московскому, как это показывает псковское дело: когда псковитяне хотели было отпасть от управления и суда новгородского владыки, то тяжба их с владыкой была решена митрополитом.

II. Способ избрания владык. — Их права и значение

Избрание владык зависело от веча; на этом вече участвовали не одни духовные, но и все миряне. В XII 1-м столетии на таком вече участвовал и князь; но с конца этого столетия участие князя совершенно отстраняется. Вече по этому поводу собиралось во дворе св. Софии в Детинце. Обыкновенно собравшись, начинали гадать , то есть рассуждать: кто достоин заступить место прежнего владыки. Всегда почти избирали трех кандидатов; жребий, как возглашение небесной воли, указывал: кто из трех должен получить архипастырский сан. В 1193 году при избрании архиепископа Мартирия положили на трапезу три жребия и послали слепца взять один из них. При избрании Спиридона в 1229 г. посылали брать жребий княжеского сына.

Но были иногда случаи, когда прежде бывший владыка перед смертью или перед добровольным оставлением должности сам указывал себе преемников, из которых новгородцам оставалось только выбрать. Так владыка Далмат указал на двух духовных лиц. Новгород при жизни его выбрал из них одного, и владыка благословил преемника себе своей рукой. Тогда из уважения к Далмату народный выбор пал на то лицо, которое было ближе к нему, без жребия. Так точно и в 1308 г., после удаления владыки Феоктиста в уединение, был, по его указанию, признан Новгородом и благословлен его рукой его духовный отец Давид. В 1330 г., после первого удаления Моисея, не упоминается о жребиях: новгородцы, оставленные без владыки, долго не могли решиться, и восемь месяцев епархия оставалась без владыки; наконец избран был Григорий Калека. После отшествия Моисея с архиепископского престола в 1359 году, положили на престол три жребия и говорили: "Не хотим избрания от человека, а желаем принять извещение от Бога, — кого Бог захочет и св. София". Точно так же поступили и после удаления Алексия при избрании Иоанна в 1388 г. В то время, когда три жребия лежали на алтаре, иереи собором служили обедню, а новгородцы стояли вечем у св. Софии; по окончании обедни протопоп выносил два жребия по одиночке один за другим к народу. Тот, чей жребий оставался на престоле после выноса двух первых, делался владыкой. Тот же порядок выноса двух жребиев соблюдался и при избрании Сампсона в 1415 г., и Феодосия в 1421 г. и Евфимия в 1423 и Евфимия второго в 1429 г.

При избрании владыки не соблюдалась строгость иерархического достоинства; необходимо было одно: чтоб избираемое лицо было духовного звания; на степень его в этом звании не смотрели. О некоторых владыках известно, чем были они до избрания. Один только Моисей был избран из архимандритов; другие, — как, например, Климент, Феоктист, Иоанн III-й, Феодосии, Иона, Евфимий лисьегорский — из игуменов; Давид, Феофил — из иеромонахов; Спиридон — из иеродиаконов; Антоний, Арсений, Алексий, Сампсон, Евфимий — первые из простых чернецов, а Иоанн II-й и Василий — из белого духовенства. Звание брата Иоаннова — Гавриила, неизвестно, но достойно замечания, что он продолжал называться этим именем, и уже впоследствии принял монашество и переименован Григорием. Следовательно, он был из белых. Василий был светский священник, но по наречении владыкой принял монашество и из Григория переименован в Василия: тогда уже составилось понятие, что владыка должен быть монах. Избранные владыки были посвящаемы митрополитом последовательно в предшествовавшие чины до иеромонаха включительно; а если кандидат был иеромонах, то не нуждался в посвящении прежде в сан игумена или архимандрита, а прямо посвящался в сан владыки. Так, например, Сампсон в 1416 г. поставлен был от митрополита на второй неделе поста в иеродиаконы, в третью субботу поста в иеромонахи, а в средокрестопоклонную неделю, на другой день по рукоположении в священство, хиротонисан в архиеписквопа. Владыка Алексий, простой чернец и не новгородец по происхождению (шестник), был сначала рукоположен от тверского епископа в иеродиакона и иеромонаха, а потом от митрополита в архиепископа.

Большая часть владык, если они были из монахов, оставалась с теми же именами, какие они носили до своего поставления; но некоторые, принимая сан владыки, переменяли их, хотя уже и прежде были монахами и, следовательно, носили до того времени не мирское, а монашеское имя. Так, чернец Емельян после своего поставления принял имя Евфимия; чернец Сампсон переименован в Симеона. Это не было правилом; предоставлялось поступать так и иначе.

Для управления духовными делами в Новгороде избрание казалось важнее самого поставления, и потому-то новоизбранный, какое бы звание он ни носил, управлял Церковью и судил со дня своего избрания, нося имя "нареченнаго" владыки. Немедленно после избрания его возводили, что означало поручение ему духовного управления; он в то же время занимал владычные палаты. Архимандриты, игумены и все духовенство находились под его властью, хотя бы он был и ниже их саном. Не было срока, в который нареченный владыка непременно должен быть посвящен. Некоторые пребывали в таком положении несколько месяцев, как, напр., Алексий и Иоанн — восемь, другие до года, как Феоктист, Моисей; иные более года и по нескольку лет, напр., Аркадий, Митрофан, Далмат, Климент — более двух лет; а Евфимий второй правил Церковью без посвящения около пяти лет. Арсений и Феодосии остались непосвященными. Промежуточное время между смертью или удалением одного владыки и избранием нового иногда обнимало несколько месяцев, напр., по смерти Григория до избрания Мартирия в 1193 г. — с 24 мая по 1 сентября; при избрании Василия (1330) и Симеона (1415) — восемь месяцев, в других случаях около трех месяцев, а иногда тотчас избирали. Очевидно, что во время длинных вакансий должны были происходить запутанности и упущения в делах церковного управления, особенно когда управление и судопроизводство владыки в Новгороде касались разных ветвей общественного порядка. Почти у каждого владыки был свой любимый монастырь: или тот, из которого он был возведен в сан архиепископа, или тот, который им самим основан во время своего владычества. Как на характеристическую черту новгородских владык, можно указать на то, что многие из них не умирали в своих должностях, но, чувствуя усталость от дел, удалялись добровольно в любимый монастырь. Таковы были Иоанн Попин (11130), Феоктист (1308), Моисей (1329 — 1359), Алексий (1388), Иоанн Ш-й (1414). Из них в этом отношении особенно замечательна судьба Моисея. Пробыв пять лет (1324 — 1329) в сане архиепископа, он удалился в Колмовский монастырь, им сооруженный, а через двадцать три года опять вызван к управлению Церковью и, правивши ей семь лет, снова удалился в другой, им же основанный, монастырь на Сковородке оканчивать в уединении старческие лета.

Владыки, избираемые в свой сан по воле народа, тем самым уже как и князья, зависели от народной воли; но история новгородской Церкви представляет только два примера изгнания dладык. В 1211 году был изгнан Митрофан. Он был поставлен с согласия веча, но прислан или рекомендован Всеволодом суздальским. Потому выбор его казался несвободен. Без сомнения, он держался суздальской партии и потому навлек на себя нерасположение князя Мстислава Удалого. Его низложили с владычества и сослали в Торопец, Мстиславов наследственный удел, а на место его избрали Добрыню Ядрейковича, под именем Антиния. Это был приверженец, народной партии, противной суздальскому влиянию; но когда Мстислав Удалой ушел в Южную Русь, то суздальская партия подняла голос в пользу Мит-рофана. Стало двое владык; новгородцы не знали, как разрешить путаницу, которую наделало вмешательство духовных дел в дела политические. Отдались на распоряжение митрополита. Митрополит, чтоб укротить вражду, утвердил Митрофана,.как старейшего и прежде посвященного, Антонию же дал Перемышль; и Митрофан на челе своих сторонников ездил просить у Юрия суздальского сына князе.м Новгороду. По смерти Митрофана суздальская партия, не желая признавать Антония, избранного своими соперниками, избрала Арсения, монаха хутынского; но когда в 1225 г. выбрали князем черниговского князя Михаила Всеволодовича из Ольговичей, Антоний за ним вслед явился в Новгород, где у него были и приверженцы, и свойственники, как у новгородского уроженца. На его стороне права было более, чем на стороне его противника, который еще оставался непосвященным. Но как только Мстислав удалился, а вместо него явился Ярослав, подручник суздальского великого князя в Новгороде (1226 г.), Антоний должен был оставить владычество; он удалился в Хутынь (1228). Арсений снова вступил в управление. Вслед затем Ярослав временно удалился из Новгорода, — тотчас его любимец, нареченный владыка Арсений подвергся неблагорасположению противной партии. Осень была продолжительная; это считалось вредным для урожая. "Вот отчего так долго стоит тепло", — говорили новгородцы: — "Арсений выпроводил владыку Антония на Хутынь, а сам уселся, давши мзду князю". Бросились толпами на владычные палаты, выгнали Арсения, как злодея, пихая за ворота: он мог бы поплатиться и жизнью, если б не успел укрыться в стенах св. Софии от народного волнения.

Другое изгнание постигло в 1423 году игумена Феодесия, избранного в звание архиепископа. Два года он правил Церковью, а потом спровадили его в монастырь Клопский, откуда он был взят. Этот человек был иноземец (шестник), а новгородцы предпочитали, чтобы владыка был у них туземец. В обоих этих случаях, с Арсением и Феодосием, изгнанные владыки были только нареченные; к посвященным народ имел более уважения, хотя по правам своим во власти они не различались. Владыки новгородские были верховными правителями церковного порядка и судьями в духовных делах; они имели еще важное значение не только в церковных, но и в мирских делах. Опираясь на греческий номоканон и еще более на уставы древних русских князей, содержавшие не только в сокращенном виде привилегии из номоканона, но и несколько новых, владыки имели свое управление, свою сферу суда. Нам остался, хотя в позднейших списках, такой устав собственно для новгородской епархии: его приписывали князю Всеволоду Гавриилу (XII века). Под ведомством архиепископа были все люди церковные, принадлежавшие непосредственно, по своим занятиям и образу жизни, к церковному кругу: то были монахи и монахини, попы, их жены и дети, церковные служители — свещегасы, сторожа, люди, лишенные средств пропитания по телесным недостаткам и питавшиеся от христианского милосердия — слепые, немые, хромые, калеки всякого рода; к тому же кругу церковных людей причислялись задушники — отпущенные на волю рабы, монастырские работники и работницы с их семействами, и, наконец, изгои. Во Всеволодовом уставе это слово объясняется тройственным значением — изгой может быть или попов сын, неумеющий грамоте, или задолжавший бесплатно купец, или холоп, выкупившийся из холопства; но кроме этого рода изгоев, по известию того же устава, к изгоям причислялся и князь, если оставался сиротой. Одним словом, все, что по своему положению требовало защиты, призрения, попечения, принадлежало ведомству владыки; к его надзору относились гостиницы и странноприимницы, которые в тот век содержались более с благочестивой целью. Наконец, управление и духовный суд владыки простирались на всю массу поселян — смердов, живших в софийских и монастырских имениях: тогда был повсеместный обычай, что умирающие думали избавиться от вечных мук отдачей села по душе в монастырь; сел таких было много и управление владычное имело большой объем. Все поселяне, добровольно водворявшиеся на землях монастырских и софийских, оставались под управлением владыки по всем делам, пока жили на землях церковного ведомства.

Независимо от того, что непосредственно подлежало управлению и суду владыки, ему принадлежал суд вообще над всеми жителями Новгорода и Новгородской Земли в некоторых гражданских и домашних делах. Случаи эти определяются уставом. Когда муж заспорит с женой об имении, — решение принадлежало церковному суду; владыка разбирал и решал случаи развода; к владыке должны были относиться родственники,

[получившие наследство и не умевшие разделить его; суду его подлежали преступления против семейного согласия: — оскорбление родителей детьми, свекрови снохой, измена супружескому союзу, растление девиц, — противоестественные пороки, убийство, похуление святыни, ограбление мертвых тел, чаро-деяние, волхвование; в разряд его входило зелейничество — искание и употребление трав (оно считалось тогда делом нечистым), — наконец, языческие молитвы и обряды, наблюдаемые народом долго после принятия христианства, вопреки усилиям христианских пастырей. Из этого видно, что суд владыки простирался вообще на всю семейную жизнь; так как владыка решал дела о наследстве, то понятно, что влиянию его непосредственно подчинялась важнейшая часть гражданских дел. Всякое народное верование и народная забава находили в нем судью и обвинителя. Наконец, к довершению важности и влиятельности владыки на мирские дела, ему отдавалось право надзора над торговлей, жизненной стихией Великого Новгорода. Архиепископ имел право каждый год поверять торговые весы, пуды и скалвы, денежные весы (рублевые гривны); и когда оказывался обман, виновный судился как преступник против общества и подвергался потоку — казни всем Великим Новгородом; имущество его делилось на три части, и одна из этих частей шла в казну св. Софии, другая следовала церкви Иоанна-на-Опоках, третья — Великому Новгороду.

Доходы, которые шли владыке, назывались казной св. Софии. Это были доходы, получаемые с софийских имений, судебные пошлины и конфискации и, наконец, добровольные пожертвования. Сверх того, в древности от княжих судов отдавалась десятая часть судебных пошлин. Но эта десятина была еще в XII веке заменена особой суммой, которую положено собирать с определенных волостей Новгородской Земли. Так показывает устав Святослава: неизвестно, как производился такой платеж в то время, когда уже великокняжеские наместники, жившие на Городище, собирали княжескую часть судных пошлин, и платился ли тогда этот замен древней десятины. Сверх всего этого, софийская казна получала плату за антиминсы, раздаваемые по церквам новгородской епархии, пошлину за посвящение духовных лиц, называемую "благословенная куница", и пошлину с браков, называемую новоженный убрус , которую собирали с мирян священники и препровождали через посредствующее начальство в софийскую казну. Наконец, владыка имел обычай ездить во Псков и, кажется, вообще по своей епархии; обозревал управление, творил суд в таких делах, которые почему-нибудь не решались местными духовными властями и требовали приговора главного начальника духовного суда. За это владыка брал сумму, которая называлась "подъезд". Известно, что владыка в каждый приезд свой во Псков непременно брал свой подъезд с псковичей. Неизвестно, существовали ли какие-нибудь правила и сроки для поездки владыки в другие места по епархии или же это бывало по случаю и по произволу владыки. Правда, в 1331 г. владыка Василий явился в Торжок, но это могло быть и не с целью непременно посетить Торжок по делам; владыка мог тогда заехать туда проездом из Волыни, куда он ездил посвящаться от митрополита. Под 1364 г. встречается известие, что владыка ездил в Торжок: это было для посвящения церкви. Но в 1446 году владыка ездил за Волок просто для того, чтобы благословить новгородскую отчину и свою архиепископию и своих детей.

У владыки был свой штат — группа служилых людей, называемых софийскими боярами и детьми боярскими,и множество прислуги из людей софийских имений. Все они носили прозвание общее, как для больших, так и малых — "софьяне". Бояре и дети боярские владели данными им в кормление софийскими волостями. Из них одни составляли собственный штат владык, и некоторые носили названия, подобные тем, какие употребительны были при царствующих особах, напр., "стольники", "ключники" — заведывавшие домашним хозяйством, "казначей" — лицо важное, сохранявшее софийскую казну. Другие "софийские дьяки", — занимались делопроизводством. Третьи — "детские" — были на посылках. Боярам и детям боярским поручались софийские имения в управление по волостям в разных сторонах Новгородской Земли. Из них избирались владыкой "десятинники", которые ездили беспрестанно по епархии и творили суд и управу вместо владыки. Сообразно этим должностям, и вся епархия разделялась на десятины. В городах были соборные протопопы, имевшие начальство над духовенством. Иногда посылались такие протопопы по делам от архиепископа, вместо мирских должностных лиц, особенно, когда дело было такого рода, что требовало богослужения. В Новгороде было семь соборов. Во Пскове было четыре; в 1461 г. основан был пятый.

Наконец, влияние владыки, независимо от суда, простиралось вообще на политические дела Великого Новгорода. Великий Новгород со всей землей состоял под покровительством св. Софии, был, так сказать, в некотором смысле ее волостью, и новгородцы, вместо того, чтоб выразиться — умрем за отечество, за свою землю", говорили: "умрем за св. Софию". Успех на войне приписывался силе св. Софии; военные действия предпринимаемы были по благословению владыки. Владыка был, так сказать, живым выражением этого отвлеченного понятия. Договоры и важные постановления заключались с благословения владыки и с его совета. В особенности, владыка мог повертывать дела Великого Новгорода по своему желанию, если сам был человек с энергическим характером. Владыки исполняли нередко политические дела за целый Новгород, напр., ездили на челе посольства приглашать князей, и по случаю разрыва условливались о мире с соседями. Так, в 1281 г., по поводу ссоры Новгорода с князем Димитрием Александровичем, Новгород посылал к нему на переговоры с мольбой своего владыку, как Представителя Новгородской Земли. В 1333 г., владыка Василий отвозил великому князю Ивану Даниловичу выход и домогался отступления присваиваемых московским князем слобод. В 1386 г. владыка Алексий заключил мир с великим князем московским Димитрием Ивановичем и отвозил ему 80.00 р. В 1397 г. по благословению владыки Иоанна Ш-го заключено перемирие со Псковом. Тот же архиепископ устраивал примирение с великим князем: Великий Новгород уполномочил на это дело владыку от своего лица. На следующий год, когда великий князь Василий Димитриевич стоял упорно за присвоение себе Двинской области, новгородцы, решившись идти против него, испрашивали благословения владыки. Перед последней катастрофой новгородский владыка Феофил вел сношения с великим князем от лица Великого Новгорода.

Не только в отношении великих князей, но и в сношениях с чужеземцами голос владыки имел важность. В 1339 г., при заключении мира со шведами, вместе с новгородскими послами отправлен был посол и от владыки.

Владыки нередко были укротителями внутренних междоусобий и примиряли враждебные партии. Пример этого является в 1218 г., когда владыка умирил вражду князя Всеволода с Твердиславом. В 1418 г. владыка Симеон остановил волнение простого народа против бояр.

Не одни владыки, но и другие духовные сановники были призываемы на совет. Духовенству вообще поручали дела политические, напр. в 1134 г., игумен Исайя ходил послом в Киев. В 1333 г. на челе посольства ко князю Ивану отправлен был архимандрит. Архимандрит юрьевский, один из всех монастырских настоятелей носивший титул архимандрита, был первым лицом после владыки, его помощником.

Нравственное влияние владык и вообще духовенства на общественные дела увеличивалось еще и от того, что все дела совершались по его благословению и под присягами. Когда обстоятельства требовали изменения, тогда то, что прежде утверждено было присягой, только владыка мог разрешить и успокоить совесть.

III. Споры Новгородских владык со Псковом

Если в Новгороде достоинство владыки имело значение самого почетного и нередко как бы верховного лица всей земли, во Пскове видно постоянное стремление оторваться от власти новгородского владыки и беспрестанные столкновения как с личностями владык, так и с механизмом их управления. С XIV-го века является непрерывный ряд недоумений и неудовольствий между Псковом и владыками. В 1307 году происходило немирье у псковичей с Феогностом, неизвестно по какой причине. Во время распри с новгородцами за князя Александра Михайловича, владыка Моисей держал сторону своего города и не давал псковичам благословения. Когда владыка Моисей удалился от дел, псковичи хотели воспользоваться временем: пока еще не было владыки, они выбрали себе особого кандидата в местные епископы, Арсения. В то время псковичи имели особого князя и склонялись признавать покровительство Гедимина. Тогда новый новгородский владыка отправился на Волынь к митрополиту Феогносту для посвящения. Явились и псковские послы со своим Арсением и просили митрополита посвятить его особо епископом в один Псков; но митрополит отказал. Открывается, что псковичи были недовольны тем, что владыка управлял во Пскове через своих подручников; а когда приезжал сам во Псков, то брал подъезд, и такие поборы казались псковичам обременительными. Не так владыка, как окружавшие его лица, надоедали псковичам своими вымогательствами. С владыкой Василием псковичи были долго в очень дурных отношениях: неудача посвятить себе особого епископа раздражила обе стороны — и псковичей, и новгородцев с владыкой. Василий по своем избрании посетил Псков в 1330 г.; но потом семь лет не приезжал владыка во Псков. Когда он прибыл в этот город в 1337 и, по старым обычаям, потребовал суда, то псковичи отказали ему, и Василий проклял Псков. Взаимное нерасположение продолжалось до 1352 года. Тогда сделался мор во Пскове, и псковичи отправили посольство звать Василия и просить его благословения. Василий приехал и благословил Псков. Пребывая долгое время без владыки, Псковская Земля в это время должна была неизбежно терпеть запутанность и остановки в течении церковных дел: в поставлеиии священников, в церковном управлении и судопроизводстве.

Владыка был необходим для псковичей; и потому как ни упрямились псковичи, а всегда дело кончалось тем, что сдавались и просили благословения. Таким образом Псков в церковном вопросе занимал такую же роль в отношении новгородских владык, как новгородские владыки в отношении митрополитов. Как новгородские владыки напрасно хлопотали у патриарха о независимости новгородской архиепископии от митрополита, так псковичи напрасно хлопотали у митрополита об освобождении от новгородского владыки. Во время спора Новгорода с Митрополитом Киприаном, в конце XIV-го века, псковичи склонялись к митрополиту; и когда в 1395 году вместе с патриаршим послом Киприан во второй раз посещал Новгород и оказывал неудовольствие на владыку Иоанна и на всех новгородцев, то обошелся ласково с послами от Пскова, которые привезли ему поминки, и благословил весь Псков. Тогда псковичи отправили своих священников ставиться не к новгородскому владыке, а к митрополиту, и митрополит исполнил их желание. Как новгородцы должны были покориться митрополиту, так и псковичи — новгородскому владыке. Владыка продолжал управлять церковными делами Пскова, но назначал своих наместников и печатников из природных псковичей, а отнюдь не из новгородцев. При Евфимий в 1434 году произошла большая ссора у псковичей с владыкой. Духовенство псковское на самом деле присвоило себе право управляться независимо и делать свои постановления. Теперь владыка держал во Пскове своего наместника, новгородца, а не псковича, который начал придираться и находить незаконными разные письменные постановления, составленные во Пскове, и рядницы (договоры). Владыка прибыл во Псков и потребовал подъезда; но псковичи жаловались, что он приехал не в свое обычное время, и не хотели давать ни суда, ни подъезда. Псковичи жаловались на наместника, а владыка находил его правым, и требовал подъезда с попов. Дело дошло до драки: псковичи побились с "сафьянами", и Евфимий уехал изо Пскова с гневом, не принявши даже поминка, который по обычаю подавался владыке от города во время его посещения. Впоследствии, когда Псков и Новгород сблизились, владыка Евфимий был во Пскове принят с честью (1449), и получил свой подъезд беспрекословно. В 1458 году он тоже был принят радушно.

При его преемнике, Ионе, Псков был чрезвычайно вооружен против своего владыки, и явились снова покушения отторгнуться от новгородской епархии. В 1464 году Псков отправил к великому князю посольство просить, чтоб он велел митрополиту поставить во Псков особого владыку. Это дело великое, — отвечал Иван, — мы будем мыслить о том с нашим отцом митрополитом, а отец наш пошлет созвать наших богомольцев, своих детей — архиепископов и епископов; и если то дело будет подобно, а ваши послы у нас честные люди будут, то мы и сделаем вам, как пригоже будет". Однако, в 1466 году псковичи помирились со своим владыкой и постановили, чтоб ему ездить по старине во Псков и брать свою пошлину, т.е. обычный побор. Владыка Иона прибыл во Псков, взял свой подъезд со священником, пробыл там с неделю и уехал честно.

Но через три года неудовольствие опять возобновилось. Уже давно Псков был город со свободным управлением, но жалел о том, что остается без собственного епархиального начальства: духовенство там позволяло себе делать самовольные распоряжения, а мирская власть вмешивалась в церковные дела. Еще в 1395 году митрополит Киприан обличал псковичей, что миряне судят попов и казнят их в церковных вещах. Суд святителя был непостоянен — случались отступления от порядка, требующие немедленного распоряжения: тогда вече присвои-вало себе право суда; — например, некоторые духовные, овдовевши, женились в другой раз и оставались на священстве: нельзя было признавать таких священниками, дожидаясь приезда или решения владыки. В таких и подобных случаях вече присвоивало себе право отставлять их от должности. Митрополиты запрещали такое вмешательство. Духовенство, оставаясь без собственного владыки, с одной стороны роптало на его наместников, на поборы и налоги, на недостаток правосудия; с другой — на мирян, на вече, которое нарушало неприкосновенность прав сословия. Когда в 1469 году случился неурожай и недостаток хлеба, псковское духовенство решилось устроить собственное самоуправление, и, собравшись со всех пяти соборов Пскова на вече, объявило так: — Видите, сыны наши, что по нашим грехам Бог посылает нам с небеси, ожидая нашего обращения! Мы теперь промеж себя хотим, по правилам св. отец и апостол, поддержать крепость во всем служении священников и устроить свое управление, .— как нам, священникам, жить по номоканону; а вы, сыны, будьте нам поборниками. Правителя в нашей земле нет: нам трудно держать промеж себя крепость; вы же, дети, вступаетесь в церковные дела миром — не по правилам святых апостол и святых отец; и теперь мы, сыны, хотим и против вас поддержать духовную крепость". Вече им дало такой ответ: — "Вы про то ведаете, Божие священство, а мы вам поборники". Тогда они составили грамоту о самоуправлении, выписавши правила из номоканона: как следует управляться в церковных делах, применяясь к церковному законоположению вообще. Грамота эта была положена в ларь в церкви. Выбрали двух правителей церковных из священников (одного из города, другого из Завеличья), как бы сообразно двум посадникам, управлявшим гражданскими делами. Но не было ни согласия, ни порядка. На одного из этих поставленных церковных правителей — священника Андрея Козу, поднялись клеветники, обвиняли его перед вечем. Андрей Коза убежал ко владыке в Новгород и таким образом изменил затеянному делу при самом его начале.

Владыка Иона прибыл во Псков. Город должен был принять его с честью. Сначала Иона был ласков, служил обедни у Троицы, читал синодик на поминовение усопших; а потом стал призывать к себе священников, составлявших грамоту, спрашивал также и посадников. "Кто смел, — говорил он, — учинить это без моего ведома? Я сам хочу судить здесь, а вы что выдумали? Раздерите эту грамоту". — "Ты сам, — отвечали ему псковичи, — отче-владыко, ведаешь, что тебе здесь нельзя часто быть, а случаются дела, что тебе нельзя управить скоро; в последнее время от того делалось большое смущение церквам божиим и церковным делам, и священникам, так что и сказать тебе нельзя всего; — те, которые творили бесстыдства, сами то ведают, потому-то мы выписали из номоканона грамату и положили в ларь, по вашему же примеру, как ты, господин, и прежняя братия твоя, когда были в дому св. Троицы, судили, повелевали и благословляли священников всех пяти соборов, с вашим наместником править всякия священническия дела по номоканону". "Я, — сказал владыка, — должен буду спросить об этом митрополита Филиппа всея Русии и тогда вам дам ответ, как он повелит управить то дело. И сам я слышу от вас, дети, что это христианству сильно и развратно и Божиим церквам мятежно, а иноверным радостно, и видя христиан, живущих в такой слабости, будут они чинить нам укоры за наше небрежение". Псковское духовенство, в ожидании митрополичьего решения, мирно рассталось со своим владыкой. Иона благословил Псков, и священники отдали ему требуемый подъезд без отговорок.

В феврале 1469 года выехал владыка, а в октябре прислал во Псков грамоту от митрополита. Из нее видно было, что Иона жаловался на псковичей, как на непокорную свою паству. Вместе с грамотой первопрестольника русской Церкви пришло повеление и от великого князя. "Дети мои, священники и миряне-псковичи, — писал митрополит, — положите управление священническое на своего богомольца архиепископа; ваш государь, великий князь это вам повествует, и Филипп, митрополит всея Руссии, вас, сыновей своих, весь Псков благословляет. Искони дело то предано управлять святителю, и вам архиепископ шлет вместе с нашим человеком и своего, по имени Автонома, приказывает ему сказать вам тако: благословляю вас — священство и весь Псков, своих сыновей! Если святительские дела положите вы на мне, то сами увидите, как я поддержу, лучше вас, крепость церковнаго управления и священников". Псков принял благословение митрополита вместе с благословением своего владыки, принял и слово своего господина великого князя. Собралось вече; на нем были все священнослужители; они отложили все церковное и священническое управление по номоканону, 5-го января вынули из ларя положенную грамоту, составленную самовольно на основании номоканона, и разодрали ее. Один год и два с половиной месяца лежала она в ларе. И должны были псковичи отказаться от попыток управлять самобытно своей местной церковью, так как за семьдесят пять лет перед тем Новгород должен был отказаться от таких же попыток утвердить самобытность новгородской епархии и независимость ее от первенства митрополита всероссийского. После торжества своего новгородский владыка Иона так круто повернул свое управление над Псковом, что возбудил ропот, который отразился в тоне Псковской Летописи. Летопись упрекает его, что он, вопреки правилам номоканона, призывал к себе из Пскова вдовых священников и дьяконов, и, даром что прежде сам вооружался про-тив священнодействия вдовцов, теперь стал давать им позволение священнодействовать, а за то брал у них по рублю от печати (которой укреплялась позволительная грамота). Вероятно, здесь лично был виноват не сам владыка, а его должностные лица — дьяки, потому что владыка был дряхл и уже приближался ко гробу. Тем не менее, это обстоятельство послужило поводом, что личность Ионы совершенно иначе отпечатлелась в воспоминаниях новгородцев, чем у псковичей: у новгородцев он был святой муж, у псковичей сребролюбец и мздоимец. После падения независимости Новгорода, у псковичей встечаются прежние черты посягательства мирского веча на неприкосновенность духовенства. Так, в 1495 — 1496 г. получено требование от великого князя, чтобы Псков помогал ему в войне с немцами. Псковское вече, приговорив с десяти сох по одному конному человеку в рать, требовало того же с земель, находившихся во владении духовных особ; когда духовные стали сопротивляться, указывая, что по номоканону с церковной земли не следует "рубить , тогда степенные посадники, Яков Афанасьевич Брюхатый да Василий Опимахович, державли некоторых попов и дьяконов в одних рубахах на вече и даже грозили бес-чествовать их кнутом, который тогда уже и во Пскове входил в употребление.

IV. Замечательные личности из новгородских владык

Некоторые из личностей владык выказываются более других характерными чертами; они унесли с собой в потомство память об особенном уважении к ним народа. Таковы были из древних епископов известный своим поучением Лука, Никита и Нифонт. Никита был в начале инок печерский. Откуда он был родом — неизвестно. В Печерском монастыре он выдержал искушение от бесов, одно из самых характеристических. Сделавшись новгородским владыкой, кроме благочестивого и строгого жития, Никита прославился двумя чудесами. Было знойное лето; дождя ни капли не было. Земля была суха, как камень; былинки не выростало. Собрались новгородцы к владыке и стали просить его, чтоб он помолилися. Никита изрек им учительные словеса об исправлении жития, а потом воздвиг руки горе, — и вдруг дождь полился на землю. В другой раз было такое чудо. Сделался пожар. Сбежались люди гасить, но поднялся сильный ветер. Пламя разливалось во все стороны. Люди были в смятении, сами не зная куда деваться от угрожающего огня. Слышался плач и рыдание. Сказали об этом Никите. Никита помолился, и пламя внезапно угасло; и люди остались без вреда и прославили Бога. Никита ознаменовал себя и духовной бранью против врагов Церкви, которые в тот век должны были быть не кто другие, как сторонники язычества, еще неискорененного на севере.

Владыка Нифонт отличался своим энергическим характером, показанным тогда, когда, при избрании в сан русского митрополита Клима Смолятича без патриаршего посвящения, защищал власть константинопольского иерарха надо всей русской Церковью против возникшего стремления утвердить независимость русской Церкви самобытно и отдельно.

Память Иоанна тесно соединилась с эпохой славы Новгорода, с чудом Знамения Пресвятыя Богородицы и защитой свободы от покушения рождающегося самовластия в Восточной Руси. Как памятник его духовных подвигов, переходила в Новегороде из рода в род легенда о борьбе его с искусителем. Подражая древним аскетам, Иоанн изнурял себя молитвой и постом, запирался в узкую впадину или чуланчик, где едва мог поворотиться, и там предавался богомыслию, презирая неудобства и томления, которые претерпевала его плоть. Бес, который, как известно, всегда старается развлечь и отвлечь от молитвы благочестивых тружеников, делал ему разные споны (помехи). Был у владыки круглый медный сосуд, с двумя носками, висевший на цепи в маленькой впадине с внешней щелью для стока воды. Этот сосуд служил для владыки умывальником. Впадина затворялась дверцами от холода, проникавшего в щель. Все это и теперь показывается в Новгороде. Однажды, когда святой муж ночью стоял на молитве, бес вошел в сосуд и начал плескаться водою, чтобы перервать молитву старца праведного. Иоанн уразумел бесовские козни, подошел ко впадине и осенил крестным знамением сосуд; бесу некуда было выскочить; он пробил дыру в сосуде, но крестное знамение крепче меди: все-таки не выскочил бес и стал проситься: тяжело было отверженному духу под крестным знамением. Иоанн потребовал, чтоб он превратился в коня и свозил его в Иерусалим так скоро, чтобы в одну и ту же ночь можно было воротиться в Новгород. Велика была сила крестного знамения у праведника. Бес повиновался. Он явился в образе черного коня перед кельей Иоанна. Владыка сел на него и помчался быстрее ветра по воздушному пространству. Он прибыл в Иерусалим к церкви Воскресения. Церковные двери сами собой отворились; лампады сами собой зажглись в храме; святой поклонился гробу Христову и прочей святыне, и опять сел на своего волшебного коня, и на рассвете конь принес его в Новгород. Святой отпустил беса. "Смотри же, отче, — сказал бес — никому об этом не разсказывай! А то я тебе великую пакость сочиню!" Верно, бесовское самолюбие не могло выносить, как над ним, духом гордыни, будут смеяться и радоваться тому, что он попался впросак.

Однажды владыка был с честными игуменами и священниками на беседе и сказал: "Я знал единаго человека в Великом Новеграде, который в одну ночь был во Иерусалиме, поклонился гробу Христову и воротился назад". Хотя он и не сказал, что это был он сам, и ничего не упомянул о бесе, но лукавый и к этому придрался, и стал творить великие пакости Иоанну. Стало новгородцам представляться, будто из кельи честного архиепископа выбегает блудница; а некоторым, когда приходили они в келью владыки, воображалось то девичье монисто, то башмаки и женские одежды. Все это бес им в мечте показывал. Когда многие видели подобное, и во всем Новгороде стали думать дурно о поведении владыки, новгородское вече решилось наконец прогнать его. "Как можно — вопили новгородцы — на апостольском престоле терпеть блудника! Изгоним его!" Толпа с таким намерением бросилась ко владычному дому, а бес в это самое время в образе девицы выбежал из дома. Народ бросился в погоню, но не догнал; однако, все видели девицу, и этого казалось достаточно. Вытащили святого мужа из кельи. Напрасно он в недоумении вопил: Что это значит, дети мои? " Новгородцы поругались над владыкой и потом произнесли над ним такой приговор: посадим его на плот и пустим по Волхову; пусть выплывет из города нашего вниз по реке, куда волна занесет его". И вот владыку привели на большой (Великий) Волховский мост, подогнали к мосту плот и спустили его на плот. Бес был очень доволен. Владыка, ставши на плоту, поднял очи кверху и произнес: "Господи, не поставь новгородцам этого в грех: они сами не ведят, что творят!" Вдруг плот понесло против течения вверх по Волхову. Как только увидали новгородцы такое чудо, тотчас и догадались, что Иоанн невинен, что все виденное ими есть одно босовское мечтание. Толпа пошла к св. Софии и поручила всему освященному собору идти с крестами и образами по берегу Волхова за владыкой и просить его возвратиться на свой святительский престол. Духовенство немедленно пошло с крестами и образами; несли икону Пресвятой Богородицы. Весь Новгород — старые и малые — выбежал на берег с обеих сторон. Новгородцы кричали: "Возвратись, честный отче, великий святителю, Иване! Возвратись на престол свой, не оставь сиротами чад своих, не поминай нашего согрешения пред тобою!" Плот, на котором стоял владыка, плыл по воде тихо и торжественно в уровень с крестным ходом. Напротив выходил другой крестный ход из Юрьева монастыря, где увидали грядущего к ним владыку и спешили с честью встречать его. Какой-то юродивый известил о том архимандрита, прибежал к нему и сказал: "Скорей ступай встречать; святитель Божий Иоанн, архиепископ Ве-ликаго Новагорода и Пскова к нам плывет". Плот остановился, не доходя до Юрьева у левого берега. Духовенство и все новгородцы стали просить усерднее, слезами омывали ноги его, брали в руки концы одежды его и творили ими на себе крестное знамение. Святой был незлобив душой, простил всех и благословил всех. После того владыка отправился в Юрьев монастырь со всем духовенством, и весь народ последовал за ним. Там совершил он молебствие и воротился в Новгород с великой честью и славой. Тогда он рассказал перед всем новгородским народом от начала до конца свою дивную историю с бесом и кончил рассказ таким мудрым нравоучением: "Чада! творите всякое дело с испытанием; да не будете прельщены диаволом, чтобы не судить добродетели по зависти злобы. Тогда и сами будете повинны суду Божию; а впасть в руки Бога живаго страшно". Все новгородцы приговорили на том месте, где владыка на плоту пристал к берегу, поставить каменный крест на память грядущим поколениям. Радость была всеобщая, а бесу скорбь и безмерное пострамление.

В XIV-м веке владыка Моисей приобрел уважение современников строгой жизнью, благочестием; смирением и деятельностью. Родом он был новгородец. Получив в детстве книжное воспитание, которое располагало созерцательные натуры к монашеству — тогдашнему идеалу совершенства, он ушел из Новгорода в Тверскую Землю и постригся в Отроче-монастыре в Твери. Его родители и родные, узнавши, где он, убедили его перейти, по крайней мере, хоть на родину. Моисей поселился в Богородицком монастыре на Коломце, а потом перешел в Кол-мово, где уже спасался его родной дядя, Макарий. Здесь Моисей положил начало Колмовской обители. Отсюда, за постнические добродетели, взяли его архимандритом в Юрьев монастырь. Будучи архимандритом, Моисей был нелюбоначален и склонялся к уединению и молитве. По смерти архиепископа Давида его избрали владыкой. Его посвящал святой митрополит Петр. По известию жизнеописателя Моисеева, во время своего владычества он нанимал книжных писцов переписывать священные книги и распространял по церквам, созидал монастыри и церкви, наделял их иконами и утварью, и в то же время был помощник и заступник нуждающимся, не боялся говорить правду сильным и богатым, и всех учил пребывать в мире и единении. В 1329 г. Моисей отдался своей склонности к созерцательной жизни, оставил престол св. Софии и удалился в Кол-мовский монастырь. Место его заступил Василий Калека из белых священников, принявший монашество уже после своего избрания в сан владыки, человек деятельный, известный тем, что построил каменный город около Детинца. Через двадцать три года после смерти Василия Моисей снова призван был на престол св. Софии. Маститый старец с энергией защищал свободу новгородской Церкви от притязаний московского митрополита. Ему не суждено было и он сам не хотел окончить жизнь в звании владыки. В 1359 г. он снова удалился в монастырь Михаила Архангела на Сковородке и умер в 1362 г. По смерти признали его святым. Оба раза, когда он покидал управление, новгородцы убедительно просили его остаться, и так дорожили им, что в первый раз после его удаления восемь месяцев не решались выбирать другого архиепископа.

В конце XIV-го и в начале XV-ro века выдается резко личность Иоанна III-го. Он был пастырь энергический, имел влияние на политические дела, защищал независимость новгородской Церкви и Великого Новгорода и претерпел за то временное заточение в Москве. Великий князь злобился на него за благословение, дарованное новгородцам на войну против него.

В XV-м веке светлеются, одна за другой, личности Евфимия II-го и Ионы. Эти личности замечательны для нас и потому, что о них сохранились довольно подробные жизнеописания, составленные современником Пахомием Сербом, представляющие много интересных подробностей о тогдашней жизни вообще.

Евфимий был сын новгородского служителя у церкви св. Фе-одора — по имени Михея и жены его Анны. Рождение Евфимия описано в его жизнеописании наподобие многих древних рассказов, где представляется, что богоугодившие мужи рождаются от престарелых родителей, и посылаются им, по силе их молений, от Бога, как милость. Михей и Анна дожили до старости и грустили, что у них нет детей; они беспрестанно ходили просить о чадородии Пресвятую Богородицу к одному из образов ее в своей церкви. По таким молитвам, Анна родила сына, окрещенного под именем Ивана. Родители принесли младенца в ту церковь, где до его рождения долго молились о его существовании. Положили его перед образом, отдавали его в дар Пресвятой Богородице и так говорили: "Вот тебе, царица Владычица, то, что ты нам даровала, приносим тебе; как прежде мы изрекали устами нашими печаль свою пред тобою, так теперь приносим тебе и радость нашу! Соблюди его". Черта эта, вероятно, указывает на существовавший у благочестивых людей обычай отдавать детей Богу в самом их младенчестве. Бывало же, что родители продавали детей в рабство; после того они уже теряли над ними свои родительские права. Подобное было и здесь: ребенок, положенный таким образом перед иконой, не принадлежал более своим родителям, а делался собственностью того, кому власть родительская передавала свое естественное право над ним. Собственно родители, отдавши дитя свое Богу подобным образом, не должны были уже и брать его назад; и потому жизнеописатель Евфимия счел нужным пояснить, что младенец не мог существовыать без матери, и, следовательно, только необходимость заставила родителей взять к себе то, что уже было им более не свое. Когда ребенок подрос, родители отдали его в научение. Чтение божественных и церковных книг было его исключительное духовное воспитание, так что он не читал ничего, кроме книг духовного содержания, и ни в чем более не упражнялся, кроме такого чтения и вообще занятий, ведущих к богомыслию (обыче же во инех не упражнятися, разве еже в божественная ведущих). Настроенный таким чтением, молодой Иван в пятнадцать лет возраста пожелал удалиться в монастырь. Это было естественно, когда он с нежного возраста должен был сродниться с той мыслью, что родители тотчас после рождения уступили его Богу, и он не мог избрать никакого другого жизненного пути, кроме монашеского, считавшегося наиболее богоугодным. Жизнеописатель, для придачи своему святому большей степени небесного влияния на его жизнь, говорит, будто он не знал о призвании, приготовленном для него родителями во младенчестве.

Перед тем не задолго как-то иноки Евфросин, Игнатий и Галактион, по частому обычаю того времени, вышли из монастыря, где были, и основали пустыню или киновию в Вяжищах посреди лесов и болот. Высшая сила руковыодила ими. Когда они пошли искать удобного места для пустынно-жительства, то дали себе зарок, что будут странствовать, пока им не будет указано свыше, где им оставаться. И вот, проходя по лесу, ощутили они приятный запах; то было им знамение, что в этом самом месте Богу угодно указать им приют; тут скитальцы построили себе келью и часовню. К ним пришел священник, по имени Пимен. Так как после этого было кому у них совершать богослужение, то деревянная часовня перестроена была в церковь и посвящена во имя святителя Николая. Обыкновенно, вновь заводимые уединенные пустыни никак не укрывались от взоров человеческих, как того хотели основатели. Напротив, туда-то народ и приливал под впечатлением тогдашней набожности, любившей новые пустыни. Это было тем естественнее, что место, где они поселились, находилось в двенадцати верстах от Новгорода. Этим четырем подвижникам жизнеописатель Евфимия приписывает основание Вяжищенской обители; но из межевой границы Юрьевского монастыря 1321 г. существование Вяжи-щенского монастыря видно еще в XIV веке, и следовательно, если эти иноки действительно были основателями обители в Вяжищах, то разве обители некогда уже существовавшей, но разоренной или оставленной в запустении. Кругом были малые поселения и имения новгородских бояр. Один из таких бояр, живший в своем селе, стал посылать братии пищу; потом случился у него на теле веред; он помолился Николаю чудотворцу, — веред прошел. Боярин пришел в Вяжищенскую киновию, — а церковь в ней посвящена св. Николаю. Боярин заключил, что он исцелением своим обязан чудодейственному покровительству святого над этим храмом и записал в монастырь свои села, прилегавшие к месту, где стояла обитель. Когда монастырь, таким образом, получил обеспечение, стали приходить в него подвижники. Братия множилась. Туда-то пришел и молодой Иван (Евфимий). Пимен, бывший в монастыре уже игуменом, постриг его. Евфимий, живучи там, скоро приобрел известность по своему уму и познаниям. В том веке умственное дарование под монашеской рясой легче всего привлекало к себе уважение, потому что все интересовались тем, что происходило в монашеском кругу необыкновенного. Достигла весть о Евфимий до владыки Симеона.

Симеон потребовал его к себе, полюбил молодого человека и сделал его своим казначеем — звание очень важное. До того времени, — говорит жизнеописатель, — звание это давалось мирянам; а над Евфимием был первый пример, когда оно дано монаху. После смерти Симеона возведен был на архиепископство Евфимий Первый. Инок Евфимий, видно, не сошелся с новым владыкой: он оставил должность и удалился в Хутынский монастырь; но через несколько времени старцы монастыря на Лисьей Горке пригласили его к себе в настоятели. Такие примеры призвания на игуменство из чужого монастыря были исключением из обычая, по которому игумен монастыря выбирался братией из среды себя. Вероятно, Евфимий был приглашен или потому, что личность его стала везде известной, или же оттого, что, быть может, монастырь на Лисьей Горке зависел от Хутынского. Приобревши уважение между новгородцами, как умный и ученый, по тогдашним понятиям, духовный, по кончине Евфимия I-го игумен лисьегорский поставлен был в число трех кандидатов на достоинство преемника умершему. По обыкновенному порядку, стали выносить из св. Софии запечатанные жребии; Евфимиев остался на престоле. Толпа народа с духовенством отправилась на Лисью Горку и с торжеством привезла его во владычные палаты. Евфимий отрицался, говорил, что недостоин такого высокого сана. Это нравилось народу, считалось добродетелью; очевидно, каждый владыка должен был говорить таким тоном.

Евфимий II был единственный владыка, избегнувший посвящения от московского митрополита, с тех пор как московские митрополиты стали русскими первопрестольниками. Евфимий, как уже было сказано, посвящался в Смоленске от Герасима, киевского митрополита. Во все время своего управления этот архиепископ показывал ум в делах и располагал народ к себе приветливостью и щедростью. В делах политическх ничто без него не делалось. Но ничем так не отличался Евфимий, как построением множества церквей в городе. Жизнеописатель, восхищаясь этим, говорит: "Если ты хочешь видеть нечто малое от великих, прииди к великой Софии Премудрости Божией и возведи окрест очи твои, и узришь пресветлые храмы святых, как звезды или как горы, им созданные; не голосом, но вещью вопиют они о Евфимий; один храм показывает красоту своей утвари и вещает: это достояние архиепископ Евфимий даровал мне! Другой показывает благолепие своего построения и говорит: вот как он меня украсил! Третий же говорит: а меня от основания воздвиг! Св. Иоанн Златоуст вещает в горнем месте: он мне храм создал на земли; а я умолю Творца даровать ему храмину на небеси! А великий храм Софии Премудрости Божия стоит посреди храмов новгородских, как град царя великого; он обветшал от времени многовечный, а владыка Евфимий обновил его в прежнее благолепие и украсил многою добротою и иконами. Сей храм красотою своего создания как бы перстом указывает на него и говорит: се красота моя и похвала церкви — Евфимий великий. И похваляясь Богу о нем, вещает о себе и о церквах Великаго Новгорода к Богу: "се аз и дети, яже ми дал еси!" — Кроме церквей, Евфимий состроил владычные каменные палаты, вместо деревянных, и при них разные каменные службы, поварни, хлебные сушильни, кельи для монахов и ру-кодельников, а в своем саду построил высокую башню с часами, возбуждавшими удивление. Во всех этих постройках действовал его казначей Феодор, большой художник. Вспомнил он и свою Вязищенскую пустынь, где протекла его юность; там построил он каменную церковь и приказал расписать. Новгородцы, зная, что их любимый владыка особенно расположен к этой обители, содействовали своими приношениями ее благолепию. Уже к старости в Вяжищенском монастыре владыка построил каменную трапезу, расписал ее и учредил, по случаю ее освящения, пре-светлый и многорадостный праздник; и никогда не видали его таким веселым, как в этот день.

В числе заслуг его жизнеописатель ставит ему то, что он громил своим пастырским словом гордость богатых и сильных, обличал их неправду, останавливал их несправедливые действия, надзирал за святостью браков, преследовал незаконные совокупления, и ни для каких просьб не изменял своих решений. Составилось о нем такое верование, что если кто его не послушает, а он возложит суд на Бога, то Бог исполнит волю святителя, — непокорный понесет наказание.

Через год после освящения трапезы в Вяжищах Евфимий стал ослабевать. Было последнее воскресенье перед великим постом. В вечерни собрался народ: приходили по обычаю прощаться с владыкой у св. Софии. Попрощавшись с ним, миряне, в его присутствии, целовались друг с другом: так наблюдалось тогда в Новегороде. Последний раз прочитал им владыка обычное постовое поучение о том, чтобы они во святые дни четыредесят-ницы соблюдали чистоту и удалялись пьянства, от него же все зло начинается. Покончив такое поучение, благословил владыка паству, и поехал на Лисью Горку; народ толпами провожал его. На Лисьей Горке Евфимий в тот же вечер учредил братии трапезу, просил у всех прощения, а потом удалился в келью: там он после того пробыл безвыходно неделю в посте и бдении. От таких усиленных трудов старик, уже слабый здоровьем, спал в недуг и скончался 11-го марта в 9 часов ночи, правивши паствой | своей 29 лет и четыре месяца. Он отошел от мира в совершенной памяти, торжественно простился со всеми и всему Великому Новгороду даровал свое предсмертное благословение. Уже тогда началась распутица: разлилась вода. Тело его привезли в св. Софию на лодке, а после отпетия отвезли, по его завещанию, в Вяжищенский монастырь. К большему уважению его памяти послужило то, что когда стали обмывать его тело, то нашли на нем железные вериги. Они были положены на его гробе.

Не задолго до смерти Евфимий отправил священника Евмена к митрополиту просить от него прощальной грамоты. Может быть, тут действовало желание вполне примириться для своих преемников с митрополитом московским, от которого он не получил посвящения, и от которого, как кажется, во все время своего архиепископства он почитал себя независимым. Евмен привез желаемую грамоту уже шестнадцать дней спустя после его погребения. А между тем, прощальные грамоты давались в руки умершим при положении в гроб. Решились вскрыть гроб владыки. Тело оказалось нетленным, когда подняли крышку. Руки находились в благословляющем положении. "Еще хранит Господь Великий Новгород!" — сказали тогда новгородцы. Прочитавши над мертвым прощальную грамоту, положили ее в руку усопшему, опять закрыли гроб и опустили снова в землю. С тех пор над этим гробом творились чудеса; а железные вериги, висевшие над гробом, исцеляли от лихорадки тех, которые к ним прикасались и возлагали их на себя.

Преемник Евфимия, Иона, был родом из Новгорода. Биограф его, подобно большей части из своей собратьи, старается указать, что в детстве своем Иона был предъизбран к своему поприщу. Еще дитятей он осиротел: какая-то вдовица взяла его на воспитание, обходилась с ним как мать родная и отдала дьякону для научения священным книгам. Иона был сирота, терпел бедность, был слабого сложения и часто хворал. Мальчик всегда кроткий и грустный, он не резвился со школьными товарищами: г, после ученья ребятишки выходили тотчас играть на улице, а он стоял себе вдали от них.

Однажды вечером, когда дети играли на улице, а сирота стоял вдали и не принимал участия в играх сверстников, проходил по улице юродивый Михаил Клопский. Он творил свое первое шествие по Новугороду. Ребятишки как только завидели, что идет по улице какой-то чудак, стали над ним дурачиться, кидали ему сор в лицо и катали камешки под ноги. Михаил, не обращая внимания на шалунов, побежал к углу улицы, где стоял сирота.

"Дневной свет" — говорит жизнеописатель — "уже оскудевал; а внутренния очеса Михайловы были пресветлы". Подошедши к сироте, юродивый взял его за волосы, поднял выше себя и закричал: "Иване! учи книги прилежно! Будешь архиепископом в Великом Новегороде!" Потом он обнял его и ушел.

Грустная сиротская судьба, меланхолическое настроение нрава, наконец, быть может, и пророчество юродивого — все это расположило юношу сделаться иноком. Он поступил в Отенский монастырь, верстах в сорока пяти от Новгорода, неизвестно когда и как. Там он был со временем избран в игумены, а после смерти Евфимия наречен владыкой Великого Новагорода и Пскова. Много лет прошло: Михаила юродивого не было уже на свете; мальчик-сирота стал старик; а пророчество юродивого сбылось.

Как предшественник его Евфимий заботился о Вяжищенской обители, откуда был возведен в архиепископский сан, так Иона любил и украшал Отенскую обитель: построил в ней церковь, расписал ее, снабдил сосудами и книгами, купил ей рыбные ловли и села. Он приказал себе заранее приготовить гроб в созданной церкви трех святителей. Жизнеописатель заметил, что он тратил на это не церковное имущество, необходимое для содержания священников и нищей братии, а свое особное. При нем-то и по его побуждению стали сочинять жития и службы разным русским святым. Так захожий серб Пахомий написал жития св. Ольги, Варлаама, архиепископа Моисея, митрополита Алексия, преподобного Саввы Вишерского и архиепископа Евфимия.

Чрезвычайно замечателен рассказ о поездке Ионы в Москву. Князья Василий и Иван и митрополит потребовали к себе архипастыря. Уже стар и дряхл был Иона, тяжко было ему поднять долготу путную; но жалость над людьми своими побудила его все преодолеть (видяше бо ков на люди свая, зависти ради). За три версты от Москвы его встречали высланные великим князем бояре, а митрополитом — архимандриты и игумены. В Кремле ему устроено было несколько почетных встреч, одна за другой — перед великокняжеским двором и потом внутри двора; на ступенях великокняжеских хором встречали его княжеские сыновья, а в предверии сам великий князь ввел его в дом свой. За архиепископом несли дары великому князю от Великого Новагорода; митрополиту также привезены были дары. Несмотря на такие почести, архиепископ скоро увидел, что великий князь не расположен к Великому Новгороду. Его самого как будто задерживали в Москве. Московские бояре, приходя к нему, жаловались, что Великий Новгород держит великокняжеское имя не по лепоте, и намекали, что великий князь хочет воздвигнуть руку свою на строптивый город. Однажды были все вместе — и великий князь, и сын его, и митрополит Иона, и наш архиепископ. "Я презираем от Новгорода! — сказал великий князь: — а мне Бог даровал власть великаго княжения над всеми князьями русскими, — хочу поднять руки на Великий Новгород". Иона стал защищать новгородцев, но князь приходил от того в пущую досаду и говорил с сердцем. Тогда владыка, обратясь к митрополиту, сказал: "Если ты не отведешь зависти от моего града, не преложишь вражды на любовь, презришь моление наше о граде нашем; если великий князь занесет руку на кротких людей, ничем его не обидевших, то знай — зависть и разделение узрятся в чадах его! " Обратясь к великому князю, Иона сказал: "Ныне услыши молитву мою и избери благое; ты, князь, благочестив, силен, над князьями меньшими поставлен, ты можешь добро творить; не воздвигай же неправды на праведных, не доверяй клевете нечестивых языков, взирай тихими очами на повинующихся тебе, и не покушайся порабощать свободных! Тебе самому приближаются дни! Сыну твоему Ивану придется держать хоругви русския; да не нарушит он свободы Великаго Новгорода, а я со всеми своими буду молить за него всесильнаго Бога; я испрошу ему свободу от ордынских царей за свободу града моего. Я буду молить Господа, да возвысит десницу сына твоего над всеми, и покорит ему всех супостатов его; да прославится он властью паче своих прародителей; да укрепится княжение его в руках его, и да прострется сила его над многими и примет он под власть свою великия страны; пусть только живет благочестно и смотрит тихими очами на подвластных".

Великому князю очень понравилось обещание свободы сыну своему от ордынских царей. Иона говорил так, что великий князь верил его словам, или по крайней мере боялся не поверить речам старика святой жизни. И великий князь обещал архиепископу хранить свободу Великого Новгорода, отложил гнев и даровал мир, утвердил свое слово перед митрополитом, и просил святителя помнить свое обещание. А Иона повторил свое обещание: за хранение свободы Великого Новагорода выпросить ему у Бога обещанную сыну его свободу от ордынских царей и начальство над русскими хоругвями. Старец заплакал. Князь и митрополит удивились этому внезапному плачу. "Кто в силах озлобить людей моих толикое множество? Кто может смирить величество града моего? — сказал владыка: — усобицы смя-тут их; разделение между ними низложит их; лесть неправды расточит их, и неправда зависти развеет их! Но по крайней мере я не увижу этого; во дни мои даст Бог мир и тишину, и благословение моим людям!" Он выпросил у князя судебную свободу своему монастырю от всякого насилия. Так Иона, защищая свободу своего града, в то же время заискивал покровительство великого князя над своим любимым монастырем. "Он духом прозревал, — говорит биограф, — что недолго будет держаться свобода его града, ради множества неправды и насилий в нем, и потому-то выпросил навеки свободу своей Отенской пустыни". Василий с радостью дал ему грамоту; с честью возвратился Иона и, исполнив обещание, данное им на пути в Москву, построил храм препод. Сергию. Через несколько времени пришло ему письмо от митрополита; последний просил архиепископа прибыть к нему, ибо сам чувствовал себя нездоровым и хотел посоветоваться с новгородским владыкой о преемничестве по себе. Но архиепископ отговорился болезнью и вскоре услышал, что митрополит скончался. Тогда он повелел своему монаху Пахомию, составителю житий, написать житие и службу Ионе митрополиту.

Житие говорит об архиеп. Ионе, что его уважали не только князья московские, но и в се соседние — тверские, смоленские, полоцкие, литовские, владетели немецкие. Все соседи хранили союз с Новгородом; глубокий мир почивал на пределах его. Новгородские граждане, внимая поучениям своего архипастыря, воздерживались от междоусобий; плодороднее, чем в прежние годы, стали поля в Новгородской и Псковской Землях; изобиловала страна овощами; благодать почивала над ней молитвами архипастыря Ионы; радость, веселие, тишина, мир, любовь царствовали повсюду; не слышно было голоса вражды и мятежа: таковы были лета его владычества. Однажды только постигла при нем Новгород смертоносная болезнь. Тогда он утешал скорбящих людей своих златоустовскими словесами и так поучал их: "язва сия постигла нас за то, что мы упитались как тельцы и, живучи в довольстве, забыли страх Божий. А все же и тут видна милость к нам Божия: не подвиг на нас Господь иноплеменников, не отдал страны нашей на расхищение и пленение; кого постигнет язва, все-таки тот умрет в дому своем на руках ближних своих и погребен будет руками священников, и поминовение по нем совершится священными службами. Прибегните к покаянию, молитесь Богу и поступайте лучше. И Бог вам даст здоровье." И люди, слушая своего владыку, крепились и с твердостью переносили бедствие.

Ослабев от старости и не владея уже ногами, Иона написал собственноручно завещание, просил новгородцев не оставлять Отенской пустыни, поручал ее в защиту своим преемникам. Он скончался как праведник; его похоронили в дубовом гробе — в церкви Иоанна Предтечи, созданной им, и не посыпали его землей до сорока дней, пока совершались по нем обычные панихиды.

Во все это время его тело не издавало смрада. Заметив это, и после сорока дней не стали засыпать гроба Ионы, а сделали над ним деревянный досчатый склеп. Годы проходили. Люди, приходившие на молитву, стояли около его гроба. Случались летом сильные жары. Никто не ощутил от гроба дурного запаха, и люди стали признавать его святым; толковали, что над гробом добродетельного новгородского архипастыря совершаются чудеса.

Открытие мощей святителя Ионы, однако, относится к XVI веку, — времени, когда в Новгородской области свирепствовали голод, опустошительные пожары и сильный мор: погибло до семи тысяч народа — по уверению "Известия о явлении Иони-ных мощей". В то же время, когда церковное единство разорвалось ересью и тайным влиянием реформатских учений, происходили, как рассказывали, странные знамения: в церковь, во время пения, врывались собаки и никак нельзя было их выгнать. Эти таинственные собаки знаменовали еретические учения, заражавшие не только мирян, но и самих духовных. Тогда в Отенском монастыре случился пожар в дымнице хлеботворни-ка под трапезой. Сталось это во время заутрени. Двое мужчин, вспомнив, что тело Ионы осталось непогребенным, а только заложено досками, бросились спасать гроб, выхватили его и поставили посреди церкви. Пламя охватило церковь; стены ее сгорели; а рака с телом осталась невредима. То было для многих явным свидетельством неба о святости архиепископа Ионы. По возобновлении монастыря совершено было открытие мощей, и архиепископ причеслен к лику святых. Восставал только один архимандрит и доказывал, что нетленность не есть еще доказательство святости, и что, сверх того, тело Ионы оставалось незарытым в землю совершенно неправильно. Но тот архимандрит был преемник епископа Кассияна-еретика и сам такой же тайный еретик.

V. Монастыри

Первые ростки восточного аскетизма, посаженные на девственной почве берегов Днепра, поднялись было роскошно в образе Печерского монастыря; но не дали ему ходу бурные перевороты южнорусской истории. Безопаснее стали возрастать его отпрыски, одни за другими, на суровой почве севера. Это строгое, грустное учреждение как-то пришлось к угрюмому климату. Едва ли в каком-нибудь углу России возникало такое множество монастырей, как в Новгороде и во всей Новгородской Земле. Они разрастались до самых отдаленных пределов Ледовитого моря.

Монастыри Новгородской и Псковской Земли, как и везде в России, возникали тремя способами: их основывали или князья, или частные лица по душе своей, или, наконец, отшельники, побуждаемые желанием созерцательной жизни: в последнем случае они возникали где-нибудь в захолустье; мало-помалу, узнавши о их существовании, приходили туда любители молчания и уединения и водворялись там. Так возникали новые обители. Основанные таким способом монастыри особенно чествовались и уважались народным благочестием.

Нет сомнения, что монастыри в Новгороде явились вместе с христианством, но, по недостатку точных сведений, нельзя указать последовательности их устроения и утвердить за каким-нибудь монастырем право первенства по времени. К самым древнейшим монастырям Великого Новгорода предание относит Перынский и Юрьев. Перынский находился на левой стороне Волхова, у его истока, на том месте, где прежде стоял истукан Перуна. Письменных указаний о его построении нет, но предание о его древности достоверно, потому что везде в православном мире был обычай после обращения в христианство языческой страны воздвигать церковь на тех самых местах, где прежде находилась языческая святыня. Об Юрьеве монастыре в первый раз письменное известие является под 1119 г. по случаю заложения в нем каменной церкви[146]. Вероятно, монастырь существовал и прежде с деревянною церковью. Он посвящен во имя Юрия (св. Георгия1); это уже носил при крещении, а в то время обыкновенно монастырь посвящался во имя того святого, который был ангелом основателя; и в Киеве построил Ярослав церковь Юрия, и город в Ливонии назвал своим именем [147]. Татищев[148] неизвестно по каким источникам, указывает, что Ярослав основал его в 1030 году, тогда же, как был заложен и город Юрьев.

Если Юрьевский монастырь существовал и ранее, то в XII веке он получил новый вид: построена была каменная церковь, а великий князь Мстислав даровал ему село Буицы с данью, вирами и продажами, вено водское и 25 гривен осеннего пол-юдия, а сын, Всеволод, подарил на память блюдо, в которое велел бить, когда братия обедает. Юрьев монастырь имел значение княжеского монастыря, и в нем одном из всех новгородских монастырей, вместо игумена, был архимандрит.

Супрасльская Летопись говорит о монастыре Десятинном, будто его построил епископ Иоаким; но кто знает, что разуметь под этим Десятинным: может быть, тут говорится о Софийском соборе, при котором жили чернецы, а Десятинным он мог быть назван потому, что князь назначил в пользу его десятую часть доходов.

Вообще о монастырях в XI веке нет положительных известий; зато с XI 1-го века они растут один за другим в городе и в околотке. О некоторых указано, когда они построены. На первом плане стоит Антониев монастырь с повестью о его основателе. Житие Антония указывает в 1106 г. появление этого святого в Новгороде. По летописи, церковь в Антониевой обители была заложена в 1117 г., а окончена в 1119 г. [149] во имя Рождества Пресвятой Богородицы, а в 1125 г. была расписана. Сказание приписывает основателю этой обители иноземное происхождение. Он был римлянин. Его делают поборником старины, противником изменений, допущенных западной Церковью: он приверженец греческой стороны в споре, окончательно разделявшем церкви. Русские думали в старину, что отложение западной Церкви было произвольное еретическое нововведение, и возбудило против себя недовольство приверженцев благочестивой и правдивой старины: за свою твердость в истине они потерпели гонение. Еретики принудили их скрываться в пещерах и расселинах. К ним пришел Антоний, богатый юноша, восемнадцати лет от роду. Изучив писание греческого языка, прочитав со вниманием священные книги, юноша, получивший от родителей состояние, проникся мыслью о ничтожестве земных богатств: он сложил отцовские драгоценные сосуды, много злата и сребра в бочку и пустил ее по морю на волю Божию, а сам обрек себя на отшельническое житие. Двадцать лет пробыл он в пустыни, в уединении. Старцы жили каждый сам по себе и сходились только для богослужения в церковь по праздникам. Но папа и сильные Рима проведали о благочестивых мужах и послали искать их и приводить к себе на истязания. Здесь слагатель жития подражает рассказам о мучениках и воображает папу в роде языческого императора, каким последние изображаются в житиях. Старцы, убегая от преследований папы, скрывались в непроходимых местах. Антоний нашел себе приют на скале у моря и стоял там день и ночь, углубясь в молитву, вкушая пищу только однажды в неделю. Так пробыл он год и два месяца.

Но Божия воля назначала ему иной жребий. 5-го сентября 6614 г. встал сильный ветер, всколыхались морские волны, вырвали камень, на котором стоял подвижник и понесли с неизреченною быстротою. Камень пролетел Гибралтар, понесся по Атлантическому океану прямо на север, святой муж, углубясь в молитву, ничего не слышал, ничего не замечал; камень проплыл Балтику, вошел в Неву, в Ладожское озеро, понесся по Волхову против течения и остановился у подгороднего села Волховского в ту самую минуту, когда в новгородских церквах разнесся первый удар колокола, призывающий христолюбцев к заутрени. Святой был до сих пор в божественном восторге, объятый духовным светом, и только удар колокола вывел его из блаженного состояния. Первая мысль, блеснувшая ему, была та, что, верно, камень принесло к Риму. С рассветом собрались люди, смотрят на непонятное явление, начинают расспрашивать незнакомца, — он им не отвечает, потому что не понимает чужого языка. Наконец, он сходит с камня и идет по городу. Какой-то купец, грек, знал по-итальянски. Антоний знал по-гречески. Тогда они объяснились; чудный пришелец узнал, где он, и опять удалился на свой камень. Народ беспрестанно приходил к нему. Он, по молитве своей, Божиим промыслом, чудодейственно постиг русский язык и стал говорить на нем. Донесли епископу Никите. Владыка позвал его и стал расспрашивать. Антоний долго не хотел ни за что говорить ему своей тайны, называя себя только просто грешником. Наконец, после усильных просьб, сознался; святитель от изумления благоговел пред святым, сподобившимся такого чуда, и бросился к его ногам; Антоний пал на землю пред Никитою, от уважения к его сану: оба лежали друг с другом на земле и в умилении плакали. Наконец, Никита объявил, что в ознаменование такого великого чуда на том месте, куда пристал камень, доставивший Антония, должен быть построен монастырь Рождества Пресвятой Богородицы, ибо на предпраз-днество этого торжественного дня случилось прибытие Антония. По просьбе владыки посадничьи дети, которым принадлежало село Волховское, отвели на монастырь пятьдесят саженей.

Так заложен был монастырь: построена была деревянная церковь и близ нее келья. Через год близ камня, на котором продолжал стоять чудотворец, рыбаки ловили рыбу и, потрудившись целую ночь, ничего не поймали. "Дети! — сказал им преподобный — вот вам гривна серебра: закиньте сеть, а что найдете, — то в дом Пресвятыя Богородицы". Рыболовы послушались и вытянули множество рыб, да деревянную бочку, окованную железными обручами. "Благословляю вам — сказал Антоний — всю рыбу, а дому Пресвятой Богородицы бочка".

Но рыболовы хотели взять бочку себе и преподобный отправился с ними к судье. Выиграть спор было не трудно; Антоний знал, что в бочке, и сказал судье прежде, чем ее разбили. Слова его оправдались; было ясно, что бочка ему принадлежит. Сокровища, находившиеся в бочке, были употреблены на устройство монастыря и на покупку земли около него, а сосуды и иконы, взятые оттуда, пошли на церковную утварь и на украшения. По смерти Никиты преподобный Антоний шестнадцать лет до своей кончины был игуменом созданной им обители. Во всю жизнь он, кроме Никиты, никому не говорил о чудесном способе своего прибытия в Новгород и сообщил уже пред смертью священно-иноку своего монастыря, Андрею, которому и приписывают составление жития, написанного будто бы по повелению Нифонта. Камень, на котором святой приплыл из Рима, тростниковая ветвь, которую он держал в руках, остались в монастыре до сих пор памятниками чуда, приводящего в умиление верующих. Сосуды Иван Васильевич взял в Москву; удержалось в монастыре только паникадило, несколько икон и колокол, висящий пред камнем, на котором приплыл Антоний.

За этими монастырями появляется ряд монастырей, но основание многих из них представляется нам так же темным, как и история Юрьевского; в летописи упоминается под многими годами о построении каменных церквей в монастырях, но когда начали существовать эти монастыри, — неизвестно. В первой половине XII века существовали монастыри: женские — Воскресенский близ озера Мячина [150], Варварин в Людином конце[151] и Зверин за Неревским концом в урочище Зверинцах [152]; тогда уже существовал Пантелеймонов монастырь за городом на южной стороне в поле близ озера Мячина на урочище Горках. Этот монастырь наделен был изменениями от князя Изяслава Мстис-лавича. Князь этот носил христианское имя Пантелеймона и, может быть, он-то и построил самый монастырь [153]. Владыка Аркадий построил также на левой стороне в поле, в трех верстах от Новгорода, монастырь, который до последних дней своего существования носил его имя: Аркаж [154]; каменная церковь (собор св. Михаила) построена в 1395 году. К тому же периоду летопись относит начало Благовещенского монастыря близ озеpa Мячина. О нем рассказывается, что его строили два брата, Илья и Гаврило, которые были потом архиепископами Новгорода. У них недостало состояния докончить начатую постройку. Но во сне явилась им Богородица и ободрила их. После обедни, у ворот монастыря, увидели они коня с двумя висевшими на нем чемоданами; в чемоданах были деньги. Конь внезапно исчез, а деньги остались в их руках, и на них-то был достроен монастырь. Но летопись относит к 1170 году его построение, когда Иоанн был уже архиепископом.

Во второй половине XII века упоминаются монастыри: в Не-ревском конце Белониколаевский или Николы белого, за валом, основанный архиепископом Иоанном в 1165 году, устроившим в нем общинное житие [155]; женский Иоанна Предтечи, именуемый Росткин, также в Неревском конце [156]; св. Духа, там же за валом[157]; женский Евфимиев в Плотницком конце [158]; Михалицкий на урочище Молоткове, основанный вследствие такого легендарного события. Один благочестивый муж, прослушав обедню, получил от священника просфору; по окончании богослужения, он зашел в гости и там упился. Когда он возвращался во-свояси, рознял его хмель и сон — говорит летописец — и он упал на пустыре. Тогда бес, думая поругаться над ним, послал на него собак: они покушались вытащить у спящего просфору из кармана; но как только хотели дотронуться, от просфоры, завязанной в узел, всякий раз исходил огонь, не допустивший собачьему рылу прикоснуться к такой святыне. Люди, увидя собак около лежащего человека, отогнали их и разбудили спящего. Проснувшись, благочестивый муж рассказал о бывшем знамении, и для увековечения такого чуда положили создать монастырь на том самом месте, где оно совершилось. Жена князя Ярослава Владимировича построила там каменную церковь в 1199 году; монастырь был женский[159].

За городом, в этот период времени, упоминаются монастыри: Кириллов, на правой стороне Волхова, на юго-востоке от города в четырех верстах, на острове Нелезине, образуемом двумя протоками, с одной стороны — к Новгороду — Левошнею, а с другой — Волховцем; в нем основана двумя братенниками каменная церковь с 1196 г.[160]; Петропавловский девичий [161] — на Синячей Горке, в двух с половиной верстах от Новгорода. В этом монастыре во второй половине XV века была игуменьею какая-то Харитина, на гробе которой сохранилась очень странная надпись, указывающая, что она была чехиня, дочь королей литовских. На левой стороне, к юно-западу— Спасо-Нередицкий, построенный в 1198 году, князем Ярославом Владимировичем на правой стороне Волхова близ Городища [162]. Монастырь давно не существует, но каменная церковь сохранилась с фресками в свежем виде, как драгоценный памятник старинного искусства и вкуса. Быть может, существовал уже в то время монастырь на Лисичьей Горке, потому что в нем, по преданию, погребены были родители Варлаама; он находился в трех верстах от Хутыня, на севере от Новгорода. Каменная церковь в нем поставлена в 1393 году, а может быть, до основания каменной церкви была там одна деревянная церковь, без монастыря.

Ни один монастырь не имел такой громкой славы и значения, как Хутынский, на севере от Новгорода, в десяти верстах, на правой стороне Волхова. Его основателем был богатый новгородец, по имени Алексей Михайлович. В тот век ходили из города в город паломники и странники; они заходили в дома, где их принимали с благоговением; там толковали они о предметах религиозных, наставляли на путь спасения и побуждали к монашеству и аскетическому житию тех, в ком была природная или заранее развитая наклонность. Такие странники зашли в дом родителей Алексия; отрок Алексий был одарен пылким воображением, поэтическим чувством; один из таких странников, Порфирий, своими восторженными рассказами настроил его к созерцательной жизни. Думая угодить Богу воздержанием, постом и угнетением плотских пожеланий, Алексий начал воздерживаться от сладких яств, предпочитая грубую и скудную пищу; родители, несмотря на беспрестанные проповеди о посте и скудоядении, не теряли старых славянских обычаев язычества — выказывать любовь свою тем, чтоб накормить как можно лучше любимый предмет,— печалились, боялись, чтоб юноша не заболел; но Алексий более и более входил в религиозное созерцание и наконец оставил дом и ушел в монастырь. Там он принял имя Вдрлаама. По одному преданию, первое его монашеское пристанище было в Антониевом, по другому— в Лисьегорском монастыре. Макарий, автор "Описания церковных новгородских древностей", справедливо думает, что он посвящен в последнем,

потому что там погребены были его родители, и там была издавна церковь св. Варлаама. Но, по обычаю многих аскетов, Варлаам не удовольствовался монастырскою жизнью, хотел подвергнуть себя большим лишениям и трудам и ушел в пустынное, дикое место над Волховом. Место это, по преданию, было страшное: там гнездилась нечистая сила и пугала мимо ходящих привидениями, так что его называли Худынь, т.е. худое место. Варлаам там поселился, чтоб выдержать искушения от врагов. Несколько лет в уединении, в тесной келье, сражался он с бесами: над ним выкидывали всевозможнейшие проказы, являлись перед ним в образе чудовищ, зверей... все вытерпел Варлаам при помощи молитвы и крестной силы. Такая борьба с мечтательными видениями сходилась с древними народными поверьями о добывании сокровищ, которые может достать только смельчак, способный выдержать различные проказы враждебной силы. Так и Варлаам победил терпением бесов, недопускавших его приоб-ресть величайшее сокровище — духовное блаженство. Бесы увидели, что ничего с ним не сделают, ничем не отвлекут его от богомыслия; энергия у них упала. Победитель заклял их в соседнем болоте; и с тех пор холм, на котором жил св. муж, изменил свое зловещее название: его стали звать Хутынь, а не Худынь; но болото, где затоплены были бесы, заклятые Варла-амом, до позднейшего времени называлось видень , потому что побежденные чудотворцем водяные бесы продолжали отсюда пугать мечтательными привидениями людей, в бессильной злобе против тех, которые отражали их козни крестным знамением[163].

Скоро воздвигнута была церковь; один за другим стали приходить к Варлааму сподвижники; князья и бояре стали уважать отшельника и спрашивали у него советов. Уже при жизни он творил чудеса. Варлаам предрек одному князю рождение сына, и князь записал в монастырь села. В тот век нередко события естественные и простые обращались в чудо. Отрок, которого везли к Варлааму на исцеление, лишился чувств на дороге от сильного холода; принесли его в теплую келью, отрок очнулся; — Варлаам запрещал отцу говорить, будто бы он воскресил его сына, даже угрожал ему, что он в самом деле лишится сына, если станет рассказывать[164]. Другой раз плыли люди по Волхову; один упал с лодки в воду; его вытащили; он был без чувств. Принесли утопленника к чудотворцу; Варлаам помолился, и человек пришел в себя: это прославило Варлаама. Рыболовы ловили для монастыря рыбу; утаили большую и отдали дробную. Варлаам обличил их; и разнеслась молва о его прозорливости. Но самое величайшее его чудо было пророчество о снеге и морозе, даровавшее ему впоследствии значение покровителя урожаев.

Вот как рассказывается это чудное событие. Архиепископ Антоний уважал святого отшельника и водил с ним беседы о духовных делах. Однажды, при свидании с ним, владыка пригласил его снова к себе через неделю. "Если Господь благословит, — сказал ему Варлаам,— буду у тебя на первой неделе Петрова поста и приеду на санях". Архиепископ пришел в недоумение от такого обещания, но совестился спросить, что это значит. На первой неделе Петрова поста в ночь с четверга на пятницу выпал снег и сделался мороз. Утром в пятницу Варлаам из своего Хутынского монастыря приехал ко владыке в Новгород в санях. "Беда нам, — сказал владыка, — "снегом и морозом рожь в цвету прибило!" — Не скорби, честный владыко, — сказал Варлаам, — благодари Бога и Пречистую Богородицу! Если б Господь Бог не послал этого мороза, люди погибли бы от голода. За умножение наших грехов хотел Господь попустить на нас голод, и завелись во ржи и во всяком произрастании черви; но молитвами Богородицы и всех святых Господь даровал снег и мороз; все черви вымерзли и Божиим промыслом и повелением настанет теплота; снег этот вместо дождя упоит землю и произрастит земные плоды". Так и случилось, как прорекал Варлаам. В субботу снег растаял. Цвет на ржи остался невредим; и владыка с удивлением смотрел на сорвганные колосья, где увидал множество погибших от мороза червей. В память этого дивного события архиепископ Антоний установил крестный ход из Софийского собора в Хутынский монастырь в пяток на первой неделе Петрова поста. Этот обряд остался местным религиозным обычаем в Новгороде до позднейших времен. Изобильны были нивы у тех, которые прибегали к Варлааму, и напротив, по его гневу, неурожай постигал нивы тех, которые заслуживали казни своими прегрешениями.

В 1192 г. сооружена была в монастыре каменная церковь, признак обогащения и процветания обители. Но Варлаам не долго жил на земле после обновления своего создания. Он скончался в следующем году. Память его засияла лучезарным сиянием. Гроб его был местом чудес и исцелений. В верованиях новгородцев Варлаам остался покровителем урожая. Во время засух или, наоборот, сильных дождей, мешающих правильному произрастанию трав и хлеба, к нему обращались с молитвами и совершали крестные ходы к его гробу. Монастырь его пользовался особенным уважением, и несколько владык новгородских были избраны из тамошних чернецов.

Когда великий князь Василий Васильевич посещал Новгород с своими братьями, Андреем и Юрием, с ним был один из отроков, по имени Григорий; он страдал тяжкою болезнью. Много раз бросался он с постели, метаясь от боли, бился о деревянный навес над своим ложем; он не мог ни есть, ни пить, и в таком недуге прострадал восемь дней, но потом вдруг перестал метаться и притих. Сидевшие около него думали, что он заснул, но вдруг слышат — он с кем-то говорит. Не видели, чтобы кто входил. "С кем ты это говоришь, Григорий?" — спрашивают. Гигорий молчит; и несколько раз повторили ему вопрос, и не отвечал он. Потом, вдруг, как будто встрепенувшись от сна, сказал: "Я лежал и думал, как бы мне идти ко гробу св.Варлаама к Спасу, и вдруг услышал голос: чудотворец, идет к тебе". — Кто чудотворец? — спросил я. — Варлаам преподобный", — был мне голос. Я взглянул и увидел идущего ко мне Варлаама с крестом в руке. Приступив ко мне,он сказал: "Григорий! Вижу, что ты немощен. Ты молишься св. Николе чудотворцу, а меня призываешь на помощь, и канон мой и житие у себя держишь, и положил обет постричься в моем монастыре. Теперь видишь меня— будь же мне верен, а я тебя избавлю от твоего недуга". И он благословил меня снова крестом, который держал в руке, и отошел. Болящий просил везти его к Спасу на Хутынь: "если меня постигнет смерть, то утешением будет то, что положат меня в монастыре". По его желанию, священники и диаконы помазали его маслом, причастили св. Тайн; потом приказницы положили его в сани и повезли. За три версты до монастыря он испустил дух. Везущие его плакали, задумчиво останавливались над ним проходившие мимо. Слуги думали-было везти его назад, но потом вспомнили его обещание и желание быть погребенным в монастыре и повезли далее. Когда они приблизились к монастырю, вдруг умерший оживает. "Где я?"— спросил он. После первого испуга, везущие сказали ему, где он. "Я не ваш!" — закричал кому-то отрок, и не мог дать никакого ответа более. Его привезли в монастырь. Там случились на то время юрьевский архимандрит Григорий и игумены Аркажа и Коневского монастырей, вместе с Хутынским, Леонтием. Им рассказали событие; и они уразумели, что содеялось чудо. Понесли ожившего приложиться ко гробу чудотворца; отпели молебен; потом знаменали отрока воздвизальным крестом св. Варлаама. Отрок не мог ничего говорить. Игумен велел его вести в келью. Болящий стал смотреть по иконам, желая видеть образ св. Варлаама, но не находил его; предстоящие тогда догадались, чего он хочет, и принесли образ св. Варлаама из храма. Еще с образом не вошли они в келью, а болящий приказал приподнять себя и сам пошел к двери. Когда образ внесли в храмину, больной приложился к нему и закричал: "О, господине святый, Варлааме чудотворче! нет другого мне помощника, кроме тебя; ты милосердствуешь о мне грешном!" И прослезился он; и все плакали долгое время; а потом повелели принести пищу: отрок стал есть при всех, как здоровый. Игумен Леонтий и священники и старцы монастырские начали спрашивать его: "Как у тебя душа исходила из тела и как опять вошла? И что ты видел? "

"Я, — отвечал он, — сам не знаю в болезни своей, как у меня душа выходила, и как воротилась; а видел при ногах множество темных. Один из них держал свиток огромный и говорил: "здесь написаны его злыя дела и помышления". Я ничего не мог сказать против них; они прочитали и изгладили из написаннаго то, за что я приносил уже покаяние; а иное было на свитке. Тогда я увидал Николу чудотворца в святительской одежде; он держал свой посох прямо против них концом (остном) и говорил: "Вы, злые, темные, зачем пришли?" "Это наш! — говорили ему темные. Мы пришли за ним; здесь свиток его дел!" Святой сказал им: "Видите ли, ангел хранитель его идет!" И вот: является ангел-хранитель с малым свитком в руке: на нем были написаны добрые дела, какия я соделал в своей жизни. Никола сказал: "Хоть и мало добрых дел, да в мерилах превозмогут вас, и еще есть у него отец духовный". Темнообразные, услышав это, исчезли. И тогда я узрел вокруг себя множество мужей светлых в белых одеждах; и сказали светлые: "Вот ангел идет! И расступились; и приходил ангел, и смотрит на меня, и улыскается, и берет меня за плечо, и ведет на место веселое, где растут цветущие деревья и по земле множество цветов; Сажает меня под деревом, ничего не говорит мне, а сам озирается, и я посмотрел туда, куда он озирался, и увидел св. Варлаама, идущего с посохом и в одежде, как он написан на иконе. И он сказал мне: — "Григорий! ты здесь! Я не успел придти к тебе к исходу души . И я сказал: "Ныне хочу пребывать здесь". И сказал мне Варлаам. — "Добро было бы тебе у нас; но не хочу оскорбить родителей твоих; пойди к родителям своим; не слези, но утешь их плач и рыдание. Я же тебе помощник и заступник, и никто на тебя! " Варлаам взял меня за руку и повел; ангел шел впереди в белой одежде. И мы прошли мимо множества дерев красных и цветущих, и стали на одном месте. И невидим стал ангел. Св. Варлаам знаменовал меня крестом нерукотворным и образом св. Николы, и сказал: "Молись, Григорий, св. Николе, а меня призывай на помощь; и я буду тебе помощник!" Он отошел мало от меня и сказал: "По седми летах будешь у меня..." И потом стал невидим. Когда же я был у чудотворца, и знаменовался честным крестом, тогда увидел и узнал тот самый крест, которым меня благословил св. Варлаам, когда я прежде видел его в моей болезни". Между тем князь поехал в монастырь и увидел с изумлением, что отрок Григорий совсем здрав; отрок встречал князя у ворот монастырских. Узнал о случившемся чуде и архиепископ Иоанн, и повелел отроку Григорию рассказывать всем и каждому о своем чудном исцелении. И отрок Григорий рассказывал о нем при большом стечении народа.

Св. Варлаам остался молитвеником Великого Новгорода и хранителем его целости. Молитвы его не могли, однако, изменить небесного приговора, постигшего Великий Новгород; но он устрашил чудесным знамением убийцу новгородской вольности, Ивана Васильевича. Пришедши в церковь, "где стоял гроб чудотворца, победитель спросил игумена Нафанаила: "Зачем не открывают раки чудотворца и не прикладываются к мощам его? У нас в Москве таков обычай, что ко всем мощам прикладываются и целуют их". — "Нам неведомы мощи чудотворца Варлаама", — отвечал игумен, — "мы не знаем, где положены оне — на верху ли земли, или под землею; искони никто не смел видеть чудотворцевых мощей: ни князья, ни архиепископы, ни бояре; и так ведется до нашего времени, пока сам Бог не благословит, и чудотворец Варлаам сам не явится и не повелит". Иван Васильевич хотел показать свою царственную власть и над покровителем Новгорода, как над самим Новгородом. Намекая на верование, что Варлаам считается покровителем урожая и изобилия, московский государь напомнил, что в Царьграде на праздник Рождества Иоанна Предтечи показывается всем рука Крестителя с амвона. Если рука прострется, тогда Бог Дарует изобилие, если же рука Предтечи согнет персты свои, тогда бывает скудость плодов и земное нестроение. Возражения новгородского монаха привели его в гнев. Он с яростью — по выражению легенды — приказал при себе раскопать могилу чудотворца. Но из могилы стал исходить дым: чем далее копали, тем дым выходил сильнее; наконец вырвался пламень... Испуганный князь закричал, чтоб перестали копать, и, уходя из церкви, в досаде и смятении ударил жезлом своим в помост, и на том месте вырвался пламень; Иван в другой раз ударил на ином месте в землю — и там явился и исчез пламень. Иван выбежал из церкви, ударил жезлом в землю на дворе. Пламень и здесь выскочил и исчез. Тогда великий князь бросил свой жезл и убежал из монастыря, понявши, что за пределами земного строя Новгорода, который он сломил, есть еще древняя святыня духовной -жизни вольного града, неподлежащая его скоропреходящей гордыне.

Число монастырей, о которых первые известия являются в XIII веке, невелико. К ним принадлежит Павлов Варецкий женский в Славенском конце, основанный в 1232 г. В 1266 г. ученик Варлаама, престарелый Ксенофонт, основал пустынную обитель в 25-ти верстах от Новгорода, при реке Робейле, называемую Троицким Ксенофонтовым монастырем. Деревянная церковь основана была в 1418 г. За городом был основан монастырь Николы Липенского: о нем в летописи упоминается по поводу построения каменной церкви в 1292 г., но монастырь мог быть основан и прежде, и вероятно существовал еще с начала ХП-го века, потому что предание об его основании отнесено к последнему времени. Князь Мстислав, сын Мономаха, — гласит это предание,— сделался болен. Во сне явился ему Николай чудотворец и велел ему отправить людей своих в Киев за своею иконою: святой указал ему, где найти ее и какой она меры и какого вида. Князь отправил своего болярина со священником и со слугами в Киев. Они поплыли в ладье по Ильменю. Но чудотворец, довольный верою князя, сократил его людям путь и труд. На Ильмене поднялась противная буря и загнала их к острову Липно, на восточном берегу озера, у истока Меты, в семи верстах от Новгорода. Там стояли они трое суток, ожидая погоды, как друг по воде плывет образ, точно такой, какой указано было им привезти. С этой иконой люди прибыли в Новгород. Князь отправил весь священный собор встретить с торжеством чудотворную икону и привезти ее к себе во дворец. Когда совершено было водоосвящение и священство окропило князя св. водою, омывшею образ, болящий получил исцеление и дал обет воздвигнуть храм во имя св. Николая на том месте, где образ пристал к берегу и был поднят княжескими людьми. Но известно, что храм Николая, построенный этим князем, находился на княжем дворе в Новгороде: им ли был построен Липепский монастырь, или кем другим, об этом не говорится в современных источниках. В настоящее время от него осталась церковь, сохранившая яркие древние памятники архитектуры и иконописи, — одни из немногих, так много говорящих о старине нашей. К 1310 году, по соображениям, относится предание о построении Щилова монастыря. Основание его соединено с такою легендою. Богатый посадник Щиль нажил себе большое состояние, между прочим, отдавая деньги в рост, и хотя брал умеренные проценты, все-таки и тем согрешил перед Богом: всякий рост считался по нравственно-религиозному взгляду предосудительным делом. Думая умолить Бога, Щиль построил монастырь. Но когда пришел он к владыке просить об освящении построенной им церкви и сказал, какими средствами он нажил деньги, па которые построил ее, владыка приказал ему лечь в гроб в непосвященной церкви, а священство должно было отслужить над ним обряд погребения. Щил лег в гроб в погребальных одеждах. Священники стали отправлять погребение, и вдруг Щил с своим гробом провалился под землю, и на том самом месте открылась бездонная пропасть. Владыка, пришед-ши на место, приказал иконописцам изобразить на стене видение, поведающее о печальной судьбе Щила, и запечатать церковь. Сын Щила явился ко владыке просить совета, как пособить душе отца; тогда владыка приказал ему в продолжение сорока дней держать строгий пост, поручить попам служить у сорока церквей сорокоусты по душе отца, и в то же время раздавать убогим милостыню. По окончании сорокоуста архидиакон, по приказанию владыки, пришел посмотреть гроб и увидел из бездны голову мертвеца; а остальное тело было еще не видно. Владыка велел совершать другой сорокоуст. По окончании его архидиакон, вошед в церковь, увидал все тело, но оно не дошло еще до земли. Владыка велел совершать третий сорокоуст. По окончании его архидиакон увидел гроб на земле; пропасть закрылась. С каждым сорокоустом на картине делались такие изменения с изображением Щилова тела, каким подвергалось самое тело в пропасти. Тогда Щила похоронили по христианскому обряду; и владыка освятил церковь во имя Покрова Богородицы и устроил при ней монастырь.[165]

В 1310 году юрьевский архимандрит Кирилл построил каменную церковь Успения в Колмове [166] и основал при ней монастырь. Набожный владыка Моисей полюбил это место и пробыл здесь во уединении двадцать два года. В 1327 году Моисей устроил женский Десятинский (на урочище Десятине) монастырь [167]близ того места, где некогда молитва владыки Иоанна и заступничество Знаменской иконы Богородицы спасли Новгород от суздальцев. В 1335 году Моисей основал Воскресенский монастырь на урочище Деревянице и построил там каменную церковь [168]. Современник Моисея, Акинф Жабин, в 1345 году, построил каменную церковь в Ковалеве и с тех пор стал известен этот монастырь; но тогда ли основан или прежде существовал— неизвестно Также неизвестно, был ли первым основателем монастыря Волотовского, во имя Успения Богородицы Моисей, построивший там каменную церковь[169] в 1352 году [170] или, может быть, монастырь существовал и прежде. Название Волотово поле — поле великанов — дает намек на древнее религиозное значение этой местности в языческие времена; притом же предание указывает здесь место погребения Гостомысла; так как было в обычае строить храмы и монастыри на местах древнего языческого поклонения, то очень может быть, что Волотовский монастырь существовал гораздо ранее Моисея. В 1355 году Моисей основал монастырь во имя архистратига Михаила на урочище Сковородке[171], и построил там каменную церковь. Сюда он удалился на покой. Там скончался замечательный старец. Там покоится он, уважаемый равно и по смерти, как был уважаем при жизни.

В XIV-м веке упоминается в первый раз о некоторых монастырях, о времени основания которых нельзя найти верных и точных указаний. Так под 1386-м годом, в числе сожженных, по случаю нашествия Димитрия Донского, монастырей упоминается Лазарев [172]. Он был женский монастырь. О церкви на этом месте упоминается прежде, именно под 1300-м годом[173], по случаю построения, и под 1339-м г. по случаю чуда от иконы Богородицы в этой церкви: эта икона плакала [174]. Разом ли с церковью возник монастырь, или церковь существовала прежде монастыря — неизвестно. Неизвестно также, когда основан Бо-голюбский женский монастырь в Плотницком конце, потому что мы узнаем только о построении его каменной церкви в 1384-м году [175]. На юг от Новгорода существовал в XIV-м веке монастырь св. Николы на Лятке; о нем узнаем мы из известия, что в 1357-м году в нем ушибло громом игумена[176], но нет сведения, когда и кем он основан. О Ситицком монастыре мы узнаем в первый раз по известию о построении в нем каменной церкви какою-то Натальею, в 1371-м году [177], но тогда монастырь уже существовал. В 1386-м году, по поводу нападения на Новгород великого князя московского Димитрия, упоминается о двадцати четырех монастырях сожженных; из них есть такие, которые в это время в первый раз появляются в летописях, а именно: Николы-в-Понеделье, в 20-ти верстах от Новгорода, близ озера, Козмодемьянский на Городище, Николы Мостищенского на Софийской стороне, верстах в пяти от города. Борисоглебский, бывший при церкви, построенной в 1300-м году, на ручье Гзены — на Софийской стороне, за валом в Неревском конце [178]. Тогда же первый раз встречается упоминание о Рождественском монастыре, о котором яснее говорится под 1388-м годом, по поводу избрания владыки [179] хотя церковь существовала еще в 1226-м году, а в 1230-м устроена была при ней скудельница [180]. В 1389-м году основан был женский Николаевский монастырь на урочище Соколья-Горя[181]; церковь, вероятно, существовала и прежДе, потому что там предание полагает место погребения братьев Анфаловых, детей посадников, живших, по преданию, в ХП-м веке, местно чтимых святыми; впоследствии, уже в XVII 1-м веке, перенесены останки их в Антониев монастырь. В 1390-м году построен был монастырь св. Николы на Софийской стороне, между Люгощей и Чюдинцовой улицами на скудельнице [182].

В 1392-м году устроен в Радоковицах, в Плотницком конце за валом, монастырь, близ церкви, построенной Моисеем в 1357-м году[183]. В 1395-м году первый раз упоминается о монастыре на Лисьей Горке, как о новопостроенном [184], но предание указывает там место погребения родителей Варлаама, следовательно, признает этот монастырь существовавшим еще в ХП-м веке. Может быть, он уничтожился и был возобновлен в XIV-м веке. В 1394 году основан Спасский монастырь в Коз-модемьянской улице в Неревском конце[185]. Вяжищенский монастырь существовал уже в XIV-м веке [186]; но знаменитость свою приобрел со времени архиепископа Евфимия. Почти то же можно сказать и о монастыре Клопском, который стал известен с Михаила-юродивого, но существовал и прежде в 20-ти верстах от Новгорода и в 3-х верстах от Ильменя, на берегу р. Веряжи [187]. В XV-м веке при архиепископе Иоанне явились монастыри: Никольский, Порфириевский на Папоротне, основанный в 1403-м году Порфирием Инамским [188]. Спасский Видогощенский [189] и Никольский Верендский или Перекомский [190]в 1407-м году. В 1415-м году основан монастырь Воскресения Христа на Красном Поле за Плотницким концом [191]; в 1417-м году построена была обыденная деревянная церковь св. Илии; в 1418-м году на месте том воздвигнута каменная, и тогда же основан был монастырь девичий. Он находился в Прусской улице на Софийской стороне[192]. В 1418 году основан был преподобным Саввою Вишерский монастырь, во имя Вознесения Господня [193]. В 1420-м году в первый раз упоминается об Отенской пустыни [194], впоследствии любимой святителем Ионою. Неизвестно время ее основания.

Монастырь Клопский получил свою известность и значение в ряду множества других, с прихода Михаила Клопского, которого жизнь представляет любопытную картину религиозных понятий и нравов века. Но житие его, по доставшейся нам редакции, никак не может считаться произведением старого Новгорода, — напротив, написано уже после его падения и, конечно, москвичом или приверженцем московского самовластия.

Троицкий Клопский монастырь много лет уже существовал за пятнадцать верст от Новгорода на реке Веряжи, — почти в неизвестности (не многими знаем бе), незначительная, бедная обитель. В начале XV-ro века игуменом в нем был Феодосии, — тот самый, который впоследствии был наречен владыкою, для того, чтоб сделаться игрушкою партий и без посвящения удалиться в прежнее уединение. Был между братиею один священ-ноинок, по имени Макарий. Его келья стояла близ самой церкви в монастырском дворе. Однажды, 1408 года, июня 23-го, этот Макарий служил заутреню. Когда пели девятую песнь канона, Макарий начал кадить по церкви; и вздумалось ему выйти и покадить в своей келье, — это было удобно по близости. Подошел он с кадилом к двери и изумился. Он затворил двери, когда уходил, а теперь двери стояли отворенные. Макарий входит и видит: сидит неизвестный человек и пишет; перед ним свеча горит. Глянул Макарий: он пишет Деяния св. Апостол. Ужас объял Макария. Вероятно, первая мысль, какая ему пришла, была та, что уж не пришлец ли это с того света. Макарий воротился в церковь и сказал игумену. Заутреню кончили. Игумен также в недоумении берет крест и кадило; вся братия с трепетом и надеждою увидеть какое-нибудь знамение за ним, вышли из церкви. Келья теперь была затворена, когда на этот раз хозяин оставил ее отворенною. Попробовали отворить: оказалось, что она заперта изнутри. Стали стучаться: не отворяют и ответа не дают. Игумен приказал разобрать пристроенный предсенок; но оказалось, что и двери в келью также заперты. Стучатся; но двери не отворяются, нет ответа. Игумен приказал выломать дверь. Незнакомец сидел, писал и не обращал ровно никакого внимания на то, что около него происходило. Игумен в ужасе вскрикнул: "Говори, кто ты: человек или дух?"— Незнакомец точно таким же голосом, каким спрашивал игумен, вскрикнул: "говори, кто ты, — человек или дух!" — Игумен начал творить молитву, думая, вероятно, что видение исчезнет, если это, быть может, недоброе наваждение; незнакомец начал читать ту же самую молитву, тем же тоном. Игумен начал его знаменовать крестом и махать перед ним кадилом; незнакомец также стал знаменовать крестом, а от кадила уклонялся. Тогда игумен и вся братия оставили его, уверившись, что кто бы это ни был, но во всяком случае не бес, когда сам молитвы читает и крестное знамение творит. Началась обедня. Когда клир готовился петь "Единородный Сыне", незнакомец взошел на клирос и вместе с прочими стал петь; потом, когда пришла пора читать Апостол, он взял книгу и исполнил чтение так хорошо, что игумен сказал, что из уст его исходят реки воды живой. Ужас пре-менился в радость. Все были уверены, что к ним пришел святой муж. После обедни, по обычаю, братия отправилась в трапезу, — и незнакомец за ними. Игумен велел ему читать, как следовало, во время трапезы, житие того святого, которого память праздновалась в тот день. Незнакомец с таким выражением читал, что вся братия заслушалась и есть не захотела; и все говорили: "Какая благостыня исходит из уст его!" По окончании трапезы игумен взял его за руку, ввел в келью и там назначил пребывание новому товарищу. И стал он жить в монастыре. Он ел только однажды в неделю, и то один хлеб; а запивал его водою. Не было у него в келье постели; спал он на голой земле, а укрывался рогожею, и от поста и трудов был более похож на тень, чем на живого человека. Напрасно хотели узнать, кто он: он молчал или дурачился [195].

Поссорившись с своим братом, вел. кн. Василием Димтр., князь Константин Димитриевич искал убежища в гостеприимном для изгнанников Новгороде. В храмовой праздник Троицы этот князь приехал в Клопский монастырь; это было сделано оттого, что игумен Феодосии, родом не новгородец, был некогда духовным отцом этого князя. Князь с своею женою выслушал литургию, причастился св. Тайн; а между тем его люди устраивали в трапезе обед для братии. Обедня кончилась. Все пошли в трапезу. Игумен велел неизвестному пришельцу читать книгу многострадального Иова. Но только что неизвестный произнес несколько слов, как князь смотрит на него во все глаза с изумлением, подходит к нему и говорит: "Это Михаил, сын Максимов!" — "Один создавший меня, — отвечал тот, — знает, кто я!" Игумен, обратясь к нему, сказал: "Зачем, чадо, не поведал нам своего имени?" — "Теперь знайте, — отвечал Михаил, — что я точно Михаилом зовусь!" — "Знайте же и то, — сказал князь,— что этот старец в союзе родства с нами!" Все изумились. Открылось, что юродивый был княжеского рода. И все братия стали с тех пор пуще уважать его; а он не принимал никакой чести, и еще более стал прикидываться дураком.

Прибытие князя Константина Михаил обратил на пользу обители, где тот нашел приют. Изгнание и лишение волости тяготило Константина. Михаил уверил его, что Бог возвратит ему все утраченное, если он построит каменную церковь в монастыре. В Клопском монастыре, по его бедности и незначительности, не было еще и каменной церкви. "Не скорби, — говорил изгнаннику юродивый его родственник: — веруй во св. Троицу, воздвигни каменный храм Живоначальной Троице, — и не токмо на своем отечестве будешь, но и небесные кровы наследиши!" Князь, как видно, успел захватить денег с собою. Он уверовал обещанию человека, которого считал угодником, и поручил ему призвать мастеров. Их было много в Новгороде, где беспрестанно строились каменные церкви. Разом договорили мастеров [196] и начали возить камень из-за озера на судах и стены возводить. Тут лукавый бес, которому, как известно, бывает не по вкусу, когда строятся церкви, поднял такую бурю на озере (вопреки учению некоторых мудрецов, что бес не может ничего творить, а только мечтами искушает и прельщает людей), что не только лодки с каменьем не могли поспевать, но и рабочие не в силах были держаться на стенах, уже начатых. "Дело наше станет , — сказали мастера юродивому.— "Не скорбите, братия, — отвечал Михаил, — Бог невидимо споспешествовать может совершению дела". Помолился блаженный; козни диавольские стали бессильны: воздух повиновался благодатной силе Михайловой молитвы. С тех пор — поплывут лодки за камнем, дует им попутный, тихий ветер; а ворочаются с тяжелым грузом, — и ветер переменится и дует сильно с другой стороны, помогая скорому плаванию. Итак, при содействии молитвы святого мужа дело постройки скоро подвигалось, и в 6927-е лето 24-го сентября князь-строитель прибыл в монастырь на освящение оконченного храма. И первая речь его к игумену и Михаилу была такая: — "Вашими молитвами, братья прислали ко мне: — зовут меня на свою отчину". — "Иди, княже, с миром , — сказал ему святой; — "но не забывай дом святой Троицы!"

Уже при жизни Михаил творил чудеса. В Новгородской Земле сделалась страшная засуха — такая, что даже реки и источники высыхали. Река Веряжа, протекавшая близ монастыря, почти высохла; голый песок покрывал ее русло. Пошел пономарь собирать капли оставшейся воды; и видит пономарь: Михаил сидит и пишет перстом на песке. По окончании литургии сам игумен пошел посмотреть туда же, и читать слова, написанные на песке: "Чашу спасения прииму и имя Господне призову". Игумен Феодосии призвал блаженного и, указывая на письмена, спрашивал его: "Что значат, чадо, словеса, которые ты написал? Какую силу имеют они? " — "На сем месте, — отвечал блаженный, — изыдет источник непресыхающей воды". — "Помолись, блаженный, — сказал игумен: -— да будет по молитве твоей! Михаил стал на колени; игумен вместе с ним молился; и вдруг содрогнулось место, где были письмена, и вода трубою вырвалась из-под земли.

Вслед затем другое чудо ознаменовало благоволение Божие к угоднику. Если богатые люди, ради спасения душ своих, наделяли монастыри сокровищами и имениями, зато во времена народных бедствий страдальцы толпами искали в них помощи и облегчения. Так, когда после бездождия и засухи народную массу постиг голод, толпы бедняков приходили в монастыри просить хлеба. Но в Клопском было так мало запасов, что самой братии едва доставало. Михаил припомнил игумену о чуде Христа-Спасителя с пятью хлебами. "Велите невозбранно, — говорил он, — давать всем приходящим вареное жито . Игумен, по опыту уже веровавший в силу святого, исполнял его приказание, и вскоре запас истощился. Братия роптала и на игумена, и на Михаила. Блаженный муж зовет игумена и братию с собой в житницу. Пришли и увидали, что жита такое количество, какое было прежде до раздачи бедным: как будто бы ни одно зерно не было взято оттуда!

Хранитель монастыря от естественных невзгод, Михаил охранял его и от людской злобы. Соседний болярин не давал монастырским рыбакам ловить рыбу в водах, которые считал своими; и пастухам не дозволял пасти стад на своих полях. Святой муж предрек ему, что если он будет творить пакости честной обители, то за это пострадает: ни руками, ни ногами не двинется, и в реке чуть-чуть не утонет. После того Михаил сам послал ловить рыбу туда, где не велел боярин. Боярин рассердился, что монастырь ставит ни во что его приказание, наскочил на монастырских рыболовов, и одного из них начал бить,— но в то же время упал в воду и с тех пор не мог пошевелить ни одним суставом тела. По силе раскаяния виновного, блаженный упросил Бога снова возвратить ему здравие. Но когда боярин, в благодарность, учредил трапезу всей братии Клопской обители, то Михаил отказался вкусить его хлеба-соли и сказал ему: "Лучше есть нетленную пищу, уготованную Богом любящим его".

Одаренный заживо даром чудотворений, Михаил сподобился и духа пророчества: он предрек своему игумену Феодосию, что его изберут владыкою, но он посвящен не будет, и когда так случилось, утешал благочестивого своего начальника. Многознаменательнее было приписываемое ему пророчество о падении Новгорода.

Биограф показывает, будто при своем характере аскета, чуждого миру, и под рубищами юродивого у Михаила остались княжеские понятия; долгое пребывание в Новгородской Земле не сделало Новгорода его отечеством и не изгладило в нем понятий москвича. Михаил, как юродивый, не сидел постоянно в обители, а ходил по городу и по монастырям. Однажды пришел он в Вяжищенский монастырь; на ту пору случился архиепископ Евфимий в своей любимой обители. Михаил встретил идущего владыку. "Ныне в городе Москве радость!" — закричал он. — "Какая?" спросил владыка. — "Родился у великаго князя Василия сын, и дано ему имя Тимофей, и назовется он Иван: страшен будет всем странам, и Великий Новгород возьмет, и все ваши обычаи изменит, и злато, и сребро от вас отымет и вас в свои земли загонит!" Много лет протекло после того; Иван уже страшным пугалом стал для Новгорода; патриоты собирались отдаться королю Казимиру, и ждали к себе Михаила Олелько-вича. Тогда блаженный встретил одного из патриотов — боярина Григория Немиру. "Благослови, — сказал Немира, — и помолись о нас. Князь великий хочет идти войною на Великий Новгород, а у нас теперь есть князь Михайло Александрович". — "Вы, безумные, как пьяные, мятетесь,— отвечал юродивый: — если не утолите гнева доброчестиваго царя великаго князя Ивана Васильевича, то многия беды примете; придет он на вас за неисправление ваше, станет на берегах ваших и покажет великую победу над вами; пленит страну вашу; многих боляр предаст восечению, а других в плен отведет, и много злата у пленных отнимет. Князь, на которого вы надеетесь, не только вам — и сам себе не поможет, и убежит от вас; а Иван Васильевич в другой раз придет, и тогда всю волю свою сотворит над вами. Как можете противиться безумны, когда еще прежде рождения сказано о нем: переменит он обычаи ваши!

Юродивый прожил в обители, куда так странно вошел, сорок четыре года, и преставился, сам себе указавши могилу тем, что незадолго до смерти не входил в церковь, а стоял подле ее стены: когда он умер, тогда была зима и мороз; стали копать могилу — везде земля была тверда, а на том месте, на котором он стаивал, земля оказалась рыхла, как середи лета. По смерти он облекся святостью; рассказывали о многих чудесах, совершавшихся над теми, кто с верою призывал в помощь прочившего святого.

Другой подвигоположник, прославившийся в XV-m веке, основатель Вишерского монастыря, был тверитянин боярского звания, по фамилии Борозда. Настроенный с детства к набожности, он начал молиться и, что называется, монашить. Родственники не благоволили к нему; знакомые смеялись над ним. Вероятно, в его благочестии было что-то такое, что возбуждало насмешки. Он ушел в чужую землю, в виде нищего пришел в Новгород и, скитаясь по окрестностям, выбрал себе место для отшельнического поселения, и состроил хижину на берегу Реки Вишеры. Но как только где проявится пустынник, народ сейчас начинает ходить к нему, — кто из любопытства, а кто из набожности. То же случилось с Саввою — так звали его. Он ушел на реку Со-сницу, и там поселился; но и там его узнали и донесли владыке. Владыка считал себя блюстителем не только монахов, но и всякого проявления благочестия, и послал к нему сказать: как он смел поселиться без благословения владыки. Вероятно, тогда были пустынники, которые под видом благочестия скрывали дурные намерения и вообще обманывали народ своим пустосвят-ством. Пустынник в ответ велел сказать владыке притчу о двух девицах: одна из них сидела у окна и смотрела на позорище, а другая берегла с благоговением и в тишине свое девство и чистоту, и заключил, что первая не сохранит, а другая сохранит свою чистоту. "Подобно последней девице, и я удаляюсь от мира", прибавил он. Рассказ о пустыннике и его ответ возбудил во владыке любопытство; он сам поехал к нему; Савва, услышав, что к нему едет такой сановник, предупредил ему, — пошел к нему на встречу и кланялся ему до земли. Владыка благословил его, поговорил с ним и, уверившись в его непорочности, позволил ему принимать к себе товарищей и заводить монастырь. Как только услыхали, что будет основана новая пустынь, сейчас нашлись благочестивые,пожелавшие спасать свои души вместе с новоявленным отшельником; но земля, на которой они поселились, принадлежала монастырю на Лисьей-Горке. Монастырь стал сгонять его, монахи предвидели, что если Савва утвердится и заведет новый монастырь, то может этим присвоить себе землю, которою пользовался Лисьегорский монастырь. Савва отправил ученика своего и сподвижника Ефрема в Новгород и выпросил от веча грамоту на место над Вишерою. Там труженики построили церковь Вознесения и кельи. Сам Савва соорудил себе столп, и сидел на нем с понедельника до субботнего вечера, каждую неделю: в воскресенье сходил оттуда, обедал с братиею, поучал ее всему полезному, а потом опять отправлялся на столп. Земные плотские связи для него уже не существовали. Его родной брат, услышав о его судьбе, пришел нарочно из Твери повидаться и побеседовать с ним. Савва ни за что не хотел ни видеть его, ни говорить с ним, и только после усильных просьб сошел со столпа, благословил его не как родного брата, а как пришельца, каких много к нему приходило, и возвратился на свой столп, не сказавши ему ни слова. Уже при жизни он творил чудеса. Разбойники боялись его. Однажды, когда он строил церковь, явились к нему удалые; не по своему побуждению пришли они, а бес привел их, чтоб святому сочинить пакость. Детки, — сказал Савва,— помогите мне поднять дерево на стену. Возьмите бревно за тонкий конец". Разбойники, пораженные таким бесстрашным обращением, все схватились за дерево и не могли поднять его; а Савва, при Божией помощи, ощутил в себе такую силу, что сам один поднял дерево и положил его на стену. Как увидали это разбойники, то переглянулись между собою, убежали, рассудив, что с таким силачом плохие шутки. Другой раз, когда уже монастырь имел достояние, принесенное разными хри-столюбцами, удалые собрались его ограбить, но только что подошли к монастырю, как Савва, сидя на своем столпе, ударил жезлом: разбойникам почудился громовой удар и они побежали назад без оглядки. Ему повиновались дикие животные. Однажды выпустил он лошадь свою за монастырскую ограду: медведь съел ее. Савва приобрел другую лошадь. Но медведь и ту съел. Тогда Савва связал молитвою зверя, то есть заставил себе повиноваться, и повел его за собою в Новгород к судьям. "Вот, — говорил он, — этот медведь два раза меня обидел; первый раз я ему простил; а он не чувствует этого, да и другую лошадь мою съел. Я пришел требовать с ним суда". Судьи отвечали: "Отче, поступай с ним как знаешь!" "Пусть же, -— сказал Савва, — он поработает на монастырь за ту лошадь, что съел". И несколько времени медведь, запряженный Саввою вместо лошади, возил деревья, работал на монастырь, отбывая достойное наказание за свое преступление. Огонь не трогал отшельника: сделался в обители пожар, кельи сгорели, а церковь и столп, где святой спасался, остались целы. При жизни он имел дар исцелений: у одного купца сын упал с высоты и не убился по молитвам Саввы. После блаженной его кончины к его гробу приходили страждущие лихорадкою и по вере избавлялись от болезни.

Обитель Саввы Вишерского дала начало другой обители— Перетомской, или Перекомской. Ученик Саввы, Ефрем, подобно Савве, был чужеземец, родом из Кашина, родителей торгового звания; сначала постригся в Калягине, потом, внимая голосу свыше, отправился к Новугороду и спасался в Вишерском монастыре Саввы. Но желая предать себя безмолвию и большему истязанию, Ефрем удалился в пустыню на берег Веренды, и там несколько лет питался, как зверь, былием. Как он после сознавался, ужасный глад мучил его, и он от мучения метался по земле. Но какой-то светлый муж, явившись пред ним, избавил его от этого страдания своим прикосновением. Скоро разнеслась весть о новом отшельнике и к нему стали собираться сподвижники. Явился какой-то Фома, обложенный веригами; явилось много других. Составилась благочестивая община. Ефрем был посвящен во иереи. Ефрем с братиею прокопал канал мимо обители своей из Веренды в Ильмень; и оттого обитель названа Перекомскою, или Перекопом. Ефрем пережил падение Великого Новгорода и умер в 1487 г.

Во всей Новгородской Земле рассеяно было множество монастырей; из них многие приобрели значение и влияние на религиозное чувство, и потому имеют исторический смысл в народной жизни. На Ладожском озере, на пустынной скале, стоял Валаамский монастырь. Основание его кроется в неизвестности. Предание приписывает ему седую древность. В житии Авраама Ростовского существование его отнесено еще к эпохе св. Владимира. Но это известие не выдерживает критики уже и потому, что Авраамиево житие носит несомненные признаки позднего составления. В одном из поздних списков Софийского Ве-менника указывается на 1163-й г., как на время обретения мощей Сергия и Германа и перенесения их в Новгород. Существует рукописное сказание о перенесении их обратно из Новгорода на Валаам. Всему этому противоречит известие, записанное в древней новгородской Кормчей, где сказано, что в 1329 г. "нача жити на Валаамском озере Ладожском старец Сергий"; следовательно, начало этой обители, которая — по всеобщему признанию — создана была Сергием и Германом, относится к XIV-му веку.

С Валаамским монастырем тесно соединена легенда о Магнусе, короле шведском. Она не имеет никакого фактического основания, кроме того, что Магнус, когда воевал против новгородцев, был разбит. Легенда эта говорит, будто шведский король Магнус, преследуемый Богом за свою гордыню, навлек небесный гнев на свое государство, и подданные засадили его в тюрьму. Тут действительно есть историческое основание, потому что Магнус точно был лишен престола, и дело новгородской войны было, между прочим, поводом к неудовольствию против него. Магнус, — говорит легенда, — был освобожден из темницы своим сыном, прибывшим из Мурманской Земли. Сын хотел его перевезти из Швеции в Мурманскую Землю на корабле; на море постигла их буря; три дня качались они по волнам. Наконец, буря занесла их в Полную реку — к монастырю св. Спаса, и Магнус дал рукописание, в котором изложил свою печальную судьбу, признавал свои бедствия Божьим наказанием за то, что покушался на Новгород, и завещал своим потомкам и преемникам никогда не трогать войною русских. Легенда эта есть плод национального чувства новгородцев, одержавших победу над шведами. Понятно, как она составилась. Магнус, в порыве своего рыцарского благочестия, вызвал новгородцев на войну за веру; чья вера одержит победу, на стороне того и справедливость. Очень логически было заставить Магнуса исполнить договор, принять православие и осудить себя на монашеское покаяние за прежнюю дерзость. В конце XIV-го века Сергиева Валаамская обитель дала происхождение другим трем монастырям, имевшим важное значение: Коневскому, Свирскому и Соловецкому.

Арсений, родом новгородец, ремеслом медник, сначала поселился на Лисьей Горке, потом сделался паломником и прожил три года на Афонской горе. Захотелось ему снова на родину. На Афоне прозорливый муж игумен провидел,что русский пришелец будет основателем иноческой обители в своем отечестве, и благословил его иконою Владычицы на одной, а Нерукотво-ренного Образа — на другой стороне, и отпустил его восвояси. Прибывши в Новгород, странник получил от архиепископа Иоанна благословение на заведение обители. Арсений поселился сначала на Валааме, потом стал искать уединения и безмолвия и поселился на острове Коневском, где соседние язычники имели свою святыню. Это был огромный камень, называемый Конем; на этом камне приносили в жертву лошадей невидимому духу, который за то охранял скот. Жервтоприношения эти совершались так, что приводившие коня оставляли его на пустой скале. Конь исчезал, и все были уверены, что божество его принимало и пожирало. Арсений покропил камень св. водою, и духи, в виде воронов, разлетелись на рыбарский берег и поселились в заливе, который потом стал называться Чортова Лахта. Освященное место делалось предметом христианского религиозного уважения.

Уже при жизни самого основателя обитель Конева острова сделалась общеизвестною и пользовалась уважением. Благочестивые новгородцы стали посещать ее и прилагать свои пособия. Какой-то боярин новгородец Михей Кобылка одарил братию богатою милостынею. А летописи замечают, что Арсений исполнял закон странноприимства, угощал с радушием в своей келье приходивших на богомолье новгородцев. Но какой-то суровый и прозорливый Симон, из товарищей Арсения, объявил ему: бесы радуются, когда игумен угощает у себя мирян; и преподобный муж не велел делать особых трапез, а угощал приходящих скудною трапезною пищею вместе с братиею. В числе посещавших его обитель был и владыка Евфимий, который знал Арсения во времена юности, когда они были вместе на Лисьей Горке. Евфимий даровал обители имения и оставил в знак духовной дружбы монастырю свой ветхий клобук. Любовь к странствованиям, столь привлекательная, пробудила силы в Арсении и еще раз он ходил на Святую Гору и благополучно воротился назад. Он умер в глубокой старости.

Александр Свирский, родом из Ояти, получил настроение к иноческим подвигам от странствующих старцев; на Валааме настроили его мысль о блаженстве и превосходстве отшельнической жизни. Возвратившись к отцу своему, он увидел, что родители его не внимают ни увещаниям старца, ни его собственным молениям. И так ушел он из родительского дома и проходил свое первое поприще в Валааме. Там убедил пришедшего к нему отца вступить в монастырь, а потом, по примеру отшельников, решился основать новый монастырь. Он основал его в половине XV века на истоке реки Свири на озере Рощинском.

Другой послушник Валаамской обители, пришедший туда из Белозерского монастыря, Савватий, ушел для основания новой монастырской жизни и сначала поселился на Ваге, где нашел себе товарища, старца Германа, потом с ним вместе ушел на Белое море, на остров Соловки, и положил основание Соловецкому монастырю (1429 г.). Савватий скончался в Ваге, куда приходил ради причащения святых Тайн, Герман остался один на пустынном острове Соловках; тогда пришел к нему в товарищи Зосима, поселянин из села Толвуева на побережье Онежского озера, и оба решились жить в Соловках. Это было уже в 1430 году. Мало-помалу стали приходить к ним отшельники и так составили монастырь, и воздвигнут был храм во имя Преображения Господня. Когда Зосима отправил к архиепископу Ионе одного из своих братий просить антиминса, Иона удивился, как

люди могли поселиться в такой суровой и отдаленной стране; он послал им игумена Павла. Впоследствии сам Зосима, после того, как Павел и другой присланный из Новгорода игумен Феодосии не могли вынести тягостной жизни в такой суровой и холодной пустыни, был посвящен во игумена. Пустынный остров получил с тех пор более жизни. Уже и прежде новгородские промышленники посещали его для промышленных целей. Монастырь был истинным благодеянием для таких гостей, потому что доставлял им приют. Бояре новгородские, поражаемые трудностью подвига, начали юный монастырь наделять селами и богатствами. Уважение к нему еще более возвысилось, когда Зосима и Герман с братиею перенесли туда с Ваги мощи св. Савватия; тогда толпы благочестивых стали ходить в Соловки для богомолья. Слава, распространившаяся о нем в Новгороде, обогащала его более и более. Это возбудило зависть и неудовольствия: промышленники жаловались, что новый монастырь захватил себе всю рыбную ловлю. Зосима должен был сходить еще раз в Новгород и выпросить себе от веча грамоту на полное владение всем Соловецким островом. Тогда-то предсказал святой прозорливый отшельник падение Великого Новгорода. Он дожил до него, но был чужд земных волнений, и скончался в 1478 году, когда сбылись его зловещие предсказания. Скоро приобрел он славу чудотворца; обитель возрастала, обогащалась и впоследствии сделалась одною из важнейших святынь всей Земли Русской.

Около Каргополя возникали один за другим монастыри Древнейший из них, и теперь еще существующий, Челмогорская пустыня.основан, по преданию, еще в XI веке, каким-то преподобным Кириллом. В XIV-м веке близ самого города поселился отшельник Иоанн, прозванный Волосатый, и на месте его подвигов был потом основан Успенский монастырь. Ручей, близ которого жил пустынник, получил в народном веровании чудодейственную силу исцеления от болезней. В конце XlV-ro века отшельник, по имени Куракин, основал Успенский Сыль-винский или Сыренский монастырь, теперь уже не существующий. Около того же времени возник монастырь Преображенский. В 1465 г. отшельник Александр основал в 44-х верстах от Каргополя, на берегу реки Чурьяги, Успенский монастырь, называемый Ошевенским, по имени основателя, который по отцу носил прозвище Ошевень и был родом из Белозерской Земли. На островах, рассеянных по Онежскому озеру, было несколько монастырей. В XIV веке на острове, называемом Мурманский, — в расстоянии 50 верст от Пудожа и 70 от Вытегры,— был некогда монастырь Успенский-Мурманский, основанный преподобным Лазарем; давно уже этого монаг стыря нет; осталась от него приходская церковь и в этой церкви есть список с завещания основателя; в завещании описана любопытная его биография. Родом он был с православного Востока, носил уже там монашеское звание и послан был к новгородскому владыке, Василию, от неокесарийского епископа, также Василия. В то время, как посол был в Новгороде, Василий новгородский скончался. И неокесарийский Василий также скончался. Лазарю является ночью Василий новгородский и велит идти на Онежское озеро и там построить обитель на Мурманском острове. Потом является ему другой умерший Василий, неокесарийский епископ, и повелевает то же самое, что и новгородский. После таких видений Лазарь обратился к посаднику Ивану За-харьевичу, которому принадлежал остров, и просил отдать его под монастырь, который основать повелевают ему пришельцы из загробного мира. Посадник не отвечал ему ни да, ни нет. Повторилось несколько таких просьб и неудовлетворительных ответов. Наконец, самому посаднику является усопший новгородский владыка и объявляет, что Богу угодно, чтоб на острове, принадлежащем посаднику, была обитель для прославления имени Божией Матери. При этом владыка и пригрозил посаднику чем-то, если он не исполнит высшей воли. Тогда посадник сам призвал Лазаря и подарил ему остров. С величайшими затруднениями добрался Лазарь до острова и построил там часовню и хижину.

Жившие около озера язычники, Чудь, стали заводить на острове поселения и хотели прогнать отшельника, так что он, наконец, потерпев от них побои, ушел в глубину лесов. Здесь явилось ему видение. Он узрел Пресвятую Деву, которой поклонялись какие-то святые; на месте видения он основался, построил себе тут хижину, выкопал пещеру и на дереве поставил образ. Немного времени спустя, пришел к нему старшина лопарей и просил исцелить слепорожденного сына. Лазарь помолился перед своим образом, покропил слепого св. водою, поднес его к образу и слепой прозрел. Это событие распространилось между лопарями, и они стали приносить ему одежды и пищу. Через несколько времени старшина крестился с своею семьею. Как всегда бывало, к отшельнику стали сходиться желающие уединения, и таким образом основали обитель. Лазарь отправился в Новгород, и получил от владыки Моисея антиминс, сосуды и благословенную грамоту, а от сына посадника Ивана Захарье-вича, уже тогда умершего, Федора, отцовское завещание, в котором умиравший отдал Лазарю и его чернецам весь остров, называемый Муч, на вечные времена. Так как Лазарь отправился на Онежское озеро первый раз после смерти Василия, а в другой раз посетил Новгород еще при Моисее, то значит это событие произошло между 1351-1359 годами. С тех пор умножилось число чернецов в обители. Замечательно, что туда приходили издалека: двое старцев, Иона и Евфросин, пришли из Киева, третий Феодосии, носивший Христа ради тяжелые вериги, со Святой Горы. Лазарь умер в глубокой старости, на 105 году возраста, в 1391 году. Перед кончиною снова явился ему владыка Василий и предрек ему скорое оставление мира. В приходской церкви, оставшейся от монастыря, почивают под спудом мощи преподобного основателя.

На другом острове того же озера, Климецком, был основан, неизвестно когда, монастырь Нятин, уже в XV-м веке не существовавший; вместо него, на том же острове, сын новгородского посадника основал, в трех верстах от прежнего, монастырь Кли-мецкий. Основатель торговал солью, и однажды, плывя по Онежскому озеру в Повенец, был застигнут бурею и начал усердно молиться; волна прибила его к острову: на берегу увидел он на дереве икону Божией Матери. Это событие так подействовало на него, что он в ту же минуту дал обет оставить мир и поселиться на этом месте. Он поставил своим иждивением две церкви и устроил кельи, и к нему перешли иноки из Нятина монастыря [197].

Святыня Тихвинского монастыря уже процветала с XVI века, но сказание об обретении иконы Тихвинской Богоматери относит это событие, послужившее поводом к основанию монастыря, ко второй половине XIV-го века (1383г.), именно ко времени, когда новгородским владыкою был Алексий. Трудно решить, что в этом сказании может считаться творчеством древнего народного благочестия. Содержание этой повести состоит в том, что над Ладожским озером и его берегами стала носиться по воздуху икона Богоматери, переменяя место. Слух об этом переходил из уст в уста; стерегли ее люди, несколько раз видели там и сям и не могли взять, пока, наконец, она сама не далась в руки там, где ей угодно было остановиться. Сначала она показалась рыболовам над волнами Ладожского озера, поплыла по воздуху и исчезла из виду; потом она остановилась на воздухе над рекою Оятью, на месте, называемом Смолков, в 10-ти верстах от Тихвина. Народ видел ее: в глазах людей постояв несколько времени на одном месте, она удалилась; и на этом месте поставили часовню. Она явилась и остановилась над рекою при селе Имогенцах, удалилась оттуда и парила над горою Куковой, за 20 верст от Тихвина: и стекошася тамо пра-вославнии людие, зряще чюдная икона владычицы предстоящу на воздуху и пресвстло сияющу. Один час пребыла она недвижно в воздушном пространстве, потом двинулась и снова исчезла из глаз, и явилась над той же рекой; наконец, стала на воздухе над Тихвином и далее не шла. Народ, уже знавший о путешествии иконы, стал молиться и просить икону Богородицы, чтоб даровала им благодать и оставила у них свое изображение. Тогда икона спустилась по воздуху на землю. Люди стали к ней прикасаться и получать исцеления. Это было 26 июня и тогда положено навсегда в этот день получать исцеления. Это было 26 июня и тогда положено навсегда в этот день праздновать память чудного благодатного события, построить церковь на этом месте и там хранить св. икону. Но когда сделано было основание и возведены три венца, ночью на сторожей, оставшихся при постройке, нашел сон, и на утро вся постройка очутилась на другой стороне реки Тихвинки, над болотным местом. Люди сошлись, пораженные чудом,и стали молиться; тогда все строение с деревом, приготовленным для дальнейшей постройки, опять перенеслось на прежнее место. Тихвинцы сообщили об этих чудесах владыке Алексию. Он послал новой церкви антиминс, назначил туда священника с диаконом,прислал из Новгорода утварь и книги. Но когда церковь была совсем готова и устраивался праздник освящения, один селянин был отправлен скликать людей на праздник; шедши через лес, он увидел на камне сидящую Богородицу с красным жезлом в руке и перед нею Николая чудотворца. Богородица сказала, чтоб он возвестил всем людям ее волю; чтоб на ее церкви стоял не железный, а деревянный крест. Сельнянин пересказал приказание Богородицы во всеуслышание всем; люди не поверили ему и велели ставить железный крест. Вдруг поднялась буря; мастера снесло, тихо поставило на землю; тогда все уверились, что сельнянин говорил правду и поставили деревянный крест. Два раза после того церковь горела, но чудотворная икона и крест оставались невредимыми от огня и были находимы в можжевельнике. Монастырь был основан уже после падения Великого Новгорода при Иоанне Васильевиче в 1560 году.

В каждой из новгородских волостей были свои монастыри и свои местные святыни, с которыми соединялись благочестивые и священные для народа предания. Патроном Торжка и основателем иноческого благочестия в Новоторжском крае был Ефрем. История его очень темна. По преданию, он жил в XI веке, был родом угрин и брат Георгия, убитого вместе со св. Борисом, и Моисея, одного из печерских чудотворцев. Когда Борис с его братом отправился в Киев и в дороге был убит, Ефрем оставался в Ростове; услышав о смерти брата, отправился искать его тело, нашел его отрубленную голову и, взяв с собою, удалился на север, и на месте нынешнего Торжка основал монастырь во имя Бориса и Глеба; вместе с тем, Ефрем устроил странноприимни-цу или гостиницу. Это предание показывает, что монастырь имел вместе и практическую цель. Заложение монастыря было началом поселения. Говорят, что существовало житие Ефрема и история его обители; но эта рукопись была увезена в Тверь в XIV-м веке, в ту печальную годину, когда Торжок был разорен тверичами и обитель Ефремова была вырезана и запустела. Впоследствии, будто бы, тверской князь Михаил Александрович продавал эту рукопись обратно монастырю, но чернецы, вновь населившие разоренный монастырь, были безграмотны и бедны, не могли ни прочитать рукописи, ни заплатить за нее, и она сгорела в тверской церкви Спаса, когда Тверь испытала пожар в возмездие за бедствие Торжка. Уже впоследствии сочинили снова, по преданию, житие Ефрема; но как позднейшее — оно не может служить образцом прежней литературы и прежних преданий; вероятно, главные начала рассказа перешли из старины по изустным вестям, но редакция была новая, с добавлениями. Память Ефрема хотя издавна и была священна в Торжке, но мощи его были открыты уже в XVI-м веке, а потому и трудно решить степень значения этого святого и важность обители его для народа. В Бежицах в XV-м веке (1461 г.) отшельник Антоний основал обитель в 30-ти верстах от Бежецка[198]. В Демани на посаде в XV-м веке существовал Успенский монастырь[199]. В Русе был патроном монашества Мартирий, бывший в ХШ-м веке сначала игуменом, потом новгородским владыкою. Им основан монастырь Преображенский, ставший приютом благочестия для пригорода и его волости. В трех верстах от Русы в XII 1-м веке основана была учеником св. Варлаама Константином и его товарищем Космою Николаевская пустынь, названная Ко-синскою, потому что стоит на косе между реками Полистою и Снежною. На устье Волхова находился Медведицкий монастырь; в Ладоге на посаде Никольский монастырь [200]; когда они построены, неизвестно[201]. В 1446 г. владыка Евфимий устроил монастырь около древней патрональной церкви св. Георгия в средине города. В двадцати верстах от пригорода Луги, неизвестно кем и когда, основан Череменецкий монастырь во имя Иоанна Богослова, на том месте, где явилась икона этого апостола. Монастырь стоял на острове. В волости пригорода Порхова существовало два мужских монастыря: Демьянский при впадении в Шелон речки Демьянки, неизвестно кем и когда основанный, и другой в 65 верстах от Порхова, основанный в XIV веке при впадении речки Омучи в Шелон иноками Феофилом и Иаковом. Он назывался Феофилова Успенская-Коневская пустынь [202].

В Вологде и в ее окрестностях составилась целая группа монастырей и местныхх святых с благочестивыми легендами и пре-даниями. Древнейшим подвижником и начальником монашеского жития был преподобный Герасим, в ХП-м веке. Он заложил монастырь во имя св. Троицы, в нескольких верстах от города Вологды, в 1143 году. Неизвестно, с какого времени основан и существовал в древности в XIV веке Спасо-Каменский Духов монастырь в самой Вологде. Развитие монашества совершилось здесь в XIV и XV веках. Но так как тут кончались пределы новгородских владений, и отшельники, основавшие обители, получали благословение не от новгородских владык, а от ростовских епископов, и притом сами были большею частью не новгородцы, то и не место здесь распространяться о них.

Заволочье и берег Ледовитого моря были также мало-помалу населяемы обителями. На месте нынешнего Архангельска, по преданию, существовал, с XII века, построенный при архиепископе Иоанне, монастырь Архангельский, даровавший впоследствии имя городу. В 1419 г. его разорили норвежцы. Близ самого устья Двины в XV веке основан был монастырь Никольский Корельский, по преданию Марфою Борецкою, в память своих сыновей, Антония и Феликса, которые поехали для осмотра вотчин и утонули. В Шенкурске был в древности монастырь Троицкий; а в окрестностях его в 15-ти верстах в 1460 г. посадник Василий Своеземцев построил монастырь Богословский, сам уединился здесь и впоследствии был почитаем за святого. На Кокшенге упоминается в XV веке монастырь св. Феодора. Вообще в этой стороне было много монастырей, но о точном времени их основания нельзя сказать ничего положительного: даже неизвестно, когда они уничтожены. Таковы, напр., у Кандалак-ской губы мужские монастыри — Богородицкий и Кокуев при устье реки Порьи, Никольский Яренский, Заволочский в Холмогорском уезде, некогда богатый монастырь на Двине, Мор-жевский, Кривецкий, там же Николаевский на Двине, и два женских монастыря Емецких при реке Емце, в Мезенском уезде Чирцова пустынь, Кенский или Кяндский в Онежском уезде на реке Кене, неизвестно когда основанный иноком Пахомием, но существовавший в конце XV века.

И Псковская Земля усеяна была монастырями.

Древнейший из известных нам монастырей самого города Пскова— Спасо-Мирожский на устье речки Мирожи, впадающей в Великую на Завеличье. Он основан в 1156 г. Нифонтом, епископом новгородским, построившим в нем каменную церковь. .В этом монастыре привлекала благочестивых чудотворная икона Знамения Пресвятой Богородицы, с изображением на ней князя Довмонта и его супруги. Два настоятеля монастыря, Авраамий, первый поставленный основателем Нифонтом, и Василий, умерщвленный литовцами, сделавшими набег на Завеличье в 1299 году, почитались божиими угодниками, хотя мощей их не чтили. Храм Мирожского монастыря — одно из замечательнейших в России древних зданий, как по архитектуре, так и по старинным фрескам, украшавшим стены, но теперь заштукатуренным по невежеству и известным только по отрывкам на алтарной стене. В XIII веке явился Иоанно-Предтеченский женский монастырь, также на Завеличье. Он основан Евпраксиею, супругою князя Ярослава Владимировича, того самого, который продавал свое отечество немцам. Она была убита своим пасынком в Оденпе. Тело ее было привезено во Псков и погребено в основанном ею монастыре. 18-го мая 1243 года над ее гробом произошло чудо от иконы св. Спаса: текло муро в продолжение двенадцати дней и набрали этого чудного мура две восчаницы: одну во Пскове оставили, а другую в Новгород отослали. Кроме Евпраксии, в монастыре погребены княгиня Мария, супруга Довмонта, и какая-то княгиня Наталия; по преданию — они жили вместе, и на хорах показывают углубления в каменной стене, где эти княгини-отшельницы стояли во время богослужения. С ними погребена их келейница и подруга Сандулия. Монастырь этот был местом погребения многих княгинь, скончавшихся во Пскове. Его каменная церковь, построенная в XIII веке из плитняка с примесью кирпича, треснувшая в нескольких местах, существует до сих пор. В конце XIII века был основан монастырь Свято-горский (или Снетогорский) на Снятной горе, над рекою Великою, в четырех верстах от Пскова, на другой стороне этой реки. Основателем был преподобный Иосиф, убитый вместе с семнадцатью монахами, набежавшими на окрестности Пскова литовцами в 1299 г. Каменная церковь в нем, существующая до сих пор, построена в начале XIV века. В 1310 г. построена была каменная церковь Богородицы на Горе, и так как летопись по этому поводу прибавляет: при игумене Иове, то из этого можно заключить, что там был монастырь.

Из существовавших во Пскове и в Псковской Земле монастырей о большей части нельзя сказать, когда они построены, потому что о них упоминается большею частью случайно. Несомненно существовали во времена независимости Пскова следующие монастыри: Пантелеймоновский дальний на Черехе, упоминается в первый раз в 1341 г.; Пантелеймоновский ближний на Красном дворе. Каменная церковь в нем построена в 1468 г., но, конечно, он существовал и в 1341 г.; когда был дальний, то должен был существовать и ближний; Рождества Христова на Полонище, упоминаемый как монастырь в 1466 г., а как церковь еще в 1388 г. Николаевский монастырь на Волке упоминается основанным в 1395 г. Михайловский женский в Поле упоминается первый раз в 1398 г. по поводу построения в нем каменной церкви. Великая Пустынь (за 60 верст от Пскова) упоминается под 1404 годом. Никитская Пустынь в окрестности Пскова на Многе реке упоминается под 1442 г. Благовещенский женский на Песках основан в 1421 г. Воскресенский на Запсковье упоминается под 1458 годом. Николаевский на Завеличье упоминается под 1463 годом. Покровский на Полонище упоминается под 1465 г. Никитский в городе упоминается под 1470 г. Глинский Святого Духа на Завеличье упоминается под 1484 г. В пригороде Велье был монастырь св. Спаса, упоминаемый под 1459 годом. В пригороде Выборе были, по преданию, монастыри Воздвиженский при главной церкви и Варваринский женский; во Вреве два: Ильинский мужеский и Покровский женский; в окрестностях Изборска Богородицкий, основанный преподобным Онуфрием в XV веке. Более всех получили историческо-жизненное значение монастыри Трехсвятительский Елизарьев, Крипецкий и Псково-Печерский.

Первый из этих трех был основан в первой половине XV-ro века Елизаром, в монашестве Евфросином. Осталось подробное его житие, сочиненное в XV 1-м веке священником Василием; в нем много выдуманного, но есть историческая основа, тем более, что автор пользовался прежним житием, до нас недошедшим.

Святой Евфросин был родом псковитянин, поселянин из деревни Виделебской, верстах в тридцати от Пскова. Родители отдали его учиться грамоте; юноша вчитался в божественные книги; у него было пылкое воображение; он покинул родительский дом и постригся в монахи в Снятогорском монастыре. Настроив себя чтением о подвигах пустынников, он оставил монастырь и поселился в двадцати восьми верстах от Пскова недалеко реки Толвы, где построил себе хижину. Чрез несколько времени стали сходиться к нему такие же отшельники, и возник монастырь. Построена была церковь Трех Святителей на берегу пруда, в лесу. В числе приходивших к нему было целое семейство. Три брата родные — Игнатий, Харлампий и Памфил поселились у него один за другим: Игнатий посвящен в иерейский сан. Пришел потом и четвертый брат, Мартирий; он был женат, но пример братьев так настроил его, что он бросил жену и пришел в новый монастырь. Жена поплакала и также пошла в женский монастырь. Наконец, пришел к Евфросину и поселился в монастыре с четырьмя братьями и старый их родитель. Пришел к Евфросину и один богач по имени Конон — принес к нему серебро и пожертвовал на обитель. Евфросин, разумея, что у пришедшего веры мало, сказал ему: "Положи пред алтарем; Богу отдай!" Тот сделал так; но чрез несколько времени соскучился в монастыре, захотел в мир и начал требовать назад свое серебро. Евфросин сказал, что он от него не брал; оно Богу отдано. Конон — так звали богача — затосковал о своем серебре до безумия и, напавши на Евфросина в лесу, куда тот удалялся для молитвы, хотел было изрубить его топором; но спокойный и кроткий вид Евфросина обезоружил его. Преподобный обещал ему воротить серебро и скрыть его преступление от братии. При-шедши с ним в монастырь, немедленно отдал ему его серебро. Конон, вышедши из монастыря, вдруг ослеп на оба глаза и, воротившись назад, стал каяться и просить прощения. Евфросин помолился о нем; Конон прозрел и снова остался навсегда в монастыре, а серебро отдал на церковь.

Евфросин завел в своем монастыре суровые обычаи. Братия должна была находиться в работе или на молитве, скудно есть, мало спать, питаться и содержать себя от своих рук: иноки сами рубили дрова, пахали землю, сеяли хлеб, ловили рыбу. Богослужение в церкви было чрезвычайно продолжительно, особенно всенощные по скитскому уставу. Какой-то новгородский священник, услышав о новозаведенной обители, вздумал посетить ее и подвергнуться всем трудам, определенным братии. Пришла всенощная под праздник. Уже наступала полночь. Священник утомился, хотел спать и с беспокойством спрашивал: когда это кончится? Ему отвечали, что всенощное бдение у них прекращается с окончанием первого часа дня. Тогда священник снял с себя пояс, зацепил за крюк, повесил себя под пазуху и так продержался в чрезвычайном истомлении. Возвратившись в Новгород, он всем с удивлением рассказывал о подвижничестве в Евфросиновом монастыре. "Вообразите себе присно-стоящее дерево, — говорил он, — не требующее ни сна, ни дремления, ни успокоения; таков он с братиею... железный с железными!"

За свою святую жизнь Евфросин при жизни молитвами своими низводил Божию благодать на природу. Близ монастыря есть озеро: оно и теперь богато рыбой. Но в старину было оно не такое. Случилось однажды в храмовой праздник обители Трех Святителей оскудение рыбное. Рыболовы, посланные на Великое Озеро, ничего не принесли с собою. Братия стала скорбеть. Тогда Евфросин сказал: "не скорбите, уповайте и веруйте; верующему все поспеть во благое; Моисей препитал же манною израильских людей в пустыни и воду им источил из камня: и нас убогих Господ может препитать и все христолюбивое множество народа, приходящего из города праздника ради". Он пошел в церковь и стал усердно молиться, а потом взял с собою любимого ученика Меркурия, просиявшего уже довольно в постнических добродетелях, и некоторых из братий и отправился к озерцу: помолился; закинул сеть и вытащил такое множество рыбы, что чуть сеть не прорвалась. С тех пор озеро близ монастыря до сих пор в изобилии дает хорошую рыбу.

Но чем особенно прославился Евфросин, это — его спор за сугубое аллилуйа. К сожалению, рассказ, сообщаемый жизнеопи-сателем его, Василием, именно в этом месте находится слишком под влиянием пристрастия к сугубому и злобы к трегубому аллилуйа, а потому не иначе как в общих чертах может быть вероятен. Вопрос о том — как читать аллилуйа — должно быть, давно уже возбуждал прения местных философов; и еще в 1419 году митрополит Фотий писал ко псковичам послание и, между прочим, отвечал им на вопрос об аллилуйа, повелевая его троить [203]. Обычай троить был древний и употребительный в церкви; двоили немногие вольнодумцы. По известию Евфросинова жизнеописа-теля Василия, Евросин стал также двоить и убеждать других к двоению. Это случилось, как повествует Василий, после путешествия в Цареград, которое предпринято было Евфросином со специальною целью разъяснить вопрос об аллилуйа.Что Евфросин путешествовал в Цареград — это естественно; такие путешествия были в обычае и в духе времени; но жизнеописатель Василий погрешает против истины, уверяя, что патриарх повелел Евфросину двоить аллилуйа; этого никак не могло случиться, потому что на Востоке, также как и в России, сохранялся древний обычай троить. Как бы то ни было, только, по известию того же Василия, в монастыре Евфросиновом стали употреблять сугубое аллилуйа. Слух об этом разошелся во Пскове. Был тогда в городе некто священник Иов, приобревший репутацию глубокого знатока св. Писания и божественных книг; священники обращались к нему с вопросами о спорных предметах; приходили к нему и миряне за советами в делах закона: был он в глазах всего Пскова большой философ и прозвали его "столп". Чтобы очернить его, жизнеописатель уверяет, будто он, по смерти жены, "распопился", и женился на другой; но это не умалило его достоинства пред псковичами. Так же точно о его друге и соумышленнике Филиппе рассказывается, что он был дьякон, но по смерти жены "раздьяконился", чтоб жениться на другой. Оба владели хорошо речью и стали коноводами кружка мыслителей, вооружившихся за трегубое аллилуйа против Евфросина. Сначала они предложили Евфросину диспут и послали к нему из среды себя ученых, на челе которых был Филипп. Евфросин принял их радушно, угостил трапезою, потом пригласил к себе в келью для состязания. Защитники трегубого доказывали, что тройное аллилуйя поется в честь св. Троицы, и двоить его — значит умалять божество. Евфросин возражал, что человек не в силах ни умножить, ни умалить божество и опирался на то, что в Константинополе ему приказали двоить аллилуйа. В споре он разгорячился до того, что когда ему подали писание, составленное Иовом, которого звали столпом, то он сказал: какой это столп? Это мотыльный [204] столп". Самим своим противникам он сказал, что они мудрствуют "по-свински!" Когда посланные, воротившись во Псков, рассказали Иову, как Евфросин изъяснялся о его личности, философ почувствовал себя глубоко оскорбленным, стал сильнее проповедовать против Евфросина и чрезвычайно озлобил против него псковичей. Когда из Евфро-синова монастыря приходили братья в город за покупками, псковичи оскорбляли их, не считали за иноков; а если кто приглашал их к себе в дом и угощал, того бранили и укоряли. Ожесточение их дошло до того, что если кто проезжал мимо Евфросиновой обители, то не снимал шапки, как следовало перед церковью, и говорил: здесь еретик живет; он двоит пресвятое аллилуйа! Евфросин жаловался архиепископу Евфимию. Тот сознался в своей немощи разрешить такой важный вопрос,но предоставлял ему поступать так, как благословил его патриарх, если он был у патриарха и принял от него повеление, но, с другой стороны, не обязывал и псковичей следовать введенному Евфро-сином обычаю и не остановил их злобы, которая продолжалась до самой смерти Евфросина, случившейся в 1481 году. Зато, после блаженной кончины его наказание постигло философа Иова. Напала на него такая болезнь, что все тело его покрылось червями и от него исходил такой смрад, что никто не мог приблизиться к нему. В унынии он поступил в иноческий чин и постригся в Спасо-Мирожском монастыре. Но болезнь не оставляла его. Не даром Евфросин нарек его мотыльным столпом. Два года прострадал он таким образом и наконец вышла душа его из тела с великим страданием. И когда зазвонили к погребению его, сошлись братья дать усопшему последнее целование и проводить его в могилу — никто не мог приступить к его трупу, и от нестерпимой вони держали себя за носы честные иноки; и так скрыли его тело в ограде Спасо-Мирожского монастыря.

"Видите ли, братия, восклицает жизнеописатель Евфросина: какова месть Божия и прещение пресвятыя ради аллилуйа".

Церковь считает недостоверным весь рассказ Василия об участии Евфросина в деле об аллилуйя; тем не менее он не лишен для нас значения, как образчик старинных понятий, выказавшихся в описании события; если даже это событие в сущности вымысел, то имеет для потомства важность исторической истины известного склада понятий и воззрений.

До сих пор близ Евфросинова монастыря, в роще, недалеко пруда, благословенного святым мужем на рыбное обилие, показывают дупло, обгрызенное зубами благочестивых богомольцев. Там часто сидел Евфросин, предаваясь богомыслию. Вокруг разбросаны разной величины каменья, которые он таскал на голове труда ради. Есть верование, что если у кого болит часто голова,надобно трижды обнести на голове один из камней вокруг дупла, и болящий получит исцеление.

Евфросинов монастырь дал основание Крыпецкому, верстах около 18-ти от Евфросинова в болотном и лесистом месте. Был у Евфросина в обители пришлый с Востока брат, по имени Савва. Думают, что он был по происхождению серб. Поживши в монастыре, он пошел из него в пустыню и поселился на том месте, где теперь находится его монастырь, на берегу небольшого озерца. В этом пустынном болоте проживали бесы. Им не понравилось, что там явился святой отшельник, который своими молитвами их прогонит. Они стали представлять ему разные пугала и привидения, — но святой выдержал эти искушения; молитвою и постом изгнал их; и стал он жить безмятежно, питаясь хлебом и водою. Скоро, однако, узнали во Пскове, что явился новый пустынник и стали к нему приходить и просить духовных советов: он всех принимал. Посещали его и бояре, и посадники, и знатные, и незнатные. Всем он давал благия нравоучения, а в особенности советовал воздерживаться от блуда и прославлял девственную чистоту. Тогда нашлись и такие, что, подобно ему, решились оставить мирскую суету и поселились с ним вместе. Так возникла обитель и была построена деревянная церковь во имя Иоанна Богослова. Богатые христолюбцы жертвовали на новый монастырь свои вклады. Савва все отдавал на церковь и на братию, сам жил очень скудно, и уклоняясь от любоначалия, не принял на себя игуменского сана, а поручил его другому иноку Кассияну. Его ревность к чистоте простиралась до того, что Савва запрещал входить в монастырь женскому полу, по афонскому образцу. Однажды приехал к нему князь Ярослав, который много жертвовал на монастырь и часто туда ездил: на этот раз он прибыл с женою, которая была больна и искала исцеления. Савва не допустил княгиню в обитель, но по просьбам князя вышел к ней за ворота и отслужил ей молебен, после чего она выздоровела. В память этого события и в благодарность за исцеление жены, Ярослав построил длинный деревянный мост через болото, окружающее монастырь, и подарил, с согласия псковского веча, монастырю волость.

Савва умер в старости, в 1495 году. Его мощи были уже открыты после падения независимости Пскова. Тогда же была построена и каменная церковь вместо деревянной.

Псково-Печерский монастырь, находящийся верстах в пятидесяти от Пскова близ ливонской границы в ущелье песчаных гор, на берегу ручья Каменца, получил свое важное значение уже в XVI-м веке, но его начало восходит ко второй половине XV-ro. Однажды изборские охотники по прозвищу селиши, отец с сыном, гонялись за зверьми в лесистой пустыне и, дошедши до того места, где потом возник монастырь, услышали церковное пение. Они приняли это пение за пение ангелов, заключили из этого, что место, на котором им послышалось пение — свято, рассказали своим товарищам,и все, по общему совету, обратились ко псковскому вечу и выпросили себе на поселение то место, на которое указывали селиши. Получив землю во владение, они поделили ее между собою: одному из них досталось по разделу место недалеко нынешней пещерной горы; звали его Иван Дементьев. Один раз он пошел рубить на домашний обиход дерево на ту гору, где селишам было слышание. Срубленное на краю горы дерево повалилось вниз, захватило с собой другие деревья и кустарники; оторвалась часть земли и открылась пещера с надписью: "Богом-зданная пещера". Тогда оказалось, что селиши слышали пение не ангелов, но отшельников. Но их там не было; не было их вероятно и в живых, и уже пещера завалилась землею. Предание приписывает первое копание пещеры какому-то Марку.

Когда пещера была открыта, во Пскове жил священник именем Иоанн, бывший прежде в ю рьеве ливонском, но удалившийся оттуда по причине гонений от немцев. Он поселился во Пскове, где был чужой — "шестник", родом он был москвич. Услышав об открытии пещеры, отправился он туда на место, там поселился, и близ пещеры выкопал в той же песчаной горе церковь. Жена его, по имени Васса, постриглась в монахини и скоро умерла. Муж и другой священник хотели ее похоронить в земле в пещере, но гроб три раза чудесно выходил из земли, как бы во знамение, что Богу не угодно, чтоб она была зарыта. Гроб поставили в сделанном нарочно углублении.

По смерти Вассы Иоанн принял имя Ионы и постригся в монахи. Церковь была им окончена; против нее на столбах он построил две кельи. Псковское духовенство, соблазняясь таким оригинальным построением церкви, не хотело ее освящать. Иоанн обратился к архиепископу Феофилу. Тот согласился; и, по его благословению, была освящена сделанная в горе церковь во имя Успения Богородицы. Это случилось в 1473 году. Дементьев, открывший случайно пещеру, подарил новому монастырю землю около него под устройство. Так положено было основание этой обители. Преемник Ионы, Михаил, устроил на горе другую церковь во имя киево-печерских чудотворцев Антония и Феодосия. Но обитель, построенная на границе, вскоре была разорена ливонцами, и хотя опять восстановлена, но была бедна и незначительна. Уже после падения Пскова сначала дьяк Мисюрь, а потом знаменитый Корнилий из боярского рода, бывший там игуменом, возвысили ее. Пещеры распространились и сделались местом погребения.

VI. Управление и устройство монастырей

Монастыри управлялись на основании общих правил, укорененных обычаем под верховною властью новгородских святителей. Не видно, чтоб в древности существовали для монастырей какие-нибудь привилегии, как впоследствии, освобождавшие их от суда и непосредственной власти владык. В грамоте митрополита Киприана (1391-1393) говорится: "монастыреве игумены и чернецы, попы, дьяконы и всяк церковный человек ти вси под властию в послушании святителю; никто же не смеет ни один крестьянин, ни мал ни велик, вступатися в тая дела. Аще ли который от тех игумен или поп, или чернец имать отиматися мирскими властелины от святителя, такового божественная правила извергают и отлучают... да елико есть монастырев, игумены да будут у него (у новгородского владыки) в покореньи и в послушании и весь чин священнический". Внутреннее управление основывалось на выборе. Игумен избирался братиею, а утверждался владыкою; а иногда избиралось несколько кандидатов и владыке предоставлялось утвердить одного из них по своему усмотрению. Кроме игумена, избирался келарь (казначей) и ключник (эконом). Несколько старцев протоиереев составляли собор или совет около игумена и назывались соборными старцами. Этому собору старцев и игумену, как председателю совета, принадлежал суд и управа над всеми живущими в обители и вне стен ее над всеми теми, которые к ней приписаны. Верховный суд и власть владыки над монастырем совершались чрез посредство посылаемых десятильников. Монастыри для владыки имели значение как бы доходных статей. Они платили ему судные пошлины и откуп (вероятно последний за право внутреннего самоуправления и расправы), сверх того владыки, как предполагалось, должны были ездить по монастырям с целью суда, и, следовательно, имели право ставить в монастырях лошадей и брать корм на себя и на свой двор. Но так как многие владыки не ездили постоянно по монастырям с этой целью.то необходимые издержки в пользу владык, в случае поездок, обратились в постоянные доходные статьи: монастыри должны были платить владыке, вместо того, чтоб содержать его в случае приезда. Но если не ездили по монастырям сами владыки, то ездили их десятильники с целью суда и получали в монастырях подводы, проводников и содержание. Таким образом выходило, что монастыри вдвойне отбывали одну и ту же повинность — издержки на судопроизводство над собою и деньгами и натурою. Сверх того, монастыри, находившиеся в самом Новегороде и в окрестностях его, служили предметом поживы для софийских попов, причта и архиепископских чиновников: когда наступал в монастыре престольный праздник, непременно звали к себе служить софийских попов и платили им за это. Некоторые ездили по монастырям только просить и назывались попрошатаи (по-прошатаи владычни люди в монастыри по волости у них просими не ездят). От таких поборов некоторые новгородские монастыри освобождались уже после падения новгородской независимости, когда вошло в обычай раздавать несудимые грамоты, составлявшие привилегии некоторых монастырей.

В древнем Новгороде и по Новгородской Земле в монастырях редко соблюдалось общинное житие; издревле оно существовало только в некоторых. Так под 1169 г. упоминается в летописи, что архиепископ Иоанн построил Бело-Николаевский монастырь, и устроил в нем общину. Как образчик общинного устройства, может служить монастырь Снетогорский, близ Пскова, о котором сохранились довольно подробные известия начала XV-ro века. Братия вносили вклады и делались членами общины. Раз внесенное уже никогда не возвращалось. В случае смерти чернеца, наследники не имели права на получение внесенного. Равным образом, если бы чернец вышел из послушания игумену и соборным старцам, и был за это изгнан— вклад его не возвращался. Одним словом, род и племя теряли всякое право на это достояние. Наказание изгнанием употреблялось только в крайнем случае; обычное наказание было — заключение в темницу. В некоторых монастырях и теперь остались в церквах чуланы, иногда совсем темные, иногда с маленьким окошечком: туда сажали провинившихся. Без разрешения игумена монахи не могли выходить из своего монастыря. Никто не мог иметь своей пищи: всем заведовали ключник и келарь; а если бы кому-нибудь понадобилось съестное или питное, келарь должен был доложить об этом игумену. Никто не должен иметь на собственный счет приобретенной одежды, а получал ее из монастырского запаса. В уставной грамоте Снетогорскому монастырю, между прочим, находится предостережение — не покупать одежд немецкого покроя. Никто не мог сказать в общинном монастыре: "это мое, а это твое". Житие в монастырской общине должно быть подобием первых христианских общин, какие существовали во времена апостольские, когда у многочисленного общества последователей Распятого Иисуса была душа едина. Игумен имел право отнять стяжание, которое монах приобрел себе, и обратить его в собственность монастыря, куда этот монах вступил. Неизвестно, в каких именно монастырях в Новгороде было общинное устройство. Быть может, оно возникало и исчезало в одних и тех же. В XVI веке при Макарий, когда в 1528 г. этот владыка убедил новгородские монастыри принять общинное устройство, оказалось, что до того времени только в некоторых монастырях была община, и именно в великих; но какие то были великие — не говорится. Между тем, в Антониевском, очень важном монастыре, который по всему должен был бы включаться в число великих, не было общины. Тогда в новгородских монастырях вообще монахов было мало: в некоторых человека по два или по три; а где семь или восемь человек, тот монастырь считался уже большим. Некоторые мужские и женские монастыри помещались в одной ограде. Однако по этим известиям XVI века нельзя вполне заключить о состоянии монастырей во времена независимости Великаго Новгорода, потому что со времени переселения должно было измениться и устройство монастырской жизни. Вообще, как кажется, новгородские монастыри не были чужды духа свободы, господствовавшего в новгородском мире. Новгородец, переходя из своего буйного города в стены обители, приносил с собою прежний нрав. Монахи часто тяготились духовным деспотизмом своих начальников и искали против них опоры у светских властей. Новгородские и псковские посадники вмешивались в монастырские дела, принимали под свое покровительство недовольных, часто с корыстною целью; от этого возникали споры у духовенства со светскими властями. Мы встречаем неоднократно указания на то, что, вопреки особности и неприкосновенности для мирян церковного управления, которое хотели незыблемо сохранить владыки, миряне оказывали такое вмешательство. К этому располагало то, что многие монастыри устроены были частными лицами; основатели домогались удерживать над ними право и передавать его своим потомкам. Из приведенной выше грамоты Киприана видно, что обращение недовольных своим начальством чернецов к светским властям случалось нередко в Новгороде, еще чаще во Пскове: там постоянное отсутствие святителя подавало мирянам повод вмешиваться в духовные дела, судить и казнить попов и чернецов. В грамоте архиепископа Симеона в Снетогорский монастырь (1416-1421) говорится: и тыя черньци да из вашего монастыря вышедше вон да подимают мирския люди и мирския судья на игумена и на старцев вашего монастыря, и тыя мирскые судья и миряне да судят вас мирским обычаем. В 1471 г. мы имеем пример суда Новгорода над духовным лицом. Великий Новгород осудил владычнего ключника, обвиняемого в растрате софийской казны. Это пример, показывающий, что вече считало себя в праве контролировать духовное ведомство в финансовых отношениях, В 1463 г. митрополит Феодосии говорит архиепископу Ионе: "никто же да не смеет ни един христианин ни мал ни велик в та дела вступатись аще ли который от тех игумен или поп или чернец, имет отиматися мирскими властелины от святителя, таковаго божественнаа и свя-щеннаа правила извергают и отлучают". Он предостерегал, чтоб посадники и тысяцкие и бояре Великого Новгорода не вступ»-лись в сел», земли и выходы и пошлины церковные. В XV веке, как кажется, особенно развился нелад между духовными и светскими властями, и уже в умах слагались понятия враждебные против неприкосновенности прав лиц и имуществ духовного ведомства. Так, в послании митрополита Филиппа к новгородскому архиепископу Ионе, 1467 года, говорится, что многие по грамотам завещали в монастыри свои имения, но посадские и тысячские и вообще новгородцы дозволяют себе неприязненные толкования и посягают на отданные в монастыри имения: "которые людие православнии, отходя сего света, помогали себе и своим душам, и писали свои грамати духовный, а подавали своя села и своя имения всоборну церковь дому святей Софии Божий Мудрости и по всем святым церквем и.по монастырем на очищение своим грехом, и на поминок единородных и бессмертных своих душ и всего роду своего... и некоторые посадници и тысятцкии, да и от Новгородцев мнози вставляют некая тщетная словеса, мудрствующе себе плотскаа, а не душевнаа и яко забывше Божиа страха и казни Его и непщуя ничтоже, ни поминающе скорбных и печалных, еже им бывшим во время се, мнящеся сами, яко безсмертни суще; да хотят грубость чинити св. Божией церкви и грабати святыа церкви и монастыри; им же си кто стяжанием бедную свою душю хотячи искупити, от вечнаго оного мучения, да отдал свое любострастное имение и села святым Божиим церквам и монастырем, измолениа ради от вечных мук и помяновении своеа душа и своего роду, и дети твои дей некотории Новогородци тех имения церковныя и села данаа хотят имати собе, а приказ и духовныя их граматы рудят, а церкви Божиа грабячи да сами тем хотят ся корыстовати."

VII. Юродивые и паломники

Кроме монашества, способы выражения особого благочестия и исключительной преданности религии были юродство и паломничество. Юродивые имели общественное значение. Они были нередко сатириками общества, и, прикидываясь дураками, своими фарсами преподавали народу нравственные уроки и заставляли оглянуться на собственные слабости. Осталось в Новгороде предание о двух юродивых в XIV-м веке: один, по имени Николай, жил на Софийской стороне, второй— по имени Федор, на Торговой стороне. Оба они вели убогую жизнь: держали строгий пост, ходили босиком, даже по морозу, и отпускали пред толпою разные странности, навлекавшие на них посмеяние, а иногда даже и побои. Между прочим, в укор новгородцам, они пародировали их усобицы, происходившие между Софийской и Торговой сторонами города. Они не пускали друг друга на противную сторону, и если Федор явится на Софийской, то Николай его прогоняет, а если Николай зайдет на Торговую сторону, то Федор бросается на него и гонит прочь. Так как за свою святую и постническую жизнь они сподобились дара чудотво-рений, то эти путешествия с одной стороны на другую совершались не по мосту, а прямо по воде, как по суху. Люди смотрели с удивлением, как Николай, стоя посреди Волхова на воде, бросал в своего соперника кочанами капусты, и за это прозвали его Никола Кочанов. Таких юродивых ласкали богачи и бояре. Рассказывают, что какой-то боярин давал пир у себя в доме, и встретив юродивого на улице, поклонился ему до земли, просил его сотворить любовь -— придти к нему на пир хлеба есть. Блаженный отвечал: Как Бог хочет, так и будет. Он пришел к боярину рано, когда еще не только гости не сходились, но и сам хозяин, не ждавши к себе приглашенных, вышел из дома. Прислуга начала издеваться над юродивым: одни толкали его, другие ругались над ним. Николай вышел из дома. Когда пришло время, гости собрались на пир, хозяин приказал своим паробкам принести вина, меду и всякого пития. Паробки пошли с сосудами к бочкам, и не нашли ни капли ни в одной бочке; а перед тем они были полны. Господин, когда ему донесли о таком непонятном приключении, сам осмотрел бочки и не нашел ни капли. Нечего было делать — гости были созваны, без вина оставаться было нельзя; хозяин решился посылать за винами на варяжский (немецкий) двор, но потом вспомнил о Николае и спросил: был ли здесь блаженный? "Был, — отвечали ему, — да невегласы прогнали его". Хозяин избрал из своих слуг степенных и добрых, и послал искать Николая и умолять его, чтоб он простил оказанное ему оскорбление и пришел к нему в дом. Блаженный не ослушался, пришел. Боярин посадил его на первое место, кланялся перед ним и говорил: "отдай мне согрешение моих слуг, и благослови внести питие". — "Будет тебе, как ты хочешь", сказал Николай. Сам хозяин отправился со слугами в подклеть к бочкам и нашел, что все вино цело. Уклоняясь от почестей, которые его ожидали, Николай ускользнул после того из боярского дома.

Путешествия к святым местам считались постоянно богоугодным делом, искупляющим житейские грехи. Толпы народа собирались повсюду, где только являлась какая-нибудь репутация святости: пред иконами, о которых расходилась молва, что они творят чудеса и исцеления; у гробов признаваемых святыми и праведниками; пред уединенными кельями отшельников, от которых ожидали пророчества о будущем; и вообще ходили в монастыри и пустыни в храмовые праздники по обету, к которому прибегали всегда в несчастиях и болезнях, и считали потом себя обязанными исполнить обещание — сходить туда, помолиться. Новгородцы ходили на Восток, в Царьград, на Афон, в Иерусалим. Последнего рода путешествие считалось особенно богоугодным по своей трудности и продолжительности. Часто поводом к таким подвигам было раскаяние о прежней жизни, проведенной неблагочестиво. Так Василий Буслаевич отправился в Иерусалим, потому что смолоду было много бито-граблено, под старость надобно душу спасти. В подобные далекие путешествия отправлялись ватагами, товариществами. В песнях паломники, пилигримы называтся калики перехожие, и будучи богомольцами, подчас являются и могучими удальцами, воинами. От древнего Новгорода осталось два описания путешествий в Царьград: Стефана и Добрыни Яд-рейковича, бывшего потом новгородским владыкою под именем Антония. Владыка Василий путешествовал в Иерусалим; он указывает на это в своем послании к тверскому владыке Василию, говоря, что видел врата, затворенные Христом, место, где Христос постился, и финиковые деревья, насаженные Его руками. Возвратившись в отечество, новгородские паломники любили рассказывать всякие дивы и небылицы про дальние страны и про свои приключения в этих странах. Таким образом, в том же послании владыка Василий говорит, что новгородец Моислав и сын его Яков, путешествуя по Востоку на море, заехали к раю. Было у них три юмы[205] (судна), долго их носило ветром; одна погибла, а две прибило к высоким горам. Они увидали, что на горе был написан деисус удивительно красиво: так и видно, что не человеческие руки его творили; а свет на том месте был самосиянный, такой свет, что и рассказать человеку невозможно; солнца не видали, а светлее солнца было на том месте. И слышали новгородцы из-за гор ликования и веселые песни. Вздумали они по щегле (по мачте) взобраться на гору. Взобрался первый — глянул, всплеснул руками, засмеялся и побежал за гору. Послали новгородцы другого. "Смотри, говорили ему — не убегай; воротись и нам разскажи, что там такое". Но и другой, как только взошел на гору, не захотел ворочаться к своим, а обрадовался чему-то и удалился за гору. "Ну, хоть бы нам смерть приключилась , — сказали тогда новгородцы, — а уж увидим светлость этого места, узнаем, что там такое". Послали они третьего на гору, и привязали веревками за ноги, чтоб не ушел. Но и тот, как только взошел на гору, как только глянул за гору, всплеснул в радости руками, забыл, что привязан за ноги, пустился бежать... товарищи дернули за веревку, потянули его назад, а он тут и дух испустил. "Видно", — сказали тогда поломники, — "не дано нам видеть неизреченнаго веселия и светлости места сего". То был рай земной. Не может человек посмотреть на него и захотеть воротиться в этот исполненный печалей и несовершенств мир. Зато другие новгородцы, ездившие на Запад, рассказывали,что доходили до ада, видели истекающую из преисподней молнийную реку Морг; видели на дышу-щем море червь неусыпающий; слышали скрежет зубный грешников. Охота к поломничеству доходила до злоупотреблений, и благочестивые пастыри должны были говорить против таких путешествий; потому что иногда, под видом благочестия, укрывалось побуждение к лени, праздношатанию и бродяжничеству.

VIII. Особенности новгородской Церкви

В Церкви новгородской существовали некоторые особенности, которые виднеются в современных памятниках. В этом отношении Вопросы Кириковы и приложенные при них правила архиепископа Илии (Иоанна) представляют замечательные черты. Некоторые правила, относящиеся до богослужения, показывают, что тогда уже возникали вопросы относительно такого или другого исполнения обрядов. При толках об обряде крещения возникал вопрос о крещении взрослого человека, из чего видно, что язычество было еще сильно, и многие принимали крещение в зрелом возрасте. Взрослый человек должен был проходить искус оглашения; время для этого было различное: для болгарина (волжского), чу-дина и половчина сорок дней, а для славянина только восемь. Вероятно, такое различие во времени принято оттого, что славянин имел возможность научиться скорее, беседуя со священником на своем языке, тогда как иноплеменники должны были быть поучаемы или чрез переводчиков, или сами прежде несколько научившись языку. Известный обряд отречения от сатаны совершался несколько пространнее, чем теперь: подняв руки вверх, следовало произносить, обращаясь к бесовскому владыке: "нетуть твоего зла, ни что же скрыто у мене, ни где же не держю ни таю". Здесь нельзя не видеть материального понятия о невещественном зле, от которого отрекаются. В народе так еще мало было сознания христианства, что возникал вопрос: как поступать с таким, который сам не знает, крещен ли он, или нет; и вопрос этот разрешался так, что надобно спрашивать свидетелей, и если не найдутся свидетели, то крестить его. Случалось, что католики принимали православие; возник вопрос — как поступать в таком случае, и разрешался так: он должен ходить семь дней в церковь; священник в это время наречет ему имя и будет читать над ним четыре молитвы, по десяти раз каждую сряду; оглашенный должен воздерживаться от мяса и молока. В восьмой день, вымывшись, он должен был приходить к священнику, который, помолившись над ним, одев его в чистые одежды, и сам надев на себя крестные ризы, возложит ему на голову венец, помажет св. муром и на литургии причастит св. Тайн.

Но, с другой стороны, народ мало понимал различие вероисповедания: ибо в тех же вопросах есть известие, что матери носили крестить детей своих к варяжскому (римско-католическому) попу.

Покаяние в грехах сопровождалось епитимиями. Они состояли в посте и сухоядении и, вероятно, в поклонах. За важные грехи налагалось по десяти лет поста, иногда по три года, по два года; в эти сроки кающийся грешник не должен был есть мяса и пить меда. Те, которых грехи вынуждали более строгую епитемию, не могли разрешать даже на Великий День. На иных налагался в продолжение определенных лет пост сплошной, исключая воскресенья, субботы и господских праздников. Для других епитимия состояла в том, что, кроме постов, определенных для всех церковью, назначался им в продолжение известного числа лет пост в скоромные дни на известное число дней, напр., сорокадневный пост. Некоторые добровольно налагали на себя за грехи воздержание. Священник, исповедуя грешника, при назначении епитимий, принимал во внимание количество грехов и назначал несколько епитимий, но не все разом, а одну за другою, чтоб не отягчить человека избытком епитимий. Если кающийся отправлялся в войско, то епитемия снималась прежде срока. Для спасения души и умилостивления Бога считался действительным принос какого-нибудь дара в церковь, и церковный суд не дозволял принимать приноса от тех, которые своими грехами заслуживали такое исключение. Принос, будучи богоугодным делом, должен даваться чистым и праведным человеком[206]. Духовенство, назначая епитимий, не препятствовало нести их за других, по слову апостола: друг другу тяготы носите. Тогда в Новгороде возникло верование, что тягость покаянного поста может быть заменена служением заказных обеден; так, напр., десять литургий избавляли от трех месяцев времени епитимий; двадцать обеден равнялись восьми месяцам, а тридцать приравнивались к целому году. Это мнение, распространенное в народе, однако, не одобрялось ревнителями строгости церковных уставов.

В понятие о духовном отце входило нечто такое, что представляло неизменную связь его с духовными детьми, а потому и возник вопрос: можно ли переходить от одного духовного отца к другому? Епископ разрешил этот вопрос: дозволительно, потому что покаяние вольно есть; но для уважения к прежнему духовному отцу в таком случае правило архиепископа Илии повелевает непременно отпроситься у него и дать ему .дарок.

Причащались гораздо чаще, чем теперь, несколько раз в год. На Пасху, по древнему обычаю, еще не пришедшему в забвение, причащались все, исключая тех, на ком лежала епитимия. Детей в этот праздник причащали тотчас после заутрени, сохраняя для этого св. дары от великосубботней обедни. Строгое соблюдение правила не есть до причастия распространялось даже на прикосновение скоромного к зубам, как могло случиться с ребенком: возникал вопрос о том, можно ли причащаться, если кто постучит в зубы яйцом. Вопрос этот разрешался так: дитяти можно: а взрослому дозволяется только тогда, когда он один раз постучит, а если несколько раз, то нельзя [207]. Старинный обычай причащаться несколько раз в год поддерживался постоянно в течение веков; в конце XIV века церковная власть хотела установить особые, приличные для этого, времена в году. Таким образом тогда советовали причащаться около Великого Дня, Рождества Христова и в другие великие праздники, непременно с тем условием, чтоб приходить к св. причастию подпоясавшись. Для избежания соблазна мужчины причащались у среднего, а женщины у левого алтарного входа, что против жертвенника.

Из правил, относящихся до погребения и до поминовения мертвых, замечательно, что Церковь предписывала хоронить усопших непременно до заката солнца, чтоб дневное светило последний раз озаряло отходящего в могилу, который не увидит его до общего воскресения. Кто умер без покаяния, над тем хотя служили погребальное последование, но без церковного облачения. В XV веке не всегда, как видно, соблюдалось правило не хоронить самоубийц по христианскому обряду, и, с другой стороны, не всегда различались самоубийцы от умерших нечаянно, или насильственною смертью, ибо митрополит Фотий должен был об этом напоминать в своей грамоте. Литургии за упокой служились непременно на трех просфорах: одна называлась великая, — при изъятии из ней частиц не поминался мертвый; две другие были за упокой. Сами собою, без церковного правила, составлялись в народе некоторые правила, то воспрещаемые, то дозволяемые; напр., в язычестве хоронили мертвецов всегда с какими-нибудь вещами; христиане перенесли этот языческий обычай и в христианское погребение и стали класть с погребенным иконы. Кирик делал вопрос: можно ли это? Епископ в ответ не велел выгребать положенные иконы; но этим уже показывается, что прежде бывали случаи, когда их выгребали, считая это делом непозволительным. Так как при последовании погребения молились об отпущении грехов усопшего, то возникал толк, будто оно совершается во очищение грехов покойника, следовательно, над младенцами безгрешными не следует петь, как и над святыми. Обычный день для поминовения был суббота,и сам собою образовался в этот день обычай класть поклоны за умерших; они назывались заупокойные поклоны. Епископ воспрещал это, толкуя, что надобно класть такие поклоны в пятницу, а никак не в субботу.

Подобно как и теперь, ставили в знак поминовения усопших кутью и служили сорокоусты; и епископы, вероятно, чтоб предупредить произвол и недоразумения, постановляли плату за сорокоустные поминовения, по числу их. Но в этом существовали некоторые особенности, которых нет теперь; например, сорокоусты правились не только по мертвым, но и по живым, ради будущего спасения души. Епископы не воспрещали этого обычая, самовольно вкравшегося в народное благочестие, но приказывали священникам произносить тому, за кого служился сорокоуст: "брате! не согрешай больше! мертвец не согрешает! Ставление кутьи не было исключительным обрядом поминовения; но кутья ставилась и за здравие живущего.

В молодом христианском народе явилось тогда желание все освящать церковными молитвословиями и обрядами; таким образом, приносили в церковь для освещения всевозможные про-израстения: горох, чечевицу, пшеницу, коноплю, также сосуды и пр. Страх беса пугал тогда фантазию и располагал к тому, чтоб ограждать влиянием и благословением религии все, что служило для обыденной жизни. Вещи, по понятиям времени, часто делались скверными от разных причин; только чрез посредство освящения им возвращалась возможность безукоризненно быть употребляемыми. Церковь ввела различие между чистыми и нечистыми, употребительными и неупотребительными в пищу животными; но вообще со снисходительностью дозволяла, по возможности, некоторые местные привычки: так, напр., позволялось есть белок, лишь бы они не были удавлениною. Держась слов апостола, только удавленину и кровь преследовали безусловно.

По мере того как усиливалось в духовенстве нерасположение к западной Церкви, церковные власти начали смотреть, как на нечистое, на все, что исходит из рук западных христиан. Так митрополит Фотий приказывал освящать овощи, вино и вообще все съестное, получаемое из-за границы.

Из многих мест Кириковых Вопросов видно, как под влиянием церковных воззрений образовалось у новгородцев и псковичей понятие о нечистоте женщины, переходившее даже и в ту сферу, в какой Церковь не соглашалась признавать в ней такое качество. Таким образом, возник вопрос: можно ли служить священнику в ризах, в которые вшит женский платок, и на это епископ отвечал: "разве женщина поганая?" Но по другим случаям, женщина признавалась такою со стороны церковных представителей. Так родильнице не только в продолжение сорока дней не дозволялось ходить в храм, как делается и теперь, но изба, где родилось дитя, в продолжение трех дней считалась оскверненною, и духовные не могли в нее входить; а по прошествии трех дней ее вымывали и освящали. Если бы случилось родильнице умереть, то для того, чтоб дать ей предсмертное причастие, нужно было ее вынести из того покоя, где она лежала, в другой, и там уже причастить. Женщина считалась недостойною печь просфоры. Эти понятия необходимо должны были иметь влияние на образование презрительного взгляда на женщину вообще. Это не сходилось с коренными понятиями славянского племени.

Христианство должно было заботиться о поддержании правильных браков, и долго еще боролось со старыми языческими привычками: некоторые жили с женщинами не венчаясь; другие находились в связях со своими рабынями, не подозревая тут предосудительного. Вообще, в Новгороде на брачные связи смотрели легко, даже и в поздние времена; и так постоянно духовенство старалось искоренить браки без венчания, которые, однако, по народному понятию, почитались настоящими браками. Причина, почему избегали венчания, была та, что в старой жизни укоренились частые разводы: были нередко примеры, что муж передавал свою жену другому, другой третьему, и женщина оставляла мужа и переходила из рук в руки. С невенчанными можно было и при христианстве соблюдать обычай языческих нравов. Самое венчание не уничтожало разводов, и жены венчанные также разлучались с мужьями и сходились с другими. Нередко супруги расходились добровольно, по недостатку средств жизни. Все возникавшие по этому поводу дела принадлежали суду Церкви, и владыки старались постановить правила, предупреждавшие эти случаи, но принуждены бывали поневоле оказывать иногда снисходительность к народным обычаям. Таким образом, дозволялось мужу отпустить жену, которую он считал виновною в нарушении супружеской верности, и даже такой муж мог после того принимать священство. Вообще, церковные судьи, руководствуясь византийскими понятиями, были строже к женщине, чем к мужчине. Так, и в ответ Кирику епископ, на основании правила св. Василия, дает свободу мужу, лишая этой свободы жену: "ни по коей же вине жене не отлучатися мужа своего"; напротив — "аще жена от мужа со иным, то муж не виноват пуская ю".

Тогда как строгая византийская нравственность порицала .троеженство (хотя и допускала в крайности), и даже на самое второбрачие смотрела неблагосклонно, русские беспрестанно разводились, — даже в XV веке Фотий должен был научать новгородцев и псковичей, чтоб они не давали должности церковных старост разведшимся с женами, как и второбрачным.

Некоторые особенности в богослужении и в церковных требах сохранялись в Северной Руси в XIV и XV веках, отчасти дозволяемые, отчасти воспрещаемые властями. Видно, что в древние времена от недостатка научного образования духовенство путалось во множестве сложных обрядов, и возникали разные вопросы о богослужебном порядке и о требах; эти вопросы разрешались иногда духовенством самовольно, противно церковным правилам; для восстановления правильности богослужения следовало спрашивать владыку и даже митрополита. Напр., митрополит должен был объяснять, когда надобно было в церковном чине служить обедню св. Василия вместо Златоусто-вой. Богослужение на страстной неделе, когда, по церковному уставу, вводятся значительные отличия против обычного вседневного, было предметом особых вопросов. Так в XIV веке, в великую субботу, пели ефимоны, что запрещено было митрополитом, когда об этом его спросили. Духовенство не вполне сознавало значение церковных санов, ибо делало вопрос митрополиту Киприану. если где-нибудь нет диакона, то может ли священник служить за диакона? Ответ был, разумеется, отрицательный. В соблюдении постов вкрались произвольные отмены, напр., не постились в Преполовение, которое всегда бывает в среду, и в Усекновение главы Иоанна Предтечи; а пост праздника Воздвижения соблюдали два дня: канун праздника и самый праздник. При совершении крещения в Новгородской и Псковской Земле вкрался обычай обливания вместо погружения. Трудно решить, заимствован ли этот обряд с Запада, или сам собою образовался; вероятнее последнее, ибо естественно в древности могла возникнуть эта замена по удобству при крещении взрослых. Митрополит Кириан запрещал творить обливание, повелевал также не присутствовать при крещении младенца куму и куме вместе, но одному какому-нибудь лицу: или мужского, или женского пола. Наружный вид служения литургии в древности имел некоторые отмены и отличия в сравнении с нынешним порядком, как это видно из старинных пергаментных служебников. Из книги Зиновия против Косого видно, что в старину не пели "Верую во единаго Бога" и "Отче наш", но читали, и обычай петь осуждался как нововведение, возникшее первоначально в Псковской Земле.

В сравнении с Восточною Русью северный край все-таки был книжнее и образованнее. В Новгороде были школы, где учили детей грамоте и письму. Так, в житии Ионы говорится о школе, в которой учились дети. Были школы и по селам. Это видно из жития Антония Сийского. Родом поселянин, он был отдан в сельскую школу. В Новгороде и Пскове всегда находились так называемые философы, люди, занимавшиеся чтением писания и церковных книг и любившие словопрения и благочестивые разговоры. К таким-то принадлежали те, о которых упоминается в житии Евфросина Псковского, и те, о которых говорится в Новгородской Летописи, по поводу вопроса о "Господи помилуй". В 1471 г. митрополит Филипп, уговаривая новгородцев не отдаваться латинскому королю, говорит: "вем, яко книжней мудрости сами разумни есте". От таких-то любителей мудрования, конечно, пошли и вольнодумные идеи, положившие в этой стране начаток тому раскольническому движению, которое проходит чрез всю нашу историю,и которое, в отличие от обрядного, мы назовем рефор-мационным.

IX. Церкви

Множество церквей было характеристической особенностью наших северных городов. Одни из них строились обществом, другие владыками из своей казны, иные частными людьми. Когда строило общество — это называлось строить пометом, т.е. складчиною. Иногда строила церковь целая улица, т.е. имеющие дома на улице, где ставилась церковь; иногда основывалась церковь торговою корпорацией): так построена была св. Пятница заморскими купцами, а в Русе построили церковь купцы прасолы. Во время моровых поветрий ставили обыденные церкви, которые следовало в один день и поставить и освятить. Частные люди по каким-нибудь случаям в жизни давали обеты поставить церковь, и такие церкви назывались обетные. Это бывало так, что когда угрожает опасность, то дают обещание построить церковь, если Бог поможет избавиться от опасности, и когда опасность минет, ставят церковь в благодарность Богу. Другие, чувствуя за собой грехи, думали загладить их перед Богом построением церкви.

Построение церквей в Новгороде началось с самого появления христианства. Еще до общего крещения Новгорода и истребления идолов, по известию Иоакимовской Летописи, существовала в Новгороде церковь Спаса Преображения, может быть, на том месте на Торговой стороне, где была такая же церковь впоследствии и где существует она под тем же названием и теперь. В конце Х-го века построена в Детинце деревянная церковь во имя Софии Премудрости Божией о тринадцати верхах, а в Х1-м веке, на другом месте, в том же Детинце, сооружена каменная церковь св. Софии. Она строена пять лет (1045-1050). Для расписки стен ее призваны греческие художники. Об этом событии сохранилась такая легенда. Иконописцы писали образ Спасителя на куполе, по обыкновению, с благословляющею рукою. Но через ночь написанный ими образ оказывался не с благословляющею, а с сжатою рукою. Иконописцы поправили по-своему; через ночь у нарисованного Спасителя рука снова была сжата. И еще раз поправили иконописцы, и еще раз увидали поутру сжатую руку. Наконец, на четвертое утро, иконописцы услышали глас: — "Писари, писари, о, писари! Не пишите меня с благословляющею рукою, а со сжатою! Я в этой руке держу Великий Новгород, а когда Моя рука разожмется, тогда будет граду сему скончание!" О другом местном образе Спасителя сохранилась такая легенда: образ этот привезен из

Греции, и писан когда-то греческим царем Эммануилом. Однажды этот царь хотел наказать священника. Тогда ночью явился ему Спаситель в том виде, в каком был им изображен на иконе, и сказал: "Зачем восхищаешь ты святительский суд?Тебе дано начальство над людьми, — твое дело оборонять их от врагов, а духовно вязать и решать поручено святителям". Явились и ангелы; Спаситель протянул перст и приказывал им нанести удары царю. Когда царь проснулся, то почувствовал на теле боль от ударов и увидел, что на иконе у Спасителя перст был протянут. Тогда царь понял, что не следует светским властям судить духовных особ. Этот образ был патрональным для владыки и всего новгородского духовенства, потому что с ним соединялось предание, охранявшее Церковь от своевольства новгородцев. После падения Новгорода он был отвезен в Москву и поставлен в Успенском соборе.

Церковь св. Софии имела до последнего времени патрональ-ное значение для Новгорода и всей его Земли. Там хоронили владык, иногда князей, и тех граждан, которые особенными подвигами и услугами отечеству удостоивались по смерти такой чести, преимущественно, когда они положили головы в бою за веру и новгородскую свободу. Быть погребенным во храме св. Софии считалось самою высокою честью. В XI-м веке почти не упоминают летописи о построении церквей в Новгороде, кроме Софии и Бориса и Глеба, построенного на месте прежней Софии в 1050 году. Несомненно однако, что существовала церковь Илии в Славне, упоминаемая как существующая в 1105 году, и Спа-сопреображенская, первая, как можно думать, христианская церковь в Новгороде. К этому времени можно отнести и первое построение Михайловской церкви на Софийской стороне на Прусской улице, если только по Новгородской Летописи ее надобно разуметь под освященною 1088 года церковью св. Михаила. Вообще в этот век не могло быть такого обилия церковных построек, как в последующие века, потому что тогда христианство не успело привиться и войти в плоть и кровь новгородского народа.

В ХП-м веке упоминается о тридцати двух церквах и сверх того о восьми деревянных, погоревших в Славенском конце, из которых две оказываются в числе вышепоименованных. На Торговой стороне были каменные: Николая Чудотворца на Ярославовом Дворище (1113), Иоанна-на-Опоках, построенная Всеволодом Мстиславичем (1127-1130), Успения Богородицы на Козьей-Бородке (1135-1144), Климента на Иворовой улице ( 1153), Пятницы на Торгу ( 1156), св. Отец на Дворище ( 1182), Иоанна Предтечи на Дворище (1184) — все они в Славенском конце; деревянные: Георгия (1133), Илии (упоминается в 1146 году — старая церковь), Петра и Павла на Холме (1146), Михаила Архангела ^сгорела 1152 года), Иоанна Ищькова (1181), Ипатия на Рогатице (1183), Спасопреобра-женская (упоминается 1169 г. — старая церковь). Из каменных церквей: Успения на Козьей-Бородке прежде была деревянная, а потом на ее месте построена каменная. Церковь Пятницы заложена была заморскими купцами в 1156 году, но она, как видно, не была достроена, и в 1191 г. сделана деревянная, а каменная совершена уже в 1207 году. На Неревском конце на Яковлевой улице (1136), Саввы Преждеосвященного в Саввиной улице, в Неревском конце (1154), Бориса и Глеба, построенная Садком Сытиничем в Детинце (1167), Иакова в Неревском конце ( 1172), Вознесения (1191 г., свершена в 1211), Сорок Мученик (1199). Из них церковь Вознесения была прежде деревянная. Деревянные: в Неревском конце, Феодора Тирона (1115), Феодора Стратилата (1118), Космодемьянская на Холопьей улице (1143), Василия в Людине конце (1151), Константина и Елены в Неревском конце (1151 ),Троицы в Щити-нице, в Людином конце (1165), Михаила Архангела на Прусской улице (упомин. сгоревшею в 1175 г. — старая церковь), Иоанна Усекновения на Чюдинцевой улице ( 1176), Иакова на Добрыне улице в Людином конце (1181), Власия в Людином конце (1184), Сретения на Владычнем дворе, в Детинце (1191). Сверх того, неизвестно где находилась церковь Трех Отроков на Житуни: Макарий думает, что это место на Прусской улице.

В XIII веке некоторые из церквей, бывшие в предыдущем столетии деревянными, стали каменными: на Торговой стороне церковь Илии на Холме в 1202 г. и Луки Евангелиста, которая была прежде на Колене (след. существовала еще в ХП-м веке), а в 1207 перенесена на улице Лубянку; на Софийской стороне Сорока Мученик (1211), Иакова в Неревском конце — быв прежде каменною, вероятно обвалилась и вновь была отстроена (1229), Феодора Стратилата (1294). Вновь упоминаются деревянные церкви на Торговой стороне: Рождества на Колене в Запольи за Плотницким концом (1226), Димитрия на Славко-вой улице (1262 — сгорела), Бориса и Глеба (1262), Жен Мироносиц (1299). На Софийской: Двенадцать Апостолов между Прусскою и Чюдинцевой (1230); Луки в Людином конце (упомин. угоревшею в 1234), Саввы в Неревском конце (1271 г. — неизвестно какая), Рождества во Владычне дворе в Детинце (в 1290 г. упоминается).

В XI V-м веке строилось много церквей; некоторые каменные на место деревянных; другие вновь заложены каменными. На Торговой стороне, вместо деревянных, отстроены каменные: Михаила Архангела (1302), Бориса и Глеба (1300-1308; деревянная оставалась и сгорела в 1311 г.); св. Отец (1318), на Княже дворе, т.е. на Ярославовом дворище (1310 г.), Христова (1324; дерев, упомин. сгоревшею в 1311 году); Георгия на Лубянице (1356), Прокопия (1359; упоминается сгоревшею в 1311 г.), Феодора Стратилата в Плотницком конце ( 1359 г., упоминается деревян. под 1329 г.), Ипатия на Рогатице (1369-1370), Спаса Преображения на Ильиной улице (1374), Димитрия на Слав-ковой улице (1381-1382), Рождества в Поле (1382), Климента на Иворовой улице ( 1386). Вновь каменные: Знаменская ( 1355), Иоанна у Немецкого двора (1359), Благовещенская на Михайловской улице в Славенском конце (1362), Петра и Павла в Славном (1367), Бориса и Глеба в Плотницком конце на За-польской улице (1377), Филиппа на Нутной улице (1383), Иоанна Богослова в Радоковицах (1383). Деревянные: Димитрия на Бояне Улке (1300). Екатерины на Торгу (упомин. сгоревшею в 1311), Спаса на Лубянице (упомин. сгоревшею в 1329 г.), Никиты в Плотницком конце (1398). Сверх того, упоминается о 22 церквах, сгоревших в 1399 г. Прежде каменные вновь перестроены: Пятницы (1345), Успения (1388). На Софийской стороне, в Детинце: — каменные: Владимира на Воротах, от Прусской улицы (1311), Вход в Иерусалим, близ Софии (1336), Иоанна Златоустаго (1351), вместо деревянной, каменная Рождества Христова, на Сенях (1362); вместо старых каменных: Покрова Пресвятыя Богородицы у Прусских ворот (1389 г.; прежняя каменная упоминается в 1305 году), Бориса и Глеба (1351), деревянная Афанасия и Кирилла обетная (1390); неизвестно какая Богородицы (1351). На Софийской стороне, за Детинцем: каменные вместо деревянных: Троицы в Редятине улице в Людине конце (1366), Василия на Ярышевой улице, в Людине конце (1370), Флора и Лавра на Людгоще улице в Неревском конце (1379), Константина и Елены на Ро-сткине улице в Неревском конце (1390), Димитрия на Данис-лавле улице в Людином конце (1394, о дерев, упом. в 1390 г.). Каменные вновь: Николы в Неревском конце (1313), Богородицы на Прусской улице (1348 г. упом. сгоревшею); Нерукотво-реннаго Образа в Людином конце на Добрыни улицы (1378), Симеона на Чюдинцевой улице (1392), Константина и Елены на Яневой улице (1400); Возобновлены прежние каменные: Кос^ мы и Дамиана (1350, потом перестраивалась в 1375); Сорока Мученик (1356); деревянныя: Лазаря в Зверинцах (1300), Георгия на Борковой улице (1302), Николы на Яковлеве улице в Неревском конце (1356), Петра в Неревском конце (1384), св. Мины в Людином конце (1385 г., упомин. сгоревшею), Алексия в Людином конце (1391 г., упоминается прежде в 1340 г.), Введения на Прусской улице (1391). Неизвестно какие: Владимира на Побережьи близ Детинца, давшая название Владимирскому берегу (133)), Ипатия на Щирковой улице в Неревском конце (.1396).

В XV-м веке были построены на Торговой стороне вновь каменные: Алексия Человека Божия близ Успения (1409), Андрея Первозванного на Щитной улице, в Плотницком конце (1417). Каменные вместо деревянных: Никиты в Плотницком конце (1406), Луки на Лубянице (1424); каменные вместо прежних каменных: Св. Отец на Торгу (1430); Михаила Архангела на Михайловке (1454), Илии в Славном (1455), Успения на Торгу (1458), Димитрия на Славковой улице (1463); неизвестно какая: Николы в Никольском конце за Плотницким. На Софийской в Детинце каменные вновь: Гурия, Самона и Ави-ва у Софии, со Владычня двора, поставленная в память знамения, совершенного от иконы этих святых во храме св. Софии (1410), Петра митрополита на Воротах, от Неревского конца (1416), Николы у св. Софии (1442); каменные вместо деревянных: Афанасия и Кирилла (1416), Милостивого Спаса на Воротах (1426, упоминается 1424 г.), Анастасии (1440; упоминается деревян. 1417). Вместо прежних каменных: Иоанна Златоуста (1434-1437), Петра на Воротах владычних (1438), Бориса и Глеба (1441). За Детинцем, каменные вновь построенные: Архангела Гавриила на Хревковой улице (1413), Воздвижения в Людине конце (1415), Николы на Холопьей улице в Неревском конце (1417), Всех Святых на Черничиной улице в Людином конце (1418), Спаса Преображения на Розвяжи в Неревском конце (1421), Иоанна Милостивого на Людгоще в Неревском конце (1422); каменные вместо деревянных: Усекновения на Чюдинцевой улице (1402), Петра и Павла в Неревском конце (1406), Апостола Луки в Людином конце (1416), Николы на Яковлевой улице в Неревском конце (1417), св. Мины на Даньславле улице, в Людином конце (1417), Иакова на Добры-ни улице в Людине конце (1428), Георгия на Боркове улице в Неревском конце (1434), Введения на Прусской улице (1455); каменные вновь возобновленные: Космы и Дамиана в Неревском (1403), Саввы в Неревском конце (1418). Деревянные на прежнем месте: 12-ти Апостолов между Чюдинцевой и Прусской улицами на Скудельнице (1432). На Городище была церковь Благовещенская, построенная первый раз князем Мстиславом Владимировичем в 1102 году и потом перестроенная вновь Симеоном Ивановичем в 1342 г. — каменная; кроме того, в 1401 году упоминается сгоревшею от грома церковь св. Николы, построенная в 1191 году.

Древнейшая из церквей псковских была церковь св. Троицы, патрональный храм Пскова и его Земли. Она имела то же значение во Пскове, что св. София в Великом Новгороде; псковичи жили под ее благословением, считали своих врагов врагами св. Троицы, шли сражаться и умирать в бою за св. Троицу. Церковь эта построена была Всеволодом Мстиславичем, который с тех пор и остался патроном Пскова. О построении прочих церквей в XII и XIII веках не говорится в летописях, хотя видно, что при Довмонте существовала церковь Петра и Павла на берегу, где Довмонт разбил' нападавших на Псков ливонских немцев. Упоминания о церквах встречаются гораздо чаще с XIV-го века. С половины этого столетия до конца независимости Пскова по летописям известны следующие церкви во Пскове: Архангела Михаила и Гавриила (залож. 1340), Иоанна Богослова на дворе Снетогорских чернецов (1365), Георгия на Болоте (начата 1370), Николы у Вопоки (свершена 1371), Петра и Павла (перенесена на иное место 1373), св. Власия (перенесена на другое место 1373), Кирилла у Смердья моста (постав. 1373), Тимофея-Довмонта (пост. 1373), Василия на Горке (упоминается 1377), Космы и Дамиана на Гремячей горе (основ. 1383), Николы Новаго (основ. 1383), Св. Духа за Стеною (основана 1383), Св. Спаса у Стараго-Костра (основ. 1384), Воздвижения на Княжем дворе (основ. 1384), св> Феодора за Стеною (основ. 1385), Рождества Христова за Стеною (основ. 1388), Воскресения за Довмонтовою Стеною (построена 1395), Богоявления (поставл. 1397), Покрова Богородицы (постав. 1398), Николы на Звозе (1404), Софии за Довмонтовой Стеною (перестроена 1416), Варвары на Усохе (поставл. 1421), Благовещения на Песках (пост. 1421), Знамения у Старого Вознесения (пост. 1421), Старое Вознесение (существ, прежде 1421), Бориса и Глеба возле Петра и Павла (поставл. 1434), Всемилостивого Спаса на Торгу (пост. 1434), Похвалы Богородицы на Романовой горе (пост. 1441, камен. постр. 1466), Успения на Завеличьи (пост. 1444), Богоявления на Бродах (пост. 1444), Димитрия в Довмонтовой Стене (упомин. 1451), Космы и Дамиана на Запсковье (дерев, упомин. в 1458 г., каменная построена в 1462), Воскресения на Полонище (деревян. упом. 1458), Вознесения на Полонище (1467), Николы на Волку (1483), Афанасия (1483), Георгия в Печки (1483), Нерукотвореннаго образа на Запсковьи (1487), Анастасия на Полонище (1487), Алексия святого за Довмонтовою Стеною (1508).

Везде в пригородах, как новгородских, так и псковских, были главные патрональные церкви, стоявшие посреди укрепления: им приписывалось покровительство и над городком,и над волостью, к нему тянувшею. Так, в Ладоге была церковь Великомученика Георгия, в Русе Преображения, в Порхове Николая, в Городце св. Лазаря, в Демане св. Георгия, в Торжке св. Спаса, в Изборске-Старом св. Николая, а в Новом — св. Спаса, в Велье св. Михаила, в Выборе Воздвижения Креста, в Опочке св. Спаса, в Вороноче св. Георгия, во Владимирце св. Николы, в Вы-шгороде псковском Бориса и Глеба, в Кобыльем городке Архангела Михаила, в Красном Георгия, в Навережской губе св. Николы[208] .

Обыкновенная архитектура новгородских и псковских церквей такова: внутри купол на четырех столпах, два отделяют алтарь от трапезы и образуют в алтаре своды, соединяясь со внешнею алтарною стеною; часто же идут стеною до внешней алтарной стены, и в этой поперечной стене (т.е. от столбов до внешней стены) сделаны полукруглые входы из боковых частей алтаря в главную. Алтарь всегда троечастный, части полукруглые; Главная средняя больше боковых; напротив престола окно, в левой боковой части алтаря обыкновенно жертвенник, устроенный на каменном выступе, и близ него часто углубление для огня и воды. В правой боковой части диаконик, иногда с маленьким оконцем. Задние столпы также часто продолжаются поперечною стеною до задней внешней стены, а над нею полукруглые арки; в этих арках к южной и северной внешним стенам приставляются раки; а иногда чрез раки вход в боковые пределы, пристроенные к средине церкви. Иногда наверху между задними столпами устроивались каменные хоры с узкими ведущими на них лестницами в стене, а на хорах на обеих сторонах, в стене, а иногда только на одной стороне, делались уг-лубления и чуланы. Стены и столпы расписывались. Иконостасов в старых церквах не было; это видно из того, что фрески по алтарным столбам доходили донизу. Церкви делались не велики: оттого их было очень много. Снаружи церковь представляла четвероугольное здание с тремя полукруглыми выпуклостями с восточной стороны и с фонарем наверху, уставленным кругом узкими оконцами с полукруглыми верхами. Колокола вешались в продолговатых двух или трех арках, часто пристроенных к церковным стенам, как это сохранилось до сих пор, особенно во Пскове.

X. Ереси

Греческая Церковь резко отличалась от Западной своим сознанием слов Христа: "царство мое не от мира сего" и, вследствие этого, невмешательством в политические дела и согласием со светскими властями. В ее истории не представляется той борьбы духовной власти со светскою, какою отличается история западного христианства, и поэтому явления, вполне сходные, открывали там и здесь ряд несходных между собою последующих явлений. Греческая Церковь уживалась со всяким мирским порядком, всегда проповедовала покорность всякой власти, даже и неправедной. Она всегда имела в виду тот главный принцип христианства, что мы живем не для здешнего, а для будущего мира. Церковь не есть устроительница земного счастия, а пу-теводительница к вечному блаженству. О благосостоянии на земле заботиться и прилагать большое старание— нечего: мы на земле — гости, странники; отечество наше — за гробом! Прося Бога о благорастворении воздухов и изобилии плодов земных, об избавлении от труса, огня, меча и нашествия иноплеменников, Церковь в то же время утешает человека тем, что претерпевший с твердостью эти бедствимя тем удобнее входит в царство небесное. Верная этой основной идее, православная Церковь, по духу любви Христовой, желает и на земле тишины, мира, спокойствия, счастия, но предоставляет устройство всего этого Богу, и только просит о том в непрестанно воссылаемых к небу молитвах. Вместе с тем она учит терпеливо переносить и всякое зло, и бедствие, принимая его с благодарностью от руки Божией. Движения политические и гражданские, как земные, не могут быть целью ее деятельности, хотя бы и казалось, что они ведут ко благу человечества. Церковь сознает, что полного блага на земле не может быть, и искать его не следует: это отвлекает от главнейшей цели— небесного жития. Все на земле суета, все прах, все тлен — все, кроме того, что непосредственно ведет к небу; а к нему ведет узкий тернистый путь. Страдание, самоотвержение, самопроизвольное терпение и лишение земных благ составляют высокое достоинство воинствующего христианина. Верные находятся в постоянной борьбе с невидимыми полками духовных врагов, которые стараются прельстить, обмануть, погубить христианина, завлекая его в сладости мира. Только мужественное отражение ударов и козней этих неприятелей и презрение обманчивых благ, куда обращают они наши стремления, составляет доблесть, добродетель, святость. От этого собственно самое спокойствие и благосостояние человека на земле, — под церковным взглядом,— желательно в той только мере, чтобы человек не упал под искушениями, чтоб мог вынесть бремя жизни. С таким основным взглядом, естественно, Церковь может сживаться со всякою властью, и кротко сносить тиранство самого жестокого произвола. Даже против иноземного и иноверного завоевания Церковь православная только тогда освящает борьбу, когда еще существует законная, прежде признанная ею власть, вместе с народом ополчающаяся за дело собственной свободы. Но как скоро эта власть исчезла, как скоро раз народ признал власть победителей, Церковь повелевает покоряться и терпеть до тех пор, пока народные побуждения, действуя хотя не всегда одобрительно со стороны Церкви, добьются снова чего-нибудь, имеющего значение власти и потому приобретающего церковное освящение. Так Церковь не благословляла и не одобряла новгородского сопротивления против татарской переписи, так жестоко наказанного Александром, но в особе Вассиана ростовского ободряла и побуждала Ивана III-го московского к свержению татарского ига, когда уже, с одной стороны, татарские ханы потеряли свой прежний страшный авторитет, а с другой — московские великие князья получили царственное значение. Православие всякую власть — и добрую и злую — считает исходящею от Бога: — первую как милость, вторую как наказание. Церковь не хочет даже рассматривать, оправдывать или не оправдывать вступление этой власти, коль скоро она раз признана; каким бы путем она достигнута ни была, довольно того, что ее признали за власть, и Церковь учит ей покоряться; потому что, собственно, по ее высшему разумению, всякая власть, как принадлежность земного, как скоропреходящее, не имеет пред вечностью столько важности, чтоб заботиться о ее изменении, как бы она ни была тягостна. От этого-то исключительного предпочтения небесного земному, от этого исходного презрения к земной жизни, которое выражается постоянно во всех поучениях, молитвах, песнопениях восточной Церкви, она терпеливо сносила, как в Византии императоры друг друга свергали, друг другу выкалывали глаза, отравляли друг друга ядом и делали всевозможнейшие беззакония. Церковь кротко все терпела и поучала повиноваться, помня, что царство Христово есть царство не от мира сего. Очень естественно, что такая кротость часто переходила в самопорабощение и один из византийских историков ХII-го века выразился так: "императоры, не довольствуясь тем, что властвовали над свободными, как над рабами, в делах гражданских хотели быть догматиками и законодателями, и присвоит вали себе суд в божественных, как и в человеческих делах!"

Презирая все земное, православная Церковь обходила в умственной жизни все, что ведет к целям земного счастья, обращала умственный труд на высокие предметы богословия. Древнее процветание светской литературы мало-помалу исчезло: осталась только старинная греческая страсть к диалектике и перешла на богословское поле. Предметы чисто догматические, без отношений к вопросам общественной жизни, волновали умы. Светская власть овладела и этою стороною. Как бы помогая чистоте Церкви, как бы для предостережения, чтоб такие богословские прения не перешли границ и не дошли до оппозиции против Церкви и власти, императоры помогали светскою властью духовной власти и с патриархами преследовали мирскими средствами споры, коль скоро они показывались опасными. Запрещалось мирянам и даже простым духовным толковать о религии, а велено было повиноваться и верить толкованиями учителей Церкви. О существе Божием, — говорит Киннамос, — дозволено толковать единственно учителям, владыкам, знатному духовенству, императору и тем, кому они дозволят по достоинству.

В каком виде выражалась эта власть светского могущества над духовными делами и на какие предметы обращалась мысль, показывает возникший при императоре Мануиле Комнене спор о принесении жертвы Иисусом Христом. Этот император составил такую формулу: вочеловечившийся Бог в произвольном принесении себя в жертву был вместе и приноситель, и приносимый. Император созвал синод в Константинополе с целью, чтоб эта формула была утверждена соборне. Некоторые из епископов воспротивились, хотели было защищать самостоятельность Церкви и — потеряли свои места. Спор распространился в публике, сначала в высшей, придворной, потом— в городской. Император требовал, чтобы все признавали так, как он положил, и кто сопротивлялся, кто находил, что формула составлена неправильно, или задумывал что-нибудь изменить в ней, тому грозила высочайшая немилость: одни теряли свои места, других постигало изгнание или ссылка. Для всенародного ведения государь повелел начертать свое премудрое изречение на каменной доске и повесить доску в Софийской церкви.

Столь же характеристичным было другое богословское дело в царствование того же Мануила Комнена. Для обращающегося из магометанства в христианство существовала формула: богу Магометову — анафема!" Император нашел, что эта формула, в обширном смысле, заключает в себе богохульство, ибо Магомет признавал единого Бога. Собран был синод. Императору возразили, что Магометов бог есть ложный бог. Досадуя, что духовные ему сопротивляются, император собрал другой синод в Скутари, но не явился на него сам лично, а через посредство своего секретаря настоятельно требовал снять анафему с Маго-метова бога. Когда духовные все-таки упорствовали и доказывали, что Магометов бог совсем другой, чем Бог христианский, секретарь именем государя угрожал, что это дело представится на собрание под председательством папы. Духовенство страшилось папской власти: в нем укоренилось омерзение к западному христианству. Папою умели запугать непокорных. После долгих прений, вместо прежней формулы: "Богу Магометову — анафема", написали: "Магомету с его учением и со всеми его последователями — анафема!

В XIV-м веке возник в греческой Церкви спор по поводу понятия о Фаворском свете; сущность его состояла в том, — был ли это свет существенный, или отражение.

Споры с латинскою Церковью, дошедшие в последней половине ХI-го века до разделения, усиливали вражду по мере каждой новой попытки к сближению Церквей. Из многих таких попыток замечательно бывшее при Иоанне II-м Комнене состязание Ансельма гавельборского с епископом никомидийским, Никитою. Разумеется, главным предметом спора был вопрос о Духе Святом: греческая сторона опиралась на тексты св. писания, западная — на прогрессивное движение явления св. Духа, посредством которого то, что лежало в зародыше учения, впоследствии явилось в разнообразных приложениях, и последующие века, сообразно возникающим потребностям, дополняли то, что сделали предыдущие. В этом понимании отразился характер обеих Церквей. Греческая постоянно стремилась удержать неподвижно раз сложенный состав; Западная допускала развитие в Церкви: первая хотела сохранить незыблемо старину, почитая ее совершенною и неизменною святыней; вторая допускала возможность изменений. Кроме спора о св. Духе, происходил спор о Евхаристии. Никита признал, что приготовление хлеба для Евхаристии — из квасного или из пресного теста — не составляет существенного различия Церквей. Но патриотизм грека высказался у него, когда противник его доказывал, что благодать Божия и небесное благоволение явно почиют над римскою Церковью: ибо она едина, а греческая была обуреваема ересями. Греческий архиерей представил, что в греческом мире дейсти-вительно много было ересей, но это от образованности и ученого воспитания. "Ереси, — говорил он, — служат только к укреплению веры, и всегда побеждаются православием. Напротив, латины, в своем невежестве, не могут сказать ни хорошего, ни дурного в делах веры". Состязание это не кончилось ничем; и другие, последующие попытки восстановить разорванное единство Церквей ничем не кончились.

Эти богословские и диалектические состязания были единственным признаком умственного движения в Церкви. Вся религиозность массы обращалась ко множеству обрядов и к исполнению аскетических правил. Монашество, было прямым явлением религиозного взгляда. Монашество, следуя коренной идее Церкви — отчуждения религии от мирских целей, устроено было единственно на этой идее. Собственно вся Церковь сохраняла отшельнический характер; инок, естественно, был почетным лицом, по превосходству принадлежал Церкви. Греческий инок заботился единственно о спасении души, которое достигалось наибольшим удалением от людского сообщества. На Западе возникали монашеские ордена, получавшие свое название от известного рода занятий, которым посвящали свою деятельность. На Востоке, в Греции, напротив, монахи отличались одни от других по способу самоумерщвления. Одни жили в пещерах и назывались пещерники (ад:г]Ха'СГОТси от олцкаюу пещера); другие жили в дуплах и назывались дендриты (oi Ö8v6qCtcu)> — другие на столбах — столпники (oXvXiXCtl), некоторые обрекали себя ходить нагими (ol yV\Avf\T(Xl), другие — лежать на земле (ot %d.[lE\JVOl), третьи — всегда молчать, и назывались молчальники (oi СЯСОЯГОутеС.); иные давали зарок никогда не мыть ног и назывались нечистоногими (ctVIJITOÖeC,), а некоторые для большей святости проживали в постоянной нечистоте (Ol QUJlOVTe^,), и очень многие сковывали себя железными веригами и назывались железоносители (oi obr\QO(pOQOl). Эти отшельники не оставлялись безизвестными; слух о появлении их распространялся быстро, и народ толпами приходил к ним брать от них благословение и просить о себе молитв.

Но, разумеется, немало было монахов, которые только носили наружность отшельников. Писатель XI 1-го века, Евстафий, оставил нам описание тогдашней монастырской жизни и религиозности. В многочисленном монашеском классе было развито суеверие, и вместе с тем лицемерие и обманы. Монастыри соперничали друг пред другом, вымышляли чудеса, создавали разные вещи, которым приписывали мнимую святость и привлекали суеверную толпу. В монастырях толпились ленивцы, нищие, тунеядцы, безнравственные люди, убегавшие от преследования закона, с видом наружного поста и святости — шли в монахи, чтобы хорошо и спокойно жить. Любовь к невежеству, ненависть к просвещению были господствующими качествами греческих монастырей; монахи с намерением истребляли богатейшие библиотеки, сохранявшие от древних времен драгоценные произведения старой литературы. Человек с образованием, вступив в монастырь, навлекал на себя зависть, клеветы, гонения; невежды досадовали, зачем он попал к ним; оскорблялись тем, что он выше их, и думали, что он загораживает им дорогу. Между тем, набожность века скопляла в монастыри богатства; монастыри извлекали из своих имений доходы, устроивали промыслы и вели торговлю. Обогащение монастырей возбуждало зависть. Действовали против них и на императоров. Император Мануил Ком-нен, добивавшийся поработить Церковь своей воле во всех видах, задумал стеснить и свободу монастырей, и определил светских начальников в монастырские имения с тем, чтоб они сбирали доходы и отдавали в монастырь; этим император хотел избавить монахов от несвойственных их званию мирских упражнений. Сверх того, чтоб возвратить монашество к прежней скромности и евангельской нищете, тот же император положил новозаложен-ным монастырям вовсе не давать вкладов, а определил выдавать им потребное из императорской казны.

Несмотря на религиозно-церковный дух века, — по известию Евстафия, — многочисленное духовенство в Византийской империи уже перестало пользоваться тем суеверным уважением, какое было к нему прежде; и в то же время, когда одни благочестивые, искавшие утешения во внешности церковной, наделяли монастыри и располагали движения своей жизни по наставлению монахов и попов, другие распускали над духовными насмешки и пошлости, которые с жадностью ловились и повторялись в народе. Думали отделить понятие о духовенстве от понятия о самой Церкви; но более смелые головы доходили в деле веры до вольнодумства. Таким образом Евстафий, в своих проповедях вооружается и против атеистов. Сам Евстафий, несмотря на свое безукоризненное православие, показывает недовольство существующим порядком Церкви, и невольно провозглашает начала, которые ведут к реформационным попыткам. Евстафий в своих проповедях хочет возбудить духовную сторону христианского благочестия, подавленную излишнею обрядностью. Он беспрестанно напоминает, что любовь есть главное в деле веры христианской, источник всех добродетелей, а церковная обрядность должна служить только внешним выражением духовного содержания. "Не спасешься многими поклонами, — говорит он в одной из своих проповедей, — спасешься только одним тем, что эти наружные поклоны знаменуют — сокрушением сердца пред Богом. Прямое стояние Богу не менее приятно, как и коленопреклонение, да и для труда удобнее". Некоторые аскеты говорили, что надобно у Бога просить источник слез. Евстафий говорит, что лучше таких отшельнических слез — любовь, оказанная несчастным и нуждающимся". В этом протесте содержания против внешности, любви и дела против аскетического уединения и бездейственого самоистязания, нельзя не видеть той стихии, которая, обращая христианство к практической жизни, в дальнейшем развитии мысли становится со временем в оппозицию к Церкви. Когда Евстафий вооружался против преобладания внешности над духовностью и аскетизма над любовью, оставаясь строго православным, нашлись такие, которые смелее коснулись, вместе с злоупотреблениями, самого содержания. Таков был Хризомол, осужденный синодом в 1171 г., при императоре Мануиле Комнене, по обвинению в причастии к бо-гумильской ереси. Воспользовались некоторыми кажущимися сходствами; но в самом деле то, что проповедовал этот осужден-ник, относилось к кругу повторяющегося много раз в восточной Церкви стремления к торжеству духовности над обрядностью. Хризомол учил, что для человеческого возрождения и спасения души недостаточно обрядов и таинств: необходимы духовная жизнь, духовное созерцание, которое он противополагал мертвой учености буквы. Он посягнул на достаточность детского крещения самого по себе: "те, — говорил он, — которые крещены во имя Христово без вероучения, не могут еще назваться истинными христианами потому только, что они крещены. Если они, не зная Христова учения, и делают достойные дела, то все-таки они не христиане, а добродетельные язычники. Пение и молитва, присутствие при богослужении и даже самое изучение св. писания недостаточны без внутреннего перерождения, освобождающего нас от власти злого духа: — все это без такого перерождения мертво и ничтожно. Выучи хоть наизусть все св. писание, и других начни учить, но если ты предашься прихотям, высокомерию, то тебе не принесет пользы твое знание. Ты должен преобразовать свою душу и достигнуть внутреннего созерцания божественных предметов". Этот мыслитель, подобно позднейшим западным протестантам, отвергал силу добрых дел самих по себе, без внутреннего, руководящего человеческими поступками настроения, иначе — без веры. Человек должен быть способен к истинной добродетели, прежде чем покажет в своих делах добродетель. Те, которые не достигли этой высоты воззрения, скажут, что они делают добро для Бога; но они делают это по естественному побуждению, а не по разумному убеждению. Для христианина недостаточно творить добро и избегать зла, хотя бы и из угодности Богу, если он не достиг духовного чувства присутствия в себе божественного духа, творящего в нас добро без принуждения и, по существу своему, неподатливого никакому искушению от зла. Христианин, достигнув христианской зрелости, находится вне закона; Божия сила производит в нем все, что закон предписывает.

Хризомолу и его последователям делали упреки в том, что они отвергали святость светской власти. Некоторые места его учения действительно несколько темны; но, кажется, у Хризо-мола вместе со стремлениями одухотворить Церковь возникало желание сделать разумным повиновение светской власти. Хризомол порицал знаки раболепства, оказываемые царям, и византийскую придворную обрядность. Духовное толкование церковной буквы переходило само собою, по аналогии, на букву политическую, как это часто случалось в историях ересей, начинавшихся оппозициею существующим церковным обычаям.

Дальнейшее поступление того же стремления к господству духовности над обрядностью, содержания над внешностью, представляет учение монаха константинопольского, Нифонта. Одаренный беглым умом, изучивши отлично св. писание, этот человек оказал на своих слушателей большое влияние и приобрел много поборников. Его проповедь возвещала освобождение Церкви от внешних уз, перевес духа над внешностью. При патриархе Михаиле собрано было несколько синодов с целью преследовать и опровергнуть это направление, угрожавшее между прочим авторитету духовенства. Духовные были раздражены против Нифонта за смелые обличения своих пороков, силились обвинить его в ереси и найти в его поучениях подобие ненавистного богумильства; они вывели из его слов, что он не признает еврейского Бога тем истинным Богом, которого проповедал Иисус Христос. Нифонт имел столько влияния, что каппадо-кийские епископы приняли его сторону и вместе с ним были обвинены в отклонении от православия: их укоряли, что они сомневаются в действительности крещения младенцев, когда получившие это крещение впадут в пороки или когда восприемники сами порочные люди. Это сомнение в действительности крещения младенцев часто овладевало вольнодумцами, нападавшими на обрядность, потому что здесь признается сила обряда самого по себе: с одной стороны, невозможна передача христианского учения тому, кто получает крещение; с другой — получающий его не в состоянии возвыситься до того духовного благочестивого настроения, в котором вольнодумцы видели исключительно сущность религии. Нифонта и его последователей обвинили, будто они требовали второго крещения в зрелых летах. Если это было в самом деле, то другое обвинение, которое на них взводили, обвинение в богумильских идеях, противоречит первому, потому что богумилы не признавали никакого видимого крещения. Сверх того, им ставили в вину то, что они не хотели поклоняться всякому кресту , а только такому, на котором было написано: Иисус Христос, Сын Божий; то есть — хотели поклоняться тому, что представляет прямое выражение смысла, а не намек на смысл. Нифонт был осужден на тюремное заключение. Обвинение в ереси могло быть неправильно: патриарх Косьма, человек высокой христианской нравственности и благочестия, взял Нифонта к себе и сделал своим другом и доверенным. Когда по этому поводу состоялся синод, патриарх отстаивал его и открыто признавал святым человеком. За это он сам лишился сана. Кажется, Нифонт с своими приверженцами не принадлежал ни к какой противной православию секте, а ратовал против безнравственности и невежества духовенства и признавал потребность возрождения Церкви в духе, в противоположность мертвой букве и безжизненной обрядности.

Такие явления происходили в греческой Церкви в века сильнейшего духовного и церковного господства Византии над русским миром.

На Руси византийская наклонность к догматическим спорам не имела места. Несколько переводов такого рода сочинений не оставили жизненного влияния на умственное развитие; они оставались исключительною принадлежностью книжного мира, интересного только для немногих тогдашних ученых. На Руси, как мы видели, явились другого рода состязания — о букве и обрядах: они-то составили характеристическую черту церковного умствования. Зато монашество, вместе с аскетическим воззрением на христианскую нравственность вообще, принялось в русском мире во всей полноте. Наиболее распространенные и любимые сочинения на Руси были те, где преобладал грустный взгляд на жизнь, где возбуждалась охота к уединению, к презрению мирской деятельности, трудность и необходимость беспрестанной борьбы со злыми духами. Но, с другой стороны, с того же Востока, откуда к нам пришли и усваивались эти аскетические понятия, заносились и отчасти перерабатывались на туземный лад противные понятия, клонившиеся к самодеятельности, к перевесу духовности над обрядностью, содержания над формою. Хотя они составляют в нашей литературе исключение, но все-таки показывают, что у нас в Церкви возникала потребность иного рода благочестия. Обычное, проповедуемое вероучителями и принимаемое всеобщим народным сознанием понятие о грехе и зле было таково, что человек вводится в грех дьявольским искушением. Человек казался почти лишенным внутреннего начала своих поступков и представлялся существом страдательным, так что вся заслуга его состоит не в разумном отвращении от порока, а в неподатливости бесовским проделкам; не любовь к добру, не сознание его превосходства, а покорность Божию внушению составляет добродетель человека. Человек какая-то машина, на которую действуют две силы — добрая и злая: ангел на правом плече, а бес на левом. Таково было всеобщее вероучение, пустившее корень в глубину народного воззрения. Оно проявлялось в разнообразных верованиях. Но вот, в виде отклонения от такого взгляда, в одном древнем сочинении под названием "Воспоминание к своей душе" [209] утверждается, что следует приписывать доброе Богу, а злое не дьяволу, но человеческой воле. В другом древнем слове св. Отец, по всему русском сочинении (тем более, когда оно озаглавлено неточно), говорится: "Все в человеке — и добро, и зло; хочешь добра, — добро будешь делать; хочешь зла, — зло будешь творить. Бог не принуждает ни к добру, ни к злу; Бог сотворил человека самовластным, дабы он свободно творил и добро, и зло. Дьявол не может отвесть человека от доброго дела, ни привлечь на зло; но сам человек, когда хочет, делает доброе дело, а Бог ему помогает, и дьявол не может добро творить; а когда человек хочет зло делать, тогда дьявол ему помогает" [210]

Несмотря на беспредельное уважение и благоговение к обряду самому по себе, встречаются места, где восстают против бессмысленного исполнения обряда, против буквы без содержания. "Что из этого пользы — говорит то же "Воспоминание к душе" — "что ты молишься: воздуху молишься, а не Богу; Бог внимает уму, а не словам, не беседе, как Люди" [211]. В противоположность всеобщему уважению к строгости наружного поста, являются в древности поучения, вызывающие рассуждения о тщете наружного поста без добрых дел. "Что пользы от того, что ты не ешь мяса и не пьешь питий? Ведь и скот не ест мяса и не пьет питий. Зачем хвалишься, что лежишь на голой земле без постели? Скот также без постели спит и никто ему не стелет! Ты хуже скота, когда при всем этом злобу держишь и зло мыслишь" [212].

В одной старой проповеди об алчбе [213]проповедник вооружается против наружного поста, предпочитая ему добрые дела. Замечательно, что при этом ссылаются на 28 гл. Исайи о посте, которая постоянно служила подкреплением реформационным выходкам против поста. "Что же пророк глаголет Иудеом? Не такова поста аз избрах, глаголет Господь"... "Какая польза, что ты плоть свою мришь голодом, а дел не делаешь? Какая тебе из того польза, что ты не моешься, а нагого не одеваешь? Какая польза из того, что ты плоть свою изсушаешь, а голоднаго не кормишь? Члены свои изнуряешь, а вдовицам не оказываешь помощи ? Какая польза из того, что ты сам произвольно томишься, и не избавляешь сирот от томления?"[214]

В другом старом слове о внутреннем посте доказывается, что внешний пост ровно ничего не пользует без внутреннего [215]. В этом слове доказывается, что пост не состоит в удалении от той или другой пищи, а в воздержании и умеренности и удалении от греха[216]. Лучше, говорит оно, съешь кусок сухого мяса, примешавши к воде и зелью, чем, в тщеславии, гордясь тем, что не вкушаешь мяса, искать других приличнейших яств [217]. Такой перебор яди называется жидовством[218].

Рядом с учением о спасении души чрез подачу в монастыри по душе, чрез приготовление себе ходатаев и молитвенников, являлось иное, отвергавшее то и другое, притом в резких выражениях. Так, в одном древнем памятнике, под названием "Поучение, како подобает задоушье имати и милостыня творити", раздача имении в монастыри представляется делом не только не богоугодным, но заслуживающим неблагословение и немилость. Некий святой муж сидел с своими учениками, и его пришли известить о кончине какого-то христолюбца. Ученики заранее считали покойника спасенным, ибо он записывал в монастыри села; но святой муж объявил, что ему было видение в нощи, показывающее, что умерший брат осужден на мучение именно за то, что раздавал в монастыри имения, и вместе с тем благочестивый проповедник объявил, что нельзя спастись одною только раздачею милостыни — чрез ходатаев, ибо это делается ради самовеличания[219].

Слово, приписываемое валаамским чудотворцам, Сергию и Герману, вооружается против отдачи в монастыри имений [220].

В то время, когда одни учили, что надобно для умилостивления Бога и отпущения грехов строить церкви, и богатые и знатные спешили этим способом избавить себя от угрызений совести за насилия и угнетения слабых, другие объясняли, что церковь, построенная на богатства, собранные неправедно, есть мерзость и скверна пред Богом [221]. В другом слове [222] предпочитаются дела милосердия постройкам и украшению церквей [223].

Тогда как благочестие укоренило в народе понятие о том, что раздача милостыни дает человеку возможность спасения, искупает грехи, очищает совесть, писались проповеди, которые заставляли обратиться внутрь своей совести поглубже, сознать бесполезность милостыни, если она дается от неправедного стяжания, и что суетна бывает надежда тех, которые думают без самоисправления загладить свои пороки раздачею нищим денег или съестного [224].

Между князьями и сильными земли вошло в обычай верить, что раздача милостыни и вклады в монастыри заглаживают грезой. Против этого вооружается один проподвеник в сочинении, очевидно, русском (хотя оно приписывается Иоанну Златоусту) [225]. Тех, которые думали спасти себя милостынею и в то же время угнетали рабов своих, проповедники обращали к обязанностям человеколюбия в отношении последних и выставляли тщету их милостыни [226].

В переводах из греческих отцев сохранились резкие обличения лицемеров-монахов, которые могли повсеместно возбуждать наклонность к порицанию монастырской жизни. Иноков укоряли в любостяжании и сластолюбии. Так у св. Исаакия, вообще прославляющего иноческое житие, находятся места, осуждающие недостойных иноков; а таких можно было повсюду встретить[227]. У другого отца церкви — Феодора-Студита, составителя устава иноческого, представляется, в обличение, монах-щеголь[228].

В то время, когда духовные проповедовали безусловную веру к священным книгам, появлялись намеки, которые заронили подозрение к справедливости всего вошедшего в громадную массу церковной письменности. Так, в беседе, приписываемой валаамским чудотворцам, говорится: "Цари того не знают и не внимают, как многие книжники иноки, по диавольскому умышлению, выписывают места из божественных книг и из житий святых, и выкрадывают из книг преподобных отец и вместо них вписывают то, что для себя считают лучшим и полезным, и уверяют, что это подлинные писания святых отец" [229].

Обыкновенно, чудеса и знамения составляли главный признак святости явления божественной силы. Вера в сверхъестественное поддерживала религиозное благоговение и держала чувство и воображение в сфере страха всеприсущих таинственных сил. Одно из старинных слов [230] остерегает христиан, чтоб не считали чудеса, знамения и пророчества свидетельством святости, что многие недостойные и еретики творили знамения по некоторому смотрению, и что святость и добродетель познается от плодов добродетели[231]. Плодами же духовными называются: любовь, кротость, радость, мир, долготерпение, благость, бла-гостыня, вера, воздержание [232]. Хотя такое толкование и не противно духу православия, но у некоторых вольнодумцев оно легко приводит к противоположности с теми доказательствами, которыми издавна привыкли подкреплять истину откровения священной и церковной истории, указывая на творимые Христом и святыми мужами чудеса. В том же смысле приводится мысль, которая сопровождала повсеместно и всегда реформационные умствования о недействительности заступления святых и о предпочтении собственного покаяния и собственного труда в области добрых дел [233]. Путем такого размышления начинали и реформаты и приходили к отвержению святых вообще.

Так, указывая на недостаточность видимых обрядов без внутреннего содержания, проповедники сравнивали с бесплодным деревом тех, которые ограничивали одними обрядами свое благочестие[234].

Все такие идеи, брошенные в умы, хотя бы в строгом кругу православия, у других, более свободно мыслящих переходили за границы и оказывались противными православию; так что те же проповедники должны были брать другую сторону предмета. Когда благочестивые мужи обличали лицемерство монахов, требуя от них жизни, сообразной с принятым на себя званием, находились смелые, которые начали толковать, что монашество вовсе не угодно Богу; и православные должны были ратовать за учреждение монашества [235]. Здесь уже ясно, что мысль стала на точку, совершенно противную тому, что составляло сущность религиозного взгляда в продолжение веков.

Трудно решить, проникала ли к нам и в какой степени секта богумилов. Несомненно, однако, что апокрифические книги, уважаемые богумилами, у нас были в ходу наравне с другими подобными. Вскоре после принятия веры Владимиром, в 1004 году явился в Киеве какой-то Адриан скопец, и стал хулить церковь, ее уставы, иерархию и обряды. Митрополит Леонтий заключил его в темницу; еретик раскаялся. Его, обыкновенно, почитают богумилом. Действительно, есть вероятие, и преимущественно в том, что он сам был скопец; но несомненно нельзя признать, что он не мог проповедовать того же, что говорили богумилы, из других побуждений. Притом, нельзя вполне доверять обвинениям на еретиков; часто случалось, что человека обвиняли в совершенной ереси, когда он в самом деле только дозволял себе умствовать. В XII веке является в Киев при Мономахе какой-то Димитрий, который тоже начал порицать церковные уставы. Митрополит Никита, по совету с Мономахом, послал его в заточение в городок Синелец на Суле. Известия об этих двух явлениях так кратки, что нельзя извлечь из них никаких заключений, кроме того, что в первые века после принятия православия к нам вошла и оппозиция против православия, искавшая явления христианства в других формах; но мы не можем показать ее сущности, и еще менее степени того влияния, какое она имела и в каких местах. Вместе с книгами св. писания и переводами св. Отцев, к нам вошли в переводах всевозможнейшие апокрифические, так называемые ложные или отреченные церковью книги [236].

Между прочим, предки наши познакомились, как кажется, с сохранившимися от времен Оригена мыслями о несообразности вечного мучения грешников с беспредельным милосердием Божиим, как это показывает одно слово, обращенное к тем, которые отрицают вечную муку[237]. Только чрез критическое рассмотрение, какие именно подобные сочинения ходили у нас в древности, можно приблизительно добиться, какого рода стихии, противные церкви, вместились в русскую умственную религиозную жизнь.

Когда в самой православной философии заключались такие семена противодействия общепринятому и усвоенному веками порядку понятий и благочестивой деятельности, злоупотребления в иерархии всегда могли возрастить эти семена и дать им развитие. Нигде так легко не могла прорваться явная оппозиция, как во Пскове. Мы видели, что, сознавая свою отдельность и самобытность от Новгорода в политическом и гражданском отношении, он тяготился зависимостью от новгородского владыки по церковному управлению и суду. Желание иметь своего владыку осталось безуспешно. Отсутствие епархиального начальника лишало правильного надзора сферу благочестия. Там свободнее, чем где-нибудь, могли воспитаться идеи оппозиции против существующего порядка; а между тем, непрестанные столкновения между духовенством и мирянами могли их и возбуждать, и поддерживать. Мы видели, как, с одной стороны, духовенство роптало на вмешательство веча в церковные дела, — вмешательство, которое иногда происходило по необходимости, по поводу отсутствия церковной иерархической власти. С другой стороны, владыка и его софийский двор, подававшие постоянно поводы к жалобам на свою бездейственность и медленность по управлению и суду во Псковской Земле, в то же время старались неослабно и бдительно поддерживать свои права на собрание пошлин: таким образом, казалось, что Псковская Земля в церковном отношении была какою-то оброчною статьей новгородского церковного управления. Издавна в христианской Церкви посвящение в церковный сан за деньги, вследствие подкупа, считалось в высшей степени богопротивным делом, достойным порицания. На это указывала грамотным людям и Кормчая, бывшая тогда одним из обычных предметов чтения. Ничего не могло быть естественнее, если реформационная оппозиция против Церкви уцепилась, так сказать, за эту тонкую струну. Духовные, посвящаясь в сан, и получая места, платили пошлины. Прежде посвящения кандидат на священническое место должен был искать его чрез посредство архиепископской канцелярии (софийской палаты); не обходилось без подарков. Разумеется, в таком случае нередко пролагало путь к месту более хорошее отношение к софийскому двору, чем собственное достоинство. Да вообще и без этого могло случиться, что человек, вполне достойный по своим качествам и способностям, приготовленный к духовному званию, не получал места единственно потому, что не мог заплатить пошлины; тогда как другой скорее получал его, единственно потому, что имел состояние для потребной платы. Таким образом, нападки на эти пошлины, упреки, что духовное управление нарушает уставы Церкви, посвящая священнослужителей по мзде, послужили началом возникшей ереси, известной под названием Стригольнической.

Время раннего явления этой ереси неизвестно, как равно и предварительные обстоятельства, служившие к ее проявлению ближайшими поводами: ибо мы достоверно знаем только время казни ересеначалышков в 1374 году. Их было трое: какой-то неизвестный по имени диакон Никита и Карп, которого софийская летопись называет простцем, а Супрасльская также диаконом. Верность последнего известия подтверждается и посланием патриарха Антония, где говорится, что Карп был отставлен от службы, следовательно, был прежде духовным лицом. В "Просветителе" Иосифа Волоцкого Карп назван художеством стригольник. Что такое стригольник— неизвестно; но это известие не противоречит первому о духовном сане Карпа. Будучи дьяконом, мог он заниматься ремеслом, а может быть, принялся за ремесло, лишившись сана. Проповеди ересиархов возбудили против них преследование во Пскове. Они бежали в Новгород, продолжали там свою проповедь, нашли последователей, но вооружили против себя народ. В 1374 году их сбросили с моста в Волхов. Однако насеянное ими семя не пропало: из него пошло свежее дерево.

Два послания патриарха Антония об этой ереси, дошедшие до нас, писаны уже по смерти ересеначальников: — первое в 1388, второе после 1388-го года [238]. Из этих посланий видно, что еще прежде патриарх Нил посылал на увещание стригольников Дионисия, архиепископа суздальского, возведенного в митрополиты — это должно было случиться около 1382 года, сообразно летописи [239].

Ни казнь трех философов, ни патриаршеские послания не истребили ереси: она распространялась и в XV веке, и митрополиты должны были писать не одно послание, убеждая православных преследовать лжеучение. Сильнейшее из таких посланий, известное нам, было отправлено митрополитом Фоти-ем в 1427 году, после того как псковичи писали об этом к митрополиту с своим посадником Федором. Перед тем многие из еретиков были умерщвлены, другие заточены в тюрьмы, третьи разбежались. Фотий похвалял ревность преследователей, не одобрял, однако, смертной казни и советовал лучше употреблять наружные наказания, и заточение в тюрьму. Православные, по убеждению митрополита, должны были остерегаться есть и пить с тем, кто уличался в ереси. Эта секта, как видно, тогда была не настолько многочисленна, чтоб дать отпор гонению, но и не так ничтожна, чтоб от этого гонения исчезнуть совершенно. Как в Новгороде, так и во Пскове она продолжала существовать в XV веке, потому что в 1496 г. архиепископ Геннадий писал к митрополиту Зосиме, убеждая его защитить его от какого-то чернеца-стригольница[240]. Притом, разбежавшиеся от преследования из родины разнесли свое учение по Руси, и способствовали повсеместно дальнейшему развитию реформационных зачатков,

Еретическое направление увлекло образованнейших людей во Пскове, так называемых, по выражению того века, филозофов. Патриарх, обличая их, сравнивает их с книжниками евангелия и укоряет в высокоумии [241]. Сам Карп был литератор: он составил сочинение, где доказывал свои положения [242]. Собственно эта оппозиция была вполне критикою духовенства и церковного порядка. Подвергнуть порицанию обычай при посвящении платить пошлины, что давало вид посвящения в сан за деньги. Ересиархи, вооружаясь на это, нападали на богатства духовенства, указывали в противоположность на евангельскую нищету и приводили в свидетельство тексты [243]. Образ поведения святительского и образ жизни в монастырях подверглись равно их критике; они говорили: "се многа собираете имения". Они укоряли священников в жадности и корыстолюбии в таких же выражениях, какие до сих пор можно услышать в народе. "Что это за учители!— говорили они: — пьют с пьяницами, взимают с них золото и серебро, и порты от живых и мертвых!" Невольно явилась общая везде всем реформационным движениям мысль о превосходстве прямого нравственного человеческого достоинства пред всякими символическими знаками, которым приписывается таинственное воздействие на человеческое существо. Смысл их толкований был таков, что дары Духа Святаго, раздаваемые духовными, недействительны, когда духовное лицо не соответствует своим нравственным совершенством возложенному на него сану. Ни Карп, ни его товарищи и последователи в начале не показывали явного охуждения того, что составляет сущность Церкви, но добираясь до этой сущности и находя несообразным с нею то, что делалось и допускалось в Церкви, — они в то же время подрывали все видимое здание Церкви [244].

В деле размышления о делах религии всегда бывает так, что как скоро в голове мыслителя духовенство не выдерживает кри-тики.то вслед затем подвергаются обсуждению и уставы, и шаг за шагом мысль идет к дальнейшему разрыву со всем, что принималось по авторитету. Как скоро в глазах стригольников духовенство потеряло к себе высокое уважение, находили в нем пороки, и как скоро нашли неправильность в получении духовными сана, то естественно возникла мысль, что нельзя приходить к ним для отправления таинств, а вместе с тем и таинства, совершаемые недрстойными людьми,— недействительны[245].Но критика не ограничилась современным духовенством. Люди книжные, ученые, стригольники, принялись и за церковную историю, и увидели, что и прежде посвящение совершалось так же. Таким образом, на основании признания недостоинства духовных, посвященных с дарами, размышление должно было доходить до признания недостойным всего существующего и существовавшего духовенства [246].

Естественно, что и вселенские соборы, с поставновлениями которых оказывалось согласным то, что в современном своем приложении соблазняло стригольников, должны были подвергаться осуждению [247]. Чрез такой логический переход мысли от одного предмета к другому все церковное здание падало и теряло свою святость в умах еретиков. Антоний, в своем обличительном послании, задает стригольникам такой вопрос, который должен был неминуемо им самим придти в голову еще прежде: "вам же где поставити попа по своей окаянной вере? Не приде бо Христос второе вплотися на землю, ни снидеть ангел освятити вам попа" [248]. Очевидно, положение стригольников должно было несколько времени походить на положение нынешней беспоповщины. Признавая Церковь и все ее уставы и обряды, беспоповцы не пользуются ими за неимением, по их мнению, лиц, которые были бы достойны принять сан, дабы соблюдать и совершать возложенное на этот сан Церковью. Но раскол, после Никоновой реформы, имел корень в букве, и приверженность последователей обращалась к неизменности буквы; следовательно, положение, в какое пришли беспоповцы, не могло повести их к установлению чего-нибудь особого, отдельного, нового. Для беспоповцев с нарушением буквы, духовенство, дозволившее себе это нарушение, перестало быть духовенством, и Церковь, которую признавало это духовенство, не была Церковь; но для них продолжала неизменно существовать Церковь старая, — Церковь, лишенная духовенства: беспоповцы очутились в таком положении, в каком бы находились и православные, если бы судьба бросила их в землю, где нет духовенства. Тогда мирянин исполнял бы то, что дозволено Церковью исполнять мирянину, и с соболезнованием должен был бы лишаться того, что мог, по уставу Церкви, получить единственно от духовного лица. Очень понятно, что мысль беспоповца могла оставаться в продолжение веков в такой парализации. Но стригольники не с того начали; их вопрос касался не буквы, а сущности порядка и нравственности. Не какое-нибудь нововведение возбудило стригольников, а приложение к делу того, что, как они доискались, всегда существовало в восточной Церкви. Поэтому стригольнику легче было, чем беспоповцу позднейших времен, перейти от недовольства существующим к установлению чего-нибудь своеобразного. После отвержения священства и всей иерархии, естественно было возникнуть мысли о возможности учить и совершать богослужение и не священнику. Они ссылались на апостола Павла [249]. Достойно замечания, что патриарх, в своей грамоте, в опровержение их приводит такие ^доказательства, которые стригольники могли обратить в свою пользу [250]; еретики потому-то и пришли к необходимости учить вместо священников, что считали последних неверными (недостойными). Взяв на себя роль народоучителей, еретики естественным путем принялись за критику того, что было тесно связано с корыстолюбием, в котором они обвиняли духовенство, именно за вклады по душам, поминовения и вообще за все, что выражалось на благочестивом языке понятием строить душу, и дошли таким образом до отвержения религиозных понятий и обрядов, относящихся к идее умилостивления Божества за умерших [251]. Вместе с тем начали отвергать исповедь: вместо исповеди священнику, можно — говорили они — каяться, припадая к земле[252]. Может быть, в этом обряде, неясно выраженном для нас, действовало, по привычке, древнее языческое олицетворение земли. Вероятно, этот обряд означал тайную исповедь к Богу, а припадание к земле совершалось для того, чтоб иметь возможность сосредоточиться в себе самом. Понятия о причащении, какие у них были после отпадения от Церкви, выражаются неясно в обличении; но видно, что они уж как-то иначе растолковали и объяснили себе смысл таинства Евхаристии [253]. Патриарх счел нужным приводить по этому поводу места из евангелия о Тайной Вечери; это заставляет предполагать, что стригольники стали отвергать видимое таинство причащения, вероятно, толкуя его духовно, как это делали многие еретики и в том числе наши молоканы. Но, подобно последним, стригольники не отвергали поста и воздержания, напротив, уважали произвольный пост и требовали не наружности, но действительного сурового поста — и духовного, и телесного, — и, вероятно, обрекали себя в два постные недельные дня совершенному неядению [254]. Но такой пост, — по замечанию патриарха, — не мог быть поставлен им в заслугу, ибо и "бссермене постятся". Как вообще еретики, они отличались скромным видом, суровым воздержанием, молитвою и книжностью беспрестанно приводили тексты св. писания, толковали о религиозных и нравственных предметах [255].

Пробужденное свободомыслие не оставалось на одном пункте; загорелось умственное движение в разных видах. В XV веке, обличая стригольников, митрополит Фотий выказывает такие противоположные между ними черты, которые указывают, что под общим именем стригольников он разумел различные толки, возникшие в северной стране. Видно, что в умах местных филозофов господствовало разнообразное волнение. Одни, так сказать, смахивая на стригольников, в то же время не расходились с Церковью, и Фотий предписывает духовным не брать от них приношений. Очевидно, эти были отличны от тех, которые еще прежде пришли к отвержению всякого приноса в Церковь и расторгнули с нею связь. К тем, которые только расходились с Церковью, соблазняясь способом поставления духовенства, Фотий обращает такие выражения: "а весте еже не ангелы Бог сведе роду человеческому на исправление, но человек достоверных святителей и архиереев постави и иереи, и свою власть от апостолов тем дарова" [256]. Некоторые, недовольные церковью, оторвавшись от нее, чувствовали необходимость богослужения — образовали собственное. Митрополит Фотий приводит, в обличение таких, правило вселенских соборов, воспрещающее даже пресвитерам воздвигать особенный жертвенник и творить службу [257]. Неизвестно, какого рода было это богослужение, а равным образом, какое соотношение было между учреждавшими собственное богослужение, и, по известию митрополита Фотия, отвергавшими даже коренные церковные уставы и предания. Еретики, которых Фотий обличает под общим именем стригольников, доходили уже до чистого деизма, нарицали себе отцом Бога небесного и отвергали не только соборы, предания церковные, но и евангельские и апостольские [258]. Вероятно, эти "помраченные" составляли дальнейшее развитие ереси. О разности, которая тогда возникла в еретических учениях, можно ясно видеть из того, что Фотий в том же послании громит явно два толка, из которых один отвергает священство и иночество, а другой доходит до отрицания воскресения мертвых, подобно саддукеям [259]. Здесь ясно различаются два еретические учения, и последнее показывает уже материализм.

Такое брожение умов господствовало в XV веке в северной Руси, когда, пред падением Новгорода, занесена была ересь рационального жидовства. Вместе с князем Михаилом Олель-ковичем, призванным новгородцами в 1471 г., приехал из Киева ученый иудей Схария и начал распространять еще новое учение. Он нашел готовый материал в умах тех, у которых целость православной веры была потрясена, но они еще не успели прочно утвердиться ни в какой новой теории. Известия об этой ереси показывают, что разбившееся на толки стригольничество представляло такие учения, которые были сходны с разными еретическими учениями древности. Иосиф Волоцкий, ратуя собственно против ереси жидовствующих, говорит, что многие втайне придерживались саддукейской и массалианской ереси [260]. Под саддукейскою разумелся, конечно, материализм, отвергающий будущую жизнь, или, по крайней мере, изъявляющий сомнение в ней. Мы видели, что митрополит Фотий упрекал в этом стригольников в эпоху их разложения на толки. Древняя массалианская ересь имела те же основания, как и богумильская. Вероятно, были в Новгородской и Псковской Земле и такие, что признавали творение Мира делом злого духа. Может быть, это представление зашло в древности чрез бывшее влияние богумилов; но могли образоваться также толки и самобытно, во всеобщем брожении умов, особенно когда и древние язычества верования, и кое-что из народных суеверных мифов, доставляли для этого готовые материалы. Едва ли под словом "ересь" у Иосифа следует разуметь замкнутые, уже вполне сформировавшиеся секты: тогда господствовало скептическое направление; стригольническое движение пробудило мыслительность: не образуя еще определенного вероучения, люди грамотные, склонные к размышлениям и критике, обратились смело на церковное учение, на церковный порядок и на толкование священного писания. Религиозные прения сделались публичным препровождением времени [261]. В этом хаосе толков иудей Схария пустил свою пропаганду. Он совратил сначала одного попа, по имени Дениса, потом поп привел к нему другого попа, по имени Алексия, бывшего в приходе на Михайловской улице. Это были люди мыслящие и просвещенные по тогдашнему времени; их семейства последовали их примеру. Увидав, что пропаганда может пойти успешно, Схария пригласил товарищей ереси — одного по имени Иосифа Шмойла Скаряваго, другого Моисея Хапуша. Денис и Алексий хотели было предать себя обрезанию, но их наставники не дозволили и советовали держать жидовство втайне, а явно показываться христианами. Эти прозелиты, вместе с иудеями, распространяли жидовство: и начали совращаться другие, и миряне, и попы. Замечательно, что духовенство, более книжное и прежде приготовленное к религиозным вопросам, но не имевшее строгого научного образования, легче, чем миряне, подвергалось влиянию пропаганды. Когда Иван III был в Новгороде, то взял Алексия и Дениса к себе в Москву; люди книжные и смышленые, они тотчас получили там отличия: первый сделан был протопопом в Успенском соборе, второй у Архистратига Михаила. Никак нельззя было подозревать в них и тени какого бы то ни было неправоверия. Они были жизни благочестивой и воздержной, кротки, степенны, казались толпе ревностными христианами, а втайне начали распространять ересь. Пропаганда их в Москве была так счастлива, что они, кроме других, совратили любимца великого князя, дьяка Федора Курицына, двух крестовых дьяков, Истому и Сверчка, и архимандрита Зосима. Этот Зосима, сообразно наставлениям своих учителей, умел так искусно скрывать свою ересь, что сохранял репутацию святого мужа и был избран митрополитом. Торжество еретиков казалось после этого надолго упроченным.

Но не так легко было поколебать православие, давно уже ставшее душою всей Руси. Еретические попытки, как ни хитро, как ни искусно были ограждены, как ни ловко избраны были для них верные и выгодные пути, разбились о непоколебимую приверженность русского народа к отеческой вере.

Дальнейшая судьба жидовствующей ереси не принадлежит уже специальной новгородской истории. Когда архиепископ Геннадий с фанатическою ревностью устраивал по новгородским улицам триумфальный поезд еретиков в берестяных шлемах с соломенными венцами, которые приказал зажечь на головах вольнодумцев, — Великого Новгорода уже не стало; в его стенах жили другие люди, с другими нравами и понятиями, а его прежние дети умирали в чужих землях, оставляя потомству удел — забывать прошлое...