Русская республика (Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада. История Новгорода, Пскова и Вятки).

I. Сословия

Вся масса жителей Великого Новгорода и Пскова, составляя целое собрание концов и улиц, пользовалась в обширном смысле правами самоуправного государства; она разделялась на сословия, которых границы не были определены строгими юридическими правилами, но возникли из обстоятельств и течения жизни, изменялись и зависели от своенравного хода свободы. В обширном смысле жители делились на духовных и мирских: между теми и другими проводилась строгая черта. Сами же миряне составляют существенный подел на старейших и молод-чих; первые назывались также вящие люди, передние люди, большие люди; последние назывались также меньшие люди, черные люди. При более разнообразных условиях общественной жизни являлись более дробные поделы, и в Новгороде обозначались следующие названия сословий: огнищане, гридьба, княжеские дворяне, посадники, бояре, дети боярские, купцы, житые люди, земцы и собственно черные люди: смерды и холопы. Название дворян и гридьбы давалось только свите князя; люди, носившие это название, не принадлежали к новгородскому гражданству, не жили в городе, но пребывали на Городище. Название огнищан является только в ранние века, и уже после XII века не упоминается. Погодин считает это название однозначитель-ным со словом житые люди, и полагает, что огнищанами назывались хозяева дворов, т.е. люди, имеющие свой очаг, свое огнище. Но правдоподобнее кажется другое объяснение, — именно то, что огнищане звучит то же, что и княжеские дворяне. Это мнение подтверждается тем, что употребленное в одной статье "Русской Правды" слово огнищанин, в другой соответствующей и значительной заменено словом: княж-муж[60] а равно и тем, что в той же "Русской Правде" об огнищанах говорится зауряд с должностными лицами при княжеском дворе[61] наконец, в пользу такого толкования говорит и то, что вира за убийство огнищянина положена самая высокая — 80 гривен; следовательно, он принадлежал, по юридическим понятиям, к высшему сословию, каким должны быть составлявшие княжескую дружину и двор. Слово огнищане, по всему видно, происходит от слова огнище; но тут разумелось не собственное огнище хозяина, а огнище княжеское, княжеский двор. Огнищане и гриди (приспешники, литовское greitis) посылались в пригороды для защиты их, как военное сословие. Так, в 1234 году в Русе являются огнищане вместе с гридьбою. Вся остальная масса княжеских слуг носила в Новгороде и Пскове название шестни-ки, иначе сестники. Это название давалось и вообще русским иноземцам, проживавшим в Новгороде и Пскове.

За исключением этих сословных названий, которые принадлежали исключительно княжеской дружине, все прочие составляли новгородский и псковский народ. И в Новгороде, как в остальных землях Руси, важное значение имело владение землею; здесь также стоит на первом плане сословие бояр, т.е. землевладельцев. Кто владеет поземельной собственностью, тот естественно есть прямой участник управления всею землею. От этого землевладелец приобретал преимущество пред теми, кто не был поземельным собственником. Землевладение само по себе имеет то свойство, что способствует развитию родового аристократического начала. Отец передает землю сыну: постоянство владения в одном и том же роде подкрепляет и поддерживает в этом роде сознание своего достоинства; землевладение порождает власть над рабочими; в каких бы правах и отношениях ни находился рабочий к землевладельцу, он всегда ниже последнего, всегда от него зависит. Привычка властвования, понятие о превосходстве своего происхождения, укореняется в детях и внуках. Поддержке значения боярских семейств в Новгороде должны были способствовать брачные связи с князьями Рюрикова дома. Если с одной стороны князья, роднясь с семьями, стоявшими по правам зауряд со всею массою народа, ослабляли понятие об исключительном превосходстве и чистоте своего рода, и тем самым не могли удержать за собою того царственного значения, которое бы ставило всех принадлежащих к их роду выше обыкновенных смертных, то, с другой, боярские семьи, породнившись с княжескими, должны были приобретать особое значение в народном понятии; так должно было быть, пока в глазах народа княжеский род не потерял своего исключительного права доставлять из себя верховных правителей народу. По мере неизбежного влияния землевладельцев на общественные дела, достоинство боярское, не отрываясь от значения землевладельцев, соединилось с понятием влияния на дела; а потому боярин был вообще тот, кто, независимо от своего поземельного владения, по уму, по ловкости и уменью становился в кружке народных советников и правителей. Должностное лицо, по своей обязанности, пользуясь уважением народа, уже принадлежало к боярскому сословию. Значение в народе не приобреталось исключительно по родовому землевладению; земля в Новгородском крае не была главным источником экономических сил, и не могла доставить сама по себе средств к возвышению. Богатство, а вместе с ним, при уме, и значение приобретались и торговлею, и промыслами; итак, в кружок бояр, людей влиятельных, поступали разбогатевшие купцы; да и такие бояре, которые были по происхождению богатыми землевладельцами, занимались торговлей; средством к обогащению и возвышению служила также война: легко мог подыматься и становиться в ряду влиятельных людей человек военный, приобретавший храбростью славу и добычу. Такие лица делались боярами, но все-таки, приобретая землю в собственность, боярство без имений было невозможно; потому что если б человек безземельный достиг влияния и значения, то Великий Новгород подарил бы его землю: по тогдашним понятиям, тот, кто владел большим размером поземельной собственности в какой-нибудь русской земле, тем самым имел более права участвовать в делах этой земли. В таком смысле влиятельных и богатых граждан-землевладельцев бояре составляли, вместе с старыми посадниками, совет, около двух важнейших правительственных лип, — посадника и тысячского. Иноземцы, имевшие дела с Новгородом, называют их господами (Herren). Как составлялся этот совет бояр — мы не имеем сведений. Знаем только, что бояре эти отправлялись для заключения договоров, призвания князей, рядились с князьями от всего Новгорода, начальствовали войсками, распоряжались постройкою городов. Из бояр выбирали также посадников и тысячских. Оттого можно заметить, что достоинства эти доставались детям и внукам тех, которые были облечены ими.

Как землевладельцы и вместе богатые и влиятельные люди, существовали особые местные бояре во всех краях Новгородской Земли. Были бояре ладожские, водские, русские (из Русы), но-воторжские, лужские (из Луги), ижорские, двинские. По своим правам они не выходили из сословия бояр Великого Новгорода; вообще богатые бояре, владевшие землями разом в нескольких землях новгородских, принадлежали тем самым в одно и то же время к разрядам различных местных бояр. Но случалось, что те, которые имели земли в одном только краю и притом отдаленном, и постоянно проживали в этом краю, отстранялись от дел свего Великого Новгорода, и держались за свои местные интересы, которые не сходясь почему-нибудь с требованиями, заявляемыми в Новгороде, доводили их наконец до столкновения с новгородским правительством.

Из боярского сословия стали выделяться вперед лица, которые прежде имели должности посадских и тысячских и оставили их. В древности этого отличия не существовало: избранный посадник терял свою должность тогда только, когда оказывался недостойным; если же умел угодить народу, то оставался в ней до смерти; но мало-помалу вошло в обычай, что посадники и тысячские переменялись часто и за смененными посадниками удерживалось название их должностей, с прибавлением эпитета старый: старые посадники, старые тысячские, а часто и без этого эпитета. Вероятно, это делалось с желанием оставить при смененных посадниках честь, во свидетельство того, что они сменены не по винам своим. Первый раз о нескольких посадниках упоминается при договорной грамоте 1317 года, где приложено одиннадцать печатей, из которых четыре посадничьих, а три тысячских [62]. Потом, в 1372 году упоминаются носящие титул посадника, кроме степенного, о котором там же говорится [63]. По мере того, как выборы посадников степенных стали чаще, носивших звание посадников становилось больше. К ним, без сомнения, причислялись и те, которые посадничали в пригородах и сложили свое звание. Таким образом составилось как бы сословие посадников. Ни из чего не видно, чтобы они в сущности отличались от бояр какими-нибудь правами; продолжая принадлежать к боярскому сословию, они образовали в нем как бы почетный класс, и в грамотах, при исчислении сословий новгородских [64], упоминаются прежде бояре. Им, как людям более других опытным, поручали те обязанности, которые обыкновенно давались боярам. Так, например, было в обычае для заключения договоров посылать по пяти человек бояр, и по пяти человек житых от каждого конца города; в таких случаях из бояр выбирали преимущественно старых посадников, а иногда старых тысячских, вместе со старыми посадниками.

Лица, которых ум и обстоятельства выдвигали на первый план и которым народ поручал управление, передавали своим детям дань уважения, каким сами пользовались. Таковы были по духу народа и времени понятия о родственной чести. Сын посадника сознавал свое происхождение и гордился им. Таким образом, возник как бы особый класс в народной массе — детей посадничьих и тысячских. Пользуясь уважением массы к своим родителям, они смелее говорили с народом, смелее изъявляли свои домогательства. Название — сын посадничий показывает, что народ признавал такое лицо достойным особой чести именно по его происхождению от лица, занимавшего должность. Это уважение, конечно, содействовало тому, что сыновья посадничьи и сыновья тысячских являются предводителями войска, и встречаются в числе бояр, на челе значительных посольств.

Как от посадников возник особый класс сыновей посадничьих, так от бояр возник особый класс детей боярских. Со званием боярина соединялись, как мы сказали, владение землею, богатство и влияние на управление. Если бы родовое начало не подрывалось в народе другими, противными понятиями, то боярство сделалось бы званием наследственным и оставалось бы только в известных родах. Но родовое начало не достигло в народных понятиях такого значения. Масса всего народа, в том числе и черного, имела верховную власть; значение боярства зависело от нее: боярин был боярином — пока народу было угодно; поэтому, в смысле человека влиятельного боярство могло и не переходить на потомство, если народ этого не захочет; могло оно не переходить и по владению землею, то есть можно было владеть землею и не быть боярином, хотя бы предки и находились в числе бояр; можно было, наконец, происходя от предков боярского звания, не владеть вовсе землею. Хотя первоначально боярин означал владельца земли, но по мере того, как другие отрасли, а не одно владение землею, становились источником богатства, а вместе с ним и влияния,и силы, неизбежно стало, что владелец земли был боярином тогда только, когда его владение было значительно и велико; или же, когда оно было только дополнительным, а не главным признаком силы и значения. Новгородцы любили делиться, как это показывают их старые духовные. С разветвлением боярских родов, при дележе имений, все члены боярского рода не могли в равной степени быть богатыми; потомки владельцев многоземельных и доходных имений делились с небогатыми собственниками, сами лично не приобретали для себя иными путями влияния и силы, а следовательно не могли быть боярами. Наконец, так как влияние на дела зависело от народа, то случалось, что бояре при материальных средствах теряли это влияние,и потому уже никак не могли передать детям своего почета. Таким образом, от разных причин дети и потомки бояр не могли быть боярами, т.е. богатыми и влиятельными; — родовая честь их ограничивалась сознанием, что они происходят от тех, которые были боярами.

Примирение родового начала с началом личной свободы и правом верховной власти за народною массою произвело сословие детей боярских. Это уже не были только дети бояр-родителей, но и внуки, и правнуки их во всех разветвлениях носили такое название. Эти дети боярские были незначительные землевладельцы, помещики, и составляли обыкновенно новгородское военное ополчение. Первый раз являются дети боярские под 1259-м годом и затем в 1364; с тех пор имя это попадается чаще и чаще, и почти всегда в служебных отношениях. Если сопоставить то положение, в каком являются дети боярские впоследствии по всей Русской Земле, именно как помещики, владеющие землею с обязанностью служить за наделенный им участок, — с тем положением, какое они занимали в Новгороде ранее, то кажется правдоподобным, что в Зеликом Новгороде раздавали этим детям боярским земли с такою же обязанностью, как это делалось в прочих краях Руси. По крайней мере, когда Иван III-й завоевал Новгород, то нашел в Земле Новгородской детей боярских — владельцев новгородских земель, которых переселил в Московию, а оттуда вывел в Новгородскую волость таких же, взамен выведенных. Известно, что Новгород отдавал князьям свои земли в кормленье, т.е. в управление и пользование, с оставлением за собою полного права собственности. Слово кормление встречается первый раз в XIV-м веке, а самый факт й XIII-м. Это побуждает предполагать, что задолго до падения новгородской независимости таким же образом раздавались земли не одним князьям.

Торговый класс обозначается в Новгороде сословным названием купцов. Это не было сословие в том значении, как мы привыкли понимать это слово, т.е. с особыми гражданскими правами. В Новгороде это было занятие, доступное по праву для всех. Из массы торговцев по достоинству, которое измерялось в глазах народа богатством и широтою торговых оборотов, выделялись гости, или добрые купцы. Кроме новгородских купцов, были местные, жившие в пригородах и волостях: напр., обонежские, русские, ладожские. В самом городе они различались по предметам их торговли, напр., купцы-прасолы, торгующие съестным, купцы-суконники и пр. Торговля, важнейшее занятие Новгорода, естественно делала купцов влиятельными, значительными людьми. И они являются участниками государственных дел, напр., при заключении договора с немцами в Изборске в 1391 году. Иногда они участвовали в сражениях. Купцы в Новгороде разделялись на сотни, во Пскове на — ряды и выбирали между собою старост для управления своими торговыми делами.

Житыми людьми назывались собственно те, которые имели свои дворы и оседлость в городе в концах. Боярин и купец могли не иметь своего двора в Новгороде и быть участниками новгородского гражданства, — первый как землевладелец и человек, приобревший влияние, второй — как торговец в Новгородской Земле; и тот и другой могли иметь оседлость не в Новгороде, а где-нибудь в пригороде или в волости. Здесь представляется недоразумение, неразрешаемое при наших сведениях: были ли в числе житых людей бояре, имевшие дома в Новгороде, или тут были только разные мастера и ремесленники-хозяева и вообще такие домовладельцы, которые не могли считаться ни между боярами, ни между купцами, — кажется, было последнее. Житые, отдельно от бояр и купцов, как сословие, являются в политических делах, депутациях, договорах, когда от каждого Конца частей города посылались депутаты, и говорилось, что они посылаются от житых людей. Нет указаний на то, назывались ли житыми людьми те хозяева, которые имели свои дома в пригородах.

Затем, вся масса остального свободного населения носила название черных людей. Они не были отнюдь каким-нибудь заключенным в себе сословием. К черным людям принадлежал не тот, кто обязан был к этому какими-нибудь правами рождения.

Прежде богатый купец, когда имущество его погибало от пожара или от военной невзгоды, делаясь поневоле поденщиком, поступал тем самым в массу черных людей. Равным образом, при счастии и ловкости, бедный поденщик не лишен был права возвышаться и быть житым человеком и даже боярином. К черным людям собственно в Новгороде должны были принадлежать ре-месленники-не-хозяева, не имевшие своих домов и хозяйств и служившие хозяинам из платы. Таковы были рабочие-плотники: ремесло древнее; оно всегда поддерживалось частыми пожарами, после которых надобно было возобновлять постройки. Значительное количество построек каменных церквей должно было образовать класс каменщиков. Действительно, о каменщиках мы находим упоминание под 1433 г., когда новгородские каменщики работали, вместе с немецкими, церковь. Даже в позднейшее время, в московский период русской истории, Новгород славился своими каменщиками; ремесло это преемственно перешло к московским поселенцам, заменившим старое население. Распространено было издавна в Новгороде гончарное ремесло, как это показывает название Гончарского конца. Вероятно, этого рода произведения служили для сбыта в другие русские земли. Частые войны, необходимость каждому носить оружие должны были образовать класс кузнецов и слесарей; вместе с тем, в Новгороде занимались деланием металлических сосудов (котельники 1216 г.). Были серебряных дел мастера — ливцы; обычай окладывать иконы, щеголять серебряными сосудами поддерживал это ремесло. Такого рода мастера делали и монеты. Множество церквей, набожность, требовавшая в каждом доме икону, образовали класс иконников; впоследствии в Москву они прибывали из Новгорода. Из другого рода ремесленников упоминаются опонишники — мастера одежд и разных покровов; кожевники, обрабатывавшие туземные кожи.для отсылки за границу. Из промыслов очень был распространен рыболовный; им занято было много рук в Новгороде, на Волхове и на Ильмене (рыбники). Город лежит близ реки; в окрестностях многоводие; от того образовался многочисленный класс лодочников и перевозчиков. Число их должно было увеличиваться весною, когда сообщение с посадами и монастырями могло совершаться только водою. Хозяева лодок нанимали порученников или наймитов, принадлежавших к черным людям. Последний разряд черного народа были работники или наймиты, служившие у богатых и не имевшие определенного труда. Должно думать, что в старом Новгороде существовали какие-нибудь правила для того, чтобы известное лицо помещаемо было в том или другом разряде, и делались переписи — иначе бы не могло существовать и отделов.

Земледельческое население носило общее название селянин. Некоторые из них имели свои собственные участки и назывались земцы или своеземцы. Другие жили на землях Великого Новгорода, платя поземельную дань Новгороду или его кормленни-кам; другие — на владычних и церковных, третьи на боярских или вообще на землях частных собственников, которыми быть могли житые люди, купцы, дети боярские. Эти, не имеющие собственной земли, носили общее название смерды. Они были свободные люди, и имели право, по условиям, жить на чужих землях, оставлять их и переходить к другим землевладельцам; но по известиям, сохраненным некоторыми благочестивыми отцами в поучениях, часто терпели насилия от сильных и богатых. В XV-м веке их состояние сделалось гораздо зависимее, так что в договоре с Казимиром постановлено не принимать веры жалобам смердов наравне с рабами. Их отношения к владельцам состояли иногда в плате, чаще в уступке им части натуральных произведений за труд, смотря по условиям времени и местности. В одних местах, как, напр., в псковских волостях, они назывались изорники, т.е. нанимавшие землю у владельца и платившие за нее покруту (условие); в некоторых новгородских краях они назывались поземщики, и платили за земли позем; в других они были половники, т.е. получавшие половину произведений; эта форма была самая обыкновенная; в других местах — третники, дававшие треть собираемых произведений, и четники, дававшие четверть собранного количества. Так же точно владевшие огородами давали их рабочим на таких же условиях, а промышленники тем же способом отдавали свои рыбные ловли. Отказ со стороны владельца земледельцу в псковской судной грамоте называется отрок. В этом памятнике постановляется правилом, чтоб отрок давался раз в год — на Филиппово заговенье; это совпадает с Юрьевым днем, принятым во всей Руси в древности для перехода земледельцев от одного владельца земли к другому. Но был еще обычай у бояр отдавать свои земли и угодья в кормленье другим, так точно, как и Великий Новгород, не лишаясь права собственности над своими землями, отдавал их в кормленье. Кормленнику передавались грамоты на владение; но он не имел права отчуждать имения самовольно. Во владычних й монастырских имениях управляли поставленные от властей Заказчики подъездники или посельские; в имениях боярских, если сам хозяин не занимался управлением на месте, были посельские и ключники: обязанностью их был сбор доходов владельца. Эти посельские и ключники пользовались, собственно для себя, особым установленным доходом, называемым ключ-ничьим доходом. Вообще доходы получались деньгами и произведениями; иногда же тем и другим. Иногда часть дохода платилась деньгами, другая часть хлебом, который считался ко-робьями, а третья часть разными другими предметами хозяйства; это называлось мелким доходом: к нему относилось определенное количество сыра, масла, в ставцах льна,считаемого пятками и горстями, яиц — сотнями и десятками. В Псковской Земле существовали подсуседники, вероятно, также люди, которые по положению своему примыкали к богатому человеку и составляли что-то среднее между вольным и рабом, потому что в отношении к ним господин назывался государем.

Самый последний класс, отличный от всех предыдущих по правам, были холопы или рабы. Они были чужды всех прав. Начиная от ранней, известной нам, договорной грамоты 1270 года, до позднейшей с Казимиром, постоянное желание новгородского правительства было держать их в безусловной зависимости от господ. Холоп не мог найти управы на господина; в договорных грамотах с князьями писалось: а холоп или роба начнет водити на господу, тому веры не яти. Они лишены были права свидетельствовать на суде против свободного человека, но могли быть свидетелями против своего брата-холопа. Холопы в земле Великого Новгорода были владычные, монастырские, боярские, житейские (житых людей), купецкие; они назывались одерноватыми людьми, и акт, по которому господин владел холопом, назывался одерноватою грамотою. Холоп или сам на себя давал одерноватую грамоту, или был продаваем прежним господином. Число этих одерноватых людей увеличивалось тогда, как Великий Новгород постигало какое-нибудь народное бедствие; наприм., пожар или голод; пришедши в нищету, из-за куска хлеба бедняки отдавали себя в рабство, а иногда родители таким образом продавали своих детей. Брак не влек за собою поступления в рабство. В духовной XIV века завещатель пересчитывает своих рабов, указывает о некоторых, что они сами в числе одерноватой челяди, но жены их и дочери свободны; из этого видно, что рабство не простиралось также на детей того пола, к которому принадлежит свободное лицо, состоящее в браке с несвободным. От одерноватых отличались закладники, которые поступали во временное порабощение за занятые деньги: — они служили вместо росту. Это то же, что впоследствии в Мос^ ковщине называлось кабальные; хотя неизвестно, в подобном ли образе жизни находились они в Новгороде, как в Москве. В бедственные времена многие шли в закладники за князей, и Великий Новгород старался не допускать этого, и в договорах своих поставлял, что ни князь, ни его бояре не имеют права брать закладников в Новгородской Земле. Число закладников увеличивалось во время воин с московскими великими князьями, вообще с Восточною Русью; тогда бедные люди, чтоб избежать разорения, спешили признавать власть сильных неприятелей, и закладывались за них. Церковь всегда неблаговолила к рабству. Еще в ХП-м веке в "Вопросах Кирика" иеромонах спрашивал у владыки: "что, если пустить на свободу?"

— Здесь нет такого обычая, — отвечал владыка, — а хорошо и чужого человека выкупить, чтоб и другие поучались[65]. Следовательно, с одной стороны рабство не одобрялось Церковью, с другой — народ неудобно поддавался ее поучениям. Об этом неблаговолении к рабству в тех же "Вопросах" встречается, что самое душегубство, совершенное рабом, не вменяется в грех; и если господин бил паробка своего за вороство, то это не препятствует даже к поставлению во священники последнего. Но христианские понятия, укрепившись в народе, смягчили его нравы впоследствии; и в Новгородской Земле, как вообще на Руси, существовал благочестивый обычай — перед смертью отпускать всех рабов своих.

II. Вече

Вся автономия Великого Новгорода опиралась на вече — народном собрании. По старым русским понятиям, вече, в обширном значении, не было чем-нибудь определенным, юридическим; под этим названием вообще разумелось народное сходбище, и потому вечем называлось и такое сходбище, которое, с нашей точки зрения, может назваться законным, то есть правосознательное собрание народа, рассуждающего о своих делах, и такое, которое выделяется из прочей массы народа, кружок, иногда и в противоречии с общею волею народа — мятежный скоп. Так в Киевской летописи под 1169-м годом записано, что новгородцы начали веча деяти по дворам тайно на князя своего [66]. В Новгородской летописи назван вечем заговор недовольного кружка черни против архимандрита Есипа[67] В этом смысле и сходбище военной рати на поле войны также называлось вече [68]. Когда случались разноголосицы в Новгороде.и разом возникали противные друг другу собрания народа, каждое из них, равным образом, называлось вече. Так в 1342 году составилось два сборища, враждебные одно другому, — одно на Ярославовом дворе, другое на Софийском, и оба назывались вечами. То же в 1384 году, по поводу спора о князе Патрикии: одно вече собралось, по обычаю, на Ярославовом дворе, другое — на Софийской стороне; то же повторилось по поводу посадника Ехипа Захарьина в 1388 году, когда Софийская сторона была против посадника, а Торговая за него. При такой неопределенности значения вече немудрено, что тогда, как единодержавный порядок стал брать верх, понятие о вече переходило в понятие о мятеже, и слово вечники в Москве стало значить то же, что буяны, разбойники. Но при неопределенности общего значения слова вече существовало однако в Новгороде, отдельно от всякого веча, большое вече, т.е. полное законное собрание и оно-то юридически составляло верх законной власти и правления Великого Новгорода. К сожалению, подробностей, относящихся к его существованию, так мало, что многие важнейшие вопросы остаются пока неразрешенными. Право собрания большого веча представляет ту же неопределенность. Это право не принадлежало только сановникам, облеченным властью или правительственною обязанностью. Созвать вече — значило представить дело на обсуждение народа, и потому всякий, кто считал себя вправе говорить пред народом, мог и созвать вече. Удар в вечевой колокол был знаком, что есть требование народного голоса. Случалось, созывал вече князь; но это не по какому-нибудь особенно признанному за ним праву, а потому, что князь, как правитель, естественно, имеет и поводы, и необходимость говорить с народом. Вероятно, веча собирались и посадниками, которые, будучи предводителями, находились в необходимости советоваться с народом. Неизвестно, существовали ли какие-нибудь правила, чтобы не допускать неправильных созывов веча; могли не существовать вовсе; предполагалось, что с таким делом шутить было опасно, и следовательно всякий побоялся бы беспокоить напрасно весь народ. Случалось, однако, что смельчаки, надеясь на подобранную заранее партию, созывали вече и, поддерживаемые своими сторонниками, проводили свои планы — низвергали власти, устаналивали иные. Таких называли коро-мольниками. Таким-то образом созывались веча тогда, когда восставшая толпа, по наущению умевших ее возбудить, ниспровергала власти и преследовала партии, к которым была нерасположена.

Вече устанавливало приговоры по управлению, договоры с князьями и с иностранными землями, объявляло войны, заключало мир, призывало князей, избирало владык; делало распоряжения о сборе войска и охранении страны; уступало в собственность или в кормленье земли; определяло торговые права и качество монеты; иногда ставило миром церкви и монастыри; устанавляло правила и законы: было таким образом законодательною властью, а вместе с тем являлось судебною, особенно в делах, касающихся нарушения общественных прав. Относительно права участия на вече и порядка собрания нет таких подробных сведений, которые бы могли дать об этом ясное понятие. Все граждане, как богатые, так и бедные, как бояре, так и черные люди, имели право быть на вече деятельнымии членами. Цензов не существовало. Но только ли одни новгородцы, жители города, или всей Новгородской Земли, могли участвовать на вече — не вполне известно; из классов народных, упоминаемых в грамотах, видно, что там участвовали посадники, бояре, купцы, житые и черные люди. Оставляем в стороне посадников: они могли участвовать потому, что были прежде сановниками — тут ясно само собою. Бояре-землевладельцы были, сами собою, уже представители не города, а всей земли; боярин мог жить в своем имении где-нибудь на Води, или на Двине, и приехать оттуда подавать голос на вече. Отход из Новгорода в Новгородскую Землю не лишал права гражданства: мы видим пример, что, отошедши на Вагу, Онисифор Лукич был после воеводою и посадником. Жившие на Двине, в отдаленной земле, бояре назывались все-таки новгородцами, и были между ними дети посадников, сохранявшие это наименование. Точно так же и купцы составляли класс по занятию, а не по месту жительства и, следовательно, могли проживать не в Новгороде, а в пригороде, и также подавать голос; так точно мы и встречаем купцов, называемых новгородцами, но которые проживали в Торжке и в Русе, — потому что там строили церкви. Житые люди участвовали на вече как жители концов, потому что при отправке посольств обыкновенно выбирались житые люди от концов (хотя, впрочем, есть примеры, что и бояре от концов выбирались). Что касается до черных людей, то участие их несомненно; но как оно совершалось — неизвестно: те ли участвовали, — кто был в городе, или из волостей присылали как-нибудь выборных. Неизвестно, в какой степени, и когда, и как участвовали в новгородском вече пригороды и волости. Есть указания, что вместе с новгородцами участвовали а решении дел и пригородные жители; напр., когда Всеволода изгоняли, то призывали псковичей и ладожан. В 1270 г. совокупилась в Новгороде, —- говорит летописей,, — вся новгородская волость: ладожане, корела, ижо-ра, вожане, плесковичи. Когда пригорожане были недовольны князем Патрикием, то сошлись в Новгороде и подняли на себя половину города. Эти неясные указания не позволяют сделать заключения, что пригороды постоянно участвовали на вече корпоративно; но несомненно, что жившие в пригородах могли участвовать как новгородцы, а не как пригорожане. Неизвестно, был ли какой-нибудь способ поверки приходивших на вече, для предупреждения прихода тех, которые права на это не имели. Едва ли был. Место отправления собраний на воздухе и способ сзыва звоном колокола заставляют предполагать неудобство к этому; притом же, когда веча собираемы были частными людьми, там уже не могло быть поверки. Итак, естественно, что масса решала дело. Неизвестно, был ли какой способ сбора голосов или дело решалось par acclamation. Судя по чертам описания последнего веча во Пскове, возвышение, куда вели ступени, служило трибуною. С него говорили к народу. Оно находилось у вечевой башни; в ней помещалась вечевая изба, т.е. канцелярия веча. Решение веча называлось приговором и записывалось в грамоту: для этого существовала должность вечного дьяка (секретаря). К грамоте прикладывалась печать.

Печати были свинцовые и привешивались к грамотам снур-ками. Едва ли существовали постоянно одинокие печати для веча. На договорной грамоте с тверским великим князем Борисом, XV века, две печати, на одной надпись: печать новгородская, а на оборотной стороне изображение животного, похожего на лошадь; на другой печати надпись: печать Вели-каго Новагорода, а на оборотной стороне ее изображение животного, которое, как кажется, хотели изобразить львом. На разных грамотах по нескольку печатей разных: иногда владычная, иногда посадников и тысячских. На грамоте 1317 г. число печатей простирается до одиннадцати. В старину грамоты писались с именем того князя, который на ту пору княжил в Новгороде. Но с тех пор, как Новгород признал над собою верховное первенство великого князя, вечевые грамоты писались без имени князя — от имени степенного посадника, тысячекого, бояр, житых и черных людей и всего Великого Новгорода, а иногда с приписью в начале благословения владыки. Выше было рассказано, как великие князья в XII-м веке претендовали за такое отсутствие своего имени в грамотах. Независимо от большого веча, каждый конец должен был иметь свое частное вече: это видно из того, что концы писали свои грамоты, имели свои печати, в случае недоразумения переговаривались друг с другом: это было бы невозможно без собраний. Обыкновенно большое вече сбиралось на Торговой стороне, на Ярославовом дворище; но также — на Софийской у св. Софии, особенно когда дело шло об избрании владыки, или вообще о делах церковных; часто пред таким вечем собиралось предварительное вече на Ярославовом дворище. Должно быть, вечевой звон имел что-нибудь особое, почему можно было узнать его среди множества колоколов: колокол висел на Ярославовом дворе, на башне; когда вече собиралось на Софийском дворе, Детинце, созывали вече звоном софийского большого колокола.

Во Пскове большое вече имело те же основания, как и новгородское. Оно собиралось в Крому близ Детинца. Вечевой колокол висел на башне у св. Троицы.

III. Должностные лица

Кроме князя, два лица были главными административными распорядителями в Новгороде: посадник и тысячский; их имена стоят впереди в грамотах; они представляли в себе собирательную и исполнительную силу Великого Новгорода. Слово посадник известно было во всей Русской Земле, и не составляло исключительного достояния Великого Новгорода. В других землях посадник является лицом, имеющим значение княжеского наместника: случалось, что князь, принимая город и край под свою власть, удерживал его за собою тем, что сажал там посадника. Так Владимир Мономах сажал своих посадников по Дунаю. В городе Владимир-на-Волыни Святополк, захвативший этот город от князя Давида Игоревича, посадил своего посадника Василя. Когда Мстислав Изяславич занял Торческ, то посадил там посадника. Слово посад на южнорусском языке означает возведение в сан, дарование власти. Так в южнорусских свадебных церемониях, которые носят живой образец удельного сжлада, новобрачный с невестою, в знак почести, и сажается на посол. Слово посадник на юге и на севере могло иметь различное происхождение; на севере оно, быть может, находится в теснейшей связи с названием посад, означавшим вообще жилое место. В Новгороде и Пскове — не так как на юге — посадник был правитель, выбранный народом, а не назначенный князем: здесь слово посадник могло означать лицо, управлявшее посадом. Тогда, быть может, под теми посадниками, о которых говорится, что их отправлял киевский князь в Новгород, скорее следует разуметь наместников — посадников в южнорусском значении, а не а севернорусском. Но посадники новгородские существовали независимо от тех, которых южные летописи именовали посадниками. Так Ярослав князь был в Новгороде и в его пребывание лично находился там посадник; тогда как в других землях, где посадник означал княжеского наместника, коль скоро находился князь, посадника при нем не было.

До окончания свободы новгородской всегда был один только посадник. Из того, что в летописях в последние два столетия (XIV и XV) стали упоминаться несколько посадников разом, заключали, что число посадников увеличилось: вместо одного стало два, потом пять, наконец десять. Но здесь недоразумение. Только пред концом независимости упоминается о существовании и особого владычнего посадника. Посадник в Новгороде всегда был один. В древности посадники избирались на неопределенное время; смена посадника была, некоторым образом, наказание. Так в 1243 году умерший в посаднической должности был в ней тринадцать лет. Впоследствии стали чаще сменять посадников, так что, по свидетельству -Ляннуа, посещавшего Новгород в начале XV-ro века, каждый год происходил выбор. Посадник, оставляя должность, не лишался ее имени. Еще в XIII веке, под 1257 годом, говорится о смерти Анания, бывшего прежде посадником, и он носит это название, между тем назад тому был третий год, как он лишился самой должности. В 1417 году Юрий Онцифорович назван посадником, хотя он был перед тем более года нем и, конечно, не мог исправлять должности. В ином месте человек, уже удалившийся в монастырь, назван посадником только потому, что прежде посадничал. Таким образом, название посадника, прежде означавшее исключительно правителя, стало, как уже было объяснено, означать особое сословие или класс. О единстве посадника правительствующего говорит ясно то, что всегда и в тех случаях, когда упоминается о многих посадниках в одно и то же время, является такое лицо, которое, называясь посадником, действительно управляет Великим Новгородом; например, бывшие посадники и тысячские сопровождают в 1416 году владыку, поехавшего к митрополиту на посвящение в Москву, а посадник с тысячским, — действительно управлявшие, — встречают по их возвращении. Грамоты всегда писались от имени одного посадника и тысячского, а не многих. Когда упоминается о каком-нибудь событии, то для объяснения, когда оно совершилось, приводится имя правившего тогда посадника, так точно, как в Риме это делалось по имени консулов. Посадник правительствующий назывался степенный.

Во Пскове в XV-м пеке было два степенных посадника. Но в XII 1-м, XIV-m и первой половине XV-ro не видно двух степенных посадников разом; напротив, один посадник указывается, как один правитель для означения времени, вместе с князем, в таких выражениях: при "псковском князе (таком-то), при посаднике (таком-то)". С конца XIV-го века являются и во Пскове, как в Новгороде, много лиц, носивших в одно и то же время звание посадников, но они отличались от степенного, который все-таки был один. В 1397 году являются разом два посадника, Сысой и Роман, но в то же время упоминается о степенном посаднике, который назывался Захарий Костроминич; также упоминается четыре посадника в 1406 и 1407 гг. — в последнем из годов этих указывается степенный посадник Юрий Филиппович. В 1416 голу во Пскове упоминается разом о пяти, в 1431 — о многих посадниках разом, когда в то же время был один главный — Юрий Тимофеевич. При заключении мира, при отправке посольств — везде деятелями посадники, но главный или степенный существует особо от них. Так в 1434 году посадник Се-ливерст Леонтьевич ездил заключать мир с Новгородом, а когда приехали новгородцы во Псков, для окончательного постановления, там был главный или степенный посадник Иван Сидорович. Трудно решить, упоминаемые, кроме степенного лица, носившие звание посадники псе ли были старые посадники, или же, быть может, между ними разумелись некоторые посадники пригородов, или же, кроме посадника степенного и посадников в пригородах, существовали еще должности с названием посадников. Несомненно только, что во Пскове, как и в Новгороде, бывший раз степенным посадником, по сложении с себя этой должности, продолжал носить звание посадника. Т ак бывший степенным посадником в 1402 году, Ефрем, называется посадником и в 1407, хотя степенным был в то время иной. Носившие звание посадников занимались разными общественными делами, напр., в 1418 году, из числа упомянутых в 1416 г. пяти посадников, один занимается устройством мостовой во Пскове, а другой со своею дружиною получил поручение заключить договор с новгородцами. Там, где происходит дело, касающееся целого Пскова, или же производится целым Псковом, всегда упоминается один посадник, напр., в 1442 г. по делу о построении церкви всем Псковом, упоминается вместе с князем один степенный посадник Юрий Тимофеевич. В 1450 году хотя говорится разом о нескольких посадниках, встречавших владыку Евфи.мия вместе с боярами, но для означения временя, когда случилось это самое событие, упоминается один посадник с прибавлением эпитета — степенный: "при князе псковском Василии Васильевиче и при посаднике степенном Федоре Патрнкеевиче". В 1453 году, также по поводу приезда владыки, упоминается один только степенный посадник. То же в 1462 и в 1463 годах; но в 1464 году является в первый раз двое посадников в таких случаях, когда прежде следовало быть одному, как представителю всего Пскова на вече, именно: целовали крест на вече два посадника: Максим Ларио-нович и Игнатий Логинович, с сотскими; а в следующем 1465 году упоминаются уже два посадника, с названием степенных (князь псковской Иван Александрович и посадники степенные — Леонтий Макарьевич и Тимофей Васильевич). Посадники степенные стали часто переменяться во Пскове с XV-ro века. В XIV-м мы, напротив, встречаем одного посадника в продолжение нескольких лет. Так посадник Селога был в этой должности в 1327, в 1330 и умер в звании посадника в 1338 году. Захарий Костроминич был посадником в 1395 году и пребывал в этой должности до 1401 года, когда скончался. После его смерти посадники стали переменяться чаще, но, должно быть, раньше него, т.е. прежде 1395 года, посадники менялись не по вине, а входило в обычай недолго оставлять их в должности, потому что при жизни и при посадничестве Захария упоминаются лица со званием посадников. Нередко в летописи трудно бывает и добраться, какой из упоминаемых разом нескольких посадников был степенный.

Случалось, что одно и то же лицо было посадником несколько раз, например: в 1442 году был степенным посадником Юрий Тимофеевич; в 1450 году был степенным посадником Федор Патрикеевич, а в 1453 г. снова степенным был Юрий Тимофеевич. В 1462 г. был степенным посадником Максим Ларионович, но он, вероятно, был уже раз прежде в этой должности, потому что в 1459 г. отправился в помощь Новгороду с войском и назван посадником. В один и тот же год сменялись и опять возводились в должность степенного посадника одни и те же лица. Так в 1462 г. был степенным посадником Максим Ларионович, потом является Зиновий Михайловия, а осенью того же года опять Максим Ларионович. Он был недолго, ибо в следующем году степенным был Федор Никифорович, а за ним в том же году явился Зиновий Михайлович, бывший посадником в предшествовавшем году.

Вместе со степенным посадником в Новгороде обыкновенно выбирался и степенный тысячекий, хотя это, кажется, не было законом. Впоследствии, когда и тысячеких стали выбирать часто, прежние тысячекие удерживали свое название, и оно, так же как и название посадников, обратилось в значение сословия: и бывшие прежде тысячскими назывались старыми тысячскими. Находясь в своей должности, посадники и тысячские получали содержание с особых сборов, назначенных с некоторых волостей. Так под 1411 годом встречается жалоба Герпиловского погоста крестьян на посадника и тысячекого вечу, что они стали с них брать поборы не по старине; и вече дало жалобникам грамоту, чтоб с них брать по старине. Этот побор назывался поралье посаднице и тысячекого. Из этой грамоты видно, что Терпилов-ский погост платит по 40 бель, четыре сева муки и 10 хлебов, и этот налог был неизменен по закону.

Вместе с владыкою, верховным правителем церковных дел и начальником духовенства, степенные посадник и тысячекий составляли троичность государственного представительства Великого Новгорода. Когда великий князь Иван Данилович хотел оказать честь великому Новгороду, то выразил это тем, что сделал пир для этих трех представителей его правительства.

Выше мы заметили, что около посадника и тысячекого бояре, а между ними преимущественно старые посадники и тысячские составляли правительственный совет. Вероятно, они-то назывались во Пскове дружиною посадников.

Кроме политического представительства народной власти, которое выражалось во внешних сношениях, посадник и тысячекий, нередко в соучастии с владыкою, закладывали города, заведовали финансами, распределяли начальства по волостям, имели над ними наблюдение и отправляли суд. В Псковской судной грамоте указывается, что посадник, точно как и князь, не мог отменять распоряжений своего предшественника. Это простиралось вообще на решенные дела и правые грамоты[69]. Пользуясь своим правом, посадник не мог вести тяжбы за другого: это распространялось не только на степенного, но и на всякого, носившего звание посадника[70]. Нередко посадники упоминаются на войне, как предводители, но, кажется, надобно разуметь в такой должности старых посадников. Необходимо было присутствие посадника в городе, и если в самом деле степенные посадники ходили на войну, то вече должно было выбирать другого или поручать кому-нибудь эту должность в его отсутствие. Она и поручалась, вероятно, в таком случае, старым посадникам. Точно так же и на суде, вероятно, были посадники старые, ибо из судной грамоты пидно, что не один, а несколько лиц, носивших звание посадников, занимались потом судом[71].

Степенный посадник имел свою печать, которою утверждал грамоты и дела, производимые в его управление. Старые посадники, будучи судьями и исполняя разные служебные поручения, считались в общественных должностях, были как бы помощниками степенного и разделяли их труд. Из Псковской судной грамоты видно, что во Пскове степенный посадник, оставляя должность, должен был оканчивать после того те судные дела, которые были им начаты во время исправления должности[72]. В этом правиле заключается повод удерживать звание посадника тому, кто перестал быть степенным. В чем состояла должность тысячекого и отличие ее от должности посадника, определить трудно, потому что во всех случаях, когда встречаются известия о первом сане, упоминается и о последнем. Он участвует в заключении договоров, во внешних сношениях, в делах общественных, предводительствует войском: в последнем случае, быть может, надобно разуметь старых тысячских. По некоторым чертам, сохранившимся в старых памятниках, можно заключить, что тысячекий имел специальное назначение заведывать преимущественно простым или черным народом. Так в грамоте Всеволода церкви Иоанна-на-Опоках говорится, что князь поставил святому Ивану от житых людей старость, а от черных тысячекого. Суд у тысячекого был особый, чем у посадника; и когда при суде посадника был наместник великого князя, в суд тысячекого последний не мешался. Очень может быть, что это произошло от того, что наместник княжий присутствовал на суде для собрания части судных пошлин, следуемой князю; а так как тысячекий судил черный парод, то чернь, как бедная масса, была освобождена от пошлин. Во Пскове тысячекого не было. Псков был прежде пригородом Новгорода, а в пригородах нигде не встречается тысячекий. Во Пскове по старине и осталось. Слово тысячекий, конечно, соединяется с числовым делением у славян вообще; тысяча изображает не только строго это число, но неопределенно самое большое количество и делится на сотни, изображающие меньшие и также неопределенные количества. В договорной грамоте с Ярославом Ярославичем в 1265 г. посылается поклон от посадника тысячекого и всех сотских. Во многих договорных грамотах неоднократно употребляется выражение: "а купец пойдет в свое сто, а смерд в свой погост ; из этого, по-видимому, можно было бы заключить, что деление по сотням принадлежало собственно торговому классу: купцы были разделены по сотням, и, следовательно, имели своих сотских. Но и другие классы также разделены были на сотни. В 1398 году в грамоте Двинской Земле от Василия Дмитриевича говорится об одном сотском на всю Землю. В 1230 году имущество осужденных вечем было разделено по стом; нельзя предполагать, чтоб здесь участвовали одни купцы. В XV веке упоминаются сотские в каждом селе (в грамоте с Казимиром 1471 г.). В старину сотские были почетные люди и отправлялись послами; например, к великому князю Всеволоду в 1195 году отправлены были посадник и сотский.

Во Пскове сотские являются представителями Пскова во внешних делах и заменяют тысячекого; так, например, в 1464 году при заключении мира с немцами целовали крест во Пскове степенный посадник и сотские. Кажется, что название сотские имело два значения: обширное и тесное; в первом мы встречаем одного сотского на всю волость; на Двине сотский равнялся в своей земле тому, что значил тысячекий для всего Новгородского края. Сотские в тесном значении, как в городе, так и в селах, как кажется, заведывали порядком. По крайней мере впоследствии, уже по уничтожении свободы, сотские, вместе с подиненными им пятидесятскими и десятскими наблюдали за порядком, ловили воров и разбойников и предавали суду. Вероятно и прежде сотские в селах имели такое же значение; из договорной грамоты Новгорода с Иваном Васильевичем видно, что сотские не могли судить. В Псковской судной грамоте сотские производили обыски по делам, относящимся к бою, грабежу и к поземельным спорам о границах: все это полицейские обязанности. Неизвестно, существовали ли пятидесятские и десятские, — может быть, и пятидесятские были; но вероятнее всего можно предположить существование десятских, потому что исстари где были сотские, там и десятские, например, в Киеве в начале XII века; разделение по дворам на сотни и на десятки, которое известно как повсеместное в XVI веке, должно быть древнее.

Кроме сотских существовали старосты. Учреждение старост чрезвычайно древнее, —• еще под 1016 годом упоминаются старосты, ходившие с Ярославом па Святополка; о них говорится вместе с смердами и это заставляет предполагать, что то были сельские начальники. В 1228 году говорится о Душильце, старосте липнинском, которого хотели убить новгородцы. Липна был один из подгородных посадов, следовательно, подгородные посады управлялись старостами. Везде по волостям были старосты, как это видно на Двине, из грамоты Андрея Александровича (1294-1304 г.). В переговорах последнего великого князя Ивана Васильевича с Новгородом великий князь потребовал дани с землевладельцев и поименовал в том числе старост. Старосты, везде по общему русским понятию, были хозяйственными начальниками. Так, в церкви Иоанна-на-Опока.х уставлены были старосты от житых людей. В Новгороде были пятиконецкие старосты, т.е. от концов; по числу последних их было пять; они, между прочим, заведывали торговыми мерами. Над улицами были свои улицкие старосты, и в других частях города; — напр., в XI 1-м веке упоминаются побсрежские (в грамоте Всеволода Иоанну-на-Опоках) старосты. Во Пскове купцы делились по рядам и каждый ряд имел своего старосту. В псковских пригородах, селах и волостях — везде были старосты. Равным образом, были старосты в губах — пограничных волостях — и назывались "губскими старостами". Старосты в волостях заведывали разверсткою повинностей и всякими сборами и хозяйственными расходами; от этого существовало выражение "к старосте тянути", означавшее подлежание государственным повинностям. Вообще, при всяком предприятии, при всяком соединении лиц с одною целью, выбирался староста. Администрация старост должна быть другая, чем сотских, потому что в судной грамоте говорится: "а будет навадка от конца, или от улицы, или от старосты, или от ряду". Из этого видно, что разделение на сотни было особое от разделения на концы и улицы, которыми заведывали старосты, а также от разделения на ряды.

Подвойский исправлял разного рода поручения; неоднократно является он гонцом с объявлением воли веча. Подвойские звали к суду; как в городе Подвойские, так в волостях исправляли эту должность "позовники". Встречается еще название "иэветники"; судя по имени, может быть, это были доносчики по преступлениям, как это существовало у южных славян. Для размежевания земель, в случае спора, посылались межники . Чиновники, извещавшие народ о распоряжениях, созывавшие на войну, назывались "биричи" : они исправляли вообще должность созывщиков, посыльщиков, а также брали под стражу. Биричи были как в городе, так и в волостях, и побуждали к исполнению повинностей. Приставы были общее название лиц, которым власти поручали какое-нибудь судебное или распорядительное действие. Таким образом, если нужно было послать в дом привести к крестному целованию женщину, то посланные для этого назывались приставами". Выборные судьи на суде княжеского тиуна назывались приставами". Если тяжущиеся были недовольны судьями, или докладчиками, то брали от веча лиц, которым поручалось поверить их действия, — и эти лица назывались приставами. В Псковской судной грамоте, напр., "приставами" называются те, которым от князя и посадника поручалось по чьей-либо жалобе делать где-нибудь обыск, по поводу подозрения в воровстве; когда владелец жаловался на изорника, который сбежал у него с земли, не покончив с ним счетов, то брал у князя и посадников "приставов", которые распоряжались, при старостах и сторонних людях, продажею имущества бежавшего; равным образом "приставы посылались для осмотра имущества умершего без потомства изорника. Вообще, во всякого рода делах, когда надобно было посылать куда-нибудь, посланный назывался "приставом". Деныдики были чиновники, отправлявшиеся для собрания дани в провинции, неустроенные еще по славяно-русскому образцу и населенные инородцами, платившими дань Великому Новгороду. Предводители военной рати назывались вообще воеводами; это имя не означало постоянного, определенного звания или сана, а значило военачальника вообще. Впрочем, когда предводительствовал начальник с высшим саном, например, тысячекий, то другие предводители, начальствовавшие отрядами, назывались воеводами.

IV.Пригороды и волости

Отношение пригородов к метрополии и вообще способ их управления представляют неясные стороны. Мало знаем об этом, и можно делать заключения только по общим чертам. Новгород в отношении пригородов был господин; его княжение называлось стол. Вместе с пригородами он составлял единое политическое тело, и потому, заключая договор, новгородцы целовали крест разом за Великий Новгород и за все пригороды. В пригородах были посадники. В летописях они упоминаются при случаях, в городах: Русе, Ладоге, Но-вом-Торгу, Порхове; на Двине было разом несколько посадников. Вероятно, они были в каждом пригороде, управляли или охраняли его от неприятеля. Встречаются известия, когда видно, что они назначались из новгородцев и притом из бывших в Новгороде посадников; напр., Нежата, лишенный посадниче-ской должности в Новгороде в 1161 году, был в 1164 году посадником в Ладоге. Очень может быть, что в тех местах наших летописей, где упоминаются посадники явно не степенные, разумелись кроме старых и такие, которые, быв прежде на должности в Новгороде, поступили потом куда-нибудь посадниками в пригород, а о них говорится под общим именем новгородских; на это наводит несколько то, что под 1443 годом некто Иван Васильевич, державший посадничество рускос (в Русе), назван новгородским посадником. Этими назначениями посадников из Новгорода пригороды не всегда были довольны, коль скоро в пригороде пробуждалось стремление управляться самобытно; так в Торжке не приняли посадника, присланного из Новгорода. В псковских пригородах, по образцу псковскому, были также посадники в каждом. Так, в 1426 году, когда Витовт подступил к псковскому пригороду Вороночу, в этом пригороде начальствовали и просили помощи у псковичей два посадника. Пригороды имели свои народные классы под теми же названиями, как и в Новгороде, наприм., бояре новоторжские, купцы ладожские, купцы русские. Пригороды были главным центром управления приписной к ним территории, называвшейся волостью пригорода, например, Новоторжская волость, Лужская волость, Ко-рельская волость (состоявшая под управлением Корельского города), Вороночская волость (в Псковской Земле). Пригороды имели свой торг, свое торговое место и свою патрональную церковь. Так, Новый-Торг состоял под покровительством Св. Спаса, Порхов под покровительством святого Николы, Руса под покровительством святого Преображения. Как в Великом Новгороде, так и в его пригороде был свой детинец или крепость, собственно город. Постройкой его заведовал Великий Новгород, а пригород, с своей стороны, высылал людей для поддержки укреплений в Новгороде. За пределами детинца или города в пригороде распространялся посад, который также был огорожен, но вообще хуже города; так в 1338 году немцы успели взять ладожский посад, но города не взяли. В пригородах должны были быть непременно и свои веча.

Известия летописные, вообще очень скудные во всем, что касается до пригородов и до волостей, упоминают о вече один только раз в Торжке, и то в смутное время; по о существовании вече в пригородах надобно предполагать, во-первых, потому, что во Пскове они существовали в древние времена, когда еще Псков не достиг последующей независимости от Новгорода; во-вторых, потому, что учреждение веч было общее не только по пригородам, но и по селам; в-третьих, потому, что в летописях встречаются такие события, когда пригороды распоряжались своими делами в значении местного общества, составляющего корпорацию. Так, напр., порховичи могли сами покончить с Витовтом дело и заплатить ему 5.000 р. серебра за себя. Эта сделка с

Витовтом невозможна была без народного собрания, которое должно было и согласиться па такую сумму, и разложить ее между своими членами. Так же точно жители городов, отданных в кормленье князю Патрикию Наримунтовнчу, являлись на большое вече в Новгород жаловаться на князя. Чтоб сойтись в Новгороде, надлежало прежде собираться в пригородах, и, следовательно, такое дело не могло обойтись без народных сходок по пригородам; сверх того, как скоро из нескольких пригородов сошлись разом в Новгород, то значит, эти местные сходки или веча сносились между собою. Случай, когда Порхов заплатил Витовту окуп собственно за себя, независимо от того, что заплатил тому же князю Великий Новгород, указывает, что пригороды имели свою казну. Из этой-то казны, собранной с волости, тянувшей к пригороду, следовала известная доля в новгородскую казну: то была обязанность пригородов и волостей их; в 1436 году Великие Луки и Ржева не стали было давать дани, и за то новгородцы ходили на эти волости ратью и воевали Ржевскую волость, как неприятельскую землю; тогда пожгли все ржевские села до самого псковского рубежа. Вместе с новгородцами для укрощения Ржевы ходили ополчения Русы и Порхова. В этой печальной судьбе пригородов с их волостями видно,что веча должны были существовать в их обычаях. Конечно, поступок новгородцев был вследствие открытого сопротивления и отказа в платеже, что должно было произойти только при су шествовании веча; оттого новгородцы, признавая возмущение двух пригородов делом общим, мирским, и казнили весь мир[73]. В Псковской Земле, в пригородах, также должны были собираться веча. Это можно видеть в примере из события в 1341 году, когда псковичи обращались к островичам с предложением: хотят ли они ехать на войну? Островичи согласились (яшася) и назначили срок и место, где им сойтись с псковичами. Без общего совещания или веча в Острове невозможно было такое решение.

В 1347-1348 Новгород называет право Пскова управляться самобытно своим жалованьем: это право состояло в том, что Новгород не назначал туда своих посадников, не звал к суду, следовательно, в других пригородах посадники были назначенные и верховный суд в Новгороде. Так было и в Псковской Земле: пригороды не имели права казнить смертью по своему суду без позволения Пскова; так в 1477 году опочане казнили без позволения Пскова конокрада, и за это Псков наложил на Опочку в наказание сто рублей, т.е. виру. Как пригороды, так и волости в Псковской Земле, в случае каких-нибудь важных предприятий, обращались за позволением к Пскову. Так например, в 1476 г. слобожане Кокшинской волости просили у Пскова позволения построить город на реке Лоде, и Псков дал им на то грамоту. В случае войны, пригороды обязаны были являться с своими ополчениями по распоряжению большого веча; но ополчение их составляло отдельную часть общей всеземельной рати. Оттого встречаются выражения: ладожа-не, рушане, новоторжцы в смысле отделов войска на войне. В Псковской Земле вече приказывало, чрез посадников, собраться ополчениям пригородов в известное место, и они являлись каждое со знаменем (стягом) своим во всем собственном вооружении. Таким образом, сбор рати и содержание лежало уже на попечении пригородов, управлявших тянувшими к ним волостями.

Не один раз повторяются примеры в новгородской истории, что Великий Новгород отдавал свои пригороды в кормленье призванным князьям. Это мы видим еще в XII веке. Когда из Володимерской Земли прибежали в Новгород изгнанники князья Мстислав и Ярополк, то первого посадили на столе, второго в Новом Торгу, а Ярослава, своего бывшего князя, на Во-локе-Ламском. Князь на пригороде был в отношении к пригороду на таком же праве, как князь в Новгороде к Новгороду: не получал пригорода во владение, не был в нем государем, а получал известные доходы и обязывался защищать свой пригород в случае войны; и обыкновенно пригороды, как укрепленные места, строились в таких пунктах, где можно было ожидать неприятеля. Оттого-то пригороды были по большей части близко к границам. Помещение особого князя в пригороде значило, что Новгород считает необходимым усилить средства защиты пригорода и окружающей его волости. Если в пригороде появился таким образом князь, то ничто не устанавливало на будущее время какого-нибудь права или даже обычая непременно держать там и впоследствии князя. Тем менее этот князь имел бы на пригород право долее того времени, на какое ему уступлено управление. Так, тот же Ярополк, о котором сказано выше, переведен в Новгород, и Новый Торг остался без князя. Но после, в 1245 году, в Новом-Торгу явился опять князь (Ярослав Во-лодимирович); чрез то пригород не приобретал никакой особой самостоятельности и князь не получал над ним никакого личного права. Примеры такой отдачи городов в кормленья повторяются. В 1333 году Наримунту отдали Ладогу, Орехов, Корельский город и половину Копорья — страны пограничные. Волости эти были отданы притом наследственно, но они чрез то не уходили из-под власти Новгорода. В 1383 году сыну Наримунта, Патрицию, отданы были в кормленье те же города, кроме Ладоги, а потом отняты и даны Руса и Ладога. Власть князя в пригородах, отданных на кормленье, не могла расшириться до того, чтоб сделаться для него правом, независящим от воли Новгорода. Это доказывается тем, что когда князем Патрикием Нарнмун-товичем стали жители пригородов недовольны, то явились в Новгород и подняли весь город, и большое вече присудило князю другие города; а потом вече совсем изгнало его, когда он оказался негодным к охранению вверенного ему края. Те же пригороды, два раза бывшие в кормленьи, первый раз у Наримунта, другой у его сына, поступили в третий раз Симеону Ольгердовичу. Самая щедрая раздача пригородов была в 1404 году последнему князю смоленскому, Юрыо: Новгород дал ему тринадцать пригородов за крестное целование с его стороны (Русу, Ладогу, Орехов, Тиверский, Корельский, Ко-порье, Торжок, Волок-Ламский, Порхов, Вышгород, Высокое, Кошкин и Городец. Все это значило только , что Великий Новгород принимал его к себе на службу и поручал ему свои волости в управление и защиту, по тогдашним правам и обычаям, с теми доходами, которые шли в пользу князя, как бы в вознаграждение за труды по управлению и охранению вверенного ему края.

Слово волость вообще означало подвластную (волость — власть) кому бы то ни было территорию. В обширном смысле вся Новгородская Земля была волостью Великого Новгорода; пригород, куда по управлению тянула окрестная территория, имел свою волость, которая, в свою очередь, распадалась на несколько волостей, как это показывает выражение: "а се волости Новгородские: Волок со всеми волостями и т.п., встречаемое часто в договорах. Точно то же и в летописях: напр., Волок-Ламский с волостьми, Торжок с волостьми. В тесном смысле волостью называлось соединение поселений, принадлежащих к одному владению. В этом смысле различались волости новгородские, т.е. принадлежащие Великому Новгороду — казенные, по теперешнему образу выражения, — волости боярские, волости св. Софии, — т.е. владычные, — волости монастырские и волости княжеские — иначе киязчина, т.е. такие, с которых доходы следовали князю. В таком смысле погосты заключали в себе волости. В перечислении волостей в смысле частей Новгородской Земли в договорах не соблюдается полнота; то есть о многих не упоминается, вероятно, потому, что на них не было никаких притязаний, а упоминаются только те, на которые великие князья их оказывали. В Псковской Земле кроме волостей существовали губы, на оконечностях всей области. Край но озеру назывался Пецкая губа, но Нарове — Наровская губа. В новгородских владениях встречается слово губа тоже па границах, например, в Новоторжской области Спасская губа.

Обширнейшие и более точные единицы деления новгородской территории были земли, о которых понятия образовались не какими-нибудь правительственными распоряжениями, а естественным путем соображения с географическими и этнографическими особенностями. Позднейшее разделение на пятины, сообразно пяти концам города, не существовало во времена независимости; по крайней мере, нигде не встречается названия пятин; но те самые территории, которые составляли после пятины, назывались такими собственными именами, из которых потом образовались для пятин прилагательные, напр., Вод, вм. Водская пятина; Шелонь, вм. Шелонская пятина и проч. В Псковской Земле отношения пригородов к городу действительно представляли какую-то сообразность и как бы зависимость от концов города. В 1468 г. "весь Псков поделиша по два пригорода на вси концы коему же концу к старым пригородом новыя жеребьем делили". Из этого неясного известия видно только, что во Пскове конец города имел у себя в заведывании, — неизвестно в каких отношениях и до какой степени — псковские пригороды. В новгородском управлении ничего такого не встречается. Правда, в житии Саввы Вишерского рассказывается, что за получением права на землю, где он основал монастырь, он обращался в Славенский конец на вече; из этого заключили, что земля, которой просил Савва, принадлежала к Славенскому концу, состоя в той пятине, которая находилась в заведывании этого конца. Но это место имеет, очевидно, тот смысл, что Савва обратился к большому вечу, управлявшему всем достоянием Великого Новагорода; а это вече, действительно, собиралось на Ярославовом Дворище, находившемся в Славенском конце. Мы встречаем не пятины, а земли. На западе от Новгорода Вод, — между рекою Волховом и морем; неизвестно, включалось ли в Водскую Землю все пространство до границ Новгородской Земли, именно до р. Плюсы, отделявшей ее от Псковской, и до Наровы, где она граничила с Ливониею; — или Вод доходила только до Луги, как впоследствии Водская пятина. Часть этой земли по р. Ижоре и по Неве называлась Ижорою. Здесь были пригороды укрепленные: Ладога на р. Волхов, невдалеке от его устья, город, которого основание теряется в баснословной древности: каменный город в нем построен на горе, в 1116 г. Павлом, ладожским посадником [74]; Орешек, построенный в 1323 году на Ореховом острове при истоке Невы из Ладожского озера; Ко-порье на холме, над рекою Копорою. В 1240 году немцы, овладевши Водью, построили город па погосте этого имени, с тем, что он должен быть центром управления над всею Водью; новгородцы разорили его; в 1280 г. князь Димитрий Александрович построил там снова каменный город; в 1282 г. новгородцы, поссорясь с ним, разорили этот город, а в 1297 году построили опять. Яма и Луга на реке Луге, — первый ниже последнего на правом, а последний на левом берегу (каменные стены города построены в 1384 году). На север от Невы была Корельская Земля, отделявшаяся от Шведской Финляндии рекою Сестрою: здесь на берегу Ладожского озера, при впадении реки Узервы существовал новгородский пригород Корельск, центр новгородского управления над Корельскою Землею.

В 1310 г. новгородцы построили там новый город, разметавши прежний за ветхостью. За Невою, поблизости к шведской границе, находился пригород Гиверский. На юго-западе от Новгорода была Шелонская Земля, по обеим сторонам реки Шело-ни. Здесь были пригороды: Шелопь на устье Пшаги (не Мшаги ли?); Порхов, где в 1387 году построены каменные стены, которых остатки существуют и теперь; Высокой, выше Порхова; за Шелоныо был пригород Вышгород близ границы с Псковскою Землею; здесь Новгородская Земля, гранича к западу с Псковскою, огибая вдавшуюся от последней Навережскую губу, напускалась на юг и на близкой с Псковскою линии граничила в древности с Полоцкою Землею, а потом с Литовскою, когда Полоцкая вошла в состав последней: это была Ржевская волость с пригородом Ржевою при озерах Поццо, Аршо и Рессо, при истоке реки Великой; пригород был окружен земляного насыпью до 400 саж. в окружности. За ним следовала литовская граница: Заволочье было уже за границей. Кроме этих пригородов, имевших свои волости, по реке Шелони были еще укрепленные места, остроги или городки в XIII веке, для защиты от литовцев, построенные Александром Невским в 1239 году. Так в Псковской летописи Опока на Шелони называется городом. Между Шелонью, впадающею в западный угол Ильмень-озера, и Ловатыо, впадающей в то же озеро, на юго-восточной его стороне, протекают от юга к северу впадающие в Ловать реки Редья и Полиста, обе из озер того же названия; при соединении рек Полисты и Порусии стоял город Руса, к которому принадлежал край,омываемый этими реками. Его основание теряется в доисторических временах. О построении в нем деревянного укрепления упоминается под 1201 годом. На западе от нее был пригород Городец, а у самого озера — селение Коростынь, знаменитое по несчастному миру, предуготовившему падение Новгорода; на восток по течению реки Ловати лежали пригороды — на правой стороне этой реки Курск, выше его Холм и еще выше Великие Луки, поблизости к литовским границам. Великолуцкая волость граничила к западу со Ржевской, а с востока с Торопецкой волостью Смоленской Земли, с юга с Невельскими и Усвятскими волостями Великого Литовского Княжества — в древности Крив-ской Полоцкой Земли. На восток от Ловати была Дерева или Деревская Земля, заключавшая пространство между Ловатью и Метою, изрезанное множеством речек и протоков. Верхняя часть ее болотиста и неплодородна, но южная гориста и относительно плодородна, как и берега рек, впадающих в Ловать слева. На берегу реки Явони, впадающей в Полу, которая сливается с Ловатью, стоял пригород Деман; на юге простиралась Дерева до верховьев Волги, вытекающей из озера Селигера или Серегера, которое все находилось во владении новгородском: юго-восточная часть ее называлась Заборовье. Ниже ее простиралась Торжковская или Новоторжская волость, тянувшая к пригороду Торжку или Новому-Торгу. Этот пригород, вместе с Русою и Ладогою, составлял три важнейших города в Новгородской Земле после столицы, как по населению, так и по торговле. На юге от Новоторжской Земли был пригород Волок-Ламский с своими волостьми. Остается неизвестным, был ли он связан с Новоторжскою волостью полосою, принадлежащей Новгороду земли через нынешний Старицкий уезд, или лежал оазисом среди чужих владений. Земля Новгородская оканчивалась с юга, как надобно думать, рекою Тмою, текущею на восток, и рекою Кошею, текущею на запад в верховье Волги. Вероятно, упоминаемый в летописях пригород Кошкин был на последней реке. От реки Тмы (вероятно, от ее поворота на юг) граница новгородская шла до верхней части реки Медведицы, потом на восток Медведицею; а потом рекою Березаем на север до Мологи, верховьем Мологи до впадения в нее Мелечи, далее Мелечею до ее верховьев, потом Званою и от Званы на северозапал до устья Кобожи, а оттуда на сепср до Колпи и до ее вершины. Край, заключающийся между этой восточною границею и Метою, назывался Бежипами или Бежинкою Землею. Здесь был пригород Бежицкий-Верх, стоявший на окраине новгородских владений. Вероятно, городок Палиц или Пален, упоминаемый в новгородских договорных грамотах, был на реке Медведице; ибо теперь там есть деревня Пальцова, напоминающая название древнего городка. Волость Мелеча, упоминаемая в тех же договорных грамотах, указывается сама собою названием реки Мелечи. От верховья реки Колпи новгородская граница, разделяя Новгородскую волость от Белозерской, поднималась вверх по верховьям рек: Суды, Киамы, Вытегры, Кемы, до озера Лача; принадлежащее Новгороду пространство на северо-западе от этой границы, начиная от самого Новгорода по обеим сторонам Онежского озера и кончаясь на востоке рекою Онегою, на западе Ладожским озером и выше его рядом озер (Кучоэеро, Линдозеро, Кумчезеро, Сегозеро, Шуезеро), а на севере морем, называлось Обонежьем. Природные жители этого пространства были Корела, в отличие от западной, называемая Обонежская, и Чудь, а далее па север Лоп или лопари. Новгородские колонии располагались по рекам, впадающим в озера — на волоке между двумя большими озерами: Ладожским и Онежским, по рекам: Паше, Ойяти, Свири, Олонце; на другой стороне Онежского озера по Вытегре, Водле, Онеге. На Водле существовала уже в XV веке Пудога — нынешний Пудож, а на Онеге при озере Лаче пригород Каргополь. За рекою Онегою на восток до Мезени простиралось Заволочье. Южная граница его шла от озера Лача до верховья рек Вели и Пежмы, впадающих в Вагу; новгородские поселения располагались по этим рекам, а также и по их притокам Подвиге или Подюге и Шоноше; по Ваге поселения существовали от ее устья до верховьев (в числе их Шенкурск, Вельск, Терминск, Паденгский погост), а с верховьев Ваги было сообщение с Сухоною (может быть, посредством реки Вожболя) и с Вологдою. Пригород Вологда был конечным новгородским поселением важской линии, которая спускалась к югу узкою полосою, быв окружена в конце с обеих сторон чужими владениями. Новгородские поселения существовали по обеим сторонам правобережных важских притоков: Ко-луя, Термингн и Кокшеиги. Погосты и деревни этих рек тянули к пригороду Емцу, находившемуся при устье реки Емцы, впадающей в Двину. По Емце и по притоку ее Мехренге были новгородские погосты и деревни. Они были также на Кодиме, впадающей в Двину и, вероятно, на других притоках с левой же стороны Двины, образующих волоки с притоками Ваги. По Двине новгородские погосты и селения тли от устья Верхней-Той-мы, сплошь до устья Двины; из них, между прочим, во времена независимости Новгорода существовала на левой стороне: Ниж-няя-Тойма, Заостровье, Корбала при впадении Ваги, Юмыш, Моржегоры, Колеи, Коскошино, пригород Емец, Кирьигоры, Чюкчин конец, Ваймуга, Матигоры, Быстрокурья, Холмогоры, Орлец, главный город над Двинскою Землею, Ижемское, Кой-докурья, Кехта; на правой стороне: Шестозеро, Хаврыгоры, Пингиш, Прилуцкое, Челмахта, Хоченема, Чюкчелема, Чигло-ним; на двинских островах: Кур-остров, Великая-Курья, Ухть-остров, Кег-остров, Княжь-остров, Линь-остров, Лисич-остров, Яковлева-Курья, Конев-остров, Соломбала при море; Терпилов погост; на берегу моря на западе от Двины: Конечный погост, Уна и Ненокса; на реке Солзе Солза; на Пинеге, впадающей с правой стороны в Двину: Чакол, Кегрол, Чюшола, Юрол, Пиль-игоры; на волоке Пинемском: Пекернема, Шуленема, Воепала; были поселения по притокам, впадающим в Пинегу: по Вые, Пинежке и Немыоге, а также в небольшом количестве на реках Кулое и Мезене, впадающих в океан. Далее на восток от Мезеня была Печорская Земля; на юге от нее, заходя восточнее независимой Вятской Земли, Пермская Земля, а на северо-востоке от нее Югра. Там колоний, сколько нам известно, не было, а туземные народы платили Новгороду дань.

К Заволоцкой Земле принадлежали и острова на Белом море, из которых значительнейшими были Соловецкий и Анзер-ский, а за Белым морем принадлежал к новгородским землям Терский берег, называемый в то же время Тре, Терь и Тир.

Окраинные новгородские волости по каким-то старинным обычаям состояли в чересполосице с соседями. Отсюда-то и возникли притязания на них великих князей, которые вводили Новгород в войны с ними и довели его,между прочими другими причинами, до падения. Еще в 1133 году давалась дань великим князьям с Печоры. Пермская Закамская страна давала Новгороду дань, под именем — закамского серебра. В 1332 году великий князь Иван Данилович претендовал на выдел себе из этой дани. Из грамот, относящихся к концу XIII и началу XIV века, видно, что великие князья имели право посылать в северные приморские края, принадлежащие Новгороду, ватаги для поимки птиц, а жители обязаны были давать им корм и подводы. Это, вероятно, была древняя уступка от Новгорода великим князьям — верховным правителям всех земель русских. Волок-Ламский, а потом и Торжок платили половину своих доходов, следуемых в новгородскую казну, великим князьям, а другую половину Новгороду. Так велось с глубокой старины, что Новгород вознаграждал своих князей частью доходов с известных окраинных волостей. С усилением московских великих князей эти древние обычаи подавали им повод покушаться на большее подчинение окраинных земель и, наконец, на оторвание их от Новгорода. Великие князья претендовали потом и на Бежецкий-Верх. Уже в XIV веке Михаил тверской захватил Бежецкий-Верх и посадил там наместника в 1370 г., а Димитрий Донской убил этого наместника. Василий Димитриевич отторгнул от Новгорода разом Заволочье, Волок-Ламский, Торжок и Бежец-кий-Верх. Хотя он должен был уступить отнятое назад Новгороду, но впоследствии, во время распрей князей московского дома, в XV веке, эти князья делили между собою окраиннные новгородские волости, как свою собственность. Так, например, великий князь отдал Бежецкий-Верх меньшому сыну Юрия. В 1449 году тот же князь отдал тот же новгородский пригород Ивану Можайскому, а Димитрий Шемяка в 1447 г., пленив Василия, дал ему в удел Вологду. Край Бежецкий, также как Но-воторжский и Волоколамский, подвергался частым разорениям от соседей и Новгород не в силах был охранить его. Напр. в 1446 г. Борис тверской напал на Бежецкий-Верх и в продолжение двух лет потом разорял его волости, повоевав их до восьмидесяти. Из актов, относящихся к уступке Заволочья Ивану Васильевичу, видно, что в этой земле происходили столкновения между новгородцами с одной стороны и разными князьями и боярами великокняжеских земель с другой. Земли в Заволочье занимались и новгородцами и не новгородцами; там происходили беспрестанные драки; на том основании, что в них селились подданные великих князей — великие князья называли их своими. Не в силах будучи обезопасить свои окраинные волости и колонии от сильных соседей, уступая великим князьям известные с них доходы, новгородцы старались, по крайней мере, удержать их в своем управлении. Сверх того, окраинные волости на границе литовской, — Ржевская и Великолуцкая, давали дань и половину судных пошлин литовским великим князьям, а последние держали там своих тиунов. Трудно решить: было ли это следствие давней чересполосицы со Смоленскою и Полоцкою Землями, вошедшими в состав Литовской державы, или же то была ускользнувшая от летописцев уступка притязаниям усилившихся литовских князей и имела значение платы "мира деля", т.е. за то, чтоб не грабили и не разоряли новгородских владений.

В волостях сельское народонаселение делилось на погосты. В договорах говорится, что смерд, бывший закладником, должен отойти в свой погост, а в других в свой потуг; следовательно, погост и потуг одно и то же. Итак, погост означал главное место, куда тянули, то есть отбывали свои повинности и считались принадлежащими на определенном расстоянии живущие сельские жители-смерды. Туда должны были они доставлять свои налоги, поэтому слово погост употреблялось тоже в смысле дани или платежа налога, — как показывает выражение погоста не пла-тити. Там было их управление. Туда сходились жители деревень и сел для рассуждений о своих делах. Но для поселян не было обязанностью непременно пребывать в одном месте и тянуть к такому-то погосту. Каждый имел право выйти и переселиться из одного погоста в другой, но обязан был по месту жительства исполнять повинности. Значение погостов яснее, нежели происхождение этого слова; несомненно, оно древне-славянское и однозначительно с чешским названием погостина — торговое, большое село. Вероятнее всего, слово погост — одно-коренное со словом гость и с глаголом Гостить, — что значило торговать; ибо в тех местах, где сосредоточивалось управление поселян, происходила и сельская торговля. Вместе с этим погост имел и религиозное значение; там был приходский храм для окрестных деревень, тянувшихся к погосту; — в древней Руси торговля всегда избирала себе деятельность около храмов или монастырей. К погосту принадлежали села, сельца, деревни, починки и выставки.

Название село, кажется, имело значение всякого земледельческого поселения вообще; а в более тесном смысле селом, и еще чаще, сельцом, называлось имение частного владельца, где он жил сам или где имел усадебное заведение. Иногда в селах и сельцах были церкви, построенные хозяевами. Деревня было самое обыкновенное название: деревни были владычные, монастырские, боярские — принадлежавшие к боярским селам, — поселенные на землях Великого Новгорода и свое-земцевы, т.е. частных мелких собственников. Они были не велики и состояли по большей части из нескольких дворов; но зато в местах, куда притягивалось народонаселение, располагались в недальнем одна от другой расстоянии. Деревни не всегда были без церквей; случалось, что в деревне строилась церковь, а она все-таки не переставала называться деревнею[75] Починок был только что возникавшее поселение; выставка — выселок из прежнего. Что такое рядок — определить трудно. Неволин заключает, что это были поселения, в которых избы были построены рядом [76].

Сельняне, люди свободные, управлялись своими вечами. Из поселений, тянувших к одному и тому же погосту, собирались они — преимущественно по воскресным дням — к церкви своего погоста. Собрание происходило или на открытом воздухе, или в избах, нарочно для того состроенных при церкви; смотря по количеству собиравшихся, было по одной и по две таких избы [77]. Здесь выбирали они себе старост, распоряжались сбором, раскладкою и исполнением повинностей, обсуждали свои нужды и творили свой суд. По отношению к отбываемым повинностям, принято было деление на сохи; каждая соха заключала три обжи; а обжей называлось то, что может выпахать один человек с одной лошадью. Повинности разлагались на сохи. Из Грамоты на черный бор, данной Василию Васильевичу по новоторжской области, видно, что за соху принимались три лошади, и приравнивались с нею некоторые промыслы, например: чан кожевенный, невод, лавка, кузница, црен (соляное производство), лодка; плуг принимался за две сохи, а исполовников за полсохи вместо сохи.

Одерноватые, как люди несвободные, освобождались от дани. Освобождались тоже старосты, как люди должностные. Какая именно была обычная дань, неизвестно; но когда предстояла необходимость, тогда Новгород делал распоряжение собрать с известного количества дворов известную сумму, например, с десяти дворов по рублю; для этого посылались нарочные, которые сбирали эту дань через старост; в имениях частной собственности через ключников. Кроме платежа налогов, /кители волостей были обязаны давать корм и подводы гонцам и подъездникам, служить в военной службе по разрубке, выходить на работу, для постройки укреплений.

Отбываемые по определенным правилам, сосредоточенные в определенных пунктах, повинности назывались тяглом, подчиненные им — тяглыми людьми; таким образом, живя по деревням, починкам, селам,сельняне тянули к погостам и волостям, волости к пригородам, наконец, все пригороды и волости тянули к Великому Новгороду. Некоторые из волостей не только Великого Новгорода, но и монастырских, и может быть боярских, вместо даней, которые бы следовало брать с них в новгородскую казну, тянули тяглом к известным концам Новгорода [78]. Вероятно, такие-то носили названия Кончанских и улицких, которые встречаются в судной новгородской грамоте 1471 года. Последнее название — улицких — заставляет предполагать, что, кроме тянувших к концам, были еще приписанные тяглом к улицам. В Ржевской волости, где, как было сказано, великому князю литовскому платилась половина дани и судных пошлин, Новгород отдавал свои доходы владыке, монастырям и своим боярам. Дань сбиралась у них больше вещественными произведениями. Некоторые предметы собирались валовым способом с погоста или волости, другие по жеребьям, на которых бывало по нескольку хозяев на каждом, напр., по пяти и по одному, и, наконец, некоторые с дыма. Для образца, как платили с жеребьев, укажем на повинности, отправляемые в Будкинской и Туровской волостях новгородскому владыке. С жеребья (сколько бы ни сидело на нем хозяев) давалось три горсти льна, хлеб, полполсти мяса, полбочки жита, и это возили сами крестьяне зимою. Сверх того, когда приезжали владычные подъездпики, то на них варили пиво. С других жеребьев брали рыбиою ловлею: владыка присылал два невода, а третий невод великого князя литовского; крестьяне были обязаны кормить людей и лошадей, присланных владыкою. В селениях, где доходы были уступлены Кирилловскому монастырю, брали валовой доход без подела на жеребья; напр., на Влицах и на Цебле, осенью брали 1 рубль, двести белок, двести хлебов, двести окороков мяса, двести горстей льна; за этим ездили два раза монастырские подъездпики; и тогда жители обязаны были варить им пиво. Сверх того, бралось с них жито; если сами мужики повезут в Новгород, то шестьдесят бочек, а если не сами, но приедут за житом посланные из Новгорода, то девяносто бочек. Бояре получали обыкновенно пятый сноп. В некоторых местах брали с жеребья по три белки, заменяя их, по удобству, тремя деньгами, да по горсти льна и, сверх того, корм для подъездника. В других местах брали по сыру с дыму. Дань великому князю литовскому давалась деньгами.

В странах, подвластных Новгороду, по заселенных инородцами, повинности подвластных ограничивались дачею мехов. Так было в Перми, Печоре и Югре.

Налоги, назначаемые Великим Новгородом на жителей своих волостей, были главным источником новгородской казны. Кроме того, доходы его составляли судные пошлины, виры и торговые пошлины. Судные пошлины платили с каждого дела проигравшие тяжбу; виры платились общинами с убитых на их земле, когда убийца не найден. Для сбора судных пошлин и вир посылались по волостям тиуны, которые отбирали их у судей. Половина всех вир и судных пошлин по Новгородской Земле принадлежала князю, а другая Великому Новгороду. О торговых пошлинах дает слабое и смутное понятие жалованная грамота Троицкому монастырею (1444-1454 г.). Там исчисляются некоторые пошлины, от которых освобождались монастырские торговцы в виде привилегии: подоральное, подзорное, описчее, подъездное, анбарное, т.е. плата с анбаров и лавок в городах и в торговых местах, побережное, померное. Это были более платы за труды, употребленные при разных поверках торговых оборотов.

Псковская Земля заключала в себе полосу между рекою Плюсою и озерами Псковским и Чудским, и пространство, составляющее часть нынешней Псковской губернии, именно уезды: Псковской, Островский и Опочский; на запад она простиралась до Нейгаузена и нынешней границы Лифляндской губернии. Южный берег Псковского озера, между реками Ме-дою и Великою, принадлежал к ней; на востоке она доходила до Дубровны и Вышгорода, новгородских поселений. Граница шла невдалеке от этих мест прямо с севера на юг, а на юге она соприкасалась с Литвою в пределах нынешней Витебской губернии. Северная часть земли ровна и болотиста, южная же лесиста и холмиста. Последняя довольно плодородна,особенно в урожайные годы и родит в изобилии хлеб, в особенности лен, который издавна возделывали псковичи, точно как и теперь. Эта промышленность составляла важнейший источник народной экономии. Земля Псковская имела пригороды и волости; к пригородам приписывались волости и носили названия по пригороду: Велейщина, Красиогородчина и пр.; но были волости и без пригородов, напр., Березовская волость, Кокшинская волость. Кроме волостей, существовали еще губы, под которыми, кажется, понимать следует окрайные земли, представлявшие собою загибы. Край, соседний с новгородскою волостью, Порховщиною, называли Навереж-скою губою; на озере, как сказано выше, была Пецкая губа, по Нарове — Наровская; упоминается еще Бельская губа. Как и в Новгородской Земле, в Псковской сел больших не было; поселения устраивались небольшими деревнями, тянувшими к погостам, где были церкви, и при них, вероятно, совершались народные сходки. Совокупность нескольких погостов с деревнями составляла волость. Пригородов было двенадцать; они были размещены так, что опоясывали границу и явно имели своим назначением служить укрепленными местами. Они строились па высоких местах, способных к защите; укреплялись земляными валами, некоторые — каменными стенами. Пригороды эти были: Изборск [79] на западе от Пскова; Кобылий городок у озера; Гдов (каменная крепость построена была з нем в 1431); па юго-восток и иа юг от Пскова: Владимирец, заложенный в 1462 г.[80]; Котелна, а вместо нее Выбор, заложенный в 1431 году в Котелинском обрубе [81]; Врев [82]; Вороночь — в 16-ти верстах от Врева, на левом берегу реки Сороти[83]; Коложе уничтоженное великим князем Витовтом в 1406 году [84]; Опочка, построенная вместо Коложа в 1414 г.[85] Красный — на реке Сини, основанный в 1464 г. [86]; Велье [87]; Остров, — названный так потому, что замок или город его расположен действительно на острове реки Великой [88]; Вышгород, уничтоженный немцами в 1480 г. При конце независимости Пскова уже не существовало Котелны и Коложа, Вышгорода и Кобыльего. Псковские пригороды вообще, как видно по их настоящим остаткам, были не велики и могли служить более для убежища соседним жителям, чем для постоянного жилья большого народонаселения. В них всегда находилась патрональная церковь, главная над всею волостью, и кроме нее несколько церквей; там жили посадники, управлявшие полостью.

V. Военная сила

Войска, исключительно занятого поенным ремеслом, сколько известно, не было. Каждый новгородец, и пскович был воин более или менее. И купцы появлялись в битвах. Когда Иэяс-лав Мстиславич посетил Новгород, вызываясь охранять его против общего врага — суздальского князя, новгородцы сказали ему, что пойдут все на брань, исключая посвященных в духовный сан. Иногда в войске были только бояре да купцы, а иногда черные люди становились в ряды. Набор войска определялся вечем, и производился в волостях по сохам. Приговоры веча отправлялись по пригородам, оттуда по волостям, так что в набранном ополчении различались пригорожане и волостные люди. Кроме подвластных Новгороду русских жителей, набирались в ополчение также и инородцы, напр., Чудь, Корела, Ижора. Смотря по степени опасности и по краю, с которого угрожало нападение, Великий Новгород определял иногда собирать ополчение только с некоторых своих волостей; напр., когда в 1240 году шведы напали на Ладогу их отражали новгородцы и ладожане. Когда в следующем году шведы продолжали нападения,то собирали силы Корелы и Ижоры. Также в 1301 году, когда князь Андрей сразился со шведами и разрушил построенный ими городок, то в походе участвовали новгородцы и ладожане. В 1256 году, по поводу нашествия шведов, Новгород разослал собирать войско по всей волости. В 1348 году, по поводу войны со шведами, собрана была вся область новгородская. По известиям, относящимся к XV веку, во Пскове вече приговорило собрать с четырех сох одного конного. В случае сопротивления, непокорные наказывались пенями. Так в 1200 году новгородцы принуждали идти в поход ополчение, собранное на латышей, а когда ратники не хотели, то их били и брали с них куны. Впрочем, такие слуаи, вероятно, были редки; охота к брани вообще была в тот век у всех велика, и набиралось войска всего много; только уже u XV веке воинственность охладела, и Новгород, видимо, не мог собрать па свою защиту таких сил, как в прежние века. Войско, собранное по сохам, называлось рубленое", "рубленые люди", потому что собирались по разрубке, т.е. по расчислению. Кроме рубленого войска были всегда охотники — охочие люди. Из имений, принадлежавших владыке, собиралась рать, составлявшая особое владычное ополчение — владычный полк. Княжеская дружина составляла также особый отдел, и называлась дружиною, в отличие от всей остальной рати, которая называлась полк.

Слово полк принималось в обширном и более тесном смысле: в первом оно значило все ополчение, идущее иа войну, за исключением княжеской дружины; в последнем оно значило отдел войска; так ополчения пригородов и волостей составляли каждые свой "полк и назывались по местности, где собраны: ладожане, рушане, новгородцы, двиняие. Войско состояло из пехоты (пешцы) и конницы (коневницы); и та, и другая составляли часто отдельные ополчения, и в военной позиции становились на значительное расстояние одна от другой; напр., в 1270 году, когда новгородцы воевали против князя своего Ярослава, то пешцы стояли за Жилотугом, а коневницы за Городищем. Над полками начальствовали воеводы, начальником всего ополчения был князь. По принятому и усвоенному вековыми привычками понятию, он был нормальный начальник войска, хотя случалось, когда не было князя, то начальствовал старый посадник, или тысячский, или вообще боярин. В войске всегда были удалые, отважные молодцы — открывали бой, задирали неприятеля; они назывались "кмети" и "добрые удальцы". Каждый полк имел свое знамя — стяг, которого держался; особый стяг был княжеский, особый владычный, особый у охочих людей. Вооружение у них было: остроконечные шлемы на головах, кожаные щиты и брони; новгородские брони так были тяжелы, что нередко мешали быстроте движения. Так в 1343 году, в битве с немцами, один воин, бежавший с поля сражения, должен был обрезать себе броню. То же было на шелонской битве, где бегущие новгородцы сбрасывали с себя тяжелые брони. Сражались мечами, секирами, палицами, сулицами и стрелами. В XV-м веке стали употреблять пушки, но по старой привычке не оставляли стрел и лука. Для возбуждения охоты к битве ударяли в бубны, гудели на трубах и на свистелях. Когда приходилось брать укрепленное место, то обступали его кругом, и били в стены орудиями, называемыми пороки: это были длинные валы. Ставили туры на колесах, так что они были в уровень с неприятельскими стенами, и оттуда бросали через стены зажигательные снаряды, которые назывались огненные приметы. Вообще жечь составляло обычный способ войны. Добрые молодцы отправлялись в зажитье по неприятельским селам, брали, что могли, и сожигалн жилища. Коль скоро входили в неприятельскую землю — следовало жечь.

При отправлении в поход новгородцы всегда испрашивали благословение владыки и придавали священное значение походу. Война предпринималась как бы за св. Софию и ее достояние, потому что Новгород с его волостью был достоянием св. Софии; в особенности войны с иноверцами имели религиозное значение. Когда Девмонт отправлялся на брань против немцев, то клал меч свой пред алтарем, и игумен препоясал его этим мечом сам. Таким образом воитель получил его как бы от Церкви. Во время похода за войском шел обоз, называемый товары . Становясь на стоянку, расставляли стражей, переменяя их в день и в ночь.

Укрепление собственных городов в Новгородской и Пскои-ской Землях совершалось также посошною службою. Так, когда Михаил тверской угрожал Новгороду, были созваны из пригородов и волостей люди для работ: ладожане, рушане, вожане, Корела, Ижора; и псковичи помогали. Во время опасности ставились по стенам и башням караулы. Отражая приступ, метали на неприятеля каменья. Пригороды имели постоянное вооружение, готовое в случае нужды отбивать неприятеля. Так в 1231 году, когда Литва напала на Русу, рушане должны были отражать нападение своими силами; в 1245 и 46-м году новоторжцы преследовали нападавшего на них того же неприятеля. Впрочем, силы пригородов вообще были сами по себе недостаточны. Так в 1258 году Торжок не мог защищаться против литовской рати. Так посадник ладожский в 1313 году не мог охранить Ладоги от шведов, и неприятели сожгли Ладогу. Поэтому, в случае нападения на пригород, пригорожане должны были давать знать в столицу; а собственных сил у них едва ставало настолько, чтобы удерживать до прихода сил, присланных Новгородом.

VI.Суд

Говоря о суде в Великом Новгороде и Пскове, надобно различать исследование дела или собственно суд, называемый теперь этим словом, и исполнение суда, что тогда называлось судом. Тогда проиграть процесс какой бы то ни было, значило — платить князю и Великому Новгороду; поэтому исполнением приговора заведывали посадник и (в древности) князь, или (впоследствии), вместо князя, наместник великого князя (а взамен наместника тиун). Тысячский имел свой особый суд. У посадника и тысячского там, где они не могли быть лично сами, были свои судьи, исполнявшие за них обязанности на суде и собирали пошлины по правилам. Что касается до самого судного процесса, то в Новгороде в основании он имел такой порядок. Спорящие стороны выбирали себе двух человек (а кто в суду кого посадит, тот и с тем и ведается); кажется, эти лица есть те самые, которые ниже того в той же грамоте называются рассказчики. Эти рассказчики имели значение примирителей. Они рассматривали спор и предлагали уладить его каким-либо способом. Когда тяжущиеся на это соглашались — тяжба прекращалась сама собою. То был вольный ряд: ни князь, ни посадник, никакие судьи не могли его пересуживать. Если же рассказчики не успевали, тогда начинался суд. Так, между прочим наблюдалось ив сношениях с немцами: когда немец с новгородцем поспорит, обе стороны должны представить по двое таких рассказчиков с каждой стороны. Если они не успеют уладить спора, тогда уже начинали разбирать его судебным порядком. В верховном новгородском суде сидели лица, творившие суд [89], да по боярину и по житому человеку с каждого новгородского конца; они назывались докладчики, их было десять человек. Они руководили судом, наблюдали за его правильностью и утверждали приговор. Без них нельзя было вершить суда. В Новгороде докладчики должны были с судьями собираться три раза в неделю: в понедельник, среду и пяток, для судопроизводства во владычных палатах. Вместе с ними при судопроизводстве были приставы, которые, так же как и докладчики, целовали крест — поступать справедливо. Учреждение докладчиков известно по памятникам 1384 года. Тогда, по поводу соприкосновения церковного суда и гражданского, установлено было, чтоб на таком смесном суде сидели четыре выборные человека, два боярина и два житых. Древность этого учреждения неизвестна, но пет сомнения, что оно велось исстари, с видоизменениями. Так в XIV-м веке мы встречаем на суде четыре человека, а в XV-м столетии десять. Самое учреждение, по своему смыслу, имеет связь со старинным обычаем, записанным в одном из списков Русской Правды, что истец с ответчиком должны были идти на извод перед двенадцать мужей. Это был обычай глубокой древности, принадлежавший всем славянским народам и уступивший везде наплывам другим начал. В Новгороде он сохранялся полнее, как в стране более свободной. Отношение к князьям произвело во всем организме общественных отправлений двоеначалие — одна половина принадлежала собственно народу, а другая — призывной власти; так было и в суде. Но князь, как лицо охраняющее, пользуется только половиною дохода судебного; самый суд принадлежит народу: представители народной совести — выборные докладчики. Это было то же, что у сербов "поротци" и у чехов "помощники" и "очнстицы". Разница между первыми и последними была та, что первые были самобытные судьи, а вторые подавали мнения, которыми уже суды руководились. Но в сущности и то, и другое исходило из одного источника, — понятия о народном судопроизводстве по совести.

"Порота" в сербском судопроизводстве отличалась от царского суда. Для каждого дела выбирались поротцы и число их было различно, смотря по важности дела; для иного выбирали шесть, для другого двенадцать, для более важного — двадцать четыре поротца. Они должны были присягать в церкви. Так же точно в Венгрии, где старые славянские обычаи вошли в положительные права, в уголовных делах выбирались двенадцать мужей для исследования дела; они должны были присягать пред начатием дела. В Новгороде это общеславянское учреждение выразилось двояким образом: одни судьи, как помощники чешские, были выбираемы обеими сторонами, другие выбраны были от целого города, как блюстители правды во всех вообще делах. Название докладчики в новгородском судопроизводстве, кажется, происходит не от значения представить, ибо в судной грамоте говорится, что докладчики кончали суд. Докладчики "докладывали", добавляли к суду свое мнение и оно было окончательным приговором. Судьи исследовали дело, а докладчики решали его, и судьи должны были приказать дьяку написать протокол и прилагали к нему свои печати. Правой стороне выдавалась судная грамота, по которой правый взыскивал свое с обвиненного. Наместник и посадник или их судьи брали пеню по правилам и в этом-то состоял суд — то есть наказание, исполнение приговора.

Во Пскове, как и в Новгороде, верховный суд принадлежал вечу, как над городом, так и над всею Псковскою Землею. От него зависело оправдать или обвинить тех, которые к нему обращались. Оно назначало и отряжало судей для разбирательства пограничных дел, служивших поводом ко вражде с соседями. Кому оно поручит суд по какому-нибудь делу, тот и судья. Постоянная высшая судебная инстанция во Пскове был суд княжий, пополам с посадничьим; на суде присутствовали сотские.О докладчиках или подобных представителях народной совести мы не знаем. Только но уничтожении веча великий князь уставил на суде двенадцать старост московских и двенадцать псковских — стерсчи правды. Быть может, это не было тогда новым учреждением, а старое: только великий князь дал в нем участие и москвичам. Но в примере княжьего суда, представляемом дошедшею до нас правою грамотою от 1488 года, значатся, кроме князя и посадников, одни сотские. Если последние были полицейскими должносты.ми лицами, то, вероятно, во Пскове понятие о суде смешивалось с понятием об управлении: кто был облечен по выбору правительственною властью, тот был уже тем самым и представителем правды на суде. Суд производился таким порядком: спорящие стороны излагали каждая свое дело; сначала говорили истцы, потом ответчики. Если дело подтверждалось письменными доказательствами, то их представляли тут же. Если ссылались на свидетелей, то звали последних на суд. Если показание спорящих должно было повериться на месте, для этого посылались княжеские бояре и псковские сотские или приставы. Им же или другим лицам, по совместному распоряжению князя и посадников, поручалось привести в исполнение приговор суда. Оправданной стороне выдавалась правая грамота с двумя печатями: одна была княжеская, другая — печать посадников псковских. Делопроизводством занимался дьяк, т.е. писал правую грамоту, где излагалась история тяжбы и приводились речи тяжущихся. Этот суд происходил на сенях у князя. Псковская судная грамота указывает, что суд непременно должен совершаться здесь, а никак не на вече. Но были, кажется, случаи, когда суд, происходивший на сенях у князя, был в присутствии граждан и образовал малое вече, называемое в отличие от большого оечье. Для этого существовал особый колокол, меньше большого вечевого, висевшего у Живоначальной Троицы, и назывался корсунским [90]. Кроме этого княжеского суда на сенях, были во Пскове другие суды и судьи; об их устройстве и отношениях мы ничего не можем сказать точного; но что были такие судьи, доказывается известиями о лицах, носивших титул судей; напр., под 1444 г. говорится о Прокопии судье, который ездил в Ригу и Выборг для мирных постановлений.

По новгородским волостям суд производили посадничьи и великокняжеские тиуны, в судебных избах, называемых одрина-ми; но таким же порядком, как в городе, выбирались приставы по одному с каждой стороны. Вероятно, существовали везде народные суды по местным обычаям, о которых до нас не дошло подробных известий, так как великие князья беспрестанно жаловались, что новгородцы отнимают у них княжщины (княжеские статьи дохода), то, вероятно, в большей части случаев великокняжеских тиунов и не было. Тиуны никак не были разбиратели дела. Даже после падения независимости, когда по Новгородской Земле управляли великокняжеские наместники и их тиуны, кроме них были еще судьи, разбиравшие дела, — пред наместником или тиуном,который на основании производившегося процесса оправлял и обвинял. Кроме судей, на суде были судные мужи — целовальники, имевшие то значение, как в самом Новгороде докладчики.

При судебном рассмотрении дел для доказательств служили грамоты, улики, послухи, свидетели и показания сторонних людей по расспросам. Псковская судная грамота показывает, что при спорах о праве владения, о займах, о покражах и вообще в делах, касающихся собственности, грамоты служили важнейшим доказательством. Правая грамота, т.е. решение суда в пользу одной их тяжущихся сторон, имела юридическую неприкосновенность: ни князь, ни посадник не имели права нарушить ее, лишь бы она сама не была фальшивая. По смыслу этой правой грамоты, тяжущиеся должны были урядиться между собою; могли они, однако, урядиться и не сообразно с приговором, лишь бы у них последовало обоюдное согласие: тогда составлялась рядная грамота, и она, как и правая, оканчивала все тяжебное дело. В ней полагалась пеня, которой подвергался тот, кто ее нарушит. Улики (долики), т.е. очевидные признаки и свидетельство послухов (знающих обстоятельства дела) служили как для решения гражданских исков, так и при обвинении в преступлениях. Послух не мог ссылаться на другого (а послуху на послуха не быть); не мог быть послухом в Новгороде псковитянин[91] также одерноватый или холоп; но позволялось быть послухом холопу, когда тяжба велась с холопом (а холоп на холопа послух). Если оба тяжущиеся ссылались на одного послуха, то показание послуха решало дело как бы голосом третейского судьи. В противном случае, если один из истцов отрицал послуха, то мог вызвать его на судебный поединок (поле, Божия правда) или заставить присягнуть (рота). Выгода предоставлялась в этом сдучае тяжущемуся, ибо вызывал он, а не послух, и если сам он был нездоров, или стар, или слишком молод против послуха, или принадлежал к духовному званию, то имел право поставить против него наймита. Послух должен был выходить на поединок сам лично, а ставить за себя другого ему не позволялось. Если судились женщины, то присуждалось поле женщине с женщиною, но уж тогда женщина никак не могла против соперницы назначить наймита. Впрочем, псковская грамота дозволяет при спорах о долгах нанимать наймитов обеим женщинам.

Вообще наблюдалось правило, как в Новгороде, так и во Пскове, чтоб боен, шел на бойца, а небоец на небойца. Поле и присяга (рота) вообще служили средством открытия истины, когда нельзя было се доискаться юридическим путем. Полем заведовали приставы, получавшие за то определенную плату с побежденного. По юридическому значению поля, оно не должно было оканчиваться убийством. Было достаточно, когда один другого повалит на землю; тогда победитель брал с побежденного свой иск и сверх того снимал с него доспех. Бились чаще всего дубинами; но из известий, относящихся к XVI веку, видно, что употреблялись короткие мечи, о двух остриях с отверстием посреди, куда вкладывалась рука, также топоры; сражающиеся надевали на себя кольчуги и латы. Поле присуждалось обыкновенно тогда, когда ответчик почему-либо признавал неверными письменные свидетельства, представленные истцом, или их недоставало, но были какие-нибудь данные, не дозволяющие признавать иска совершенно лишенным основания, или же когда ответчик не признавал свидетельства послуха и с ним вступал в поединок. Обыкновенно вызов в бой с истцом предоставлялся ответчику, и при этом он имел возможность выбирать что-нибудь для предложения: или поле, или крестное целование — роту. Если дело шло о вещи, то он клал эту вещь у креста и потому вошло в обычай выражение: у креста положить, т.е. предложить присягу (роту). Рота много раз была порицаема духовенством. Арихиспископ Ioaiiii III в начале XV века установил вместо целования креста, в делах о пропажах и покражах, ходить к иконе св. исповедника Гурия, Самона и Авива, которой приписывалась благодать открывать похитителей. Верование это возникло после какого-то знамения, бывшего 21 декабря 1410 года от этой иконы, по поводу похищенных церковных сосудов; похитители были обличены пред этою иконою. У стен св. Софии построена была маленькая церковь св. Гурия, Самона и Авива, и там-то, вероятно, сходились ротники. Священник служил литургию на просфоре, нарочно для того приготовленной, с изображением крестообразно расположенных четырех крестов. Три раза: первый — при входе в церковь, второй — пред иконою св. исподвеник, а третий — вынимая частицу из просфоры, читал он молитву св. исповедникам,сочиненную архиепископом. Кроме того, для узнания истины двум тяжущимся давали съесть хлебец с написанным на нем Божним именем. Кто съедал, тот тем показывал свою правоту; а кто был виновен, тот не решался съесть его; кто же отказывался идти к хлебцу вовсе, того признавали виновным без Божия и без мирского суда. Архиепископ учреждал такой способ прибегания к религии ради открытия преступлений и в то же время запрещал ходить на роту.

В поземельных спорах существовал обычай, приближающийся к роте: обычай ходить с иконою по меж спорной земле; этот обычай был равносилен полю; истец мог предлагать то или другое. Прошедший по меже с иконою оправдывался, если только судьи находили возможным допустить это. Во Пскове пособники не допускались; каждый должен был заботиться только о собственном деле; только за женщину, малолетнего, чернеца, черницу, старого и глухого могли явиться в суд пособники. По новгородской судной грамоте также запрещается ходить толпою в суд в качестве пособников для предупреждения навадки, но в каждой тяжбе было, как сказано, двое рассказчиков, которые, таким образом, были пособниками дела. Они были от конца или улицы, или сотни, или от ряду, куда тяжущиеся принадлежали. В Новгороде, кроме целования креста в значении роты, истец и ответчик пред начатием дела должны были целовать крест. Каждый должен был целовать крест сам за себя; но сын за мать, а муж за жену могли исполнить крестное целование, когда дело шло об имуществе, принадлежавшем такой особе женского пола. Сверх того, каждый вместо себя мог послать другого — "ответчика", т.е. доверенного. По отрывочности новгородской судной грамоты невозможно доискаться подробностей, которыми руководились при суде.

Замечательно, что новгородская судная грамота принимает меры, чтоб дело не затягивалось. Нельзя было запутывать тяжбы, примешивая к ней другие дела; надлежало окончить одно дело, а потом уже исследовать другое. Когда речь шла о земле и истец требовал поверки на месте, то, чтоб дело не затягивалось, выдавалась срочная грамота, определявшая время по разным пространствам: полагалось на сто верст три недели, и если срок протягива\ся долее, то дело проигрывалось. Вообще дела о землях не должны тянуться долее двух месяцев, а дело, которое могло рассмотреться внутри города, — не более одного месяца. Если один из тяжущихся являлся, другой медлил, то последний проигрывал дело. С другой стороны, докладчики, без которых не могло производиться дело, подвергались штрафу, когда не являлись в суд, а если не решали дела в определенное время, то истец мог обратиться к Великому Новгороду и взять от него приставов, которые уже судили самых докладчиков и при себе заставляли решать дело. Точно так же, если дело замедляли судьи, истец имел право брать от Великого Новгорода приставов на судей.

По отношению к сословиям и состояниям юридические новгородские понятия соблюдали строгое равенство на суде [92].

Никто не мог быть арестован без суда; подлежавший суду получал извещение, и если не являлся, то следовало другое, наконец третье; и только после того не являясь, он лишался своего иска. Если он назнавал день, когда явится в суд, его не беспокоили, но более трех дней не мог он медлить. После выдачи судной грамоты, если обвиненный мог уладить дело мирно, с судьями и приставами, ему давался льготный месяц, в который его не задерживали; он имел возможность без принуждения сам исполнить приговор суда или иначе сойтись с противником; по прошествии этого месяца, если он не исполнил присуждения, посылались за ним пристава и принуждали. В случае, когда он уклонялся и хоронился, то подвергался казни всем Великим Новгородом.

Нигде не видно употребления пытки. Не существовало телесного наказания, исключая холопа, которого мог бить господин за вину. Только в последние годы независимости Пскова появился там московский кнут, как предвестник разрушения старого свободного порядка. Обыкновенно наказание состояло в денежной пене, а за тяжкие преступления следовала смертная казнь. В таком случае преступника отдавали истцу, и тот собирал граждан и предавал его казни. Уголовные дела против личности имели значение гражданских; начинались тяжбы, и обвиненный отдавался головою обиженному, который мог с ним поступить по закону, но мог и простить. Суд над изменниками и преступниками, виновными против общественного спокойствия, принадлежал вечу: преступника судил и казнил весь Великий Новгород. Суд и казни общественные так похожи на народные восстания, что в летописных сказаниях не всегда можно решить, где было восстание и где суд, и одно от другого отличалось только большим или меньшим участием всей народной массы в негодовании к осужденным. По старинному понятию, было два рода тяжкой народной казни: смертная и потребление или отдача на поток; третий род казни была ссылка; она встречается в летописях однажды — над Якуном, которого в 1141 году сослали в Чудь. Но так как перед тем его ограбили, то, быть может, ссылка эта была уже обычным последствием отдачи на поток. Обычная смертная казнь в Новгороде была утопление: осужденного сбрасывали с моста. Но сверх того существовал также обычай вешать; впрочем, сколько можно заметить, вешали только по время походов изменников; в Двинской Земле вора, пойманного в третий раз в краже, вешали, и вообще всякого пора, хотя бы и в первый раз уличенного, пятнали. Во Пскове повешение было такою же обычною казнью, как в Новгороде утопление, и нигде не видно, чтобы во Пскове топили. Смертная казнь, по Псковской судной грамоте, постигала церковного вора, всякого вора, уличенного в воровстве трижды, зажигателя и пе-реветника (изменника). Сожжению предавали зажигателей и волшебников. В Пскове пойманного в поджоге чухну в 1496 году сожгли. В Новгороде во время сильных пожаров народ в ожесточении бросал в огонь подозрительных и часто невинно; это было больше следствие раздражения, чем народный суд и казнь, тем более, что тогда же подозреваемых в поджигательстве не только жгли, но и топили; следовательно, из этого нельзя еще заключить, чтобы в Новгороде по суду следовала зажигателям такая казнь. Сожжение за волшебство встречается только один раз в Новгороде и один раз в Пскове. В Новгороде в 1227 году сожгли на Ярославовом дворище, следовательно по приговору веча, четырех волхвов, а в Пскове в 1411 году сожгли двенадцать вещих жонок. Эти казни, столь обычные на западе, кажется, оттуда перешли к нам, однако не вошли в обычай; и два случая, приводимые в летописях, вероятно, были исключительными, в особенности в Новгороде: летописец, сообщив известие о сожжении четырех волхвов, прибавил сомнение в их виновности и неодобрение этого поступка и, без сомнения, высказал тогдашнийй нравственный взгляд в этом отношении (творяхуть е потворы деюще, а то Бог весть). В Пскове последний год свободы ( 1509) казнили сожжением за кражу общественной казны. Другого рода казнь — отдача на поток, состояла в том, что народная толпа бросалась на двор осужденного и расхватывала его имущество, самый двор и хоромы разносили, иногда выжигали; его имение конфисковали. Иногда при этом самого виновного убивали, а чаще изгоняли со всем семейством и даже с роднёю, например, с братьями, племянниками и вообще близкими по крови. Иногда отдача на поток — разграбление постигало семейства тех, которых уже сбросили с моста. Так в 1418 году одного боярина свергнули в воду и потом разграбили его дом. Когда поток происходил юридическим образом, то раздел имущества осужденного велся правильно, по городовому делению; так в 1230 году ограбили Водовика Семена Борисовича и других бояр, и разделили их достояние по сотням. В 1209 году разграблен был двор Мирошки и Дмитрия и тогда избыток разделен был по зубу, по три гривны.

В разряд имущества, подлежащего дележу, входили и села, и рабы, и скот; все это оценивалось, продавалось и делилось на каждый двор, сколько придется. Слово "избыток" (избыток разделиша) побуждает предполагать, что не вся сумма проданного имения делилась: может быть, известная часть шла в новгородскую казну, и также князю. При таком всеобщем дележе и расхвате, случалось, схватывали и тайно, как об этом и упоминается в летописи [93]. Так, по замечанию летописца, одни трудились, другие входили в их труды. Остается неизвестным порядок такого расхвата имущества осужденных, право участия в нем тех или других граждан. Из примера 1230 г. мы узнаем, что имущества эти делили по сотням. Значит ли это, что участвовать в дележе могли только те, которые принадлежали к той сотне, в которой состоял осужденный, и всегда ли так соблюдалось, или же расхватанное имущество доставаться могло юридическим путем жителям по концам и улицам; где жили виновные — неизвестно.

Возможность наживаться на счет других была поводом к тому, что в Новгороде постоянно находились "ябедники", возмутители, которые легко подговаривали других, составляли кружок из черных людей, звонили на вече и обвиняли богатых и влиятельных бояр, то в перевете, то в неправом суде и в насилиях бедным людям. Вообще новгородцы не отличались ни кровожадностью, ни мстительностью: случалось, что осужденный на смерть преступник возбуждал своими просьбами сострадание, особенно если уважаемые люди подавали за него голос; и осужденного освобождали от смерти и позволяли вступить ему в монастырь — душу на покаяние отпускали. Так, одного из двинских изменников, пойманных с оружием в руках, избавили от Волхова, а потом так слабо стерегли его в монастыре, что он мог оттуда уйти и опять враждебно действовать против Новгорода. Бывало, даже осужденный и ограбленный, случайно ускользнувший от смерти, опять был в чести у народа; так случилось с посадником Якуном; он не только потерял все достояние, отданное на поток, но и сам был брошен с моста и, случайно спасшись от смерти, впоследствии был посадником. В новгородском народе была сильная впечатлительность, быстрая восприимчивость, недостаток обдуманности; делали по первому побуждению и после сознавали, что делали невпопад. Как толпа производила иногда свой суд, можно видеть из примера серебряного ливца Федора Жеребца, в 1447 году; его уличили в неправильном приготовлении рублей, призвали на вече, стали поить и допрашивать; он оговорил восемнадцать человек, что они заказывали ему делать рубли не по узаконенным правилам; тех схватили, — одних сбросили с моста, у других ограбили дома. Не видно, чтобы при этом было строго исследовано показание Федора Жеребца. Тогда, — говорит летописец, — весь город был в сетовании, а ябедники и иосульники радовались: стоило только на кого-нибудь сказать —и тотчас предавали того смерти, а имение его, обыкновенно спрятанное в церкви, разграбляли. И прежде подобное случалось, когда народ буйствовал, не рассуждая, по первому впечатлению. В 1316 году некто Данило Писцов был убит своим холопом, и убийца остался без наказания, объявив гражданам, что его господин держал перевет и благоприятствовал враждебному князю. Таким образом правило, чтоб холопу не верить, когда он будет говорить на господина, — правило, которым стесняли новгородцы своих князей, не имело приложения на вече; там, напротив, низший и бедный скорее мог быть оправдан в деле с богатым и сильным, по естественной злобе толпы к тем, которые над нею возвышаются. Летописцы нередко указывают, что народный суд постигал невинных. В 1137 году предавали потоку и разграблению приверженцев Всеволода. Тогда — говорит летописец — "сяго-ша и невиноватых". В 1194 году, когда возвратились новгородские отряды из несчастного похода в Югру, новгородцы, раздосадованные неудачею, нескольких человек убили, других обложили денежною пенею; на них взводили, что они погубили свою братью в походе; — но, видно, преступление не было доказано, потому что летописец прибавляет: "а то Богови суди-ти!". Под 1208 годом рассказывается о свержении с моста невинного Олексы Сбыславич: на другой день, в обличение несправедливости народного суда, заплакала Богородица у св. Якова в Неревском конце. Во время пожаров раздраженная толпа, подозревая, что город зажигают злодеи, без дальнейших рассуждений, обращала злобу свою на всякого, кто мало-мальски навлекал ее нерасположение; например, в 1442 году после сильного пожара народ схватил некоторых лиц; одних бросал в огонь, других с мосту в воду. Какие причины иногда руководили народом, можно видеть из примера над архиепископом Арсением в 1228 году: черному народу вообразилось, что из-за него стоит долго тепло осенью, ибо он, как говорили, неправильно поступил в архиепископский сан, и его выгнали с бесчестием. Подобно тому, в Пскове в 1407 году изгнали князя Данила Александровича по случаю мора; псковичи укоряли его, будто бы из-за него постиг их мор.

Неудивительно, что при таком образе народного суда летописец жалуется на неправосудие в новгородских волостях в XV веке. "Тогда, — говорит он, — в Новгороде не было ни правды, ни справедливого суда; восстали ябедники, устраивали четы и обеты и целовали на неправду; и стали грабить по селам и на волостях, и по городу; и стали мы в поругание соседям нашим; и по волостям было разорение и частные поборы, крик и рыдание, и вопль, и проклятия людей на наших старейшин и на наш город; ибо не было у нас ни жалости, ни правосудия".

VII. Усобицы

В Новгороде беспрестанно происходили раздоры, и молод-шие или черные враждовали со старейшими и богатыми. Люди, которые успевали возвышаться, тотчас возбуждали против себя злобу низших. Начальники, уже потому, что облечены были властью, подвергались неудовольствию черных людей. Начало личной свободы было всегда духом общественной жизни и взаимных отношений. Перевес общинной воли не подавил его до конца. Те же черные люди, которые злобствовали на богатых и влиятельных, сами же помогали их возвышению и оказывали им честь и повиновение, пока последние не раздражали массы и не наживали себе завистников и обиженных мстителей. Народ озлоблялся против бояр, но никто не думал, чтоб можно было не быть боярам. Нехороши бояре; надеются — другие будут лучше. Бедный завидует богачу и всегда чувствует от него оскорбление и презрение, готов разграбить его; но он вместе с тем знает, что так свет создан, чтобы были богатые и бедные, и сам, разумеется, желает лучше быть богатым, чем бедным. Уравнивающее начало народной воли не уничтожило и родового начала. Уважалось происхождение. Внук помнил деда и народ признавал за ним святость этого воспоминания. Христианская религия Должна была способствовать поддержке чести происхождений установлением порядка кровно-семейных связей. Византийские понятия о благородстве приравнивались к древним славянским родовым понятиям.

О временах, более от нас отдаленных, предшествовавших XII веку, исторические известия так скудны, что не осталось ничего о существовании в древности такой же борьбы старейших с мо-лодшими, бояр с чернью, какая является впоследствии. Еще меньше можно, по той же скудости источников вообще, даже и в последующие времена, проследить постепенность этой борьбы, ее видоизменения и поводы к ним. Однако из коротких, отрывочных известий и смутных преданий старины можно ощупью уловить, и в эти темные времена, следы той же борьбы, которая резкими чертами является в последующие века, о которых известия дошли до нас полнее. Еще до прибытия прусско-варяжских князей восставал род на род. Когда Перуна низвергли в воду, он бросил палку на мост и заповедал новгородцам биться между собою. Предание это показывает, что в памяти новгородцев их раздоры были очень древними. Народ этим как бы хотел сказать, что, по его понятию, то же и при дедах делалось, что после. По неясным чертам можно видеть не только вражду равных партий, но и борьбу старейших с меньшими, в некоторых событиях XI и XII века; например, в 1071 году, при князе Глебе, когда явился волхв и вызывался перейти Волхов, черный народ, долее упорствовавший в язычестве и, как видно, в то время еще не приладивший своих заветных чувств и понятий ко введенному огнем и мечом христианству, пошел за волхвом и посягал даже на епископа. Епископ, взяв крест и облачившись в богослужебные одежды, говорил: "Пусть идет за волхвом — кто верует в него; а кто верует кресту, — тот за крестом пойдет". Князь и боляре его пошли за епископом, а людие — то есть народ — за волхвом. Едва ли в этом месте можно разуметь под болярами князя исключительно дружину его, которая пришла с ним с юга. Иначе, если б под словом людие понимать всех новгородцев вообще, то надобно предположить, что христианство вовсе не имело никакой почвы в стране. И потому скорее можно толковать это место так, что христианство было распространено между старейшими, а язычество держалось в массе. Так везде было, и это, конечно, должно было способствовать раздвоению народа, выделению из массы лиц и родов, благо-приятству со стороны Церкви избранным — в противоречии с массою, различию понятий одной части народа от другой, сознанию собственного преимущества в тех, которые принадлежали к давним христианским семьям. Как все извне входящее в народную жизнь, и христианство должно было произвести раздвоение в народе и восставить понятие о превосходстве тех, которые приняли новое, пред теми, которые держатся того, что необходимо должно уступить свое место новому, а само исчезнуть. Поэтому, христианство, принимаемое, как везде, прежде классом зажиточным и влиятельным, должно было поддерживать противоречие между жизнью высших и низших слоев народа; а через то неизбежно поддерживались и начала неприязни между ними.

В ХН-м веке, в междоусобии, происшедшем по поводу князя Всеволода Мстиславича, видимо, играла роль та же вражда: тогда ограбили бояр, приятелей Всеволода, взяли с них в роде пени за приверженность к изгнанному князю 1.500 гривен и отдали другому классу — не боярам, а купцам, устроивать военный поход; крутитися на войну. Как в IX-м веке Новгород призвал прусско-варяжских князей для устроения порядка, сознавая, что у него самого нет ни ладу, ни складу, так и в половине ХП-го века новгородцы понимали, что им нужен князь именно потому, что у них вечная бестолковщина; что князь должен творить между ними "ряд" и тот, который не умеет этого сделать, — не годится быть князем. Так лод 1154 годом хулится один князь, — зане не створи им ряду, не боле раздьра. Здесь как нельзя яснее выказывается первоначальное понятие, что князь необходим, как внешняя правительственная сила над внутренней безладицей.

Во множестве смут, происходивших по поводу князей, не видно пружин, двигавших партии, стоявшие за того или иного князя, потому что летописцы скупы на изложение побуждений. Но в некоторых подобных описаниях закрались черты, показывающие, что тут не обходилось без той же постоянной борьбы классов. Из смуты, возникшей в 1418 году, о которой будет сказано ниже, видно, что на Софийской стороне, именно в Загородном и Неревском концах жили бояре, старейшие, и соперничество Торговой стороны с Софийскою, которое показывается с первого вида, как вражда двух местностей, часто может объясняться именно этою сословною враждою черного народа со старейшими. Так еще в 1157 году по поводу князя Мстислава Юрьевича Торговая сторона поднялась за князя, а Софийская против него. В 1218 году сделалась смута из-за посадника Твердислава. Прусская улица держалась за Твердислава. Четыре конца были против него, или же — ни туда, ни сюда. Дело началось с того, что князь Святослав арестовал какого-то Матвея Душильцови-ця. Распространился слух, что посадник Твердислав выдал этого человека князю, когда по новгородскому праву никто не мог быть лишен свободы без обвинения судом. Твердислав со своими пруссами пошел на битву. Началась драка у городских ворот; но тут разломали нарочно мост, вероятно для того, чтоб остановить смятение. Толпы плыли в ладьях на междоусобную битву. Тогда убили несколько прусс. Целую неделю волновался город. Наконец открылось, что тут было недоразумение. Твердислав вовсе не был виноват, а князь сам его не любил. Воспользовавшись неудовольствием против него, князь объявил, что сменит его. "За что? — спрашивали его: — виноват ли он!"

Князь не мог представить вины и должен был сказать, что нет. Это примирило Твердислава с народом. Все почувствовали, что князь нарушает права и кричали, что "князь присягал без вины не отставлять мужей". Твердислав отказывался от посадничества, говоря: "Вы, братья, вольны в посадниках и князьях." Народ оставил его на посадничестве. В 1255 году старейшие или вящие, и меньшие или молодшие стояли друг против друга открыто враждебно. Сторона меньших или простых была недовольна князем Александром, изгнала его сына и призвала его брата, Ярослава. Александр шел с военною силою против Новгорода. Вящие стали за Александра. Меньшие вооружились. Тогда — говорит летопись (в этом месте вероятно попавшаяся под руку сторонника народной массы) — старшие составили совет, как бы меньших побить и поставить князя на своей воле. Меньшие собрались на вече у св. Николы. Князь Александр, поддерживаемый старейшими, потребовал выдачи своих противников и в том числе посадника Анания; меньшие целовали Богородицу — стоять за новгородскую правду и за свою отчину. При посредстве владыки дела уладились так, что любимый черным народом посадник Ананий лишился должности. Народ в этом случае уступил силе: Александр угрожал чужою ратью. Примирению способствовало и то, что князь Ярослав, которого тогда хотела чернь, сам убежал из города. Чернь устояла на своем только в том, что Ананий остался без преследования. Посадником сделан был другой, из партии вящших. Но через два года, именно в 1257 г., чернь взяла свое. Приезжие татары потребовали дани — десятины и тамни. Новгородцам непривычно показалась давать дань. Вящшие, державшиеся Александра, угождали ему и готовы были покориться ханской власти, наравне с остальным русским миром; вероятно, их располагал к этому страх, а иных могли руководить и личные виды, надежды возвыситься через угодничество сильным. Народ взволновался. Татары, пришедшие в Новгород с этим предложением, ушли безуспешно. Нелюбимого посадника Михалка убили. Кто, — говорит по этому поводу летописец, вероятно, устами тогдашнего народа, — копает яму под другими, тот сам впадет в нее. Любимого посадника Ананию нельзя было только потому избрать, что он тогда уже умер. Поставили посадником какого-то Михаила Федоровича, переменили тысячского, избравши какого-то Жироху и, вероятно, убили прежнего; по крайней мере, кажется, под именем убитого Миши, о смерти которого говорится вместе с избранием нового тысячского, должно разуметь прежнего. Князь Василий, сын Александра, сначала потакал народному упорству; но когда убили начальство, он бежал.

Александр прибыл в Новгород с силою, ловил непокорных, обрезывал им носы, выколупливал глаза. На третий год после того, в 1259 году, явились татары, с согласия Александра, исполнять то, чего не могли прежде сделать в Новгороде, — то же исчисление, какое производилось в других местах России. Вместе с князем они остановились на Городище и послали в Новгород требовать числа (переписи). То был знак подчинения хану. Чернь воспротивилась. — "Лучше умереть за св. Софию и за домы церковные! — кричали простые новгородцы: — "Кто добрый человек, тот за святую Софию и за правую веру!" Но вящие рассчитали, что Новгород не сладит с татарами и с остальною всею Русскою Землею, которая пойдет на него по приказанию татар; а сопротивление воле сильных доведет их самих до разорения. Они убежали на Городище, и, вместе с татарами, готовились брать Новгород приступом. В черни было больше порыва, чем расчета; оставшись без бояр, чернь и смысл потеряла, и дар ее начал остывать. Тогда бояре вступили с народом в переговоры, стали убеждать и представлять, и убедили. Новгородцы размыслили, что сопротивляться трудно и, скрепя сердце, согласились. Все то, — говорит летописец, — наделали бояре, "творяще себе легко, а меньшим зло". Татары поехали по улицам и переписали жителей.

Народ не имел энергии довести до конца какое-нибудь дело без бояр; оттого партия старейших и брала верх; но черные не переставали выказывать свой протест восстаниями и сопротивлениями. Татарская перепись сделалась, как хотели бояре; но черные долго после того не могли забыть этого и долго выказывали свое сопротивление и боярам, и татарской власти. В 1270 году, когда изгнали князя Ярослава, один из его приятелей, отданный на поток, жаловался хану в Орде и доносил, что новгородцы не хотят платить хану дани и оставаться в покорности татарам; что бояре требовали от них дань хану, а чернь за то разграбила их дома и имущества. В 1290 году зазвонили разом У Софии и на Ярославовом дворище:одного, по имени Самойла Ратьшинича, убили на владычнем дворе; толпа бросилась на Прусскую улицу, гнездо новгородских вящших людей, разграбила там все дома и сожгла всю улицу. В 1342-м году произошел мятеж, который явно носит на себе характер сословной вражды. Какой-то Лука Варфоломеев, сын бывшего посадника Варфоломея и внук посадника Юрья Мишинича, набрав себе толпу холопов-сбоев, отправился за Двину и брал на щит заволочекие погосты. Там построил он себе городок Орлец. Заволочане его убили. Как видно, предприятие его нравилось черни. Он был ее любимец. Когда разнеслась весть, что его уже нет на свете, чернь кричала, что его там велели убить вящшие, и двух из них разграбила; они едва спаслись от смерти, убежавши в Копорье. После того сын убитого Луки явился в Новгород и требовал мщения за отца. По его наущению, новгородцы потребовали к суду укрывшихся в Копорье бояр. Убежавши от народного волнения, они не побоялись потом войти в Новгород: у них там были пособники. Обе стороны зазвонили вече на разных берегах Волхова (одни у святой Софии, другие на Ярославовом дворе); начиналась уже междоусобная брань, но владыка с наместником успели примирить их и остановить смуту. В этом неясном для нас событии видно только, что Лука и его сын угодили черному народу, и дело их стало делом партии простонародной против партии боярской.

Часто бояре, достигая звания посадника, тысячского или вообще должности, которая могла иметь влияние на дела, наживались на счет народа и навлекали народное мщение на себя, на свою родню и на весь свой класс. В 1350 году опять Прусская улица испытала почти то же, что испытывала шестьдесят лет назад. Вознегодовал народ на посадника Федора Даниловича, Лишил его должности; этого было мало, — посадник, должно быть, приобрел много выгод в свое посадничество; его изгнали, дом его разграбили; потом предали на поток его родню, брата, и тоже выгнали из Новгорода, наконец, перенесли вражду на всю Прусскую улицу — ограбили и разорили ее.

Нигде так наглядно не описывается это соперничество и вражда сословий, как в деле Степанка и боярина Данила Ивановича в 1418 году. Некто по имени Степанко схватил на улице боярина Данила Ивановича Божина и кричал к народу: — "Гос-подо! пособите ми тако на злодеа сего! " Видно, слова его попали на готовое уже раздражение против бояр; без большого разбирательства толпа бросилась к нему, схватила боярина, потащила на вече. Тогда одна женщина, — по выражению летописца, — "отвергши женскую немощ и вземши мужскую крепость", выскочила посреди веча и начала колотить его с неистовством, припоминая причиненные себе обиды. Потом боярина повели на мост и сбросили в воду. На его счастье, какой-то рыбник Личко Людин (из Людина конца), подхватил его в свою лодку. Тогда толпа бросилась на дом этого рыбника и разграбила его. Народ в своих побуждениях был не очень настойчив; дело бы тем и кончилось, да спасшийся от смерти Данило поймал Степанка и начал его мучить. Когда разнесся слух по улицам, что Степанко схвачен, побежала толпа с криком на Козьмодемьянскую улицу, где жил Данило. Боярин ушел; но тут загорелась у народа охота грабить и других бояр. Меньшие люди подняли знамя и с оружием кинулись на Яневу улицу, где жили бояре, разграбили несколько богатых домов; потом бросились в Загородный конец, ограбили на Чюдинцевой улице монастырь св. Николы, где хранились боярские пожитки, и достигли наконец гнезда боярского — Прусской улицы; тут дали им отпор. Черный народ легко мог составлять толпу на бояр; и у бояр были свои толпы вооруженных "паробков" из того же простого народа, — челядь боярская: эти паробки стали защищать своих господ. Удалые двинулись назад на Торговую сторону. Но вслед затем распространился на Торговой стороне слух, что с Софийской собираются толпы и хотят напасть на Торговую. Ударили во всех церквах в колокола тревогу. С обеих сторон вооруженный город бросился на мост. Началась свалка: "бяше же и губление" — повествует летопись — "овы от стрел, овы от оружиа, беша же мертвый яко на рати, и от грозы тоя страшныя и от взмущениа того великого встресеся весь град и нападе страх на обе стране". Вот тогда владыка Симеон созывает священников, сам облачается, и им приказывает облачиться, велит нести кресты и хоругви и образ св. Богородицы от св. Софии, идет сам на мост и, среди разъяренной массы народной, начинает благословлять крестным знамением на все стороны. Увидев владыку, старые посадники и тысячские подошли к нему и поклонились. Волнение стало утихать. Владыка отправляет архимандрита Варлаама, своего духовного отца, да протодиакона на Ярославов двор — отдать благословение степенному посаднику, и тысячскому, и народу и уговаривает, чтоб все шли с миром в свои дома. Волнение прекратилось. Конечно, к той же сословной вражде следует отнести и восстание, случившееся в 1421 году. Тогда Неревский и Сла-венский концы поднялись за землю какого-то Климентия Ор-темьина против посадника и бояр; разграбили их дома, до двадцати человек убили и своих неревлян потеряли двух человек. Следы подобного соперничества старейших и молодших видны и в пригородах. Так, например, в Торжке в 1340 году восстала чернь на бояр; и бояре, ограбленные, бежали в Новгород, едва успев унести душу. Черный народ не только ограбил их имущества, но разнес дома и опустошил их села.

Нередко этою сословною враждою пользовались сами бояре в своих распрях друг против друга; составлялись между ними противные друг другу партии и старались привлечь на свою сторону черный народ.Тогда в самой черни делалось раздвоение; одни ополчались за тех, другие за других бояр. Это особенно проявлялось в те времена, когда общественные бедствия поражали народные массы. Такой пример видим мы в 1230 году В ссоре посадника Водовика со Степаном Твердиславичем. Оба, как ясно вилно, были предводителями партий. Паробки посадника напали на одного приверженца Твердиславичева, Иванку Тимошкинича, и поколотили его. На другой же день партия, противная посаднику, зазвонила на вече на Ярославовом дворе, вооружила народ против посадника; собрались охотники и начали грабить двор посадника. Но посадник во свою очередь зазвонил на вече и поднял значительную массу народа против Ивана Тимошкинича, Якима Блунковича и Прокши Лашнева. Это были сторонники Твердиславича, подустившие народ грабить посадника. Посадник так хорошо умел повернуть дело, что народ озлобился на тех, которые пред тем стали было руководить его. Убили Якимова брата Волоса, сожгли двор Прокши; потом Иванка сбросили с моста; других привели к присяге, что они не будут мстить. Водовик взял верх, да не надолго. В тот же самый год, в его отсутствие ограбили не только его, но его братьев, его родню и много дворов его приятелей, бояр; одного из них, Семена Борисовича, убили; в заключение поручили посадничество врагу Водовика, Степану Твердиславичу.

Иногда составлялась партия, "коромольники", — как называет летописец; — поднимались на посадника и на все власти, низвергали их, грабили и в свою очередь терпели то же, что другим приготовляли. Так в 1332 году такие коромольники подняли народ, отняли посадничество у Федора Ахмыла и дали Захарии Михайловичу, ограбили села и дворы прежней партии; но в тот же год свержен был новопоставленный посадник. Точно также и в 1359 году лихие люди взбунтовали Славенский конец против заречан, то есть Софийской стороны, лишили посадничества Андрея Захаринича и дали Сильвестру Леонтьевичу. За-речане бросились на славенцев; на Ярославовом дворе сделалась сеча; нескольких человек прибили; одного убили до смерти; сла-венцы прогнали гостей за реку. Тогда поднялась вся Софийская сторона мстить свое бесчестье. Поднялась Торговая сторона защищать себя. Мост разломали. Обе стороны стояли вооруженные на берегу, угрожая одна другой. Между тем удальцы из Софийской стороны бросились на села бояр и богатых людей, живших в Славенском конце и начали их брать на щит. Но владыка Алексий с архимандритом и игуменами вышел к раздраженной толпе и возгласил: "Дети! не доспейте себе брани, а поганым похвалы, а святым церквам и месту сему пустоты. Не соступайтесь, дети, на бой! Примиритесь!" Убеждение его подействовало. Примирились; посадничество не досталось ни прежнему, ни тому, которого славенцы поставили, а выбрали нового. Как только какое-нибудь лицо возвышалось и чем-нибудь навлекало на себя нерасположение черного народа, составлялась шайка и замышляла ему какую-нибудь пакость. Так, например, в 1337 г. простая чадь , то есть толпа черного народа, озлобилась на архимандрита Ехипа, загнала его в церковь св. Николы и целый день и ночь держала его там. В церковь ворваться не смели, а он выйти боялся.

Вообще междоусобия в Новгороде или, как назывались они, "голки , не представляют слишком кровавых картин. До кровопролития не всегда доходили, а если оно и случалось, то ограничивалось смертью нескольких человек. Часто голка тем и кончалась, что соберутся враждебные стороны и, вооруженные, погрозят друг другу, побранятся, а потом помирятся и разойдутся. Но эти обычаи произвели в народе такие слои, которые руководились только эгоистическими расчетами и обращались очень неуважительно с чужою собственностью. Иногда молодцы собирались для грабежа. Новгород принужден был усмирять их. В 1291 году коромольники начали грабить Торг в Новгороде; на другой день вече осудило и свергло с моста двух заводчиков этого дела. В 1310 году собрались коромольники, пошли грабить села около города, принадлежавшие зажиточным людям. В 1314 году то же делалось во Пскове: грабили села, дворы и клети в городе, но псковичи казнили их до 50 человек и потом стало тихо. Во время пожаров часто происходили грабежи и бесчинства. В 1299 году сделался пожар, и злые люди, — как их называет летописец, придавая им это название, как бы особый термин, — пустились грабить не только дома, но и церкви, где, по обыкновению, прятались сокровища; они убивали сторожей и расхищали товары. То же происходило в 1311 году. Вероятно, большая часть опустошительных пожаров, которыми так часто страдал Новгород, происходила от поджигательства с целью грабить. Во времена дороговизны хлеба молодцы грабили села и дворы зажиточных людей, не дозволяя им наживаться на счет бедного народа, как обыкновенно делается в таких случаях.

В городе всегда была наготове толпа таких задорных и пьяных забияк, которые, как итальянские bravi, служили сильным, и богатые бояре держали их у себя на жалованьи, чтобы их услужливыми руками охранять себя от соперников, своей братии бояр, и от народных волнений. Митрополит Иона в 1448-1458 годах писал к новгородцам: "Мы узнали, что в вашем православном христианстве, в Великом Новгороде, в вотчине моего сына, великого князя, сотворяется некое богоненавистное и бо-гоотметное дело не только от простых людей, но от честных великих людей, — от наших духовных детей. Из-за какой-нибудь малой вещи зачинается гнев и ярость, и свары, и лжесло-вия, и многонародное сборизе с обеих сторон; угождая врагу диаволу, нанимают на такое злое и богоненавистное дело сброд-ней, пьянчивых и кровопрожадных людей, замышляют бои и кровопролития, и губят христианские души .

Во Пскове летописи не представляют нам подробностей о таких междоусобиях, как в Новгороде; но из кратких известий видно, что и там они случались, были и кровопролития: в 1385 г. произошли по неизвестной для нас причине драки и убийства (бысть сеча Псковичем промеже себе и много бысть мертвых).

VIII. Ушкуйники

Новгородские удальцы, не терпевшие стеснения своего произвола, искали раздолья, простора, подвигов за пределами Новгородской Земли и, таким образом, составили в XIV веке разбойничьи шайки, разносившие страх на востоке нынешней России, под именем ушкуйников (от слова ушкуй, означавшего лодку особой постройки). Войны со шведами приучили новгородцев к водяным набегам. Так в 1320 году Лука (может быть, Варфоломеев, который потом с толпою холопов-сбоев разорял Заволочье и там погиб) ходил в ушкуях на Мурман (на Норвегию), но был разбит. В 1339 году такие молодцы разоряли Корелу, признавшую власть шведов, а в 1349 г., когда Магнус предпринял свой крестовый поход против Новгорода, новгородские и двинские удальцы делали морские набеги на берега Норвегии (на Мурман). В 1340 году шайка новгородских лодейников сожгла Устюжну и воевала Белозерскую область; однако на них напали и отняли награбленное. В шестидесятых и в семидесятых годах XIV столетия новгородцы стали отличаться на Волге, оттого, что в то время по Волге и притокам ее развилась торговля и было кого грабить. В 1360 г. новгородские ушкуйники напали на татарский город Жукотин, разорили его, набрали там всякого добра и расположились в русских поволжских городах, особенно в Костроме. Татарские князья обратились с жалобою к хану, и хан Хидырь прислал к русским князьям послов с требованием выдать ему новгородских разбойников. По этому поводу князья владимрский, нижегородский и ростовский съехались в Кострому. Нельзя было потакать такому удальству, тем более, что татары с христианами вообще стали поступать так же, как новгородцы с татарами: в возмездие за Жукотин, в Болгарах, другом татарском поволжском городе, ограбили всех христиан, какие на ту пору там случились. Князья переловили ушкуйников, бывших на ту пору в Костроме, и выдали их татарам. В 1365-1366 годах трое бояр новгородских: Есип Варфоломеевич, Василий Федорович, да Александр Аба-кумович набрали себе толпу удалых и отправились по Волге. Их было двести ушкуев. Они пошли самовольно, без новгородского слова. Под Нижним Новгородом они напали на купцов бесермен (бухарских), ограбили их и многих убили. При этом, как видно, досталось не одним бесерменам, но и русским купцам. Великий князь Димитрий жаловался, что новгородские ушкуйники ограбили под Новгородом его московских гостей. Новгородское вече дало такой ответ: Это ходили молодые люди на Волгу, без нашего слова; да они твоих купцов не грабили, а грабили бесермен. За это не сердись на нас". Если новгородское вече не давало позволения на такие походы, то, очевидно, смотрело на них сквозь пальцы и, по общим понятиям того времени, пограбить и побить бесермен казалось дозволительно. Такое понятие должно было возникнуть, очень естественно, после того, что претерпели Русские Земли от татарского своевольства. И действительно, за свои самовольные разбои новгородские ушкуйники не только остались без последования, а одному из них тогдашних предводителей доверяли государственное дело; он послан был для защиты Торжка от тверичей. В 1369-1370 г. ушкуйники взяли Кострому и Ярославль. Эти набеги, вероятно, состояли в связи с враждою Новгорода к тверскому князю, который тогда посадил своего наместника в Костроме точно так же, как и в новгородском пригороде Бежецком-Верху. В 1374 году девяносто ушкуев напали на Вятку, ограбили ее, потом захватили Болгары, и взяли окупа 300 рублей. Потом они разделились на две партии: одна — из 50 ушкуев — отправилась На Низ к Сараю, а другая — из 40 ушкуев — пошла вверх по Волге, дошла до Обухова, ограбила Засурье и Маркваш, перешла за Волгу, истребила суда свои, конно прошлась по берегам Ветлуги, ограбила села и ушла к Вятке. Но самый свирепый набег новгородских ушкуйников на Поволжье происходил в 1375 году, когда новгородцы вместе с московским великим князем воевали под Тверью. Отправилось две тысячи удальцов; они плыли в семидесяти ушкуях; воеводами у них были: один по имени Прокопий, другой по прозвищу Смольнянин, вероятно так названный потому, что действительно был пришелец из Смоленской Земли. Эта шайка состояла не из одних новгородцев, но еще более из заволочан. Они приплыли рекою Костромою на Волгу, к городу Костроме. Костромичи, зная, чего можно ожидать от таких гостей, вышли против них с оружием; было костромичей пять тысяч; воеводою у них был Плещеев. Новгородцы сошли на берег и как только поняли, что костромичи встречают их не добром, то разделились на двое. Одна половина пошла прямо на костромичей, а другая зашла им в тыл, через кусты можжевельника. Они разом ударили на костромичей, — и спереди, и сзади. Воевода Плещеев первый оставил рать и побежал в Кострому: за ним и все пустились врассыпную. Новгородцы некоторых вдогонку убили, других повязали; третьи успели скрыться в лесу. Тогда ушкуйники вошли в беззащитную Кострому, простояли там неделю и ограбили ее до конца: они брали все, что им попадалось под руки; не оставляли даже того, чего не могли брать с собою; взяли только, что было подороже, а все остальное сожгли: такая у них родилась охота истреблять. В заключение, набрали они сколько хотели пленников, особенно женского пола, и поплыли вниз по Волге. Они пристали в Ниж-нем-Новгороде, награбили, что им приглянулось, и зажгли город. Отсюда они поплыли в Болгары и там распродали бесерменам женщин и девиц костромских и нижегородских, а потом поплыли еще ниже. Встретят по пути на судах гостей бесерменских — ограбят и людей перебьют; а встретят христианских купцов — только ограбят, а самих пустят живыми. Так достигли они Астрахани. Тут-то постигло их воздаяние и за костромичей, и за нижегородцев. Какой-то татарский князь Салчий заманил их лестью; и татары всех их перебили без милости, забравши все их имущество, приобретенное в русских городах. За этот-то поход Димитрий с князьями и с ополчениями многих русских городов подходил к Новгороду. Эти шайки, точно так, как и шайки Луки Варфоломеева в 1340 г., вероятно, наполнялись беглыми холопами, которые или сами продавались в рабство для того, чтобы взять деньги с господина, а потом убежать от него, или, будучи рождены в рабстве, находили себе единственный исход из него в таких странствованиях. Предлогом для походов таких ватаг, однако, было грабить и разорять бес-ермен и татар: это казалось извинительным по тогдашним обстоятельствам и понятиям; а на русских они озлились за то, что русские встречали их недружелюбно. На Кострому они нападали два раза. Очень может быть, что они питали особенную злобу именно к этому городу за то, что здесь перехватали и выдали татарам их братию, разорившую Жукотин.

Поступок Димитрия с Новгородом не искоренил совсем ушкуйничества, хотя новгородское правительство преследовало ушкуйников: так в 1390 г. по миру, заключенному Новгородом со Псковом, последний обязывался выдавать тех, кто в путь ходил на Волгу; — вероятно, гонимые в Новгородской Земле, молодцы думали найти убежище в Псковской. После костромского дела несколько раз еще встречаются в летописях известия о набегах ушкуйников. В 1379 году вятчане ходили в Арскую Землю и разбили шайку ушкуйников; воевода их Рязан, взятый в плен, был умерщвлен. В 1392 году шайка, составленная из новгородцев и устюжан, напала рекою Вяткою на Жукотин и Казань, и грабила гостей на Волге. В 1409 г. Анфал предпринял поход на Болгары: сто насадов шло Камою, сто пятьдесят Волгою.Это разделение шайки погубило ее: татары напали на тот отряд, который плыл по Каме, и разбили его; сам Анфал был взят в плен и отведен в тюрьму. Волжские насады не поспели на помощь камским.

IX. Новгородский удалец по народному воззрению (Василий Буслаевнч)

Ничто так хорошо не изображает новгородских нравов и явлений древней общественной жизни, как превосходная песня о Ваське Буслаеве. Хотя она сильно расцвечена сказочным эпосом, но действительность проглядывает из-под фантастических красок во всем существе своем. Буслаев изображается знатным,богатым, может быть, боярином. Противники его — мужики, слово позднейшего быта, заметившее древнее название — простая чадь. Старый Буслай жил, по выражению песни, девяносто лет, то есть долго, и соблюдал мир с простою чадью; он не перечился — поперек слова ей не говаривал, ладил с народом новгородским; ни со Псковом, ни с Москвою не вздоривал; а потому-то после его смерти все житье-бытье его (дворянское, по выражению новому, вместо — боярское) передал он в целости сыну. Народная поэзия не всегда выставляет обычные черты; чаще она увлекается тем, что любит, чего желает, чтобы оно всегда было, но что не всегда бывает. Положение Буслая не было рядовое; бывало вчастую, что богач, боярин, не долго утешается своею знатностью и богатством; только раздразнит он мужиков новгородских, начнутся против него заговоры, умыслы; составится на него вече; пойдут на него в вооружении, расхитят животы его и разнесут хоромы его. Буслай — примерный боярин, добрый богач; он умеет поладить с черным народом; он такой боярин, какого желает народ. Старик Буслай умер, оставил молодца сына Буслаевича. Мать стала главою дома. Жена теряется при муже; вдова получает полную независимость и значение. Мать отдает сына в науку. Песня говорит, чему учился Василий, сын Буслая, то есть чему следовало учиться по тогдашнему понятию: грамоте, письму и пению церковному. Всему этому выучился Василий. Пение церковное считалось верхом образованности. Песня распространяется об этом достоинстве своего героя:

Как стал он доходить до возраста юношеского, стали его обучать и воинским наукам; и ощутил он в себе великую ратную силу, как познакомился с копьем вострым, воинскою палицею и разрывчатым тугим луком.

Наследник богатства, оставленный под слабым налзором матери, Василий ищет жизни, простора, приволья: хочется ногам расходиться, рукам размахнуться. И он стал ходить на улицу на Рогатицу, и сделался приманкою для пьяниц, гуляк, которые, как мы видели, составляли обычный образец новгородской вольной жизни. Это были те, что при случае делались материальною силою партий и заговоров под покровительством сильных и богатых, отваживались чинить смуты и толки, а иногда и сами составляли шайки, на разбой ходили, город поджигали... ребята нерассудные, беэумницы не помышляли о будущем, пускались на отважное дело, хотя успеха впереди не видели; люди веселые не рассуждали, что за весельем часто горе бывает; люди добрые для тех, с кем в дружбе, грудью за них станут; люди буйные, разудалые — и святыня храма их не удержит; в церковный подвал залезут, сторожа церковного убьют. С такими поводился Василий; поит их до-пьяна; сам пьян напивается, шумит, буянит по улице по Рогатице, дерется со встречными: в руках силы много, в груди удали много; кровь молодая кипит, согретая вином; словно сказочный Еруслан Лазаревич — тому руку вывихнет, этому ногу переломит. Мужики идут на него с челобитною, да не к посаднику, а к матушке; ясно, что его шалости преувеличены, — еще, видно, он не наделал большой беды, а только одному-другому дал затрещину, — те с ним не могли сладить: и сам силен, и товарищи за него; идут к матушке: "Честная вдова! — говорят ей: — уйми ты свое чадо милое! Не хорошие шутки стал он пошучивать! А то ведь с такой удачей молодецкой наквасит ему река Волхова". Мать стала журить сынка. Удалец присмирел, покоряется матери, а сам злится на мужиков: хочется им отплатить. Может быть, с жалобою и угрозы были: мужики нападут на него и отколотят; надобно себе запастись товарищами, дружиною, а то врагов много может собраться. Прежде он водился с ярыгами, гуляками по вдохновению, с кем придется встретиться на улице на Рогатице. Но гуляки встречные могли его оставить; они ему чужие, — это такие товарищи, что вечером погуляют вместе, а утром в глаза не узнают. Есть в народной жизни покрепче союз. Василий хочет подобрать себе названых братьев, побратенников. Это союз на жизнь и на смерть, такой союз, что изменит ему грех смертный, все равно что на роту идти не вправду.

Издавна, еще в языческие времена, был обычай, что богатыри устанавливали между собою названое братство, иначе побратенничество, у южных славян побратимство. Один перед другим давал клятву быть вместе как один человек, друг другу во всем помогает, друг друга из беды выручать, жизнью за друга жертвовать, за смерть друга мстить. Под влиянием христианства этот обычай получил религиозное освящение. Это исконная принадлежность нравственных понятий всех народов арийского племени, до сих пор этот обычай сохранился у афганов. У древних греков он является в дружбе Ахилла и Пат-рокла, Тезея и Пиритоя, Геркулеса и Иола, Ореста и Пилада; на противоположном конце Европы, у скандинавов, он называется Foetbroecleralag и сопровождался заветными символическими обрядами [94].

У нас этот союз связывал древних богатырей сумрачно-героической эпохи Владимира Красного Солнышка и почитался до того священным, что богатырь упорный и неустрашимый терял дух, когда увидал величайшее в мире беззаконие — своего названого брата, идущего против него с оружием. Этот союз существовал в новгородских нравах, сохранявших чистоту древних славянских жизненных начал. Вот как удалец отыскивает себе таких братьев. Василий Буслаев ставит чан вина посреди двора и опускает туда огромную чару или ковш. Его слуги понесли по Новгороду записки:

Замечательно, как изменился древний обычай под влиянием дальнейшего развития жизни. Прежде названые братья были равны между собою, хотя бы и много их было в одном братстве; — все у них было общее: брат считал братнее своим имуществом; самая жизнь принадлежала брату. Василий всвоих записках предлагает свое достояние тем, кто придет к нему на братство, но он не показывает притязаний самому иметь право считать своим достоянием имущество названых своих братьев. Названые братья ниже его по достоинству: они его пособники, его вассалы, его дружина. Он над ними старшина, он их будет поить и кормить. Древнее равенство от усложнения общественных связей ниспускается до клиентства, хотя еще не дошло до наемничества. Новгородская свобода подорвала первобытное равенство отношений; но она же не допустит до унижения одной стороны пред другою, так как она же хотя и возвышала бояр в Новгороде, но не допускала черный народ до безгласного порабощения боярам. Приходящий вступал в союз с Василием и хотя был меньшим перед ним, однако все-таки братом; так точно как и Псков хотя был меньшим, а все-таки братом, а не подчиненным Великому Новугороду.

Весть о призыве на братство разнеслась быстро. В славном Новегороде тогда были грамотные люди. Большой литературной образованности, конечно, не было; зато грамотность должна была быть тогда обычным делом. Вечевые дела производились письменно; концы, улицы составляли приговоры, друг с другом переписывались; торовые и гражданские сделки совершались на письме. Сами пастыри русские признавали за новгородцами то достоинство, что они были народ книжный. Замечание в песне о грамотных людях в Великом Новгороде осталось как воспоминание угасшей старины для последующих веков, когда уже песня приняла измененную под влиянием московской народности редакцию.

Когда созывались братья с улицы, нельзя было принимать всякого охотника в братство без опыта. В песне Буслаевич испытывает своих названых братьев таким способом: прихожий молодец подойдет к поставленному посредине двора чану с вином, выпьет чару — Василий ударит его дубиною в двенадцать пуд. Молодец стоит не шевельнется, и на буйной голове кудри у него не тряхнутся. Это значило — годится молодец в побра-теиники. В переводе на исторический язык этот эпический образ означает, что Василий боролся с каждым или дрался на палках, по новгородскому обычаю. Так точно у скандинавов нередко два богатыря сходились между собою на поединок; когда один узнавал, что другой так же силен и неустрашим, как он сам.то оба кидали оружие, бросались друг другу в объятия и заключали взаимное братство.

Так сходились молодцы к Василию. Пришел Костя Ново-торженин; пришли Потанюшка Хроменький, Хомушка Горбатенький; пришли потом два сына боярские, братья родные; пришли мужики Залешане, — семь братьев Сбродовичи. Всех надобно было опробовать. Кто выдерживал испытание, тому Василий говорил:

Но приходившие охотники не все выдерживали нелегкое испытание. Были такие, что заходили невпопад, слишком на себя понадеявшись; их изломают и за ворота выбросят.

и пошел Василий со своими назваными братьями искать приключений и случая начать задор с новгородцами — отмстить им за то, что они на него жаловались.

Была братчина-Никольщина. Это было обычное увеселение на Руси. Братчина носила характер правильно организованной общины. Каждый участник давал от себя часть, и это называлось ссыпь. Избирали пирового старосту, который должен был учреждать пир и наблюдать порядок. В старину, при соблюдении патриархальных отношений, ссыпь давалась натурою — съестными припасами, солодом, ячменем, медом для напитков. Но впоследствии стали ссырщики давать свою часть деньгами, а пировой староста распоряжался покупкою. Сумма эта, как видно, хотя и определялась заранее, но иной ссыпщик мог дать и больше других, смотря по достатку и по щедрости. Братчина на этот раз отправлялась в приходе св. Николая — верно, по поводу храмового праздника. Церкоипый староста был старостою пира. Распорядители братчины не знали Василия; но Василий пришел сам в братчину со своими побратенниками. Спрашивает: по скольку в братчине с брата берется; и сам дает за себя и за товарищей гораздо большую сумму, чем платилось вообще; но собственно за свою особу он дает вдесятеро больше, чем за каждого товарища: за себя пятьдесят рублей, за каждого названого брата пять рублей. Здесь тоже видна потеря древнего равенства отношений: Василий считает себя в десять раз выше своих по-братенников.

На Василия была уже тайная злоба. Василий, заплативши больше всех и притом окруженный своею дружиною, сознавал свое первенство между всеми, раздвигал братчиков, садился на переднее место, усаживал около себя товарищей. Мужики взглянули на него искоса и стали задирать его:

В этом замечании была уже угроза. Василий отвечает им такою же двусмысленною угрозою.

Когда ссыпщики поели, попили, начались забавы молодецкие, стали молодцы между собою бороться, драться на кулаки и примерно сражаться: то были новгородские забавы; но они нередко переходили в дело серьезное, под пьяную руку. "От того боя кулачного, — говорит песня, — учинилась драка великая". Василий стал разнимать драку. Тут кто-то из мужиков по прежней злобе, а может быть, и невзначай, оплел его по уху. Тогда Василий крикнул громким голосом:

Тут бросились к нему молодцы. Вся толпа выхлынула на улицу. Пошла потеха. Мужикам достается; они кричат, ревут, а Василий видит, что ему везет счастие, разгорячился, крикнул на весь мир:

Мужики новгородские смекнули, в чем дело. Василий надеется на свою дружину и думает, что его противников только и есть, что на братчине; но мужики связаны со всем Новгородом. Такого народа много найдется, что станет за них, если дело на то пойдет. У всех есть приятели. Мужики говорят ему:

Василию нельзя было идти на попятную. И вот ударились об заклад; написали запись, приложили руки, заложили головы. В записи постановлено: "Василию идти на волховский мост. Поставить на мосту три заставы: Василий должен перейти через все заставы; если его свалят где-нибудь на мосту, заклад проигран и его тогда казнят; а если он пройдет все три заставы и собьет всех своих противников, тогда ему заплатят. Черта чрезвычайно любопытная; она открывает для нас много в старой действительности. Такие заклады, как видно, были в обычае, и этим-то, быть может, могли бы объясниться буйства в Новгороде. Историческая основа этого дела та, что тогда образовалось две удалые партии: одна Васильева, другая противная; одна под рукою знатного, богатого боярина; другая из толпы черни, молодчих людей; и держали они заклад: чья сторона одолеет в драке на мосту.

Обе стороны составили договор и подписались. Запись эта получала юридический характер. Само новгородское правительство ее признало. Матушка, узнавши, что ожидает ее сына, побежала к новгородскому князю хлопотать: нельзя ли как-нибудь приостановить спор. Но что тут может сделать князь, когда договор написан и подписан с обеих сторон? Князю оставалось только казнить Василия, когда ему противная сторона выдаст его. И князь отвечает матушке:

Началась свалка на мосту, — правильная, законная. Храбрая дружина Буслаева одолевает. Тут противники, чтоб не проиграть окончательно заклада, побежали к матери Василия, принесли ей подарки и стали просить:

Старуха, естественно, склонна к тишине и спокойствию. Она посылает девушку-чернавушку взять Васеньку с побоища и привести к ней домой. Богатырь, от которого трясется вся улица, покоряется безропотно:

Покорность эта в духе тогдашних нравов и понятий. В семейном быту власть матери считалась священнее и выше власти отца. Без материнского благословения не было удачи в жизни. Рьяный, неугомонный молодец делался ниже травы, тише воды перед матерью. Тут был чистый расчет. Что же, если удалец не послушает, какая из этого ему корысть? — Материнского благословения не будет: и ему 'удачи не будет; и сила его будет не в силу. Оттого и Василий так покорно отправился вслед за де-вушкой-чернавушкой. Мать заперла его. Песня за то называет ее неразмышленной:

Действительно, старуха не рассудила, поступивши так с Василием. Заклад был сделан; договор подписан. Драка не прекратится от того, что Василия нет на улице. Противники его умышленно рассчитали, что без Василия дело обратится на их сторону, а потому хитро и постарались отвлечь его от боя. Дружина осталась без атамана. Противники стали одолевать. Тогда пошла девушка-чернавушка к Волхову; и проходила она мимо побоища и видела, как одолевали мужики Васильевых побратен-ников; они подбежали к ней и стали говорить:

Иначе — они просили, чтоб она освободила Василия. Но мужики-противники, завидя ее, бросились на нее:

Как ни эпичен кажется этот образ героини, но он не совсем лишен исторической действительности. В новгородских женщинах была мужественность; в суде, когда дело доходило до поля, жонка с жонкою становилась на бой — дело было обычное и законное. Не мудрено, если и девушка-чернавушка из Буслаева дома богатырски отмахивалась от мужиков.

Девушка-чернавушка освобождает сама Василия. Но может быть, и матушка тогда не противилась; матушка должна же была одуматься и рассудить, что если Васильеву дружину победят, то доберутся до ее дома и тогда придется ее сынку плохо. Как бы то ни было, Василий, освобожденный из заключения, бросается стремглав; — не попал — говорит песня — палицы железной; попалась ему ось тележная — обычный образ для означения храбрости героя, который так силен и ловок, что и с таким плохим оружием может творить чудеса! Выскочил Василий, и не достиг еще моста, где дружина его, изнемогая, отдавала бока свои под мужичьи кулаки и палки... Вдруг пред ним явление — старчище-пилигримище; на плечах у него трехсотпудовый колокол [95]. То его крестовый батюшка. Был он, как видно, когда-то и сам молодец-богатырь, а теперь уже удалился от мира и уединился в Кириллов монастырь. Мужики упросили его явиться посреди свалки и остановить Василия: они думали, что Василий, увидя пред собой крестного отца и притом отшельника, посовестится ударить его. Он кричит ему:

Пилигримище дает знать, что сторону врагов его примет целый Новгород, что ему не сладить с большою толпою; он его предупреждает не раздражать Новгорода. Василий отвечает ему:

Это не только крестный отец, это — олицетворение церковного начала. Это эпическое изображение тех владык, отшельников-угодников, которые не раз усмиряли волнение толпы своим словом и своим достоинством. Самое название пилигримище подходит к такому объяснению. Пилигрим-паломник, странствователь по святым местам, был в старину лицо, исключительно принадлежавшее Церкви, как монах: паломники были в большом уважении в Новегороде. Странствовать по святым местам было до того обычно, что пастырям приходилось говорить против злоупотреблений таких благочестивых путешествий. Очень естественно, что народное творчество изображало обыкновенно в истории новгородских смут явление духовного посредничества в образе старца паломника. Василий, говоря, что он держал заклад опричь честного монастыря и старца пилигримища, ясно дает знать, что он под этими двумя приведенными образами разумеет Церковь. Монастыри и паломники пользовались во всеобщем мнении изъятием от земных дел и житейских треволнений; их минуют страсти и к ним не смеют прикоснуться земные договоры. "Что тебе за дело, — как бы хочет сказать паломнику Василий: — мы до тебя не касаемся; мы людей церковных не трогаем; не трогай же и нас грешных; мы вас, церковников, уважаем и в наших спорах вас минуем; да и вы не подвертывайтесь нам под руку".

Пилигримище — крестовый батюшка Василия Буслаевича, по народному верованию, лицо, против которого идти все равно, что против отца родного. Но удалец в пылу своей отваги ни пред чем не должен останавливаться: долг, связи родства, все нипочем, когда разыграется его широкая удаль молодецкая. Разъярилось богатырское сердце, крикнул Василий:

И хватил он осью железною в колокол. По одним вариантам, он убил крестового батюшку, а по другим — пилигримище оказался вовсе существом не плотского человеческого мира. Не даром на нем и колокол в триста пуд. Василий ударил его: старец не шевельнулся от удара. Тогда Василий глянул под колокол... а у пилигримища во лбу глаз уже веку нету. Кажется, народная поэзия выразила здесь символически совершенное отчуждение Церкви от мирских сует. У него нет глаз под колоколом: он чужд всему, что происходит около него; он принадлежит иному миру — с ним нельзя драться; он не даст отпора. Пилигримище исчезает, как привидение, бесследно, тотчас, как только Василий глянул под колокол и увидал, что у него нет глаз.

Василий доходит до моста. Как только завидели побратен-ники своего атамана, у них, молодцов, думушки прибыло, словно у соколов крылья отросли. Молодой Василий идет к ним на выручку. Дело их вдруг поправляется. Бой разгорелся. Мужики подаются. Драка идет до вечера. Мужики побиты, смяты, мира просят. Они обращаются с мировою не к Василию, а к его матери. Песня расцвечивает это событие, говорит, что они одну чашу поднесли с золотом, другую с серебром; а это только подарок — не в счет условия. Три тысячи, что в закладе положены, само собою; эти три тысячи разлагаются на определенные дани с целой улицы, так что Буслаев будет получать с них, как будто князь со своего княжения дань. Таково было народное понятие: кто одолел, тот с побежденного берет дани и накладывает пошлины:

Может быть, в случае таких споров и закладов на то, кто кого побьет, проигранный заклад падал на все общество, к которому принадлежали побежденные, так что если такой-то улицы молодцы побиты в закладе, то вся улица платила по разверстке. Так и должно было быть там, где и за сделанное убийство, когда убийца не отыскан, платило все общество, и в делах политических и общественных представительство касалось известной массы людей, соединенных одноместностью жительства, или принадлежностью к одному управлению. Мать приказывает прежней же девушке-чернавушке привести Василия. Девушка застает его еще среди боя, побеждающего мужиков. Она схватила Василия за руку и провозгласила утешительную весть:

Бой прекратился. Василий пошел с торжеством к себе на двор, а за ним его удалые верные побратенники. Прежде всего, после трудов они выпили по чарке вина, и когда хмель зашел им в голову, они выразили Василию намек, чтобы он распоясывался — давал им награду, и честили его таким образом:

Василий повел их обедать и веселым пиром окончилось побоище :

В этом деле нет властей, — они не вмешиваются, не останавливают беспорядка. Это братчина — повольное дело. А братчина, по судно-новгородской грамоте, сама судит как судьи. Невольно приходит вопрос: какие же побудительные причины всей этой кутерьмы? Все здесь является плодом внезапных увлечений, порыва страстей; нет ничего рассчитанного. Оно так и делалось в жизни вольного города. Здесь все беспричинно, как и в рассказах летописей, где также не доберешься, из-за чего люди волнуются, за что князей выгоняют, других приглашают; сегодня одного возносят, завтра того же грабят, с моста сбрасывают, потом опять честят. Точно так и в нашей песне все покажется непонятным, если начнешь думать, что это совершалось по заданной мере, сообразно принятым понятиям и убеждениям; но все станет понятно, если смотреть на эти события, как на следствие движений души, рождаемых случайным стечением обстоятельств. "Планида набежала такая", — говорит и теперь наш народ о событии, которого причин отыскать трудно, потому что нет других, кроме влечений нрава и сердца: человек не знает сам утром, что сделает вечером.

Есть другая песня о том же Василии. Герой наш является с тем же бесстрашием, с тою же удалью и отвагою, но уже под другими впечатлениями, под религиозным чувством, которое также составляло черту новгородской души. Василий уже пережил первую молодость; но он еще не стар; он во славе и в чести, — но в душу ему западает грустная дума. Вспоминает он прокаченную буйную молодость; много грехов на душе: надобно отмолить; — он собирается в Ерусалим. Такое путешествие было своего рода удалью. Побывать в далекой стране, повидать всякого дива, поклониться величайшей святыне — это приманчиво для пылкой натуры. Василий приплывает откуда-то по Ильменю в Великий Новгород. Песня не говорит, откуда он возвращается, может быть, с торгового дела, а может, с удалого; а может быть, и от Великого Новгорода в посылке был; а Великому Новгороду такие молодцы, как Буслаев, всегда годились. Он оставляет караульщиков у своих суден, а сам идет к матушке; за ним храбрая дружина. Он просит материнского благословения идти в Ерусалим. Старуха подозревает, что удалой сын вместо Ерусалима пойдет ушкуйничать на Волге, либо на море Варяжском. Она как будто боится, чтоб Василий обманом не взял у нее родительского благословения на дурное дело, и говорит:

Она дает Василию съестные запасы и долгомерное оружие. Василий и теперь еще у нее в зависимости, как в то время, когда бился с мужиками новгородскими; и оружия молодец не смеет взять без воли материнской. "Побереги ты, Василий, свою буйну голову", — говорит ему на прощание мать. И действительно, Василий едет Богу молиться, а не разбойничать: он знает, что ему не посчастливится в удалом деле, когда матушка заранее дала ему свое проклятие, если он пойдет на то.

Они плывут по Ильменю, а оттуда по волжскому пути. В народном воображении географические сведения очень смутно представлялись. Много судов приплывало с восточной стороны по Ильменю к Новгороду, а Ерусалим где-то далеко в восточной стороне. Стало быть, и в Ерусалим можно достигнуть, поплывши по Ильменю. Наши паломники плывут по Волге: путь ее был хорошо известен новгородцам. Встречают они гостей корабель-ников.

Беседуя с гостьми, Василий так о себе говорит им:

Вот чем объясняется страсть к паломничеству: надобно загладить старые грехи! Когда гости сказали ему, что далее на своем волжском пути он встретит разбойников, Василий отвечает им:

Василий, как видно, и не робок, и вместе не суеверен. Это достоинство молодца по народному понятию. Народ хотя поддается верованиям, но сознает, что его идеал не должен бояться ни примет, ни предзнаменований, ни сна, ни чоха. Далее это еще яснее высказывается.

На дороге с Василием чудная встреча: на горе Сорочинской лежит (символическое старопесенное изображение) человеческий череп. Полнота жизни неприятно сталкивается с унылым видом ее разрушения. Василий пихнул голову с дороги; и вдруг голова проговорила человеческим голосом:

Василий плюнул. "Верно, в тебе враг ооворит, — сказал он, — дух нечистый!" Далее другое предзнаменовательное видение — камень; на нем написано: "кто перескочит чрез него поперек, тому ничего не будет; а кто перескочит вдоль, тот сломит буйную голову". Молодцы стали скакать поперек — вдоль не смеют перескочить. Василию было приходила охота, да не решился! Еще он Ерусалима не видал, грехов не отмолил; рано ему пропадать! Дорога еще жизнь; за гробом страшно. Поплыли молодцы далее. Встречают удалых атаманов; в песне они называются козаками. Явно — это ушуйники, замененные в позднем варианте более современным однозна-чительнм именем. Они

Они были страшны купцам, но Василий не боится их. Василия слава далеко пошла. Атаманы знают его по слуху. Не Василий их испугался; они Василия боятся.

Они сошлись в круг, честь отдают славному богатырю. Василий спрашивает у них дороги к Ерусалиму. Атаманы приглашают его хлеба-соли вкусить. Василий удивил их тем, что выпил вина много-много, столько, сколько из них никто не может выпить. Атаманы понесли ему подарков, и, по просьбе Василия, дали новгородцам провожатого до Ерусалима.

Прибыли новгородцы в Ерусалим. Василий совершает там дела благочестия в том виде, в каком следовало по нравственным понятиям народа:

Последние стихи показывают, что самое религиозное настроение поддерживалось удалью. Молодец нашалит, наделает другим зла, а потом отмаливает грехи, в Ерусалим ездит, церкви строит. В заключение Василий едет купаться в Ердане-реке. Тут является ему привидение — баба залесная. В Русской Земле, покрытой дремучими лесами и болотами, разделявшими жилые поселения одно от другого, то, что было за лесом — представлялось воображению зловещим, страшным, таинственным. Громадность лесов давала противоположной стороне значение далекого, недоступного; оно легко облекалось в образы фантазии. От этого существо таинственное, привидение, называется "залесным". Баба залесная возвещает Василию, что купаться в Ердане нельзя, потому что там Христос крестился. За это Василий голову потеряет. Дружина дала ответ, который уже прежде смельчаки выразили:

Когда молодцы возвращались домой, встретили они атаманов, с которыми виделись прежде, и Василий известил их, что в Ерусалиме и за их грехи помолился:

Атаманы были довольны, что за них помолились Богу для очищения их грехов, но грешить перестать ничуть не думали. Василий был что-то грустен. Он не стал обедать у атаманов. Он торопился. Его предчувствие томило. Молодцы опять проплывают мимо горы Сорочинской; опять взошел на гору Василий и опять толкнул пусту человечью голову. Голова снова проговорила ему то же, что и прежде. Василий опять плюнул и прочь пошел. Далее молодцы встретили знакомый камень с надписью. На этот раз отвага берет верх. Не утерпел Василий. Он перепрыгнул вдоль и, только четверти не доскочивши — убился до смерти. И сбылось предвещание черепа; сбылось предсказание и залесной бабы.

Дружина потеряла храброго предводителя. Против судьбы невозможно устоять, но можно убежать от нее. Таинственное предвещание остерегало его; но Василий не был бы и богатырь, удалец, если б он послушался предостережения. То и молодец, что ничему не покоряется, ничего не боится — верует в одну свою силу! Хотя погиб он — да, славно, честно, до конца сохранил свою свободу, свою мочь-силу. Новгородская душа не любит закона, связывающего деятельность, — это видно во всей общественной жизни. То же выходило и в явлениях единичных. Как не сделать того, что запрещается, хотя бы за это и грозили? Уж лучше пропасть, да не послушаться!

Дружина возвратилась в Новгород. Старая матушка узнает о смерти сына: она теперь круглая сирота в мире. Ей ничего не нужно. Она отдает казну свою из глубоких подвалов удалым товарищам сына: они теперь ей как родные; они напоминают ей Василия. И молодцы возговорили ей таково слово:

X. Частная жизнь

Частная жизнь, со всеми особенностями нравов, для нас остается пока неизвестна; только незначительные черты, вообще отрывочные, наводят на некоторые предположения. Нельзя приписывать новгородцам такую же народность, каковую имели известные нам, по источникам домашним и иностранным, московитяне. Во-первых, русская жизнь повсюду изменялась с XV века, и в XVII явилась выработанною уже под влиянием единодержавного уклада; во-вторых, Новгород представлял и прежде, издавна, своеобразный склад народности. Все принадлежности быта и обращения были иные: другие монеты, другие весы, меры, другие понятия, отличные общественные нравы. Необходимо должны были быть своеобразные явления частной домашней жизни. Герберштейн в начале XVI века отличал новгородцев от московитян и, описывая последних в черном виде, заметил, что в Новгороде народ был честный и гуманный, но, по его замечанию, московская зараза внесла уже в край другие испорченные нравы, ибо Иоанн населил его другими людьми. Без сомнения, было что-то резко выдававшееся в нравах, если так поразило путешественника.

О способе построек и помещений мы имеем весьма недостаточные сведения. Так как пространство Новгорода, в сравнении с его населением, было не велико, то нельзя думать, чтобы дворы были обширны. Исключением, может быть, была Прусская улица, где дворы бояр, вероятно, были просторнее,потому что были многолюдны и хозяева содержали большие дворни. Улицы в городе имели вид совсем отличный от московского, потому что в 1507 г. великий князь переделал их по-московски. Улицы были, вероятно, не широки и не прямы: большое скопление строений этого не допускало. Улицы были мощеные в Новгороде, верно, деревом, а во Пскове, быть может, плитняком, так как этого материала изобильно в Псковской Земле. На некоторых улицах в Новгороде садились ветлы (тополцы) [97]. Во Пскове 1473 г. около церкви рассадили яблони[98].

Дома новгородские строились деревянные, на подклетях, иногда каменных, в которых были службы и кладовые. Во Пскове, должно быть, каменных зданий было больше, чем в Новгороде, потому что изобилие плитняка вблизи способствовало их построению[99].

На дворах, кроме главного жилья, строились светлицы, называемые одрины, и клетки для хранения домашнего груза. Вероятно, богатые люди хранили лучшее свое добро в домах и в церквах или в церковных подвалах. При дворах разводились огороды и садики. Деревянные строения на лицах перерывались каменными церквами, которых было множество; около церкви пускалось просторное место для торговли и также для погребения. Там посреди города около церквей и хоронили мертвых. Так как у богатых людей были около города дворы и села, то, вероятно, все домашнее заведение у них было преимущественно в загородных имениях, а в городе двор стоял только для приезда.

Об утвари, одеже, пище известий мало. Домашняя утварь зажиточных людей необходимо должна была быть привозная, европейская, получаемая через немецкую торговлю. На пирах пили из золоченых кубков и оправленных рогов. Названия-одежд, которые мы знаем из московской жизни, в Новгороде и Пскове не были известны вовсе: едва ли могли быть там в употреблении татарские названия, как кафтан, армяк и проч.; потому что татарские нравы не проникали в эти города, жившие старою славянскою жизнью. Напротив, упоминаются одежды древние. В холод новгородец и пскович надевал шубу и подпоясывал ее поясом; в сырую погоду опашень, верхний плащ. Другое название новгородской одежды было — "мятель , вероятно, обыкновенная домашняя, равняющаяся зипуну. Одежды мужские были суконные, цветов ярких, особенно пунцового. Для простых одежд сукно различное, капелюк и орница — шерстяные материи. Богатые одежды передавались по наследству детям от отцов и матерей. Грудь богатого новгородца украшалась золотой цепочкой; на пальцах носили перстни. Женщины носили перстни, а в ушах колтки (подвески), на руках браслеты; разные украшения женские назывались, вообще, крутою, и составляли необходимость в приданом. Есть в церкви Николы Качанова в Новгороде вытертый образ: на нем изображено моляще еея семейство. Образ этот XV-ro века[100] На нем — несколько мужских и одно женское лицо. На мужских одежда до колен, с поперечными нашивками на груди, по обеим сторонам переднего разреза; одежды эти красного и зеленого цветов, штаны черные и зеленые вкладываются в сапоги. Сапоги у всех красные, с высокими голенищами. На плечах, сверх этой одежды, накинут плащ с откидными рукавами; плащи черные, у всех с отложными красными воротниками. У женщины подобное одеяние; только разница та, что одежда доходит до ступней, без нашивок; на голове шапочка, повязанная убрусом, подвязанным под подбородок. Новгородцы носили бороды; на голове — клок волос, спускавшийся с макушки. Из нравственно-аскетических поучений старого времени видно, что щеголи заботились о волосах, мазали их пахучими маслами, подстригали на лбу и заплетали так, что делали особого рода причегку, которую называли кикою, а бороды для красоты подстригали. Все это осуждалось благочестивыми[101] Девушки носили косы с лентами. О пище нам известно, что хлеб употреблялся ржаной, а пшеничный шел на калачи; богатые люди употребляли калачи к столу. Каша была обычное кушанье. Обыкновенно продовольствие состояло в мясе и рыбе: этими предметами означалось вообще обилие. Лакомствами были овощи и мед. Напитки, употребительные у новгородцев, были: пиво, брага, мед и вино, доставляемое от иноземцев. Изъявлением веселости и радушия был пир, который в Новгороде человек зажиточный считал обязанностью делать для множества гостей и тем поддерживал свое значение. В особенности считалось почетом и делом вежливости делать пир для уважаемого гостя. Иноземец, заехавший в Новгород, если знакомился с новгородцами, подавал предлог к учреждению пиров. Так француз Ляннуа, заехавший в Новгород в начале XV-ro века, говорит, что ради него давали пиры владыка и посадник. К сожалению, этот путешественник не передал нам подробностей пиров, на которых был сам, но счел нужным заметить, что обычаи, наблюдаемые при пире, показались ему странными и непривычными. Когда князь приезжал в Новгород, избирался и поставлялся владыка — всегда торжество сопровождалось пиром. Князь Изяслав Мстиславич, желая приобресть расположение новгородцев, сделал пир для целого города.

Как много значили пиры в Новгороде и как легко было посредством хлебосольства приобресть расположение, показывает то, что Борецкие делали пиры, и через то подбирали себе партии. Так и в песне о Садке, богатом госте, Ильмень-озеро советует ладить с новгородцами, почаще их кормить обедами. После пиров в, обычае было дарить гостей. Исполняя этот обычай, и Ивану III-му подносили подарки, когда он посещал Новгород, приготовляя ему падение. Существовал обычай встречать и провожать гостей с хлебом, вином и медом. Так, отпуская своих князей, псковичи провожали их до рубежа с хлебом, вином, медом и вологою [102]. К огда в 1473 -м году в Изборске псковичи встречали невесту великого князя Ивана Васильевича, то отрядили шесть насадов, в которые уселись посадники и бояре. Как только нареченная невеста причалила к берегу, они вышли из своих насадов, налили золоченые кубки и рога медом и вином и, подошедши к ней, кланялись и били челом. Гостья должна была принять поднесенное в честь и любовь. После ее приезда на княжий двор посадник и бояре снова оказывали ей почесть поднесением вина и меда, раздавали тоже напитки и кушанья слугам и кормили ее лошадей. Царевна благодарила на хлебе, соли о вологе. Кажется, эти предметы, упоминаемые неоднократно, символизировали гостеприимство. Отпуская ее из города, псковичи, посадники и бояре провожали ее также с хлебом, солью, вином и медом до самого рубежа. Так же псковичи встретили посылаемого к ним от великого князя для защиты от немцев князя Даниила Холмского [103].

Это описание может служить образчиком почетов, оказываемых разным гостям. Подобное наблюдалось и в каждом доме. Почетного гостя встречали на дворе и провожали с символическими знаками. Товарищеские пиры-братчины имели общественное значение; это было средство сближения между собою; это были, так сказать, общественные митинги, где не только пировали и веселились, но и толковали о делах. Братчина имела уважение в народном мнении, и ей, как отдельной корпорации, предоставляли самосуд и самоуправление. Братчины сбирались иногда улицами, т.е. жители улицы вместе учреждали братчину, иногда в храмовые праздники, и потому говорилось — братчи-на-никольщина, брагчина-покровщина. Участники давали свой удел в братчину [104]. При большом количестве участников братчины отправлялись, вероятно, на воздухе, особенно в не слишком холодное время. Иногда на таких братчинах сходились не только мужчины, но и женщины, и после пира начиналась пляска [105].

Пиры новгородцев приобрели значительность в свое время, и пастыри особенно вооружались против них, так как вообще с церковного взгляда почиталось грешным делом всякое увеселение [106].

Свадьбы совершались обыкновенно зимой, так что время зимнего мясоеда называлось: о свадьбах[107]. Свадьба была временем домашних пиров и веселий. Она сопровождалась всегда пирами, которые назывались кашею. Так Александр Невский, женившись на дочери полоцкого князя Брячислава, венчался в среднем на пути между Новгородом и Полоцком городе Торопце; там учредил одну кашу, а другую в Новгороде, по своем возвращении с новобрачиою. Свадебные обряды в Новгороде, вероятно, представляли отличия от других русских; но они нам неизвестны; а что они были в старину отличны, видно из того, что и теперь в местах, где только потомство новгородской народности сохранилось более, чем в других краях, есть важные отличия от свадьбы русской вообще [108].

Из старинных памятников видно, что женщина пользовалась юридическим равенством с мужчиною. Жена могла владеть своими вотчинами, своим имуществом, могла приобретать его и передавать, и вести дела от себя. В случае нужды, женщине, так же как и мужчине, присуждали поле, и во Пскове позволяли нанимать наймитов. Равным образом приводили женщин ко крестному целованию. Из известия под 1418-м годом видно, что женщины являлись даже на вече,потому что тогда женщины обвиняла боярина Божина. При падении независимости Новгорода Иван Васильевич приказал приводить к присяге на верность не только мужчин,но и женщин: значит, за ними признавали самобытную деятельность. По псковской судной грамоте, по взаимному имуществу предоставляется равное право как мужу, так и жене; напр., когда муж умрет без завещания (без рукописания), то вотчина его остается жене до ее смерти, если она не пойдет замуж; так же точно, по смерти жены, муж владел ее вотчиной, пока сам не вступит в другой брак, — и когда муж, умирая, назначил из своего имения часть жене, если она после его смерти пойдет замуж. Девушке по завещанию оставлялась родительская часть — наделок; а если родители умерли, то братья считали обязанностью выдать ее замуж с наделком. Между тем, у Ляннуа есть известие чрезвычайно странное, будто новгородцы продавали публично жен своих за грины. Автор еще и замечает несообразность такого поступка с понятиями, господствующими у западных христиан. Это известие нельзя не признать грубою ошибкою. Новгородцы, как христиане, никак не могли сохранить таких черт в XV веке, а если б они были, то, вероятно, как-нибудь упомянули бы об этом церковные учители, которые часто преследуют пороки своего общества. Вероятно, Ляннуа видел продажи рабынь или передачу любовниц, ибо некоторые дозволяли себе жить невенчанными, против чего действительно вооружаются пастыри, хотя в позднее время [109]. Вообще в новгородском быту связь родовая должна была сделаться слабее, чем где-нибудь в Руси. Это видно по скоплению бездомовных гуляк. Эти молодцы были выкидыши из родов. Семьи неизбежно дробились более, чем в других краях, что соблюдается даже и теперь в селах древнего новгородского края. В Новгороде сильно развит был дух артельничества, товарищества, и это уже служит признаком слабости родовых связей. В товарищества сходились лица, не связанные родовыми узами, по крайней мере товарищества составлялись не на основании родственных, кровных связей, а на условиях взаимной выгоды. Таковы были товарищества купеческие, промышленные; таковы были и военные — ушкуйнические. Дух необузданной свободы, привычка и средства распоряжаться собою по произволу препятствовали усилению родового деспотизма. Из всех примеров, указывающих на связи между собою новгородцев, заметно, что связи по месту жительства и по способу Занятий брали везде верх над ними. Жители одной улицы составляли между собой корпорацию по месту жительства: нельзя предположить, чтобы тут участвовали какие-нибудь родовые отношения, — всякий мог поселиться на улице, перейти в другую, выйти вон из Новгорода — всем была вольная воля. Еще менее это возможно в товариществе по способу занятий.

Обычная забава новгородцев была, как уже был случай упомянуть, примерная драка палками и борьба. Князья и бояре тешились охотою за зверьми и птицами. Так как остатки веселого язычества долго еще существовали в жизни, не поддаваясь христианской строгости, то у народа были свои заветные забавы, например, праздник Купала, или веселой Радуницы, с разными играми, плясками и обрядами. Но церковь старалась вывести эти забавы: в 1357-м году новгородцы утвердили между собой крестным целованием бесовских игр не играти, и бочек не бити[110]. Попадать в бочки — древняя славянская игра, употребительная до сих пор у Хорутан[111]. Подобное описание бесовских игр, ясных остатков язычества, представляет послание Памфила, игумена Елизарьевой пустыни[112]. Эти забавы сопровождались суевериями, исканиями зелий и кладов [113]. Порицая такие забавы, Церковь преследовала волхование, стоявшее, как остаток язычества, в тесной связи с этими потехами.

Народ тешился игрою скоморохов. Они ходили по городам и по селам, и представляли разные сцепы, так называемые действа из жизни -— свойский зачаток драматического искусства. Они сопровождали свои представления песнями и музыкою, которая состояла из гуслей струнных, сопелен, свистелей и бубен. В новгородском крае эти странствующие актеры — веселые молодцы, — кажется, были многочисленнее, чем еще в других краях, потому что свобода давала простор их деятельности. Народ любил сценические представления. Любовь к сценизму видна уже из того, что в Новгороде ввелись даже в церковный обиход сценические представления, которых не видно в других землях, напр., на праздник трех отроков — сценическое представление чуда огненной пещи халдейской, отправляемое в самой церкви во время заутрени. О новгородских скоморохах может дать понятие, хотя слабое, песня о новгородском госте Терентьище, которая, как и некоторые другие, будучи первоначально новгородского состава, дошла до нас не иначе, как перешедши через влияние последующих веков, усвоенная и переделанная поколениями другой народности, заступившей в Новгородской Земле старую народность.

Богатый гость Терентьище жил в подгородной слободе Юрьевское, то есть около Юрьевского монастыря, где действительно издавна были дворцы зажиточных людей. Он был уже в пожилых летах. Жена у него Авдотья Ивановна — молодая и приветливая. Она раскапризничалась, кричит, что больна.

Она требует, чтобы муж шел искать лекарей, которые не могли быть ничем другим как волхвы. Терентьище —

Взявши деньги, отправился он искать волхвов, и повстречал скоморохов.

Они взялись вылечить жену Терентьища. По их приказанию, он влез в мешок и взял дубинку; они понесли его в его дом и сказали жене, что принесли ей поклон от Терентьища, что Терентьища они нашли мертвого и его клюют вороны. Молодая жена обрадовалась, избавившись от постылого старого мужа, и приглашает запеть ей про него песенку. Скоморохи уселись на лавке, заиграли на гусельцах и запели песенку, призывая в ней мешок зашевелиться, а Терентьище вылезть оттуда. Тогда Терентьище, раздосадованный на жену, выскочил из мешка и выгнал дубинкою от жены из-за занавеса недуг, который выскочил в окно и чуть головы не сломил, а на месте оставил и платье, и деньги.

Такими-то действами тешили скоморохи свою публику, представляя ей сцены домашней жизни.

XI. Общественные бедствия

И Новгород, и Псков в течение своей истории подвергались физическим бедствиям, потрясавшим благосостояние жителей и нарушавшим спокойное течение общественной жизни. Очень часто жители этих городов страдали от пожаров. Некоторые из этих пожаров, правда, были незначительны и ограничивались сгореиием двух-трех дворов и одной церкви; но другие до того были опустошительны, что истребляли значительные части города, а иногда, как случилось однажды во Пскове, и весь город зараз. В XII-м веке в Новгороде упоминается о семи пожарах: из них были четыре на Торговой стороне, три на Софийской, в Людином и Неревском концах разом. Из них важнейшие в 1153, 1181, 1194, особенно последний. Он замечателен был тем, что в разных местах этих концов один раз за другим вспыхивало пламя, невидимо, по выражению летописца, и люди до того перепугались, что жили несколько времени в поле. Тогда на всю новгородскую волость нашла, так сказать, пожарная эпидемия; вслед за новгородскими пожарами горело Городище, горела Ладога, горела Руса [114].

В XIII веке было семь больших пожаров: из них три на Торговой, три на Софийской, один на обеих сторонах разом[115]. Пожар 1290 года произошел от междоусобия; тогда сожгли Прусскую улицу. Пожар 1299 года был в самую пасхальную ночь — загорелось на Варяжской улице; поднялась буря с вихрем; и вдруг загорелось совершенно далеко оттуда, в Неревском конце, на Софийской стороне; горело на обеих сторонах до света; сгорело много людей; в церквах много товаров погибло; а удалые воспользовались суматохою и общею бедою -- пустились грабить товары в церквах. Тогда, — говорит летописец, — вместо праздничной радости была нам утром скорбь и сетование. XVI-й век был особенно изобилен пожарами. Записано девятнадцать [116]; из них четыре были на обеих сторонах разом, девять на Торговой, а шесть на Софийской. Некоторые пожары отличаются своею важностью. В 1311 году было три пожара в Неревском конце; сгорело тогда более сорока церквей; и много сгорело добрых домов, — говорит летописец, — а недобрые люди по обычаю грабили; точно то же повторилось на Торговой стороне; и там окаянные человецы, — как называет их летописец, — не боясь Бога, или не жалея своей братьи в беде, поспешали исхитить чужое добро от огня, чтоб прибрать его в свои руки. В пятом десятилетии XIV-гр века были четыре сильные пожара. В 1340 г. обратилась в пепел значительная часть концов Неревского и Людина; огонь прошел в Детинец; сгорели владычные палаты, сгорела София; такой был пожар, — говорит летописец, — что думали мы, вот кончина наступает: поднялась буря с вихрем; огонь перешел на другую сторону чрез Волхов; значительная часть Славенского конца сгорела; захватил огонь и Плотницкий; люди не успевали выносить ни из церквей, ни из домов товаров и пожитков; а кто что и вынес на поле, или на огороды, или в лодки, или в учаны, — то лихие люди все пограбили. Молодцы врывались в церкви, пока не дошёл туда огонь, и расхватывали товары и церковное имущество. В 1342 году повторился сильный пожар на Софийской стороне и на жителей напал такой панический страх, что они бежали из города и расположились в поле или на воде в ладьях; так продолжалось неделю, а лихие люди, которые не слишком Бога боялись, воровали и грабили. Из остальных пожаров сильны и опустошительны были пожары в 1368, 1385, 1391 и 1399 г. Тогда погибали от огня и люди; так в 1385 г. вся Торговая сторона сгорела и погибло 70 человек. В 1399 г. также сгорела большая часть Торговой стороны; много людей погибло от огня, много потонуло в Волхове во время смятения. Такой лютый был пожар, — говорит летописец, — что огонь по воде ходил. В XV веке упоминается о пожарах под десятью годами[117]: пять на Торговой, четыре на Софийской стороне города, и один на обеих сторонах разом. Пожар 1442 года замечателен тем, что он возобновлялся три раза сряду в разных местах на Торговой стороне и привел жителей в ожесточение, так что начали хватать разных лиц, кто только имел несчастие не понравиться толпе, и бросали в огонь. Не видно, чтоб новгородцы принимали какие-нибудь меры предупреждения. Пожары считались Божьим наказанием и против них можно было защищаться молитвою. В 1342 году владыка со игумены и попы замыслил пост; и ходило духовенство по монастырям и церквам с крестами; и весь Новгород молился Богу и пресвятой Богородице, дабы отвратить от себя праведный гнев небесный.

По Псковской Летописи пожары во Пскове исчисляются только в двух столетиях — XIV и XV. Число пожаров чрезвычайно неравномерно; так в XIV и XV веках упоминается их только три [118] но все были значительны, так что в 1386 году сгорел весь город. В XV веке и начале XVI, до падения независимости Пскова, они насчитываются под двенадцатью годами [119]; а под некоторыми было по два в год; пожары эти вообще были опустошительны, иногда выгорал весь город.

Моровые поветрия и повальные болезни неоднократно опустошали новгородский и псковский край. Теперь трудно отделить те случаи, когда под упоминаемым в летописях словом мор" следует разуметь действительное моровое поветрие и когда — такие повальные болезни, которые не умели лечить и потому они наносили истребления. Между множеством случаев смертности обыкновенно железа служат признаком болезни; может быть, это были повальные воспаления горла, от чего, при недостатке средств, умирали, как от чумы. В Новгороде сделалось моровое поветрие на людей и на скот разом: от скотского падежа сделался такой страшный смрад, что невозможно было проходить по городу. Но самое ужасное посещение смертностью народа было в 1352 году, когда весь северный край России, наравне с большею частью земного шара, подвергался черной смерти. "От госпожина дня до Великаго дня, — говорит летописец, — умерло бесчисленное множество народа добрых людей, а признаки смерти были таковы: харкнет человек кровью и после трех дней умрет". Этот мор также свирепствовал и во Пскове, и во всей России. Тогда, — говорит летописец, — мужие и жены начали бежать в монастыри и сподобляться ангельскому чину; говели, причащались; другие в домах готовились к исходу души и спешили отдавать свои имения на монастыри и церкви, попам и нищим, кормили убогих; тогда и слепец был призреваем, оный вождь в царстве Божие, даром, что, ходя, о стену ушибется или в яму падает... Многие рыбные ловли и клады свои отдавали в монастыри, чтоб себе достать вечную память по описанию. Умирающих было так много, что попы не успевали их хоронить и велели привозить мертвых на церковные дворы: в продолжение ночи скоплялось в каждой церкви тел по тридцати и более; по пяти в один гроб клали, и так было по всем церквам; и уж негде было погребать умерших: все около церквей было ископано. Во время вторичной заразы Новгород не подвергался этому бедствию; но Псков был снова опустошен в 1358 г. В 1390 году Новгород опять посетила моровая болезнь; признаками ее было опухание желез и смерть после трех дней. В XV-м веке упоминаются в летописях частные случаи повальной смертности, особенно в Псковской Летописи. В 1417 году свирепствовала повальная болезнь по всему северному краю: в Новгороде, Ладоге, Русе, Пскове, Порхове, Торжке, Дмитрове, Твери и по погостам: "прежде человека словно рогаткою ударит, — описывают современники признаки этой болезни, — потом явятся железа, станет человек харкать кровью, начнется лихорадка и горячка, и через несколько дней умирает болящий. Тогда в страхе начали многие бросать свои жилища, семьи и бежать в монастыри, ради спасения души". Во Пскове этот мор повторился в 1420 году, а в Новгороде в 1423-1424 гг., и для пущего бедствия присоединился к этому еще и голод. И в псковских летописях те же признаки с пагубными последствиями повальной смертности. Поветрия во Пскове упоминаются под годами: 1425, 1442, 1465, 1466, 1467, 1487, 1506; в Новгороде под 1467. Быть может, это была какая-то повальная болезнь, появлявшаяся в течение XV-ro века с беспрестанными рецидивами. Медицинских средств не предпринимали, а искали спасения в вере и молитве. Было обыкновение во время мора ставить в один день церковь какому-нибудь святому, которому молились о защите, и верили, что это спасает.

Край северный не отличался плодородием; не было предпринимаемо мер на случай неурожаев; подвоз был часто затруднителен, особенно, когда междоусобные войны в России препятствовали торговому обращению. От этого Новгородская и Псковская страны терпели от голода все бедствия, какие только может воображение представить. Цены на хлеб возвышались с быстротою, потому что люди богатые сейчас же искали в общем несчастии себе выгод, а бедняки осуждены были есть березовую кору, мох, падаль и умирали толпами от болезней, происходивших от такой пищи, и в отчаянии из-за куска хлеба закладывались и продавали себя навсегда в рабство боярам; другие расходились по чужим землям. От этого во время бедствий прилив народонаселения и естественное размножение народа уменьшалось по причине выхода людей в чужие края. В XII веке известие о голоде встречается под 1128 годом. В 1161 г. от засухи летом и теплой зимы сделался неурожай, цепы на хлеб поднялись; и летописец восклицает: "О, великое горе было тогда людям!" То же случилось в 1181 году. В XIII-м веке тяжел был для Новгорода 1215 год, во время войны с суздаль-цами. Горькими страданиями покупал себе народ в потомстве славу, которую дал ему в этой войне Мстислав Удалой; сильный мороз побил озими; получить из России было невозможно; Ярослав держал Торжок в своих руках и не пропускал в Новгород ни одного воза с зерном. Кадь ржи дошла до неимоверных в то время цен: до 10-ти гривен; овса кадь продавалась по три гривны; репы — по две гривны; и люди, — говорит летописец, — "ели сосновую кору, липовый лист, мох, отдавали своих детей в рабство; умирало множество от голода: по торгу валялись их трупы и псы не успевали их съедать". Тогда страшная судьба в особенности досталась Водской Земле: там все почти народонаселение вымерло или разбежалось. "И разошлась, — печально замечает летописец, — волость наша и город наш". Это-то всеобщее бедствие, должно быть, и послужило новгородцам побуждением к той решимости, какую они тогда показали. В 1230 году новгородский край был жестоко поражен голодом; тогда и во всей России был неурожай, исключая Киева. В новгородской волости сталась беда оттого, что ранние морозы (на Воздвижение) уничтожили озими, и цены на хлеб стали быстро подни-< маться. Бедняки разбегались толпами. "И полны были чужие грады и страны наших братий и сестер, — говорит летописец, — а оставшиеся умирали с голода; и кто не прослезится от этого, видя мертвецов, валяющихся по улицам, и младенцев, съедаемых псами". В одной скудельнице на Прусской улице положено было в яме три тысячи трупов людей, умерших с голода. Сверх того, устроили еще две такие же ямы на Чудинцевой улице и на Колене; и те были полны. Пожирали падаль собачью, кошачью; ели мох, липовую кору, обрезывали трупы и пожирали; иные резали свою братью и ели; другие их за то ловили, жгли огнем и вешали; а смельчаки грабили зажиточных людей, где только чуяли жито. Все были в неистовстве: брат над братом не показывал жалости, отец над сыном, мать над дочерью; сосед соседу не уломит куска хлеба; не было милосердия между нами, — говорит летописец, — печаль, и тоска, и скорбь, и на улицах, и в домах: смотрят на то, как дети плачут, просят хлеба и умирают. Только и спасения было, что родители, сами себя обрекая на смерть, отдавали детей гостям "одерень" (в рабство), лишь бы их кормили. Во Пскове происходило то же: был голод, — говорит летописец, — какого никогда не бывало. Люди умирали на улицах и ели их собаки, как мертвую скотину; а живые, провожая в могилу умерших, плакали кровавыми слезами, завидовали прежде умершим, восклицая: "добро вам, что вы умерли, не видавши этого горькаго часа!" В 1291 году сделался опять неурожай, и ожесточение голодного народа побуждало его на грабежи зажиточных торговцев. В 1298 г. на севере (тверское известие) от засухи сделалась "нужа ве-лия , — загорались сами собою леса и болота и был падеж на скот. Дороговизна постигла псковскую волость в 1303 году. В 1309 году сделался голод по всей Русской Земле; летописец прибавляет, что тогда мышь поела хлеб. Неурожай был на севере в 1314 г.; во Пскове тогда еще тяжелее было, потому что цена зобницы хлеба простиралась до пяти гривен. 1421-1423 гг. три года сряду был в Новгородской области голод;

в Псковской, напротив, сохранилось много старых годов хлеба, и толпы народа искали там убежища; от многолюдия возникла и там скудость, и много пришельцев погибало голодною смертью во Пскове, в псковских пригородах и в волостях. К большему горю Новгородской Земли присоединился к голоду еще мор в 1422 году. В 1436 году по причине сильного мороза новгородская волость подвергалась недостаткам. Под 1446 годом летописец говорит, что в продолжение десяти лет в Новгороде и на волости была дороговизна и недостаток хлеба, так что цена доходила до полтины за два короба и была, — говорит летописец, — "христианам скорбь и печаль, и плач, и рыдание; на торгу и на улицах иные падали и умирали от глада, и много убежало в Литву, в Западную Европу (в латынство), а некоторые из-за хлеба отдавались бесерменским и жидовским гостям . Наконец, в 1471 году, в год несчастной Шелонской битвы, к удвоению народного бедствия в Новгороде был недостаток хлеба и дороговизна.

Причиною неурожаев были чаще всего ранние морозы [120] побивавшие озимь; такие морозы опустошали поля иногда не только осенью, но и среди лета[121] Иногда, напротив, от теплой и сырой зимы пропадало зерно[122]. Нередко от дождливой погоды хлеб вымокал [123] в другие годы была засуха (сухмень) и зерно не имело нужной влаги; так в 1471 г. неурожай произошел от засухи и сильных жаров, что так помогло Ивану III в его войне. Случилось, что причиною неурожаев были черви, в особенности вредные огородным растениям. Памятником последней причины неурожаев осталась легенда о св. Варлааме, о его пророчестве, сказанном архиепископу Антонию.

Многоводие края было причиною, что иногда наводнения пугали жителей, являлись народным бедствием. Независимо от вреда, какой наносила сильная мокрота хлебному произрастанию, не раз встречаются известия, что как в Новгороде, так и во Пскове вода ломала мосты, мельницы, строения и вообще делала вред [124]. В 1421 году наводнение в Новгороде было так памятно, что летописец, описывая его, говорит, что и в древние лета бывали в Новгороде наводнения и записаны в летописях, но такого, какое он видел, не находил в старых сказаниях: не только мосты были сломлены, и городской и те, что были около города, но уличные примостки разбились от воды, и многие хоромы были ниспровергнуты до основания; к этому бедствию присоединилась страшная буря; и некоторые жили на верхах своих домов, не смея сойти по причине водоразлива; некоторые на лодках к церкви путешествовали, а другие по доскам переходили; девятнадцать монастырей обступила вода и во многих церквах нельзя было совершать литургии. В то же время вода вместе с бурею разломала ограды садов, искоренила и погубила плодовые деревья. К довершению страха, внушенного народу этим явлением, после того случилось одно из редких явлений — каменный дождь [125].