Русские снега

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

А ещё Маруся поведала сыну почему-то шепотом: из телятника пропали три теленка; у ворот остались следы подкованных сапог и телячьих копыт; следы уходили не в деревню, а в сторону Вырка и скрылись под снежной осыпью.

— Вот что я нашла там возле печки, — сказала Маруся и показала завернутые в бумагу два окурка от самокрутки. — Из наших лучкинских никто не курит. Вот тут и думай, что хошь.

Ваня внимательно рассматривал клочки газеты от окурков: на них можно было различить семейки букв «демокра», «ГКЧП», «Верх» — это на одном; а на другом — «КПСС», «КГБ», «ВПК», и «ворщики».

— Ага, какие-то ворщики! Только их тут не хватало!..

Кто может ходить в подкованных сапогах? Откуда эти люди явились сюда? Что намерены делать дальше?

— Как мы теперь объясним пропажу? — беспокоилась Маруся. — И не оправдаться.

— Давай сначала обтаем всей деревней, — сказал Ваня, не показывая тревоги. — Вот сойдёт снег… если, конечно, он сойдет! — тогда и будем оправдываться.

Про Пилятицы он сказал коротко:

— Все хорошо, за исключением пустяков: связи с городом нет, магазин пуст… в народе разброд и шатание. К добру ли, к худу ли, но собрался съезд пилятицкой компартии, на повестке дня у них два вопроса: ликвидация кулачества как класса и нашествие татаро-монгольской орды. Уже лозунг намалевали на куске простыни: «Решения партии — в жизнь».

Ничему этому Маруся не удивилась, словно все в порядке вещей.

— Ну что, видел свою Катю? — невинно поинтересовалась она.

Он сделал вид, что не слышал вопроса. Маруся не стала допытываться, а то, пожалуй, рассердится сын.

— Хлеба нет больше, переходим на картошку. И керосин кончается — скоро в темноте будем сидеть. Это беда, Вань.

Верунины ребятишки опрокинули в сенях четвертную бутыль с керосином, осталось чуть на донышке — надолго ли хватит? Махоня жаловалась: и у неё он кончается. У Сорокоумовых жалкие остатки плещутся в банке жестяной. Митрий Колошин более запаслив: у него, сказал, есть литров десять, но куда поставил бачок с этим керосином, не помнит. И опасается, что украл кто-то…

— Я сказала ему: «Некому воровать, Митрий Васильич». А он мне: «Как это некому? А эти, на мотоциклах?» Помешался на своих фашистах. Всё воюет.

— За Кулигами мазутный склад, — сказал Ваня, подумав. — Может там есть и керосинчик? Схожу туда завтра.

— Не ходи, — обеспокоенно нахмурилась Маруся. — Не отпущу. Опять потеряешься в таких снегах.

— За мной присматривают, заботятся, — сказал он.

— Кто?

— Небожители… Я с ними даже побеседовал.

Мать решила, что он так пошутил.

— А Веруня всё спит? — спросил Ваня.

— У нее гость… — после нерешительной паузы сообщила Маруся. — Кажется, она влюбилась… в очередной раз. Очень уж бодра и весела.

Ваня посмотрел на неё внимательно:

— Какие гости у неё могут быть?

И вспомнил:

— Неужели опять те?

— Один. Я с ним разговаривала. Сказал, что командует летучим отрядом. А с кем воюет, не объяснил.

— С Веруней, наверно.

Маруся улыбнулась.

— Он не украдёт её? — поинтересовался Ваня. — Не осиротит детишек?

— Откуда я знаю! Веруня легкомысленная стала. Она готова на край света за ним.

— Всё смешалось в деревне Лучкино… — произнёс Ваня глубокомысленно. — Каждая несчастная семья счастлива по-своему.

Им почудилось в эту минуту, что где-то этак в отдалении кто-то играет на гитаре… и поёт мягким баритоном. Маруся тихо засмеялась.

— Из чего он вдруг материализовался-то? — недоумевал Ваня. — Может быть, он не живой человек, а фантом, а фантом из запредельного мира?

— Какой тебе ещё фантом? Просто князь, — сказала Маруся убеждённо. — Он мне руку поцеловал.

— Это достаточное основание, чтобы считать его князем?

— Не насмешничай над матерью. При нём человек, вроде адъютанта, называется «вестовой». На посылках, значит. Вестовой называет его «ваше благородие». Он мне сказал, что его командир — из князей. Да это и так видно!

— Тебе понравилось его галантное обращение:

— Понравилось, — призналась Маруся. — Мне, Вань, ещё никто и никогда руки не целовал.

— Товарищ, вы антисоветски настроены! Кто ваши родители и чем они занимались до революции? Небось, недобитые буржуи?

— А ты неотёсанный, бескультурный человек. Серый, как валенок.

Маруся почему-то не сдержала досады.

— Проклятый белогвардеец, — усмехнулся Ваня. — Совсем задурил вам с Веруней головы.

— Ишь, как он о матери-то!

— Я хочу с ним познакомиться, — заключил он.

— Вань, тебя туда не приглашали, — сказала Маруся.

— Да уж, от них дождешься приглашения! Но я был бы последним простофилей, если бы упустил такой шанс: какой-то проходимец выдает себя за князя, он должен быть разоблачен. Кстати, если б он был князем, вестовой звал бы его «светлостью». «Ваша светлость, не вешайте лапшу на уши…»

— Он не светлейший князь, а просто князь, — сказала Маруся. — Это он сам так объяснил.

— Ишь ты, а я и не знал. Я думал, они все «светлости».

Надо было непременно пойти и повидать его. К тому же выяснить, что именно курит его вестовой, не самосадик ли в самокрутках, а то ведь телятник подожгут, всех телят переведут, потом и спрашивать не с кого будет. Пусть эти вояки предъявят документы… пусть они докажут как-то, что их пребывание на этом свете имеет признаки материальности…

Возле крыльца Шурыгиных стоял серый в яблоках конь под седлом — задние ноги в черных чулках и широкая траурная прядь в гриве. «Калистрат…», — мелькнуло в голове Вани. Конь высокомерно взглянул на подошедших, мотнул головой, звякнул удилами, и продолжал хрупать сенцо — очень уж красив, прямо-таки неправдоподобно красив.

Ваня подошёл к нему, желая удостовериться, что это не призрак, не видение — была такая мысль — хотя ясно слышался и звон удил, и хруп снега под переступавшими копытами, и шорох сена, когда конь опускал морду к охапке. Положил ладонь на его шею и ощутил атласную теплую кожу: это Калистрат… конечно, это он!

Конь сделал движение, отстраняясь от него, словно говоря: не слишком ли ты фамильярен со мной, парень?

— Калистрат, Калистрат, — говорил Ваня, улыбаясь и чувствуя, как растёт в груди благодарное чувство за то, что он есть на свете, этот конь.

— Идут! — сказала Маруся почти испуганно.

От огорода к избе гуляющим шагом шла Веруня в цветастой шали с кистями поверх старенького ватника и в новеньких сапожках, она смеялась, оборачиваясь назад. Ах, как она была хороша в эту минуту! Глаза сияли, щёки румяны и с ямочками, мелодичнейший голос… Следом за нею шагал высокий стройный офицер в расстегнутой шинели; на плечах его, почти закрывая погон, и на серой папахе с кокардой напорошено было снегу — он пригибал голову, но всё-таки задевал за снежные своды кем-то уже прорытого хода. Над обшлагом его левого рукава виднелись две нашивки из золотого галуна, одна над другой и над ними чёрная ленточка, чуть пошире галунов. Из распахнутой шинели сияли золотые пуговицы кителя.

— Нет-нет, — говорила Веруня, качая головой в цветастой шали, — вы меня не убедили. Всё не так просто, уверяю вас. Не вижу логики в ваших рассуждениях.

«Батюшки! Что за выражения! — так и ахнул Ваня. — Тон каков, тон! Великосветское общество… галантерейное обращение… Кино!»

А те остановились у угла дома, не обращая ни на кого внимания.

— Это несовместимо, как свист санных полозьев и щебет ласточки, но так, так! — горячо убеждал её офицер. — Такова жизнь, Вера Павловна. Именно такова.

— Насчёт ласточек — это вы у Тютчева взяли. Я помню, у него где-то о странности сочетания этих звуков… «Впросонках слышу я и не могу / Вообразить такое сочетанье… скрип полозьев на снегу / И ласточки весенней щебетанье».

Ваня ушам своим не поверил: да Веруня ли это?! Откуда такие познания о Тютчеве? Никто и не слыхивал, чтоб она читала когда-то стихи.

— Ах, умница! — покачал головой офицер. — Всё понимает с полуслова.

А о чём, бишь, у них главный-то предмет разговора? Ясно что не просто болтовня.

— «Не рассуждай, не хлопочи,/ Безумство ищет, глупость судит…»

Это читала Веруня. А офицер подхватил:

— «Дневные раны сном лечи, / А завтра будет то, что будет».

Маруся сзади подтолкнула сына: не подслушивай, мол. Ваня нехотя взошёл на крыльцо. С непонятной ревностью подумал: гуляет, вишь, Веруня с кавалером, позабыв обо всём, ни до чего ей дела нет. Она же поймала его взгляд, в котором, должно быть, ясно видна была укоризна, и сказала, дёрнув плечом:

— Да, гуляю. А ты мне свёкор, что ли? — Офицер не оглянулся. — Бессовестный, — укорила Маруся сзади, и Ваня получил ещё один толчок в спину.

— А что я такого сделал? — добродушно огрызнулся он уже в сенях. — Я только подумал… нелицеприятно. Думам не прикажешь.

В избу вошли — первое, что бросилось в глаза: на столе в хрустальной вазе — тюльпаны, яркие, большие. Такая ваза была у Веруни, но вот цветы… откуда? Понятно, что принёс их этот самый белогвардеец, но где он их взял! Можно поручиться, что в округе радиусом километров этак двести нет ни одного и захудалого цветка, а уж тем более таких пышных тюльпанов.

Огонёк керосиновой лампы и алые лепестки отражались в гранях хрусталя, и оттого ваза эта светилась сама, бросая блики на бедную обстановку избы.

Ребятишки Шурыгины возились у самовара в кухонном чулане возле печи. Самовар возмущенно шумел, в дырявом колене его трубы мелькал огонь. При виде вошедших братья-ухарцы от самовара отмежевались: это-де не наших рук дело, мы здесь, а он там, за углом печи.

— Бог помощь, мужики! — бодро сказал Ваня. — Как живёте-можете, чем занимаетесь? Докладывайте.

Но у «мужиков» докладывать охоты не было, они молчали. Маруся, как зачарованная, не отрывала взгляда от букета. Возле вазы на столе валялись фантики от съеденных конфет, а на пустой обертке шоколадной плитки улыбалась круглолицая женщина с ямочками на щеках, очень похожая на Веруню, и было написано: «Шоколадъ Миньонъ».

— Сергей Аркадьич обещал ещё принести, — горделиво похвастал Илюша, поймав взгляд Маруси.

Алешка что-то вынул из кармана и тайком разглядывал на ладони: уж не патрон ли опять?

— Что это у тебя? Дай-ка посмотреть, — сказал ему Ваня.

Оказалось, значок из оксидированного металла: орёл с крыльями, распахнутыми горизонтально; по орлу красная эмалевая лента с надписью «Армия освобождения России».

— Что, тоже подарок? Или… сам взял?

Алешка не успел ответить: в кухне вдруг раздался громкий выстрел; все вздрогнули. На залавке одновременно с выстрелом разлетелась на части пустая кринка, несколько черепков упали на пол. В чреве самовара зашипело, из него повалил белый пар, и струйка кипятка потекла не из краника, а сбоку, из образовавшейся вдруг дырочки с рваными краями.

Братья переглянулись. На лицах их не было испуга — только торжество и восторг. Секунду или даже больше Ваня онемело смотрел на самовар, потом отпихнул мать, чтоб она не стояла «в зоне обстрела», а сам встал, загораживая её и ребятишек.

— Сколько там? — спросил он у старшего, Илюши.

То оглянулся на братьев:

— Сколько, говори! — закричал Ваня.

Илюша испуганно показал один палец. Ваня шагнул в кухню, опрокинул самовар и вытряхнул из его нутра бессильно шипевшие угли прямо на пол. Так и есть: в луже кипятка среди черных углей лежала разорванная гильза от винтовочного патрона.

Распахнулась дверь и в избу вбежал офицер:

— Кто стрелял?

Ваня показал ему ещё горячую гильзу. Пар валил и кухни, как из бани.

— Вот он, пятый! — сказал офицер и укоризненно уставился на ребятишек. — А я-то вам верил! Вы мне слово дали! Сказали, что четыре патрона у вас отобрали, а пятый вы бросили в колодец. Вы обманули нас!

Братья построились рядком спинами к печке — заняли оборону, обеспечив себе крепкий тыл.

— Это постыдное вероломство, господа! — возмущался Сергей Аркадьич.

— Зимогоры, а не господа, — поправила Веруня, неторопливо вошедшая следом. — Хулиганьё! Отпетые головушки. Самоубьются они у меня, ей-богу.

Илюша был смущён, Никишка делал вид, что он тут совершенно ни при чём. А самый младший, Алёша, смотрел вызывающе: если, мол, вы все против нас, то мы ещё посмотрим, чья возьмёт.

Офицер сдвинул на залавке черепки — стала видна в обоях дырочка: пуля вошла в стену.

— Как же так, — повторил он. — Ведь тут речь о вашей чести, господа. Или для вас это пустой звук?

— Ай, да не расстраивайтесь вы, Сергей Аркадьич! — сказала Веруня. — Им что говори, что нет. Слава Богу, обошлось, и ладно.

— Вера Павловна, вы сознаете ли… они погибнуть могли!

— Они у меня могли погибнуть по десять раз на дню, — хладнокровно отвечала Веруня. — Вот погодите, еще что-нибудь утворят. У них возраст такой!

— Приятно познакомиться с вами, юноша, я слышал о вас очень много хорошего, — уже успокоенно сказал офицер великолепным баритоном (все-таки это он пел давеча под гитару!) и протянул Ване руку. — У вас мужественное лицо, как у воина, побывавшего в сражениях.

— Мои сражения впереди, — со всей серьезностью отвечал Ваня.

— Шрамы украшают мужчину. Я выражаю вам уважение.

Промедлив всего мгновение, Ваня протянул ему руку, и в ответ ощутил крепкое пожатие. Теперь только он мог разглядеть ухажера Веруни: прямые брови, хрящеватый нос, жесткая линия рта… нет, это никак не соответствовало Ваниному представлению об аристократической внешности. Никакой он не князь — просто офицер, военный человек. У князя должно быть холеное лицо, изнеженные, почти женские руки, обязательно перстень на пальце, да и не один! А у этого лицо обветренное, рука лопатой, как у мужика деревенского. Но не потому ли Ваня почувствовал, что одновременно с рукопожатием попал под обаяние этого человека. Ощутив чужую власть над собой, Ваня нахмурился и мобилизовался для сопротивления, как давеча братцы-ухарцы.

— Не родня ли вам полковник Сорокоумов? Достойный человек, георгиевский кавалер, из столбовых дворян…

— Нет, мы родством с дворянским сословием не отмечены, — твердо сказал Ваня.

— Да откуда знать-то! — подала голос Маруся.

Офицер оглянулся на нее.

— Все сословия перемешались при Советской-то власти, пояснила она. — Многие скрывали свое происхождение, и сами скрывались. А у нас и помещики жили. Как знать, может мы с ними в родне.

— Мы из хлебопашцев, — опять с твердостью в голосе сказал ее сын. — То есть самого благородного происхождения.

Офицер улыбнулся. Непостижимо красивым жестом он вынул из кармана портсигар — золотой! с тисненой крылатой женщиной на крышке! — щелкнул им. В распахнутых сияющих недрах портсигара уложены были плотно длинные папиросы.

— Вы позволите? — обратился он к «дамам».

Те «позволили», по мнению Вани, как-то очень уж готовно, словно того и ждали, когда он закурит. Сергей Аркадьич предложил Ване:

— Курите, юноша?

— Нет.

— Похвально.

Сердила эта снисходительность, несколько барственная манера обращения и то, что и мать, и Веруня глазами, полными великого интереса и даже восхищения, смотрели на офицера, а тот принимал это как должное, как привычное ему. В Ване взыграл дух дерзкий и драчливый.

— Поете под гитару, звените шпорами, щеголяете портсигарами, — ворчливо сказал он, обращаясь к офицеру. — Надо признать, делаете это, как профессионал.

Сергей Аркадьевич поднял брови, а Веруня засмеялась и пошла на кухню. Как она пошла! — походочкой легкой, почти танцующей. Куда девалась хромота!

— Я подозреваю, что вы и Гражданскую-то войну проиграли из-за того, что слишком увлекались обольщениями да развлечениями, — безжалостно продолжал Ваня.

— Ах, вот так вот! — тихо сказал офицер.

— Именно так! Накануне великой катастрофы вдохновенно расшаркиваясь, звенели шпорами, следили за выправкой своей… и лошади. Мундир такой, мундир сякой… А между тем к отеческому дому, называемому Россией, красного петуха подпустили.

Офицер выжидательно смотрел на него.

— «Сладостное внимание женщин — единственная цель всех наших усилий» — это про вас Пушкин сказал? Понятное дело: прогарцевать мимо барышень, промаршировать с песней: «Справа и слева идут гимназисточки, как же нам, братцы, равненье держать!» — это ли не удовольствие! Одних названий навыдумывали: лейб-гусары, кавалергарды, генерал-адьютанты, кирасиры, юнкера, кадеты… Красиво, черт побери! Ремни скрипят, шпоры звенят…

— У вас несколько… школьное представление обо всем этом, — быстро произнес Сергей Аркадьич. — Но ничего, продолжайте.

Маруся, которой не понравился язвительно-ворчливый тон сына, сказала:

— Вань, ты чего разошелся-то? Ишь, разговорился молчальник наш!

Офицер благожелательно рассмеялся, — Ваня замолчал.

— Говорите, говорите, юноша. Вы мне нравитесь.

— Послушайте, — Ваня перешел на более спокойный тон, пусть я говорю не так и не то. Но главное вот в чем: какое вы имели право проиграть ту войну! Долг, честь, Отчизна, Родина, Россия — это что, для изящества выражений в дамском обществе? Или для убаюкивающих сказок ради этих ребят?

Странная запальчивость овладела им: сердился-то уже на себя, но тем безжалостней был к Веруниному кавалеру.

— Коли такие высокие понятия о чести в вашем офицерском корпусе, то почему вы сидите сейчас с такой бравой выправкой при том, что ведь были же побеждены! В той битве, которую вам нельзя было проиграть. Нельзя! Неужели это не ясно? А коли случилось так, то… печать на ваши уста и могилы пусть будут безвестны! А вы за дамами ухаживаете… галантно ручки целуете.

Сергей Аркадьич опечалился. Просто даже жалко было на него смотреть. Но и это не смирило Ваню.

— Вань, ты может, поел чего? — встревоженно сказала Маруся.

— Где наша Россия и что с нею? — требовательно спрашивал сын, не отвечая ей. — Разве нет на вас вины за то, что мы вот нынче стали уже мышевидными грызунами? Речь об этих бедных женщинах, старухах. Сколько одних только лучкинских мужиков поклали! Где лежат их кости? И в казахстанских песках, и в вечной мерзлоте Колымы, и по Европе… Кто-нибудь в ответе за это?

Наступила тишина. Веруня вышла из кухни, слушала.

— Я был убит на тридцать восьмом километре железной дороги от Ростова к Таганрогу, — миролюбиво сказал офицер. — Мне уже мертвому отрубили голову ради глумления и поругания. Мой череп и доныне валяется в кустах под насыпью, а прочие кости снесло половодьем в овраг.

Он остро посмотрел на Ваню и продолжил:

— Но мы не побеждены! Мы сражались все эти годы — у нас не было и минуты перемирия! — за Великую Россию — да святится имя ее! — за честь и славу великого народа…

Голос офицера пресекся от волнения, и за это волнение, овладевшее им настолько, что речь его стала юношески порывистой, — Ваня простил его и устыдился сам. Однако же и отступать не было охоты.

— Не обижайтесь, — сказал он виновато, — но вы, так называемое белое движение, давно уже нигде не сражаетесь. Вы лежите на кладбищах или просто… где попало. И не только на родной земле. Исторические сочинения, пепел погасших костров, прах и пыль — вот что такое ваше дело.

— Вы не правы, юноша! Вы не правы. Борьба продолжается.

— Сент-Женевьев де Буа под Парижем… Ольшанское кладбище в Праге… Русские кладбища в Белграде, в Манчжурии, в Аргентине… да где их нет! О какой тут борьбе может идти речь?

— Все, что происходит здесь, на земле, зеркально отражается в небесных сферах, — Ванин собеседник глазами и движением головы указал вверх. — Там главное сражение, и мы в том воинстве, небесном, однако же за Отечество наше, за Русь, и на нас белые, а не черные одежды.

— Выдумки это, — отозвался Ваня, вздохнув. — Красивые выдумки, и больше ничего.

Сергей Аркадьевич снисходительно улыбнулся:

— Пространство истории не мертво, оно занято живыми людьми, и дела их имеют свойство продолжаться. А что до самого святого, то сегодня мы более близки к окончательной победе, нежели когда бы то ни было.

Атмосфера как бы разрядилась, неведомо почему, напряжение спало.

— Мы с вами, юноша, в книге Рока на одной строке, — сказал Сергей Аркадьич строго. — Мы соратники, я только что убедился в этом, потому чрезвычайно рад нашему знакомству.

— Речи мы говорим хорошие, рассудил Ваня. — Кабы дела наши были так же хороши!

— Господь да поможет нам исполнить свой долг!

Сергей Аркадьич чуть склонил голову, давая понять, что серьезный разговор окончен, после чего улыбнулся Марусе и Веруне.

— А внимание женщин… тоже входит в вашу программу? — уточнил Ваня не без иронии.

— У сердца свои законы, юноша, — сказал этот белогвардеец. — Они не противоречат тому, о чем мы с вами только что говорили. Вы поразмышляйте об этом на досуге. На эту тему лучше размышлять вдвоем, — он посмотрел при этом на Веруню и повторил: — Лучше вдвоем.

Гость снял со стены гитару — откуда взялась в этом доме гитара? — струны отозвались на движение его пальцев, кажется, еще за мгновение до того, как эти пальцы коснулись их, гитарист подмигнул братьям Илюшке, Никишке и Алешке, дружно стоявшим у печки и внимательно слушавшим весь этот разговор, и запел приятным баритоном:

Стукнула дверь сначала в сенях, потом избяная, вошел человек, весь заснеженный с головы до ног, в косматой папахе, прохрипел простуженно:

— Ваше благородие, есть известия.

Офицер тотчас встал, повесил гитару — она отозвалась жалобно, — как-то очень ловко, мигом застегнул пуговицы шинели, поправил фуражку, звякнул шпорами.

— Честь имею, юноша! Я буду помнить о своём долге.

— До свидания, храни вас Господь, — сказал он Марусе и поцеловал ей руку.

— Сергей Аркадьич, — встревоженно подалась к нему Веруня.

— Что бы ни случилось, не забывайте меня, Вера Павловна — тихо сказал он, обнимая ее. — Что бы ни случилось, — слышите? — я найду вас. Они так смотрели друг на друга, что… видеть это было непереносимо. Ваня и Маруся отвернулись. — До свидания, богатыри, — он пожал руку каждому из братьев. — Мы в книге Рока на одной строке, не так ли?

После чего вышел, сопровождаемый заснеженным человеком.