Русские снега

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Тишина томила и угнетала Ваню Сорокоумова во сне, будто изба за ночь опустилась в неведомые глубины, подобно кораблю, потерпевшему крушение. Впрочем, иногда эту тишину нарушало странное сочетание звуков: скрип снега под чьими-то ногами и звон отбиваемой косы… визг санных полозьев и щебет ласточек… тонкий звон льдинок в студеной проруби и жужжанье шмеля…

А проснулся он оттого, что вокруг слишком тихо, прямо-таки неправдоподобно тихо. Какое теперь время в ночи — не понять. Может, уже утро? Привстал с постели, пощелкал выключателем — свет не зажёгся, и радио молчало, сколько ни тормошил его. В доме был транзистор, но куда-то запропал, поди-ка найди в такой темени. Да и что его искать, коли в нём батарейки сели две недели дней назад!

В темноте босиком прошлёпал Ваня по холодному, почти ледяному полу до стены, где часы-ходики, — гиря достигла самого нижнего положения и почти легла на лавку. Поднял гирю, толкнул маятник — мерное, хрипловатое тик-так зазвучало в тишине беспомощно и жалко. Ну, коли темно, рассудил он по-умному, значит, ещё ночь.

Опять нырнул под одеяло, даже успел уснуть и услышал чей-то строгий, взыскующий голос:

— Иван! Ты ведашь ли? Великие снега легли… беда!

«Ведашь, — передразнил спящий. — Эко несчастье — снег. Не впервой».

— Вставай, Иван-царевич!

Кто-то хихикнул там, во сне:

— Да он дурачок, Ванька-то, хоть и с умной фамилией! Али не знаете? У него мозги всмятку! Он же нынче летом навернулся с моста со своим мотоциклом.

— Кем себя назовёшь, тем и прослывёшь, — отбивался во сне спящий. — Сказано: Иван-царевич. Так тому и быть.

А в яви вошла мать со двора, посвечивая керосиновым фонарём.

— Вань, вставай!

Голос тревожный.

Электричество гасло в Лучкине по разным причинам: где-то столб повалился под порывом ветра, то на провода вороны сядут и тяжестью своей оборвут их, то просто отключит кто-то по своей прихоти.

Керосиновый фонарь всегда был в обиходе — он уж помят, заржавлен, а всё служит. При свете его видно: возле подпечка сидит и умывается мышь, при этом посматривает на хозяев дома очень смышлёными глазами-бусинками. Умывалась и мышиная тень, перемещаясь по полу согласно покачиваниям фонаря.

— Эт-то что такое? — опешила Ванина мать — Маруся — и топнула ногой. — А ну, брысь!

Мышь посмотрела на неё укоризненно и юркнула за валенок у печи.

— Ведьма-то куда наша глядит?

Кошку звали Ведьмой за то, что она никогда не ночевала дома, по ночам гуляла («шлялась» по выражению Маруси) во дворе и по чердаку, уходила и к телятнику, что на околице, и к омёту яровой соломы. Теперь же она мирно спала на голбце, от света закрылась лапой, на мышиные проказы и ухом не вела.

— Я дверь наружную не смогла открыть, — озабоченно сообщила Маруся. — Привалило снегом.

Стало слышно, что неподалёку кто-то колет дрова… вроде бы как у соседей. Но ведь рядом не живёт никто! Раньше соседями были Тарцевы — двое взрослых и двое детей; теперь их нет, уехали и дом свой увезли; а изба Сорокоумовых уже на особицу стоит. Да что! Теперь в Лучкине каждый дом на особицу. А слышно ясно, что именно у соседей топор ахает, поленья гремят, бросаемые чьей-то рукой… доносилось же это как бы через стену, а не через окно.

— Блазнится нам, — сказала Маруся, успокаивая себя и сына. — Всё утро так… то корова чья-то мычала, то куры кудахтали, то вальком по белью колотили у ручья.

— А сейчас утро?

— Раз Ведьма спит, значит, утро. Да и корова у меня настрадалась не доенная. Вышла я к ней, а она чуть не человеческим голосом… ругаться. Проспали мы долго… однако же ишь, темь какая.

Ваня оделся, на ощупь через сени вышел на крыльцо, толкнул рукой наружную дверь — та не поддалась; двинул плечом — скрипнула и отошла лишь чуть-чуть; во всей этой щели по притвору сверху донизу — только снег.

— Я уже пробовала через черный ход, там и вовсе крепко привалило, — сказала мать из сеней.

Вдвоём налегли на дверь и кое-как отжали — стена плотного снега была перед ними, хоть нарезай его ломтями, плитами, кирпичами.

А по улице между тем телега ехала… явственно слышалось, как лошадка ступала по пыльной дороге — именно по пыльной! — а возница совсем рядом с ними причмокнул, лениво сказал: «Н-но!» — телега загрохотала колёсами и, удаляясь, затихла.

Ваня оглянулся на мать: слышит ли? Маруся слышала, но её больше заботило другое:

— Печь не растоплю никак — дым не идёт в трубу: знать, её тоже снегом забило. Полезай-ка ты, Вань, проверить надо…

К чердачному окну тоже плотно прилегал снег. Ваня отогнул гвозди, вынул раму; окошко тут небольшое, едва протиснулся сквозь него на карниз, при этом всё более и более озадачивался: казалось, только отпихни эту снежную стену, и она отвалится — откроется изба старушки Анны Плетнёвой за дорогой и вся деревенская улица; но рука уходила в толщу снега и не чувствовала далее свободного пространства.

Мыслимо ли, чтоб завалило по самый князёк?

По карнизу протиснулся Ваня к углу; здесь прибита к стене жердь — антенна телевизионная. Пошатал её — нет, не качалась она, снег держал её вверху. Что за чудеса в решете! Выбрался на крышу и по князьку почти ползком стал проталкиваться к трубе, вжимая голову в плечи, чтоб снег не попадал за ворот. Шапку потерял — едва нашёл в снежном месиве. Но сзади оставалась круглая нора — снег был очень рыхлым и сыроват, не осыпался.

Возле трубы растолкал себе пространство, встал во весь рост — думалось, едва выпрямится, голова непременно выломится на волю, и откроется небо, а на нём солнце или по крайней мере звёзды или облака. Но… даже когда руки поднял над головой, они не достигли свободного пространства и остались в снежном плену.

В удивлении и растерянности даже сел на трубу. Глупые стишки пришли в голову: «А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало… Кто писал не знаю, а я, дурак, читаю…».

А между тем совсем рядом летали ласточки… этак словно бы ветром наносило их щебет. Прощебечут, словно бы пролетая мимо, — и опять не слышно. И снова прощебечут.

«Если бы лестницу, — соображал Ваня. — Поставить её здесь, на крыше, торчком, и по ней вверх…»

Он спустился тем же путём. В сенях долго вытрясал снег из валенок, из рукавов, из-за ворота; оснеженной шапкой хлопал себя по бокам, по плечам; смахнул с мокрого лица налипший снег.

— Ну, что? — спросила мать, появляясь со двора с охапкой дров и с фонарём. — Закупорило нас?

Она произнесла «закубрило».

— Сейчас, сейчас… — отозвался он. — Потерпи маленько.

О том, что снегу наверху навалило выше трубы, не сказал: зачем пугать! Вот проделает ход наверх, разберётся, что же, собственно, случилось, тогда можно и матери объяснить ситуацию. Но сначала надо хоть немного расчистить пространство вокруг дома, а то ведь и лестницу на крышу не поднимешь! Да и вообще чем больше простору, тем легче дышать и бодрее на душе.

Деревянной лопаты в хозяйстве Сорокоумовых не было, Ваня орудовал железной, а ею удобно взрезать снежный пласт, но распихивать по сторонам совсем несподручно. Впрочем, любая лопата не годилась в этом деле. Гораздо спорее просто расталкивать снег плечами, спиной, боками — он и тут был слегка сыроват, не осыпался, только вкусно хрустел.

— Что за напасть такая! — слышно причитала Маруся, пробиваясь вдоль крыльца ко двору. — Завалило… Вот так расскажешь кому потом — не поверят. Подумать только — занесло снегом по самую крышу! Виданное ли дело!

«Если бы только по крышу!» — чуть не сказал ей сын.

Откуда-то вдруг приплыли мерные, тягучие удары в колокол. Они прокатывались в снежной толще свободно, подобно порывам ветра в чистом поле.

— Господи, что это? — сказала Маруся себе самой и перекрестилась.

Удары колокола с рокотливой скорбной дрожью как бы уходили в глубь земли или, напротив, поднимались к небу и звучали дольше и торжественней. Колокольный звон постепенно ослабевал и, наконец, затих вовсе.

Маруся ушла в дом, и Ваня с улицы через боковое окно увидел, как она зажгла там перед иконами лампаду. С тех пор, как с ним случилось несчастье — упал с мосточка вместе с мотоциклом и чуть не убился насмерть — она стала богомольна, вот и иконы появились в переднем углу, и лампада эта.

Ему удалось поставить вертикально возле трубы лестницу. Там, вверху, она, вроде бы, уже высунулась из снега, но стал подниматься — нет, не высвободился из плена! Это что же, хоть на километр вверх — всё будет снег и снег?

«Мы так не договаривались!» — возмутился Ваня.

Но вот ступил на последнюю перекладинку лестницы — голова выломилась из снега на волю, и тотчас резкий ветер хлестнул по глазам. Загораживаясь руками и жмурясь, Ваня крутил головой; вокруг не было видно ничего, кроме белой равнины и летящих над нею белых вихрей, снежных потоков, струй. То есть простиралось во все стороны ровное поле, по которому мела буйная метелица, и не было поблизости ни деревенских крыш с трубами, ни верхушек деревьев, ни даже телевизионных антенн… Не было и низинки, в которой течёт неугомонный Вырок; исчез и Селиверстов холм, заросший кустами, и его сровняло; не видно и леса ни с одной, ни с другой стороны — ничего, только снежные языки и змеи, в бешеном стремлении летящие рваные облака, похожие, между прочим, на дым всеобщего пожарища. За облаками изредка появлялся будто бы остывший и потому голубоватый диск солнца.

Спасаясь от ветра, Ваня поспешно спустился вниз. Некоторое время постоял у трубы, дуя на озябшие руки и потирая лицо, озадаченный и растерянный; потом снова поднялся по лестнице, высунул из норы голову и огляделся ещё раз, хмурясь и заслоняясь рукой от злого ветра. Нет, ничего он опять не увидел, кроме движущегося снега да серых облаков вверху, да холодного и словно бы заиндевелого солнца. Панорама была жуткая.

Страшная догадка пронзила его, будто электрическим током; опрометью кинулся он вниз, съехал по крыше, весом своего тела пробил снежную толщу до самой земли, тотчас протолкался к тесовому крыльцу, на ощупь, как слепой, отыскал входную дверь, залепленный снегом с головы до ног вбежал в избу.

— Это ты, Вань? — спросила мать в испуге.

Он не ответил. Включил радио на стене, — оно по-прежнему молчало. Ясное дело: причина не в обрыве или замыкании проводов, а в том, что некому говорить по радио! Некому! Вся земля занесена снегом, от арктического Севера до антарктического Юга. Замерзли реки и озера, покрываются льдом моря, в непролазном снегу тонут города; нет электроэнергии, поскольку замкнуты провода электролиний; не работают и радиостанции; остановились на дорогах поезда, замирают в последних конвульсиях заводы и фабрики… Ветер, морозный, мертвящий все живое, гуляет по земному шару, перегоняя тучи снега с места на место, выравнивая, выглаживая поверхность.

Планета ли Земля сорвалась с солнечной орбиты и удаляется в глубины космоса, выгорела ли ядерная топка самого Солнца, и оно угасает — причины тому могут быть разные, но результат вот он: наступила вечная зима… вселенские снега легли.

Неужели так? Неужели так! Неужели так…

Маруся села рядом с ним. Он молчал, и это было тягостное молчание. Кажется, она понимала, что произошло…

Откуда-то как бы с поля послышались возбужденные восклицания «Ать! Ать!» и конский топот, и еще азартный крик. Нелепица эта почему-то приободрила их: все-таки люди рядом! Затихло было все, но опять послышалось «Ать! Ать!» и выстрел, и радостный собачий лай.

Мать посмотрела на сына вопросительно.

— Сосед мой поспешает в окрестные поля с охотою своей, вроде бы, пояснил он. — И страждут озими от бешеной забавы, и будит лай собак уснувшие дубравы…

— А я давеча вышла в сени и слышу: едет мимо нас — вот совсем рядом! — санный поезд, — стала рассказывать Маруся, почему-то понижая голос до шёпота. — И колокольцы звенят, и лошадки ногами по снегу ступают, и гармонья играет, да и не одна, а две или три, и народу много, свадебные песни поют… Смеху-то у них сколько! Веселье-то какое!.. Но все это словно ветром доносило: то слышно, то нет.

Мать с надеждой посмотрела на сына. При свете фонаря лицо его показалось ей лицом очень взрослого человека, словно не семнадцать лет ему, а уж под тридцать. Он был очень серьёзен.

— Ты что-нибудь понимаешь, Вань?

— Я отказываюсь понимать эту нелепицу, — отозвался он.