Русь от нашествия до «ига». 30–40 гг. XIII в.

§ 1. Южная и Западная Русь после ухода монголов

Как только Даниилу, отсиживавшемуся в труднопроходимой Мазовии, доложили, что монгольские войска оставили Южную Русь, он попытался вернуться в свое княжество. Однако оказалось, что такового более не существует. Уже в первый на пути город Дорогичин его не пустили. Засевший там «держатель», не названный в летописи по имени, объявил о своей независимости. Более того, двигавшемуся с малой дружиной Даниилу пришлось смиренно принять этот факт. Позднее он накажет сепаратиста и жестоко расправится с поддержавшими его горожанами, но пока приходилось терпеть.

Миновав Дорогичин, Даниил и его брат подошли к Берестью. Далее их подстерегали очередные неожиданности. Они встретили разоренную землю и сожженные поселения, горами трупов были завалены храмы Владимира Волынского, в государстве царил административный хаос. Местное боярство захватывало оставшиеся бесхозными земли и демонстрировало в них полное самоуправство. В Галиче «вокняжился» некий Доброслав Судеич, «попов внук», который пытался распространить свою власть и на Понизье, а Перемышльскую «горную страну» прибрал к своим рукам боярин Григорий Васильевич:

«…бояре же Галичьстии Данила княземь собе называху, а саме всю землю держаху; Доброслав же вокняжилъся бе и Судьичь, поповъ внук, и грабяше всю землю, и въшедъ во Бакоту все Понизье прия, безъ княжа повеления; Григорьи же Васильевичь собе горную страну Перемышльскую мышляше одержати. И бысть мятежь великъ в земле и грабежь от нихъ»[578].

На словах верховным сюзереном пока признавался Даниил, от которого совершенно недвусмысленно требовали признания за боярами новых приобретений. При этом намекали, что на Галич есть и другие претенденты, такие как черниговские Ольговичи, которые вернулись из Польши вслед за Романовичами.

Волынским князьям требовалось время, чтобы собрать войска и силой утвердить свое превосходство. Однако теперь, после монгольского погрома, это сделать было очень и очень сложно. Даниилу приходилось лавировать. Он послал к Доброславу для переговоров «столника своего» Якова, который должен был договориться с галицким «держателем» полюбовно: Доброслав принимал Галич в лен из рук Даниила, но тот возвращал князю его доходы от продажи Коломыйской соли (верховья р. Прут). Договоренность практически была достигнута, но в последний момент выяснилось, что Доброслав уже самовольно распорядился Коломыей — отдал ее в держание (от своего имени) неким Лазорю Домажирцу и Ивору Молибожичу, которые «кланялись» ему как своему господину. На возмущенный вопрос Якова: «Как ты можешь без княжьего повеления раздавать волости, которыми повелевает только князь, выдавая их своим дворянам?!» («Како можеши бес повеления княжа отдати ю сима, яко величин князи держать сию Коломыю на роздавание оружьникомъ [т. е. служилым дворянам]»), — Доброслав только рассмеялся («он же усмеявься»)[579]. Вернувшись, Яков все рассказал Даниилу, но тот ничего поделать не мог, он выжидал. Как писал М. С. Грушевский, «Данило чув ще себе не досить сильним, аби взяти за роги сю боярську олїгархію»[580]. Вскоре ему подвернулся случай продемонстрировать свои властные полномочия.

Судя по всему, галицкие бояре не смогли самостоятельно повластвовать и более года. Уже зимой 1241–1242 гг. между новоявленными владетелями соседних областей, Галича и Перемышля, разгорелся конфликт, разрешать который они направились, как то и велит феодальное право, к своему сюзерену — Даниилу. Князь посмотрел на заносчивых подданных и, посоветовавшись с братом, арестовал их, восстановив прежнюю вертикаль власти[581].

Не всем жителям Галиции понравились эти действия Романовичей. Начали зреть заговоры, традиция которых вполне утвердилась за последнее десятилетие: появились желающие пригласить на княжение черниговскую династию. Ольговичи этому только способствовали.

Вернувшись из Польши, Михаил Всеволодович оставил без продолжения установившиеся накануне монгольского нашествия добрые отношения с Даниилом и Васильком. Он прошел Волынские земли, «не показа правды», и занял Киев, откуда послал Романовичам весть о своем вокняжению Подобный формат поведения, разумеется, не соответствовал тому, который ожидался галицко-волынскими князьями. Однако политическая ситуация теперь радикально изменилась по сравнению с летом 1240 г. Масштаб возможных вооруженных конфликтов между княжествами снизился чрезвычайно. Даже небольшая дружина теперь могла восприниматься как серьезная сила. Вокруг царствовали разор и смерть. Горстки людей укрывались в неприступных лесных дебрях и болотах. Править было некем, поэтому и статус владетеля того или иного города, точнее его руин, был малозначимым.

Непочтительные действия Михаила были не замечены Романовичами. Все оставалось в рамках приличия, которое, как мог, поддерживал и старший Ольгович. Вернувшись к Киеву, он поселился «под» сожженным и опустевшим городом «въ острове»[582]. Это соответствовало достигнутым в 1240 г. договоренностям с Даниилом: Михаил получил Киев и более не претендовал на Галич. Однако теперь у него подрос сын Ростислав (1223 г. рождения)[583], которому по воле отца должно было теперь владеть разоренным и небезопасным Черниговом. Надо полагать, молодого отпрыска это не устраивало, и он начал готовить план возвращения себе Галича.

Примерно весной 1242 г. Ростислав подговорил «Болоховских князей» и «остатокъ Галичанъ» на совместные действия против только устанавливавшейся в Галиции власти Даниила. Лишь недавно были пленены Доброслав и Григорий Васильевич. Теперь по землям ездили специальные княжеские чиновники, призванные описать злоупотребления бояр за время их вольницы: «…исписати грабительства нечестивыхъ бояръ, утешити землю»[584]. Надо полагать, подобный документ готовился для публичного судилища над незаконными держателями из бояр. Аналогичную ситуацию можно было наблюдать в Англии в 1275 г., когда вступивший на трон Эдуард I проводил опись злоупотреблений баронов в период Гражданской войны (так называемые «Изыскания старьевщика», Ragman quest), после чего созвал парламент для вынесения приговора виновным.

С целью оценить ущерб Даниил весной 1242 г. послал к низовскому городу Бакоте своего печатника Кирилла, будущего митрополита. Здесь его и застал Ростислав, направившийся с союзниками в эту область создавать базу для нападения на Галич. После безуспешной стычки у ворот города Ростислав вступил в переговоры с Кириллом («бившимъ же ся имъ у врат, отступився, хотяше премолвити его словесы многыми»). Тот стал укорять княжича в неблагодарности по отношению к князьям Даниилу и Васильку, оказавшим ему с отцом многие «добродеяния»:

«Не помниши ли ся, яко король Угорьскыи изгналъ тя бе изь земле сь отцемъ ти? Како тя въсприаста господина моя, уя твоя, отца ти въ велици чести держаста и Кыевъ овецаста, тове Луческъ вдаста, и матеръ твою и сестру свою изь Ярославлю руку изъяста и отцю ти вдаста!»[585].

Велеречивый Кирилл отвлек юношу благочинными наставлениями и, когда тот отвлекся или смутился, сделал внезапную вылазку из крепости. Застигнутый врасплох, Ростислав побежал, причем по дороге растерял свое воинство и ушел за Днепр[586]. В этой своей попытке захватить Галич он потерпел полное фиаско. Причем своими действиями Ольгович выдал Даниилу всех его противников. Реакция Романовичей не заставила себя ждать.

Как только Кирилл известил жителей о случившемся, они приступили к активным действиям. Даниил собрал всех наличных «воев», включая дружину брата Василька, который остался стеречь границы с Литвой, и направился наказывать Болоховских князей. Были заняты их города «Деревичь Губинъ и Кобудъ, Кудинъ городець, Божьскыи Дядьковъ»[587]. Последний, Дядьков, брал печатник Кирилл с тремя тысячами «пешець» и 300 «коньникъ», после чего прошелся («пленивъ») по Болховской земле «и пожегъ»[588]. Будущий митрополит отличался крутым и воинственным нравом.

Кроме этих подробностей, летопись содержит и изложение «вин» болоховцев: «…оставили во ихъ Татарове, да имъ орють пшеницю и проса; Данилъ же на не волшую вражьду, яко отъ Тотаръ болшую надежу имеаху»[589]. Оказывается, их участие в борьбе за Галич на стороне Ростислава вовсе не является главной причиной. В основном они обвинялись волынцами в том, что оказывали продовольственную помощь монголам в период их похода в Европу. Нет никакого сомнения, что перед нами — поздняя акцентировка, которая не являлась существенной в 1242 г. У Болоховских князей, столкнувшихся с армией Бату, не было выбора, причем в этой своей торговой деятельности с новыми хозяевами степи они не были ни одиноки, ни оригинальны. Позднее это могло выглядеть предосудительно, но в те годы — ничуть.

Только Ростислав «одинако не престааше», как записано в летописи, после разгрома Болоховской земли. Более того, деятельность Романовичей практически не ослабила его позиций в Галиче. Наоборот, уже вскоре власть в городе захватывает великий боярин Владислав, который приглашает на княжение молодого Ольговича и принимает от него руководство галицкой тысячей. В начале осени 1242 г., когда монголы еще находились на Балканах, Западная Русь опять была охвачена междоусобицей и расколота на враждующие группировки: Ростислав с галицкими боярами (тысяцким Владиславом с сотоварищами) против волынских князей Даниила и Василька. Престарелый Михаил Черниговский, казалось бы, на этот раз в событиях участия не принимал, но пребывал в днепровской столице, восстановление которой должно было его особенно заботить.

Романовичи на новый захват Галича среагировали очень быстро: «…скоро поидоста на нихъ»[590]. Ростислав испугался стремительного наступления волынских дружин и бежал в Щекотов. Вместе с ним город покинули Владислав, епископ Артемий и другие сторонники. Видимо, оборонительные сооружения спустя полтора года еще не были восстановлены: местный «самодержец» Доброслав в период своего правления обустройством не занимался, а Даниил еще не имел такой возможности. Укрыться повстанцам было не за чем.

Романовичи погнались за отступающим противником, но внезапная весть заставила их остановиться. Батый начал отход из Европы:

«…весть приде ему, яко тотарове вышли суть и[зъ] земле Угорьское, идуть в землю Галичьскую и того вестью спасеся [Ростиславъ] и неколико от бояръ его ято бысть»[591].

Судя по всему, часть монгольских войск должна была возвращаться через Галицию, что должно было насторожить местного властителя, заставить его прекратить погоню и отвести полки в укрытия. Однако, кроме как о прекращении погони, в летописи ничего не говорится. Напротив, сразу вслед за известием о спасении Ростислава сообщается о желании Даниила «уставить» («уставити», «установити») свою землю. С этой целью князь направился к городу Бакота и крепости Калиус на Днестре — русским поселениям, находившимся в зоне прохода монгольских туменов с Балкан в Половецкую степь. Причем рать, изгнавшая перед этим Ростислава из Галича, была распущена. Василько отъехал обратно во Владимир Волынский, а дворский Андрей с другой частью дружины был послан на занятие Перемышля, в котором укрылась часть сторонников Ольговичей (в частности галицкий епископ Артемий и Константин Рязанский[592]).

В следующей летописной статье говорится, что монголы гнались за Ростиславом, но тот бежал в Венгрию, где женился на дочери короля Белы, а Даниил в это время был в крепости Холм, и к нему прибыл «половчинъ его именемь Актаи», известивший о возвращении Батыя из Венгрии. Кроме того, Актай сообщил о том, что монголы направили на поиски Даниила отряд под командованием багатуров Маномана и Балая. После этого князь оставил Холм и отъехал к брату Васильку (вероятно, во Владимир) вместе с митрополитом (уже!) Кириллом, «а Татарове воеваша до Володавы и по озерамъ много зла створше»[593].

Обращает на себя внимание схожесть известий двух вышеописанных статей. Создается впечатление, что перед нами — два варианта сообщения об одних и тех же событиях осени-зимы 1242 г., когда Ростислав действительно был изгнан из Галича и бежал в Венгрию, а Батый вернулся в Причерноморские степи. Однако это не совсем так. Во второй статье упоминается брак Ростислава и дочери короля Белы, состоявшийся не сразу после его бегства, а Кирилл назван митрополитом, что допустимо только после 1246/47 г. Причем и о монголах в первой статье говорится, что они только что «вышли» из Венгрии, а во второй, что «Батыи [уже] воротилъся есть изо Угоръ и отрядилъ есть на тя два богатыря»[594]. Таким образом, даже если признать вторую статью более поздней и обобщающей больший промежуток времени, то описанные события все равно никак не могут переплетаться.

Последовательность произошедшего реконструируется таким образом. Осенью 1242 г. Даниил изгоняет из Галича Ростислава, погоню за которым прекращает после получения известия о возвращении монголов из Европы. Далее Романовичи приступают к срочному приготовлению укреплений для возможного столкновения с захватчиками. Для подготовки крепостей к предполагаемому вторжению Даниил едет на Днестр, Василько — к Владимиру, а дворский Андрей захватывает Перемышль. Монголы действительно проходят рядом, но нападений не предпринимают. Только задевают дружину обездоленного Ростислава. После того как зимой в начале 1243 г. Батый прибыл в Волго-Донское междуречье, он посылает в покоренные русские земли небольшие конные отряды, призванные сообщить местным властителям, что им следует прибыть в его ставку на поклон и уложение отношений[595]. Весть об этом застает Даниила в Холме, но князь уклоняется от встречи с монгольскими посланниками. Отряд Маномана и Балая, обескураженный поведением местного властителя, в озлоблении громит сельские поселения вплоть до Володавы в среднем течении Западного Буга.

Очевидно, что контакт между галицко-волынским князем и Батыем в 1243 г. установлен не был. В то время как Ярослав Суздальский направился на Нижнюю Волгу в монгольскую ставку, Даниил приглашение проигнорировал.

Так же, судя по всему, поступил и Михаил Всеволодович Киевский (Черниговский). Летопись сообщает, что как только он узнаёт о браке своего сына с дочерью короля Белы, то немедленно отправился («беже» = побежал) в Венгрию[596]. Подобные эксцентричные действия должны были быть связаны с некоей угрозой для него. О каких-либо акциях, направленных против Киева или Чернигова со стороны Даниила, мы не знаем. Скорее всего, эти разоренные области не интересовали волынцев, их заботил Галич, более удаленный от Половецкой степи («Комании»). Выходить к Днепру они не собирались, в противном случае летописец, панегирист Даниила Романовича, обязательно отметил бы это — претензии на древнерусскую столицу оставались явлением почетным и знаменательным, подчеркивающим величие и амбиции князя претендента. Ничего подобного мы не наблюдаем. Михаил просто бежит в Венгрию. Но в Венгрии его родной сын и новоиспеченный тесть «чести ему [Михаилу] не створиста»[597]. Вскоре разгневанный («розгневався на сына») князь снова вернулся на Русь, на этот раз в Чернигов.

Во всех отношениях примечательная ситуация, которая изобилует зонами недосказанности. До нас не дошло никаких письменных источников киевского или черниговского происхождения, повествующих об этом периоде. Мы не располагаем какими-либо обрывками летописания Ольговичей. На Волыни и на северо-востоке образ князя Михаила неизменно представляется в неблагоприятном свете и кратко. Как Ярослав, так и Даниил были его соперниками. Поэтому все рассуждения о действительных причинах ссоры Михаила Черниговского и его сына, выступающего в союзе с венгерским королем, остаются предельно гипотетичными. Затруднительна для определения даже датировка этих событий. Летописная конструкция выглядит так: Ростислав с Белой не оказали Михаилу чести, после чего князь разгневался, вернулся в Чернигов и далее направился к Батыю «прося волости своее от него»[598]. В монгольской ставке Михаилу велели «поклонитися огневи и болваномъ ихъ», что невероятно возмутило невоздержанного и свободолюбивого князя. Он «укори и[хъ] и глухыя его кумиры», после чего был (вместе со своим боярином Федором) заколот по приказанию хана. Батый был оскорблен хамским отношением русича к кумиру (идолу) Великого Чингисхана, а также нежеланием того очиститься, пройдя между двумя кострами. Другие русские князья исполняли эти процедуры, но черниговский своеволец отказался. Его постигла унизительная мученическая смерть[599], благодаря которой он был вскоре причислен Церковью к лику святых. Считается, что инициатором почитания «Мучеников Михаила, князя Черниговского, и боярина его Феодора» была дочь Михаила Мария (ум. 1271 г.), мать Бориса и Глеба Васильковичей, князей Ростовских[600]. Вскоре в его честь был возведен в Ростове деревянный храм, сгоревший от удара молнии в 1288 г.[601] Такая скорость для утверждения нового праздника весьма необычна и отражает решительное стремление семьи Васильковичей закрепить новый культ. По их инициативе была создана также «Повесть об убиении Михаила Черниговского», сохранившаяся в большом количестве списков, как в составе летописей, так и отдельно[602]. Традиционно считается, что князь погиб 20 сентября 1246 (6754) г. Эту дату используют как историки-исследователи, так и священнослужители[603].

Однако ближайшее рассмотрение источников не позволяет согласиться с этой датировкой однозначно. В Новгородской І летописи смерть Михаила отмечена 18 (или 8) сентября 1245 (6753) г., в Софийской I — 23 сентября 1245 (6753) г., а в Воскресенской — 23 сентября 1246 (6754) г.[604] Если признать более достоверной действительно используемую в «Повести об убиении Михаила» и традиционную дату 20 сентября[605], то год смерти князя следует вынести за скобки. Наиболее часто встречается 1245 (6753) г.[606], чуть реже 1246 (6754)[607], а порою и 1247 (6755) г.[608] Для уточнений попробуем выбрать некий временной ориентир, на который вполне можно будет положиться. О смерти Михаила, произошедшей где-то на Волге, сообщить было практически некому, да и интерес к точной дате могли проявить только в Чернигове и Ростове. Фактически мы располагаем известиями только из последнего города, куда информация попала, скорее всего, очень не скоро и через пятые руки. Другое дело — известие о смерти великого князя Ярослава Всеволодовича на пути из Каракорума. Его можно датировать сразу по нескольким независимым источникам (русские летописи, записки Плано Карпини), к тому же в источниках никогда не бывает расхождений в этой дате — 30 сентября 1246 г.[609] При этом смерть Ярослава в летописях всегда отмечена после смерти Михаила, что естественно, но иногда эти сообщения разнесены в разные погодные статьи, что заставляет призадуматься[610]. Вероятно, о точной дате убийства Михаила велись разные толки, но позднее она была привязана к комплексу известий о коварстве монгольских ханов, травивших и губивших русских князей. Поэтому гибель Михаила и Ярослава, давних врагов, была совмещена в некоторых сочинениях в одну статью, к тому же весьма бедную на другие события. Последовательность изложения в летописце Даниила Галицкого также заставляет удревнить поездку Михаила к Батыю. Если брак Ростислава с дочерью Белы состоялся около весны 1243 г., то черниговский князь мог прибыть в Венгрию примерно осенью этого года, а уже зимой вернуться (надо полагать, ситуация с тем, что «чести» ему не оказали, сложилась достаточно скоро). Таким образом, отъехать на Волгу Михаил имел возможность начиная с весны 1244 г. Ход изложения в Ипатьевской летописи ведет к тому, что эта поездка состоялась сразу после возвращения Михаила из Венгрии, то есть в том же 1244 г. Возможно, следует несколько более широко разносить события этих лет, и тогда мы выйдем на вполне подтверждаемую в письменных источниках дату 1245 (6753) г., притом что 1246 г. остается слишком удаленным, как и все последующие.

О событиях на юге и западе Руси, произошедших после 1242 г., рассуждать очень сложно. Летописные известия становятся эпизодическими, причем последовательность их изложения нарушается. После сообщения о судьбе Михаила Черниговского, охватывающего произошедшее за два-три года (1243–1245 гг.), следует серия вставок с рассказами о разновременных событиях, из которых только некоторые имеют отношение к противостоянию с монголами. Здесь размещены совершенно независимые повести о войнах Романовичей с Польшей, Литвой и ятвягами.

Походы под Люблин и Завихост против краковского князя Болеслава Стыдливого, сына Лешка Белого, можно датировать по польским источникам (1243–1244 гг.). Эти предприятия Даниил и Василько совершили ради поддержки союзного князя Конрада Мазовецкого. После гибели 9 апреля 1241 г. в битве при Легнице Генриха Благочестивого Краков занял его сын Болеслав Рогатка (Bolesław Łysy), которого в сентябре того же года изгнал из города Конрад. Однако 25 мая 1243 г. в битве под Суходолом Конрад был разгромлен и лишился княжения. Теперь Малую Польшу объединил под своей властью Болеслав Стыдливый, владевший до этого только Сандомиром. Неугомонный Конрад начал мстить. Он организовал несколько налетов на Краков и призвал на помощь Романовичей. Галицко-волынские князья подошли к делу обстоятельно и начали наступление на Болеслава максимально широким фронтом. Войска Даниила весной 1243 г. атаковали Люблин, Василько выдвинулся в бассейн реки Лады (приток Танвы) и дошел до Вислы и Сана (пытался переправиться у Завихоста), дворский Андрей действовал в районе Сандомира, а воевода Вышата разгромил какое-то Подгорье[611]. Наступление русских князей было поддержано и литовским нападением на Сандомирщину. В ответ Болеслав совершил налет на Волынь, где дошел до города Андреева (на Западном Буге, севернее Холма)[612]. После чего Романовичи вновь (весной 1244 г.) совершили поход под Люблин[613]. Итогом было то, что Конраду удалось удержать за собой Клецкую землю, а волынцы приобрели как надежного союзника, так и постоянного врага на западе[614].

О датировке и причинах походов на Литву и ятвягов рассуждать гораздо сложнее. Фактически они могут быть размещены в широких хронологических рамках: от 1242 до 1247 или даже до 1248 г.[615] Более уверенно расположить во времени эти события не удается. Племена ятвягов были традиционно беспокойными соседями как Польши и Литвы, так и Волыни. Поход на них не может вызвать удивления. Действия же против Литвы примечательны. Несмотря на постоянный союз Романовичей с князем Миндовгом, обладавшим, казалось, верховной властью среди литовских племен, происходили и постоянные стычки с другими литовскими вождями, не столь дружелюбно настроенными в отношении русских соседей. Действия волынцев против Литвы носили как карательный, так и наступательный характер, призванный содействовать консолидации власти в стране в руках Миндовга[616].

За этими известиями следует обширная повесть о великой битве под Ярославом, знаменующей окончание более чем 40-летней гражданской войны в Галицкой Руси, борьбы Романовичей, Ольговичей, венгров и поляков за Галич, окончательную победу князя Даниила. Эти события стали следствием последней попытки Ростислава Михайловича отобрать у Даниила княжество. Как отмечалось выше, изгнанный из Галича осенью 1242 г. княжич бежал в Венгрию, где женился на дочери короля Белы Анне. После этого он поссорился с отцом, испросил у тестя войско для нападения на западнорусские земли и весной-летом 1243 г. попытался захватить Перемышль, но потерпел неудачу[617]. Судя по всему, эти действия Ростислава находились во взаимосвязи с политикой короля Белы, стремившегося вернуть краковский стол своему другому зятю — Болеславу Стыдливому. В мае 1243 г. Конрад был разгромлен под Суходолом, где Романовичи ему помочь не смогли, возможно, из-за того что были отвлечены на оборону Перемышля.

Спустя два года был подготовлен новый крупный поход малопольско-венгерских войск против Галицко-Волынской Руси. Инициатором, скорее всего, выступил Ростислав Михайлович, которому не терпелось отвоевать себе волость. Кроме того, к лету 1245 г. до него должны были дойти вести о недружелюбных планах собственного отца, который отправился к Батыю просить войск для наказания сына. Нужно было торопиться: вскоре против Венгрии могла двинуться новая волна монгольского нашествия, которая ожидалась даже независимо от действий Михаила. Пройдя во второй раз через владения короля Белы и краковского князя Болеслава, Батый невольно выступил бы на стороне Романовичей и Конрада, у которых оставалась возможность укрыть свои резервы в густых лесах Мазовии и Литвы. Даже если бы пострадали все участники конфликта, то и это не было бы на руку Ростиславу. Лето 1245 г. оставалось наиболее удачным временем для выступления.

Бела выделил Ростиславу для захвата Галича большое войско под руководством старого воеводы бана Фильния («Филя», Füle)[618]. Вместе они направились к Кракову, чтобы присоединить к своей армии и войска Болеслава Стыдливого. Здесь Ростислав оставил свою жену, родную сестру Болеславовой жены Кунигунды (Кинги). Малопольская знать не была единодушна в желании осуществить масштабный поход против Волыни. Многие настолько не хотели принимать в нем участие, что даже бежали из своих земель, укрывались и стремились перейти на сторону Даниила: «…нарочиты бояры и инии Ляхове избегли бяху изъ земли, хотяще ити к Данилови»[619]. Других это не смутило, и в итоге был составлен значительный польский полк под руководством знатного пана Флориана Войцеховича Авданца («Творьян»). Кроме венгерских и польских войск в армии Ростислава, возможно, состояли и дружины некоторых опальных галицких бояр, сторонников черниговской (или антиволынской) партии. Таким образом, на Русь двигалась огромная интернациональная армия, никогда прежде не посещавшая этих земель в таком составе. Угроза действительно была велика. Прежде и менее значительные коалиции приводили Романовичей к борьбе за собственное выживание, а удержать Галич никогда не удавалось. Монгольский погром существенно изменил ситуацию, но и теперь численное превосходство было не на русской стороне.

Враг был уверен в победе и не спешил в своих перемещениях по Галиции. С легкостью был занят Перемышль, после чего интервенты планомерно обложили хорошо укрепленную крепость — «крепок град» — Ярослав. Местные жители дали «бой велик пред градом», после чего укрылись за стенами. Изумленный таким упорством бан Фильний вынужден был послать отряд к Перемышлю, поручив ему доставить «сосуды ратныие и градные и порокы» (осадные орудия). Началась неторопливая осада. Со штурмом не спешили. Поход был организован торжественно, и предполагалось, что он закончится триумфально. В нем не приняли участия ни малопольский князь Болеслав, ни венгерский король Бела. Победителем должен был выступить именно Ростислав, возвращавший себе свои волости (возможно, вплоть до Киева) и утверждавший свое могущество на Руси. В благородном предприятии приняли участие многие представители дворянской поместной верхушки Польши, Венгрии и Галиции. Представители блестящего европейского рыцарства предпочитали проводить время в воинских забавах, не распыляясь на борьбу с какими-то провинциальными горожанами. Город падет и сам, а впереди их ждут великие подвиги в борьбе с коварными волынскими князьями.

Под стенами Ярослава было организовано несколько рыцарских турниров («сътвори игру предъ градомъ»), в одном из которых принял участие даже сам глава похода Ростислав Михайлович. Однако результат сшибки оказался плачевным. Польский рыцарь Ворш выбил князя из седла, в результате чего тот вывихнул себе плечо и надолго утратил боеспособность. Предзнаменование было не из благоприятных («не на добро случися ему знамение»), и оно позднее оправдалось[620].

В то же время Даниил и Василько Романовичи, извещенные о вторжении («ратном пришествии»), ускоренно готовились к ответным мерам. Были посланы просьбы о военной помощи Конраду Мазовецкому, литовскому властителю Миндовгу и половецким ханам. Все они вызвались направить вспомогательные части к галицко-волынскому войску. Однако прийти вовремя смог только половецкий отряд. Романовичи, «скоро собравше вои», двинулись на выручку осажденному Ярославу.

Вперед ушел сторожевой отряд дворского Андрея с целью разведать вражеские силы («да их видить») и известить ярославцев о близкой помощи («и укрепить град, яко уже близ есть спасение их»). Основное войско из Холма вывел сам Даниил. На подходе к реке Сану, на которой расположен Ярослав, полки остановились и воины облачились в доспехи, извлеченные из обоза. Летописец даже отмечает, что грохот, который стали извлекать тысячи закованных в железо ратников, буквально переполошил всех лесных жителей, и над Галицко-Волынской армией еще до битвы кружили стаи перепуганных воронов и других птиц.

Современники видели среди этого пернатого хаоса и одного орла, символа и предвестника победы:

«…и бывшу знамению сице надъ полкомъ, сице пришедшимъ, орломъ и многимъ ворономъ яко оболоку велику играющимъ же птичамъ, орлом же клекьщущимъ и плавающимъ криломъ своими и воспрометающимъся на воздусе»[621].

В полном обмундировании воины вынуждены были переправляться глубоким бродом через Сан. Первым перешел реку отряд половцев, подтвердивший, что «не бе бо стражь их [венгров — Д. Х.] у рекы». Благородные противники не стали мешать и позволили русским князьям выстроить боевой порядок уже на другом берегу: «исполчивша же коньники и пешьци».

В расстановке войск Даниил использовал необычную композицию. Основные силы под его собственным руководством были расположены на левом фланге. Центр держала «малая дружина» во главе с дворским Андреем. Правый фланг занимали волынские полки Василька Романовича. Эту комбинацию мы уже видели десять лет назад в битве под Шумском.

Ростислав также проявил оригинальность в расстановке сил. Центральный полк, состоявший, вероятно, из венгров, был удален за основные порядки и превратился в запасный. Им руководил бан Фильний. Правый фланг, выполнявший теперь функцию центрального, включил как венгерские войска, так и отряды галицких оппозиционеров («Русь и Угры и Ляхы»). Его возглавил сам Ростислав. Левый фланг интервентов заняли польские дружины Флориана. При этом некоторая часть пехоты («пешцев»), вероятно, поляки, была оставлена под стенами Ярослава для предупреждения вылазок горожан и охраны осадных машин:

«…пешци же остави противу вратомъ града, стеречи вратъ, да не изыдут на помощь Данилу и не съсекут пороковь»[622].

Фактически Ростислав изолировал от боестолкновении значительную часть пехоты, то есть рядовых воинов, которые остались либо под городскими стенами Ярослава, либо в составе запасного полка Фильния. Вперед выступили тяжеловооруженные рыцари, ожидавшие от битвы новой серии единоличных противоборств по правилам великосветских турниров.

С началом боя никто затягивать не стал. Судя по всему, день 17 августа 1245 г. уже клонился к концу, так что стороны пребывали в нетерпении[623]. Медленно двигались русские «пешцы» на врага, «поидоста с тихостью на брань, сердце же ею крепко бе на брань и устремлено на брань»[624]. Ростислав демонстрировал бо́льшую скорость перемещений. После краткого обстрела лучников он двинул на противника своих всадников. Их целью была хоругвь князя Даниила, удар наносился именно по этому полку. Однако дворский Андрей предупредил действия противника и заслонил левый фланг: «ускоривъ, сразися с полкомъ Ростиславлимъ»[625]. План Даниила заключался в том, чтобы ввязать в схватку в центре и оттянуть к реке как можно больше интервентов, после чего ударить на них с фланга. Ростислав, вероятно, был настолько уверен в победе, что просто пустил вперед тяжеловооруженную конницу, оставив в тылу пехоту, призванную потом довершить дело. Впечатление, которое производили эти великолепные, закованные в дорогостоящие доспехи рыцари, было очень сильным, и одно оно могло обернуть в бегство неискушенного русского «воя» или степного кочевника. Так и произошло с некоторыми половцами, обратившимися в бегство сразу после переправы через Сан, только завидев солнечные блики на латах польско-венгерских воинов. Но это было только исключение из правил. Другие ратники Галицко-Волынской коалиции не только не дрогнули, но и проявили в ходе сражения чудеса мужества и стойкости.

Дружина дворского Андрея встретила первый удар венгерской кавалерии лесом копий, «копьем же изломившимся, яко от грома тресновение бысть». Сокрушительного удара не получилось. Всадники вынуждены были остановиться и ввязаться в позиционный бой. На левом фланге польские рати Флориана врубились в полки князя Василька и, как сообщает летопись, «крепко идуща» с криками: «Поженемь на великыи бороды!». Очевидец вспоминал: «И силен глас ревуще в полку их»[626]. Даниил же, пройдя через «дебрь глубокую», с основными силами ударил на «задний полк» Фильния.

Сражение было предельно упорным и жестоким. Потери каждой из сторон были очень значительными: «мнози падша с конеи и умроша, инии уязвени быша от крепости ударения копеинаго». Воины дворского Андрея долго сдерживать натиск тяжелой кавалерии не могли и начали постепенно отходить к Сану, оставляя за собой груды мертвых тел. Даниил, все еще выжидавший нужного момента, чтобы ударить на нападавших сзади, послал к Андрею небольшое на вид подкрепление. Оно состояло из «20 муж избранных», то есть двадцати рыцарей с оруженосцами и сопроводительными отрядами. Всего не менее ста профессиональных воинов. Но и это не спасло положения, Андрей неуклонно отступал, «крепки боряшеся с ними».

Наконец Даниил перестал скрывать истинное расположение своих полков и развернул свои основные части против бана Фильния. Он сам выехал «ис полку» и, располагая до того укрытыми отрядами стольника Якова Марковича и Шелва, молниеносным ударом опрокинул венгров, смял и приступил к истреблению. Воевода Шелв был убит, проткнут копьем («сбодену бывшу»). Даниил лично пробился к ставке Фильния, сорвал его хоругвь и изорвал в клочья. Венгры стали покидать поле боя, обращаясь в бегство. Беспокойство в тылах привело к тому, что дрогнули полки Ростислава и Флориана:

«…пакы же Данило скоро прииде на нь и раздруши полкъ его и хоруговь его раздра на полы, видив же се, Ростиславъ побеже и наворотишася Угре на бегъ»[627].

Князь Василько вместе с дворским Андреем преследовали отступавших. Старик Фильний пытался скрыться, но был схвачен дворским Андреем. В плен попал и пан Флориан. Спастись удалось только самому Ростиславу, чье участие в битве, судя по вывихнутому плечу, было ограниченным.

Победа Романовичей была полной: «Угре же и Ляхове мнози избьени быша и ятии быша». Даниил приказал казнить пленных венгерских рыцарей во главе с баном Фильнием «и инии Угре мнози избьени быша за гневъ» победителей. Умерщвлению подверглись и попавшие в плен галицкие оппозиционеры во главе с их предводителем боярином Владиславом[628]. Лагерь («городъ») Ростислава с осадными орудиями был торжественно сожжен. Даниил и Василько не стали вступать в Ярослав, их изможденные воины заночевали посреди поля боя среди трупов («на месте воиномь посреде трупья»), как бы предлагая противнику продолжить сражение. По средневековым канонам, подобные действия должны были демонстрировать безоговорочность победы («являюща победу свою»): поле битвы принадлежало победителю[629].

В течение ночи постепенно возвращались воины, отправленные в погоню за противником. Они вели множество пленных и свозили награбленное, «користь многу». Другие в темноте разыскивали выживших однополчан. Их крики заполнили призванную быть триумфальной ночь после великой битвы под Ярославом: «…всее нощи клику не преста ищущимъ другъ друга»[630].

Утром с «колодники многими» Даниил двинулся обратно к Холму. По дороге повстречались спешившие ему на помощь, но уже ненужные польские и литовские отряды, отправленные теперь с благодарностями домой. Дальнейшего наступления на Краков или в Венгрию волынцы, видимо, не планировали. То ли сказались боевые потери, то ли свои цели и так считали достигнутыми. Вероятно, имело место и то и другое.

17 августа 1245 г. под стенами Ярослава состоялась одна из крупнейших битв в истории Европы XIII в. Кроме этого, в событиях тех дней завершилась (окончательно и бесповоротно) бушевавшая более 40 лет перманентная гражданская война на западе Руси. Династия Романовичей утвердилась как в Галиче, так и на Волыни. Ни о каких других претендентах на эти столы мы более не услышим.

Баталия под Ярославом служит репером и для отношений с западными государями. Никогда более ни венгерские, ни польские войска не станут оспаривать власть над Галицией у русских князей. Более чем на столетие прекратятся попытки интервенции из Западной Европы. Все последующие годы жизни Даниила Романовича его прежние противники будут демонстрировать свое миролюбие. Даже король Бела начнет с 1246 г. искать союза с Галичем и Волынью[631]. Под Ярославом произошел важнейший поворот в судьбах как западнорусских властителей, так и жителей региона, перелистнувших одну из самых печальных и одновременно славных страниц своей истории[632].

Кульминационные для летописца события августа 1245 г. затмевают в его изложении все другие. Перед исследователями образуется более чем двухлетняя лакуна в отношениях между Даниилом и монголами: 1243–1245 гг.

Только в конце 1245 г., уже после сражения под Ярославом, князь поедет к Батыю. До этого времени, казалось бы, контактов между ними не было. Причем Даниил в эти годы вел себя вполне спокойно и без оглядки на степь, занимался войнами с другими сопредельными государствами, боролся с внутренней крамолой. Как понять и чем объяснить такую уверенность в безопасности своих южных границ? Ведь там постоянно перемещаются вражеские орды, которые, однако, после налета Маномана и Балая не предпринимают враждебных действий. Единого объяснения такому положению, конечно, нет. Играл роль целый ряд факторов.

Прежде всего, Батый сам не был заинтересован в обострении отношений на своих западных границах. Известно, что после смерти хана Угэдея все властные полномочия сконцентрировала в своих руках его вдова, хатун Туракина, в планы которой входила передача трона своему сыну Гуюку, рассорившемуся с Бату еще в 1240 г. в период Западного похода. Междуцарствие длилось более четырех лет. Все это время сторонники партий Бату и Туракини вели скрытую борьбу. Покоритель Европы, старейший Чингизид постоянно сказывался больным и сообщал о невозможности своего прибытия на курултай, выборы откладывались вплоть до лета 1246 г. Однако в итоге перевес оказался на стороне Гуюка, который и стал ханом в августе 1246 г. Даже после этого Бату уклонялся от встречи с ним, а когда затягивать было более невозможно, в начале 1248 г. медленно двинулся в путь. Новому хану также нужна была личная беседа с Бату, разговор, в результате которого могла решиться его дальнейшая судьба. В конце концов, следовало убить Бату, чтобы сохранить управляемость империи. Гуюк не выдержал и направился навстречу своему двоюродному брату, которому уже сообщили, что намерения его родственника недобрые. В итоге братья так и не встретились: Гуюк умер на расстоянии недельного пути от места возможного свидания, озера Алакул. Уже современники считали, что он был отравлен сторонниками Бату[633].

Таким образом, период 1243–1246 гг. был для монголов временем острых внутренних конфликтов. Шла борьба за власть в империи, борьба, которую Бату проигрывал. Он так и не смог помешать выборам Гуюка, хотя и перетянул на свою сторону клан потомков Толуя, в частности его сына Менгу. Скорее всего, все наличные его вооруженные силы были в постоянной готовности. Место их концентрации, очевидно, было смещено к восточным границам улуса, в казахские степи. Отвод на запад даже части войск мог привести к неблагоприятным последствиям, если бы вдруг вспыхнула гражданская война. В эти годы приходилось проявлять некоторую лояльность к покоренным областям, которые могли быть не только источником материального благосостояния, но и поставщиком вооруженных сил.

Даниил Галицкий, конечно, ничего не знал о внутриполитическом раскладе сил в Монгольской империи. Он просто не поехал к Батыю, потому что не видел пока с его стороны новой угрозы[634]. После битвы на Калке победители быстро ретировались и удалились в свою родную степную стихию. Кочевники — это же прежде всего единовременные грабители, которые редко прибегают к регулярному взиманию дани. Такое отношение привело вполне к позитивным результатам. Вплоть до 1245 г. монгольские военачальники не беспокоили Даниила. Однако долго так продолжаться не могло. На поклон к хану уже ездил великий князь Ярослав, ставший верным вассалом и союзником Бату. Туда же отправился беспокойный Михаил Черниговский, никогда не отличавшийся дипломатическим талантом. Властителю Галича и Волыни настоятельно напоминали, что пора и ему прибыть.

Вскоре после победы под Ярославом к Даниилу явились послы от хана Мауци (Могучеви русской летописи), после чего князь начал совещаться с братом и решил: «…не дамъ полу отчины своей, но еду к Батыеви самъ»[635]. Цель посольства Мауци из летописи не совсем ясна. Вероятно, он потребовал отдать какие-то волости (возможно, Галич), аргументируя это тем, что князь не получал у Батыя санкции на управление ими. По указанию некоторых исследователей (А. И. Малеин), Мауци был вторым сыном Чагатая, причем, как писал Плано Карпини, его владения располагались восточнее Днепра (до Дона)[636]. Степи к западу от Днепра входили во владения другого хана, Куремсы (Корейцы, Хурумши), которого Н. П. Шастина считает третьим сыном Орды[637]. Примечательно, что не ближайший сосед Даниила — Куремса, а именно Мауци, чьи владения географически расположены значительно дальше, посылает гонцов к Даниилу. Надо полагать, правы те исследователи, которые видят в монгольских действиях некую серию намеков, направленных на привлечение галицко-волынского властителя в ставку хана на поклон. Степняки проявляли изысканную дипломатичность!

Романовичи только что закончили борьбу за свои родовые земли, разгромили польских и венгерских интервентов. Все их помыслы вплоть до великой победы под Ярославом были обращены к междоусобицам и пограничным конфликтам. За прошедшее после монгольского вторжения время они не успели отремонтировать оборонительные линии своих стольных городов, укрепить их. И был Даниил «в печали велици, зане не утвердилъ бе земле своея городы»[638]. Конфликта с монголами в таких условиях следовало избегать. Нужно было время для того, чтобы подготовиться к новой борьбе. И князь решает ехать на поклон к Батыю.

В путь двинулись 26 октября 1245 г., «на праздникъ святого Дмитрея, помолився Богу», и вскоре прибыли в Киев, который «обдержащу» Ярослав Всеволодович через своего боярина Дмитрия Ейковича[639]. Даниил в городе останавливаться не стал, а направился к Выдубицкому монастырю, у которого была переправа через Днепр[640]. В летописном известии нигде не встречается имя Михаила Всеволодовича, который, как мы помним, после возвращения из Мазовии в 1242 г. пытался контролировать древнерусскую столицу, но, потерпев неудачу, бежал в Венгрию. Город занял Ярослав, получивший на это санкцию монголов. Михаил после 1243 г. должен был довольствоваться Черниговом. Возможно, у него было намерение вернуть Киев, ради чего велись переговоры с королем Белой, а затем Батыем. Ничто не помогло, и Михаил сложил голову в далекой Орде 20 сентября 1245 года.

Роль черниговского князя после монгольского нашествия выглядит незавидной. Его земли разорены, а противники усилились. Даже собственный сын после неудачной авантюры в Галиции покинул его, отказался содействовать возвращению столь желанного Киева. Батый более полагался на верного Ярослава, нежели на престарелого и непостоянного Ольговича. Все злоключения Михаила в ханской ставке напоминают хорошо подстроенную провокацию, в основе которой была тонкая игра на чувствах православного воина. В итоге князь принял мученическую смерть и фактически завершил славную двухвековую историю черниговской династии Ольговичей. Его сын Ростислав после поражения у Ярослава более никогда не вернулся на родину, а другие дети (Роман, Семен, Мстислав, Юрий) ничем примечательным не отличились, владея скромными наделами (Карачаев, Глухов, Таруса, Брянск и др.) в когда-то обширной Черниговской волости[641].

После смерти Михаила на Киев более никто не претендовал, он надолго закрепился за Владимирскими, а затем и Московскими князьями. В 1243 г. первым из русских властителей в ставку Батыя отправился великий князь Ярослав. Придворный великокняжеский летописный свод сообщает об этом очень гордо и помпезно:

«Великыи князь Ярославъ поеха в Татары к Батыеви, а сына своего Костянтина посла къ Канови; Батыи же почти Ярослава великого честью и мужи его, и отпусти, и рекъ ему: "Ярославе, буди ты стареи всемъ княземъ в Русскомъ языце"; Ярославъ же възвратися в свою землю с великою честью»[642].

Признав за Ярославом старейшинство, Батый фактически закрепил за ним контроль над днепровской столицей Руси. Более того, суздальский сюзеренитет, вероятно, восстановили и в некоторых других южных землях (например, переяславских). Подобный статус, конечно, не должен был обольщать. Фактическими хозяевами окрестностей как Киева, так и Переяславля были монголы, точнее, подведомственные им половцы. Именно так рисует нам ситуацию в своем повествовании Иоанн де Плано Карпини.

Этот итальянский брат-минорит (францисканец) был направлен папой Иннокентием IV к монгольскому хану с тайным посланием, цель которого была склонить империю к сотрудничеству, а возможно, и крестить. Из Лиона он выехал 16 апреля 1245 г. и летом того же года прибыл к Конраду Мазовецкому, у которого в гостях застал Василька Романовича. Князья явно совещались о дальнейших действиях после разгрома Ростислава и венгров под Ярославом (17 августа 1245 г.)[643]. Плано Карпини описывает эти события так:

«В это время по споспешествующей нам милости Божией туда прибыл господин Василько, князь Руссии, от которого мы полнее узнали о настроении татар. Именно он посылал туда своих послов, которые вернулись к нему и брату его, Даниилу, с охранной грамотой для проезда к Бату для господина Даниила. Василько сказал нам, что если мы захотим поехать к ним, то нам следует иметь великие дары для раздачи им, так как они требовали их с большою надоедливостью, а если их не давали, то — что вполне правдиво — посол не мог соответственно исполнить своих дел; мало того, он, так сказать, не ценился ни во что»[644].

Особенно следует отметить то, что Даниил к лету 1245 г. уже имел охранную грамоту к Батыю, для чего посылал к нему гонцов. Вероятно, переговоры с монголами Романовичи начали давно (не позднее осени 1244 г., а может, и раньше). Они затягивались, но в конце 1245 г. все же завершились поездкой Даниила на Волгу. Именно этот продолжительный переговорный процесс должен был дать русским князьям уверенность в своем тыле во время войн с Польшей и Литвой (1243–1245 гг.). Причем когда Конрад стал просить Василька о содействии папским посланникам в их «переезде к татарам», то тот «охотно» согласился это сделать[645]. Все говорит о том, что князь знал, как обеспечить безболезненный проезд к монголам, — путь был наезжен.

До Киева монахи беспрепятственно добрались зимой 1245 г., а уже 4 февраля 1246 г. двинулись дальше: «…на лошадях тысячника и с провожатыми поспешно отправились из Киева к иным варварским народам». Вскоре они прибыли в Канев (120 км от Киева), который находился уже «под непосредственной властью татар»[646]. Таким образом, зона монгольской оккупации проходила примерно по северному побережью р. Рось. Русские имели только номинальную власть в небольшой округе вокруг Киева. Плано Карпини даже не упоминает, что верховным сюзереном этих земель считался Ярослав, знакомый ему лично как «русский князь Ярослав из Суздаля»[647]. Оказывается, это было малозначимой информацией или просто никак не отражалось на жизнедеятельности и администрировании поднепровского региона. Из дальнейшего повествования итальянца становится ясно, что действительной властью здесь обладал хан Куремса, к которому они прибыли через пять дней:

«Этот вождь является господином всех, которые поставлены на заставе против всех народов Запада, чтобы те случайно не ринулись на них неожиданно и врасплох»[648].

Армию Куремсы монах, по слухам, оценил в 60 тысяч воинов, что, конечно, преувеличение. Именно этот хан дал посланцам сопровождение вплоть до ставки Бату, причем когда те возвращались летом 1247 г., провожатые не покидали их вплоть до «русского города Киева»[649]. Монголы чувствовали себя в Поднепровье хозяевами, а русский протекторат такого эфемерного властителя, как северо-восточный Ярослав, удаленный на тысячи километров, как и Бату, не играл никакой особой роли в военно-политической или экономической жизни региона.

Плано Карпини писал, что «в бытность нашу в Руссии был прислан туда один сарацин, как говорили, из партии Гуюк-хана и Бату, и этот наместник [Baschathos = башаф = баскак] <…> брал людей», «остальных же, согласно своему обычаю, пересчитал»[650]. Речь, скорее всего, идет о событиях 1247 г., когда Гуюк уже стал великим ханов, а область «Руссии» для итальянцев, надо полагать, совпадает с регионом вокруг Киева и Переяславля. Таким образом, в это время здесь уже была введена прямая податная система Монгольской империи. Примерно в те же годы подобная система была введена и на северо-востоке Руси во владениях Ярослава Всеволодовича.

О Киеве и южнорусских землях, включая Чернигов и Переяславль, источники вообще практически не содержат известий, относящихся ко второй половине XIII в.[651] Это было так называемое темное время. Нет определенности не только в том, кто тогда владел этими областями, но даже в том, существовали ли там населенные пункты. Историки XIX в. порою писали о полном запустении Киева, а также об уходе населения из этих земель. Последние археологические обследования не подтверждают этих выводов. Но в плане объема информации они дают не многое. Существуют только серия мнений и домыслы. В частности, номинальным сюзереном Киева в конце XIII в. М. С. Грушевский считал Владимиро-Суздальского князя[652]. Поздняя Густынская летопись даже совершила примечательную описку, обозначив под 1305 г., что «паки начатъ въ Киеве княжити Иоанъ Даниловичъ Калита»[653]. Как бы то ни было, но очевидно, что в 1240-е гг. владетелем Поднепровья был Ярослав, а затем его дети.

Даниил Галицкий в начале ноября 1245 г., направляясь к Батыю, задержался для молитвы в Выдубицком Михайловском монастыре. Его провожали, как на смерть. Никто из современников не верил, что монголы даруют ему жизнь после разгрома зависимых от них Болоховских князей, а также длительного уклонения от поездки и изъявления личной покорности хану. По мере продвижения в сторону ставки Батыя опасения галицкого посольства возрастали:

«Изииде из манастыря въ лодьи, видя беду страшьну и грозну, и прииде Переяславлю, и стретоша Татарове, оттуда же еха къ Куремесе, и виде яко несть в нихъ добра…»[654].

Особенно оскорбляли князя наблюдения за монгольскими языческими обрядами, в которых волей-неволей приходилось участвовать. В Батыевом лагере на Волге к Даниилу специально заходил «человек князя Ярослава» с явно тюркским именем («Сънъгуруви»), который убеждал его в необходимости исполнения всех языческих процедур, в частности поклонения кусту: «…братъ твои Ярославъ кланялъся кусту и тобе кланятися»[655].

После многочисленных приготовлений и условностей галицкий князь был принят Батыем. Летописец достаточно подробно передает их разговор:

«Данило, почему раньше не приходил, а теперь пришел? Но и то хорошо. Пьешь ли черное молоко, наше питье кобылье, кумыс?» («Данило, чему еси давно не пришелъ, а ныне оже еси пришелъ, а то добро же, пьеши ли черное молоко, наше питье кобылии, кумузъ»), — встретил хан князя легким упреком и любезными вопросами, что, конечно, на дипломатическом языке должно было означать уважительное отношение и даже расположение.

Даниил отвечал тем же:

«Раньше не пил, но теперь ты велишь, поэтому пью» («Доселе есмь не пилъ, ныне же ты велишь, пью»).

В ответ князь удостоился предельной похвалы:

«Ты уже наш, монгол! Пей же наше питье!» («Ты уже нашь же Тотаринъ, пии наше питье»)[656].

Даниил испил кумыса и поклонился «по обычаю ихъ», после чего направился на прием к ханше. Батый избрал в качестве формы общения с Даниилом предельную любезность. Все должно было склонять князя к сотрудничеству. Он должен был чувствовать себя в родной семье: «…ты теперь свой, наш, один из владетелей в рамках великой мировой монгольской империи! Ты велик, как и я, как и мы!».

«О злее зла честь Татарьская!» — восклицает по этому поводу летописец. Позор и срам все это для русского князя, отец которого (Роман Мстиславич) «бе цесарь в Рускои земле, иже покори Половецькую землю и воева на иные страны все»[657]. Пробыв у Батыя 25 дней, с тяжелым чувством возвращался домой Даниил. Хотя «отпущенъ бысть И поручена бысть земля его ему, иже бяху с нимь», но внутренний осадок от этого визита остался тяжелый. Более такого путешествия князь не повторит.

Все последующие годы своей жизни Даниил проведет либо в борьбе с монгольскими военачальниками, либо в подготовке к ней. Он теперь однозначно воспринимал установленные даннические отношения и личную зависимость как меры временные. С одной стороны, его близость с Батыем способствовала росту его авторитета в западноевропейской политике. Он мог не беспокоиться о южном пограничье и полностью сконцентрироваться на западных делах. После смерти в 1247 г. Конрада Мазовецкого, а вскоре и его старшего сына Болеслава Романовичи активно включились в польские княжеские усобицы, поддерживая одного из сыновей Конрада, Земовита, в ущерб другому сыну — куявскому князю Казимиру[658]. В промежутках совершали крупные карательные походы на ятвягов[659]. Тогда же (примерно в 1248–1249 гг.) участвовали во внутреннем конфликте в Литве, поддержав племянников Миндовга жемайтских князей Товтивилла, Едивида и Выкинта[660]. А в 1248 г. Даниил даже ввязался в войну за австрийское наследство, стремясь утвердить герцогство за своим сыном Романом. В ходе войны галицко-волынские полки доходили вплоть до города Опавы (в 1253 г.), а отдельные отряды действовали и в Австрии (до конца 1253 г.)[661]. На такую активную внешнюю политику, граничащую с авантюризмом, можно было решиться только будучи сверх меры уверенным в собственных силах и уповая на полную безопасность со стороны монголов.

С другой стороны, как было отмечено выше, в эти годы не затухала внутренняя борьба в Монгольской империи. Избранный летом 1246 г. великий хан Гуюк находился у власти не более двух лет, после чего был отравлен. Последовало новое междуцарствие, во время которого Бату проявлял предельную активность. В эти годы сложилось противостояние двух группировок Чингизидов: дома Джучи и Толуя, с одной стороны, и дома Чагатая и Угэдея — с другой. В 1250 г. Бату созвал курултай из своих сторонников. На нем ханом был избран старший сын Толуя Менгу (1250–1259). Бату заставил других родственников признать эти выборы, а сам вплоть до своей смерти в 1255 г. считался фактическим соправителем. Рашид-ад-Дин писал об этом так:

«Он [Бату] сам возвел [дословно — "поднял"] Менгу-каана на каанство и заставил всех своих братьев, родственников и эмиров подчиниться и покориться ему. Он послал вместе с ним своего брата Берке и своего сына Сартака, который был наследником престола, с тремя туменами войска, дабы они в местности Онон и Келурен, которая была коренным юртом Чингисхана, посадили его на престол каанства и трон миродержавия и исправили и загладили бы козни детей Угэдэй-каана, замысливших вероломство»[662].

Только после 1250 г. Бату начал внимательно заниматься делами на западе своего улуса. Эпоха лояльного формализма закончилась. Более 10 лет не было русско-монгольских вооруженных конфликтов, после налета отрядов Маномана и Балая в 1243 г. только в конце 1252 г. состоялось новое нападение. Летопись сообщает о нем под 1255 г.:

«В та же лето, или преже или потомъ, приехаша Татаре ко Бакоте и приложися Милеи к нимь; Данилови же, пошедшу на воину на Литву <…>, посла сына си Лва; на Бакоту посла Левъ дворьского передъ собою, изъехавше, яша Милея баскака и приведе Левъ Мелея отцу си»[663].

Фактически описан пограничный конфликт, в котором некий наместник Бакоты Милей выступает перебежчиком и провокатором. Он стремится к усилению своей власти, независимости, которую легче поддерживать при предельно удаленном хозяине, таком как монгольский хан, а не русский князь. Он обращается к ближайшему монгольскому военачальнику Куремсе, который начинает оказывать ему покровительство. Лев Данилович захватывает Милея и отводит к отцу, но тот, поверив словам о покорности, отпускает его. Милей бежит к Куремсе и начинает подстрекать его к походу на Русь.

Следует заметить, что все эти действия как Милея, так и Куремсы совершенно незаконны по тем установлениям, которые действовали в Монгольской империи. Даниил держал свои земли (в частности, Бакоту) с соизволения и из рук Батыя. Куремса мог претендовать на эти владения разве только с санкции самого Батыя. Именно так, скорее всего, дело и обстояло. Даниил был уверен в случайности конфликта и даже не стал отзывать свои основные вооруженные силы из Литвы или Польши, послал молодого сына с небольшой дружиной. Князь сохранял уверенность в незыблемости своих договоренностей с ханом. Вероятно, все эти годы (1245–1252), исправно выплачивая дань и необходимые подношения, он вел исключительно независимую внешнюю политику, лишь номинально признавая над собой монгольскую власть. Теперь ситуация менялась. Хан желал большего. Именно при его покровительстве Куремса начинает регулярные вторжения в западнорусские земли. По мнению исследователей, первый налет Куремсы на Каменец состоялся примерно в конце 1252 г.[664] А когда в 1253 г. начались переговоры Даниила о принятии королевской короны от папы Римского, то в летописи замечено, что «рать Татарьская» тогда «не перестаеть, зле живущи с нами»[665].

Начался новый этап борьбы Галицко-Волынского княжества с монголами. Результатом ее было еще большее разорение земель и городов. Поначалу Даниил успешно противостоял Куремсе, периодически громил его отряды, за что хан грабил ближайшие к степи волости. Такое положение перестало устраивать монгольское руководство, когда к власти в улусе Джучи пришел брат Батыя мусульманин Берке (около 1258 г.). Перед этим сошли в могилу (говорят, не без содействия Берке) все дети и наследники Бату (православный Сартак, язычник Улагчи). Фактически произошла смена династии. Берке начал менять и военачальников в отдельных регионах. От власти был отстранен Куремса, которого в 1259 г. сменил Бурундай, пришедший с большими подкреплениями и ставший проводником более жесткой политики в отношениях с Русью[666].

Никакой помощи для сопротивления монголам Даниил не получил. Его переговоры с Западом закончились ничем, кроме как приобретением бессмысленного королевского статуса: христианские армии не пришли, несмотря на пылкие заверения Римского папы. Еще некоторое время после смерти Даниила (1264 г.) Галиция и Волынь противостояли интервентам, но затем стали быстро слабеть. Часть земель отошла к усилившейся Литве, часть — к Польше и Венгрии, а другие постепенно приобрели прямое управление монголов. Рассуждения об этом выходят за рамки нашего изложения, которое следует завершить именно войной 1252–1253 гг., которая стала знаменательной вехой в русско-монгольских отношениях. Режим взаимности сменялся различными формами давления и диктата, мирное сосуществование — вооруженной склокой, даннические отношения — регулярными грабежами. Князья не справлялись, жители покидали родные места, утаптывая почву для экономического спада. Возможно, надвигалось то самое «иго».

§ 2. Северорусские земли после возвращения монголов из европейского похода

Отношения Владимиро-Суздальского и Новгородского княжеств с монголами существенно отличались от тех, что сложились на юге и западе Руси. Уже в 1240 г. великий князь Ярослав отказывается от реального вмешательства в дела Киева и Галича. Он занял в этих условиях наиболее выгодную позицию выжидания. Кроме того, в эти годы осложнилась ситуация на границе с Прибалтикой.

Слухи о разорении Руси монгольским вторжением, распространившиеся в Западной Европе, привели к тому, что в 1240 — начале 1241 г. сразу несколько католических государей совершили походы в новгородские земли[667]. 15 июля 1240 г. сын великого князя Ярослава Александр разгромил экспедиционный отряд шведов в устье Ижоры. Рыцари Тевтонского ордена в союзе с Тартуским епископом в то же время совершили нападение на Псков, захватили Изборск, а потом разграбили Водскую землю Новгородского княжества. Тогда ими была заложена крепость в Копорье, призванная закрепить немецкие завоевания в этой области. Отдельные партии интервентов доходили «за 30 верст до Новгорода», разорили городки по Луге, взяли Тёсово. В том же 1240 г. на южных границах было осуществлено масштабное вторжение со стороны Литвы[668].

Вернувшийся на новгородское княжение в 1241 г. князь Александр Ярославич (Невский) в том же году совершил ряд походов, призванных вернуть утраченные в результате нападений прошлого года земли. Взяли Копорье, отвоевали Водскую землю. В ответ немцы захватили Псков.

В начале 1242 г. княжич Александр привлек к конфликту своего отца, который направил в помощь новгородцам полки из Переяславля Залесского. С этой армией новгородцы в начале апреля вернули Псков, а 5 апреля нанесли крупное поражение силам Тевтонского ордена и Тартуского епископства в битве на Чудском озере (Ледовое побоище). К концу года был заключен мир[669].

Кроме этого обширного конфликта на русско-немецком пограничье в 1240–1242 гг., у нас практически нет известий о деятельности суздальских князей в то время. Первое свидетельство об активности князя Ярослава, кроме посылки войск под Псков, связано с его поездкой к Батыю. По Новгородской первой летописи, приглашение прибыть в Орду поступило еще в 1242 г. Причем направлено оно было из ставки великого хана («цесаремь Татарьскымъ»), то есть, возможно, еще Угэдеем. Однако Ярослав поехал к Батыю («воеводе татарьску»), а в Каракорум послал сына Константина:

«Тоже лета князь Ярославъ Всеволодиць позванъ цесаремь Татарьскымъ, и иде в Татары къ Батыеви, воеводе татарьску»[670].

Это обстоятельство может быть названо примечательным: оно свидетельствует о том, что мирные отношения с Северо-Восточной Русью монголы собирались установить по собственной инициативе и на разных уровнях. Смерть Угэдея и изменившаяся политическая обстановка в империи привели к тому, что Ярослав был задержан Батыем, а в ханскую ставку поехал только Константин Ярославич. Уже при первых контактах суздальских князей с монгольскими ханами они оказались включенными в сложную внутриполитическую игру евразийского масштаба.

Первый прибывший на поклон к Батыю в начале 1243 г. великий князь Владимирский Ярослав Всеволодович был им обласкан и наделен всеми мыслимыми титулами и всеми владениями, на которые он претендовал[671]. Прежде всего его сюзеренитет был признан над Киевом, магически притягивающим всех князей Рюриковичей. В 1240 г. он отказался принять Поднепровье из рук Даниила. Вступать в конфликт с монголами не пожелал, а теперь, спустя два года, получил то, что желал; причем — без кровопролития, из рук «покорителя мира». В союзе с Батыем Ярослав становился не только самой авторитетной фигурой на Руси, но и заметным участником внутримонгольской политической жизни. В империи в это время разгоралась борьба за власть, продлившаяся для Батыя вплоть до утверждения великим ханом Менгу в 1250 г. Условия заставляли хана в большей мере желать заполучить новые воинские контингенты, нежели пополнить материальные ресурсы, увеличив объем собираемой дани. Судя по всему, Батый вообще был не склонен как-то упорядочивать систему постоянных даннических выплат, его устраивала традиционная форма подношений, богатых подарков, доставляемых князьями лично. Возможно, с этим в значительной мере были связаны и многочисленные поездки княжичей в Орду в 40-е гг. XIII в.

Шел медленный процесс оформления данничества. Вернувшись с Волги в середине 1243 г., Ярослав уже в следующем, 1244 г. направил на поклон к Батыю ростовских Константиновичей: Владимира Константиновича, Бориса Васильевича и Василия Всеволодовича[672]. Хан их «почтил» и отпустил, «рассудивъ имъ когождо в свою отчину»[673]. Сложно из такой скупой информации однозначно уяснить причины поездки. Настораживают следующие факты. Во-первых, старейшим был признан Ярослав, которому, в таком случае, были подведомственны и княжичи ростовской династии. Однако те сами направляются в Орду и получают свои отчины из рук хана, что существенно нарушает феодальную субординацию («вассал моего вассала — не мой вассал»). Во второй половине XIII в. ростовские князья «превратились со временем в настоящих "служебников" хана»[674]. Они выступали неизменными апологетами монгольского господства в регионе. Не произошло ли в 1244 г. некое изменение волостной иерархии на Северо-Востоке Руси? Во-вторых, хан, судя по летописи, «рассудил» ростовцев, то есть выбрал из нескольких предложенных альтернатив. Возможно, существовал некий спор о владельце тех или иных волостей? Или это просто расхожее выражение? И в-третьих, под 1245 г. летопись сообщает о совместной поездке Ярослава «с своею братиею и с сыновцы [племянники]» к Батыю. То есть никакого конфликта нет или они все вместе двинулись к хану на суд? Как бы то ни было, но позднее князья ростовской династии выступают в качестве зависимых от Владимира Залесского владетелей. Если волостной конфликт и существовал, то он был скоро разрешен.

В 1245 г. из ставки великого хана возвращается Константин Ярославич, после чего Ярослав направляется к Батыю с блистательной делегацией, включавшей в себя фактически всех князей Северо-Восточной Руси: Ярослав, Святослав и Иван Всеволодовичи, Владимир Константинович, Борис Василькович и Василий Всеволодович. Надо полагать, эта поездка не была рядовой. Завершался некий этап переговорного процесса, в который был включен весь административный аппарат как Владимиро-Суздальской Руси, так и Монгольской империи. Сложно рассуждать о подробностях достигнутых соглашений, источники практически не дают к этому оснований. Вероятно, была согласована форма зависимости, личные обязательства и права сторон. В поздней Новгородской III летописи по этому поводу говорится:

«В лето 6754 [1246 г.] при архиепископе Спиридоне Великого Новагорода и Пскова, великий князь Ярославъ Всеволодовичь <…> началъ дань давать въ Златую Орду»[675].

Никаких подобных известий в других летописях не сохранилось. Можно предположить, что великокняжеский свод при позднейших редакторских правках пытался затемнить весь эпизод утверждения отношений монголов с суздальскими князьями. Позднейшие события, когда в 50-е гг. XIII в. миру с Ордой пришел конец, а утрата единства русских земель привела к тому, что даннический гнет лег на плечи мелких волостей и неизбежно усилился, показали непопулярность подобных контактов. Славы властителям такие подробности принести не могли, почему и были изъяты, сохранилась лишь общая канва произошедшего.

По завершении визита в конце 1245 г. все князья вернулись домой, а Ярослав поехал дальше в Каракорум на курултай по выборам нового великого хана. Причем сам Батый, сославшись на ревматизм, туда не поехал, и суздальский властитель выступал представителем чуть ли не всего улуса Джучи (без права голоса, конечно). На обратном пути из монгольской столицы 30 сентября 1246 г. Ярослав умер в казахских степях, будучи, как писали современники, отравлен хатун Туракиной, матерью нового хана Гуюка[676]. Сама смерть князя вплеталась во взаимоотношения внутри рода Чингизидов. Возможно, она должна была служить угрожающим намеком Батыю, который находился в оппозиции к Гуюку.

О каких-либо внутренних событиях в эти годы на Северо-Востоке Руси русские летописи не сообщают. Все изложения сконцентрированы на перечислении поездок в Орду и смене князей. Остается предполагать, что ничего важного, достойного памяти потомков, не происходило: храмы не закладывались и не освящались, голода не было, междоусобицы не зрели, войны не велись — тишина. Область постепенно возрождалась после погрома 1238 г. и страхов 1239–1240 гг. Добрые отношения с Батыем давали к этому хорошие предпосылки.

Смерть Ярослава нарушила спокойствие. Разгорелась внутренняя усобица, первая после мелкого конфликта 1232 г. и битвы на Липице 1216 г. Инициатором ее выступили Ярославовы сыновья: Александр, Андрей и Михаил. Княжичам грозило отстранение от власти, а возможно, и лишение волостей, ведь отец умер, когда многие из них были еще очень молоды. А для Александра утрата близости с великим князем могла привести к потере новгородского стола. Требовалось немедленное вмешательство.

Пока Ярославичи находились в замешательстве, великокняжеский стол — в соответствии с русским родовым правом — в конце 1246 г. занял следующий по старшинству Святослав Всеволодович:

«Святославъ князь, сынъ Всеволожу седе в Володимери на столе отца своего, а сыновци свои посади по городомъ, якожъ бе имъ отець урядилъ Ярославъ»[677].

Никаких серьезных изменений в волостных держаниях Святослав предпринимать не стал, но это не спасло его от гнева и недоверия племянников. У власти он не продержался и года:

«…и седе лето едино, и прогна и князь Михайло Ярославичь»[678].

По другим летописям, Святослава выгнал Андрей Ярославич[679], хотя, скорее всего, он действовал уже против Михаила, за которого потом вступился Александр. И началась «пря велия»[680], для разрешения которой все участники решили ехать к Батыю, верховному сюзерену, как и велит феодальное право. Причем отношения накалились настолько, что княжичи проделали путь в низовья Волги раздельно:

«Поеха Андреи князь Ярославичь в Татары к Батыеви, и Олександръ князь поеха по брате же к Батыеви»[681].

Батый разбираться в распрях не стал, а отослал княжичей к Гуюку. Это был хороший повод для Батыя продемонстрировать свою лояльность к новому императору, которому предоставлялось право судить подвластных улусу Джучи. Пока князья отсутствовали, управление землей контролировал Михаил, после смерти которого в ходе военных действий в Литве во Владимире вновь сел Святослав Всеволодович.

Только зимой 1248–1249 гг. Александр и Андрей вернулись из Монголии, судя по всему, еще до смерти Гуюка, который успел передать и заставить исполнять свое решение: Александр получил «Кыевъ и всю Русьскую землю», а Андрей сел «в Володимери на столе»[682]. По статусу старшим остался обладатель Киева, но фактически более значимым становился Андрей, располагавший теперь большими и материальными и военными возможностями.

Такое положение дел сохранялось недолго. Вскоре начался новый виток внутренних усобиц, из которых победителем, теперь уже безоговорочным, вышел Александр Невский, сумевший привлечь на свою сторону как монголов, так и жителей края. Считается, что Андрей пытался заигрывать с Западной Европой и Римом в поисках поддержки против монголов[683]. По сообщению В. Н. Татищева, он даже «дани и выходы» Орде стал платить «не сполна»[684].

В 1250 г. во Владимир прибыл новый киевский митрополит Кирилл, бывший печатник князя Даниила Галицкого:

«…иде изъ Киева въ Черниговъ, таже прииде въ Рязань, таже прииде въ Суздалскую землю, и сретоша его князи и бояре съ великою честию»[685].

Кроме обычного объезда подведомственных областей, Кирилл проводил оценку положения русских земель; возможно, пытался наладить внутренние связи, нарушенные монголами, а также зондировал почву для возрождения военно-политического альянса Романовичей и Юрьевичей. Для прояснения обстановки митрополит даже посетил Новгород и находившегося там князя Александра, который, однако, не проявил интереса к антимонгольскому альянсу. Двигателем возрожденного союза стал Андрей Ярославич, который даже женился на дочери галицкого князя Даниила. В эти же годы Северо-Восточную Русь могли посещать и папские послы.

Поздние летописцы изображают Андрея благородным борцом против интервентов-язычников. В его уста вкладываются благочинные восклицания:

«…лутчи ми есть бежати в чюжюю землю, неже дружитися и служили Татаромъ»[686].

Однако насколько дальновидны были планы княжича, сказать трудно. Скорее всего, основой его намерений была власть внутри волости, на которую претендовал старший брат Александр. Последний имел устойчивые отношения с Ордой и монгольскими ханами рода Джучи. Кроме того, статус новгородского князя вовсе не располагал к доброжелательным контактам с католическими миссионерами. Для Новгорода была характерна конфронтация с колонистами-крестоносцами, прикрывавшимися покровительством римского понтифика. При такой расстановке акцентов все действия князя Андрея напоминают провокацию, в ходе которой он сам же и пострадал.

Князь Александр Ярославич вынужден был обратиться в Орду за помощью, когда оценил надвигавшуюся на него угрозу. Характерно, что позднее сторонник Андрея тверской князь Ярослав укрывался в городах-сателлитах Новгорода — Пскове и Ладоге, для которых можно предположить желание обособиться от своей волостной столицы. Эти действия, особенно в отношении Ладоги, носили решительно антиновгородский характер. Андрей и Ярослав выступали противниками не только Александра, но и Новгорода, что не могло пройти безнаказанно. Воспротивиться великокняжескому давлению на Новгород можно было только с помощью другой решительной силы — монголов.

За поддержкой к ним и направляется князь Александр Невский, которому там дают «старейшиньство во всеи братьи его» и вспомогательные войска под руководством Неврюя для наведения порядка[687].

В 1252 г. Неврюй подступает к Владимиру и изгоняет Андрея, который бежит в Скандинавию:

«…приде Неврюнъ и прогна князя Андрея за море»[688].

За монгольскими войсками в столицу Северо-Восточной Руси вступил новый великий князь Александр Ярославич (Невский). Судя по летописи, жители вместе с митрополитом Кириллом, встречая его с хоругвями, крестами и иконами у главных городских Золотых ворот, безоговорочно признали Александра своим властелином «и бысть радость велика в граде Володимери и во всеи земли Суждальской»[689].

После этого для великого князя Владимирского наступает новый этап в отношениях с улусом Джучи. За поддержку при возведении на стол необходимо было отвечать изысканной покорностью и дополнительными выплатами. Теперь складывалась уже иная структура взаимоотношений. Выбор, с которым так мучился Даниил Галицкий, опасавшийся монголов и ненавидевший их, был сделан на Северо-Востоке.

Сила обстоятельств заставила повернуть князя Александра Невского в сторону решительного уплотнения зависимости от монголов. Не он виновен в таком стечении обстоятельств. Можно было двинуться по галицко-волынскому пути и подвергать свои владения бесконечным нападениям, бойням и карательным операциям, в результате настолько измотавшим население, что переход под литовское покровительство казался им спасением и избавлением. Новгородско-переяславский князь избрал другой — менее славный, но и менее кровопролитный — путь: компромисс, соглашение и регулярное задабривание, призванное предотвратить или, по крайней мере, регулировать новые вторжения, направить монгольское покровительство на благо своего государства. Именно линия на утверждение мирного сосуществования с Ордой соответствовала тогда политическим интересам Владимирского княжества. События позднейшей истории Московского государства развивались именно в контексте такой установки, заданной и освященной святым князем Александром Ярославичем, покровителем скорбных испытаний русского народа.