С аквалангом в Антарктике

Все вместе

До прихода «Оби» оставалось еще четыре, три, два дня. Наконец с вершины сопки уже можно различить среди айсбергов черную точку, которая, если смотреть в хороший бинокль, превращается в наше судно, упорно пробивавшееся среди льдов. 15 января полярников с корабля начали самолетами перебрасывать в Мирный, одновременно стали разведывать дорогу для тракторов и саней. На судне оставалось еще немного груза, к тому же нам из Австралии привезли овощи и фрукты. Так как нам нужно было ехать на «Обь», чтобы забрать Грузова и множество его ящиков, мы решили заодно свезти туда собранные коллекции и часть снаряжения, которое оказалось лишним.

Нас неоднократно предупреждали, что при уходе экспедиции из Антарктиды погрузка бывает очень трудной и не раз из-за штормовой погоды не удавалось переправить на корабль даже собранные научные материалы, не говоря уже об оборудовании; с огромным трудом сажали только людей. У нас было немало снаряжения, никакого желания оставлять его в Антарктиде мы не испытывали и стремились уже сейчас погрузить на «Обь» то, что нам больше не требовалось. Временный аэродром располагался на льду вблизи Мирного, и на самолете ЛИ-2 мы без всяких осложнений добрались до судна. Потом дело пошло хуже: самолет остановился на расстоянии нескольких сот метров от корабля. Дальше лед якобы был непрочным, и все предстояло перетаскивать на себе. Никакого транспорта не было, а перенести 25–30 ящиков по 40–50 килограммов каждый — задача почти непосильная для трех человек, тем более, что до отлета самолета оставалось всего полчаса. К счастью, выяснилось, что позднее на самолете будут возить фрукты, и мы пока могли не спешить. Летчики привезли нам небольшую волокушу на подбитых пластмассой полозьях, и с ее помощью мы перетащили наши 10 ящиков на «Обь», а 20 ящиков оттуда — к самолетной стоянке. Все это заняло немало времени: мы получили письма из дома, которые нельзя было не прочитать, у Грузова, конечно, тоже не все было готово, так что в конце нам пришлось поторапливаться. Наконец уставшие и потные, мы уселись в самолете на свои ящики. Тут выяснилось, что если раньше лед был слишком тонок, то теперь, когда нужно было грузить фрукты, он стал достаточно толст, чтобы самолет мог подрулить вплотную к кораблю. Спешили мы тоже напрасно: простояли еще полчаса, прежде чем в самолет начали затаскивать ящики с апельсинами и яблоками. Мы, конечно, тоже приняли участие в погрузке, тем более что несколько ящиков было разбито и фрукты катались по полу машины. Потом очистили по апельсину, в самолет село еще несколько пассажиров, которые поспешили сделать то же, и мы поднялись в воздух. Погода между тем заметно портилась, облака затягивали небо. Трактор с волокушей для фруктов ожидал нас на аэродроме, но грузчиков не было. Экипаж самолета спешил сделать еще один рейс, пока погода не испортилась окончательно, и за разгрузку пришлось взяться всем. Можно было только порадоваться, что самолет — это не трактор с санями, фруктов было всего около тонны, так что разгружать пришлось недолго.

Потом мы вытащили свои ящики, погрузили их в вездеход и всего через несколько минут уже были в Мирном.

Наконец-то мы собрались в Антарктиде все втроем, готовые полностью развернуть работу. Правда, это произошло значительно позже, чем предполагалось, и вместо того чтобы только организовать базу, мы с Пушкиным уже выполнили около трети всей работы. Но от нас это не зависело, а так как уже было ясно, что экспедиция затянется по сравнению с первоначальным планом, то и для Грузова оставалось немало работы. Теперь нас стало больше, работать мы могли быстрее и лучше, но вместе с тем возросли требования к организации работы.

Мы надеялись возобновить погружения на следующий день, но к вечеру уже сильно мело, а 16 января разразилась такая пурга, что трудно было даже добираться от дома до столовой. Для нас с Пушкиным этот перерыв был лишним, но для Грузова он оказался очень кстати. Женя привез с собой снаряжение, изготовленное им специально для антарктической экспедиции, но оно было не совсем готово и нуждалось в доделках. К тому же Грузов внес в него столько усовершенствований, что казалось вообще невероятным, чтобы этим снаряжением можно было пользоваться. Для всех необходимых доделок одного дня было явно недостаточно, но у нас был готовый запасной комплект для погружений со стандартным костюмом ГКП-4. Решили, что первый спуск Женя сделает в этом скафандре, тем более, что с таким же оборудованием он опускался на Дальнем Востоке. На подгонку ушел весь день, и для доделок сверхусовершенствованного костюма времени уже не осталось. Забегая вперед, заметим, что Грузов так и проплавал всю экспедицию в этом костюме, а усовершенствованное снаряжение вернулось назад, ни разу не побывав в воде. Впрочем, в то время Женя очень обижался, когда мы предсказывали его изобретениям такую судьбу, и дело предоставили своему естественному течению. Мы тоже не потеряли день напрасно: с «Оби» привезли научные книги и переснятые определители, и мы смогли опознать некоторых собранных животных.

На следующий день пурга улеглась, и мы добрались до наших лунок. Нашим глазам предстало печальное зрелище, которое было, впрочем, результатом нашего собственного головотяпства. Все было покрыто толстым слоем снега, лишь кое-где из него выглядывали отдельные части оборудования, в изобилии разложенного нами на льду. Самым неприятным было то, что полностью занесло все лопаты, а как же без них раскапывать и искать занесенное снегом снаряжение? Лунки тоже забило снегом, внизу он обледенел от соприкосновения с водой и стал таким плотным, что по бывшим прорубям можно было ходить. У нас было три лопаты, и мы отправились в балок посмотреть, нет ли там хоть одной. Небольшой тамбур у входа был весь набит снегом, снег был в ящиках с продуктами, водолазной аптечкой, снаряжением, словом, всюду, где оставалась хоть малейшая щель. Лопат не оказалось ни одной. Пришлось копать чем попало, вплоть до кастрюль. Начали со споров, где что лежит, чаще всего мое мнение не совпадало с точкой зрения Пушкина. Потом в огромном сугробе начали рыть траншею и — ура! — наткнулись на черенок лопаты. Дальше пошло быстрее, и через несколько часов у нас не хватало только некоторых инструментов, акваланга и кое-какой мелочи. Акваланг нужен был нам немедленно, с потерей остального можно было кое-как примириться, тем более, что под яркими лучами солнца снег оседал и темное снаряжение постепенно вытаивало и появлялось на поверхности. Продолжили раскопки, и в конце концов лопата стукнулась о баллоны. Вероятно, ни один археолог так не радовался находкам, как радовались мы, выкопав из-под снега свой акваланг. Впрочем, при этом я порвал лопатой привинченный к аппарату Сашин водолазный шлем. Он был очень недоволен, но у нас нашелся запасной шлем, которым можно было пользоваться первое время. Шлем был очень неудобный, сильно сдавливал нос и подбородок, но, чтобы заклеить разорванный, потребовалось бы часа два. Покончив с раскопками, приступили к расчистке лунки, потом привели все в более или менее пригодное для спусков состояние. Для нас все это было хорошим уроком: с Антарктидой не следует шутить, даже если целый месяц стоит хорошая погода, раньше или позже пурга обязательно разразится. С тех пор мы ставили у лунки специальный ящик и укладывали туда снаряжение, лопаты и пешни вертикально втыкали в снег, и подобных случаев не повторялось.

Раскопки заняли полдня, и стало ясно, что сделать, как мы намеревались, пять погружений никак не удастся. Времени могло хватить только на три спуска, да и то если выбрать такие, которые не требовали бы долгой разборки материалов. Пока же наступил полдень, и было самое время пообедать. Жене предстояло впервые попробовать несоленую печенку, впрочем, об этом ему не сказали, и он съел ее в немалом количестве и с удовольствием, хотя и нашел несколько недосоленной. Зато на следующий день он обнаружил, что соли у нас нет вообще, обозвал нас людоедами и дикарями и наотрез отказался употреблять несоленое мясо. Не помогли все наши ссылки на авторитет великого полярного исследователя Стефанссона. Грузов решил завести себе банку соли для собственного потребления. Однако он забыл банку в Мирном и на этот раз уже не стал отказываться от пищи «дикарей и людоедов». Потом соль наконец появилась, и вопрос был исчерпан. Правда, впоследствии Грузов несколько смягчился и признал, что несоленое мясо можно есть, но сам его все-таки солил.

Поскольку на разборку не оставалось времени, я занялся подсчетом морских ежей для последующих статистических вычислений. Это погружение не принесло никакого удовольствия, смысл такой работы выявляется позднее, когда закономерности предстают в простой, ясной, удобной для сравнения форме. Но какое дело мне было до этого под водой, где я должен был, как автомат, укладывать рамку на дно и подсчитывать попавших в нее животных! Казалось, более нелепую работу трудно придумать. Под водой пришлось пробыть долго, я почти не двигался и здорово замерз, вышел из-за того, что уже не мог записывать на пластине число ежей, так замерзли руки. Зато Пушкин, который просто осматривал район новой лунки, нашел немало интересного. Он опустился глубже, чем я в предыдущий раз, до глубины 36–38 метров. Там оказалось множество морских лилий, необычайные кроваво-красные и зеленые губки, формой напоминающие кактусы. Дно, как и на малой глубине, было покрыто массой голотурий, среди них поднимались очень изящные ажурные кораллы прекрасного розового цвета. Словом, у Саши были все основания остаться довольным.

Теперь наступила очередь Грузова, который, как это обычно бывает перед первым спуском в новых условиях, заметно нервничал. Особенно смущала его низкая температура воды, и он очень опасался, что сильно замерзнет. Поэтому Женя надел на себя чуть ли не все шерстяное белье, какое у нас нашлось, а сверху еще меховую жилетку. Его водолазные груза поэтому были чуть ли не тяжелее, чем у меня и Пушкина, вместе взятых. Я напрасно пытался убедить Женю, что лишнее белье бесполезно.

Ради первого погружения Грузова телефонную станцию вновь извлекли из ящика и подключили к аквалангу. Я надел наушники и микрофон и встал на страховку. Грузов подошел к лунке, осторожно залез в воду и погрузился с головой, потом нырнул и исчез подо льдом. Мне было хорошо слышно его дыхание, оно было ровным и спокойным, можно было ничего не опасаться. Проплавав около двадцати минут, Женя вылез на поверхность и прежде всего, сняв перчатки, стал размахивать руками и тереть их друг о друга, пытаясь согреть кисти. Выяснилось, что в перчатки попала вода и руки очень замерзли; да и самому ему, судя по посиневшему носу, было отнюдь не жарко. В этом не было ничего удивительного, мы в начале экспедиции выглядели ничуть не лучше. Хотя опасения по части холода вполне оправдались, Женя все же был доволен. Подводный мир был для него совсем новым, и взгляд поэтому замечал и тех животных, которые уже примелькались нам. Особенно сильное впечатление произвела на Грузова кристально чистая вода, хорошая освещенность под водой и сплошной лес щупалец на вертикальных склонах. Как специалисту по антарктическим морским звездам, ему было любопытно увидеть предмет своих исследований в натуре, а не в банках со спиртом. Мы тоже потихоньку радовались: уже по первому погружению было видно, что Женя сможет здесь спускаться. Основываясь на своем опыте, мы считали, что в эту первую неделю, когда происходит акклиматизация, нецелесообразно нырять больше одного раза в день. Грузов очень неохотно согласился.

Работа на новом месте почти не отличалась от того, что мы делали раньше, если не считать только, что сначала мы подтаскивали к лунке сани с аквалангами, ведрами, сетками и прочим водолазным и научным снаряжением. Тащили вдвоем, третий, тот, кто должен был спускаться вначале, в это время в балке натягивал на себя скафандр. Потом он шагал к лунке, до нее было около полукилометра. Страхующий уже ждал, лунка была очищена от шуги, и погружение тотчас начиналось.

На второй день совместной работы мы решили сделать пять погружений. Это удалось, но различные задержки вызвали большую потерю времени. Сначала у Пушкина порвался костюм, пришлось идти в балок за клеем и заплатой, а Саша в это время лежал на солнце и ждал, пока резина высохнет. Грузов проплавал почти 50 минут — только Пушкину удавалось пробыть под водой больше. Вдобавок выяснилось, что, стоя на страховке, Женя совершенно не чувствует ни движения водолаза под водой, ни передаваемых сигналов; он не мог отличить подергивания веревки, зацепившейся за лед у лунки, от сигналов водолаза. Жене не раз приходилось вытаскивать упирающегося изо всех сил Пушкина на поверхность. В таких случаях Саша бывал очень, очень недоволен и, сорвав шлем, бурно выражал свое негодование. Особенно неприятно бывало, если Евгений вытаскивал водолаза с глубины 30–35 метров, так как спуск обратно требовал времени и усилий. Как ни доказывал Женя, что отличить сигнал от случайного подергивания невозможно, мы никак не соглашались: раз мы сами могли, почему же не мог он? Правда, как это делается, объяснить мы были не в состоянии: тут все зависит от практики.

Потребовалось несколько дней, чтобы Женя все освоил, а до этого каждый из нас, если на страховке стоял Грузов, постоянно опасался, что вот-вот он будет извлечен наверх. Задержки, связанные с ними препирательства и всевозможные неполадки немало нас забавляли, но это была пустая трата времени.

Ко всему этому во время погружения у меня вышел из строя подводный фотоаппарат. Виноват был я сам. Аппарат заело, и, надеясь преодолеть задержку силой, я слишком сильно повернул рычаг. Все происходило на глубине 40 метров, где мысли как бы замирают в голове и простейшее действие требует тщательного обдумывания. Если бы я подумал подольше или глубина была меньше, то понял бы, что прикладывать силу не стоит — фотоаппарат был основательно сломан. Ближайшие четыре дня все мое свободное время уходило на разборку и ремонт камеры. Хотя механизм удалось починить, но он стал работать очень ненадежно и нередко отказывал в самых неподходящих случаях.

Когда мы, наконец, управились с пятью спусками, стало ясно, что так дело не пойдет. Слишком много времени уходило на надевание и снимание костюмов, хождение от балка к лунке и подготовку к погружениям. Малейшая непредвиденная задержка выбивала нас из колеи, и на обработку собранного материала оставалось слишком мало времени.

Мы обсудили сложившееся положение и придумали несколько схем, применение которых должно было улучшить организацию спусков. Эти схемы определяли последовательность погружений, страховки, вспомогательных работ и т. п. В ближайшие дни испытали их на практике и остановились на самой простой: теперь ежедневно один из нас совсем освобождался от погружений, зато он должен был чистить лунку, подготавливать все для погружений и страховать двух других, которые делали по два спуска. Тот, кто не спускался, в какой-то мере отдыхал после двух дней довольно серьезных погружений и, хотя количество спусков в день уменьшилось с пяти до четырех, мы сильно выиграли в организации и экономили много времени. Теперь между выходом из воды одного водолаза и погружением следующего проходило всего 5–7 минут, а на все четыре погружения вместе с подготовкой уходило обычно 4–5 часов, оставался резерв времени на случай мелких задержек. Система оказалась настолько удачной, что мы придерживались этого способа до конца нашей работы в Мирном.

В это время нас стали часто посещать зрители, и почти каждый раз случалось что-либо непредвиденное. Неожиданности бывали разные, но почему они выпадали именно в эти дни, трудно сказать. Сначала посмотреть на наши погружения приехал польский полярник Ричард Чайковский — в своей стране он был одним из пионеров подводного спорта, не раз погружался в Балтийском море и даже написал первую в Польше книгу о подводной фотографии. Он очень заинтересовался погружениями в Антарктиде, а так как он оставался зимовать на станции Молодежная, в Мирном у него было свободное время, и он мог провести с нами весь день. Вначале все шло как обычно. Наступила очередь Пушкина спускаться и собирать количественную пробу на глубине 32–35 метров. Я взял страховочную веревку, Саша ушел под воду, ничто не предвещало каких-либо неожиданностей. Прошло несколько минут, как вдруг конец резко дернулся, потом ослабел, и вновь его натяжение стало меняться — он то натягивался, то болтался совершенно свободно. Это не были сигналы водолаза, в этом я был уверен, но в то же время я не знал, что бы это могло означать. Вытащить водолаза — но скорее всего с ним ничего не случилось, в любом случае он наверняка дал бы сигнал, да к тому же едва ли что-нибудь может случиться с опытным водолазом всего через несколько минут после начала погружения. Но тут среди странных потягиваний я уловил трехкратный сигнал: Саша просил поднимать его наверх. Отчасти это меня успокоило: подавался сигнал обычного, а не аварийного всплытия, но вместе с тем рывки были не такими, как всегда, слишком частыми и неровными. Несколько быстрее, чем обычно, я стал выбирать конец. Сигнал между тем повторился, Пушкин просил ускорить подъем. Теперь уж были все основания для беспокойства, и я стал тащить веревку изо всех сил.

Я увидел Сашу еще под водой, из дыхательного автомата вырывались пузыри выдохнутого воздуха, значит, он, по крайней мере, был жив и дышал. Почти в ту же секунду Пушкин высунул голову из-под воды и мгновенно сорвал с себя шлем. Он дышал быстро и тяжело, но не это привлекло наше внимание. Плечи, руки, грудь водолаза, дыхательный автомат акваланга — все покрывала какая-то странная переливающаяся масса. Мы не сразу догадались, что это такое, и только через несколько секунд я понял, что перед нами большой осьминог. Стали отдирать от Саши щупальца, они держались не очень плотно, но их было восемь, и как только отрывали одно, другие присасывались снова. Наконец Пушкин вместе со спрутом вылез из лунки, и мы сняли огромного моллюска. Осьминог был большой, каждая рука достигала в длину почти метра, но самым удивительным была тонкая эластичная перепонка, соединяющая все руки в один огромный зонт. Весь он был странного светло-пурпурного цвета, который все время менялся, то краснел, то бледнел, то делался серо-лиловым, а в середине прятался небольшой клюв, очень похожий на клюв попугая. Налюбовавшись зверем, мы осторожно положили его в ведро, он там не поместился, то одна, то другая рука то и дело высовывались наружу. Весил он, видимо, около полупуда. Это был, как выяснилось впоследствии, самый крупный осьминог, найденный в Антарктике. По словам Саши, встреча с осьминогом произошла так. Пушкин опустился на глубину около 20 метров и неожиданно ниже себя увидел в толще воды огромный зонт — осьминог спокойно висел, не делая никаких движений, и смотрел на водолаза. Интересно, что всего за двадцать минут до этого я был на том же самом месте, но ничего не увидел — спрута еще не было. Опасаясь, что если прямо подплыть к животному, оно уйдет в глубину, Саша резко нырнул вниз, тогда-то я и почувствовал первый рывок. Теперь осьминог оказался прямо над водолазом, и расправленный зонт казался гигантским. Он по-прежнему находился на том же месте и не делал никаких попыток уплыть. Пушкин стал всплывать прямо на спрута и схватил его руками. Тот не пытался вырваться и только обвил Сашу всеми своими щупальцами. Объятие было не особенно сильным, утверждения, что осьминог может под водой задушить человека, являются чистейшей фантазией, для водолаза с дыхательным аппаратом он практически безопасен. Все же, конечно, огромный полип, как называли этих животных в старину, сильно мешал Пушкину двигаться, и он тотчас дал сигнал подъема. Для Саши это была первая встреча с осьминогом, и он вышел из нее с честью.

Впрочем, потом мы немало донимали Пушкина сомнениями о том, кто кого поймал — он ли осьминога или осьминог его и как все происходило в действительности. Раз под водой кроме Пушкина (и спрута) никого не было, мы могли сомневаться сколько угодно, осьминог, во всяком случае, ничего не рассказывал.

Хотя спрут и не представляет для водолаза реальной опасности, все же отношение к нему совсем другое, чем к прочим подводным обитателям. Дело не только в том, что он единственный из всех холоднокровных животных заслуживает названия зверя — его глаза, мозг, органы чувств намного совершеннее, чем у остальных беспозвоночных, — но и в какой-то странной вере в то, что он обладает своеобразным разумом. Правда, лично я никогда не видел, чтобы этот разум как-то проявлялся, но ни с одним другим животным не связано столько суеверий и совершенно фантастических рассказов. Даже опытные дальневосточные водолазы, ловцы трепангов, часто побаиваются спрута, считают, что он может пережать воздушный шланг, и не любят встречаться с осьминогом под водой. Мы не испытывали страха, но все же относились к спруту с уважением, и каждая встреча с ним хорошо запоминалась. Осьминога довольно неприятно убивать, но так как он очень вкусен, приходилось идти и на это. Впрочем, наш экземпляр ожидала более блестящая судьба — пополнить коллекции Зоологического института. Мы нашли большой бидон и поместили туда осьминога на вечное хранение.

На следующий день у нас снова был гость — опять наш милейший доктор Леонов, который намеревался заснять еще несколько кадров для своего любительского фильма. Мне очень хотелось сфотографировать человека под водой, и, так как почти все запланированные работы были закончены, я решил погрузиться вместе с Пушкиным, снять его спуск и особенно аквалангиста вместе с гигантской губкой, сбор пробы и другие кадры. Кое-что я намеревался снять подводным киноаппаратом, который спокойно ожидал этого времени в своем ящике, — это была первая лунка, где под водой оказалось достаточно светло для киносъемки. Пушкин, как обычно, спускался со страховочной веревкой, я же должен был идти под воду свободным спуском, без конца, иначе веревка, попадая в поле зрения камеры, мешала бы мне снимать. Я не видел в этом ничего опасного: под водой была превосходная видимость, лунку было заметно издалека, рядом со мной должен был быть Пушкин, на помощь которого всегда можно было рассчитывать.

Я взял фотоаппарат и кинокамеру и спустился под воду. Аппарат положил на дно, а с кинокамерой поплыл выбирать место для съемки первого кадра — Пушкин появляется в проруби и опускается на дно моря. Место нашлось сразу, а Саша наверху должен был ждать пять минут, пока я найду точку для съемки, потом всунуть в лунку ноги, поболтать ими — условный сигнал — и спрыгнуть в воду. На выбор места я потратил куда меньше пяти минут и мог не спеша снять морских звезд, ежей и прочую живность (впрочем, из этого ничего не получилось, в Ленинграде при проявлении выяснилось, что свет на дне здесь тоже был слишком слаб). Прошло уже больше назначенного времени, а Саша все еще не появлялся, видимо, наверху произошла какая-то задержка. Позднее оказалось, что порвалась резиновая перчатка. Выходить наверх не хотелось, и я опустился в соседний каньон, прорезавший мелководье. Здесь казалось так светло, что просто не верилось, что море покрыто двухметровым слоем льда. В ярком синем свете рельефно выделялись красно-оранжевые мягкие кораллы, синие морские звезды — можно было снять немало интересного. Время от времени я посматривал вверх — не покажутся ли там пушкинские ноги. Неожиданно мое внимание привлекло странное обстоятельство: когда я опускался вниз и выдыхал воздух в шлем, он наполнялся густым туманом, казалось, что все вокруг на секунду-две заволакивало дымом. Это было неожиданно, и я не мог понять причину такого непонятного явления. Еще через несколько минут показалось, что стало как будто немного труднее дышать — сопротивление вдоху увеличилось. Это было уже неприятно, но не настолько, чтобы прекращать спуск, воздух подавался еще довольно свободно, дышать было вполне возможно. Скорее всего, немного разрегулировался дыхательный автомат, но это ничем серьезным не грозило.

Тут наконец ноги Пушкина появились в лунке. Я быстро занял намеченное место и приготовился к съемке. Пушкин появился вверху, его фигура казалась полупрозрачной в сиянии, шедшем из лунки. Потом, весь в прозрачной голубой дымке, он начал вырастать у меня на глазах, медленно опускаясь вниз. Аппарат жужжал, запечатлевая это на пленку. Тонкая нить страховочного конца тянулась за водолазом. Я впервые видел человека под водой в Антарктике, до этого мы никогда не спускались вдвоем, и удивился, насколько хорошо он заметен в кристально чистой воде. Крошечная фигурка ползла по залитому светом дну, но вот Пушкин добрался до каньона и исчез, погрузившись в него. Я бросил кинокамеру, подплыл к фотоаппарату, взял его и следом за Сашей опустился в каньон. Между тем дышать делалось все труднее, с аквалангом явно было что-то неладно. Если бы я был под водой один, нужно было бы тотчас выйти и сменить акваланг, но мы погружались вдвоем и прерывать спуск не хотелось, нужно было снять хоть несколько кадров. Если бы я вышел, Пушкин собрал бы пробы, но уникальные снимки, скорее всего, никогда не были бы сделаны. Мы оба опустились на глубину около 20 метров рядом с гигантской губкой — дышать стало еще труднее, но я все же сделал несколько снимков. Теперь нужно было спуститься еще глубже, к кораллам, морским лилиям и ярким красным губкам, однако делать это очень не хотелось: если акваланг в порядке, подача воздуха с глубиной почти не меняется, но в неисправном аппарате дышать на глубине становится труднее. Секунду я раздумывал. Мои мысли были прерваны самым решительным образом: подача воздуха внезапно прекратилась, лишь ничтожная струйка сочилась из акваланга независимо от моего вдоха или выдоха. Тут уж размышлять не приходилось, правда, я еще успел показать Пушкину, что выхожу наверх. Он кивнул головой, видимо, подумав, что испортился фотоаппарат. Я стал возможно быстрее всплывать, временами, помогая себе, подтягивался за страховочную веревку Пушкина. Я старался ее не дергать, иначе Грузов, стоящий на страховке, стал бы вытаскивать нас обоих; однако один человек не может вытащить быстро сразу двух водолазов, я должен был рассчитывать только на свои силы. Очень надеялся, что наверху дышать станет легче, но этого не произошло, довольствоваться ничтожной подачей воздуха сделалось мучительно трудно. Хотелось дышать часто-часто, но я хорошо знал, что единственный выход — медленно втягивать в себя ту ничтожную струйку, которая по-прежнему сочилась из баллонов. Мозг еще работал четко, но движения становились вялыми, судорожные сокращения сжимали грудную клетку. Последние 30 метров, 20, 10 — наконец лунка. Я высунул голову, сорвал с себя шлем и полной грудью глотнул чистый воздух. Перед глазами шли розовые круги, руки и ноги налились странной тяжестью, но теперь все было позади. Доктор и Женя кинулись ко мне: они, конечно, были очень испуганы и не понимали, в чем дело, все уже привыкли к тому, что спуски обычно проходят благополучно. К счастью, врачебная помощь была не нужна, я отдышался и вылез на лед.

Часто после подобных случаев надолго остается неприятный осадок, усиливается чувство психического напряжения, теряется вкус к погружениям, пропадает желание спускаться под воду. С подобным явлением знакомы и многие спортсмены, и если альпинист сорвется на скальном маршруте, он обязательно должен снова его пройти, слаломист после падения на трассе вновь спускается по ней, иначе теряется уверенность в своих силах. Точно так же для подводника самый верный способ бороться с этими неприятными последствиями — возможно скорее погрузиться вновь и убедиться, что умение плавать и работать под водой не изменилось. Погружение Пушкина уже закончилось, и я надел запасной акваланг и вновь спустился под воду. На этот раз я был со страховочным концом и, разумеется, ничего не произошло, я благополучно собрал пробу и закончил пленку в камере. Вечером мы разобрали и тщательно проверили неисправный акваланг. Но если сразу после спуска он почти совсем не подавал воздух, то теперь, всего через несколько часов, в акваланге не обнаружилось никаких дефектов. Это было очень странно, и аппарат решили еще раз проверить под водой.

Потом нас снова посетил врач-кинооператор, но этот учился в Московском институте кинематографии и снимал для студии документальных фильмов. Так как все эти гости изрядно нам мешали, ему было поставлено жесткое условие: снимать то, что действительно происходит, не отвлекая нас от дела и не прося принять выигрышные для съемки позы. Наш кинооператор учился только на первом курсе, понял все буквально и действительно нисколько нам не мешал. К этой съемке он готовился долго и наконец выбрал день, с нашей точки зрения, самый неудачный. Сильный ветер нес снежные иголки, небо, снег, лед — все сливалось в сплошную белую пелену. Ветер бил снежинками по лицу, тащить сани было тяжело, не легче оказалось и сидеть на страховке; ничего не было видно, казалось, в мире не осталось ничего, кроме бескрайнего снежного поля с лункой посередине.

Уже два раза случались неожиданности, не миновать было и третьего, и мы только гадали, что-то будет. Сначала все шло как обычно, но вот Грузов появился из-под воды с громадной, чуть ли не метр диаметром, ярко-оранжевой звездой. Он был очень доволен и, конечно, ожидал, что все восхитятся такой редкой находкой. Однако вместо этого я попросил Женю спуститься и положить звезду на прежнее место — это была та самая звезда, которую я приготовил на дне для съемки. Грузов был очень смущен, исчез в проруби и выплыл уже без звезды. Впрочем, как уже упоминалось, под водой трудно помнить что-либо, кроме непосредственного задания. Вообще Женя очень старался выполнять все, что от него требовалось, но это давалось ему нелегко. Он пытался как-то выразить сомнение, нужно ли вообще спешить, и спросил, чего ради мы так загоняем себя. В этом он ошибался, мы не спешили, но у него не было привычки экономить время, приходить вовремя, избегать задержек и выполнять работу самым простым и быстрым способом. Правда, перед Женей стояла более трудная задача, чем перед нами в начале экспедиции: мы приспосабливались и акклиматизировались постепенно, он же вынужден был сходу включиться в уже сложившийся ритм напряженной работы. Только тогда удавалось Грузову отойти душой, когда ему поручалось какое-нибудь дело целиком и можно было работать не спеша и больше ни о чем не заботясь. В таких случаях Женя долго возился, делая частые перерывы и выкуривая папиросу за папиросой.

Между тем становилось ясно, что с нашего острова пора убираться. Далеко в море уже шел взлом припая, а у въезда в Мирный, где с берега стекала талая вода, толщина льда местами уменьшилась до 60 сантиметров. Появились опасения, что через несколько дней тракторы уже не смогут двигаться по льду. Наш балок мог надолго остаться на острове, а это была бы серьезная неприятность. Нужно было считаться и с возможностью внезапного взлома припая: шла уже третья декада января, а самый ранний за десять лет срок разрушения льда в Мирном — 25 января. Лед в этот сезон был тонкий, лето солнечное и, если бы с моря подули сильные ветры, волна могла быстро разломать припай и вынести остатки в море. Основные наши работы на обоих разрезах уже были закончены, все количественные и качественные пробы взяты, но хотелось еще поискать редких животных, собрать несколько крупных губок, половить планктон.

Все зимовщики и грузы были переправлены с «Оби» в Мирный, но отход неожиданно задержался. Как это здесь нередко бывает, Антарктида, кажущаяся такой мирной и гостеприимной, преподнесла один из своих сюрпризов. Польские полярники должны были вылететь на станцию Добровольский. Эта станция, впоследствии переданная Польше, была открыта советскими полярниками в 1956 году в оазисе Бангера. (Оазисом здесь называют участки территории, свободные от постоянного ледникового покрова; их горы, долины, многочисленные озера действительно радуют глаз.) В составе нашей экспедиции в Антарктиду прибыли четверо поляков, чтобы побывать на своей станции и выяснить, что нужно сделать для ее открытия.

На небольшом самолете ЛИ-2 вылетели в Добровольский. Вместе с поляками, которые раньше не бывали в Антарктиде, летел большой знаток этих мест Л. И. Дубровин. В Добровольском они намеревались пробыть всего несколько часов, поэтому не взяли с собой ни продуктов, ни спальных мешков — летели, что называется, налегке. Самолет быстро добрался до оазиса, до него было всего около 350 километров. Место для посадки выбрали на большом озере, рядом с постройками станции. Самолет снизился, побежал по льду, остановился и тотчас провалился в лед и сел на брюхо. Лед на озере оказался тонким, под ним было полтора метра воды и только ниже снова лед, более прочный. Опасались, что машина провалится совсем, и, дав радиограмму об аварии, все покинули ее и пошли к станции.

Положение сложилось неприятное, нужно было искать в Добровольском посадочную площадку для самолетов, а в Мирном теперь оставались только более мощные ИЛ-14, для которых нужна довольно длинная взлетная полоса. Как назло, задул сильный ветер. Однако в тот же день потерпевшим аварию сбросили спальные мешки, теплую одежду, продукты.

Прошло несколько дней. В оазисе искали подходящее место для посадки самолета. Наконец его обнаружили на ледниковом щите в нескольких километрах от станции. Как только установилась погода, всех вывезли в Мирный. В тот же день поляки были уже на борту «Оби», и судно ушло к станции Молодежной.

Теперь было объявлено, что с 25 января выход на лед всех видов техники воспрещается. Для окончания работ и подготовки к переезду оставалось дня два. Мы в последний раз приехали на остров и увидели, что отсюда действительно пора выбираться. Трещина, через которую мы переправлялись на пути к лунке расширилась и теперь достигала полутора метров, с трудом удалось найти место, чтобы перетащить сани и переправиться самим. Вода в лунке, раньше идеально спокойная, теперь равномерно колебалась вверх и вниз, по крайней мере, сантиметров на тридцать. Где-то уже шел взлом припая, и подо льдом сюда доходили волны — дыхание открытого моря. Время от времени по льду прокатывался глухой гром, рокот и скрежет, казалось, лед оживает после долгого зимнего покоя, начинает пробуждаться и шевелиться. Трудно было сказать, сколько он продержится, может быть, еще несколько недель, но возможно, что всего неделю или лишь несколько часов. Пора было кончать работы, пока не поздно. Сделали еще три погружения, и практически вся намеченная программа была выполнена. Пушкин, самый наблюдательный из нас, погрузился, чтобы в последний раз поискать редких животных. Он нашел несколько разных видов, но оказалось, что все они хоть по одному разу да представлены в наших коллекциях. Это доказывало, что вблизи лунки дно было обследовано уже довольно хорошо. Свой второй спуск Саша использовал для того, чтобы собрать крупные, типичные экземпляры губок, такие, которые можно было бы выставить в Зоологическом музее. Их следовало собрать вместе с камнями, на которых они растут, тщательно законсервировать и высушить, избегая малейших повреждений рыхлых тканей. Забрали и огромную губку, рядом с которой мы фотографировались под водой. Тут пришлось немало повозиться: губка была больше человека, не хватало рук, чтобы ее обхватить, да и сам материал был очень мягким и непрочным. Огромная бугристая губка с трудом прошла в нашу лунку, и нам с Грузовым пришлось немало попыхтеть, вытаскивая ее из воды. Затем губку на санях торжественно отвезли к балку и поставили сушиться.

Проделали последний рейс с нартами, нагруженными всем снаряжением, и с работами на отмели было покончено. Мне еще предстояло погрузиться на старом месте, рядом с балком, у самого берега острова. Пушкин просил достать с большой глубины несколько губок-кувшинов, кроме того, на дне оставалось подводное ружье, несколько скребков и еще кое-какие мелочи, которые мы обычно не поднимали на поверхность при погружениях. Лунка еще со времени большой пурги была занесена снегом, но он уже сильно подтаял — этому способствовало то, что остатки взрывчатки окрасили воду в лунке в красный цвет. Мы легко пробили в снегу небольшое отверстие, и я опустился под воду. Как уже упоминалось, обычно мы не погружались второй раз в день глубже 20 метров, а губки росли на сорокаметровой глубине. На этот раз я решил сделать исключение: между спусками прошло больше шести часов, да и первый раз я был неглубоко.

Быстро нырнул на двадцатиметровую глубину — там на площадке лежали инструменты и ружье — и, не задерживаясь, спланировал вниз. Еще раньше я заметил небольшое скопление губок, которое располагалось заметно выше, чем сплошные заросли, — теперь я опустился прямо туда, глубина оказалась 42 метра. Нужно было действовать быстро, внизу я мог пробыть только 15 минут. Осторожно отделил от стены большой кувшин, еще и еще. Положить их было некуда. Пришлось одну губку прижать локтем, вторую надеть на левую руку, третью я взял в правую и, изловчившись, дал Пушкину сигнал подъема.

Саша тоже знал, что времени у меня немного, и тянул изо всех сил. Я стремительно несся вверх, пробивая головой тучи мелких пузырьков воздуха, выдохнутых несколько секунд назад. Казалось, я мчусь в скоростном лифте, не видя кругом ничего, кроме мелькания бесчисленных пузырей. Руки были заняты огромными губками, и я никак не мог подать сигнал замедлить подъем — пришлось бы выбросить губку. Наконец, не выпуская добычи, я захватил веревку рукой и дернул ее: рядом как раз появились смутные очертания двадцатиметровой ступени. По инерции поднялся еще немного, и всплытие прекратилось. Всплывать к лунке я не собирался и, положив губки, снова спланировал в глубину. На этот раз оторвал две большие губки и снова стремительно поднялся до двадцатиметровой глубины, теперь я был наготове и рванул веревку заранее. Оставалось решить, спускаться еще раз или нет; Пушкин не давал мне сигнала, значит, срок безопасности еще не истек, но ведь и на подъем губок наверх с глубины 20 метров понадобится много времени. Посмотрел на манометр — воздуха еще было много — и снова спустился вниз, сорвал еще две губки. Теперь я всплывал уже до самой поверхности, подъем опять был неприятно быстрым, я чувствовал себя беспомощным и больше всего опасался удариться головой об лед, так как, хотя вода и смягчает удар, это удовольствие небольшое. Все обошлось благополучно, но я всплыл слишком быстро, много быстрее, чем предусматривают правила, и, отдав губки, снова моментально нырнул вниз — это избавляло от опасности кессонной болезни. Потом пришлось еще трижды погружаться за губками, положенными на площадке, ружьем и инструментами, а в конце провести несколько минут на трехметровой глубине, делая выдержку, но все это было только долгим и неинтересным дополнением к захватывающему погружению в пучину. Впрочем, нам не удалось сохранить эти губки: они сушились в открытом помещении, там их обнаружили собаки, разорвали на куски и растащили по всему Мирному. Сразу после спуска мы этого, разумеется, предсказать не могли и были очень довольны.

Наши погружения еще на двух разрезах подошли к концу, почти незаметно для нас оказалось, что мы уже перевалили на вторую половину намеченного. Мы с грустью сознавали, что здесь, у острова Токарева, нам уже не придется спускаться, и места, где удалось ненадолго заглянуть в подводный мир, навсегда станут для нас недоступными. В последний день разборки почти не было, готовясь к перевозке, мы закрепили внутри балка оборудование и разбрелись по острову. Хотелось напоследок еще раз полюбоваться пингвинами, их симпатичными, почти черными пуховыми птенцами, всей их жизнью. Можно было подолгу смотреть, как взрослые птицы, смешно переваливаясь, разгуливают по колонии, как они, выполняя сложный ритуал, сменяют друг друга на гнезде и ковыляют к морю. Особенно забавно было кормление птенцов, когда птенец, вовсю вытягивая шею, засовывал свой клюв глубоко в глотку родителя, давясь, глотал полупереваренную пищу и, наконец, успокаивался и часто тут же засыпал.

Перевозить балок следовало рано утром, когда снег смерзался и покрывался твердой корой. В пять часов трактор, на котором мы сидели, ровно гудя мотором и оставляя на твердом насте лишь едва заметный след, уже шел к острову. Сказывалось приближение осени — было довольно холодно, около —10°, с материка дул пронизывающий ветер. Было изумительно красивое и ясное утро. Солнце еще не поднялось из-за горизонта, но все небо уже сияло необычайно нежным розовым светом, громады айсбергов отбрасывали яркие сине-лиловые тени. Высокая вершина острова Хасуэлл искрилась и сверкала в лучах солнца — скалы поднимаются над морем на сто метров и там солнце уже взошло. Мы любовались пейзажем, и я пожалел о том, что за работой мы почти не замечали всей красоты Антарктики: всегда занятые, в темных очках, мы редко обращали внимание на что-либо, не связанное с делом.

До балка добрались легко, все здесь было уже готово, вдвоем подцепили балок к трактору. Я залез внутрь, бросил последний взгляд на остров, на вездесущих пингвинов, которые окружили нас кольцом. Все затряслось, задергалось, запрыгало — трактор преодолевал неровный лед у берега.

Теперь балок был поставлен прямо в Мирном, на скалах у спуска на лед. Мы намеревались продолжать работу примерно в полукилометре от станции, у небольших камней, поднимавшихся из воды только в отлив. Совсем рядом с ними, в какой-нибудь сотне метров, начиналась гряда айсбергов, самых различных форм и размеров. Пока они стояли спокойно, скованные припайным льдом, но мы знали, что, как только лед сойдет, ледяные горы двинутся и медленно, одна за другой, поплывут мимо поселка в открытое море. Конечно, ходить к этому месту в скафандре было далеко и неудобно, но другого выхода не было. Погружения у самого Мирного, там, где доставали гидрологическую вертушку, решено было отложить на самый конец работ, уж туда-то можно добраться почти всегда. Новое место нужно было подготовить к спускам. Грузов, который незадолго до отъезда окончил курсы взрывников, должен был проявить свое искусство и проделать во льду лунку.