С аквалангом в Антарктике

Глубина — пятьдесят метров

После обеда мы с Пушкиным погрузили на нарты взрывчатку, буры, инструмент, впряглись и вскоре были уже у скал. Грузов, по своему обыкновению, собирался очень долго: ему еще нужно было достать взрывмашинку, детонаторы и кабель. Самих скал не было видно, давлением торосов на них выжало огромную льдину, она висела высоко над водой и льдом, подпираемая камнями и глыбами льда. Вблизи лед был взломан и расколот, полыньи чередовались с трещинами и торосами. Делать лунку прямо среди колотого льда было опасно, льдины могли сдвинуться и сжать отверстие. Правда, у самых камней было небольшое пространство чистой воды, но там медленно плавали взад и вперед обломки льда и туда явно не стоило соваться.

Выбрались на ровный сплошной лед и начали сверлить отверстие. Бур, потрескивая, уходил вниз, лед подавался легко. Дыру пробурили без всякого труда, измерили глубину — 20 метров. Тут и решили рвать лунку. После удачного взрыва на острове Токарева мы считали, что теперь хорошо знаем, где, как, на какой глубине и сколько нужно закладывать взрывчатки, и поэтому, не дожидаясь Грузова, начали сверлить шпуры. Мы совсем не торопились, но успели закончить все, а Жени еще не было. Делать было нечего, решили промерить глубину со всех сторон камней.

Пробурили пять или шесть отверстий, нашли еще место с двадцатиметровой глубиной, а с другой стороны скал дна так и не достали. Грузова все не было, и мы начали уже обсуждать, не пойти ли познакомиться с тюленем, лежащим примерно в полукилометре от нас, но тут появился Женя с необычайно вдохновенным и деловым видом, весь увешанный взрывным снаряжением: мотками провода, сумкой с детонаторами и машинкой. Самостоятельно рвать Грузову предстояло в первый раз, и взрывная наука так и выпирала из него. Он точно соблюдал многочисленные правила: размотал провода на всю их трехсотметровую длину, заставил нас отойти к самому концу (на наш взгляд, за глаза хватило бы и трети этого расстояния) и стал священнодействовать, изготовляя заряды. Ждать пришлось долго, но наконец все было готово, Женя подключил машинку, повернул ручку и, к нашему удивлению, грянул самый что ни на есть настоящий взрыв. Подошли к лунке, она была взорвана, но как! На площади примерно 40 квадратных метров лед был раскрошен и расколот на куски, на десятки метров в стороны бежали трещины. Заряд явно был слишком велик, нетрудно было понять и причины этого: лед, как оказалось, состоял из длинных игольчатых кристаллов и был совсем не так прочен, как раньше. Приходилось признать, что наши познания по части взрывания лунок ничуть не больше, чем у всех остальных.

Мы начали очищать лунку от обломков, а Женя, убедившись, что взрыв у него получился не хуже, чем у других, необычайно оживился и горел желанием произвести еще один, благо место было уже выбрано. То, что первая лунка получилась далеко не идеальной, он, конечно, относил на наш счет и решил теперь продемонстрировать нам направленный взрыв: изготовить точно квадратную лунку размером 2×2 метра. К этому времени собрались зрители и в советчиках не было недостатка. Вообще в Антарктической экспедиции, как выяснилось, все обладают ценнейшим опытом в двух областях: подрывном деле и медицине. Во всяком случае, как только требуется оказать самую пустячную медицинскую помощь или что-нибудь взорвать, все присутствующие спешат со своими советами. Впрочем, это свойство общечеловеческое. Правда, на этот раз мы с Пушкиным от советов воздержались — наше неумение было продемонстрировано достаточно убедительно, и мы молча выкидывали из лунки ледяные обломки, — но тем больше старались наши гости.

Наконец лунка с чрезвычайно хитрыми наклонными ходами для взрывчатки была готова. Заряд положили небольшой, примерно в пять раз меньше, чем в первый раз, и поэтому отошли всего метров на сто. Взрыв действительно вышел направленным: обломки льда вылетели узкой струей и с необычайной точностью понеслись в нашу сторону. Полупудовые глыбы с отвратительным стуком шлепались всего в десяти метрах перед нами, мелкие льдинки сыпались прямо на нас. Мы втянули головы в плечи и ждали, пока прекратится дождь ледяных осколков. Потом направились к месту взрыва.

Картина была впечатляющая: ни в одну сторону, кроме той, где стояли мы все, не выбросило ни кусочка льда. Сама же лунка почти ничем не отличалась от предыдущей, только с одной стороны, как бы в насмешку, лед вырвало точно по намеченной линии.

Работы по счистке, однако, было здесь не меньше, чем после первого взрыва. Так или иначе, пусть и снова не совсем так, как нам бы хотелось, но место для погружений было почти готово. Мы вычистили лунки, и на этом рабочий день окончился.

Потом вновь начались спуски. На этот раз великая честь открыть погружения в новой лунке принадлежала Грузову. Был даже изменен обычный порядок, по которому погружения обычно начинали я или Пушкин.

Дело в том, что Женя очень не любил спешить и тратил на надевание скафандра больше времени, чем остальные. Если он спускался вторым, то как раз успевал подготовиться к тому времени, когда первый водолаз выходил из воды. На этот раз он спустился первым и пробыл под водой около получаса. Выйдя, он сказал, что внизу довольно бедно и очень похоже на то, что наблюдалось в обследованных местах. Он достал огромного белого червя, но такие уже попадались нам под самой первой лункой, а большие красные морские звезды, которых здесь было много, иногда встречались и раньше. Наступила моя очередь опуститься в лунку. Все соответствовало Жениному описанию, дно было населено сравнительно бедно, и сразу нельзя было заметить чего-либо нового. Было светло, снопы света пробивались через лед, который казался совсем прозрачным. В мягком голубом свете хорошо просматривалось дно, пологими уступами уходящее вниз. Тут и там на скалах белели кусты мягких кораллов. Кое-где на дне были заметны совсем пустые, незаселенные места, только коричневый налет диатомовых водорослей покрывал скалы.

Начал погружаться, и на глубине 20 метров жизнь стала богаче, среди мягких кораллов появились морские лилии, асцидии и различные более мелкие животные. Дальше, примерно до глубины 30 метров, шла почти отвесная стена, глубже снова начинался пологий спуск, уходящий все ниже и ниже. Сразу под стеной животный мир резко менялся. На расстоянии какого-нибудь метра-двух по вертикали исчезали одни виды и появлялись совсем другие. Наверху росли густые «леса» мягких кораллов, внизу дно покрывали нежные веточки гидроидов, сидячие черви-полихеты в длинных полупрозрачных трубках, морские лилии, множество асцидий и губок.

Это было место, очень удобное для тщательного исследования глубин в 40–50 метров. Раньше мы, как нарочно, попадали на такие участки, где делать это было или трудно, или слишком рискованно. У острова Строителей в первой лунке мы еще не приобрели нужной формы, на следующем месте была отвесная стена, работать на которой было очень неудобно, потом — у третьей лунки — до большой глубины было далеко, а перегибы веревки делали ненадежной страховку. Здесь же совпали благоприятные условия: все трое были в хорошей форме, работа на наклонном дне не представляла особых трудностей. Нужно было, конечно, выполнить и работы по стандартной программе на всех глубинах, но это можно было сделать, погружаясь по второму разу в день. На большую глубину каждый из нас мог спускаться ежедневно при первом погружении. Глубоководные спуски из редкого события должны были стать для нас обычным делом. Довольный результатом спуска, — здесь, в Антарктике, чем глубже, тем больше нового можно надеяться встретить, — я стал всплывать и вскоре выбрался на лед.

Грузов снова спустился под воду, а мне не оставалось ничего другого, как ждать, пока он закончит свою работу — на этот раз сбор количественных проб на небольшой глубине. Не стоило идти греться в балок, путь туда и обратно составлял все-таки больше километра.

Во второй раз я намеревался погрузиться в другую, соседнюю лунку и заодно проверить тот акваланг, который недавно сыграл со мной скверную шутку: ведь не мог же он отказать без всякой причины. За то время, которое Женя провел под водой, я понял, что здесь нам придется несладко, так как, хотя я натянул поверх скафандра меховой жилет и штормовой костюм, холод был премерзкий и пробирал до костей. Дул сильный ветер, и время, казалось, тянулось бесконечно. К тому времени, когда Грузов вылез, у меня не осталось ни малейшего желания погружаться: хотелось поскорее попасть в теплый балок и снять скафандр. Все же я надел акваланг и нырнул. Вначале акваланг работал совершенно нормально. Впечатления от морского дна были очень странными, населенные участки чередовались с совершенно безжизненными полосами, где не было ничего, кроме голого камня. Видимо, здесь движущиеся айсберги местами касались грунта.

Однако очень скоро мне стало не до научных проблем: в маске опять появился туман, потом дышать, как и в первый раз, стало немного труднее. Не было ни малейшего желания ждать, что будет дальше: я знал это слишком хорошо. Поэтому я тотчас поднялся, и мы немедленно сняли крышку с дыхательного автомата: он был полон льда, ледяная корка покрывала рычаги и клапан подачи воздуха. Теперь все стало ясно: где-то существовала течь, которая осталась незамеченной при проверке. Позднее оказалось, что вода проходила между корпусом автомата и резиновой мембраной, но только при слабом вдохе. Если в коробке автомата создавалось значительное разрежение, как это делается при проверке, мембрана присасывалась к корпусу и прилегала плотно. После первого случая мы, видимо, довольно долго продержали акваланг на солнце, лед растаял, вода вытекла и обнаружить какую-либо неисправность стало невозможно.

На следующий день пришлось прервать работу: на Мирный, неся ветер, массу снега, снежные смерчи, обрушился с побережья очередной циклон. Снова валялись на койках, обсуждая, какие работы и как выполнять на новом месте. В отношении научной программы все было довольно ясно, но зато мнения расходились в другом. Женя полагал, что на месте погружений нужно установить палатку, а в ней — газовую плиту, мы же с Пушкиным считали, что сойдет и так. Не достигнув общего согласия, сошлись на том, что если Женя считает необходимым спускаться с полным комфортом, то мы всячески приветствуем такое начинание и призываем его осуществить это на практике. Потом, когда палатка уже была установлена, мы смогли оценить Женину инициативу, но тогда мы уже начинали чувствовать постоянную, все возрастающую усталость и нам очень не хотелось что-то делать, если можно было обойтись без этого. К вечеру пурга стала утихать, и обозлившийся на нас Грузов развил бурную деятельность. Ему довольно быстро удалось получить палатку, которая раньше стояла над лункой гидролога, а теперь была уже снята со старого места и поднята наверх, в Мирный. Женя погрузил ее на нарты, отвез и установил над прорубью. Потом взялся за газовую плиту. Со склада все газовые плиты были уже разобраны: в поле работали геологи, ушли из Мирного санно-тракторные поезда, последней плитой оборудовали балок для термического бурения льда. Однако кто ищет, тот всегда найдет: начальник станции сказал Жене, что в одном месте он видел угол плиты, вытаявшей изо льда. Вообще в этом году снег и лед стаяли очень сильно, местами проглядывали предметы, занесенные уже давно, чуть ли еще не в первую экспедицию.

Грузов вооружился киркой и паяльной лампой, и через несколько часов работы плита появилась из-под льда. Правда, внутри нее по-прежнему был сплошной лед. Мы вдвоем с трудом сдвинули плиту с места, дотащили до нашего балка и положили оттаивать на горящую газовую плиту. После этого Грузов закончил оборудование палатки: снаружи стоял баллон с жидким газом, внутри голубоватым пламенем теплились горелки. В палатке стало настолько тепло, что раздеваться было совсем не холодно.

Женя, которому наше общество, видимо, успело уже изрядно поднадоесть, захотел переночевать в палатке, принес туда раскладную кровать и спальный мешок. Как он объяснил, ему хотелось побыть в Антарктике одному, почувствовать ту необычайную тишину, о которой так много писали. Так как палатка практически находилась на территории станции, причин для беспокойства не было. Не хотелось и лишать Грузова такого совершенно невинного удовольствия, так как водолаз при погружениях устает от нервного напряжения куда больше, чем от физической нагрузки, и немного отдохнуть для него просто необходимо. Если даже при этом и приходят в голову несколько необычные желания, в этом нет ничего плохого, и самое лучшее — по возможности удовлетворять их.

На следующее утро Женя не появился к завтраку. У меня это вызвало некоторое беспокойство: трудно все-таки предвидеть все, что может произойти в Антарктике. Пошел в палатку, тем более что пора уже было браться за работу. Там моим глазам представилась мирная картина: Женя крепко спал в мешке и наружу выглядывал только его нос. Разбуженный, он очень смутился и объяснил, что ночью было холодно, он часто просыпался и только под утро, тепло одевшись и включив газ, крепко уснул. Интересно, что ночью часто слышалось своеобразное поскрипывание, треск, как бы дыхание льда: ледяной покров, кажущийся таким спокойным, на самом деле жил своей жизнью. В этот день Жене пришлось обойтись без завтрака, и больше у него не появлялось желания спать где-либо, кроме нашей комнаты.

Всю ближайшую неделю мы работали исключительно напряженно, опасаясь, что может начаться взлом льда. Погода заметно портилась, почти каждый день шел снег, стало ветрено и холодно. Теперь, когда у нас была расставлена палатка, это нас не смущало, но таскать по глубокому снегу нарты часто бывало тяжело.

Шли дни, очень похожие один на другой и отличающиеся только маленькими событиями. Раз Пушкин выскочил из воды с криком: «Осьминога поймал, осьминога поймал!» И действительно поймал, только диаметром осьминог был всего в несколько сантиметров. Но повадками он не отличался от своих крупных собратьев: так же бледнел, краснел и зеленел, смотрел таким же злобным взглядом. После этого случая мы присвоили Саше титул «О великий ловец осьминогов!» и некоторое время обращались к нему только так. Вообще у нас (как и во всей экспедиции) различные прозвища были в большом ходу, и ими мы пользовались чаще, чем настоящими именами. Я редко обращался к Грузову иначе, чем «Евгений с костром во рту», так как он был единственным курящим среди нас и немало досаждал нам дымом и разбросанными повсюду окурками. Женя тоже не остался в долгу и изобрел такие звания, как «Аквапропп антарктический» и «Аквалангиссимус». Все мы часто употребляли и особо вежливое обращение: «О многоуважающий себя…», после этого следовало имя того, с кем разговаривали. Такая любовь к беззлобным шуткам и насмешкам при работе в трудных и рискованных ситуациях не случайна: они снимают напряжение, облегчают взаимоотношения между людьми. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь из нас обиделся.

Кроме осьминога, были и другие новые находки. Пушкин поймал двух рыбок. В кратком определителе рыб Антарктики мы не нашли ничего похожего на них. Лишь много позже, уже в Ленинграде, профессор Андрияшев определил, что они принадлежат к новому, еще не известному науке виду. Нам это было очень приятно: класс рыб довольно хорошо изучен, и новые находки, хотя они и не являются большим событием в науке, бывают довольно редко, много реже, чем среди беспозвоночных, где в некоторых группах до сих пор описана далеко не вся фауна и каждая экспедиция находит новые виды. Мне удалось найти огромного ползающего червя длиной около 30 сантиметров, а шириной в ладонь; вся спина его была покрыта рядами крупных чешуи, разрисованных оранжево-красным узором, а в середине каждой светилось яркое синее пятно. Похожие черви встречаются во многих морях, но редко бывают длиннее 3–4 сантиметров, а это был настоящий гигант. Посаженный в спирт, он сбросил со спины все чешуйки и вывернул глотку. На воле эти черви именно таким образом питаются: подкрадываются к добыче и выбрасывают вперед глотку, которая заканчивается многочисленными острыми зубами, у нашего червя они были лишь немного меньше человеческих. Всего через два дня я нашел еще одного подобного зверя, только без синих пятен. Потом, при разборке и обработке материала в Зоологическом институте, оба они оказались новыми видами. Антарктида, пожалуй, одно из последних мест на земле, где животные такого размера могут еще скрываться от многочисленных научных работников.

Когда мы рассказывали об этих находках, нас часто спрашивали, много ли нового мы нашли. Конечно, находить новых для науки животных было очень интересно, но все же это было далеко не главное в наших исследованиях: прежде всего мы стремились выяснить общую картину расселения животных в прибрежье Антарктиды, образуемые ими сообщества, количество организмов и связи между ними. К тому же установить, какие именно животные нами собраны, мы почти никогда не могли, а если и делали это, то определения были предварительными и нуждались в проверке. Только в Зоологическом институте стало выясняться, что в отдельных группах до трети животных еще не было описано в литературе и являются новыми для науки. Определение всех собранных животных требует нескольких лет работы квалифицированных специалистов и далеко не закончено еще и сейчас.

Удачно проходили и погружения на глубину 45–50 метров, которые мы теперь делали регулярно. В отличие от меньших глубин, там царил голубоватый полумрак, вблизи было видно хорошо, но уже на расстоянии нескольких метров можно было различить только общие очертания предметов, все остальное тонуло в сумраке. Обилие и разнообразие здесь различных организмов не поддавались никакому описанию. Еще глубже, насколько удавалось заглянуть вниз, животный мир в общем уже не изменялся. Мы собрали здесь немало животных, особенно богато были представлены кораллы и губки. Правда, на этой глубине мы могли пробыть всего около десяти минут, а работать приходилось очень медленно, так что общее количество материалов было не особенно велико, но они представляли значительную научную ценность. Раньше мы не могли бы позволить себе тратить время на глубоководные работы, но теперь мелководье было исследовано уже довольно хорошо, а для завершения работ вполне хватало второго ежедневного погружения.

Все это время лед почти не изменялся и не было никаких признаков того, что он когда-нибудь сойдет. Правда, пространство открытой воды у камней постепенно увеличивалось, а снизу лед стал разрушаться, в нем образовывались полости, он напоминал пропитанную водой губку, но поверхность льда не менялась, трещины не увеличивались. Мы выполнили здесь поэтому самую большую программу работ. Особенно много времени потратили на качественные сборы, и многие редкие животные были найдены именно на этой станции.

Мы с Пушкиным к этому времени уже порядочно устали, и нам не хотелось никуда ходить, но Грузов, которому почти не пришлось посмотреть Антарктиду, время от времени после работы отправлялся погулять. Однажды вместе с физиком Женей Давыдовым, у которого не оказалось работы — его должны были отвезти километров на десять в глубь материка, а для этого никак не могли выделить машину и водителя, — Грузов решил посмотреть колонию императорских пингвинов. Тщетно я уверял, что, по всем литературным сведениям, в это время года пингвинов уже нет, они месяц назад ушли в море. Два Евгения выслушали меня и все-таки отправились. В данном случае они наглядно доказали пользу сомнения: пингвины, хоть и в небольшом числе, оказались на месте. Пингвины, конечно, были интересны, но на путешественников произвели самое сильное впечатление не они. «Вы будете такие дураки, а также невообразимые болваны, если завтра же не пойдете вместе с нами! Это невозможно даже себе представить, мы и не думали, что может существовать что-либо подобное!» — примерно так заявили нем Жени, не признаваясь, что же именно они видели, якобы для того, чтобы наши впечатления были острее. «Что бы это такое могло быть? — гадали мы. — Лежка тюленей — едва ли она заслуживает таких эмоций, кит — но не будет же он сутки стоять на одном месте. Что-то из ряда вон выходящее, но что может быть такого в Антарктиде?» Только поздно вечером Грузов признался, что они нашли в айсберге пещеры с ледяными гротами, сосульками, сталагмитами.

Теперь передо мной встала проблема: идти или не идти? Для этого следовало объявить выходной, и, судя по нашему состоянию, день отдыха был действительно нужен. Но если вспомнить, что лед вскоре унесет, то лучше не делать перерыва, во время движения льда не придется погружаться, по меньшей мере, неделю, так что отдыха будет предостаточно. Все же в конце концов я махнул рукой — была не была — и объявил выходным следующий день. Кто хотел, — а хотели все мы, — мог пойти к пещерам. Вдобавок предстояло снять императорских пингвинов на кинопленку той самой камерой, которую заело при предыдущей попытке. Впоследствии у нас не было оснований жалеть о пропущенном дне, так как лед продержался еще довольно долго и выходной все равно пришлось бы сделать.

День был ясный и солнечный, твердый фирн шуршал под лыжами, мы быстро бежали по ровной поверхности морского льда к огромным ледяным горам, на несколько десятков метров возвышавшимся над припаем. Потом ровный лед кончился, мы вступили в нагромождение айсбергов и стали медленно пробираться между ними. Пройдя около 5 километров, добрались до гигантской ледяной горы, в которой зияло несколько голубовато-синих отверстий. В одной из пещер побывали наши товарищи, остальные, видимо, еще никогда не посещались человеком. Рядом с айсбергом, у входа в пещеры, была огромная лужа талой воды, сверху ее покрывал образовавшийся за холодную ночь лед. Он казался достаточно прочным, и мы, не снимая лыж, подошли к отверстию в ледяной стене. Оно располагалось на несколько метров выше нас, и пришлось осторожно, помогая себе лыжными палками, подниматься по крутому склону. Округлый коридор, высотой примерно в два человеческих роста, уходил внутрь ледяной горы. Волнистые стены были из гладкого, точно отполированного льда, только внизу лежало немного снега. Необычный голубовато-синий свет проходил через весь огромный ледяной массив, мягко струился, переливаясь в ледяных волнах; на сосульках и гребнях ледяных волн играли отблески света, проникавшего во входное отверстие. Фантастический голубой цвет стен, игра света, пар, клубами поднимавшийся изо рта, настраивали на торжественный лад, мы невольно говорили шепотом и медленно шли по коридору, едва касаясь ледяных стен. Он кончился неожиданно — перед нами был тупик, стена из гладкого льда, больше идти было некуда. Оглянулись — прямо перед нами, в рамке из голубого льда, в отверстии грота виднелись айсберги, по контрасту со стенами пещеры они казались нежнейшего розово-пурпурного цвета. Струящийся из стен свет, переливающийся всеми оттенками синего и голубого, волнистые стены пещеры, блестящие перламутром сосульки у входа и далеко впереди застывшие ледяные горы и бескрайние поля льда — все вместе создавало картину огромной, невыразимой красоты. К сожалению, никакая фотография не в состоянии передать то, что мы увидели.

Проникнуть во вторую пещеру было еще труднее, крутой ледяной склон высотой около 10 метров мы одолели только после того, как вырубили ледорубом ступени. Эта пещера была не такой эффектной, сосулек здесь не было, а стены оказались совершенно гладкими. Зато длина коридоров составляла несколько десятков метров, изнутри совсем не было видно входное отверстие, было темно и сумрачно, мы точно снова оказались глубоко под водой. Лишь слабый фиолетовый свет пробивался через многометровую толщу льда. Осторожно прошли пещеру до конца. На этот раз коридоры выходили в отвесный колодец, ведущий к вершине айсберга. Вверху виднелось голубое небо и быстро несущиеся по нему облака, подняться здесь было почти невозможно, разве только со специальным альпинистским снаряжением.

На обратном пути, после того как Пушкин снял пингвинов для Зоологического института, Женя заметил еще один вход в пещеру. Осторожно влезли туда. В глубь айсберга уходил извилистый туннель, перегороженный рядами занавесей из ледяных сосулек. Пришлось разбить некоторые, чтобы расширить себе путь. В остальном пещера здесь не отличалась красотой, пол коридора покрывал снег, стены тоже были припорошены снежной пудрой. Но внутри нас встретили неожиданности. Ветвящиеся во все стороны ходы пронизывали айсберги, и самым удивительным в них были огромные ледяные кристаллы, свисавшие с потолка и сплошь покрывавшие стены. Это был иней, сходный с тем, который можно видеть на окнах в морозный день, но только увеличенный в тысячи и миллионы раз. На стенах и потолке сверкали и искрились ледяные иглы, голубой свет рассеивался и преломлялся в фигурном инее, свисавшем с потолка. Страшно было дышать, не только что двигаться, среди этой хрупкой красоты. Женя зажег спичку, и она неожиданно вспыхнула ярким пурпурно-красным светом, — конечно, свет только казался таким по контрасту с голубоватым освещением пещеры, но это не делало его менее красивым.

Мы долго обсуждали, как могли образоваться пещеры и гигантский иней в них. С инеем все было просто. Ледяная гора является огромным резервуаром холода, и в летнее время она обычно холоднее, чем окружающий воздух. Этот воздух, насыщенный влагой при относительно высокой температуре, попадает внутрь пещеры, и иней оседает на ледяных стенах. Если движение воздуха очень медленно, ледяные кристаллы растут, делаясь постепенно все крупнее и крупнее. В более сильном токе воздуха выпадает просто мельчайшая снежная пыль. Куда труднее объяснить образование самих пещер Какие силы могут создать в айсберге ледяные туннели с совершенно гладкими стенами? Мы высказали немало совершенно фантастических предположений, но правильное решение нашлось лишь гораздо позже, уже в Ленинграде, когда я прочел популярную книгу о льде и ледниках. Дело в том, что пещеры образуются не в айсбергах, а еще в теле ледников, текущих с антарктического нагорья к морю.

На перегибах ледникового ложа в толще льда образуются трещины, которые затем, по мере движения ледника, могут снова соприкасаться краями. Огромное давление делает лед пластичным, края трещин снова срастаются, а внутри образуются заготовки будущих пещер. Токи воздуха постепенно шлифуют стены, вызывая в одних местах таяние, а в других — нарастание льда, и к моменту отлома айсберга от ледника пещеры в нем уже бывают вполне готовы и потом меняются лишь незначительно. Этим посещением айсбергов закончились наши прогулки по морскому льду: он делался все менее надежным, и мы больше не решались далеко отходить от станции.

Пропустив один день, снова взялись за работу. Хотя основные разделы намеченной программы были уже выполнены и незаметно для нас дело стало подходить к концу, оставалось еще немало работы и напряжение почти не спадало. Мы продолжали часто погружаться, интенсивно работали, но в нашем самочувствии и поведении постепенно начали появляться изменения. Они наступали медленно, почти нечувствительно для нас, но с каждым днем делались все очевиднее. Чаще и чаще можно было заметить, как один из нас, начав какую-нибудь работу, вдруг останавливался и долго-долго смотрел вдаль, — его мысли, видимо, в это время блуждали далеко от Антарктиды, — потом вдруг спохватывался и продолжал работать. Во время погружений мы по-прежнему испытывали вызываемый нервным напряжением подъем, и спуски шли почти так же, как и раньше, но разборка проб и все подготовительные работы делались все медленнее и медленнее. После обеда мы теперь подолгу спали, все труднее становилось вставать утром, мы с удовольствием вспоминали дни с плохой погодой, когда спускаться не приходилось. Постепенно кончался нервный подъем и на его место выступала усталость, вызванная длительной и тяжелой работой. Но с вялостью и утомлением еще можно было как-то справиться. Значительно хуже было то, что наши отношения тоже изменились. Постепенно прекратились дружеские разговоры, обсуждения научных проблем и находок. Да и на другие темы мы теперь разговаривали редко и неохотно — зачем, и так каждый мог с точностью предсказать ответ любого своего товарища на любой вопрос. Сознание того, что мы делаем важное и нужное дело, по-прежнему поддерживало нас, но поддержка эта делалась все менее действенной, мы продолжали работать скорее по инерции, энтузиазм все больше сменялся апатией и безразличием. Казалось, между нами и окружающей действительностью постепенно вставало мутное стекло.

Только иногда мы испытывали прежний интерес к делу. Нам предстояло спуститься и осмотреть подводную часть айсберга. Айсберги часто переворачиваются: подводная часть постепенно тает, делается все меньше, равновесие нарушается и ледяная гора переворачивается. На таких айсбергах нередко находят морских животных — звезд, ежей, губок — и обычно считают, что айсберг захватывает их со дна моря. У нас, однако, появилась мысль: а не живут ли эти животные прямо на льду, ведь если они могут населять морское дно, почему лед не может быть субстратом для жизни? Чтобы проверить это, хотелось найти айсберг, стоящий на мели длительное время — так, чтобы животные успели на него перебраться. К нашему сожалению, такого айсберга не оказалось, все были подвижны и задерживались здесь только на зиму, на то время, пока их удерживал припайный морской лед. Пришлось ограничиться ближайшим к палатке айсбергом: до него было нетрудно добраться, а рядом с ним образовалось разводье, куда можно было погрузиться, не взрывая во льду специальную лунку.

Спуск был связан с некоторым риском: что стало бы с нами, если бы айсберг перевернулся именно во время погружения? Шансов на это было очень мало, но одна из ледяных гор как раз недавно перевернулась. Теперь она резко выделялась среди всех остальных своим ярчайшим голубым цветом и мягкими, как бы облизанными, контурами. Припай рядом был превращен в ледяную кашу, через ледяные поля на сотни метров протянулись зловещие трещины. Чтобы сократить время пребывания у айсберга, мы одевались и готовились в нашей палатке, и только потом, погрузив снаряжение на нарты, прямо в гидрокостюмах пошли к месту спуска. Тут можно было наглядно убедиться, что разрушение льда хоть и медленно, но продвигалось вперед: там, где еще два-три дня назад было небольшое разводье, теперь тянулась огромная полынья размером не меньше 500 квадратных метров. Снег, покрывавший лед толстым слоем, пропитался водой и превратился в кашу, через которую мы тянули нарты, проваливаясь почти по пояс. Быстро закончили приготовления, и Пушкин ушел под воду.

Он вернулся довольно скоро: животные, которые населяли поверхность айсберга, были такие же, как и на морском припайном льду. Не удалось открыть ничего нового, но мы с Женей все же решили спускаться: хотелось посмотреть на ледяную гору под водой (ведь ее подводная часть примерно в семь раз больше надводной), а мне, кроме того, еще и сфотографировать под водой человека рядом с айсбергом. От Пушкина мы узнали, что вода прозрачная, течения нет и погружение, следовательно, будет несложным. Спускались мы оба сразу, Грузов со страховочным концом, а я без него, так как должен был снимать. Погружение действительно не представило особых трудностей, но как только я нырнул, моментально ощутил жгучий холод: резина костюма порвалась об острый ледяной кристалл на краю полыньи. Неудачи почему-то упорно преследовали нас, когда мы погружались вдвоем для съемок — таких погружений удалось сделать всего-то три и вдобавок каждый раз случалась какая-нибудь неудача. Правда, костюм из губчатой резины сохраняет тепло, даже если в него попадает вода, но чувствовать, как ледяная жидкость постепенно ползет по шерстяному белью, было крайне неприятно. Я решил все же не прерывать спуск: едва ли были шансы повторить его еще раз, а если фотографировать быстро, то можно закончить все к тому времени, когда холод станет совсем непереносимым. Глянул вниз и на мгновение остолбенел, забыв о ледяной воде, медленно заполнявшей скафандр.

В глубину уходила ледяная стена, казалось, конца ей не будет никогда. Рядом с ней, глубоко подо мной, отчетливо вырисовывалась крошечная человеческая фигурка. Это был Грузов, осматривавший поверхность айсберга. Ледяная стена, ярко-белая, идеально гладкая, как будто отшлифованная, казалась почти нереальной в изумительно прозрачной даже для Антарктики воде. Оглядываясь по сторонам, я всюду видел подводные основания других айсбергов, опускавшиеся в бездонную синюю пучину. Но нужно было спешить, и мы с Женей поплыли вдоль стены. Мой киноаппарат равномерно жужжал, снимая кадр за кадром. Множество мелких рыбок сновало в воде, но стена льда была почти безжизненна, только в отдельных крошечных углублениях сидели мелкие рачки. В одном месте айсберг пересекала черная полоса мелкого песка и камешков, видимо, захваченных с материка, в небольших нишах во льду песок лежал слоем в 1–2 сантиметра и тут виднелась трубка, в которой жил червь. Конечно, это было не то, что мы искали, но хоть какая-то жизнь на айсберге существовала. Первые несколько минут погружения прошли неплохо, но потом холод стал чувствоваться сильнее, и я поспешил закончить кинопленку. Счетчик киноленты наконец дошел до нуля, я вынырнул и вместо кинокамеры взял фотоаппарат. Перспектива сделать еще двенадцать кадров не приводила в восторг, меня уже бил озноб. Снят один кадр, второй, как вдруг внутри аппарата что-то треснуло — сорвался тросик, ведущий к затвору камеры. Неисправность была пустяковой, но выходить, снимать с аппарата крышку, надевать тросик и снова погружаться уже было выше моих сил. Я знаками показал Жене, что всплываю, выскочил из воды и бегом кинулся в палатку снимать скафандр и греться. С фотосъемками снова получилась неудача, но нельзя же было делать их за счет научной работы. Погружения у айсбергов не принесли серьезных результатов, но есть все же основания думать, что идея была правильной и стоит поискать айсберг, на котором обитали бы животные.

На этом наша главная программа была выполнена, и вовремя: лед, так долго казавшийся неизменным, стал разрушаться. Прочной оставалась только самая верхняя корка, сантиметров десять толщиной, она насквозь промерзала за холодные ночи. Весь остальной лед превратился в пористую, пропитанную водой губку, которая кишела крошечными рыбьими мальками. Они заметно подрастали с каждым днем и иногда плавали прямо в воде, ненадолго выбираясь из своих ледяных убежищ. Однако достаточно было чуть пошевелиться, резко двинуть рукой — и тысячи крошечных рыбок моментально скрывались во льду. Профессор Андрияшев очень просил нас собирать мальков, так как они редко попадают в обычные орудия лова. Сделать это оказалось совсем нелегко: мальков было много, но как их вытащить из пористого льда? После долгих обсуждений этой проблемы предложили два способа. Первый был до предела прост: водолаз брал с собой длинный пинцет, подплывал вплотную ко льду и начинал выпускать пузыри воздуха. Воздух постепенно наполнял проходы во льду, малькам это не нравилось, они начинали беспокоиться и торопливо плавать в своих убежищах. Запасясь терпением, можно было дождаться, когда из-подо льда высунется крошечный рыбий хвостик, тогда в дело пускали пинцет и несчастный малек пополнял научные коллекции. Так с немалым трудом поймали с десяток крошечных рыбок. Второй способ обещал разрешить проблему массовой добычи. Это же очень просто: подвесим под лед шашку взрывчатки, подождем полчаса, пока мальки не вылезут из своих убежищ, потом взорвем и можно нырять, собирать оглушенную рыбу. Грузов, единственный среди нас взрывник, никому не мог доверить это дело и взялся за него сам. После долгих приготовлений все было готово: детонаторы и провода сделали водонепроницаемыми, шашку привязали к пенопластовому буйку. Женя лезет под воду устанавливать мину под самой большой стаей мальков. Повозившись, выходит из воды очень довольный, а за ним на поверхность выползает шашка с детонатором: незаметно для себя он зацепился аквалангом за провода. Все начинается сначала. Наконец действительно готово. Отходим от лунки, подключаем аккумулятор — взрыва нет. Начинаем искать причину — скорее всего промокли провода. Грузов снова лезет под воду, — а когда там взрывчатка, это небольшое удовольствие, — и вытаскивает шашку. Проверяем все, снова устанавливаем — опять нет взрыва. Может быть, аккумулятор сел — нет, все в порядке. Только после двухчасовых поисков нашли причину и совсем не там, где искали: кто-то наступил на провод и его жилки порвались под изоляцией. Отошли метров на сто, наконец грохнул взрыв. Женя прямо в скафандре, акваланге и тяжелых грузах бежит к лунке — это не слишком удобно, зато быстро, следом несется Пушкин с катушкой страховочного конца. В конце концов собрана жалкая добыча — два малька, каждый размером в полпальца, а потрачено полдня. Ясно, что куда проще ловить мальков пинцетом за хвост.

Осталось сделать еще одно дело, которое до сих пор я все откладывал и откладывал: это было определение мышечной теплоустойчивости антарктических рыб. Для этого нужно иметь живую рыбу, лабораторию, в которой был бы холодный и чистый воздух (малейшие следы спирта или формалина отравляют ткань, и показания приборов теряют всякую ценность), и термостат с постоянной температурой. Все приборы я разместил в нашей палатке, мы не носили туда формалина и спирта, воздуха и холода было сколько угодно, но не было электричества, чтобы включить термостат. Пришлось обойтись большим термосом, в который я попеременно подливал холодный и горячий физиологический раствор. Это было неудобно, определения и без того довольно хлопотны, и возня с термосом была уж совсем некстати, но другого выхода не было. Сделать так было все же проще, чем тянуть к палатке почти километровый кабель.

Хуже оказалось с рыбой: рядом с нашей палаткой постоянно лежало несколько огромных тюленей, они поедали и распугивали рыбу. Попробовал ловить на удочку, но улов был слишком мал, всего несколько штучек, а для определения нужно тридцать — сорок. Выход, однако, нашелся: Пушкин сумел поймать руками у дна около пятидесяти небольших рыб. Основные проблемы были решены, и, поместив на время рыбу в садок, я приступил к делу. К сожалению, вся рыба была одинаковая, а хотелось бы иметь по крайней мере два разных вида. На следующий день я освободил сам себя от разборки проб и выкроил таким образом полдня для лабораторных исследований. Теперь надо было из каждой рыбы вырезать, не допуская повреждений, крошечную подчелюстную мышцу и, выдерживая ее в термостате, время от времени определять специальным прибором ее раздражимость. Это довольно деликатные операции, которые удаются далеко не всегда, бывает так, что эксперименты без всякой видимой причины не выходят, как тут ни бейся, а потом вдруг начинают в точно таких же условиях хорошо получаться. Опыт у меня, так как я не специалист цитолог, был очень невелик, и к работе я приступил с большими опасениями. К моему удивлению, все сразу пошло хорошо. Однако данные, которые получились при первых же опытах, показывали, что надежда найти у антарктических рыб особо низкую теплоустойчивость не оправдалась: она была примерно такой же, как и у обитателей северных морей. Почему это так (может быть, далекие предки рыб, с которыми я работал, жили в более теплых водах и еще сохранили сравнительно высокую теплоустойчивость), будет ли у других здешних рыб теплоустойчивость такой же или более низкой — на это пока еще невозможно ответить, собранный материал слишком мал.

Я попытался поймать удочкой других, не придонных, а свободно плавающих в толще воды рыб. Иногда зимовщикам удается поймать за день несколько сотен штук, но мне не повезло, в тот день рыба не шла на крючок, и на этом работы по определению теплоустойчивости пришлось свернуть.

Наше пребывание у скал заканчивалось, нам уже не раз советовали убрать со льда все снаряжение и имущество. Мы и сами это прекрасно понимали, но хотелось сделать побольше погружений, а работы под водой всегда было много. Между тем в море лед уже ломало, и с каждым днем увеличивалась опасность того, что, придя утром, мы застанем вместо льда чистую воду, а наше снаряжение будет лежать на морском дне или плавать на льдине в нескольких километрах от берега. Наконец, как раз 12 февраля, в день, когда исполнилось десять лет со дня официального открытия станции Мирный, Дубровин в совершенно категорической форме отдал распоряжение назавтра все убрать со льда.

Праздник был отмечен торжественным собранием, на котором произносились соответствующие случаю речи. Впрочем, рядом с ораторами собралась едва ли половина зимовщиков. Остальные, усыпав крыши радиостанции и все окружающие возвышенности, спешили запечатлеть на пленку редкое зрелище. После салюта празднование перенесли в кают-компанию. Тут наибольший интерес вызвали выступления участников первой антарктической экспедиции. Таких среди нас набралось трое. За десять лет многое изменилось, работа и жизнь на антарктических станциях сейчас уже не требует тех усилий и героизма, которые раньше были неразрывно связаны с исследованиями полярных стран. Основание постоянных станций было, возможно, последним актом в героическом периоде освоения Антарктиды, когда основной задачей было выжить, перенося холод, пургу, отсутствие свежих продуктов и другие лишения. Для этого требовалось предельное напряжение сил, специфические полярные навыки, способность посвятить всю свою жизнь полярным исследованиям. На это были способны лишь немногие, и имена Роберта Скотта, Руала Амундсена, Эрнеста Шеклтона, Дугласа Моусона и их спутников навечно вписаны в историю человечества, а их поведение навсегда останется примером мужества и героизма. Сейчас совсем иное дело: никто уже не строит снежных хижин, не ходит на лыжах не только что к полюсу, но даже на расстояние нескольких километров — для этого есть вездеходы. Конечно, полярникам и теперь приходится сталкиваться с немалыми трудностями, и работа на антарктических станциях нелегка. Но все же ныне на первый план выступают не полярные, а профессиональные навыки и подготовленность. В наше время, что бы ни писали об этом досужие журналисты, здесь не встретишь героев, зато немало отличных строителей, поваров, научных работников. Это, конечно, глубоко закономерный процесс. Первоначальные рекогносцировочные исследования материка закончены, новые цели потребовали новых людей, иной организации работ, да и едва ли можно представить себе экспедицию, состоящую из трехсот героев. Но, хотя это и закономерно, все же что-то грустное прозвучало в выступлениях участников первой экспедиции, из которых было ясно, что эта экспедиция работала с большим энтузиазмом и, в данном случае можно не бояться преувеличений, вдохновением, чем одиннадцатая. Но, если даже это и так, праздничный ужин во всяком случае прошел превосходно.

На следующий день мы решили сделать последние четыре погружения, а потом убирать все со льда, но получилось иначе. Первым спускался я и, благополучно сняв одну фотопленку, поднялся, чтобы перезарядить фотоаппарат: нужно было еще сфотографировать пронизанный отверстиями и кишащий мальками лед. Аппарат уже был готов, когда кто-то сказал: «К нам бежит Дубровин!» Визит начальства, да еще бегом, едва ли мог обещать что-либо хорошее, тем более, что нам уже не раз отдавали распоряжение убрать снаряжение со льда. Впрочем, у меня было надежное убежище — под водой, куда я и поспешил скрыться, а оставшиеся наверху могли свалить всю ответственность на меня — все-таки тоже начальник. Обычно Дубровин разговаривал мягко — да вот, наверно, пора бы вам и уходить со льда, — но на этот раз он был крайне недоволен тем, что кто-то еще под водой и, пообещав всяческие наказания, сказал, что в море ломает лед, и распорядился немедленно убираться. Узнал я все это, уже поднявшись из-под воды, когда Леонид Иванович ушел, но тянуть дальше стало невозможно. Начали сворачиваться.

Все сложено, снова впрягаемся в нарты, лямки врезаются в плечи, сани много тяжелее, чем обычно. Тянем. Скрип снега под полозьями, потрескивание саней, шаги по льду — все это в последний раз, мы уходим. Больше здесь нам не погружаться, осталось лишь одно доступное место — у самой станции. Казалось, работа почти закончена. Впрочем, так только казалось…