С киноаппаратом в бою

17. Здравствуй, Севастополь!

Содрогнулась земля, завыл, загудел прозрачный весенний воздух. Перед объективом моей маленькой камеры медленно прошла панорама Федюкиных высот. Растянувшееся от ружейно-пулеметной стрельбы пылевое облако обозначило рубеж наших передовых частей. Впереди неприступной стеной застыла Сапун-гора. Там в глубоких блиндажах и траншеях враг.

Я вспомнил дни обороны, вспомнил, как мы сидели в этих траншеях, как разбивались волны немецких атак у подножья Сапун-горы… Морская пехота Горпищенко и Жидилова стояла насмерть. Немцы знали, что не пройдут, но грозные приказы бросали их на бесславную смерть. Они гибли, когда шли вперед, гибли, когда пытались отступать. В те суровые дни сорок второго года потерявшее терпение немецкое командование отдало распоряжения расстреливать с тыла свою нерадивую пехоту, если та вздумает повернуть назад.

— Ты помнишь, когда мы снимали у Горпищенко, чем кончались немецкие атаки? — напомнил я Левинсону.

— Да, страшно даже вспомнить! Горы трупов. Горы… — ответил Левинсон.

— Неужели теперь мы будем брать Сапун-гору в лоб? Не представляю себе! Да и нужно ли?

На другой день наши войска отбили Балаклавские высоты и заняли всю линию над городом и морем. Мы со своей полуторкой выбрались в старый крепостной ров на горе. Внизу под нами была Балаклава с немцами…

Вспоминается 1941 гад. Мы сидели в Балаклаве, а немцы висели над ней на горе, вот так же, как мы сейчас. С провизией в Севастополе было очень туго, а в Балаклаве мы всегда отводили душу — наедались досыта. При частых бомбежках и артналетах снаряды и бомбы падали в бухту. Она густо покрывалась глушеной султанкой и ставридой. Бывали такие моменты, когда зеленая вода бухты становилась серебряной. Мы варили рыбу, жарили и объедались до следующего налета. Только доставать ее из воды было очень опасно. Бухта была под прицельным обстрелом, и днем мы вытягивали из моря султанку, пользуясь длинным концом телефонного провода.

Теперь Балаклава, вернее ее руины, под нашим прицелом и немцы под пулеметным огнем наших моряков. Как все просто — будто переключили полюсы с минуса на плюс.

Снова вся бухта сияла, переливаясь на солнце серебряными брюшками вкусной рыбешки.

Недавно, перед новым наступлением на Керчь, я обзавелся длиннофокусным объективом. Эта огромная труба напоминала крупнокалиберный миномет и часто вызывала на себя огонь. Замаскировавшись в крепости над Балаклавой, мы вели съемки, наблюдения за городом, за Сапун-горой. Вся местность, занятая врагом, была у нас перед глазами. Это позволяло снимать не только эпизоды воздушных боев, но и сухопутные и танковые атаки, обработку немецких позиций «катюшами».

Тяжело груженные, «ИЛы» один за другим штурмовали Сапун-гору. Они ходили над нею низко, бреющим полетом на высоте 100–150 метров, сея огонь и оставляя черный след разрывов.

«Наконец-то настала наша пора! Эх, Димки нет! Как мечтал он тогда о съемках в наступлении, когда мы будем бить врага! Гнать с нашей земли и бить, бить!» — думал я. Какой радостью была съемка в сорок первом году сбитого «юнкерса»! А теперь? Каждый день, каждый час, каждая минута приносили столько побед! За всю войну я не ощущал такой удовлетворенности снятым материалом. Впервые я мог в таком многообразии снимать боевые операции наших частей совсем близко, в расположении противника. Я охрип от возгласов и выкриков: «Давай, давай! Бей! Еще раз! Бей! Ура!»

Между Итальянским кладбищем и Федюхиными высотами позади яблоневого сада притаился дивизион «катюш». Я пробрался туда в надежде снять огонь реактивных батарей. Наконец сквозь ветви понеслись на Сапун-гору смертоносные трассы огня. Я снимал, стараясь отвлечься от нахлынувших чувств. Мне было хорошо. Уходить не хотелось. Я не знаю, как долго я сидел в этом маленьком, израненном осколками снарядов садике на краю нейтральной зоны. Я забыл обо всем на свете, будто вернулся домой, на Волгу.

Но вот немцы засекли стоянку «катюш». Полетели первые снаряды. Дивизион, фыркнув моторами, снялся.

Я уходил оттуда в полный рост. «Скорее, скорее! — подгонял меня страх. — Медлить нельзя». — Я прибавил шагу и побежал что есть мочи.

С каждым днем канонада становилась гуще, продолжительнее. Небо дрожало, гудело от сплошного рева моторов. Я представил себе немцев в Севастополе, их самочувствие и попытался сравнить со своим во время обороны. Никакого сравнения. Мы не боялись смерти. Мы защищали свое Отечество во имя жизни. А они? Они даже не знали, зачем пришли сюда. Страшно, наверно, умирать без всякой цели на чужой земле.

Балаклава наша! Еще один шаг на пути к Севастополю. Мы нашли на вершине горы удобную точку в немецком минометном гнезде. В видоискатель моего аппарата хорошо было видно, как — немцы ведут эвакуацию своих войск на Херсонес. Рядом со мной у стереотрубы старшина-корректировщик. Он непрерывно передает по телефону на свою батарею данные о немцах.

К самому берегу на Херсонесе подошел корабль.

— Старшина! Прошу тебя! Слышишь? Дай огонек на транспорт! Слышишь?

Камера работала. С берега протянули на корабль сходни. Беспорядочной толпой ринулись по ним войска.

— Старшина! Скорей! Скорей! Давай огонь! Уйдут немцы! Уйдут! Не успеем!.. — Я волновался так, будто от этого зависела моя судьба. Корректировщик, прильнув к стереотрубе, кричит что-то, для меня непонятное, не обращая на мои крики никакого внимания. Наконец первый снаряд, второй, третий, четвертый подняли столбы воды вдали от корабля.

«Ну, теперь ему не уйти от нас!» — подумал я и начал снимать, как снаряды все ближе и ближе подбирались к транспорту. Батарея ведет огонь залпами — четыре взрыва, промежуток и снова четыре. Вот, наконец, в кадре визира разорвался снаряд на корабельном мостике, другой на кормовой надстройке.

— Ну как? Порядок, товарищ офицер-оператор? — успел крикнуть мне старшина, не отрываясь от своей передачи. — Нет! Нет! Это не вам, товарищ лейтенант! Порядок полный! — добавил он, и снова пошли цифры…

Вижу, как рухнули в море вместе с войсками сходни и пароход стал медленно отваливать от берега. Еще один снаряд разорвался на спардеке. Корабль уходил все дальше и дальше от берега. Корректировщик замолчал. Батарея прекратила огонь.

— Неужели уйдет? Уходит у всех на глазах! Уходит! Нет! Не могу смотреть, в душу мать!

Поток моих ругательств неожиданно прекратил старшина:

— Заснимайте! Скорей! Скорей! «ИЛы» пикируют! Урра! Теперь хана им! Товарищ капитан третьего ранга, дайте хоть одним глазом глянуть, как они там его крошат!

Я только успел нажать рычажок и увидел: штурмовики ринулись один за другим в пике. Вспыхнуло яркое пламя, и транспорт окутался густым облаком дыма.

Это был последний немецкий пароход. Так он и ушел, скрывшись за горизонтом, объятый дымом. В это время на аэродром приземлились несколько больших десантных «юнкерсов». Только я успел снять их посадку, как вдруг в небо круто взмыл «Ю-88». Я еле успел поймать его в кадр. За ним тянулся дымный след. Заложив вертикальный вираж, он хотел, как мне показалось, вернуться обратно, но было уже поздно. Кренясь на одно крыло, он полетел бреющим полетом к морю, надеясь, наверно, сесть на воду. Немного не дотянув, он врезался в береговую скалу и разлетелся на мелкие куски.

Камера умолкла. Над местом гибели самолета таяло легкое облако пыли. Мы молча посмотрели друг на друга. Появился Левинсон. Смуглое красивое лицо осунулось и выглядело усталым.

— Успел снять, как он скалу пробовал на зуб? — спросил он.

Я кивнул.

— Давай подкрепись, а то целый день не ел ни черта. — Он протянул флягу. — Марочный мускат из Массандры. Не опьянеешь, а? Ну, ну! Не сердись! Чуешь? От одного аромата можно захмелеть.

— Ну, будь здоров! Дай бог не последнюю! Разбуди старшину — пусть перекусит. — Мы чокнулись и принялись за тушенку. Никогда еще она не была такой вкусной, как сегодня.

Последние попытки немцев эвакуировать войска из района Херсонесского маяка ни к чему не привели. Наша авиация полностью блокировала небо и море. Напрасно немцы ждали обещанных кораблей и десантных самолетов. Шаг за шагом наши войска подошли вплотную к последним рубежам немецкой обороны.

Шла, наступала наша армия, и этот порыв вперед, как и рождение весны, остановить не могла никакая сила…

Маневр, на который надеялся Левинсон, действительно придумали, но он не избавил от необходимости брать Сапун-гору в лоб. Он только обманул врага, заставил его оттянуть часть сил от задуманного нашим командованием направления главного удара к Мекензиевым горам, где наступление началось двумя днями раньше и куда немцы стали стягивать все свои силы.

7 мая 1944 года начался штурм Сапун-горы. Три полосы железобетона, сведенные в мощные узлы сопротивления, вместе с хитрой системой противопехотных заграждений были преодолены матросами и солдатами в невиданном доселе порыве. Каждый сантиметр земли был взят с боя. Каждый шаг был подвигом.

Здравствуй, Севастополь, мы вернулись к тебе, как обещали!

Выйдя первым на Корабельную сторону, небольшой отряд матросов подбросил в небо бескозырки и трижды прокричал «ура!». Грянул в весеннем воздухе первый ружейный салют победы. Перед нами за Южной бухтой дымились руины Севастополя.

Внизу под нами, у Павловского мыса, полузатонувший эсминец «Свободный». Напротив, у Графской пристани, торчат мачты потопленного крейсера «Червона Украина». А у памятника затопленным кораблям пылает ярко-ярко немецкая самоходная баржа. Кипит над городом ружейно-пулеметный клекот.

И вот еще один бросок. Перед нами израненная, пробитая пулями и осколками снарядов колоннада Графской пристани. Черный дым от горящей баржи стелется по морю. Выбитая снарядом колонна напоминает инвалида без ноги. Разбитая лестница густо усеяна рваными осколками и стреляными гильзами. Вместо деревянного пирса в конце лестницы зияет огромная воронка.

Мы стояли пыльные, опаленные порохом и весенним солнцем, счастливые и радостные. Какой день — мы в Севастополе!

Сердце от волнения готово выпрыгнуть. Я взглянул на флагшток — он пуст.

— Костя, подержи камеру, я сейчас вернусь!

Сбросив китель, я быстро, в одной тельняшке, забрался наверх, снял тельняшку и повесил ее, как флаг, на железном шпиле. Потом достал из фуражки выгоревший на солнце обрывок ленточки с минного поля из-под Итальянского кладбища и повязал на острие шпиля, выше тельняшки.

Я спустился вниз, и мы дали салют из своих пистолетов.

Тельняшка и черная матросская ленточка развевались на фоне синего крымского неба, приветствуя счастливый день победы над врагом.

Я не знаю, кто ты, отважный матрос с минного поля из-под Итальянского кладбища, отдавший жизнь за родной Севастополь, но ленточка с твоей бескозырки вернулась в радостный день победы в твой любимый город и, как знак траура по всем погибшим, торжественно и скорбно полощется на соленом ветру…