С первой леди так не поступают

Глава 32

Пока охранное агентство «Ваккенхат» и полицейское управление Лос-Анджелеса пытались утихомирить Бабетту, Бет ходатайствовала о представлении в суд магнитофонных записей, сделанных в ходе операции «Бревенчатая хижина». Это был хитроумный юридический маневр, поскольку Агентство национальной безопасности так и не признало их существования.

Решение приобщить к делу письменное показание Уайли П. Синклера оказалось радиоактивным. Перед зданием суда стали собираться пикетчики, требовавшие отстранения судьи Голландца от должности. Больше всех неистовствовали крайне правые.

Однажды утром, когда директор ФБР был замечен входящим в кабинет судьи, по одной из телесетей передали срочное сообщение о том, что судью арестовывают за государственную измену и что высшее должностное лицо правоохранительных органов страны лично производит арест. ФБР поспешно распространило заявление, в котором было сказано, что директор просто хотел «посоветоваться» с судьей Юмином.

Бойс стал общаться с прессой чаще, чем политик, баллотирующийся на предварительных выборах в Нью-Хемпшире. Однако, поскольку, согласно результатам последних опросов общественного мнения, за тайный сговор с беглецом Уайли П. Синклером восемьдесят процентов американцев уже не только питали к нему «отвращение», но и считали, что он «хуже изменника» родины, интервью он большей частью давал в стиле порнофильма «Глубокая глотка» — в подвальных гаражах, на автостоянках и в городских парках. Спасаясь от журналистской слежки, он вынужден был ежедневно переезжать из мотеля в мотель. Его лицо уже до того примелькалось, что стоило ему появиться на людях, как все свирепели и принимались швыряться в него чем попало. Везде, даже в помещении, он носил темные очки. Он зашел в магазин маскарадных костюмов и купил себе усы. Во время одного телеинтервью он забыл их отклеить — а продюсер из озорства не стал ему об этом напоминать, — и на другой день его загримированное лицо красовалось на первых полосах с язвительными подписями.

Во всех своих интервью Бойс трубил о том, что президент Соединенных Штатов должен «выложить» американскому народу «всю правду» об установке жучков в Белом доме. Если он этого не сделает, тогда непременно должен вмешаться Конгресс.

— Какое чувство, — спросил у Бойса корреспондент «Эй-би-си ньюс», когда они стояли на отдаленном участке парка «Форт-Марси», любуясь видом на реку Потомак, — вызывает у вас тот факт, что, по словам большинства американцев, они вас презирают?

— То же самое говорят большинство моих бывших жен, — сказал Бойс. — Но это никак не влияет на то обстоятельство, что правительство располагает доказательствами невиновности моей клиентки.

Президент соединенных Штатов Гарольд Фаркли провел неделю в Европе, где сфотографировался с рядом неулыбчивых глав иностранных государств. Недовольство Букингемского дворца по поводу возможного существования магнитофонной записи разговоров королевы и герцога Эдинбургского, сделанной во время их пребывания в Белом доме, выразилось в отказе обменяться с ним рукопожатиями перед объективами фотоаппаратов. Президент Франции заявил, что больше никогда не переступит порог Белого дома, «если у меня в супе вдруг окажется микрофон». Премьер-министр Японии посоветовал руководителю АНБ в знак раскаяния отрубить себе мизинец. В иностранных газетах были опубликованы карикатуры, на которых Авраам Линкольн, надев наушники и спрятавшись под кроватью, подслушивает интимную беседу в постели. В общем, заграничный вояж президента Гарольда Фаркли вряд ли можно было считать успешным.

Тем временем еще шестьсот семьдесят два человека, которых Макманны пригласили за эти годы переночевать в Линкольновской спальне в знак признательности за миллионы наличными, пожертвованные на их избирательную кампанию и содержание политической партии, терпеливо сносили индивидуальные аутодафе от руки ликующей прессы. Журналисты отыскали каждого из этих людей и спросили, какое «чувство» вызывает у них то, что за ними велось тайное наблюдение. Ответ как правило, звучал так: «Неприятное».

При условии, что наблюдение и вправду велось. Агентство национальной безопасности заняло непреклонную позицию и высокомерно отказывалось что-либо комментировать. Однако эта корпоративная немота быстро истощала народное терпение. Под давлением общественного мнения и исходившей слюной прессы различные комиссии по надзору, заседающие в Конгрессе, были вынуждены поцокать языками и потребовать — потребовать! — правды. Более того, у главного въезда на территорию агентства в Форт-Миде, штат Мэриленд, неподалеку от Вашингтона, уже начинали появляться пикетчики с гневными плакатами, гласившими: «ОБНАРОДУЙТЕ ЗАПИСИ» и «ФАРКАНТ — БОЛЬШОЙ БРАТ». Почти все телекритиканы сходились в одном: такого посмешища правительство не делало из себя с начала семидесятых годов.

— Сэр!

— Что, Хендерсон?

— За дверью ждет Фригби с результатами последних опросов.

— Мне некогда. Каковы эти результаты?

— Я думал, вам захочется услышать об этом непосредственно от Фригби, сэр, — сказал начальник штаба, который по опыту знал, что никогда не следует приносить дурные вести, если можно предоставить это кому-нибудь другому.

Фригби, получивший вынужденное разрешение войти, выложил президенту всё без утайки. Ответственность за операцию «Бревенчатая хижина» большинство американцев возлагали лично на него, несмотря на то, что он ее не санкционировал, да и не был президентом, когда она осуществлялась.

— Как же так, Фригби? — недоуменно спросил он.

Начальник штаба отвернулся. Смотреть, как страдает Гарольд Фаркли, было слишком тяжело.

— Уж коли на то пошло, сэр, — сказал Фригби, — большинство американцев — люди бестолковые.

— Что вы хотите сказать?

— Вам не следует обнародовать эти результаты, сэр.

— Черт возьми, Фригби! Черт возьми, Хендерсон!

— Так точно, сэр.

— То, что я собираюсь вам сообщить, не должно выйти за пределы этой комнаты, — сказал Роско Фаркант судье Голландцу. Было десять тридцать вечера. Они находились в пустующем кабинете другого судьи, куда вошли порознь, с разницей в полчаса, с противоположных сторон.

— Я умею хранить секреты, генерал, — сухо сказал судья Голландец. — Это подтвердят агенты ФБР, которые проверяли меня перед назначением на эту должность.

— Давайте не будем впутывать в это дело ФБР, — сказал генерал Фаркант. — Сначала вам следует кое-что узнать о его подоплеке.

Когда он договорил, очки судьи Голландца запотели полностью.

— Генерал, — сказал он наконец, — вы вставляете мне в колеса палки величиной с памятник Вашингтону и срываете слушание дела.

— Устав АНБ предусматривает полнейшую открытость. Наше агентство не занимается расследованиями. Вы же понимаете, почему не было смысла — более того, почему мы не имели права, с точки зрения национальной безопасности, — выступать с подобными показаниями.

— Да флаг вам в руки, — сказал судья Голландец, любивший иногда блеснуть знанием современного жаргона. — Однако это заставляет усомниться в правдивости показаний одного из главных свидетелей, выступавших на процессе.

— Тем не менее это была совершенно секретная операция по сбору разведывательных данных. До тех пор, пока мистер Синклер не поставил ее исход под угрозу.

— Откуда он о ней узнал?

— Вероятно, от своих хозяев в Пекине.

— А они-то откуда узнали?

— Этот вопрос заставляет вспомнить о многочисленных специальных методах. Несомненно, «Бревенчатая хижина» была поставлена под угрозу. Во всяком случае, известив мистера Бейлора о ее существовании, мистер Синклер сделал бесполезными все данные, полученные нами в ходе операции. Его цель, очевидно, состояла в том, чтобы защитить мистера Граба.

— Вы же сказали, что не получили информации о Грабе.

Генерал Фаркант вздохнул:

— Так и есть. В конце концов мы пришли к выводу, что мистер Граб не обсуждает с женой свои деловые отношения с индонезийскими посредниками, представляющими китайскую разведку.

— Граб получил индонезийские нефтяные контракты, президент Макманн получил от китайских военных денежные пожертвования на свою вторую предвыборную кампанию? Отмытые через заграничные акционерные общества Граба. Так, что ли?

— По существу — так. А коль скоро это так, вы, наверно, понимаете, почему было дано разрешение на электронное наблюдение за мистером Грабом.

— Почему же вы не вели наблюдение непосредственно за Грабом, не установили жучки у него дома?

— Я предпочел бы не отвечать, судья. Вопрос весьма щекотливый.

— А я не боюсь щекотки. Отвечайте. Я настаиваю.

— АНБ запрещено устанавливать слежку за американскими гражданами на территории Соединенных Штатов. Мы нашли лазейку.

— Продолжайте.

— Белый дом — это федеральное учреждение. А для ведения слежки в стенах федерального учреждения не требуется разрешения суда. Если же кто-то случайно вынесет жучок за пределы федерального учреждения, это уже не наша забота. Надеюсь, вы понимаете.

— Ничего себе лазейка! Выходит, вы начиняли жучками не только Линкольновскую спальню, но и личные вещи гостей, которые там ночевали, и таким образом могли продолжать подслушивать их разговоры.

Генерал Фаркант кивнул:

— Сотовые телефоны, карманные компьютеры, ноутбуки.

— Почему бы просто не взвалить всё это на плечи ФБР и ЦРУ?

— После случая с Уайли П. Синклером, случая с Олдричем Эймсом, случая с Хансеном наша вера в некогда бесспорное умение ЦРУ и ФБР хранить секреты, как вы, наверно, понимаете, сильно поколебалась. А если нельзя верить ЦРУ и ФБР, кому тогда можно верить?

— Видимо, АНБ, — не без ехидства заметил судья Голландец. — Но если вас интересовал только Макс Граб, зачем вы записали разговоры еще шестисот семидесяти двух человек?

— Судья, я пришел сюда сообщить вам, строго конфиденциально, что если обвиняемая ограничится требованием представить в суд только одну определенную запись — сделанную двадцать восьмого сентября, — то АНБ, возможно, не будет это требование оспаривать. В противном случае…

— АНБ, возможно, заявит, что подобных записей не существует. И сожжет все кассеты. Так, что ли? И дело с концом?

— Я не вправе это комментировать.

— Бойс! — Бет, скрывшись из поля зрения Секретной службы, говорила по сотовому телефону, подаренному ей одной вашингтонской подругой. Она набрала номер телефона-автомата в Арлингтоне, на самой границе территории, в пределах которой было разрешено передвигаться Бойсу до вынесения постановления по его собственному уголовному делу. — Мне только что звонили. Голландец собирается удовлетворить требование — при условии, что мы ограничимся одной кассетой.

— Замечательная новость. Но…

— Что?

— Неужели тебе не хочется послушать, что записано на остальных шестистах семидесяти двух кассетах?

— Это не к спеху.

— Я хочу прийти в суд, когда ее будут прослушивать. Я изменю внешность. У меня это уже неплохо получается.

— Не выходи из машины. Ради бога, Бойс!

— Твои эсэсовцы хотят меня пристрелить. Видела бы ты, как они на меня смотрят.

— Держись. Ого, ну и сообщение только что передали!

— О чем?

— О Бабетте. Угадай, кто представляет ее интересы?

— Только не…

— Алан Крадман.

Все юристы относились к Алану Крадману с презрением, зная, что он выставляет клиентам счет не только за юридические услуги, но и за выступления с рассказами о подзащитных по телевидению. Как правило, о них он рассказывал минут пять, а остальное эфирное время посвящал рекламе своей очередной книги, каждая из которых была «при всей должной скромности, моей лучшей».

Всего через несколько часов после того, как Макс Граб — по слухам, живший теперь «затворником» то ли в Макао, то ли в Куала-Лумпуре, — нанял его представителем Бабетты, издатель Крадмана объявил, что его книга об этом деле, условно названная «Магнитофонное изнасилование: Как подставили Бабетту Ван Анку», появится в продаже через две недели после окончания процесса.

Вечером накануне того дня, когда Бабетта в сопровождении Алана Крадмана явилась в суд, он ухитрился выступить по всем трем телесетям, а заодно и в полудюжине программ кабельных каналов, в результате чего дополнительная сумма, включенная в его счет, составила около семнадцати с половиной тысяч долларов.

Однако, несмотря на то, что ему все-таки удалось принять участие в заключительной стадии процесса тысячелетия, он столкнулся с тем кошмарным фактом, что главным действующим лицом процесса оказался вовсе не Алан Крадман.

Возможно, восемьдесят процентов американцев и ненавидели Бойса, но смотрели они на него с удовольствием. А за много месяцев, в течение которых Алан Крадман без конца бубнил о том, каким образом он вел бы это дело, его хвастливая болтовня всем надоела до чертиков. Осточертела она и судье Голландцу.

— С позволения суда… — Крадман встал, — …мы просим отсрочки, чтобы подать ходатайство об изъятии из дела этого так называемого доказательства.

— В просьбе отказано.

— Однако, ваша честь…

— Садитесь, мистер Крадман.

По местам для прессы прокатился смех.

— При всем уважении, я требую, чтобы меня выслушали, — запальчиво продолжал Крадман.

— Мистер Крадман, это вам не программа «Судейский молоток». Но если, — сказал судья Голландец, явно угрожающе подняв собственный атрибут власти, — вы через секунду не сядете, я им воспользуюсь.

Крадман сел, покраснев, как вареный окорок, и шепнул мертвенно-бледной Бабетте:

— Я подам жалобу и уничтожу его.

Эти слова уловил специалист по чтению с губ и, немного изменив, передал зрителям корреспондент телесети, сделавший обязательное предварительное замечание: мол, он только догадывается о том, что говорит Крадман своей клиентке.

Магнитофонную запись под номером 4322-ЛК, сделанную АНБ, надлежащим образом приобщили к делу в качестве доказательства. Как только АНБ передало кассету, ее принял на хранение специалист, назначенный для этой цели судом.

Судья Голландец предупредил тех, кто «принимал участие» в судебном разбирательстве через посредство телевидения, что сейчас они услышат записанный на пленку материал, предназначенный только для взрослых. В результате все подростки в Америке, переключавшие каналы, остановили свой выбор именно на этом.

— Можете включать запись, — велел судья Юмин секретарю суда.

«О, милый, милый, милый господин президент…»

Все повернули головы и посмотрели на Бабетту, внезапно обмякшую на стуле. Кое-кто даже предположил, что она умерла.

Впрочем, журналисты, сидевшие на местах для прессы, тоже были еле живы. Услышав страшный скрип пружинного матраса, сопровождающийся глухим стуком — кто-то, то ли Бабетта, то ли президент, явно ударялся головой об освященное веками изголовье Линкольновской кровати, — многие из них перестали владеть собой. Лишь выдав свой смех за приступы туберкулезного кашля, они избежали изгнания из зала.

Затем на пленке послышалось долгое «хр-р».

Протяжный стон изнемогающего мужчины, потом слова, сказанные неестественным успокаивающим тоном: «Это не твоя вина!» Потом: «Если хочешь, я…» Далее — женский вздох изумления и звук погружения чего-то, подозрительно похожего на гениталии, в воду с кубиками льда. Затем — очевидно, прощальное бормотание и скрип открывающейся и закрывающейся двери.

Судья приказал секретарю остановить пленку.

В зале воцарилась тишина.

Крадман поднялся со стула:

— Мы оспариваем подлинность этой записи и ходатайствуем об изъятии ее из протокола. Всё это явно свидетельствует о том, что правительство и, с позволения сказать, данный суд пытаются опровергнуть показания мисс Ван Анки.

По общему мнению ученых комментаторов, выступавших в тот вечер по телевидению, Крадман, столкнувшись с этим волнующим воображение доказательством, решил попытаться вновь привлечь внимание к собственной восхитительной персоне, вынудив судью Голландца обвинить его в неуважении к суду. Однако судья Голландец не попался на эту удочку и просто в очередной раз приказал ему сесть на место и заткнуться — употребив, разумеется, несколько более изысканные выражения.