С точки зрения чудовища

Глава 5

Едва успели доесть, как прибежал Ленно, с каким-то вопросом про инструменты. Сгоревшее крыло требовалось поддерживать хотя бы в текущем состоянии, чтобы не допустить больших разрушений. Уцелевшие балки каждый год промазывали специальным раствором, защищающим от гниения. Шатающиеся камни – цементировали. Винсент сам не мог признаться себе, для чего он это делает. Надеется отстроить крыло заново? Для этого нужны рабочие руки, которые не могут войти в поместье. Да и зачем «старику» стройка?

Одно время виконт раздумывал над тем, чтобы объявить себя дальним родственником «скончавшегося» виконта. Мол, прибыл поздно ночью, поселился в поместье, занимается научными исследованиями, холост и нелюдим. Но он знал, что как только пройдет слух о том, что в поместье поселился неженатый титулованный хозяин, так вся окрестная знать потянется знакомиться. Даже если ей придется ехать день по бездорожью. Самый нелюдимый бирюк не может пренебрегать правилами приличия высшего света, и как только первый же человек не сможет преступить границы поместья, все сразу вспомнят историю с проклятьем и зададут себе вопрос, а кто же такой, собственно, этот «новый хозяин». И как решить эту задачку Винсент пока не знал.

Прежде, чем давать деньги на новые инструменты, Винсент решил посмотреть, о каких разрушениях говорит Ленно.

Пока виконт и Ленно что-то обсуждали, Исабель стояла чуть поодаль, скользя взглядом по крепким веткам винограда, темно-зеленым листьям, мху, зеленевшему то тут, то там на камнях. Вороны, недовольные вторжением людей, кружили сверху, оглушительно каркая.

Ленно наклонился, показывая пальцем на кладку полуразрушенной стены почти у самой земли. Винсент наклонился следом и, выпрямляясь, едва заметно пошатнулся. Исабель бы и не заметила, если бы в этот момент не смотрела прямо на него. Лента в волосах виконта развязалась, упала и Винсенту снова пришлось наклониться. Когда он разогнулся и поднял руки, чтобы снова собрать волосы в хвост, Исабель заметила румянец на его щеках. Взгляд виконта встретился со взглядом Исабель и девушка, смутившись, отвернулась.

Что ей дело до румянца.

Ковыряние стены и составление списка работ заняло довольно много времени. Исабель уже успела смущенно отлучиться в дом за удобствами, умыться, стащить из кухни краюшку хлеба, полежать на траве и даже начать зябнуть – дело уже шло к вечеру. Наконец, несколько монет перекочевали из кармана виконта в карман Ленно, сам Ленно, помахав Исабель рукой, отправился в деревню, а Винсент, вытерев выступивший на лбу пот, раздраженно одернул рубашку.

– Жди в библиотеке, – сказал он.

– Зачем?

– Калачи печь будем, – нет, положительно, Исабель не нравился румянец виконта. Как и злость в голосе. – Я освежусь и хочу почитать книгу.

– Хочешь, чтобы я читала вслух? – не поняла Исабель. Виконт отмахнулся от пролетающей мимо мошки.

– Нет. Я хочу читать свою книгу. Ты можешь просто сидеть рядом. Или выбрать себе другую книгу. Я хочу расслабиться, но тишина и шелест страниц действуют на меня… угнетающе. Мне нужен кто-то рядом. Этим кем-то сейчас будешь ты.

Исабель молча кивнула. Странный приказ переставал казаться странным, если вспомнить, сколько лет Винсент провел в доме в полном одиночестве. Что он чувствовал, что делал, когда уходил последний человек и ворота закрывались за его спиной? Когда надо было дождаться утра и момента, когда ворота снова распахнутся? Стало ли ему легче, когда в Лозе поселился Ленно? Или он так и скользил тенью по дому и дорожкам?

Когда виконт – переодетый, с влажными волосами – вернулся в библиотеку, Исабель уже успела осмотреть книжные полки, посидеть в каждом из четырех старинных, массивных кресел, изучить пузатый шкаф со стеклянными дверцами, внутри которого пряталась коллекция фарфоровых фигурок, потрогать пыльные, золотистые портьеры на окне, найти засохший лепесток розы, прочертить носком туфли узоры на толстом, на удивление чистом ковре ( не иначе как выбивали и мыли не так давно) и выбрать себе книгу. Морские путешествия, Исабель никогда не видела море, поэтому картинка на обложке с фрегатом, рассекающим волны, ее просто заворожила. Девушка скинула туфли и залезла с ногами в ближайшее к окну кресло. Солнце еще не село и света хватало, чтобы разглядеть каждую деталь в иллюстрациях, которыми щедро сопровождался текст книги.

Винсент хмыкнул, увидев девушку, вытянул с одной из полок книгу в красной обложке и устроился в соседнем кресле, вытянув ноги вперед. Какое-то время оба молча читали. А потом у Исабель затекли шея и спина, и она принялась осторожно крутить головой и потягиваться. Текст, в отличие от иллюстраций, оказался совсем не интересным.

– Скучно? – оказывается, Винсент уже какое-то время наблюдал за Исабель поверх своей книги.

– Думала, будет интереснее, – не стала отпираться Исабель. – Про то, как плавает корабль, кто живет в море, какие земли видели моряки. А тут все так… сухо. Не книга, а сборник заметок капитана.

– По сути, это он и есть, – усмехнулся виконт. Исабель пожала плечами.

Сборник или нет, все равно скучно.

– А что ты читаешь? – Исабель не смогла разобрать тонкий, витиеватый шрифт на обложке.

– Сборник стихов. Фрэнсис Блад, интересный поэт. Вот, послушай, – Винсент пролистал несколько страниц и прочел вслух:

– Ввысь.

В глубину.

Улечу

Упаду.

Можно

В бездну уже.

Только б унять.

В груди

Пус-то-ту.

Не ем и не пью,

Глодаю себя –

Поступки и мысли-

Горчит та еда.

Мое наказание

Память и мысли.

Родиться.

Заново.

Но нет смысла.

Виконт выжидающе посмотрел на Исабель. Та рассеянно теребила пальцами нижнюю губу.

– Нравится?

Девушка оставила губу в покое и покачала головой.

– Нет. Я не понимаю, о чем он пишет. И еще так нескладно.

Виконт резко захлопнул книгу.

– Что, слишком заумно для тебя? – с неожиданной злостью спросил он. Исабель перевела на него спокойный взгляд, столкнувшийся с потемневшим его.

– Мама говорила, что не стыдно признаться в том, что чего-то не знаешь или не понимаешь. Стыдно делать вид, что тебе все ясно. Я вот не понимаю, что хотел сказать этот Фрэнсис. Он хочет взлететь или упасть? Или чтобы вообще ничего не было вокруг?

Раздражение виконта ушло так же внезапно, как и нахлынуло. Он положил книгу на подлокотник кресла и наклонился ближе к Исабель.

– Он пишет о том, что бывает так больно и плохо, что человек готов сделать, все, что угодно. Удариться в самое безрассудное веселье или пасть в самую глубокую яму. Лишь бы ощутить что-то, кроме боли и тоски. Забыть, хотя бы на несколько минут.

Исабель рассеянно погладила свою книгу по обложке.

– Когда умерла мама я все время хотела спать, – тихо сказала она. – И спала. Может, поэтому я помню ее болезнь, ее смерть, похороны… так смутно. Меня жалели, мол, девочка осталась без матери так рано. А я спала. Мне нужна была не радость, и не печаль. А… как там сказано? Пустота? Вот мне нужна была пустота. Когда не помнишь и не чувствуешь ничего, потому что спишь.

Прядь волос упала Исабель на глаза и Винсент, протянув руку, убрал ее, заправив девушке за ухо. Секунду они смотрели друг на друга, потом виконт опустил руку и откинулся на спинку кресла, удлиняя дистанцию между ним и Исабель.

– Когда мои родители погибли, я хотел боли, – глухо сказал он. – Чтобы кому-то было больнее, чем мне. Я попросился на охоту. И дядя был рад. Мол, племяннику всего четырнадцать лет, а он уже готов попробовать свои силы. Не плакса, не нюня, а настоящий мужчина, готовый жить и учиться дальше. Я никогда не охотился до этого и никогда после. Весь мой азарт, вся злость, весь гнев ушли, когда я нагнал зверя. Лису, молодую, бестолковую, она не знала, как уйти от собак, от всадников…

Винсент скривил губы.

– Я дал ей уйти. Дал уйти и упал с коня, чтобы охота остановилась наверняка. Кому какое дело до лисы, если молодой виконт чуть не сломал себе шею. Я падал в траву, туда, где мягко, падал аккуратно и отчаянно трусил. А мой дядя… мой дядя был не дурак.

Винсент поднес руки к глазам, сжал и разжал пальцы и усмехнулся.

– Дома дядя отстегал меня кнутом по пальцам и сказал, что с этих пор всерьез возьмется за мое воспитание. Сделает из меня настоящего мужчину.

– И как, удалось? – сорвалось у Исабель с губ. Но, кажется, виконт понял ее вопрос правильно.

– С его точки зрения? Не уверен. Но мне было плевать.

Винсент вытер выступившую на лбу испарину и закашлялся.

– Ты заболел? – тени мелькнули по краешку воспоминаний и Исабель стало неуютно.

– Даже если и так, то это ерунда, – Винсент поднялся из кресла и поставил книгу обратно на полку.

– Иди, Исабель. Солнце почти село, как раз успеешь дойти до темноты.

– Болезнь это не ерунда, – Исабель тоже встала. Надо было найти правильные слова, это было очень, очень важно. Тени подходили ближе, прорезаясь воспоминаниями и Исабель, зажмурившись, приказала им уйти.

– А если тебе станет совсем плохо? – распахнув глаза, она сделала шаг к виконту. – Если у тебя будет жар, кашель станет сильнее, ты будешь слаб?

Винсент взял руку девушки в свою и прижал к своей груди, туда, где билось сердце. Простой жест, но Исабель, ощутив тепло, пробивающееся через ткань рубашки, смутилась.

– Мое сердце все еще бьется, – спокойно сказал Винсент. – Не смотря на бред, жар, чудовищный кашель, сыпь, слабость и что там еще настигало меня за все эти годы.

Виконт отпустил руку девушки.

– Я не могу умереть, ты же помнишь? Как бы плохо мне ни было, стоит мне подойти к черте – болезнь отступает, и я выздоравливаю.

Странное чувство, похожее на то, когда смотришь на первые весенние цветы поселилось внутри Исабель. Нужно было переубедить Винсента. Нужно и все тут.

– Но никто не должен оставаться один, когда ему плохо, – в этом девушка была абсолютно уверена.

У виконта дернулся уголок рта.

– Я очень давно один, Исабель. И болезнь – не худшее из того, что со мной могло произойти. Иди, пока не стемнело. Это приказ.

Ну да. Прислуга-господин, и как она могла так быстро об этом забыть.

Склонив голову, Исабель молча выскользнула из комнаты.

Тонкий серп месяца то скрывался, то выныривал из-за туч. Исабель видела его в тонкой щели между краем окна и не задернутой до конца занавесью – ткань была грубой, серой, но поверх Исабель в свое время вышила цветочки. Толстой красной нитью. В доме было непривычно тихо. Не храпел отец, не скреблась прикормленная хлебными крошками мышь – тоже, что ли, скучала? Отец беззлобно ругался, мол, не хватало нам тут мышиного выводка. Но в доме у гончара много не нагрызешь, большую часть запасов Исабель держала в высоких глиняных кувшинах с крышкой. Мышь, видимо, попалась приличная. Утаскивала крошки куда-то за печь, на полу не гадила, друзей не водила.

Девушка вздохнула и села в кровати. Сколько бы она ни убеждала себя, что уже утром отправится к Винсенту и проверит, как он себя чувствует, тонкая струна, натянутая внутри, не ослабевала. Тени надвигались, смотрели взглядом чужих глаз, протягивали что-то, спрашивали, шептали и смотрели вслед. Может, Исабель врала сама себе и двигало ей вовсе не беспокойство за виконта. Просто его бессмертного проклятия, видимо, боялись даже тени, сжимаясь и рассыпаясь в черную пыль.

Исабель быстро переплела косу и перекинула ее через плечо. Свечу зажигать не стала – отодвинула занавесь с окна. Взяла кувшин с водой и таз, умылась и обтерлась, сначала влажной губкой, потом чистым полотенцем. Тщательно прочистила зубы тряпочкой с маленькой толикой горьковатых трав – Киана делала смесь для всей деревни. Не зубной порошок, который богатеи покупали в городе, но тоже неплохо. Надела поверх рубашки платье с длинным рукавом, накинула теплый платок и вздохнула. Можно считать, утро ее началось ночью.

Бесшумно приоткрыла дверь, выскользнула на крыльцо и прислушалась. Хоть дом гончара и стоял чуть поодаль от остальных, ближе к храму, но Исабель не хотелось, чтобы кто-то ее заметил. Мало ли, кто да по какой причине еще может не спать.

Однако вокруг было тихо, только вдалеке пару раз гавкнула собака. Храм, белевший на пригорке, был темен – раз Жель уехал, то зажигать ночную свечу было некому. Впрочем, Исабель сейчас это было на руку: изба Кианы стояла вниз по тропе от храма, у самого края леса. Исабель надеялась, что сегодня как раз одна из тех ночей, когда знахарка не спит. Ее отношения с травами и сборами были особенными, не поддающимися никаким правилам. Например, отвар от бессонницы она варила только ночью и только на прибывающей луне.

Боги, наверное, были на стороне Исабель: в окне избы и правда трепетал огонек свечи. Девушка глубоко вздохнула, подошла к окну и прижалась носом к мутному стеклу. Стучать в дверь к глухой знахарке было бесполезно, а пугать, пытаясь среди ночи подергать дверь – как-то жестоко. К счастью, чутье у Кианы работало безошибочно. Почти сразу она повернулась от стола, за которым сидела, к окну. Подошла, взяла свечу и спустя несколько мгновений распахнула дверь.

– Иса-бель? – чуть растягивая слоги поприветствовала она девушку. И подняла свечу повыше, чтобы видеть губы Исабель.

– Прости, Киана. Я очень надеялась, что ты не спишь. Я… приболела. Кашель, кости ломит. Боюсь, совсем разболеюсь. Ты можешь мне помочь?

Знахарка перевела взгляд с губ девушки куда-то в область горла, затем посмотрела ей в глаза и медленно кивнула, словно прислушиваясь к своим мыслям.

– Жди. Здесь.

Свеча вместе со знахаркой переместилась в комнату, затем в соседнюю и через какое-то время Киана вернулась, держа в руках пузырек из темно-синего стекла.

– Двадцать капель утром и вечером.

– В прошлый раз ты, вроде говорила, чтобы я пила десять? – вспомнила Исабель свою болезнь года три назад. Легкая хворь, но отец ни на шутку испугался и сразу побежал к знахарке.

Киана прищурилась.

– Тебе – да. Десять. Ты девушка. Тому, куда ты идешь – двадцать. Для крепкого мужчины.

Сердце Исабель упало вниз, а волоски на руках встали дыбом от страха.

– Я не понимаю, – тяжело вытолкнула она из себя слова, попытавшись улыбнуться. Получилось плохо.

Киана молчала, изучая лицо девушки.

– Иди, – сказала она, наконец. – Зла в том нет. Моего дела – тоже. Может, и сбудется наконец.

– Что сбудется? – прошептала Исабель. Но знахарка уже закрыла дверь.

Прижав флакончик к груди, Исабель припустила по тропе. Обогнула храм, срезала путь мимо темного, еще спящего дома пекаря и остановилась только у кромки поля, задыхаясь от бега.

– Она знает, она знает, она знает, – шептала девушка как заклинание.

Наконец, дыхание выровнялось, а страх немного отступил. Может, Киана просто решила, что у девушки есть тайный полюбовник, для которого она пришла просить лечение? Стыдно, конечно, но знахарка никогда не лезла в дела деревни. Исабель подняла флакончик, посмотрев сквозь него на полумесяц. Темное стекло почти съело лунный свет.

А даже если… если вдруг… если она догадывается о виконте… за столько лет она могла намекнуть и прошлому освященнику, и Желю. А раз никто не пришел с вилами да факелом к поместью, значит, зла от Кианы ждать не следует. Решив так, Исабель чуть успокоилась и быстрым шагом пошла через поле. Увидев темнеющую ограду Лозы, она снова побежала. Ворота чуть скрипнули, когда девушка приоткрыла одну из створок и лисицей скользнула внутрь. Дом был темен, ни огонька, ни звука. Девушка запоздало подумала, что Ленно может услышать, что кто-то проник в дом и испугаться. Забыв спросонья, что посторонние пройти в поместье не могут. Получить подсвечником по голове – почему-то именно эта картина возникла в воображении – Исабель не хотелось. Девушка представила себе, как закричит Ленно, как прибежит виконт, возьмет ее бездыханное тело на руки… Исабель тряхнула головой, прогоняя картинку. Нет, не надо бездыханное.

Крадучись, Исабель дошла до ведущей на кухню двери и легонько толкнула ее. Ну, разумеется, не заперто. На кухне все еще успокаивающе пахло хлебом и, немного, окороком. Из гостиной доносилось мерное тиканье часов. На цыпочках, еле дыша, Исабель прокралась к лестнице, ведущей на второй этаж. Когда Винсент показывал дом, он сказал, что на первом этаже запер все комнаты для слуг, кроме одной, которую забрал себе Ленно. Значит, спальня виконта должна была быть на втором. Ступеньки поскрипывали, пока Исабель, прижимаясь к стене, медленно поднималась по ним. Запоздало девушка подумала, что надо было найти и зажечь свечу на кухне, сложно идти в темноте в незнакомом месте. Однако ей повезло. С левой стороны вдоль коридора, в который выходила лестница, шел ряд высоких окон, и света из них хватало, чтобы худо-бедно осмотреться вокруг. Коридор заканчивался стеной, на которой висела массивная картина. Кажется, на ней были изображены люди, но все детали прятались в сгустившейся вокруг портрета темноте. По правую руку, напротив окон, Исабель насчитала шесть дверей. Между ними висели еще портреты – девушка решила, что обязательно рассмотрит их при свете дня. Исабель робко нажала на ручку первой двери, но та не открылась. Вторая так же не поддалась, а потом из конца коридора раздался надрывный кашель, да так неожиданно, что у девушки сердце в пятки ушло. Исабель, стараясь ступать как можно тише, дошла до последней двери и замерла перед ней. Кашель повторился. Исабель постучала в дверь и быстро-быстро заговорила.

– Винсент, это я, Исабель. Можно я войду? Винсент?

Ответа не было. Пожав плечами – в конце концов, она пришла не для того, чтобы переминаться у входа – Исабель нажала на ручку. Дверь, скрипнув еще громче, чем ступени, приоткрылась.

– Какого дьевона ты тут делаешь? – прохрипел с кровати виконт. На столике рядом горела свеча и Исабель, прищурившись, окинула комнату быстрым взглядом. Закрытая дверь напротив – смежная комната? Тяжелый комод темного дерева, такой же массивный шкаф рядом. На окне плотно задернуты темно-синие портьеры, но в комнате свежо – видимо, виконт приоткрыл створку. Толстый ковер на полу, на нем стопкой лежат книги, скинутые сапоги и рубашка. Кровать – под стать прочей мебели – когда-то, видимо, могла похвастаться балдахином, но теперь четыре столбика были пусты. Винсент лежал, наполовину укрытый одеялом, толстым, украшенным золотистой парчовой вязью. Под его спиной были несколько смятых подушек, на которые он бессильно откинулся, не переставая сверлить Исабель взглядом.

– Прохладно, лучше укрыться полностью, – кивнула девушка на голый торс виконта и покачала головой. Киана всегда говорила, что при такой болезни главное это тепло, мазь, от которой пощипывало кожу, и в груди и на спине словно селились маленькие огоньки, и отвар, после которого кашель сначала становился сильнее, а потом ослабевал. Неужели у виконта рядом никогда не было такой знахарки, еще тогда, до проклятия, которая все бы это объяснила? Или ему настолько все равно?

– Без тебя разберусь, – лицо виконта пылало. – Что ты тут забыла посреди ночи?!

Исабель поставила рядом со свечой флакончик с лекарством и огляделась в поисках стакана и воды. Кувшин и стакан обнаружились как раз на комоде. Исабель налила воды, накапала двадцать капель и поднесла виконту. Весенние цветы в ее груди распускались как под солнцем. Это было правильно. Прийти сюда было правильно, как можно спокойно спать, когда человек один в своей болезни?

– Вот. Я взяла у Кианы лекарство.

– Я же сказал, что справлюсь и без этого всего, – жар, исходящий от Винсента, ощущался даже на расстоянии. Глаза его лихорадочно блестели, а губы покрылись сухой коркой.

– А я сказала, что никто не должен оставаться один, когда ему плохо. И нет смысла упрямиться и отказываться от лечения, – Исабель присела на краешек кровати.

Может, она была убедительна, а может, виконту было слишком плохо, чтобы спорить, но лекарство он выпил.

– Горько, – скривился он.

– Ты как маленький, – улыбнулась Исабель. Но, вспомнив о своем визите к знахарке, посерьезнела.

– Винсент. Мне кажется, Киана про тебя знает, – сказала она тихо. – В смысле, что ты вовсе не беспомощный старик…

Виконт поставил стакан на столик, подтянул одну из подушек за уголок повыше, улегшись на нее, закрыл глаза.

– Может и знает, – равнодушно ответил он. – Ее мать приходила к воротам, через пару недель после того… как все случилось. Но я не думаю, что твоей… Киане интересно вмешиваться. Знахарки всегда держались в стороне от сплетен, дрязг, тайн и прочего людского сора.

Исабель положила руку на лоб Винсента. Тот был горячий-горячий, оставалось ждать, когда подействует лекарство.

– Я не ребенок, – проворчал Винсент. Глаза он так и не открывал. – Хотя, рука у тебя прохладная… Как у моей матери, когда я болел.

– Моя мама пела мне песни, чтобы я быстрее поправилась, – сказала Исабель, не отнимая руки. Винсент дернул уголком рта.

– Это хорошо… Моя мама не могла петь. Отец считал, что все эти нежности для барышень. А будущий глава рода должен переносить любую боль и болезнь с мужеством… Поэтому… мама тихо рассказывала мне истории. А…если отец заходил в комнату…сразу умолкала.

Голос Винсента стал совсем тихим, виконт засыпал.

– … про растения… про путешествия… про море… животных… она очень любила читать. И жить… И красивые вещи… Жаль, что сам отец считал ее… такой вещью… жаль…

Дыхание виконта выровнялось, и он уснул. Исабель убрала руку с его лба. Признание Винсента, его слова про отца эхом звучали в ее ушах. Что бы ни было в детстве виконта, не похоже, чтобы это детство было счастливым.

Исабель, поколебавшись, легла с краю, скинув туфли, и прижалась спиной к горячему телу виконта, пахнущему чем-то горьковато-сладким. Как скошенная трава. Как нагретый осенний луг.

Глаза Исабель начали слипаться, мысли путаться. В этой темноте, освещаемой лишь огоньком свечи, рядом с больным Винсентом, в тишине, нарушаемой лишь его хриплым дыханием, ей захотелось спать так крепко, так сильно, как она не засыпала уже много лет. С того дня, как, проснувшись, поняла, что сегодня день, когда пора хоронить маму.

Страшные воспоминания мелькнули яркой вспышкой и тут же пропали, уступив место тишине и темноте. Исабель тоже уснула.

Слова Исабель словно ударили меня под дых. Все эти несостоявшиеся невесты, приглашаемые дядей, все женщины, которые позже появлялись в доме по моему приглашению, все они восхищались богатством убранства. О да, поместье блистало. Самые хитрые пытались угадать, насколько дом мне дорог и сделать вид, будто он немедленно стал дорог и им. Впрочем, я несправедлив. Была еще юная, пышущая здоровьем Карин. Карин забыла и обо мне, и о цели приезда, едва увидела гобелены в гостиной. Водила пальцем по плетению, бормотала что-то про уникальную технику Закатной Земли, расспрашивала меня, где матушка заказывала эти гобелены. Ее восхищение было настолько искренним, всепоглощающим и, признаюсь, удивительным, что к Карин я даже почувствовал что-то, вроде симпатии. В любом случае, с ней я старался быть максимально деликатным, вежливым и обходительным. Не позволил себе никакой злобной колкости, замаскированной под комплимент, никакой злой иронии, никакой непристойности. Год спустя она вышла замуж за владельца крупной ткацкой мануфактуры. Ее дальняя родня, приглашенная дядей на зимние праздники, злорадно рассказывала, что семья Карин пошла на этот жуткий мезальянс лишь потому, что владелец был безумно богат и, как говорится, по уши влюбился в Карин. Рода он был хоть захудалого, но бедного, и, скрепя сердце, отец Карин рассудил, что лучше мезальянс, в котором два чудака часами могут обсуждать ткани, чем участь старой девы, сидящей у него на шее. Тем более, что старшая сестра Карин несколькими месяцами ранее составила просто блестящую партию с членом палаты лордов. А я был рад за Карин. Хорошо, когда везет хорошим людям.

Но никто, ни одна гостья не сказала то, что чувствовал я. Дом был не просто домом. Он был кусочком счастья моей матери. Он был ее воспоминанием о тех временах, когда она верила, что и ей повезло. Она столько раз описывала поместье, что, казалось, я знал каждый уголок. Все чашечки на тогда еще совсем юном Висконти. Всех рыб в пруду. Всю мозаику в часовне. Каждую ступень на лестнице. Переехав после своего совершеннолетия сюда, я наконец почувствовал себя в безопасности. Я не сказал Исабель, что мои родители приезжали сюда каждое лето. Три года подряд, пока, наконец, не родился я. После этого отец решил, что его наследнику не место в захолустном краю. И больше мама поместье не видела. К счастью, его поддерживали в хорошем состоянии. И когда слуги выстроились у входа, когда я открыл дверь, когда я увидел ровно ту лестницу из рассказов, ровно те резные панели, ровно ту коллекцию фарфора – мама словно встала за моей спиной. Юная и смеющаяся. Дом проник в меня, оплел меня корнями, поселился запахом дерева, застрявшим в ноздрях, скрипом половиц, воспоминаниями. «Мне нравится его запах. Я не могу подобрать слова» – такое не придумать. Такое не угадать. Рыбина словно влезла в мою голову, в потаенный уголок моей души. Это неожиданно и больно, я не готов к такому вторжению. Говорю лишнее, потом беру себя в руки, а рыбина слушает так, будто все понимает. Хотя нет. Не рыбина. И даже уже не птица. Звон ручья чудится мне в ее голосе. Мягкость мха и тепло нагретых на солнце камней. Не лесная нимфа, не буду льстить, Исабль и близко на нее не похожа. Но кто?..

Трясу головой, избавляясь от глупых мыслей. И даже снисхожу до пояснений, не хочу, чтобы Исабель думала, будто я считаю ее девкой. Или что я считаю девками весь женский род. Да скажи я такое Ханне – припечатает меня сковородой по хребту, даже не смущаясь. И будет права. Просто… мне важно пояснить Исабель разницу. Не знаю, почему.

Мы едим в мирной тишине, а потом прибегает Ленно, и всякие посторонние мысли вышибает у меня из головы. Разрушенное крыло подкидывает новые проблемы. А не могу, не могу допустить, чтобы разрушений стало еще больше. Хватит того, что я не могу отстроить все заново. Исабель топчется неподалеку от нас, пару раз уходит в дом, возвращается, а мне все труднее сосредоточиться. В голове звенит, мир вокруг мутнеет и становится тяжело дышать. Ну нет, глупость какая. Чтобы я да заболел после какого-то там купания? Кто я, девица в обмороке?

Злюсь. Злюсь, хочу отвлечься и зову Исабель почитать со мной. Оставляю ее в библиотеке и пытаюсь прийти в себя под теплой водой. Когда я только переехал в поместье, я выписал из самой столицы самого известного инженера. Он и нанятые работники перекопали половину поместья, несколько месяцев мы ждали какие-то особые трубы, материалы и боги знают, что еще. Я нанял строителей, чтобы внутри каждой гостевой комнаты и в своей спальне сделать перегородки. В конце концов, поместье… моя Лоза – почему мне так трудно произносить «имя» моего дома? – обзавелось ванными комнатами и настоящими, как в Больших Ключах, туалетами. Все это питалось из подземного источника, нагревалось по сложной системе и уходило по трубам в выкопанные на отдалении за поместьем сточные кольца. Когда дядюшка узнал, какую сумму из наследства я отдал за эту роскошь, его чуть не хватил удар. Но главное, что я – я мог смыть всю грязь, соскрести ее с себя, все, что накопилось, что хотелось кипятком смыть с себя. Не получалось, конечно же. Три кожу до красноты, до крови. Какая-нибудь чувствительная барышня могла бы сказать, что я пытаюсь очистить свою душу. В духе старых романов, еще прибавить что-то сложное и высокопарное, как на проповеди. Но я не считаю себя плохим человеком. Наивным – возможно. Прожигавшим свои дни – бесспорно. Но я не насильничал, не убивал, не крал и не предавал. Я был неудобен, я не походил на идеально вылепленную фигуру, я никак не хотел сломаться. Вот это я пытаюсь забыть.

Захожу в библиотеку, Исабель уже устроилась с книгой в кресле. Выглядит она до нелепого…по-домашнему. На какой-то миг мне кажется, что я долго спал, видел ужасный сон, а теперь, наконец, проснулся. В моем поместье кипит жизнь, и рыбина… нет, не рыбина, я уже это выяснил. А кто? Теряю мысль. Картинка испаряется, и я просто беру с полки томик стихов. Блад – мой любимый поэт. В свое время дядюшка порвал и выкинул почти все сборники стихов, которые мне нравились и позже мне пришлось восстанавливать библиотеку. У Блада есть несколько стихотворений, которые раньше казались мне слишком слащавыми или бездарными. Но я не идеалист, подъемы и спады в творчестве – естественный процесс. Теперь, пожалуй, наоборот. То, что казалось мне бессмысленным – налилось смыслом. Все еще бездарным в исполнении, но с таким – теперь уже – понятным подтекстом. Бывает и так, удивительно! Я бы с таким удовольствием вступил в переписку с поэтом, разузнал бы, что случилось в его жизни, что из-под его пера вышла такая безжалостная правда. Но он умер еще до моего рождения. Лежит себе в гробу, счастливчик.

Погружаюсь в чтение и, спустя какое-то время, замечаю, что Исабель заскучала. Я знаю книгу, которую она выбрала: иллюстрации в ней прекрасные, а текст вгоняет в сон.

Повинуюсь внезапному порыву и читаю Исабель один из стихов. Из тех, чье исполнение по-прежнему заставляет меня кривиться, а значение слов – наполняет ужасом безжалостной правды. Исабель не проникается. Я вижу перед собой полное отвращения лицо отца и слышу хохот дядюшки. Злость, беспомощность, обида, я даже не подозревал, что моя память все это хранит в себе до сих пор. Это все рыбина виновата. Да-да, рыбина и точка! Никаких лесных духов, путниц и даже хранительниц старой избушки!

– Что, слишком заумно для тебя? – ставлю на место эту зарвавшуюся селянку, деревенскую недоучку, смевшую держать в руках мою скрипку и водить смычком по струнам, верящую в дурацкую Королеву Роз!

Исабель никак не реагирует на мой выпад. Ни обиды, ни слез, ни попытки убедить меня в том, что я не так понял и мой вкус безупречен. Ее ответ заставляет меня устыдиться своей вспышки.

Дожил.

Но она права. Не знаю, дьевон возьми, откуда у ее матери, бродяжки, осевшей в Малой Долине, взялось столько мудрости. Но я сам всегда презирал тех, кто с напыщенным видом говорит о том, в чем не смыслит и на пол мизинца. Я думаю, что, наверное, мне стоит извиниться за свою вспышку, но тут Исабель рассказывает о смерти своей матери. Рассказывает о том, как единственным способом убежать от этой реальности был сон. Она не пытается разжалобить меня, уйти от неловкой темы – она просто делится со мной горем. Горем, которое невозможно пережить до конца. И, неожиданно для себя, я приоткрываю завесу над своим горем. Я рассказываю Исабель об охоте. Она не охает, не ахает, не подносит руку к губам в притворном ужасе, не белеет и не перебивает меня. Она слушает и – я знаю это – слышит.

Мне становится нехорошо. То ли от того, что я позволил себе все эти воспоминания и поделился ими, то ли – что более вероятно – ледяное озеро не прошло для меня бесследно.

Дьевон.

Я знаю, что болезнь не сможет убить меня, увы. Я знаю, что в самом тяжелом случае после нескольких дней боли и беспамятства я пойду на поправку. Но никто не знает, никто! – как страшно в этом беспамятстве. В этой боли, которая удваивает, утраивает мое одиночество. Не живешь и сдохнуть не можешь, крутишься в бреду, смотришь в тени, вжавшиеся в углы – агония, в которой никто не подаст руки. И потом возвращение к этому жалкому подобию жизни.

Исабель волнуется. Ее беспокойство неожиданно искренне и, почему-то, от этого мне становится еще хуже. Кладу ладонь Исабель себе на грудь, просто объяснить, что мое сердце не перестанет биться. Честное слово, ни тени подтекста нет в этом прикосновении. Мне кажется, что Исабель это чувствует. И, все же, ее ладонь мягка, мое сердце бьется как сумасшедшее, мне жарко, и я уже не понимаю, от чего именно. Мне остается лишь прогнать Исабель, тем более, уже вечер, а я не хочу, чтобы Исабель возвращалась домой в темноте.

Лихорадка нарастает. Я с трудом дохожу до комнаты, приоткрываю окно, впуская свежий воздух, добираюсь до кровати и падаю в нее, покрытый липким потом. Мысли превращаются в кошмары, я тону в них, выныриваю, и снова тону. Не знаю, сколько времени проходит, в какой-то миг просветления я понимаю, что стало темно и трясущейся рукой зажигаю свечу. Вокруг и так слишком много темноты. Потом снова падаю в очередной кошмар. В нем мама целует меня перед сном и обещает, что, когда они с отцом вернутся, она обязательно возьмет меня на прогулку в лес. В нем отец, который должен уехать по делам в город, на целый две недели – какое счастье, какая свобода! В нем руки мамы, строчки книг, запах растений и картинки из атласа.

В нем страх, душащий меня страх, когда я слышу стук в дверь. Я знаю, что пришла беда, знаю, и все тут. В нем голос, дрожащий мужской голос. Экипаж перевернулся на дороге. Гроза. Дороги развезло. Они погибли.

В нем пустота, в которой я застрял. Тишина до первого взвизга хлыста и боли в обожженных пальцах. Глумящиеся лица гостей.

Я вижу свет. Не тешу себя надеждой, что это тот самый свет долгожданного посмертия. И все же иду туда. Я вижу поле. Поле золотых колосьев, мягко шелестящих на легком ветру. Это поле недалеко от Лозы, я помню его. Странно, да? Столько лет прошло. Я вижу Исабель. Она стоит там, среди этого золотого, нагретого солнцем великолепия и смотрит в небо. Ну конечно, опять в своих фантазиях и мечтах. Небо хмурится, становится темно-синим. Ветер гонит волну по золотому морю. Мое сердце сжимается, будет гроза, будет гроза и надо уходить! А эта дурища все стоит и смотрит!

– Чего ты ждешь! – кричу я, пробираясь через ставшее вязким поле. – Уходи, пойдем домой!

– Домой?– отзывается Исабель и переводит взгляд на меня.

– Домой! – раздражаюсь я. Чего она медлит, что за глупые вопросы задает? Лоза это мой дом, Лоза это ее дом и я должен увести Исабель домой, пока гроза не началась, пока молния не ударила прямо в поле, пока дождь не превратил дороги и тропинки в месиво. Месиво, в котором Исабель споткнется, заблудится, утонет – что там еще делает выброшенная на берег рыба?!

– Путница, – говорит мягкий мамин голос за моей спиной. Оборачиваться нельзя, но от давно забытой нежности у меня перехватывает дыхание.

– Мама…

– Путница, не рыбина, – поправляет меня мама. – Она сама пришла в Лозу. Осталась рядом.

– Потому, что ей нужны деньги. Потому, что она заменяет отца, – разумно возражаю я.

Мама тихо смеется – как же я любил ее смех!

– Рыб не зовут домой, – говорит она. – А путников – путников приглашают разделить кров и обед. Разве нет? Мало ли, какие новые истории они приносят с собой?

Мне столько надо сказать, столько спросить, но тут молния бьет прямо в поле. Не успев вскрикнуть, я просыпаюсь.

Мне все еще жарко, тяжело дышать и руки дрожат. А еще я слышу шаги в коридоре. Еле тихие, это точно не Ленно, тот топает так, что его не пропустишь. Я даже не знаю, вернулся ли он из деревни.

Вор? Да кто пройдет в поместье! Разве что… какой-то залетный родственник? Подслушал разговор Ханны, Агнес или Марела и решил ограбить жалкого виконтишку? Откидываюсь на подушки, закашлявшись. Что ж, это было бы забавно. Хоть новое лицо увижу. Шаги приближаются и в дверь раздается робкий стук.

– Винсент? – слышу я голос Исабель и вздрагиваю. Какого дьевона она пришла сюда среди ночи? Одна, в темноте… да и вообще, зачем?!

Пока я собираюсь с мыслями, Исабель заходит в комнату. Запоздало понимаю, что, кажется, перед тем как лечь в постель успел снять рубашку. Не то, чтобы я был рьяным поборником приличий, но почему-то сейчас я чувствую себя… беззащитным.

Беззащитным?

Исабель, однако, не обращает на мой вид никакого внимания. Все, что ее беспокоит, чтобы мне не стало хуже. Она садится рядом, дает мне лекарство, рассказывает про Киану – удивительно, как мало меня беспокоит, знает ли знахарка правду обо мне или нет. Я проглатываю лекарство и морщусь от забивающей горло горечи. Меня лихорадит и мне стыдно за себя. Стыдно от того, какое облегчение я испытываю от того, что больше не один. Какого дьевона, когда я успел так раскиснуть и размякнуть?!

Не успеваю додумать мысль. Погружаясь в сон, вспоминаю маму. Мне кажется, я что-то бормочу про отца, про книги, про детство.

Потом меня накрывает темнота. Темнота без снов, без кошмаров и воспоминаний, наверное, это заслуга Кианы. Просыпаюсь я на рассвете, замечаю, что боль в груди стала заметно меньше, жар почти спал и мысли стали яснее. А еще рядом со мной спит Исабель, свернувшись калачиком и прижавшись к моему боку спиной. Я замираю, а потом осторожно поворачиваю к ней голову. От волос Исабель пахнет почему-то тестом и немного дымом. Сердце гулко стучит в груди. В прошлой жизни я не раз просыпался в постели с женщиной. Но никогда – вот так. Вот так, чтобы ничего не было, и при этом не хотелось нарушать хрупкость и тишину момента. К дьевону самокопание. Я благодарен… рыбине? Путнице? Исабель?

За ее участие, за то, что пришла и прогнала эту проклятую темноту. Я осторожно протягиваю руку, укрываю Исабель краешком одеяла и снова засыпаю.

Когда я снова открываю глаза, солнце уже вовсю светит в окно. Портьеры распахнуты, а Исабель – сонная и взлохмаченная – как раз накапывает новую порцию лекарства в стакан.

И, не успеваю я ничего сказать, решительно заявляет:

– Никуда я не уйду, пока ты не поправишься. Так какую комнату мне можно занять?