С точки зрения чудовища

Глава 6

Исабель проснулась от того, что ей стало жарко. Открыв глаза, она какое-то время рассматривала, как в уже посветлевшей комнате мерцает синее стекло флакончика, стоявшего на столике прямо перед ее лицом. За спиной мерно дышал виконт. Исабель провела рукой по одеялу, которым была укрыта, затем осторожно повернулась на спину и медленно села. В воздухе танцевали пылинки, солнце светило через щель между закрытыми портьерами, за окном громко каркали вороны и сквозь их карканье пробивался мелодичный щебет.

Исабель, наконец, посмотрела на Винсента. Он спал, сложив руки на груди крест-накрест. Его брови были чуть нахмурены, на подбородке золотилась щетина, волосы растрепались и падали на лоб в беспорядке. Девушка протянула руку и коснулась кончиками пальцев лба виконта. Теплый. Нет испарины, нет лихорадочного румянца на коже, нет жара. Конечно, надо будет подождать еще пару дней, но – спасибо Киане – уже видно, что лекарство сработало.

Надо было подняться. Найти, где умыться – Исабель вспотела под одеялом. Привести себя хоть немного в порядок. Разбудить Винсента, дать ему еще лекарства, посмотреть, пришла ли уже Ханна или Агнес, которую Исабель еще не видела. Кажется, семья Агнес раньше жила в самом начале Малой Долины – Исабель так плохо запоминала лица и имена, что не могла поручиться, сталкивалась ли она с женщиной хоть раз. Вместо этого Исабель сидела и смотрела на виконта. Наклонившись ниже, она втянула ноздрями воздух. От Винсента по-прежнему пахло терпким потом и осенними листьями, очень мужской и… приятный запах.

Исабель задумалась. Отец пах глиной, деревом, пенькой, дымом, в зависимости от того, за какой работой застала его прибежавшая обниматься дочь. Это был запах дома, запах покоя, запах дня, текущего за днем. Мама пахла…цветами. Она шепталась о чем-то с Кианой, вываривала какие-то настои, притирки и пыталась научить этому Исабель, но той, совсем маленькой, это было неинтересно.

Жель пах свечами, мелом, книгами и, иногда, пирожками, которые приносили прихожане. Почему-то, это заставляло Исабель морщиться.

Винсент, заболевший, с обострившимися скулами, спутавшимися волосами, с длинными, изящными пальцами, загорелой кожей и темными, так контрастирующими с цветом волос ресницами пах, как мог бы пахнуть мох, в который уткнешься лицом после долгой пробежки. Как пахла бы листва, в которую падаешь, хохоча.

Исабель, едва дыша, легла рядом, касаясь щекой плеча виконта. Тот вздохнул и пошевелился, что-то еле слышно пробормотав. Сердце Исабель стучало так громко, что, казалось, его можно было услышать в каждом уголке комнаты. Девушка сжала пальцы в кулак и разжала.

Как бы ни хотелось, она не может оставаться вот так, дыша рядом, любуясь лепниной потолка, скользя взглядом по мебели и ощущая, что ей так уютно, словно она давно-давно живет здесь. Это не ее дом, не ее жизнь и не ее судьба. И, в конце концов, пора бы умыться.

Исабель слезла с кровати и, бесшумно ступая по мягкому ворсу ковра, дошла до двери напротив выхода из комнаты. Толкнув ее, она увидела небольшое, выложенное сине-белой плиткой помещение. У одной стены стояла ванная на потемневших бронзовых ножках – белая, поблескивающая боком на свету, который падал из небольшого оконца под потолком. Два крана, трубы, уходящие в пол. Коврик грубого плетения, чтобы вставать ногами, выходя из воды. Умывальник – чудной, бело-синий в цвет плитки, с двумя кранам, под умывальником деревянная резная тумбочка. Стеллаж из дерева же, на котором лежало несколько полотенец, и стояли какие-то баночки и флаконы. С бортика ванной свешивался тяжелый, украшенный вышивкой халат, темно-зеленого цвета. У другой стены стояло…что-то. Исабель приблизилась к фарфоровому нечто, украшенному синей росписью. Нечто уходило широкой трубой в стену, а сбоку имело какой-то небольшой механизм и широкий рычаг. Исабель потянула за рычаг, что-то гулко заурчало, зашумело и вдруг появилась вода, которая, закручиваясь уходила вниз, видимо по трубе.

– Ага, – сказала себе под нос Исабель. И покраснела.

И впрямь, деревенщина, приобщившаяся к чудесам господской интимной жизни. Исабель почувствовала себя уязвленной.

Подойдя к раковине, Исабель открыла дверцы тумбочки, рассчитывая увидеть там таз для воды. Таза не было. Были все те же трубы, уходящие в стену, коробочки с надписью «Зубной порошок господина Густава» и палочки с щетиной – густой, аккуратно подстриженной, щетинка к щетинке. Это Исабель было знакомо. Щетка для зубов, давным-давно мама купила похожую на городской ярмарке, поехав туда вместе с отцом, чтобы попробовать продать тогда еще первую пробу глазурованной посуды. Отец сам придумал свой способ обжига, при котором глазурь не теряла цвет и не трескалась – вопреки всем злым языкам, которые говорили, что деревенщине не под силу такое освоить. И освоил, и продавал, и клиентов имел постоянных. И дом выправил крепкий и ладный, и петушков на палочке Исабель привозил, и бусы, и платки для жены…

Но ту щетку Исабель запомнила ярче всего. Что-то было в выражении лица мамы… Что-то такое, что никак не вязалось с ее насмешливым «видала, господа богатые такое пользуют, чтобы зубы очищать. Может, попробовать? Вдруг удобнее тряпицы?». Исабель покрутила вентили крана, дождалась, пока пойдет вода – теплая, что несказанно ее удивило – и умылась, пригладив волосы и вытерев лицо рукавом платья. Трогать что-то без разрешения Винсента ей казалось неправильным. Вот проснется – можно будет спросить, какую комнату ей можно занять. И там уже привести себя в порядок. Исабель, поколебавшись, все-таки открыла один из зубных порошков, сунула туда палец и облизала его. На вкус было… сладковато-никак.

Исабель раскрыла портьеры, впуская больше солнца в комнату, и как раз накапывала лекарство в стакан, когда Винсент проснулся.

Он поморгал, прогоняя сон и, пока он ничего не сказал, Исабель выпалила:

– Никуда я не уйду, пока ты не поправишься. Какую комнату мне можно занять?

Винсент вдруг улыбнулся.

– Спасибо, – сказал он хрипло. – Спасибо за твое упрямство и за то, что пришла. Мне правда… легче.

Исабель растерялась. По правде, она была готова услышать что угодно. И колкость по поводу ее нахождения в спальне виконта, и злость, и ворчание. Но не эту искреннюю благодарность.

– Я рада, что тебе легче, – ответила девушка. Почему-то говорить ей было трудно, внутри пузырилось смущение, пополам с уверенностью в том, что она все сделала правильно. Девушка тряхнула головой. Да что это такое, в конце концов. Все было так спокойно, так естественно еще вчера. Винсент был где-то там, за завесой ее мыслей, воспоминаний, фантазий, за пределами ее внутреннего мира, ее чувств и переживаний. Может быть, дело было в том, что прошедшей ночью виконт доверился ей. Пусть в бреду, пусть обрывочно, но она узнала о нем что-то, что, наверное, ей не полагалось знать. Что не рассказывают случайной знакомой, нанятой прислуге, постороннему человеку.

Или, может, дело было в том, что, на самом деле, Исабель за это короткое время не научилась воспринимать себя как прислугу и видеть в Винсенте Чудовище из легенды, господина, имеющего над ней власть или источник денег, который ей было бы страшно потерять.

– Исабель? – голос Винсента напомнил ей, что она опять потерялась в своих мыслях.

– Да?

Виконт почесал подбородок.

– Могу я попросить тебя подождать меня за дверью? Мне надо… привести себя в порядок. Потом я покажу тебе комнату, которую можно занять.

Исабель кивнула.

В ожидании Винсента, девушка подошла к окнам в коридоре. При свете дня девушка могла их лучше рассмотреть – верхняя часть состояла из витражей, разбивавших свет на цветные пятна. Нижняя часть – покрытое пылью и разводами стекло. Видимо, время от времени окна пытались мыть, но без должного усердия и без особого успеха. Внизу был сад. Исабель увидела Висконти, великолепного в своем цветении, дорожки – сверху было особенно заметно, как они заросли травой и мхом, кусты, неровно, но все же подстриженные, и краешек пруда. Отвернувшись, Исабель бросила взгляд на портреты. Ночью она была уверена, что захочет разглядеть их ближе, но сейчас ей меньше всего хотелось разглядывать кружево платья или холеные руки людей, которые давно умерли.

Наконец, Винсент, аккуратно одетый, посвежевший, словно и не болеет, вышел из комнаты. На его щеках опять был легкий румянец и Исабель пообещала себе, что после завтрака заставит виконта снова лечь. В руках Винсент держал связку ключей.

– Идем, – Винсент показал в конец коридора. – Я не уверен, что тебе понравится, но это лучшее, что я готов предложить.

Заинтригованная, Исабель остановилась рядом с виконтом перед последней в ряду дверью. Винсент с трудом повернул ключ, толкнул дверь, и в лицо им пахнуло сладковато-душным запахом давно не проветриваемой комнаты. Портьеры золотистого цвета были раздвинуты, впуская солнечные лучи, щедро подсвечивающие пыль в воздухе. Комната была похожа на комнату Винсента. И все же, сразу было понятно, что принадлежала она женщине. Изящная атаманка, пусть ткань на ней уже немного расползлась. Потемневшее зеркало, на столике перед ним ряд пузырьков и баночек. Кровать, заправленная кремовым покрывалом, кремовый же ковер под ногами.

Дверца шкафа была приоткрыта и оттуда торчал краешек темно-зеленого платья. Винсент кашлянул.

– Это… комната моей мамы. Я прошу убираться здесь несколько раз в год, и все равно, как видишь, тут придется снова все подмести и помыть.

– Это ничего, я справлюсь, – взгляд Исабель скользил с предмета на предмет.

– Я подумал, что ты сможешь найти тут что-то, что тебе пригодится. Заклинание, наложенное на Лозу, замедляет и старение вещей. Не до конца, но все же… Так что, мамины платья хоть и вышли из моды задолго, до того, как меня прокляли, но, вроде бы, не должны рассыпаться у тебя в руках. Не знаю, правда, подойдут ли они тебе…

Все, что нужно, есть в ванной, и в комоде… я думаю. Честно говоря, не мог заставить себя рыться в маминых вещах. Но если что-то будет нужно, ты можешь принести сюда из дома. Или я распоряжусь купить.

Хотя, я чувствую себя намного лучше и…

– Я не собираюсь жить в Лозе, я знаю, что мне нельзя, – ответила Исабель ровно. – Но ночь-другую придется потерпеть меня. Пока не поправишься окончательно.

Винсент раздраженно повел плечом.

– При чем тут нельзя? Я думаю о твоей репутации, глупая рыбка. – Твой отец уехал, ты остаешься в поместье на ночь, одна…

– Со стариком, – подхватила Исабель. – Не забывай, кем тебя считают.

Винсент поморщился.

– Все равно. Тут Ленно, в конце концов. Думаю, почти все знают, что он живет у меня.

Исабель посмотрела на виконта. Тот ответил ей прямым, спокойным взглядом.

– Наш дом стоит поодаль от остальных, – пояснила девушка. – Жель не вернется раньше, чем через пару дней. Киане все равно. А если кто и решил зайти проведать меня, так я всегда могу сказать, что задержалась здесь. Ну например… готовила тебе рыбный суп.

– Почему рыбный? – опешил виконт.

– Потому, что ничего больше ты прожевать не можешь, а Ханну и Агнес воротит от запаха рыбы, – охотно ответила Исабель.

– Какая чушь, – пробормотал виконт. Впрочем, уголки его губ подрагивали. – Хорошо, рыбный суп. Я буду ждать тебя на кухне. Посмотрим, чем можно перекусить.

Надеть чужую одежду Исабель так и не решилась. Хотя, платья, висевшие в шкафу, выглядели пусть старомодно, но вполне добротно. А белье, лежавшее в ящиках, поражало воображение своим плетением, тонкой тканью и нежностью прикосновения к коже. И все-таки, в этом было что-то неправильное. Надеть вещи, принадлежавшие матери виконта. Правда, к обнаружившимся кускам лавандового мыла, щеткам, расческам, притираниям, пуховкам, щетке и прочим милым вещичкам Исабель такого трепета не ощутила. Она, не без тревоги прислушиваясь к рокоту труб, приняла восхитительно теплую ванную (пусть и быстро, опасаясь, что Винсент устанет ждать). Намылилась плохо мылящимся, но все еще приятно пахнущим мылом, тщательно промыла и прополоскала волосы, поморщилась, водя щеткой по зубам и как следует вычистила платье и туфли.

Все еще с влажными волосами, туго заплетенными волосами, Исабель поспешно спустилась вниз. Винсент сидел на кухне. Перед ним стояла кружка, от которой пахло чем-то горьковато-приятным, и масленка. Виконт как раз щедро намазывал маслом ломоть хлеба. У буфета стояла высокая, сухопарая женщина, с тщательно заплетенными и уложенными волосами. Она протирала вытащенные из буфета чашки полотенцем в веселенький цветочек.

– Исабель – это Агнес. Агнес – Исабель. Она примчалась с самого утра с лекарством от Кианы, и, как видишь, мне полегчало, – спокойный тон Виконта не предполагал никаких иных толкований, кроме того, что Исабель только-только пришла в поместье.

– Доброго и удачного дня, – поздоровалась Исабель, садясь рядом с Винсентом. Агнес смерила ее суровым взглядом и кивнула в ответ.

– Кофе? – предложил виконт, протягивая руку к серебристому чайничку. – Агнес, дай еще чашку, пожалуйста.

– Я не знаю, что такое кофе, – Исабель заглянула в чашку виконта. – Но, вроде, пахнет приятно.

– Еще бы, – Винсент взял протянутую Агнес чашку и налил кофе. – Стоит безумных денег. К счастью, сын Агнес бывает в городе и покупает для меня.

– Первый раз хозяин лавки чуть не вызвал городовых, – покачала головой Агнес. – Откуда, мол, у простого бондаря такие деньги. Так мой-то Фиан мастер вот какой! Даром, что молод. У него бочки покупают лучшие торговцы города! Ни щелочки, ни протечки! Хоть соленья храни, хоть вино заморское вози, хоть что! Ну, хвала Ирсе, уберегла моего сына, вступился за него владелец трактира, где городовые сидеть любят. Мол, честный человек, трудом зарабатывает. А что матери своей за такие деньги заморские напитки покупает, так это его, любящего сына дело, куда деньги тратить.

– Сказали бы, что для Винсента, – простодушно удивилась Исабель, осторожно делая глоток. Напиток был горьким, но… приятным.

– Ага. Чтобы сказали, что мы старика водицей поим, а на его деньги жируем, – хмыкнула Агнес. И, опершись руками на стол, взглянула на девушку.

– А я тебя помню. Ты маленькая была, но помню. Я молодая была совсем, а лучше меня платья-то никто в Малой Долине не шил!

В памяти Исабель мелькнула фигура матери, поглаживающая рукой отрез ткани нежно-голубого цвета. Исабель покачала головой. В глазах Агнес мелькнуло сочувствие.

– Твоя мама попросила меня сшить ей несколько платьев. Боги видят, в Малой Долине мало кому были нужны мои наряды, простое платье может сшить себе каждая приличная женщина. А уж тратиться на что-то менее практичное… Разве что на праздник, да много ли их у нас. А твоя мама… она принесла мне такую ткань, желтую как лютик, – Агнес, вздохнула и улыбнулась своим воспоминаниям.

– И платье надела на ярмарку. Самая яркая там была, уж как твой отец ей любовался! И сказала мне, чтобы я не бросала свою мечту. Она принесла мне еще ткани, но… мы не успели сделать ни одну примерку.

Исабель несколько раз моргнула.

Не думать, не думать, не думать.

Не вспоминать.

Ржание коня, топот копыт. Шорох ткани. Лицо, приближающееся к ней.

Лицо мамы.

Ярко-красные губы всадника.

Винсент скосил глаза на Исабель и пододвинул ей свой, так и не надкусанный кусок хлеба, взяв себе новый.

– Я все равно дошила их, – Агнес отвернулась и взяла с полки буфета блюдце.

– Кого? – спросил Винсент.

– Платья, господин виконт, – видимо, Агнес Винсент на «ты» переходить не предлагал. Ну или она не согласилась. – Все три платья, которые заказала Лисавет. Не знаю уж, зачем. Мне показалось, будет нечестным не сделать этого. Голубое, кремовое и зеленое.

– А в том желтом ее похоронили, – глухо сказала Исабель. Кусок не лез ей в горло.

Агнес со звоном поставила блюдце.

– Фигурами вы похожи, – сказала она, не оборачиваясь. – Платья я переложила от моли, да от тлена. В сохранности они. Принесу. Живу я давно уже в Большой Долине. Ко мне дамы даже из города не брезгают приезжать, права была твоя мама. Надо было только место найти не такое… скучное, как Малая Долина. Сын меня привозит раз в два дня к дороге до поместья, вот я и возьму платья. Твои они.

– Спасибо, – глухо ответила Исабель. Агнес кивнула – что уж там лишние слова и благодарности, все и так ясно.

Винсент поставил чашку на стол и закашлялся.

– Кажется, я слишком рано поднялся с кровати, – пробормотал он. – Надо бы присесть. Исабель, будешь сегодня читать вместо меня. Только не стихи. Выберем какое-нибудь успокаивающее жизнеописание.

Виконт резко поднялся со стула и Исабель, сделав еще глоток кофе, встала следом.

Агнес хороший человек. Не слишком общительный, но хороший. Я разрешаю ей приезжать раз в пару дней – дорога из Большой Долины неблизкая, а подвозить Агнес каждый день сын не может. Зато она прекрасно и быстро убирается. Без нее и Ханны Лоза выглядела бы не в пример запущеннее. Я не ожидал, что Агнес знала мать Исабель. Дьевон, да я и не знал, что она шьет. С чего бы преуспевающей швее подрабатывать в моем унылом обиталище? Хотя нет, конечно же есть, с чего. Век швеи не так уж и долог. Разумно накопить денег и уйти на покой до того, как глаза перестанут видеть, а пальцы не смогут держать иглу как прежде.

А еще я не ожидал, что короткий рассказ Агнес так подействует на Исабель. Мне казалось, она должна была бы быть рада любому свидетельству о жизни своей матери. Любому воспоминанию. Но я видел, что Исабель напряглась так, словно изо всех сил старалась НЕ вспоминать. И я видел, что ей трудно.

Пришлось прервать завтрак, честно говоря, чувствовал я себя и впрямь снова неважно. Но и чтение мне было не интересно, мне просто надо было увести Исабель. А еще мне по-прежнему была интересна Лисавет. Возможно, жестокий интерес, но не все в нашей жизни оберегает и не калечит нас. Может, Исабель пора вспомнить про это, вместо того, чтобы что-то бормотать про себя, сгорбившись, словно в ожидании удара, от простого упоминания о своей матери.

Когда Исабель проходит мимо, я ощущаю тонкий запах лаванды.

Значит, мыло мамы она все-таки нашла.

Честно говоря, мне приятно. Я не был уверен, что поступаю так уж верно, отдавая Исабель комнату мамы. И не уверен, что смог бы смотреть на то, как чужачка становится похожа на призрак бывшей хозяйки Лозы. Хотя, мне кажется, поместье Исабель чужой не считает. Оно как-то подозрительно ласково поскрипывает половицами под ее ногами, приветственно приотворяет сквозняком двери, шуршит листьями на дорожке, блестит солнечными зайчиками стекол.

К счастью, у Исабель обнаруживается удивительная деликатность. Она не берет ничего из вещей мой мамы. Ни платье, ни какую-нибудь заколку, ни шаль. А мыло… мыло это просто мыло. Маме бы понравилось, что она смогла так позаботиться об Исабель. Я начинаю подозревать, что Исабель могла бы стать любимой служанкой мамы. Хотя… нет, служанкой я ее как раз представить и не могу.

У входа в библиотеку я беру Исабель под локоть. Ловлю себя на мысли, что в этом жесте есть что-то очень домашнее. И тут же, стиснув зубы, ругаю себя и убираю руку.

Ну нет.

– Я не хочу читать, передумал, – говорю я. Исабель, снова спокойная и невозмутимая, смотрит на меня чистым открытым взглядом.

– Можно тогда я кое-что предложу? – спрашивает она. – А если не читать, а показывать?

– Что? – кажется, ей удалось меня удивить.

– Растения. Ты говорил, твоя мама любила растения. И у нее была книга… атлас…

– Говорил? – снова удивила. Я такого не помню.

– Ночью, когда снова просыпался, – Исабель немного смущается. – Ты говорил про отца… про маму… а потом уснул. А потом снова проснулся и стал говорить что-то про воронью смерть и про то, что твоя мама любила растения, и что у нее была книга. Я бы хотела посмотреть. Я люблю книги, в которых интересно.

Меня прошибает пот – и это не от болезни. Что еще я успел наговорить Исабель и какие еще вопросы она может задать?

С другой стороны… ну и пусть? Может, атлас и хорошая идея.

– Идем, – я показываю на книжный шкаф в углу библиотеки. – Атлас мамы я храню там, в специальном футляре, чтобы защитить от пыли.

Я достаю атлас, тяжелый, покрытый тонким слоем вездесущей пыли, снимаю футляр из кожи с тиснением и кладу книгу на столик. Страницы атласа были пожелтевшими еще во времена моего детства – для меня это всегда добавляло атласу волшебства. Ноздри Исабель слегка трепещут, я вижу, что она втягивает в себя сладковатый запах страниц и я знаю, что он нравится ей так же, как и мне. Исабель нежно проводит пальцам по футляру и медленно перелистывает страницу за страницей, любуясь гравюрами. Шевелит губами, каждое антинское название растения продублировано, так что Исабель может прочесть и про неказистый «безголовник атейский», и про изящный «лилейник золотистый», и про ощетинившийся колючками «пейник разноцветный». Я стою рядом с Исабель, вместе с ней заглядывая в атлас, и на меня опускается ощущение покоя. Мы читаем про растения тропических лесов, которые выращивают в наших оранжереях, так Исабель впервые узнает о «насекомоловке» – прекрасному в своей зубастости цветку, способному переварить паука, размером с мою ладонь. Читаем про безобидную с виду, но способную усыпить взрослого человека на несколько часов «солонаку». А потом Исабель переворачивает страницу снова, и я вижу «воронью смерть». Исабель очерчивает пальцами контур рисунка, и ее пальцы начинают дрожать. Внешне она остается расслабленно-сосредоточенной, но я вижу, как на ее лице проступает растерянность. Значит, Исабель знает, какие ягоды съела ее мать? Или начинает понимать сейчас?

Я не знаю, почему мне это так важно. Важно ухватить за хвост это ощущение тайны, секрета. И какое отношение это имеет ко мне. Никакого. Любопытство, освещающее серость моей жизни? Или дело в том, что я точно знаю, что где-то в памяти Исабель живет что-то, какое-то воспоминание, какое-то знание, которое продолжает мучить ее? Похороненное во влажном мху, зарытое под камнем по соседству с сонными червями. Имею ли я право раскапывать эту могилу и есть ли, что раскапывать? Почему-то мне кажется, что имею. Мне кажется, что часть Исабель тоже спит там, под этим камнем, в том мху.

Ну или я оправдываю сам себя и истина в том, что я просто люблю разгадывать загадки. Люблю, когда вокруг меня все ясно, сложностей мне и так хватает с головой. Имею ли я право причинять Исабель боль? Ну, а почему нет. В конце концов, боль это тоже часть нашей жизни, не так ли?

Черные ягоды лежат на ладони. Исабель точно помнит, что это чернинки, поздней весной их можно найти греющимися на солнце у корней деревьев. Они сладкие на вкус, смешно пачкают пальцы, а пирожки с такой начинкой самые вкусные. Это чернинка, так почему в этом прекрасном атласе написано «воронья смерть»? Почему в тексте, который начинает плыть перед глазами, написаны такие страшные вещи? Кровь… судороги…Нет, она не помнит такого. Она вообще ничего не помнит…

– Что-то у меня в глазах уже рябит, – Исабель выплыла из воспоминаний и подняла глаза на виконта. Тот внимательно смотрел на нее.

– Хочешь поиграть на скрипке?

Боги, меньше всего сейчас Исабель хотела играть на скрипке, но вряд ли это был просто вопрос. Может, нежное звучание приведет ее в чувство и прогонит сгустившиеся тени?

– Почему бы и нет, – кивнула девушка.

– Идем. В кабинете ты уже была. Правда, в этот раз там нет никаких разбитых фигурок и осколков.

Скрипка как и раньше лежала на полке в футляре. В прошлый раз Исабель особенно не разглядывала кабинет виконта, но в этот раз окинула взглядом и широкий стол с зеленым сукном, и лампу в виде статуэтки девушки, увенчанную стеклянным абажуром, и полки, уставленные книгами, механизмами, предназначения которых Исабель даже не представляла, и небольшой кожаный диван, на который были кинуты несколько подушек и плед. Винсент достал скрипку и передал ее Исабель. Взмахнув смычком, Исабель провела по струнам и поняла, что пальцы все еще дрожат. Звук вышел смазанным и неубедительным.

– Прости, – Исабель опустила скрипку. – Что-то я… не могу.

Винсент молча взял скрипку у девушки из рук. Какое-то время, прикрыв глаза, собирался с мыслями, а потом из-под его смычка полилась веселая, полная птичьих переливов и звона ручья мелодия. Исабель, потрясенная, замерла. Она уже и забыла, что музыка может быть такой. Что скрипка может звучать так. Девушка почувствовала, что на ее глаза наворачиваются слезы. Музыка прервалась. Нахмурившись и опустив скрипку, виконт смотрел на Исабель.

– Что случилось?

Исабель почувствовала себя так, словно из нее выпустили воздух. Вот так вдруг, посреди солнечного дня, без предупреждения, без причины прошлое вдруг вернулось к ней. Вместе с ее страхами, принятыми решениями и пониманием того, что только смирение и покой помогут ей.

Или уже нет.

– Сядь, – Винсент кивнул на диван. Положив скрипку на стол, он обогнул его и открыл ящик. Достал оттуда серебряную рюмку и флягу, открутил крышечку и налил немного в рюмку. В воздухе разлился запах винограда и дерева.

– Держи.

– Я… я никогда не пила такое и не уверена, что должна, – Исабель заглянула в рюмку.

– Боги, Исабель, – поморщился Винсент. – Ты же не думаешь, что у меня есть какой-то коварный план тебя напоить и чем-то там воспользоваться?

– Нет, не думаю, – искренне ответила девушка.

– Ну вот и хорошо. Здесь меньше, чем на один глоток, а у тебя продолжают дрожать руки. Не знаю, что за секрет ты хранишь, но, кажется, пришло время им поделиться?

И вдруг Исабель поняла, что виконт прав. Запертый в доме, проклятый, чудом не сошедший с ума человек с небезупречным прошлым, то ли господин, то ли, все-таки, нет; человек, чье настроение менялось как ветер, оказался единственным, с кем за долгие годы ей по-настоящему захотелось поговорить. Девушка решительно поднесла к губам рюмку. Терпкая жидкость обожгла горло и почти сразу принесла с собой чувство облегчения и расслабления – мир вокруг стал чуточку приветливее и проще. Виконт забрал у девушки рюмку и покачал головой.

– Да уж. Надо было хоть хлеба принести с кухни.

Вытащив из-за стола стул, Винсент сел напротив девушки, намеренно или нет соблюдая достаточное расстояние, чтобы он не мог даже наклониться близко к Исабель. Девушка вздохнула, унимая дрожь в руках.

– Это была мамина мечта. Мамина, а не моя.

Я понимаю, что ошибся, когда вижу, как у Исабель дрожат руки. Скрипка сегодня звучит совсем жалко, и я не могу вынести этого издевательства над инструментом. Я забираю ее и начинаю играть сам, впервые за долгое время. Пальцы все помнят. Звуки уносят меня далеко в прошлое, и я счастлив там, пока не вижу, что Исабель плачет. Боги, ну что такое. Я теряюсь. Я не готов к этому. Я не хотел ее слез. И сейчас я вдруг остро понимаю, что я не хочу сделать Исабель больно. Мое любопытство того не стоит. Но я оказался прав, какой-то секрет в самом деле мучает Исабель. И если я могу помочь ей – что ж. В свое время мне никто не помог. Но я не обязан оставаться таким же жестоким, правда ведь? Я кладу скрипку и достаю флягу. Дрефа – настойка, изначально придуманная солдатами для своих раненых. Семь лекарственных трав и алкоголь, крепость такая, что стакан свалит с ног прожженного пропойцу. Дезинфицирует, приглушает боль, отправляет в отключку, смотря, как и в каком количестве принять. В очень маленьких дозах моментально расслабляет. Сознание не плывет, разум остается ясным, но тревоги и страхи исчезают как дым. И то, что ты боялся сказать или подумать проявляется и срывается с губ. Хорошо это или плохо.

Я наливаю Исабель совсем на донышко, не будет и полноценного глотка. И чтобы не смущать девушку сажусь намеренно на расстоянии. На всякий случай, пусть видит и чувствует, что я просто слушатель. И ни эта рюмка с дрефой, ни скажем прямо, интимная обстановка моего кабинета не значат ничего.

Очень быстро руки Исабель перестают дрожать. Исабель смотрит на меня, и я вижу, что она приняла какое-то решение. И когда Исабель начинает рассказ, я чувствую… радость. Радость от того, что она поверила мне. Не знаю, почему.

– Это была мамина мечта, – говорит Исабель. – Мамина, а не моя. Мама так любила скрипку, когда она играла, казалось, весь мир замирал. Мамочка очень хотела, чтобы я тоже научилась играть. Я старалась, но… я не понимаю, что я должна чувствовать. Мне нравилось, как играла она. Мне понравилось, как играл сейчас ты. Это вызывает во мне такие же чувства, как когда я рисую по глине или сажаю цветы. Но когда играю я… я просто стараюсь не ошибиться. Наверное, так быть не должно.

– Тогда к чему все эти разговоры о том, чтобы ты училась в городе? – я искренне не понимаю. Исабель прикусывает губу.

– Скрипка была маминой радостью. Она говорила, что скрипка ее спасительница. Музыка ее спасительница. И я тоже была маминой радостью. Однажды папа сказал, в шутку, что если бы я научилась играть так же, как мама, то получилось бы в два раза больше радости. Но у мамы не получалось учить меня так, как ей хотелось бы. И она сказала, что мечтает, чтобы я брала уроки у настоящего учителя. Что я буду сиять ярче, чем солнце Торнов.

– Чье солнце? – не понимаю я . Исабель пожимает плечами, сама не зная ответа. В моей памяти мелькает что-то, связанное с изображением солнца, но я оставляю эту мысль на потом.

– Когда она умерла, мы с папой подумали, что будет правильно… что она знала, что для меня лучше…

Исабель опускает голову и нервно теребит ткань платья.

Я чувствую гнев. Гнев и жалость. О, оправдывать чужие ожидания – как мне это знакомо. Как знакомо! Но оправдывать ожидания мертвеца – абсурдно! К чему живущей в деревне девчонке учитель скрипки? Когда я брал уроки, у моего учителя не было ни одной барышни-ученицы. Фортепиано и флейта, вот приличные для леди инструменты. Скрипка – новая мода для отбившихся от общества бунтарок. Бродячие артисты, конечно, другое дело.

– А ты, Исабель. Чего бы хотела ты, по-настоящему?– спрашиваю я.

Исабель молчит, а я пытаюсь угадать, каким будет ее ответ. Пойти служкой в храм? Пасти овец? Выращивать карпов в пруду? Лепить кувшины бок о бок с отцом? Плести корзины?

Наконец, Исабель поднимает голову и непривычно робко смотрит на меня. Мое сердце, кажется, пропускает удар. Ну, что же это за такое желание?

– На самом деле… – решается, наконец, Исабель. – На самом деле я хочу спокойствия. Не такого спокойствия, когда зной, все вокруг неподвижно, и ждешь, что придет гроза. А когда пахнет хлебом, солнце в окно, дети прибегают в дом, и муж заходит и говорит, что новую посуду с моим рисунком только что увез в город скупщик и что она пользуется популярностью. А отец сидит рядом и улыбается. А из окна видны цветы, много-много цветов, которые я посадила. Я знаю каждый лепесток, каждую травинку. И гроза прошла стороной. И мой муж он… уважает меня. Он рад за меня. И я знаю, что никто нас не обидит.

Исабель умолкает. Я тоже молчу. Надо что-то сказать, но я молчу, картинка, нарисованная Исабель стоит перед глазами и мое горло сжимается от смутной тоски. Нет, я далек от любования глиной и, честно говоря, в прошлой жизни, полной веселой ненависти к самому себе, я ни разу не думал про каких-то там детей, жену и прочий быт. Но почему-то мне захотелось влезть в эту картинку. Пусть в ней не было высоких целей, пусть она была проста как кирпичик в стене – она удивительно подходила Исабель. И, страшно подумать, двадцать лет спустя могла подойти и мне.

– Ты не любишь грозу? – слова срываются с губ прежде, чем я успеваю подумать. Удивительно, но Исабель словно радуется этому вопросу. Словно ей и не нужно было мое одобрение ее мечты. Или… может ей было неловко? Гроза – правильная тема. Гроза пугает Исабель. Сжав пальцы в кулачки Исабель рассказывает, что боится грозы с детства. Что каждую грозу ей кажется, словно душа покидает ее, что вокруг только страх и неизвестность.

– Я помню одну грозу, – тихо говорит Исабель. – Молнии, поле. Нет, сначала был всадник. Или всадники… ржание, мелькание ткани… Я помню губы, красные, яркие. Пугающие. Помню лицо… но уже без грозы. Словно это было потом, но мне это лицо знакомо… И я помню… ладонь. Я не хочу вспоминать дальше.

Исабель закрывает лицо руками и качает головой. Ее слова тревожат меня, но понимаю, что она ужасно устала и будет очень жестоко продолжать ворошить ее воспоминания. А я уже решил, что не хочу быть жестоким. Исабель старается держаться, она старается быть спокойной, но ей надо поспать. Поспать, побыть наедине с собой, прийти в себя. Скоро наступит вечер. Я отпускаю Исабель домой. Беру ее руки в свои, не знаю, зачем. И говорю, что она не должна проживать свою жизнь за кого-то другого. Даже если это ее мама. Что я знаю, каково это. И что оно того не стоит. Что если она хочет, мы сможем снова поговорить о ее маме, о мечтах, да даже о грозах. Но сейчас ей надо вернуться домой, укрыться одеялом, отпустить все-все свои тревоги и уснуть.

Исабель робко улыбается и я рад этой улыбке. Я тоже устал, но знаю, что сегодня мой сон будет спокойным. Лекарство и проклятье взялись за руки и лечат меня намного быстрее, чем раньше. Болезнь отступает, и чернота забытья пока что мне не грозит. Я смотрю, как Исабель уходит и чувствую себя дураком. Все эти эмоции, все эти откровения… Дурак как есть. Бесцельно хожу по кабинету, верчу в голове историю Исабель. Бродяжка и скрипка, скрипка и бродяжка, которая так складно рассуждала о жизни. Мои мысли перескакивают на путешествия, с путешествий на людей, которых я встречал, на поиски, которые я так долго вел и на всю мою обширную переписку. Я позволяю себе подумать о том, что много дней держал в дальнем закоулке памяти. Я жду письмо. Весточку издалека, от которой, в прямом смысле, зависит моя жизнь. Ведь, если повезет, если трактаты, которые мне прислали, верны, если все подтвердится, то… я нашел способ умереть. Я ведь все еще хочу этой смерти, не так ли? Снова возвращаюсь мыслями к Исабель и ее матери. А ведь я знаю, у кого спросить. Я разыскиваю Ленно, он как раз чистит пруд. И прошу, как закончит, зайти ко мне в кабинет и сразу же пойти и отослать одно письмо, срочным отправлением.

Жан-Жак уже стар, но наша переписка интересна, как и прежде. Много лет назад этот проныра основал ставший очень популярным листочек городских сплетен. Сейчас это уже солидное издание, во главе которого стоит сын Жан-Жака. И уж если у кого и искать нужную мне информацию, так это у него. В мире старых и новых слухов, сплетен, новостей и секретов Жан-Жак до сих пор чувствует себя как рыба в воде. Я беру бумагу, перо и сажусь писать. Вопрос мой будет звучать странно и скупо, но Жан-Жак такое любит.

Я хочу спросить у него про девушку, по имени Лисавет, которая могла сбежать из дома, скрипку, герб с изображением солнца и какой-нибудь скандал. Потому, что в историю о бродяжке-артистке я верю все меньше и меньше

На крыльце дома сидел Жель. Прямой как палка, в запылившейся сутане, но собранный и спокойный, как всегда.

– Жель! – Исабель подбежала ближе. В последний момент она сдержалась, чтобы не обнять освященника и степенно склонила голову.

– Здравствуй, Исабель, – под глазами Желя залегли тени, а на щеках выступила щетина, должно быть он только приехал и сразу зашел к Исабель.

– Как отец? – выпалила Исабель. – С ним все хорошо?

Освященник кивнул.

– Как я и обещал, я убедился, что Мелех устроился на месте. Я взял на себя труд побеседовать с храмовыми лекарями. Они уверены, что смогут ему помочь и полностью вылечить.

– Боги, спасибо! – выдохнула Исабель. – Спасибо, Жель! Проходи, я налью тебе воды, у меня остался пирог…

– Благодарю, Исабель. Но мне нужно заняться своими делами, – Освященник пристально взглянул на девушку и шагнул ближе.

– Ты плакала, – не спросил, утвердительно сказал он. – Виконт обидел тебя?

В глазах Желя мелькнул гнев, удививший Исабель.

– Нет, нет, что ты! Как можно!

Освященник крепко взял Исабель за руку.

– Не ври, Исабель. Если кто-то покушается на твою добродетель или спокойствие твоей души…

– Да нет же! – Исабель мягко высвободила руку. Ей были неприятны подозрения освященника, пусть он и беспокоился за нее.

– Нет, Вин… господин виконт почти не выходит из своих комнат. Работа по дому не сложная. И Ханна, и Агнес – она приезжает из Большой Долины – следят за тем, чтобы все было хорошо. Просто сегодня вспомнили про мою маму и…

– Ты не остаешься наедине с виконтом или этим мальчишкой, Ленно? – требовательно спросил Жель.

– Нет, не остаюсь, – соврала Исабель, глядя освященнику прямо в глаза.

Тот медленно кивнул.

– Хорошо. Хорошо, Исабель. И да, я надеюсь, господин виконт поймет твое желание утром в субботу присутствовать на службе в храме и позволит тебе прийти позже.

– Разумеется, – ответила Исабель чинно. Она совсем, совсем забыла про службу. Жель снова кивнул и, обогнув Исабель, отправился в сторону храма. Девушка, потерев запястье, нахмурилась.

Раздражение. Глухое раздражение поднималось в ней. Незнакомое, жгучее и неприятное. И она не знала, что делать с этим.