Сад чародея

Убийство матери Перевод А. Годун

Когда у красивых и здоровых детей рано умирает отец, это нередко приводит к беде. Витман покинул этот мир в солнечный, но немного ветреный ноябрьский день, оставив двоих сыновей — пятнадцати и четырнадцати лет. Он отошел легко и без мучений, никого своей смертью особенно не опечалив. Его жена, а теперь уже вдова, была красивой женщиной, но слабохарактерной и слишком эгоистичной. Мужа своего она никогда не донимала, но и глубоких чувств к нему не испытывала. У мужчин такое бесстрастие бывает даже простительно, а у женщин — наоборот: сильное и, зачастую, беспричинное чувство может полностью оправдать, спасти, наполнить смыслом их жизнь. Однако госпожу Витман можно простить, ведь она родила мужу двоих красивых и сильных сыновей. Витманы жили в двухэтажном доме с ветхой деревянной лестницей. К белокурой, облаченной в траур вдове соседи относились с большим почтением. В юности госпожа Витман была тоненькой, узкобедрой девушкой с наивным детским взглядом. И сказать-то о ней ничего нельзя, ни хорошего, ни плохого. Сыновей она целовала так же редко, как и наказывала. С каждым днем становилось все более очевидно, насколько мать и дети чужды друг другу.

Мальчики обычно играли где-то по соседству и домой возвращались затемно. Разговаривали они мало и только между собой. В их маленьких, черных глазах проблескивала душа отца, господина Витмана. Братья забирались на чердаки, рылись в старых ящиках, гонялись за кошками. Часто, карабкаясь за ними через щели на чердаке, мальчики оказывались на крыше дома среди высоких брандмауэров, причудливых, пахнущих дымом труб. Летом они ходили купаться на реку и ловили птиц в лесу. Госпожа Витман кормила сыновей и каждую субботу вечером выдавала им чистое белье. Когда пришло время отдавать мальчиков в школу, мать отправилась вместе с ними. Она жила спокойно, понемногу толстела. Спустя полгода после смерти мужа познакомилась с каким-то банковским служащим — красивым, гладко выбритым, широкоплечим, но лицо его было розоватое и по-девичьи нежное. Госпожа Витман имела на молодого человека виды и даже кокетничала с ним, хотя и находила это утомительным. Клерк гулял с ней, навещал дома и получал взамен чай и поцелуи. Скука и лень не позволяли ему бросить женщину.

Сыновья Витмана почти не интересовались матерью и ее любовником, у них были свои дела и планы. Мальчики уже перешли в гимназию и сильно вытянулись. Вдоль тонких крепких костей, как стальная проволока, натянулись маленькие мышцы. Братья быстро разделывались с уроками — им хватало четверти часа после завтрака. В их жизни школа особой роли не играла. Повседневное существование представлялось им барским занятием, и молодые Витманы рано и бессознательно начали распоряжаться своим временем по своему усмотрению.

В одном из потайных уголков на чердаке они устроили свою мастерскую, где прятали собранные и аккуратно разложенные стрелы, ножи, игрушечные пистолеты, веревки, зажимы, винты. Ветреными осенними вечерами, после ужина, когда мать садилась читать какой-нибудь немецкий роман в красном переплете, они тихо, быстрыми шагами выскальзывали на улицу и пускались бегом через полгорода. Устраивали засады на бездомных собак. Если попадался бродячий пес, накидывали ему на шею петлю и тащили домой, завязывали рот и клали животное на доски. Крошечная лампа светила в сыром мраке чердака, подобно дальнему свету проклятого замка в лесу. Затаив дыхание, мальчики осторожно и неторопливо приступали к работе: рассекали собаке грудь, смывали кровь, слушая все это время ужасные стоны беспомощного животного. Они смотрели на ее бьющееся сердце, брали в руки теплый пульсирующий механизм, быстрыми движениями прокалывали все клапаны и полости.

Интерес к мистерии боли был неисчерпаем. По обоюдному согласию они часто мучили друг друга, щипали и избивали. Но истинной страстью братьев было истязание животных. Они уничтожили целый легион кошек, цыплят, уток, и с каждым разом их методы становились все более изощренными. И никто об их занятиях не знал. Мальчики умело, по-мужски скрывали свои пристрастия.

Меньше всего внимания на них обращали в доме. На втором этаже жил какой-то судебный служащий, который почти не показывался на глаза, да швея, с ней работали еще четыре девушки. На третьем этаже, помимо Витманов, жил хозяин дома. Это был совсем молодой человек, сын прошлого владельца, но ни дом, ни жильцы никогда не интересовали его. На первом этаже располагались стекольная и галантерейная лавки, но покупателей там почти никто никогда не видел. Братья Витман могли распоряжаться домом, как им было угодно. Маленький грязный дворик всегда оставался безлюдным. Только посреди двора росло уксусное дерево, все эти годы на нем распускались почки, листья и цветы, но дерево словно чувствовало что-то неладное. Но жизнь в этом небольшом трехэтажном доме продолжалась, как и везде. Из всех жильцов только мальчики весело проводили время и думали не только о завтрашнем, но и о послезавтрашнем дне.

Однажды сентябрьским вечером братья прибежали с улицы раскрасневшиеся и запыхавшиеся. С собой они притащили связанную сову. За ней пришлось лезть на чердак старой церкви. Сову искали целую неделю, совещались, как ее поймать, как убить. И вот, наконец, получилось. Пока мальчики бежали по темным улицам домой, глаза их торжествующе сверкали, а в сильные руки наливались настоящей мужской силой. Сова давно интересовала братьев. Голова у нее такая же большая, как и огромные глаза, а в мозгу скрыты удивительные древние сказки. Живет сова триста лет, если не больше… Мальчикам была нужна сова.

И они завладели ей. Сначала принялись выщипывать перья из груди, одно за другим, и смотрели, как в глазах загадочной птицы вспыхивали разноцветные огоньки боли. Затем обмотали проволокой лапы, клюв, кончики крыльев и долгое время безмолвно наблюдали за обездвиженной птицей. Они говорили, что сова, на самом деле, — вместилище боли, в котором она будет находиться до тех пор, пока они не убьют птицу. Но где же живет эта боль? Вероятнее всего, в голове. Затем они решили, что оставят сову на ночь, ведь так отход ко сну станет еще увлекательней. И, действительно, раздевались мальчики в возбуждении, постоянно прислушиваясь, не доносится ли шум с чердака. Подростки чувствовали тугое напряжение в мышцах, будто сила связанного, корчившегося от боли животного переходила к ним. Так они и уснули.

Во сне братья вместе мчались через огромные поля верхом на гигантских белых лошадях, срывавшихся в галоп. Они спрыгивали с головокружительных вершин, переплывали теплые кровавые океаны. Все муки и страдания на земле неслись, завывали и стонали под копытами их коней.

Проснулись мальчики легко, разбуженные лучами утреннего солнца. Попросили служанку приготовить завтрак — госпожа Витман обычно спала до десяти. После еды сразу поспешили к сове и за час расправились с ней: сначала выкололи ей глаза, затем вскрыли грудную клетку, освободив птице клюв, потому что хотели слышать ее голос. Этот голос, страшный, пробиравший до костей, превзошел все ожидания, но из-за него действовать пришлось быстро, братья опасались, что в доме их может кто-нибудь услышать. Но все усилия были не напрасны — мальчики остались очень довольны.

Вечером старший брат вышел прогуляться в одиночку. Внимание его привлек один дом, в окне которого он увидел полуобнаженную девушку в розовой ночной сорочке: она расчесывала волосы. Дойдя до угла, мальчик обернулся и еще раз заглянул в окно. Теперь девушка стояла в глубине комнаты спиной к нему, белые плечи будто светились в солнечных лучах. Старший Витман открыл дверь и зашел в прихожую, где его встретила какая-то пожилая женщина, но в тот же момент в конце коридора показалась и та самая девушка. Мальчик, худой, высокий, в коротких штанах, подошел к ней и сказал, что хотел бы рассмотреть ее поближе, потому что она ему очень понравилась. Девушка нежно погладила его чистое, худое лицо, тогда он резким движением обнял ее за шею, и губами прижался к щеке. Все это время тихонько приоткрывались разные двери, из них высовывались молодые девичьи лица, но тут же бесшумно исчезали обратно. В конце коридора мерцал синий огонек светильника, туда девушка повела старшего Витмана. Сквозь опущенные шторы в комнату, пропитанную ароматом духов, просачивались желтые вечерние лучи. Девушка неподвижно лежала на ковре, позволяя целовать и обнимать себя. А сын Витмана в это время думал о сове, в голове у него промелькнула мысль, что все прекрасное и возбуждающее в этой жизни почему-то одновременно является ужасным, непостижимым и кровавым. Однако вскоре игра ему надоела. Мальчик с разочарованным видом поднялся и застыл, смотря на женщину широко раскрытыми глазами. Он собрался уходить, но пообещал, что придет еще. Спросил, как зовут девушку. «Ирен», — ответила она. Имя показалось ему очень красивым, и Витман вежливо попрощался.

В тот день мальчики допоздна бродили по полю. О произошедшем не было сказано ни слова. Старший брат рассказывал, что в воздухе живут существа, похожие на людей и, когда дует ветер, можно почувствовать, как их тела проплывают мимо. Братья остановились, закрыли глаза и раскинули руки. Старший говорил, что вокруг него витают огромные мягкие воздушные женщины и дотрагиваются до его лица своими спинами и грудью. Через несколько минут младший Витман сказал, что тоже чувствует этих женщин. Дома, уже лежа в кровати, они все еще говорили об этих эфирных женщинах. И вдруг те явились к ним: бесшумно проскользнули, слегка задев бархатистыми спинами стекла на окне, и, проплыв по воздуху, вытянулись вдоль подушек и одеял. Они прислонились к губам и лицам мальчиков, а затем продолжили скользить все так же плавно, медленно, лениво. Призраки оставались в комнате всю ночь. Они изгибались, переплетались, проплывали с улыбкой по воздуху к окну, но потом вновь скользили вниз, к мальчикам, ложились на них и нежно прижимались. Только когда яркие, теплые солнечные лучи ворвались в комнату, духи медленно и сонно вылетели наружу через окно и растворились в свежем утреннем воздухе.

На следующий день братья пошли к девушке вместе. Теплым майским полднем, после школы направились прямиком к тому дому и незаметно прошмыгнули внутрь. Девушка вышла к ним растрепанная и заспанная, но увидев братьев, приветливо улыбнулась и со смехом провела к себе в комнату. Мальчики сложили на пол свои книжки, улеглись на ковер, притянули к себе девушку и начали целовать, кусать, обнимать. Она смеялась, закрыв рот и глаза. Мальчики переглянулись и вместе начали бить ее. Девушка хохотала во весь голос, как будто от щекотки. Витманы хватали ее, щипали, стискивали, валяли и мучали. Девушка лежала неподвижно, тяжело дыша, и позволяла делать с собой все что угодно. Раскрасневшиеся, мальчики прижались лицом к ее розовому шелковому халату. Позже, собирая книжки, братья сказали ей, что она самая красивая женщина из всех, что они когда-либо видели. Ирен ответила, что любит их, но попросила принести ей что-нибудь в следующий раз, цветов или сладостей. Старший Витман заверил, что подарок ей непременно понравится. Девушка проводила их до дверей и расцеловала обоим руки.

После обеда, закрывшись в комнате, братья говорили о ней. По общему мнению, испытанное с Ирен многократно превосходило все прошлые приключения, даже истязание совы.

— Только ради этого и стоит жить, — сказал младший.

— Именно это мы так долго и искали, — заключил второй.

Сияющим теплым майским днем, оставив дома книжки, они вышли в сторону школы, но направились прямо к тому дому, к окну девушки. Там никого не было. Мальчики собрались уходить, но обернулись напоследок: наконец штора отдернулась, и выглянула Ирен. Они остановились. Девушка открыла окно.

— Придете завтра вечером? — спросила она, улыбаясь. — Если соберетесь, принесите что-нибудь, — помахала рукой и закрыла окно.

Мальчики покраснели, сердце их заколотилось.

— Принесем ей украшений: золотой браслет или кольцо, — заявил старший после длительного молчания.

— Хорошо, но откуда ты их возьмешь?

— У мамы есть, попросим у нее.

— Она не отдаст.

— Мы добудем ключ от ее шкафа.

— Она не отдаст его просто так.

— А ведь у нее есть золотой браслет и семь колец.

— И еще три кольца она на руке носит.

Весь вечер братья крутились вокруг шкафа, приглядывались к материнским драгоценности. Среди них был изящный браслет, украшенный крупными рубинами и жемчугом.

Сыновья попросили госпожу Витман показать свои вещи. Но мать, упрямая полная светловолосая женщина, прогнала их. Она побаивалась своих детей, чувствовала, что те совершенно отдалились от нее.

Мальчики выбежали на улицу посоветоваться.

— У нее нельзя спрашивать.

— Ни под каким предлогом.

— Не отдаст.

— Нет, точно не отдаст.

— Нужно разбить шкаф.

— Она проснется, начнет кричать, и опять мы ничего не возьмем.

— Она не проснется!

Их сердце было полно ненависти к этой белокурой, голубоглазой полной и ленивой женщине, их матери, хотелось мучить ее.

— Я разобью стеклянную дверцу рукоятью ножа, больше шума не будет. Ты посветишь фонариком, я пролезу туда и возьму все браслеты и кольца.

— Не надо забирать все!

— Нет, мы возьмем все, ей они не нужны, пусть у нее ничего не останется, пусть она потом рыдает из-за них.

Мальчики вбежали на чердак, осмотрели все свои инструменты, забрали стамеску, щипцы, проверили фонарик — все рассовали по карманам. Затем поспешили вниз и легли в кровать. Но сначала они заглянули под дверь и убедились, что в комнате матери уже потушен свет. Раздеваясь, братья решили, что пойдут туда только ближе к полуночи. Носки не снимали, чтобы не было слышно их шагов, так и легли, спокойные, но не теряя бдительности. Опершись локтями на подушках, они обсуждали, как вечером после школы прибегут к Ирен. Все сокровища решили спрятать на чердаке и по одному дарить девушке. Утром договорились все отрицать, а если мать захочет их выпороть, можно убежать. Мысль о том, что госпожа Витман будет злиться и плакать от беспомощности, когда не обнаружит своих украшений, наполняла радостью их сердца. О вероятности того, что мать может проснуться, не было сказано больше ни слова. Мальчики встали с кроватей и распахнули окно. На дворе стояла теплая майская ночь. Лай уличных собак и грохот телег задавал ей ритм, но не помогали ускорить медленное течении времени…

Как только часы на городской башне неторопливо отбили полночь, мальчики принялись собираться. Они зажгли светильник, младший Витман взял плоскогубцы, стамеску и фонарик, старший — только раскрытый карманный нож с длинным лезвием. Он пошел первым. Братья спокойно и уверенно прокрались через столовую, затем старший мальчик вышел вперед и открыл дверь в спальню госпожи Витман. Створка даже не скрипнула. Мальчики облегченно выдохнули. Мать спокойно спала лицом к стене, видна была только ее полная, широкая спина в ночной сорочке.

Старший Витман занес нож, чтобы разбить стеклянную дверцу шкафа. Пару секунд он колебался, а затем ударил по стеклу. Раздался страшный звон, такой громкий, будто из окна высокого дома сбросили целый ящик со стаканами. Госпожа Витман шевельнулась, повернулась, приподнялась, открыла глаза. На лице ее отразилось раздражение и упрямый гнев, но она не успела произнести ни слова — старший Витман подскочил к кровати и ударил ее ножом в грудь. Женщина завалилась на спину, хватаясь правой рукой за воздух. К этому моменту младший брат уже вскочил на кровать и зажал ее ноги. Старший вытащил окровавленный нож из груди матери и ударил еще раз, но это уже было лишнее — женщина была мертва. Кровь из груди медленно растекалась под одеялом.

— Ну, вот и все, — сказал старший, — теперь нужно забрать вещи.

Они достали из шкафа драгоценности: браслеты, броши, кольца, часы и длинную золотую цепочку от них. Спокойно выложили добытые сокровища на стол, разложили и без споров разделили между собой.

— Давай скорее, нам еще нужно успеть умыться и переодеться.

Они вернулись в свою комнату, вымыли руки и вылили за собой воду, но переодеваться не пришлось — на одежде не осталось ни следа крови. Затем они снова вернулись на место. Младший мальчик открыл окна центральной гостиной в доме и остался там, дожидаясь старшего брата, который изнутри закрыл спальню госпожи Витман и перелез через окно по карнизу в другую комнату.

Снаружи стояла непроглядная темнота, было мертвенно тихо, но нужно было спешить — часы на башне пробили уже час, а братья хотели еще выспаться перед школой. Мальчики разделись, улеглись в кровать и, спустя пару мгновений, уже крепко спали, вымотанные переживаниями этой ночи.

Утром их разбудила горничная, которая всегда приходила ровно в половине седьмого. Она уже привыкла, что госпожа Витман встает в десять, и даже не стала заходить в ее комнату. Прибравшись в столовой, служанка растолкала мальчиков, те быстро умылись, позавтракали и исчезли, унеся все сокровища в карманах.

— Пойдем туда перед школой!

— Да!

— Нельзя опаздывать на уроки.

— Конечно, особенно сегодня.

— Все равно в одиннадцать нас позовут домой.

— Идем быстрее.

Дверь в заветный дом была открыта. Братья прошли по коридору до двери нужной комнаты и, никого не встретив, заглянули внутрь. Ирен крепко спала, лицо ее раскраснелось. Мальчики стянули с нее одеяло и поцеловали, вытащили из карманов драгоценности и принялись выкладывать их девушке на живот, на грудь, на бедра.

— Смотри, что мы принесли.

— Это все тебе.

Девушка с трудом пришла в себя, но все же улыбнулась, прижала к себе головы двух маленьких преступников, поблагодарила за визит и отвернулась к стенке.

— Мы придем сегодня или завтра.

Братья попрощались и поспешили в школу.

Барышня Перевод О. Якименко

Получил письмо от Фюлёпа, написанное неразборчивым, путаным почерком паралитика, с просьбой приехать непременно и как можно скорее.

Обычно я навещал его раз в две недели. Поначалу, когда он заселился в санаторий полтора года тому назад, я приезжал чаще. Но потом, после многократных встреч с его женой, прелестной цветущей женщиной, я заметил, что бедняга Фюлёп ревнует, когда мы уходим вдвоем. Я стал посещать его реже и только в тех случаях, когда знал, что жены не будет рядом.

На самом деле, никакого повода для ревности не было. С его красавицей-женой я всегда прощался непосредственно у выхода из дома.

Фюлёп очень любил свою супругу. Женился он поздно, в тридцать пять лет, и, как все ненасытные, бледные неврастеники, выбрал себе крупную девушку, благоухающую нежными ароматами блондинку с пышными формами, голубыми глазами и кожей цвета слоновой кости. Очень скоро ее полные красные губы приобрели своеобразный страстный изгиб. Фюлёп сходил по ней с ума — порвал с друзьями, перестал бывать в обществе, проводил с женой каждую свободную минуту. Из-за этого я немного презирал Фюлёпа и испытывал к нему легкую жалость.

Когда его разбил паралич, жалости стало больше, а презрение ушло.

Состояние его и вправду было плачевно.

Однажды солнечным, хмельным весенним вечером Фюлёп в моем присутствии ухаживал за женой, стараясь ей угодить. Весь красный, заикаясь и злясь сам на себя за постоянные оговорки, он называл супругу дорогушей и золотцем, самой прекрасной женщиной на свете и делал мне рукой знаки, чтобы я вышел из комнаты. Жена испуганно умоляла меня взглядом, чтобы я не оставлял ее наедине с больным. Здоровую, нормальную женщину трясло от страха. Я бы простил ей этот страх, но прекрасно видел, что причиной его был бессердечный, злой эгоизм. Видимо, она никогда по-настоящему не любила Фюлёпа, если теперь не хотела признать необходимость героически выносить мужнины поцелуи.

В тот момент мне стало это совершенно ясно, и я вышел из комнаты, чтобы дать женщине понять, что я думаю. Через две минуты я услышал, как она вызывает сиделку.

После того случая Фюлёп больше не говорил о жене, не интересовался ею, не смотрел на нее, не просил подать ему руку, чтобы погладить. Симпатичная сиделка его тоже не занимала, хотя поначалу он нередко обращал мое внимание на ее внешние достоинства.

Получив письмо, я после обеда направился к Фюлёпу.

Что-то в нем изменилось — я сразу заметил. В приятных, мужественных чертах появилось нечто детское, восторженное. Лицо разгладилось и наполнилось какой-то одухотворенной радостью. Любезность сочеталась в нем с торжественностью.

— Друг мой, ра-рад, очень рад, что-что ты пришел. Хо-хотел тебе ко-кое-что рассказать.

Со счастливой улыбкой Фюлёп сжал мне руку.

— Друг мой, — продолжил он, — с неделю назад я заметил, что у меня тут кое-кто появился. Одна барышня. Очень, очень красивая.

Последнюю фразу он повторил с молитвенным придыханием, точно ребенок, который пересказывает младшему брату или сестре ранее слышанную им сказку и старается во всей полноте, без потерь передать всю ту красоту и восторг, что переполняют его сердце.

— Барышня, — еще раз повторил Фюлёп.

— Какая?

— Хорошенькая, милая такая барышня. Заботится обо мне. Она все время рядом, каждую минуту. Разговаривает, успокаивает и лечит.

— Что она говорила? — поинтересовался я.

— Много всего. Она и сейчас ко мне обращается.

— И что говорит?

Фюлёп внимательно посмотрел на круглые стенные часы, висевшие напротив его кровати, и улыбнулся.

— Говорит, ты — мой настоящий друг.

— Кто говорит, часы или барышня?

— Барышня. Она со мной через часы разговаривает. Они тикают, а я слышу ее голос. Все произносит четко, по слогам, вместе с часами.

— А что она еще говорит?

— Обещает, что я полностью вылечусь, только надо потерпеть.

— Но ведь это естественно! — меня поразил упрек, скрытый в словах барышни. Сразу вспомнилось, что ни я, ни жена Фюлёпа никогда не обещали ему, что он поправится. Нам казалось естественным, что несчастный смирился с неизлечимым недугом.

— С каких пор она за тобой ухаживает, эта барышня? — спросил я вдогонку.

— С того дня, как я сюда приехал, все время. Говорит, как меня привезли, сразу стала обо мне заботиться. И все-то она помнит.

Фюлёп снова улыбнулся, помолчал, затем продолжил:

— Какая она милая! Теперь вот говорит, что когда меня привезли, в первый вечер, я плакал в постели, и что это было ребячество.

— Какой у нее голос? — не унимался я.

— Го-голос, друг мой, сладкий. Слаще не бывает. Когда я учился в третьем классе, в начальной школе, к нам однажды прислали учительницу на замену. Молоденькую, в белом платье, с каштановыми волосами — вот у нее как раз был такой голос. Мягкий, приятный, точно прекрасная музыка. Целый бы день слушал. И вот еще что хорошо: стоит мне захотеть — сразу начинает говорить.

Фюлёп замолк, подождал, словно бы навострив свои прозрачные, истончившиеся уши. Среди белых подушек он казался похожим на мумию. Тело его было неподвижно, только голова торчала, как у младенца из пеленок. Еще он сказал, что, по словам барышни, к ужину должны подать его любимое блюдо — манную кашу на молоке.

— Ты жене своей рассказывал про барышню? — спросил я.

— Нет, — серьезно произнес Фюлёп и безо всякого затруднения ушел от этой темы. Ассистенту врача я тоже не сказал. Он подолгу с ней беседует, там, внизу, в салоне, может ей проболтаться. А ей будет неприятно. И тебя прошу, не рассказывай ей.

— Нет-нет, ни за что на свете, — заверил я приятеля, — а то с ума сойдет от ревности!

В разговоре наступила пауза, после чего Фюлёп продолжил:

— Я бы столько мог о ней рассказать!.. Всегда мечтал о такой женщине, и ни разу в жизни не встречал.

— Женишься на ней, когда поправишься?

Вопрос его не удивил. После недолгого размышления он ответил:

— Нет! Зачем? Развод будет сложно получить. Она вот тоже говорит, чтобы я с женой не разводился, не причинял никому горя, она и так со мной останется. Навсегда. Любит меня чисто и бескорыстно.

В этот момент на лицо Фюлёпу села муха. Больной растянул губы в улыбке, и прогонять ее не стал.

— Видишь эту муху у меня на лбу, — улыбка не сходила с его лица, — тоже она прислала. Мухи жужжат, звенят крыльями, напевают мне в уши ее слова. Она всегда умеет порадовать приятной новостью.

— Эта муха сейчас что сказала?

— Эта?.. Погоди, ничего, но это она ее прислала. Мухи эти не кусают, не зудят. — Он достал завернутый в носовой платок шарик из хлеба и приклеил ко лбу.

— Для мух, — пояснил Фюлёп шепотом, — я так мушек кормлю.

— Посмотри на пол, — сказал он спустя короткое время. — Ты не поверишь, и врач не знает, но тут везде идет электричество. Это она его сюда запускает, чтобы меня лечить. И я чувствую, как поправляюсь. Электричество поднимается ко мне по ножкам кровати и постоянно циркулирует в теле. Я с каждым днем набираюсь сил. Совсем иначе действует — не так, как ассистент включает по утрам, еле-еле. От такого лечения и умереть не долго. А тут лечит — с каждой минутой лучше.

— Как зовут барышню?

— Как зовут… не знаю. Она не говорит. Хотя я пару раз спрашивал.

Фюлёп замолк и посмотрел на часы, затем с улыбкой сообщил:

— Сейчас опять сказала, чтобы я не спрашивал, а довольствовался тем, что она меня любит… Я о такой любви, друг мой, и понятия раньше не имел. Все время ее ощущаю, и оттого счастлив. Выгляни в окно, посмотри туда, на крышу. Видишь этих больших красивых птиц на громоотводе? Их тоже она сюда прислала. Когда мне скучно, могу за ними наблюдать, как они летают, гоняются друг за другом. Все развлечение. С ними она тоже послания шлет.

Я посмотрел. Птицы оказались обычными черными воронами.

— Какого цвета у них перья, мне отсюда не видно? — спросил я Фюлёпа.

— Ярко-синие и зеленые, а у некоторых — даже золотые.

— Вот и славно, — заключил я, — словом, ты, Фюлёп, счастливый человек. Твое дело в надежных руках и продвигается успешно.

Попрощавшись с приятелем, я вышел на лестницу и столкнулся с ассистентом лечащего врача.

— Поразительно, — обратился он ко мне, — у нашего больного снова проявилась навязчивая идея, которую поддерживают иллюзии и галлюцинации. Лишний раз доказывает: если при постепенном усилении прочих симптомов неврастения не прогрессирует, здоровая психика находит любые способы, чтобы защитить себя от неприятных, невыносимых и пугающих впечатлений, которые демонстрирует вид неумолимого разрушения связанного с ней тела в отдельные минуты просветления. Иногда все бывает не так просто. Некоторые больные целыми дням плачут, и по ним видно, что они прекрасно осознают свое состояние и перспективы, но потом у них вдруг автоматически возникает спасительная идея в виде какой-нибудь бессмыслицы идеи. Не проходит и нескольких дней, а больной уже воображает себя королем, императором, наполеоном, сказочным богачом, атлетом, и цепляется за эту спасительную идею, ведь она дает ему возможность жить. Наш пациент создал себе идеальный женский образ — барышню, чей голос слышится ему в тиканьи часов. Она говорит ему разные приятные вещи, главным образом, обещает выздоровление. Причем, всякое сексуальное влечение здесь отсутствует.

— Да, — кивал я головой, — знаю, знаю!

Самоуверенность молодого человека в белом халате и его напыщенный тон показались мне несколько неприятными, и я поспешно раскланялся с ним.

Итак, продолжил я свои рассуждения, тайна Фюлёпа известна не только мне и лечащему врачу, но его ассистенту — врач ему все рассказал. Ассистент расскажет жене Фюлёпа, и она отбросит мучившие ее прежде сомнения и изменит Фюлёпу с ассистентом.

И будет права — заключил я без малейших колебаний.

Опиум _{^{Заметки врача-невролога}} Перевод О. Якименко

Пробуждение, и правда, причиняет невыносимые страдания. Страдания эти длятся бесконечно. Утром свет назойливыми аккордами лучей расплескивается по улицам. От него не защищает ни молочное стекло окон, ни цветные занавески — с мучительным надоедливым грохотом он пронизывает все поверхности и настойчиво зовет. Пора. В толпу низкорослых человеческих существ с дурными лицами, к тем, кто верит, будто эта низменная и жестокая музыка составляет закон Жизни, и то, что они проживают, как раз и есть бытие.

Они бодро выскакивают из постелей, где погружались в глупое забытье, лишенное снов. Умываются для свежести и восхваляют холодную воду, хотя на самом деле она причиняет им боль. Напрягая мышцы и ум, они приступают к работе, усталость от которой пробуждает в сердце один лишь стыд. И этому сердцу не нужны больше ничтожные мелкие прелести — только серьезный и мрачный восторг! С победой выйти из битвы, отдохнуть после кровавых трудов: все это не удовольствие, но прекращение боли. Для тех, кто переносит тяготы бесчувственно, этого достаточно и даже многовато. Они — зло, но гневаться на них нельзя. Пусть даже именно из-за них невозможно обустроить жизнь так, чтобы все происходило ради священного экстаза, который и составляет единственную цель бытия.

Платить за это, конечно, тоже приходится: свет, неумолимо приходящий каждое утро, требует свою дань. Сердце бьется слабо, ресницы едва выдерживают вес слепящих лучей, а кожа зудит от ветра. Мускулы выполняют свою работу нехотя, через силу. От криков тело вздрагивает, а тупая боль переползает из плечевого пояса прямо в череп. Потому-то и нельзя смеяться над ничтожными делишками глупцов, ведь они даются им с таким напряжением, с таким трудом и криком. Свет не дает скрыться от мыслей, от громких звуков, от монотонных, скучных приказных ритмов. И разговаривать-то можно только словами, которые, на самом деле, никак не связаны с понятиями, скрытыми в мозгу.

Губительный свет солнца выявляет немало подобных вещей. Наши лица отражаются в зеркалах застывшими бесформенными цветовыми пятнами, явно не имеющими к нам никакого отношения. На вокзалы прибывают поезда, на улицах спешат люди, лошади, авто, — все эти явления чудесны, они причиняют страдания, но, в то же время, кажутся непонятными и странными: возникает убеждение, будто в этой форме вещи не имеют ни причины, ни смысла. Значит, надо уйти туда, где все они становятся простыми и легко разрешимыми.

Экстаз снимает оговорки и бессмыслицу. Он забирает нас с обочины пространства, и, остановив скачущую секундную стрелку, несет нас на прохладных волнах к вершинам бытия.

Проводить мгновения в блаженстве и страхе, что по истечении нескольких минут снова придется упасть туда, откуда мы начинали — вот истинное несчастье. Но большинство довольствуется этими скупыми минутами. Что они могут сделать? У них нет ни смелости, ни силы пойти на риск и испытать прекрасный, уносящий в вечность экстаз. А ведь риск этот невелик, до смешного ничтожен. Правда в том, что десять часов света, которыми молотит по голове день-убийца, даются нелегко, зато вечером и ночью на протяжении четырнадцати часов нам дарят кусочек волшебной, таинственной и вневременной вечности.

Тогда-то мы и познаем глубокий смысл жизни, туманное и темное обретает для нас ясность. Звуки, точно нежные и умелые девичьи губы, покрывают поцелуями наши тела. Цвета и линии вибрируют в мозгу и позвоночнике своей новой, древней и чистой природой.

И теперь, когда они больше не похожи на те цвета и линии, которые видели наши глаза, они показывают нам великие тайны, скрывающиеся в формах. Ошибочное и примитивное представление о бытии, полученное нами при помощи органов зрения, слуха, обоняния, вкуса и осязания, обретает полноту и выправляется. Ведь мы получаем возможность познать саму правду жизни, во всей ее полноте, правду, которую мы все носим в себе, идеальную истину, свободную от чувственных оценок. Она не может быть выражена в словах, понятиях и оценках, точно так же, как не может быть понята посредством чувств. Если я только видел кубик, но не измерил его, я не имею права утверждать, будто знаю его вес. Так и тот, кто лишь видел, слышал, нюхал, трогал и пробовал на вкус, не имеет права заявлять, что жил. Лишь экстаз дарит нам понимание и божественное блаженство. Но можно ли говорить, что блаженство это — всего лишь мгновение? Да: столько он выделил нам из милости своей, нам, глупым и слабым. Но тем, кто заслуживает большего, — потому что хочет большего, — тем он позволяет испить вечности через смелый и благородный риск.

Они должны отказаться от возможности хорошо видеть и слышать. Опиум, губительный и благословенный проводник экстаза, разрушает чувства и органы. Аппетит и здоровая, буржуазная усталость — от них тоже придется отказаться. Глаза часто слезятся, в ушах звенит. Предметы, люди, буквы расплываются. Слова и звуки какофонией отзываются в каждом уголке ушной раковины.

Остановите эти проклятые механизмы!

Лягте навзничь в тихой комнате, где в мягких коврах тонет любой звук, и абажур из цветного стекла рассеивает мерцающий свет ночника. Закройте глаза. И крохотная опиумная трубка уведет вас туда, где мы живем для того, чтобы жить, — и больше ни для чего. Ведь это и есть единственная цель бытия. Ведь прижимистый бог только для того и подарил каждому ничтожному червю по мгновению этой жизни, чтобы тот жил, продолжал жить, давал начало новой жизни. Новым червям снова будет даровано мгновение.

Эссенция бытия — такое дорогое снадобье, что целые поколения получают всего час на несколько столетий.

Кому этого достаточно, тот соглашается умереть, не родившись. Тот же, кто смог действительно стать человеком и бросить вызов самому себе — как положено достойной личности, — тот забирает себе четырнадцать часов из каждого дня. Эти четырнадцать часов равняются восьми тысячелетиям жизни четырехсот поколений. Пусть будет только пять тысяч. Это значит, что за один день проживаешь пять тысяч лет. За год набирается примерно два миллиона лет. При условии, что курить опиум ты начнешь взрослым, сложившимся мужчиной и будешь серьезно заботиться о поддержании своего физического здоровья — лучше всего доверить это умелому врачу, — можешь прожить до десяти лет. И тогда уже, в возрасте двадцати миллионов лет, можешь спокойно преклонить голову на ледяную подушку извечного разрушения.

Тот же, кто не смеет и не желает забрать у вечности двадцать миллионов лет, — тот пусть живет до ста и размножается в потомках.