Сад Эпикура

Глава четвертая

По дороге двигались повозки, на которых сидели дети, женщины, старики. За ними тащились рабы с тяжелыми ношами на плечах. По обочинам шли мужчины в дорогих хламидах и грубых гиматиях, обутые, босые, пожилые, юные, молчаливые, шумные, удрученные, возбужденные, эллины, чужестранцы, афиняне, метеки[34]. Те из них, кто покинул Афины с семьями, старались держаться поближе к своим повозкам. Одинокие двигались по далеким обочинам, чтобы избавиться от дорожной пыли и толчеи. Колот и Эпикур были среди последних.

При неспешной ходьбе путь от Афин до Пирея занимал не больше двух летних часов[35]. Теперь же, поддаваясь общему возбуждению, люди шли быстро, а те из них, которые боялись отстать от своих повозок, временами переходили с шага на бег. Галопом проносились верховые. Рабы с носилками, понукаемые своими хозяевами, бежали со скоростью лошадей.

Вскоре стали попадаться люди, которые брели в обратном направлении — из Пирея в Афины. Первый такой человек, которого остановили Колот и Эпикур, сказал, что из Пирея никто не может уплыть, потому что, едва заслышав о чуме в Афинах, все корабли и триеры[36] покинули порт и вышли на дальний рейд. Тем, кто пытается добраться до кораблей на лодках, македонские солдаты приказывают вернуться на берег, а то и опрокидывают лодки, заставляя несчастных добираться вплавь.

— Сегодня, — сказал встречный, — некоторые чужеземные корабли совсем ушли. — И добавил, опустив голову: — Некуда бежать, некуда…

Колот и Эпикур шли вдоль западной стены, время от времени прячась от солнца в тень, отбрасываемую крепостной стеной. Эта тень была короткой для того, чтобы можно было идти и находиться в ней одновременно: солнце стояло еще высоко. Поэтому приходилось садиться в тень, прижавшись к стене спиной. И хотя это не спасало от жары, все же избавляло от прямых жгучих лучей беспощадного солнца.

Эпикур заметно слабел и отдыхать приходилось все чаще. Он ничего не говорил Колоту, ни на что не жаловался, но Колот догадывался, что у Эпикура возобновились боли в спине.

— До заката еще далеко, и мы можем не торопиться, — сказал он Эпикуру. — Да и подкрепиться не мешало бы.

— Пожалуй, — согласился Эпикур.

Колот притоптал траву, росшую у стены, и они сели. Разложили на холстине еду: моченые оливки, лепешки, пирожки с сыром, испеченные Никеем. Эпикур съел несколько оливок, запил двумя-тремя глотками воды, вытер рукой усы и бороду и прислонился к стене, закрыв глаза.

— Вот и хорошо, — сказал Колот, — подремли.

— Глаза устали смотреть на эту суету, — вздохнул Эпикур. — А ты гляди, Колот, вдруг увидишь Метродора…

— У кого они могли остановиться в Пирее? — спросил Колот о Метродоре и Полиэне.

— У Кери́ба, Колот. У Кериба. Когда Метродор бывает в Пирее, он всегда останавливается у Кериба.

— У того, который спускался в Та́ртар, в царство Аида?

— Да, Колот. Кериб спускался в царство Аида, в пещеры на мысе Тенар[37]. И никого там не встретил.

Колот знал о Керибе из рассказов Метродора. Купец Кериб торговал пшеницей и оливковым маслом. У него было несколько кораблей. Однажды, потерпев кораблекрушение у мыса Тенар, он вместе со своими спутниками выбрался на берег и оказался у пещер, которые вызывали в каждом эллине чувство страха. По рассказу Метродора, Кериб сказал своим спутникам: «Если мы не погибли в морской пучине, значит, не погибнем и в Тартаре»[38]. Запасшись веревками и факелами, Кериб с товарищами спустился в пещеры и несколько дней бродил по ним, выкрикивая имя грозного властелина мертвых. Потом он сказал Метродору: «Кроме тьмы и молчания, там нет ничего» — и уверял всех, что пил воду из Леты[39]. Словами Кериба: «Кроме тьмы и молчания, там нет ничего» — Метродор начал одно из своих сочинений «О дороге к мудрости».

— Кериб живет у Сунийского маяка, — сказал Колоту Эпикур. — Мы легко разыщем его дом. И стал подниматься, опираясь на посох.

Они спускались к морю, к порту, который лежал в глубоком полукольце каменистого берега, освещенного розовым предзакатным солнцем. Розовым светились камни, глубокой синью наливалось море между всплесками чистейшего и ярчайшего золотого огня, загоравшегося на спинах покатых волн. Восточная половина неба отяжелела, припала к воде, а западная задралась, как сорвавшийся под ветром парус. На дальнем рейде маячили суда, за Мунихием грозными рядами стояли триеры былая слава и былая сила свободных Афин.

Чем ближе к морю спускались Эпикур и Колот, тем сильнее пахло соленой водой и рыбными цистернами, а потом к этим запахам стали примешиваться запахи горячего масла, чеснока, скотобоен и рыбожарок, винных складов и кожевен. Все вместе они составляли запах Пирея — самого крупного порта Средиземноморья. Пирей — две широкие ладони Афин: одна — дающая, другая — берущая. На берущей ладони — пшеница, ткани, благовония, золото и серебро, драгоценные камни и пергамент, лучшие вина Лесбоса и Хио́са, египетские краски и италийский мрамор, строевой лес из Македонии, железо с Кипра и Эвбе́и, медь из Халкиды, лен из Колхиды, Карфагена и Финикии — все, что можно взять и купить в огромном мире, еще недавно подвластном Александру; на дающей ладони — оливковое масло, оружие, суда, предметы роскоши, произведения искусства, воск Гиметта, мудрость Ликея и Академии, книги стоиков, киников и скептиков и, наверное, книги эпикурейцев… Пирей — средоточие торгашества и разврата. Тесно друг к другу жмутся в городе заезжие дворы, харчевни, скирафии[40], дома богатых гетер и купцов, менял и работорговцев, лачуги портовых грузчиков, зеленщиков и водоносов. Тайная, скрытая от людских глаз нечистая жизнь здесь не стихает ни днем, ни ночью. Пирей — прибежище для всех пороков. Пирей — морские ворота Афин, за которыми лежит безграничный и манящий простор…

Они подошли к молу, у которого шумела многотысячная толпа, вырвавшаяся из Афин. Толпа требовала возвращения кораблей с рейда, толпа кричала, и над нею, как колосья в ветреный день, колыхались руки. Вдоль мола, не подпуская людей к воде, стояли шеренги македонских солдат с обнаженными мечами. О мол, раскачиваемые волнами, бились перевернутые барки и плоты, на которых афиняне тщетно пытались выйти в рейд. Несколько барок с солдатами сновали вдоль берега, вытаскивая из воды смельчаков, бросавшихся в воду с целью добраться до кораблей вплавь. Из-за мыса вышли две стройных черных триеры и медленно двинулись к выходу из бухты, мерно взмахивая рядами красных весел. Толпа на миг притихла, и стало слышно, как ритмично свистят флейты келевстов[41]. Триеры вышли на перехват лодок, вынырнувших из-за мыса Канфа́р и устремившихся к судам, стоявшим на рейде. Поняв это, толпа закричала с новой силой. Задние стали напирать на передних, и те почти вплотную приблизились к ощетинившимся мечами македонцам.

— В действиях македонцев больше добра, чем зла, — сказал Колоту Эпикур. — Они не хотят выпустить чуму из Афин. Но афиняне не хотят жертвовать собой ради безопасности других городов. Афинян можно пожалеть, но нельзя похвалить. Похвалы заслуживают только разумные…

Триеры быстро настигли лодки беглецов, зацепили их баграми и канатами и подтянули к бортам.

— Ночью многие уйдут, — сказал Колот.

— Если будет безлунная ночь, Колот. — Эпикур посмотрел в сторону Сунийского маяка, который становился все ярче по мере того, как над бухтой сгущались вечерние сумерки. — Поспешим к Керибу. Мы увидели все, что надо было увидеть. Теперь — к Керибу, чтобы увидеть Метродора и Полиэна.

Они пошли в сторону маяка. Чума свирепствовала и здесь. Из-за глухих оград то и дело доносились горестные крики и причитания. Длинные повозки, сопровождаемые факелоносцами, громыхали колесами по булыжникам, увозя мертвых. И тем разительнее, тем безумнее была музыка, которая вдруг вырывалась из-за распахнувшихся дверей, когда Эпикур и Колот вышли на улицу, в дальнем конце которой светился маяк. Авлос[42], кифара и барабан не могли заглушить топот ног танцующих. Им сопутствовал веселый гомон, задорные выкрики. Над дверью висел цветной фонарь, а на деревьях, чьи вершины поднимались над стеной ограды, раскачивались желтые и зеленые светящиеся шары. Две вакханки с распущенными волосами выбежали из дверей и преградили путь Эпикуру и Колоту.

— Кто веселится, не умрет, — сказала одна из них, обнимая Колота.

— Чума боится музыки и вина, — сказала другая.

— Вот и торопитесь к веселью и музыке, — ответил Эпикур. — А мы торопимся к друзьям.

Дом Кериба стоял в самом конце улицы. Дальше был пустырь, а за пустырем на высокой каменной башне горел огонь — Сунийский маяк.

Колот постучал молотком в ворота. Никто не вышел и не отозвался. Пришлось стучать еще и еще. Наконец появился привратник, опоясанный мечом, с фонарем в руке.

— Кто такие? — спросил он, грозно глядя на Эпикура и Колота. — Кого ищете?

— Ищем дом Кериба, — ответил Эпикур. — Нужен Кериб. Скажи, что пришли Эпикур и Колот из Афин, друзья Метродора и Полиэна.

Привратник ушел и вскоре вернулся вместе с хозяином дома — купцом Керибом.

— Хайре, Кериб! — сказал купцу Эпикур. — Мы ищем Метродора и Полиэна. Не здесь ли они?

— Здесь, — ответил Кериб.

Это был невысокий, очень худой и лысый человек. Узнав, что с ним говорит философ Эпикур, Кериб протянул ему руки, обнял его и сказал, счастливо улыбаясь:

— Хайре, Эпикур! Слава даже чуме, если она привела в мой дом такого гостя. Хайре, Колот! — повернулся он к Колоту. — И тебя я приветствую с радостью, потому что знаю и тебя. Входите, входите!

Эпикур и Колот вошли во двор, и раб запер ворота.

— А где же Метродор и Полиэн? — спросил Кериба Эпикур.

— Здесь они, здесь, — ответил со вздохом Кериб. — Полиэн плачет, а Метродор утешает его.

— Почему плачет Полиэн?

— Кораблю, на котором приплыл Лавр, сын Полиэна, македонцы не дали пристать. И теперь Полиэн боится, что умрет, не повидав сына.

— Разве Полиэн болен? — с тревогой спросил Эпикур.

— Нет. Но болезнь нынче везде. В доме, который на другой стороне улицы, умерли все… — добавил он шепотом.

Увидев Эпикура, Метродор заплакал от радости. Бросившись ему навстречу, он принялся обнимать и целовать своего учителя. А когда Эпикур приказал ему успокоиться, стал бранить себя за то, что заставил Эпикура проделать путь от Афин до Пирея, и за многое другое, в чем считал себя виноватым перед ним. А потом стал оправдываться: не мог оставить Полиэна в тревоге, боялся принести чуму в сад Эпикура, не устоял перед просьбой Кериба, который сказал, что без Метродора если и не умрет от чумы, то умрет от страха перед чумой…

— Одно счастье убивает все беды, — успокоил Метродора Эпикур. — Мы снова вместе, а все другое надо забыть. Успокойся и ты, — сказал он Полиэну. — В том, что сына нет с тобой, — благо. Будь он здесь, ему угрожала бы смерть. Можно пожертвовать свиданием с сыном ради его жизни. А если ты умрешь, о тебе поплачет твой сын…

Кериб, ранее опасавшийся того, что Метродор и Полиэн покинут его дом и оставят его одного, был вдвойне рад приходу Эпикура и Колота.

— Дом полон дорогих гостей! — кричал он на нерасторопных слуг. — Никто в Пирее не может похвастаться сейчас гостями, а такими гостями, как у меня, тем более. Зажигайте все лампионы! Несите из кладовых лучшее вино! Разжигайте костры под котлами. Быстро! Быстро! — Он шумно носился по дому и по двору, потом на мгновение появлялся в комнате, где сидели гости, чтобы улыбнуться им и хлопнуть в ладоши от счастья, и убегал снова.

Пир начали, как и подобает хорошим пирам, с обильной и вкусной еды.

А когда гости насытились, Кериб приказал принести кратеры с вином.

— Впереди целая ночь, — сказал Кериб гостям, занимая ложе, стоявшее рядом с ложем Эпикура, самого дорогого гостя. Вина же нам хватит на тысячу ночей. Хайре, друзья!

— Хайре, Кериб! — громко откликнулись Метродор и Колот. Полиэн по-прежнему был грустен и промолчал.

Эпикур дружелюбно посмотрел на веселого и суетливого Кериба и кивнул ему, сказав:

— Поставь у ворот надежную охрану: боюсь, что ночью будут беспорядки. Хайре, Кериб.

Это слово «хайре» Эпикур произносил редко и без охоты, так как считал, что не радости надо желать человеку, а покоя — свободы от страданий тела и от смятений души, безболезненности и безмятежности. Более всего — безмятежности, потому что душевная боль хуже телесной: тело мучится лишь бурями настоящего, а душа — и прошлого, и настоящего, и будущего. Радость и наслаждение легко приходят к человеку безмятежному и здоровому, ему достаточно лишь пожелать этого. А к тому, кто болен, кто в горе, радость редко стучится в дверь…

Эпикур лишь пригубил чашу с вином и поставил ее на столик, стоявший рядом с его ложем, — самый красивый из всех, какие были принесены в комнату: поверхность его была украшена золотыми и перламутровыми пластинами, рисунками, выполненными лаком, и вкраплениями разноцветных камней. Эпикур провел по гладкой поверхности стола ладонью и сказал:

— Какая радость для глаз…

— Разве ты не презираешь роскошь? — спросил Кериб. — Разве ты не разделяешь мнения киников, что люди должны жить в нищете? Я суетный человек, живу, как все, и не следую никакой философии, Эпикур. Но мудрецы должны во всем следовать своей мудрости.

— Мудрость доступна всем, Кериб, — ответил Эпикур. — И стыдно хвастаться своим неразумием. Суета — дочь зависти и ненависти. С помощью же разума человек поднимается выше этого. А лучше ли это, посуди сам: мудрец всегда счастлив. Всегда ли счастлив ты, Кериб?

Кериб задумался, зачерпнул из кратера вина и выпил полную чашу. Потом усмехнулся и сказал:

— Я хотел соврать тебе, Эпикур, и сказать, что счастье не только во всезнании, но и в полном неведении. Но потом я подумал, что полного неведения не бывает и что мы не можем жить так, как живет трава. Две вещи мы знаем неизменно: что родились и что умрем. Неведение же всего прочего лишь усугубляет наше грустное знание, потому что мы все время терзаемся вопросами: что случится с нами завтра, что принесет нам радость, что страдания, когда придет наша смерть, что ее принесет — болезнь, землетрясение, молния, пожар, морская пучина, человек, голод, обжорство, падение, укус животного, измена друга, казнь… Что еще? Еще боги, Эпикур, которые правят этим миром по произволу. Так страдает неведение при жизни, боясь того, что будет после смерти.

— Ты хорошо сказал, Кериб, — похвалил хозяина Эпикур. — Кто понял, как дурно быть неразумным, сделал первый и самый трудный шаг к разумению. Если бы неведение рассеивало страх ума относительно небесных явлений и действий людей, то глупцы не заслуживали бы никакого порицания. Увы, и глупцов терзают подозрения, не имеют ли к ним какого-либо отношения небесные явления, смерть и действия других людей. Нельзя рассеивать страх о самом главном, не постигнув природы Вселенной.

Кто-то из слуг, стоя в дверях, поманил рукой кравчего. Тот удалился, но вскоре вернулся, затем, подойдя к Керибу, склонился над ним и что-то прошептал ему на ухо. Кериб вздохнул и объявил;

— Горит дом купца Накте́ра.

Это был тот самый дом, в котором, как сказал Эпикуру при встрече Кериб, все умерли. Он стоял на другой стороне улицы, против дома Кериба. Когда Кериб и все его гости вышли во двор, пламя охватило уже всю кровлю дома Нактера. Снопы искр взмывали над языками пламени в ночное небо, слышался треск и грохот, крики сбежавшихся людей. Надо было гасить пламя, но, кажется, никто ничего не делал для этого. И никто не стремился спасти что-либо из того, что было в доме: ведь все его обитатели умерли от чумы. И дом, должно быть, был подожжен преднамеренно, как пристанище болезни.

Пожары были видны и в других частях города. Лаяли и скулили собаки. Где-то на соседней улице громко причитала женщина, по-прежнему звучал авлос в доме вакханок…

— Вернемся, — предложил гостям Кериб, — и будем пировать, пока не загорится мой дом…

Соседями Эпикура были Кериб и Метродор. Ложе Кериба стояло слева, ложе Метродора — справа. Ложа Полиэна и Колота были по другую сторону стола, на котором стоял большой кратер и несколько кувшинов с вином и водой — все нехитрое хозяйство кравчего. Кравчий смешивал вина и воду в большом кратере и разливал напиток в меньшие кратеры на столиках перед ложами пирующих. Когда он подошел к Эпикуру, тот остановил его движением руки и сказал:

— Мне хватит и того, что есть. К тому же я здесь самый старый. Наливай молодым.

— Но разве не ты, Эпикур, ставишь превыше всего наслаждение? — спросил Кериб. — А вино и наслаждение — братья…

— Когда я говорю о наслаждениях, Кериб, я говорю отнюдь не о наслаждениях распутства, как думают те, кто плохо понимает мое учение. Привычка к простым и недорогим кушаньям, к умеренности укрепляет нам и здоровье и делает нас сильнее при встрече с роскошью. Самая простая снедь доставляет не меньше наслаждения, чем роскошный стол, если только не страдать от того, чего нет. То, что необходимо для человека, легко достижимо. А тягу к богатству не утолишь…

— Ты сказал, Эпикур, что есть люди, которые плохо понимают твое учение, — не унимался Кериб. — Хорошо ли понимают твое учение твои друзья — Метродор, Колот, Полиэн?

— Хорошо.

— Если так, то можешь ли ты их назвать мудрецами?

— Могу, — ответил Эпикур.

— Ты более их мудрец или кто-либо из них более мудрец, чем ты?

— Один мудрец другого не мудрее, — сказал Эпикур. — Человек либо мудр, либо немудр. И если он мудр, он знает все о первоначалах и о критериях и, значит, с легкостью определяет и причины частностей. Все, что играет флейтист Исме́ний, он играет хорошо, Кериб. Так и мудрец: он знает все и знает хорошо. А теперь я спрошу тебя, Кериб: разве ты не задавал подобные вопросы Метродору, с которым знаком давно, и разве Метродор не отвечал тебе так же, как я?

Метродор приподнялся на локте, глядя на Кериба и ожидая его ответа.

— Да, — ответил Кериб. — Я спрашивал Метродора о том же, о чем спрашиваю тебя. И он отвечал мне твоими словами. И я, кажется, изрядно надоел ему, — засмеялся Кериб. — Как и тебе, Эпикур.

— Принял ли ты что-либо из того, о чем говорил тебе Метродор?

— Да, Эпикур. Все о первоначалах, все о небесных и земных явлениях. Не все о безмятежной жизни, потому что не могу ни удалиться от толпы, ни достичь покоя малыми средствами. Видишь, я люблю богатство, я люблю роскошь, я люблю власть и силу, и я по-прежнему боюсь смерти. Впрочем, и Метродор ее боится…

— Ты? — повернулся к Метродору Эпикур. — Так ли это? О тебе ли это сказано, Метродор?

— Утром у меня заболела грудь, — ответил, не поднимая лица, Метродор, — и, кажется, появился жар… Я подумал было, что меня настигла чума.

— И что же? — с тревогой спросил Эпикур.

— Я плакал и, кажется, молился богам… Но не смерти я испугался, — поднял лицо Метродор. — Нет, Эпикур! — заговорил он страстно. — Мне стало горько оттого, что я больше не увижу тебя, не увижу жену Леонтию, сына и дочь, что нанесу вам боль своей смертью и не сделаю для вас больше ничего доброго и полезного… Поэтому я плакал, Эпикур. Но страх был ложным: видишь, я жив и здоров. Да и тогда еще, не зная, что я здоров, я пересилил себя, свой страх…

— Как? — спросил Эпикур.

— Мыслью о том, что мои страдания не больше страданий тех тысяч людей, которые умерли и умирают теперь от чумы.

— Меня бы эта мысль не утешила, — сказал Эпикур.

— Тебя? — удивился Метродор. — Но разве и тебе понадобилось бы утешение?

— Утешение нужно всем.

— И в чем оно, Эпикур?

— В том, что у твоих родных и у твоих друзей, остающихся жить, есть помощники и защитники, которыми они обязаны тебе. Они разделят их боль, поднимут с колен у твоей могилы, оградят от одиночества и прочих бед. Я стал бы думать об этом, — сказал Эпикур. — Ведь и ты, и все мы много стараемся для того, чтобы у нас были многочисленные и преданные друзья. И теперь, поднимая кубок, я хочу выпить за дружбу. Ибо из всего, что дает мудрость для счастья всей жизни, величайшее — это обретение дружбы.

— Никогда не думал, что философы так высоко ценят дружбу, — сказал Кериб, осушив свой кубок.

— Так высоко, что при случае могут даже умереть за друга, — ответил Эпикур.

— Умереть? — усмехнулся Кериб. — Но ведь ты сам говорил, что смерть для мудрецов — ничто. Ничто есть ничто, Эпикур. Не слишком ли это малая цена за дружбу?

Разговаривавшие друг с другом Колот и Полиэн замолчали. Поднялся со своего ложа Метродор и жестом приказал кравчему не греметь посудой.

— Смерть, разумеется, ничто, — ответил Эпикур. — Но жизнь — все. И, умирая за друга, мы отдаем ему не свою смерть, а свою жизнь. Доволен ли ты моим ответом, Кериб? — в свою очередь усмехнулся Эпикур.

— За Эпикура! — поднял свой кубок Колот. — Да здравствует мудрость, да здравствует Эпикур!

— А я добавлю, — сказал Метродор, — чтобы и Кериб знал, за какого человека мы пьем. За человека, который мудр даже во сне, который даже притворно не может стать иным. Он более человек, чем другие, потому что более, чем другие, доступен страстям: и радость он чувствует тоньше, и боль — сильнее. Но никакие страсти не препятствуют его мудрости. Он не станет болтать вздора даже пьяным…

— Чего не скажешь о тебе, — засмеялся Эпикур, прервав речь Метродора. — Пусть каждый пьет, за что хочет, а я предлагаю тост за избавление от чумы.

По каменной лестнице они поднялись на плоскую крышу навеса, под которым стояли мулы. Отсюда хорошо был виден догорающий дом Нактера, бухта — огромное черное пространство, окаймленное кострами и огнями факелов по берегу и редкими мигающими огоньками по горизонту, где все еще стояли на дальнем рейде купеческие суда афинян, египтян, карфагенян, В городе продолжались пожары. У главного мола полыхал зерновой склад. То, что горел именно зерновой склад, определил Кериб.

— Такое богатство пропадет, — сказал он, сокрушаясь. — Какое несчастье!..

Они помолчали. Потом вернулись к прерванному разговору.

— Значит, боги есть? — спросил Кериб.

— Если предположить, что наши представления о богах не совсем пустой вымысел, что мы почерпнули эти представления не во сне, то боги существуют, — ответил Эпикур. — Существуют в межзвездных пространствах. Это огромные, совершенные и блаженные существа. Совсем не то, что твердит о них толпа, не боги Платона и Аристотеля и вообще не боги.

— Почему же не боги?

— Потому что они не сотворили мир, не сотворили человека, не сотворили душу человека, ничем не правят и ни во что не вмешиваются. И если они все-таки влияют каким-то образом на нашу жизнь, то только благодаря тому, что мы, думая о них как о существах прекрасных, желаем походить на них…

— И все?

— И все. Но следует добавить, что прекрасный образ для подражания, образ прекрасного человека, мы можем создать и без помощи богов.

— Не хочешь ли ты этим сказать, что поскольку мы можем обойтись без богов, можно допустить, что их вовсе не существует.

— Это разумное допущение, Кериб.

— А душа?

— Душа подобна теплому ветру, Кериб. В чем-то она более ветер, а в чем-то тепло. И то, что более, чем ветер, и более, чем тепло, составляет разумную часть души и находится у нас в груди. В ней наши радости и страхи, наша любовь, наша ненависть, наши желания и, нежелания. Когда мы разрушаемся, разрушается и душа, Кериб, и не имеет ни силы, ни движений, ни ощущений. А те, кто утверждает, что душа бестелесна, говорят вздор! Бестелесное есть пустота, ничто. Ничто же не может быть ничем. И вот вывод из всего нашего разговора, Кериб: не надо искать ни богов на Олимпе, ни человеческих душ в Тартаре. И боги, и душа — только в человеке. Это его разум, состоящий из атомов более гладких, более крупных и более тонких, чем атомы огня. Но если ты хочешь увидеть подобие души, смотри на огонь. И потому огонь так нас зачаровывает…

— Так, кажется, говорил Демокрит, — сказал Кериб.

— Возможно. Но это не значит, что я повторяю слова Демокрита. Это значит, что и Демокриту, и мне открылась одна и та же истина. Ведь не станешь же ты говорить, что Метродор пришел в Пирей подобно Полиэну, а Эпикур пришел в Пирей подобно Метродору, а Колот — подобно Эпикуру. Каждый из нас пришел в Пирей сам, и все мы в Пирее.

— Благодарю вас, — сказал Кериб. — И оставайтесь здесь как можно больше. Я счастлив с вами.

Пока он говорил это, на крышу поднялся Метродор.

— Не спится, — сказал он, извиняясь. — Колот и Полиэн уснули, а мне не спится.

Они сели на дифры[43], которые стояли здесь же, на крыше, у глухой стены дома, возвышавшегося над навесом. От каменной стены еще веяло легким теплом, накопленным за день. Запах стойла, смешанный с запахом дыма, который все еще поднимался над руинами дома Нактера, на какое-то время напомнил Эпикуру о скитаниях юности, о ночах, проведенных с пастухами у костров. И была в тех ночах тревога, столь похожая на нынешнюю: тревога о покинутом доме, о неведомых дорогах и неведомой судьбе. Ведь никто не мог сказать ему сейчас, чем кончится для них чума: ни Метродор, ни Кериб, ни Полиэн, ни Колот, ни все те, кого он оставил в саду.

«Не осуждают ли меня сейчас оставшиеся в саду за то, что я покинул их ради Метродора?» — подумал Эпикур. И сам себе ответил: «Не осуждают. Ведь их много, они согревают друг друга, а Метродор без меня был бы один». И хотя в этом ответе не все было правдой — ведь Метродор был не один, а с Полиэном и Керибом, — все же иначе ответить было нельзя, потому что Метродор даже с Полиэном и Керибом чувствовал себя здесь одиноким. Полиэн хоть и добрый человек, хоть и верный друг, но он сам еще слаб в том, что превращает дружбу двух людей в надежную защиту для обоих; мудрость, которую преподал ему Эпикур, еще не нашла в нем основы, не срослась с его сердцем, и потому он сам еще подвержен всем страхам, населяющим мир темной души. Солнце взошло в нем, но тени еще черны и длинны. И то же, наверное, следует сказать о Керибе.

В душе Метродора светло и празднично. Там каждая мысль сверкает как огненный дорогой камень, там каждое желание и каждое чувство соотнесено с разумом, там покой и блаженство хорошо устроенного дома. Лишь одно окно в этом доме задернуто плотной шторой, и к этому окну боится подходить Метродор: из этого окна видна дорога в ничто, в никуда, а за окном стоят его горячо любимые люди — жена Леонтия, сын Эпикур и дочь Феодата. Эпикур догадывался, что Метродор даже мысленно страшился глядеть в это окно. Любовь к жене и детям легко могла сделать его трусом. Впрочем, и героем. Но теперь — трусом. И он в этом сегодня признался, когда сказал, что плакал, почувствовав себя больным…

Думая о Метродоре, Эпикур написал в своей «Книге сомнении»: «Ни жениться, ни заводить детей мудрец не будет и других станет отговаривать от женитьбы». Сам Эпикур не женился. Но никого из своих друзей от женитьбы не отговаривал: ни Метродора, ни Идоменея, ни Леонтея, ни Полиэна.

— Где твоя жена и твои дети? — спросил у Кериба Эпикур.

— Они гостят на Эвбее у моего отца, — ответил Кериб.

— Счастливая жена и счастливые дети, — сказал Метродор, — там им не угрожает чума.

— Но чума угрожает мне, — возразил Кериб. — А все мои корабли в море… На рейде стоит лишь тот, на котором Лавр, — добавил он, помолчав. — Но ни Лавр не может добраться сюда, ни я не могу добраться до корабля — проклятые македонские триеры заперли вход в бухту. — Он хотел, видимо, еще что-то сказать, но не решился, передумал в последний момент, резко встал и притворно зевнул. — Спать хочется, — проговорил он виновато. — Пойду.

Кериб спустился во двор, там еще какое-то время слышны были голоса, потом все стихло.

— Метродор, — сказал Эпикур, — завтра мы вернемся в Афины…

— Да! — обрадовался Метродор. — Кериб даст нам мулов и повозку, он обещал. Все ли здоровы в нашем саду? — спросил он, думая, должно быть, о жене и детях.

— Болен мой брат Аристобул, по-прежнему болен… Все другие здоровы, — ответил Эпикур. — Поедет ли с нами Полиэн?

— Боюсь, что нет. Я на его месте тоже…

Метродор не договорил: послышались шаги, и на крышу снова поднялся Кериб.

— Не спится? — спросил его Эпикур.

Кериб сел на табурет и сказал, понизив голос почти до шепота:

— Мой корабль, о котором я говорил, покинул рейд и ждет меня в укромном месте, куда не проникнет ни одна триера. Если выехать сейчас, мы еще до рассвета будем там, а с рассветом выйдем в открытое море. Переждем чуму на Эвбее и вернемся. Вы ни в чем не будете нуждаться — ни в одежде, ни в пище, ни в жилье. Колот и Полиэн ждут вашего решения. Твоего решения, Эпикур…

— Я не поеду, — поспешно сказал Метродор.

— Не торопись, — остановил его Кериб. — Решение по праву всегда принадлежит старшему и мудрому. Подожди, что скажет Эпикур.

— Но и мудрый не принимает решения, не выслушав других, — сказал Эпикур. — Я хотел бы послушать, что скажут мои друзья: Метродор, Колот и Полиэн. Если они убедят меня в том, что надо бежать из Афин, я поеду с тобой, Кериб. Если же не убедят, я останусь. И все другие свободны остаться или уехать.

— Я останусь, — снова сказал Метродор.

— У нас мало времени, Эпикур, — не обращая внимания на Метродора, сказал Кериб. — Ехать надо теперь же. Иначе нас увидят с берега и постараются остановить. Полиэн и Колот согласны ехать. Метродор, если он так хочет, пусть остается. А ты, Эпикур? Что скажешь ты?

— Свое решение Полиэн и Колот должны объяснить мне сами, — потребовал Эпикур.

— Идите сюда, — позвал Кериб Полиэна и Колота, которые уже стояли внизу. — Метродор остается, — сказал он им, когда они поднялись. — Он принял решение, не выслушав учителя. Он совсем не думает об учителе, а лишь о себе и о своей семье…

— Это не так, — попытался возразить Керибу Метродор, но Эпикур остановил его, положив ему руку на плечо, и спросил, обращаясь к Полиэну и Колоту:

— А вы, приняв решение ехать, думали обо мне?

Ответил Колот:

— Чума не щадит ни мудрых, ни глупых, Эпикур, ни царей, ни рабов, ни старых, ни юных — никого. И значит, никто перед ней ни лучше, ни хуже, ни дороже, ни дешевле. Она — сама смерть, всепожирающая пустота, она бездумна и беспощадна. И вот я хочу сказать: кто бежит от нее, не считается трусом, потому что она — как горный обвал. Кто бежит от нее, не считается глупым, потому что она — отсутствие всякого разума. Убегая от нее, человек никого не предает, потому что, попав ей в лапы, он все равно никого не спасет своей смертью — ни родных, ни близких, ни друзей. Перед тем, что неумолимо, неразумно и жестоко, бессмысленно показывать свою храбрость, свой ум, свое милосердие. Но, спасшись, ты сохранишь себя, свои ум, и это не противоречит природе жизни и ума. Спасшись, ты останешься для других живущих, ты послужишь еще им и своей мудростью, и своей храбростью, и своим милосердием. А если ты для них отец, учитель и первый друг, ты сохранишь для них вместе со своей жизнью нечто большее — смысл и радость их жизни, которые в твоем одобрении…

— Нельзя ли короче? — попросил Колота Кериб.

— Можно, — ответил Колот. — Ты должен спастись, Эпикур, потому что ты глава школы, ее мудрость и ее надежда. Ты — мать-пчела, а без нее весь рой сирота. Ты это знаешь.

— Допустим, что это так, — сказал Эпикур. — Итак, я должен уехать. Должен уехать также Полиэн: он хочет быть с сыном. Почему должен уехать ты, Колот?

— Я хочу быть твоей опорой, Эпикур, — ответил Колот. — Молодость всегда была опорой старости. Впрочем, если ты не нуждаешься во мне, я останусь. Только чувство дружбы заставило меня принять это решение… К тому же меня не простят в саду, если я отпущу тебя одного, Эпикур.

— Тоже разумно, — сказал Эпикур. — Тоже разумно. А Метродора простят?

— Он волен сам поступать так, как хочет.

— Ты хочешь остаться, Метродор? — спросил Эпикур.

— Прости меня, — ответил Метродор, — у меня было время, чтобы подумать. Я, пожалуй, поеду с тобой, Эпикур. Вместе с вами…

— Прекрасно! — воскликнул Кериб. — Итак, решение принято. Едем! — Он бросился к лестнице, зовя слуг.

— Подожди, — остановил его Эпикур, — решение приняли Колот, Полиэн и Метродор. Я же еще ничего не решил.

— Так решай! — с нетерпением проговорил Кериб. — Решай, Эпикур! Один из моих рабов умер час назад от чумы…

— Я не еду, — сказал Эпикур, вставая. — Счастливого всем вам пути, друзья, а я не еду.

— Но почему, почему? — закричал Колот. — Почему, Эпикур? Что тебя удерживает? Зачем ты подвергаешь себя смертельной опасности? Мы умоляем тебя: ради нас, ради всех твоих друзей — уедем!

— …а двое других рабов, — вставил свое слово Кериб, — уже больны.

— Если ты останешься и умрешь, — пылко продолжал Колот, — наше горе будет столь великим, что мы не переживем его. Нас проклянут — меня, Метродора, Полиэна — за то, что мы могли спасти тебя и не спасли. Если мы не умрем от горя, то нас убьет это проклятие!

— Успокойся, — попросил Колота Эпикур. — И послушай, что я скажу. Всего несколько слов, это вас не задержит, — сказал он для Кериба. — Я не могу уехать по трем причинам: во-первых, я стар и во мне уже угас даже естественный страх смерти; во-вторых, я уже создал все, что мог создать: все книги мною написаны, все слова сказаны; в-третьих, лучше нам вместе всем умереть, чем порознь оплакивать друг друга, если уж ничего другого мы не можем придумать. Но если мы останемся все-таки живы, то какой радостью будут наполняться наши сердца, когда мы будем вспоминать о том, как заботились один о другом перед лицом опасности, как поддерживали друг в друге бесстрашие, как, благодаря участию и любви друг к другу, всякая мысль об ужасном казалась нам пустяком. И еще: кто более других нуждается в отеческой заботе и мудрости? Разве не тот, кого одолевает смерть? Честь школы также не позволяет мне оставить моих учеников, которые собрались в моем саду. Ведь они там не потому, что сад более безопасен, чем любое другое место, а потому, что там они ближе всего ко мне. Я пришел с тобой в Пирей, Колот, чтобы вернуть домой Метродора и Полиэна. А ты предлагаешь мне бежать. Из всех нас добрый поступок вознамерился совершить только Кериб: спасая себя, он хочет спасти других, то есть нас. А мы кого спасем? Никого, Колот. И потому нам следует вернуться, если мы друзья всем тем, кого оставили в саду.

Эпикур немного помолчал.

— Будем, однако, добросердечными и позволим Полиэну обнять своего сына. Пусть Полиэн едет с Керибом. И пусть потом вместе с сыном решит: ехать на Эвбею или возвращаться в Афины. Мы не знаем его сына, и сын Полиэна не знает нас. Его воля свободна.

— Простишь ли ты себя, Эпикур, если, удержав Колота, ты обречешь его на смерть? — спросил Кериб.

— Я говорил о том, что, по моему мнению, лучше. И мои слова — не приказ. Я объяснил лишь мое решение. Колот объяснил свое. Все свободны в своих решениях, друзья. Прощайте, потому что и вам пора в путь, и мне. И чтоб ни у кого не возникло мысли, будто я тащу кого-то за руку, я пойду один. Я настаиваю на этом. — Эпикур при этих словах посмотрел на Метродора. — Прощайте!

— Я дам тебе повозку, — сказал Кериб, преграждая Эпикуру дорогу.

Эпикур отстранил его рукой и молча спустился по лестнице во двор. Привратник открыл ему калитку. Увидев Эпикура удаляющимся, Метродор заплакал. Колот сказал:

— Я пойду следом за ним.

— Я тоже, я с тобой, — сказал Метродор.

— Нет, — возразил Колот. — Иди один и ты. Ведь и ты, и я, и Эпикур — все мы пойдем к разным целям: Эпикур — к друзьям, ты — к жене и детям, я — к собственной совести. Прощай, Кериб! — Колот обнял Кериба, затем попрощался с Полиэном и тоже спустился с крыши.