Сахара — не только песок

Глава VI НАСКАЛЬНАЯ ЖИВОПИСЬ В ТАССИЛИ

Экспедиция, теперь уже из шести человек, сформировалась опять на базе Союза охраны природы при Национальном музее. В нее вошли и секретарь организации Отакар Лейски, и доктор Милада Лейска, оба одновременно сотрудники Государственного института охраны природы и памятников.

В ходе сбора предварительной информации Отик познакомился с доктором М. Розенхалом из Брно, успевшим раньше нас побывать в Тассили и собственными глазами увидеть эти знаменитые рисунки. Его сообщение было неутешительным: рисунки плохо видны, сфотографировать их почти невозможно. Неприятная новость тем не менее соответствовала тому удивительному факту, что Анри Лот (известный нашим читателям по переводу книги «В поисках фресок Тассили») во время своих изыскательских и исследовательских экспедиций вместо того, чтобы делать фотографии, привез с собой «орду» художников, которых ему удалось сманить с Монмартра в пустыню. Те из них, кто выдержал условия Сахары — ценой невероятных усилий, сделали копии наскальных фресок, во многих отношениях более совершенные, чем оригиналы в нынешнем их состоянии. Потом все-таки оказалось, что с помощью специально подобранной техники можно сделать достаточно наглядные фотографии, и притом дающие, бесспорно, более реалистическое представление о фресках. В этом мы, однако, убедились уже на месте. Перед отъездом мы думали, что без съемки копий нам не обойтись, если мы хотим привезти хоть какие-нибудь свидетельства об изменении природной среды Сахары и животного мира в период наступления пустыни, что отражено в рисунках. И вот нашей «ордой» художников с Монмартра стала художница Яна Косманова с Летны[3]. Кроме того, мы позволили себе роскошь иметь медицинское обслуживание, которое обеспечивала Вера Кралова из пражской санитарной станции. Само собой разумеется, Петр Шмерак не остался дома; из нашей прошлогодней троицы не было только Софьи, которая в это время изучала в Париже какие-то подозрительные науки, и потому роль переводчиков должны были взять на себя Отик с Миладой. Союз охраны природы— организация общественная, поэтому он не мог ни организовать экспедицию, ни субсидировать ее. Он мог только поддержать нас в нашей просьбе выделить валюту на индивидуальный туризм. Так что на этот раз мы оказались в Алжире в десять раз богаче, чем в предыдущий, имея по 100 долларов на человека. Много это для Тассили или мало? Вероятно, достаточно, тем более что нам удалось достать по билету для каждого на трассу Алжир — Джанет (с правом пользования в любое время и на любой другой трассе).

Билеты мы приберегли до худших времен и отправились на юг известным нам способом по знакомой дороге Алжир — Блида — Медеа — Джельфа — Лагуат — Гардая. Перед отъездом мы собрались на небольшую экскурсию в «Обезьянью долину» за Блидой в отрогах Телль-Атласа, внезапно вырастающего здесь над приморской равниной.

Долина имеет статус резервации, но решающим экономическим фактором процветания расположенного здесь «постоялого двора» — Гостиницы и ресторана — стали обезьяны. Гостиница занимает «стратегическое» положение: она стоит у самой важной магистрали «Север — Юг», проходящей по узкому каньону среди дикой природы. Во время освободительной войны здание было разрушено, а окружающие леса подожжены французами, чтобы партизанам негде было укрыться. Все это принесло этим местам известность, и после окончания войны их восстановлению было уделено особое внимание. Не забыли взять под охрану и животных, что принесло дополнительный доход: большинство туристов, конечно же, останавливается здесь, чтобы посмотреть на обезьянок, которые носятся вокруг, но предпочитают все же террасу гостиницы, где можно выпросить у посетителей лакомство. Если гость хочет поиграть с обезьянками, ему приходится что-нибудь покупать им; при этом он покупает что-нибудь и себе. Предприятие процветает и обезьянок в обиду не дает. Все это — пример того, как молодые африканские государства могут обеспечить охрану фауны, несмотря на то что в них еще не созрело сознание необходимости охранять остатки животного мира.

Группа из шести человек, конечно, не могла путешествовать автостопом. И мы договорились встретиться в Джанете через тринадцать дней.

В оазис Гардая путь вел дорогами, знакомыми с прошлого года; но от «перекрестка песчаной змеи» за Гардаей дорога наша теперь шла на восток, в Уарглу, административный центр всего края — оазиса размером с крупное европейское государство, а оттуда прямо на юг. Самая большая удача выпала на долю Петра с Be-, рой, когда они «поймали» за Гардаей лендровер, направляющийся прямо в Джанет через Ин-Аменас и Иллизи (куда ходили только легковушки). В Джанете можно встретить в основном грузовики, которые в Хасси-Бель-Геббуре сворачивают с шоссе и продолжают свой путь через Амгид уже по абсолютно безлюдной пустыне. В Амгиде никто не живет, там есть только источник.

В Хасси-Бель-Геббуре нас встретила неутихающая песчаная буря, бензоколонка, единственная на всем шестисоткилометровом пути, и большое здание, часть которого служила «рестораном и столовой», как правило, только для шести одиноких людей, обслуживающих все что. Они напоминали служителей майка в центре пусты-ни, и у них были те же психологические проблемы: двое из них, жившие здесь уже несколько лет, часто за весь день не произносили ни слова.

Наш первый вопрос касался, естественно, интенсивности движения в сторону Джанета. Иногда целые недели туда не сворачивает ни одна машина, иногда же ездят через день, отвечали нам, можете занять вон ту маленькую лачугу, она свободна — и ждите. Воду из цистерны берегите, ее привозят сюда за 200 километров.

Мы прожили в Хасси-Бель-Геббуре четыре дня, прежде чем заметили сам «хасси» (колодец) — он находился в семи километрах севернее, и вода в нем была почти непригодна для питья. Его мрачно окрестили колодцем семи мертвецов, после того как группа путников заблудилась в песчаной буре и погибла недалеко от колодца, не найдя его. Пока мы ждали машину, со мной чуть не приключилось нечто подобное: песчаная буря утихла, и я пошел к дюнам, но вдруг ветер опять начал усиливаться. Я быстро добежал до шоссе: по нему до нищего жилища меньше километра. А ветер все усиливался. Видимость уменьшилась до двадцати метров, но, что было еще хуже, не было видно дороги, которую заметал песок. Через минуту я уже не был уверен, что иду по пей. И мне ничего другого не оставалось, как идти на четвереньках и искать дорогу на ощупь в порывах песчаных масс. Только таким образом мне удалось не сбиться с пути и добраться до хижины.

На четвертый день появились наконец два грузовика, которые направлялись не в Ин-Аменас, а прямо в Джанет. Однако это еще совсем не значило, что они возьмут пне с собой. Впереди нас ожидала почти тысячекилометровая трудная дорога с постоянной опасностью заблудиться в абсолютно безлюдной местности, и здесь каждому приходится рассчитывать только на себя. Взять с собой незнакомого и неопытного человека — огромная ответственность для начальника конвоя (без конвоя на эту трассу машины не выпускают), который отвечает за все — за то, чтобы не сбиться с пути даже в самую плохую погоду, не остаться без горючего, воды и продовольствия на случай непредвиденной аварии или остановки в пути. Нам удалось доказать, что мы в Сахаре не новички и лишних забот не доставим. Шеф и штурман Абдеррахман Мекки предложил нам места в своей, ведущей машине и представил нам своего грузчика, довольно хилого на вид Зергуина, и трех членов экипажа второй машины, большого грузовика с прицепом. Грузчик второго грузовика Мохамед был полной противоположностью Зергуина — не менее двух метров росту. Несмотря на это, они были друзьями, а для остальных — мишенью для постоянных насмешек.

Путешествие по трассе Амгид — Джанет продолжалось шесть дней и было во всех отношениях незабываемым. Ландшафт все время менялся, а строение наносных песков привело бы в восторг любого геолога своим разнообразием. В одном месте, где трасса, проходящая по открытой равнине, была обозначена пустыми бидонами от горючего, выброшенными из машин, мы подъехали к необычному строению — сарайчику, стены которого были сложены из таких бидонов и обмазаны глиной. Мы остановились на обед.

— Как это называется?

— Как пожелаете, — ответил нам Абдеррахман. — Чаще всего мы называем это Bidan Merde, что приблизительно означает «У черта на рогах».

Мы надеялись спокойно пообедать, но поднялся ветер, потом вихрь, а потом уже начался настоящий ураган. Мы бросились к нашему оборудованию, чтобы его не унесло ветром и не занесло песком, особенно фотоаппаратуру. Только Отик достал из чехла свою «Практику» и попытался запечатлеть разъяренную стихию. Фотоаппарат, как ни странно, пережил это. В довершение всего полил дождь, так что на подветренной стороне нашего сарайчика и автомобилей образовался слой влажной «штукатурки». Как всегда, когда в Сахаре идет дождь, наступило резкое похолодание из-за быстрого испарения воды в сухом сахарском воздухе.

Стихия утихла так же внезапно, как и разбушевалась, — и мы продолжили наш путь. Дорога шла по твердому грунту, напоминавшему поле аэродрома и простиравшемуся во все стороны, насколько хватало глаз. Трудно было определить, куда мы должны ехать, но наш навигатор, однако, уверенно ехал все время вперед. Через довольно долгое время на горизонте, точно в том месте, куда мы направлялись, что-то возникло. Это оказалась одинокая старая акация; она служила, очевидно, надежным ориентиром. Вокруг нее было много свидетельств того, что проезжающие мимо караваны часто пользуются ее тенью для полуденного отдыха и обеда.

Самый известный из таких живых маяков пустыни — тенерское дерево. Если дома у вас есть обычная карта Северной Африки масштабом 1:16000000, то в эрге Тенере, на восток от горного массива Аир, можно найти кружочек с надписью «агбге» — «дерево». (На карте Европы такого же масштаба кружочком были бы обозначены города наподобие Остравы или Кошице). Весной 1973 года в газетах всего мира появилось короткое сообщение, на которое вы могли не обратить внимания. У нас оно было напечатано под заголовком «Умерло самое одинокое дерево на свете». Самым грустным в этой истории было то, что дерево стало жертвой человеческой небрежности и черствости. Транссахарский грузовик, заезжавший задним ходом в тень под его крону, наехал на дерево. Оно было высотой чуть больше пяти метров, а черпало воду с глубины в десять раз большей.

Еще через полчаса езды мы увидели на безжизненной равнине еще одно неожиданное проявление жизни — газель. И хотя она вряд ли могла служить ориентиром, как упомянутое выше дерево, наши водители тотчас изменили курс и поехали прямо на нее. Но газель обратилась в бегство и быстро исчезла из виду среди небольших холмов местности. Водители остановили машины и вышли для каких-то переговоров. Затем вооружились тяжелым инструментом и полчаса трудились в ноте лица, пока не отделили прицеп от грузовика. Двое из них сели в кабину и уехали. Остальные, уставшие от жары и работы, улеглись в тени прицепа. С минуту еще было видно, как грузовик кружит на горизонте, а потом он исчез.

Грузовик не появлялся довольно долго. Найдет ли он нас вообще? Напрасные опасения, которые, кроме нас, никому и в голову не приходили. Когда ампутированная передняя часть транспорта возвращалась, всех одолевала другая забота: привезли? Привезли. В кабине была та самая газель, и мы бросились к фотоаппаратам. Однако наши экспедиторы, обычно любезные и услужливые, смотрели на наше желание запечатлеть все это документально с досадой и неприязнью. Они быстро допили кувшин и над ним длинным ножом перерезали газели горло. Затравленный зверь упал, а сосуд наполнился кровью. Пока готовилось угощение, к нам подошел «шеф» конвоя и настоятельно просил нас нигде не показывать снимки газели. Такой способ охоты здесь строго запрещен, и, если об этом случае узнают, им грозят большие неприятности. Потом, когда наступило «пиршество», каждый из нас получил свою долю, чтобы уж совсем не сомневаться в своей сопричастности ко всему.

По пути мы не раз видели рога и другие останки этого редкого животного; по всей вероятности, «улучшение питания в пути», свидетелями которого мы стали, не является чем-то необычным. Запреты и охранные меры мало помогают.

Из многих случаев истребления животных, с которыми мы столкнулись в Сахаре, этот менее всех достоин осуждения, поскольку в принципе это была охота с целью добычи пропитания. Белковая пища в Сахаре — проблема серьезная, и кочевое скотоводство, конечно же, не является идеальной формой «разведения животных» в Сахаре, как, впрочем, и в любой другой части Африки. Кочевое скотоводство способствует повреждению растительного покрова и наступлению пустыни, так как стада пасутся на одном месте и переходят на другое пастбище, только когда на прежнем не останется и травинки. Некоторые виды домашних животных (особенно козы) при недостатке пищи часто выдергиваю растения с корнем. Скученные стада при длительны стоянках разрушают поверхностные слои почвы, что в тропиках имеет столь же печальные последствия, как уничтожение растительного покрова. В условиях интенсивного солнечного облучения почва быстро высыхает и распыляется ветром, или ее смывают дожди. Дикие же животные, наоборот, быстрее перебираются с места и место и не создают больших скоплений.

Они поедают растительность так, что она не теряет способность возобновляться. И эффективность превращения растительной массы в животный белок многих диких животных выше, чем у домашних. Поэтому продовольственная и сельскохозяйственная организация ООН — ФАО предложила для некоторых районе Африки разводить и отстреливать диких животных, живущих на свободе. Это заменяет в принципе кочевое скотоводство, а нарушений почвы и природных источников, к которым ведет нынешняя форма скотоводства, не происходит. Ввести такой способ производства животного белка в Сахаре труднее, чем в других частях Африки, так как этот район может прокормить чрезвычайно малое количество населения и животных здесь тоже мало.

На пятый день нашего становившегося все более трудным путешествия появилась зелень: огромные кустины травы и кустарников, местами даже деревья — акация и тамариски. С правой стороны на горизонте вырисовывались невысокие дюны эрга Адмер, с левой — поднималась гряда скальных замков причудливых силуэтов, тянущаяся к югу, — Тассили! Недаром на карте эта часть дороги обведена зеленой линией, а в объяснениях стоит: pittoresque (живописная дорога). Приближались горы, и после пяти дней одиночества мы наконец увидели и других людей кроме членов наших экипажей; появились разбросанные домики и небольшая крепость.

— Джанет? — спросили мы нетерпеливо.

— Какой там Джанет, — унимали нас перевозчики, — это маленький туарегский оазис Зауаталлаз с брошенной крепостью Форт-Гардель. Здесь перекресток, и, если бы вы ехали через Ин-Аменас, вы бы приехали вон туда, в горы.

До Джанета уже оставалось в общем около 150 километров, он был уже в принципе «в пределах досягаемости». В действительности же самый тяжелый путь нам еще предстоял, поскольку справа от дороги лежала пустыня, слева возвышались скалы и уже через 20 километров мы увязли в песчаном подъеме из долины Сисуф. Дул обжигающий ветер, по земле стелились подвижные языки песка.

Вытаскивать из песка застрявший в нем тяжелый, нагруженный доверху грузовик, поверьте, занятие не из приятных. Прежде всего приходилось разгребать песок перед колесами, затем раскладывать перед ними полосы «запасной дороги» весом в полцентнера каждая в виде перфорированной толстой жести длиной несколько метров. Машина наезжает на спасательные полосы и едет по ним до конца (полос бывает три-четыре пары). При этом начало «дороги» вдавливается глубоко в песок; его нужно найти, откопать, перенести полосу вперед и снова дать машине немного продвинуться.

Европейцу трудно представить, чего стоят описанные упражнения в сахарской жаре. Мы, конечно, старались помогать водителям, но не могли выдержать их темп — схватить полцентнера, пробежать с этим грузом 20 метров по рыхлому песчаному откосу вверх, бросить груз на песок, уложить его перед колесом — и назад за следующей полосой. В сорокапятиградусной жаре даже попытка завязать шнурок ботинка кажется изнурительным занятием. Песчаное поле было бесконечно, а экипажи машин в отличие от нас неутомимы. Ветер усиливался и бичевал нас тучами песка. И вот в разгар этой стихии великан Мохамед вдруг подскочил к маленькому Зергуину, с трудом тащившему на спине жестяную «дорогу» втрое длиннее его, взвалил его себе на спину вместе с грузом и уже с ним и полосой поскакал галопом вперед, весело и озорно насвистывая. С отчаянным стоном бросился я стремглав к машине за своим фотоаппаратом, чтобы сделать снимок. Я успел несколько раз «щелкнуть» и затем упал в песок, обессиленный этим представлением, но счастливый тем, что успел сделать «бессмертный снимок». Меньше чем через две недели я поплатился за эту радость, но в тот момент я еще ничего не знал об этом.

Последние 150 километров мы ехали целый день; это была очень тяжелая дорога. К вечеру, однако, мы были щедро вознаграждены. Перед нами предстал Джанет, и его волшебная панорама все время менялась, пока мы проезжали долину, где слева расстилался зеленый ковер из пальмовых рощ и садов, а справа поднимались склоны с прилепившимися к ним коробочками каменных строений и крепостью наверху. Завершал панораму возвышавшийся вдали величественный «Джанетский конус», могучее горное образование, размещенное с редким композиционным вкусом на тассилийском плато как раз там, где разместил бы его фотограф или художник. Долина под ним сворачивала влево, и зеленый ковер в этом месте терялся среди золотых песчаных дюн.

Мы отправились на почту за письмом от Веры и Петра и по дороге встретили их. Они были здесь уже десять дней и понемногу свыклись с мыслью, что уже никогда нас не увидят. Жили они в заброшенных гаражах Иностранного легиона вместе с молодым моторизованным немецким путешественником Экхардом Римом. Они собрали множество интересных коллекций и не менее интересно разместили их; например, в яме для монтажа прыгали четыре жабы, сразу ставшие предметом моей фотострасти; в тазах для стирки жили скорпионы, и повсюду были развешаны полотняные мешочки с гекконами, агамами, змеями и шипохвостами.

На другой день утром мы отправились в местное экскурсионное бюро, организующее поездки в горы к наскальным росписям. Экхард решил пойти с нами, хотя уже был там, — фрески стоили того.

Нам выделили проводника — старого туарега, звали его (как уж заведено в Алжире) Мохамед, он должен был Постараться, чтобы мы не заблудились; и еще с ними шел мальчик Саддик, в обязанности которого входило следить за пятью осликами, несшими наш груз, запасы воды и продовольствия.

Мы отправились из Джанета к груде гор тассилийского сброса и поднялись на 700 метров до перевала Тафилалет. Пейзаж с каньонами и отвесными скалами был фантастическим — диким и живописным. Как бы назло пустыне, местами попадались цветущие олеандры и островки другой зелени. Иногда в углублениях каньона мы обнаруживали лужу мутной воды с личинками насекомых, плавунцами и изобилием других интересных живых существ, а иногда и цветов. Целых восемь дней мы были вынуждены пить воду из этих сомнительных источников, называемых гельтами; но воды сахарских гор, видимо, не являются рассадниками инфекции, поскольку экспедиции Анри Лота пили ее здесь долгие месяцы, а горные туареги — всю жизнь.

После целого дня подъема по каньонам и скальным откосам мы внезапно очутились на верху плоскогорья, которое совсем не соответствует обычным представлениям о горах; к востоку простиралась, насколько хватало глаз, совсем ровная каменистая поверхность, чуть снижающаяся, что можно было заметить по нескольким канавкам, выдолбленным теперь уже высохшими ручьями воды, бежавшими здесь в период зимних дождей. На западе за нашими спинами этот пейзаж обрывался восьмиметровым сбросом.

К вечеру на востоке у горизонта появилось нечто похожее на дремучий лес. Прежде чем солнце зашло, мы успели дойти до этого «леса». Перед нами оказались знаменитые скальные колонны Тамрита. Мы ночевали, подобно создателям доисторических художественных произведений, — под навесами скал, называемыми «абрис». Их выдолбили у подножия колоннообразных скал потоки воды тысячи лет назад; сегодня здесь все засыпал песок.

Все последующие дни мы бродили по узеньким улочкам и широким площадям необозримых лабиринтов и приходили в священный трепет от того, как наш Мохамед легко здесь ориентировался, на этих тысячах квадратных километров, мы бы заблудились здесь навсегда уже через сто метров. Мы увидели несчетное множество наскальных рисунков Тамрита, Тин Абу Тека, Ин-Итинена, Тин-Тазарифта и Сефара, и это только незначительная часть того, что открыто. А что великое множество их до сих пор еще не обнаружено, доказывают ежегодные новые открытия, к каковым имела некоторое отношение и наша следующая экспедиция, в 1973 году.

Мы были приятно удивлены тем, что информация о невозможности сфотографировать наскальные рисунки не имела оснований. Недостаток света можно было компенсировать — увеличить выдержку; увеличение контрастности снимка — дело дальнейшей обработки материала. Искажение цветов из-за освещения лучами, отраженными от желтого песка, можно исправить при печатании снимков, а можно снимать и при искусственном освещении (вспышкой).

В чем заключается ценность тассилийских фресок с точки зрения естествоиспытателя? Они не только свидетельствуют о развитии неолитических культур и их упадке, но и дают представление об изменении жизненных условий и природной среды; по ним можно судить о постепенном высыхании местности и исчезновении отдельных видов животных, а также оценить роль в этом человека, которой своей деятельностью способствовал возникновению пустыни.

Тассилийские наскальные фрески относятся к нескольким основным периодам, которые перекрывают друг друга. Самая древняя эпоха (до 10 000 лет до н. э.) оставила нам изображения охотничьих сцен и всего богатства фауны того времени. Рисунки подтверждают существование. большинства характерных представителей крупных африканских животных (страусов, жирафов, антилоп, слонов, а также гиппопотамов, которые не могут жить без воды) в Сахаре и в более поздние периоды, когда она была уже заселена скотоводческими племенами. К этому времени относится наибольшее количество рисунков, а их художественный уровень самый высокий. На рисунках скотоводческого периода преобладают стада одомашненных животных как символ изобилия и благосостояния. Кроме того, появляются рисунки интроспективные, изображающие сцены человеческой жизни, попадаются символы магического и культового характера.

В период расцвета скотоводства начинается роковой процесс опустынивания Сахары под влиянием постепенного изменения климата. Этот процесс продолжается с небольшими отступлениями до сегодняшнего дня, пустыня захватывает все новые земли. Многочисленные скотоводческие поселения начали терять источники питания. Уже в те времена, так же как и сегодня в Африке и странах Сахеля, многочисленные сахарские стада явно способствовали опустошению земель и превращению их в пустыню. За уничтожением растительного покрова следовало постепенное разрушение почв, их размывали периодические дожди и развевал ветер. За оставшиеся источники питания, вероятно, велась жестокая борьба, во время которой «музы молчали». Если рисунки и появляются, то их уровень при общем хозяйственном и культурном упадке тоже падает. После исчезновения постоянных скотоводческих поселений появляются рисунки мигрирующих групп, путешествующих на конях. Следующая волна опустынивания истребила в начале нашего тысячелетия и лошадей. Последние две тысячи лет здешняя ситуация представляется лишь очень примитивными изображениями верблюда.

Несколько раз в этом сказочном нереальном ландшафте Тассили нам попадались и тароты — тассилийские кипарисы. Здесь зарегистрировано 130 кипарисов, возраст которых определяется в тысячу лет; но мы нашли только одно молодое деревце. Деревья гибнут все быстрее, потому что на тассилийском плато становится все оживленнее, а других деревьев для топлива и домашних нужд здесь практически нет. Раскидистая крона старых кипарисов бывает живой только частично. Этот реликтовый вид, который не растет больше нигде на земном шаре, да и здесь встречается лишь на небольшой площади на высоте более 1500 метров, является живым памятником «лучших времен» Сахары. Семена тарота в настоящее время уже не дают всходов. Раскидистое дерево с номерным знаком «1» стоит в Тамрите у караванного пути из Джанета в Гат в Ливии. Благодаря своей тени дерево с незапамятных времен служит одновременно отелем, стойлом, складом и вешалкой.

Переполненные впечатлениями, вернулись мы в Джанет, где нас, и прежде всего меня, ожидал удар: машина Экхарда, в которой мы перед отъездом собрали и заперли все вещи, была ограблена Не полностью, видно, вора довольно быстро спугнули. Больше всего вора заинтересовал мой рюкзак, лежавший под тем окном машины, которое он разбил. И хотя значительные материальные потери и пропажа всего запаса валюты, конечно, неприятны сами по себе, я пришел в отчаяние, только когда увидал, что нет мешочка с отснятыми пленками. От всего путешествия до самого Джанета не осталось ничего! А там был Мохамед, несущий Зергуина с полосой металла, все пейзажи, все дорожные происшествия, репортаж о преследовании газели… А не вызвана ли кража страхом перед обнародованием этих снимков? Но пропали и другие вещи и деньги; почему, однако, не пропадало ничего в течение тех десяти дней, когда Вера, Петр и Экхард оставляли все свои вещи незапертыми, а просто лежащими открыто — и при этом часто с утра до вечера их не было дома? Жители оазисов и сахарские бедуины не занимаются воровством; а что, если это сами «стражи закона» с севера? Или водители проезжающих мимо транссахарских грузовиков, или просто туристы? Слишком много вопросов — и ни одного ответа. Что делать? Мне казалось, что следует заявить о краже в полицию, хотя остальные реагировали на это довольно спокойно, говорили, что это не поможет, и не хотели идти со мной. Тогда я заявил, что, если они со мной не пойдут, я пойду один, но пусть Ота научит меня, что и как я должен сказать по-французски. Ота минуту отсутствующим взглядом смотрел в пустоту, а затем сказал: «Он ма воле», что по-чешски означает: «У него есть зоб». Поскольку ни у кого из присутствующих не было неприятностей с щитовидной железой, а если бы и были, то замечание это прозвучало не совсем уместно в данной ситуации, я испугался, что ко всем прочим нашим несчастьям с Отой на обратном пути случился солнечный удар или какая-то другая болезнь, проявляющаяся обычно бредом. Позднее выяснилось, что ошибался я, поскольку фраза эта была произнесена по-французски («on. т’а vole») и была в принципе ответом на мой вопрос. Между тем Милада и Ота решили пойти со мной в полицию. В результате появился протокол, если выражаться канцелярским языком. У меня по крайней мере был документ, который я мог представить при таможенном контроле.

Мир потерял для меня краски, а Джанет утратил: свои прелести. Остались только жара и мухи. В полной апатии сел я в самолет, который летел на север, и немного оживился, только когда под нами появились Тафилалет и скальные «города» Тамрита. Я достал оставшуюся «Экзакту» (вторую тоже украли) и попытался с самолета снять пейзаж под нами. К сожалению, близился полдень, ландшафт потерял рельефность, и я оставил эту затею.

Мы высадились в Гардае и до Алжира доехали автостопом. Здесь мы оставили лишний груз и коллекции живности и снова совершили «вылазку» в пустыню — теперь в северо-западную сахарскую впадину Шотт-Мельгир с оазисом Бискра. По дороге мы остановились в Тимгаде, самом большом памятнике римской колонизации на земле Алжира.

С незапамятных времен я испытываю особый интерес к исторической архитектуре. Старые, потрескавшиеся стены служат идеальным убежищем массе животных, и здесь можно найти то, что вы будете безуспешно разыскивать по всей округе. В тот момент, когда я собирался проникнуть в хорошо сохранившееся со времен колонизации подземелье, ко мне подошли два мальчика и предложили купить у них горсть старых римских монет, которые здесь еще и сейчас находят в большом количестве. Я ласково улыбнулся им и объяснил, что монеты я не ищу, да и все равно у меня нет денег для того, чтобы купить такую редкость. Мальчики слегка удивились и стали объяснять, что уступят дешево, — видимо, решили, что я пытаюсь торговаться. Тогда я прибегнул к наглядному методу. Я пошарил рукой в подземной шахте и вытянул геккона Tarentola mauretanica, которых там было видимо-невидимо.

— Вот это вы умеете искать? — спросил я как ни в чем не бывало.

Ребята, как им и положено, пришли в неописуемый восторг. Среди бесчисленных туристов, наводняющих Тимгад, романтически вздыхающих и накупающих сувениры, я был исключением, свежей струей, прямо оазисом в пустыне для молодежи, которая пока еще не утратила фантазии. Они бросили свой промысел и четыре часа ловили со мной ящериц, сцинков и змей. Благодаря им я поймал интересную рыже-коричневую змею Malpolon monspessulanus (обыкновенная ящеричная змея). Они пришли в ужас, увидев, как змея кусает меня, и в отчаянии пытались растолковать мне, что это опасно; но они еще не достигли возраста, когда человек предпочитает, несмотря ни на что, оставаться в заблуждении, так что через минуту они осмелели и один за другим потрогали змею. Тот, что посмелее, рассудив, что если ничего не случилось со мной, то не случится и с ним, довел это рассуждение до конца — дал себя укусить. От этого все пришли в некоторое замешательство: им пришлось признать, что некая достойная уважения тысячелетняя традиция изжила себя. Следует сказать, что хотя это были змеи ядовитые и кусающиеся, но опять-таки они относились к группе, имеющей задние ядовитые зубы, которые при укусе в целях обороны не достигают раны, и яд туда не попадает.

Я уже собрался уходить, а ребята все уговаривали меня пойти к стоящим в отдалении столбам, у которых— они видели в прошлом году — бегало что-то, уж сейчас не помню, что именно. А когда поняли, что соблазнить меня им не удастся, записали мой адрес и дали свой. Наконец, когда я уже решительно распрощался с ними, они высыпали мне в карман все те старинные монеты и еще долго махали мне вслед.

Оазис Бискра лежит в самой северной части Сахары, но, несмотря на это, здесь было так же тепло, как и в Джанете, который лежит на 1500 километров южнее. Дело в том, что оазис лежит в низине, переходящей уже во впадину Шотт-Мельгир и защищенной с севера могучей стеной горного массива Орес. Для нас интереснее всего оказались окрестности плотины Фаум Эль-Герза на границе гор и низменности. Я нашел там пару песчаных эф, гревшихся на солнце в укромном месте между камнями. Это очень опасный вид ядовитых змей Echis carinatus.

Обе змеи, после того как я выгреб их крюком от штатива на открытое место, устроили великолепный концерт устрашающих звуков, описанных уже раньше в рассказе о рогатой гадюке, но на этот раз еще более угрожающих и громких. Однако, едва я предложил им убежище — приоткрытый полотняный мешок, — они приняли его с благодарностью, оставалось только завязать мешок. Чуть дальше дорогу мне перебежало очень забавное животное, маленькое насекомоядное с хоботком — североафриканский слоник Elephantulus rozeti размером приблизительно с тушканчика и с такими же длинными ногами. Способом существования и питания он напоминает большую землеройку. Невозможно забыть его характерный хоботок, которым он при движении постоянно машет вверх и вниз, если, конечно, не засовывает его в исследовательских целях в разные расщелины в поисках какого-нибудь лакомства. Комический вид слоника невозможно описать словами, даже фотография не может его передать. Только фильм мог бы наглядно представить его поведение.

Несмотря на все наши успехи и необыкновенно интересные экскурсии, особенно в Тассилин-Аджер, на этот раз я возвращался домой, слегка удрученный тем обстоятельством, что из-за происшествия в Джанете путешествие обошлось мне вдвое дороже, и притом я лишился значительной части фотографического материала. Не было решительно никакой надежды до будущего года возместить потери и собрать деньги для новой поездки. А у нас еще не было ощущения, что мы в Алжире закончили свои дела. Многие интересные области мы вообще еще не видели, и на наших результатах лежала печать ограниченности наших возможностей и средств. Отакар Лейски вспоминал больше всего Тассилин-Аджер и говорил, что оно не должно быть отдано на произвол все растущего туризма; его следует объявить Национальным парком Алжира, и работа по охране в этом парке не должна ограничиваться только наскальной живописью. Должна была бы, не должна была бы… Можем ли мы как-то повлиять на это? Это казалось нереальным; кроме того, у нас много работы и забот дома, а Африка уже снова безнадежно далека.