Саломи

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ДНЯ

Солнце утром еще и на аршин не поднялось выше горы, когда у ворот остановился заика Дзибо Бебоев и, картавя, спросил:

— Тотыладзе нет?

— «Тотыладзе», — передразнил шестнадцатиле́тний Габис Бебоев. — А где же быть Тотрадзе? Вон сидит во дворе под грушей, сапог свой ковыряет.

— Позови его.

— Сам пойди к нему. Посиди с ним, и будете вы два сапога пара.

— Говорить мне с ним некогда, — засмеялся громко Дзибо, и слюни потекли у него по подбородку.

Дзибо служил сторожем при церкви.

Тотрадзе Бебоев, про которого так непочтительно сейчас говорил младший брат, недавно еще был надеждой всей семьи Бебоевых. Кончил он учительскую семинарию, четыре года проработал в селе учителем, а потом начальство выгнало его. Сейчас его одолевает малярия. Болеет Тотрадзе — и жить не живет и умирать не умирает; на службу его не берут, и в доме от него нет никакой пользы. Пропали даром деньги, что пошли на его учение.

Плохо ли, хорошо ли Тотрадзе, поел ли он, или нет, — никого это не интересует.

Все в семье считают Тотрадзе пропащим человеком.

В селе так и говорят:

— Зря потратили Бебоевы деньги. Лодырь у них Тотрадзе, притворяется больным, чтобы жить не работая.

Думает Тотрадзе: «Все написано в книгах зря, нет родственной любви, вся человеческая жизнь построена на корысти. Если люди собираются и живут вместе в селах, городах, то это все в основе рождено эгоизмом. И в семье люди любят друг друга, когда есть им от этого корысть».

Даже младший брат не уважает Тотрадзе, а ведь был Тотрадзе первым человеком в семье.

Сам Тотрадзе решил, что в родительском доме проводит он последнюю зиму. Забился он в угол коридора, чтобы никто его не видел, вместо постели у него вытертая козья шкура, покрывается он порыжевшим, изношенным летним пальто. Вместо подушки у него полено.

Долга была эта зима. Стены коридора покрылись инеем, а под носом у Тотрадзе замерзали и белели, как крылышки мухи, усики.

Думает Тотрадзе, повторяя одни и те же думы: «Вот говорят, что человек и двух дней не выдержит без сна. А ведь я выдержал!..»

Но потом, когда Тотрадзе выздоровел, он никому не говорил, чтобы его не считали вруном, как он в течение шести зимних месяцев не спал ни одной минуты. Казалось ему, что если он заснет в морозном коридоре на истертой козьей шкуре, то никогда уже не проснется: иней ляжет на ресницы, застынет лицо, остановится сердце.

Сильно похудел Тотрадзе за последние два года, особенно за эту зиму, — одни глаза только остались.

Он и есть перестал с семьей, — свой черствый кусок черного хлеба съедал в коридоре.

Чего он ждал? Он ждал весны. Только бы дотянуть до весны и уйти от родных, которым ты, наверно, не нужен, которые не должны даже притворяться, что они не забудут тебя сейчас же, как только ты умрешь.

Наступила весна. Иней пропал на стенах в коридоре. Значит, потеплело. Тотрадзе начал готовиться в дальний путь.

Но где достать денег на дорогу? Родные не дадут. А ведь много ему не надо, — добраться бы до города: там он возьмется за любую работу.

Тотрадзе решил сам достать себе деньги; у него внезапно оказались какие-то способности, о которых он и сам не знал.

Когда с весной отступила малярия — как будто сразу стало легче, исчезла апатия, в голове посветлело. Тотрадзе слышал, что за газетные корреспонденции платят, и он написал о своем селе, о школе. Напечатали. Он еще послал. Опять напечатали.

Обрадовался Тотрадзе. «Приближается день моего освобождения», — думал он; и ему даже казалось, что недуг его отступил.

Но деньги еще не приходили.

Вот в эти-то дни и постучал в ворота слюнявый, картавый Дзибо.

Тотрадзе неумело чинил свои сапоги, когда услышал, как смеется Дзибо:

— Ха-ха, некогда мне к нему ходить!.. Пускай выйдет ко мне!

А Габис ответил:

— Иди сам к нему, будете вместе два сапога пара.

Значит, не любит Габис Тотрадзе, если так говорит про старшего брата.

Дзибо вошел во двор.

— Откуда бог несет, Дзибо? — спросил Тотрадзе, прокалывая кожу шилом и продергивая сквозь отверстие дратву.

— Тебя зовут священник и дьякон, — ответил Дзибо.

— А зачем я им понадобился?

— А я откуда знаю!..

Тотрадзе был удивлен: почему о нем вдруг вспомнили? Давно его никуда не звали, давно к нему никто не приходил. А поп его всегда считал за врага: ведь Тотрадзе и уволили из школы, заявив, что он учит детей безбожию. А дело было не совсем так. Тотрадзе не говорил ученикам — не ходите, дескать, в церковь, он только говорил: «Я сам не хожу в церковь, а если вам хочется — ходите». Только всего и было дела.

Не любили Тотрадзе священник отец Михаил и дьякон, а теперь вот зовут. Ничего хорошего он не ждал от этих обманщиков, однако сложил свой инструмент и пошел с Дзибо.

Все объяснилось просто: священнику и дьякону поручено было срочно составить список жителей селения. Выполнить эту работу священнику было трудно, он бы ее закончил не раньше, чем месяцев через шесть. Дьякон же вообще был полуграмотен. Увидели они, что им не обойтись без грамотея, и вспомнили Тотрадзе. Сообразили, что он нуждается в деньгах.

— Что тебе следует, то мы тебе заплатим, — сказал отец Михаил Тотрадзе, — ибо сказано в священном писании, что нуждающийся достоен пропитания.

Тотрадзе обрадовался, он не договорился даже о плате. Про себя же прикинул, что рублей двадцать пять-то получит. Ну а этого хватит на дорогу.

Работы было много: нужно было написать два списка, в каждом триста страниц мелким почерком.

Дни проходили: двадцать четыре долгих дня с восхода до захода солнца скрипел Тотрадзе пером, не отрывался для еды, жевал сухие корки хлеба и писал, писал… Усталости не было. Мысль, что он может уехать, гнала усталость. Короткой ночью он прикидывал в уме, сколько у него останется еще от дороги: выходило так, что он сможет прожить две-три недели. Найдет же он за это время работу!

Он писал и писал, знал, что если он не сделает эту работу, то погибнет.

Короткими казались ему долгие дни работы.

В полдень двадцать четвертого дня Тотрадзе окончил свою работу. Он выпрямился и несколько минут сидел молча. Только теперь он почувствовал, что действительно очень устал, что ему трудно даже подняться.

Он сидел, вспоминая зиму, благословляя работу, которая освободит его из этих постылых стен. «Уйду, — думал он, — и не оглянусь».

Тотрадзе встал с места, взял работу в руки и пошел к священнику на дом.

Священник и дьякон сидели в саду в тени дерева; дерево шумело молодыми листьями.

— Хватит вам восьми рублей, — говорил крестьянин, кланяясь. — Возьмите с бедного человека поменьше, так ведь и бог велит.

— Берем столько, сколько полагается по обычаю, — отвечал дьякон.

Крестьянин же продолжал упрашивать:

— Сами знаете, какой калым за невесту. Прямо шкуру содрали с меня ее родители. Ничего у меня не осталось. Сколько тут работы — повенчать людей? Ну час!.. Согласитесь на восемь рублей!

Глазки священника зло засверкали:

— Что зря говоришь? Не вольны мы для тебя ломать обычай. Десять рублей — так повелось!

— Скиньте хоть рублик, — просил крестьянин. — Больше у меня и денег нет.

— Ну ладно, отец дьякон, — сказал священник. — Возьмем девять рублей. Клади деньги.

Тотрадзе стоял в сторонке, боясь помешать делу. Теперь он положил на стол рядом с деньгами крестьянина свою работу: две толстых рукописи.

Священник и дьякон долго перелистывали страницы работы Тотрадзе.

— Быстро выполнил работу, — сказал отец Михаил. — И какой у тебя хороший почерк!

Тотрадзе слегка улыбнулся:

— Нужда заставила, отец Михаил, а то, конечно, и за два месяца не кончил бы.

Священник посмотрел на дьякона понимающе: погляди, как цену набивает.

Толстые губы отца Михаила зашевелились, и он сказал лениво:

— Конечно, для молодого человека такая работа — одна только забава и времяпрепровождение. Но мы тебе заплатим столько, сколько следует. Приходи вечером, мы посоветуемся с дьяконом.

Тотрадзе пошел домой.

«Ну и живут, — думал он, — какими кусками рвут: видано ли: за венчанье десять рублей!»

Дома Тотрадзе почувствовал страшный голод: никогда не была так вкусна кукурузная лепешка; съел он ее быстро. До вечера день тянулся бесконечно. Тень от груши как будто стояла на месте, не удлиняясь.

Тотрадзе то перечитывал книгу, то выходил на улицу.

Но как ни долог был день, вечер наступил.

Тотрадзе пошел получать деньги за свою работу.

Священник и дьякон сидели у забора, о чем-то тихо разговаривали. Слюнявый Дзибо стоял перед ними. Завидев Тотрадзе, дьякон замолчал, священник поднял голову и начал говорить:

— Хорошо, когда молодой человек заработает немного денег, он может себе купить папиросы или еще что-нибудь, что сам решит.

С этими словами поп поднял подол рясы и запустил руку в карман бешмета; карман оказался таким глубоким, что священник сильно наклонился вперед, доставая кошелек.

Вот сафьяновый пухлый кошелек в поповой руке. Вот кошелек открылся. Тотрадзе увидел в нем бумажные деньги: пятирублевки, десятирублевки, синие, красные.

Священник посмотрел в кошелек и вытащил оттуда за угол зеленую трехрублевую бумажку.

Тотрадзе внимательно смотрел на толстые пальцы священника. Когда он увидел три рубля, то решил, что, вероятно, поп хочет послать Дзибо за какими-нибудь покупками.

Дзибо тоже посмотрел на трехрублевку и подумал: «Ведь бывают же счастливцы, которые имеют такие деньги!»

Считалось, что Дзибо за то, что он работает сторожем в церкви, получает два рубля в месяц. Да еще Дзибо должен был колоть дрова, чистить хлев, обрабатывать и поливать огород священника. Но и священник тоже не оставался в долгу у Дзибо: он давал ему иногда то двадцать, то тридцать копеек в месяц. Дзибо всегда был рад этой подачке, но больше всего он бывал рад, когда выносил помои для коров и собак. О! свою долю из этих объедков он всегда брал сполна!

Сейчас Дзибо смотрел на зеленую трехрублевку и завидовал Тотрадзе.

Священник задумался, глядя на деньги.

— Это тебе за труды, Тотрадзе, — сказал он, протягивая учителю трехрублевку. — Расходуй их как знаешь.

Мысль о том, что за такую работу дадут не меньше двадцати пяти рублей, сидела так крепко в голове Тотрадзе, что он даже не сразу понял, что произошло: он молчал, не протягивая руку за деньгами. Наконец он понял, жгучая боль охватила его сердце, — двадцать четыре дня тяжелого труда пропали. Как же он уедет?

Тотрадзе зашевелил бледными губами, но слов не получилось.

Наконец он сказал хрипло:

— Двадцать четыре дня я проработал от восхода до захода солнца, не отдыхая и часа. Ты сам берешь за венчанье десять рублей. Заплати мне за мой труд столько, сколько он стоит.

Отец Михаил посмотрел на дьякона.

— Посмотри пожалуйста, — сказал поп, — как избаловался народ! Ну, Тотрадзе, разве можно так разговаривать со старшими? Ты бы такую работу должен был сделать бесплатно, это же почет тебе. Ну, бери свои три рубля.

И священник моргнул своими красными глазами.

В голове у Тотрадзе был туман. Глаза его искали на земле камень. «Возьму булыжник и ударю им в лоб. Пускай закроются эти красные глаза», — мелькнула мысль.

Если бы поп в эту минуту увидал глаза Тотрадзе, то, может быть, он и отдал бы ему двадцать пять рублей.

Но страшная усталость вдруг охватила учителя.

Священник посмотрел на бледное лицо Тотрадзе и подумал: «А ведь мы не договаривались с ним об определенной сумме. Почему я ему плачу?»

Отец Михаил открыл кошелек, положил туда три рубля, и те девять рублей, которые оставил на столе крестьянин, поднял полу рясы, положил кошелек в карман бешмета, оправил рясу и сказал:

— Хорошо, пусть будет так. Не грех, если ты хоть раз в жизни пожертвуешь три рубля в пользу церкви.

Отец Михаил посмотрел на дьякона, дьякон ничего не ответил, но кивнул головой: да, дескать, так будет лучше.