Самая высокая лестница

Самая трудная роль

Каждый раз, когда Инга вспоминала тот день, он возникал перед нею с одними и теми же подробностями. И ей казалось, что этот день был вчера.

На фоне дымчатого неба за березняком желтела листва осинок. И когда задувал ветер, листья начинали трепетать, биться, словно между белыми стволами, обгоняя друг друга, бежала стайка девочек в коротких жёлтых платьях.

Во дворе Инга задержалась. Две старушки выбивали половичок. Они делали это слаженно и забавно, словно играли в забытую игру своего детства. Половичок взлетал вверх, падал вниз и оглушительно хлопал, выпуская облачко пыли.

Потом через двор прошёл усталый грязный человек. От него пахло зверем, словно он ночевал в медвежьей берлоге. Инга пошла за ним. Он оглянулся, потёр ладонью заросшую щетиной щёку, и девочка заметила, что один глаз у него стеклянный. Ей стало не по себе, и она вернулась, чтобы посмотреть на играющих старушек, но они уже ушли со своим половичком.

Инга почувствовала, что хочет есть. Готова съесть целую булку, но будет рада и корочке. Лишь бы поскорей пожевать. Она заторопилась домой и неожиданно увидела в воротах отца. Это удивило Ингу, потому что отец никогда не возвращался домой днём.

— Папа, ты что? — крикнула девочка и заметила, что он очень бледный и у него глаза в красных ниточках.

— Идём скорей домой.

Девочка не узнавала его голоса.

Отец быстро вошёл в подъезд. Инга — за ним. Он спешил и хватался за перила, ноги не держали его. Два раза споткнулся о ступеньки. А Инга бежала на своих тоненьких ножках. Обычно она бежала по лестнице приплясывая, но сейчас ноги не слушались её, шагали как деревянные. Смутная тревога овладела Ингой. Она снова почувствовала голод. Резкий, похожий на боль. Перед глазами пронеслись девочки в жёлтых платьях…

Отец открыл дверь и торопливо, словно спасаясь от преследования, вошёл в дом. Инга проскользнула за ним. Захлопнула дверь. Отец вошёл в кухню и тяжело опустился на табуретку. Ипга села напротив и заглянула ему в глаза.

— Ты плакал? — спросила Инга.

Отец с испугом посмотрел на неё.

— Кто тебе сказал, что я… плакал?

Кто сказал? Никто ей не говорил. Глаза сказали. Красные ниточки.

— Ну, плакал! — вдруг вырвалось у отца. В тот день он был раздражительным.

— Тебя кто-нибудь обидел, да? — терпеливо спросила Инга.

Отец поморщился:

— С тобой невозможно говорить!

Инга пожала плечами и стала раскачиваться па табуретке.

— Перестань, — устало сказал отец. — Мне надо тебе сказать…

Девочка перестала качаться и вопросительно взглянула на отца. Ей стало жалко его. Она не могла понять почему, но жалость подступила к горлу и защипала, словно девочка на спор съела ложку соли.

— Мамите… — сказал отец и отвернулся. И не поворачиваясь, чужим голосом произнёс: — Мамите больше нет.

Инга не поняла, что он этим хочет сказать. В ушах у неё зашумело, словно задул ветер.

— Почему больше нет? — спросила она и почувствовала, что в горле прибавилось соли. И в глазах тоже появилась соль: стало пощипывать. — Папа, что ты молчишь?

— Мама умерла, — выдавил из себя отец.

Он сидел спиной к Инге. Но девочка по спине почувствовала, что отец плачет. Сама же она не плакала. Она не понимала, что произошло. Слова не действовали, звучали вхолостую. Их смысл ускользал от девочки.

— Как — умерла?

— Грузовик наехал на машину «скорой помощи»… — Папа всхлипнул, и голос у него стал тонким и слабым, как у маленького.

И от этого Инга почувствовала себя старшей.

— Не плачь, — сказала она, как говорят маленьким, — мама вернётся.

Инга утешала отца, а слёзы накапливались в её глазах, но она не замечала своих слёз и продолжала утешать отца. И вдруг девочка почувствовала, что мама где-то очень далеко: дальше бабушкиной деревни, дальше моря, дальше гор, которых Инга никогда не видела. Девочка испугалась этого страшного расстояния. Закрыла глаза и почувствовала на щеках горячие бороздки. Но ведь даже из самых дальних стран люди возвращаются домой. «И мама тоже вернётся! — Она уже утешала не отца, а себя. — Надо только набраться терпения».

Потом, что бы ни говорили Инге, как бы ни объясняли ей смерть матери, девочка думала: мама вернётся! Она внушала это папе и самой себе.

Но в конце того дня вдруг стало неимоверно темно. Убежали девочки в жёлтых платьях. Остались одни чёрные веточки.

Вы когда-нибудь слышали, как на повороте плачут трамваи? Это рельсы больно жмут колёса, как тесный ботинок ногу. Вы замечали, как усталый троллейбус крепко держится за провода маленькими железными кулачками? Боится оступиться и упасть, потому и держится. Вы обращали внимание, как моргают фары автомобилей, словно в глаз попала соринка?

Инга шла по улице и замечала то, мимо чего множество людей проходило спокойно и равнодушно. Машины, трамваи, троллейбусы превращались для неё в живые существа. Мимо, гулко щёлкая языком, промчался подобный озорному мальчишке мотоцикл. На башне с часами ударил колокол. Может быть, он не отбивал время, а сокрушённо звал домой отказавшийся повиноваться мотоцикл?

Инга перешла на другую сторону. Она не заметила, как за ней увязалась девушка в клетчатых брючках, с сумочкой, висящей на плече, словно у кондуктора трамвая. Эта девушка тайком рассматривала Ингу и шла за ней как следопыт. Только у ворот дома она окликнула Ингу:

— Девочка, подожди!

Инга остановилась и непонимающе посмотрела на клетчатые брючки и кондукторскую сумку. Ещё она заметила бесцветные, кукольные волосы и широкий носик, белый от пудры, а может быть, озябший.

— Хочешь сниматься в кино? — Девушка улыбнулась, и её носик стал ещё шире.

— Нет, — ответила Инга.

— Не хочешь? — Лицо у девушки вытянулось. — Все хотят, а ты не хочешь! Вот фрау-мадам!

— До свиданья, — сказала Инга, но от девушки из кино было не так-то просто отделаться.

— Подожди. Давай познакомимся. Меня зовут Кика.

У неё были не только кукольные волосы, но и какое-то странное, кукольное имя. Она взяла Ингу за руку.

— Мы тебя сначала попробуем.

— Не хочу, чтобы пробовали!

Инга представила себе, как пробуют на вырез арбуз. И как на базаре пробуют творог. Мама всегда пробовала. Девочка захотела убежать, но Кика крепко держала её за руку. Теперь она говорила мягко, просила:

— Не убегай, пожалуйста. Ты даже не представляешь, какая тебя ждёт роль! Ты будешь играть дочь, а твою маму будет играть…

— Кто будет играть… маму? — Этот вопрос вырвался помимо Ингиной воли, и его смысл был понятен только ей одной.

— Заслуженная артистка! — с гордостью сказала девушка из кино. Этим доводом она надеялась сразить упрямую девчонку, которая так подходила для нового фильма.

— Артистка, — одними губами повторила Инга, — а моя мама… — Она хотела сказать «была», но вместо прошедшего времени употребила настоящее: — А моя мама — врач.

— Так это ж прекрасно! — оживилась Кика, и её белый носик порозовел. — Это то, что надо. По сценарию твоя мама — врач «скорой помощи».

— Врач «скорой помощи»! — У Инги перехватило дыхание: врач «скорой помощи»!

Перед её глазами возник тот день: жёлтые платья девочек- осинок, старушки, играющие в древнюю игру, человек из медвежьей берлоги, папа в воротах средь бела дня… Может быть, тот день исчезнет, забудется, всё поправится?

— Так согласна? — Девушка из кино играла носком ботинка.

— Согласна, — пробормотала Инга.

— Вот и прекрасненько! — Кика решительно открыла свою кондукторскую сумку, словно хотела дать Инге билетик. Но вместо билетика достала бумажку с адресом студии. — Держи! Завтра в пять часов на студии. Только не подводи! Ты очень удачный типаж!

Удачный типаж!

Инга не успела сообразить, хорошо или плохо быть «типажом», а девушки из кино уже не было — она исчезла так же неожиданно, как и появилась. Только бумажка с адресом подтверждала реальность её существования.

На повороте заплакал трамвай. Ох эти тесные рельсы!..

Странное чувство овладело Ингой, когда она, сжимая в руке бумажку с адресом, шла на киностудию. Ей казалось, что едва она переступит порог этой таинственной студии, как увидит маму. Она представляла себе, как мама воскликнет: «Инга, доченька!» И как она, Инга, прижмётся лбом к тёплому плечу матери. Всё будет как прежде. Инга слышала голос мамы и чувствовала тепло её плеча. И ускоряла шаги. Вдруг мама ждёт?

Пошёл снег. Сухой, редкий, похожий на лёгкие пёрышки. Инга не заметила, как её шапка и плечи стали белыми от холодных перьев снега. И как изменился город от этого случайного, преждевременного снега.

Несколько раз Инга спрашивала прохожих, как пройти на студию. Она словно очутилась в незнакомом городе. На незнакомых улицах со странными названиями.

— Вы не знаете, где здесь… киностудия?

— Киностудия? — переспросил высокий мужчина и остановился перед Ингой.

Девочка подумала, сейчас он засмеётся. Мужчина не засмеялся, только внимательно посмотрел на неё, словно на всякий случай хотел запомнить: вдруг она станет известной артисткой!

— Право, не знаю. Я не здешний.

Кто же здесь, в конце концов, здешний? Может быть, этот парень в спортивной куртке на «молнии», что идёт, шаркая кедами, по мостовой?

— Хочешь стать артисткой? — спросил он.

— Нет, — ответила Инга.

— Зачем же тебе киностудия? У тебя мать там работает?

Девочка ничего не ответила, только исподлобья посмотрела

на парня и наморщила лоб, словно он сделал ей больно.

— Третья улица направо, — сказал парень. — Я знаю. Снимался. Три рубля в день!

И он зашаркал кедами, оставляя на заснеженной мостовой длинные лыжные следы.

Инге расхотелось идти на студию, где платят три рубля в день. Она почувствовала холодное отчуждение. Наверное, там всё ненастоящее — и дома, и леса, и дворцы. И артисты — не настоящие герои, а только изображают настоящих. И мамы там не будет. Будет артистка, раскрашенная, одетая как мама. Но сними платье, смой краски — и ничего не останется. Кончится нелепая взрослая игра в «дочки-матери».

Инге захотелось разорвать на мелкие части бумажку с адресом и убежать домой. Но какая-то непонятная сила влекла её вперёд и не давала разорвать бумажку. Это была надежда. Маленький слабый огонёк, который если загорится в человеке, то уж погасить его не под силу даже урагану.

«У тебя мать там работает?»

«Нет! Нет! Нет! Моя мама — врач «скорой помощи»! Она мчится на помощь людям. Когда им плохо. Когда они нуждаются в помощи. У неё белый халат и чемоданчик, резко пахнущий лекарствами. И я никакая не артистка. И никогда не буду артисткой. Я буду как мамите. Только бы скорей вырасти и только бы её халат стал мне впору. Он висит в шкафу и ждёт, когда я вырасту».

У ворот киностудии её ждала Кика с бесцветными, кукольными волосами и широким белым носиком.

— Я думала, ты не придёшь, — обрадовалась она. — Идём, а то Арунас ругается.

Инга молча вошла в ворота. Ей было безразлично, ругается Арунас или пьёт кофе маленькими глотками.

Режиссёр был худой, длинный и бородатый. Борода мешала ему улыбаться, заслоняла улыбку. Но Инга по глазам чувствовала, что он улыбается. Зачем он отрастил бороду? Чтобы казаться старым? Или чтобы никто не замечал, когда он улыбается?

— Здравствуй, Инга, — сказал режиссёр.

Откуда он узнал, что её зовут Ингой?

— Здравствуйте, — прошептала девочка и машинально согнула в коленях ноги и снова распрямилась.

— Ты любишь землянику? — спросил он.

От этого вопроса сразу запахло сладкой лесной земляникой.

Так после леса пахли мамины руки.

— Люблю, — ответила Инга и покосилась на дверь.

— А я больше люблю чернику, — признался режиссёр. И девочке показалось, что борода у него не настоящая, а приклеенная. И если сорвать эту бороду, то он окажется молодым-молодым, совсем мальчишкой. — Я больше люблю чернику, хотя от неё зубы и язык становятся чёрными. Помнишь?

Инга кивнула головой.

— И ещё я люблю, — продолжал режиссёр, — растереть между ладонями зелень можжевельника. Тогда от рук долго пахнет хвоей.

Запах земляники незаметно улетучился, и в комнате запахло смолистой хвоей. Инга увидела лес. Почувствовала под ногами мягкий, слегка пружинистый мох. Потом лес кончился, и она увидела луг с белыми колесиками ромашек. Эти колесики от ветра катились по всему полю. А мама наклонялась и собирала их в букет. От ромашек пахло мёдом. Так же как от больших банок в бабушкином буфете.

— Я люблю ромашки, — сказала Инга, — и мама тоже…

— И мама тоже? — переспросил режиссёр. — Ты никогда не снималась в кино?

— Нет, — призналась Инга и испугалась своего ответа.

Может быть, режиссёр сейчас скажет: «Тогда отправляйся

домой». Но режиссёр довольно улыбнулся — она представила себе его улыбку под бородой — и сказал:

— Очень хорошо. Девочка должна быть девочкой, а не артисткой. Ты кем собираешься стать, когда вырастешь?

— Как мама — врачом.

— Будешь лечить детей?

— Нет. Я буду ездить на «скорой помощи»… Я надену мамин белый халат. Он будет впору… когда я вырасту.

— Кино не помешает тебе, Инга, — сказал Арунас.

— Не помешает, — согласилась девочка и вопросительно посмотрела на режиссёра: — А что надо делать?

— Быть самой собой.

— Как это — быть самой собой? — удивилась девочка. — Я не умею…

— Ты сможешь, Инга. — Режиссёр положил на плечо девочки руку. Рука у него была тонкая, длиннопалая, как у музыканта. Инга почувствовала на плече тепло его лёгкой руки. — Хочешь, я тебе поиграю?

Инга не ответила: она ничего не хотела. Арунас подошёл к пианино, стоявшему в углу комнаты, и открыл крышку. Он заиграл незнакомую Инге мелодию, которую нельзя было спеть или станцевать. Её можно было только слушать. Инга обратила внимание на то, что Арунас играет только одной рукой, левой. Правая же без всякого дела лежала на колене. Сперва Инга решила, что режиссёр шутит: играет одной рукой то, что полагается играть двумя. Она заглянула ему в глаза — глаза не улыбались, а борода — жидкая рыжеватая борода — не скрывала печальных складок. Да и музыка была невесёлая. Арунас играл левой, словно правой у него не было вовсе. В какое-то мгновение Инге показалось, что у неё тоже только одна рука. Левая. И всё ей приходится делать одной рукой. Одной, одной, одной…

— Я пойду, — сказала Инга, когда режиссёр кончил играть.

— Иди. Послезавтра приходи снова. Я познакомлю тебя с актрисой, которая будет играть роль матери. Её зовут Гедра… А как зовут твою маму?

— Мамите, — одними губами ответила Инга.

— Она дома?

— Нет… Она уехала… надолго.

— Жаль, — сказал режиссёр, — я хотел с ней поговорить. Надо получить её согласие, чтобы ты снималась. А отец?

— Он тоже… уехал.

— С кем же ты живёшь?

Инга как-то сжалась и ответила:

— Одна. Пока они не приедут.

— Ты самостоятельная, — сказал Арунас.

Инга кивнула головой.

— Можно мне идти?

— Иди, Инга. До послезавтра.

Когда Инга потом вспоминала Арунаса, то почему-то улыбалась. Думала, что улыбалась из-за его бороды, которая кажется ненастоящей, и если дёрнуть её посильней, отвалится. Но дело было не в бороде, а в том, что у этого худого взрослого человека были мальчишеские глаза. Их не спрячешь ни за бородой, ни за очками — они и сквозь очки будут смотреть по-мальчишески. Очень смешно: взрослый человек с мальчишескими глазами. Но смешно только первое время. Потом смех проходит, и оказывается, что человек принёс тебе облегчение. Чем? Как? Трудно ответить, невозможно понять! Только после встречи с ним Инга стала сбегать по лестнице пританцовывая. Один раз чуть не села на ступеньку от этих танцев…

Инга ничего не рассказывала отцу ни про студию, ни про Арунаса. Она ещё не решила для себя, что из этого выйдет. Надо было всё попробовать самой, взвесить, рассчитать свои силы. И тогда уже…

Отец много работал. Приходил поздно. Долго сидел на кухне, не решаясь войти в комнату. Инга уже была в постели, а он всё сидел. Взрослый человек, а так тоскует без мамы. Боится войти в комнату, потому что её там нет.

Иногда Инга просыпалась и в щёлку видела, что в кухне горит свет. Тогда она вставала и шла на кухню.

— Ты почему не спишь?

— А? Не сплю? Я сейчас… зачитался.

— Где же твоя книга?

— Книга? Только что была здесь. Где же моя книга?

Инга брала отца за руку:

— Идём.

И он шёл. С ней он шёл, а один всё не решался. Без мамы он стал каким-то беспомощным.

А Инга со страхом и любопытством ждала встречи с артисткой, которая должна была играть роль мамы.

Инга сидела в репетиционном зале и ждала, как ей велели. Ждала и боялась этой встречи. Потом дверь отворилась, и она вошла. Инга медленно оглянулась.

Нет! Нет! Нет! Это была не мама. Даже не её тень. Всё было другое. И походка, и голос, и запах. Всё, всё, всё! Инга как- то сжалась. Если бы она была ёжиком, то выпустила бы все иголки, превратилась бы в сплошной клубок колючек. А если была бы черепахой, то глубоко спрятала бы голову в круглую костяную коробочку с квадратами на крышке.

У мамы были светлые карие глаза с лучиками в зрачках. А у артистки глаза были большие, серые. И, как показалось Инге, холодные. И волосы у неё были светлые, прямые, до плеч. А у мамы тёмные, короткие — длинные волосы не спрячешь под медицинской шапочкой. И нос, и рот, и подбородок — всё у мамы было другим! Как эта артистка может играть роль мамы, если она совсем не похожа на неё. Совсем чужая!

— Здравствуйте, Инга, — сказала артистка. — Меня зовут Гедра. Нам с тобой придётся вместе работать.

Работать? Инга удивлённо подняла брови. Её пригласили сюда сниматься в кино, а не работать. Может быть, они будут вместе подметать пол или мыть окна? Маме-то она всегда помогала. А этой она не хочет помогать! Нет! Нет! Нет!

— Что же ты молчишь, Инга?

Девочка исподлобья смотрела на артистку.

— Что я должна говорить?

Вопрос смутил Гедру. В нём была какая-то неприкрытая отчуждённость, словно она протянула руку, а ёжик кольнул её.

— Ты ничего не должна… Я хотела тебя спросить, поговорить с тобой…

«Не буду! — сама себе приказала Инга и посмотрела на артистку зверьком. — Ничего тебе не скажу! Ненавижу тебя! Никакая ты не мама! Другая! Другая! Слышишь?»

Инга кричала про себя, без голоса. Навсегда онемела. И теперь вообще не сможет произнести ни слова.

Артистка покачала головой. Села в кресло. Закурила.

И вдруг у Инги прорезался голос. Ни к кому не обращаясь, она сказала:

— Мама не курила… Никогда не курила.

— Мама не курила? — Артистка внимательно посмотрела на девочку и решительно погасила сигарету. — Я тоже не буду… курить. Как твоя мама.

Девочка пожала плечами: мол, ей безразлично, будет артистка курить или не будет. Мама не курила, а она как хочет.

— Скажи, девочка, а ты с мамой танцевала по праздникам? — спросила Гедра.

— Танцевала, — нехотя ответила Инга. И снова выпустила иголки.

— Давай с тобой станцуем!

Вот ещё! Инга с трудом сдержалась, только спросила:

— Так надо?

— Надо!

Тогда Инга сказала:

— Я одна буду танцевать.

— Хорошо. Я сейчас включу музыку.

Инга подошла к окну и стала смотреть на улицу. Было пасмурно, и слегка моросил дождь. От первого, случайно залетевшего в осенний город снежка не осталось и следа. Ветви деревьев, черепицы крыши, провода, телевизионные антенны были окутаны мутными каплями дождя, лишились чётких очертаний, расплылись. И чувства Инги были такими же пасмурными и невнятными. Девочке вовсе не хотелось танцевать. Ей хотелось как-то незаметно выскользнуть из комнаты и слиться с осенним городом, заполненным мелким дождём-невидимкой. Пусть город примет её, как друга, пусть уведёт по мелким озерцам, возникшим на асфальте, на другой конец, где улицы знакомы и люди знакомы и не надо танцевать, когда хочется плакать.

За спиной зазвучала музыка. Инга вздрогнула, но не обернулась, продолжала смотреть в окно, словно не услышала музыки. Но постепенно звуки скрипок и труб всё больше и больше отвлекали её от пасмурного города. Звуки превратились в новые яркие краски, которые на свой лад — весело и отчётливо — перекрашивали город. Они разрушали печальную картину и рисовали новую. Музыка оторвала Ингу от окна. Сперва её движения не были похожи на танец. Но постепенно ритм оркестра все больше овладевал девочкой. Инга подняла руки, соединила их над головой, повернулась на носке. Качнулась влево, вправо. Притопнула ножкой. Танец переносил Ингу из одной стихии в другую. Поплыли стены. Пол превратился в волчок. И всё вокруг закружилось, зажило повой жизнью. Без нескончаемого дождя, голых веток, мутных окон…

— Кто тебя научил танцевать? — спросила Гедра, когда музыка кончилась и девочка остановилась.

— Мама.

— Мама, — как эхо, повторила артистка. — А ты научишь меня?

— Мне надо идти, — сказала Инга. — Мне можно идти?

Когда Инга вышла за ворота студии, у неё было готово окончательное и бесповоротное решение: больше она сюда не вернётся! Пусть неугомонная Кика скачет по городу и находит других девчонок, которые согласны играть любую роль, лишь бы сниматься в кино. Пусть они называют Гедру мамой. Может быть, Гедра и в самом деле похожа на их мам. Очень хорошо! На здоровье! А Инга слишком любит свою далёкую-предалёкую, близкую-преблизкую мамите, чтобы позволить чужой женщине называть себя её дочкой. Инга не будет притворяться, что любит Гедру. Пусть другие притворяются. Бородатый Арунас велел ей быть самой собой. Вот она и будет собой. Уйдёт за ворота и не вернётся.

Дождь прошёл, и в лицо Инге дул сухой с морозцем ветер. Он придавал девочке бодрость и без конца нашёптывал о больших снегах, ледяных узорах и узкой лыжне, которая пересекает поле и скрывается в розоватой дали. Может быть, в этой морозной дали и есть мама… Может быть, она вернётся домой по узкой сверкающей лыжне…

Впрочем, самой Инге сейчас казалось, что она возвращается домой откуда-то издалека. Идёт-идёт и никак не может дойти. Устала. Выбилась из сил. Но ничего, скоро начнутся знакомые улицы, знакомые дома. Она вернётся домой и к папиному приходу приготовит ему любимое кушанье: цеппелины. Это бабушка научила её делать из сырой тёртой картошки цеппелины. Говорят, так называют таинственные воздушные корабли, похожие на серебристых рыб. Эти корабли забирают пассажиров и плывут высоко над землёй. Их обгоняют самолёты и птицы, им мешают боковые ветры, а они плывут. Что, если открыть окно и выпустить на улицу картофельные корабли? Пусть летят!

Когда Инга в первый раз в жизни состряпала их, мама воскликнула:

«Ты у меня настоящая хозяйка!»

«Вкусно?» — спросила девочка.

«Очень вкусно! Я никогда не ела таких вкусных цеппелинов». Папа тоже был доволен. Он запивал кушанье пивом и хвалил.

Сегодня на обед тоже будут цеппелины. Пусть папа обрадуется. Пусть он вспомнит хорошие времена, когда была мама. Пусть он почувствует, что нет никакой студии, никакой Гедры.

Инга пришла домой и принялась стряпать. Она так усердно натирала сырую картошку, что ободрала себе палец о тёрку. Когда вернулся папа, цеппелины уже томились в кастрюле, наполняя квартиру ароматом.

— Чем это так вкусно пахнет? — спросил папа.

— Угадай!

— По-моему, пахнет… цеппелинами!

Запах привёл папу в кухню к небольшой белой кастрюле. Папа наклонился, приподнял крышку и втянул в себя жаркий дух кушанья.

— Вот это да! Давай скорее обедать, Инга!

— Разденься и помой руки, — строго сказала дочь. И улыбнулась.

Но папа всё не уходил из кухни.

— Сегодня я спас собаку, — сказал он. — Она очень страдала. Думал, не выживет. Но она так печально смотрела на меня, как бы просила помочь ей. Глазами просила… Её звали Веста.

— Веста? У неё щенки будут?

Папа покачал головой.

— Главное, что она выжила… Как хочется цеппелинов!

Папа знал, что в пальто и с грязными руками он ничего не добьётся. Поэтому быстро вышел из кухни, разделся, вымыл руки. От него пахло лекарствами. Но он не замечал этого запаха. От него всегда пахло лекарствами.

В какой-то момент Инге захотелось всё рассказать папе: как к ней на улице подошла Кика, и как она пришла к Арунасу, и про встречу с Гедрой. Всё это отодвинулось от неё далеко-далеко, и было легко рассказывать об этом, как о занятном происшествии, которое уже позади. Но Инга почему-то промолчала. Решила рассказать в другой раз.

Однажды утром, едва Инга вышла из ворот, перед ней выросла Кика. Откуда она взялась, эта вездесущая девушка из кино, и что ей ещё надо?

— Инга! Я жду тебя сорок минут. Вся продрогла!

Широкий носик Кики действительно посинел, а на бесцветных волосах дрожали капельки дождя.

— Я не успела тебя предупредить… Я не пойду туда… — сказала Инга.

— Вот фрау-мадам! — вспыхнула Кика. — Как ты не пойдёшь, если сегодня первый съёмочный день! Пробы получились мировые. Тебя ждут!

— Я не хочу, — пролепетала Инга. — Вы найдите другую…

— Ты думаешь, так просто найти другую девочку! Вышла на улицу, а она идёт! Я, может быть, два месяца по улицам бегала, прежде чем нашла тебя! Нам же образ нужен…

— Какой образ?

— Едем на вокзал! — Кика уже не объясняла, она поняла, что сейчас можно только командовать. И если эта упрямая девчонка не подчинится, она схватит её в охапку и привезёт на съёмочную площадку насильно. Живой или мёртвой, как велел Арунас.

Инга успела только спросить: «Зачем на вокзал?» — Кика впихнула её в маленький, забрызганный грязью «рафик», и они помчались по городу.

Инга так и не поняла, зачем надо ехать на вокзал. Нe ехать, а мчаться, словно поезд вот-вот должен отойти. Инга не раз бывала на вокзале. Это случалось, когда они с мамой ехали в деревню к бабушке. Вокзал пугал девочку. Она как бы становилась маленькой и беспомощно жалась к маме. Но когда они садились в поезд, из окна вагона вокзал не страшил Ингу. Напротив, было очень интересно со стороны разглядывать суетливую, разноголосую жизнь вокзала. Потом поезд трогался, и вокзал начинал уплывать назад, как большой пёстрый пароход.

Зачем теперь они едут на вокзал? Уезжать? Провожать? Но ведь на вокзале ещё и встречают. Может быть, они едут встречать?.. Инга почувствовала смутное тепло надежды. Она успокоилась.

То, что происходило на вокзале, было похоже на странный сон. Люди прощались, обнимались, что-то кричали, чтобы было слышно сквозь закрытые окна… Раздавался гудок, и поезд медленно трогался. Кто-то бежал за вагоном. Кто-то прыгал на ходу… Но потом поезд неожиданно останавливался, начинал пятиться и возвращался на своё место. И всё начиналось сначала: люди снова прощались, снова кричали, снова махали руками…

Ингу это так забавляло, что она ни о чём другом не думала. Не замечала киносъёмочного аппарата, который вместе с оператором на тележке ехал вслед за поездом. Не замечала милиции, которая кого-то не пускала на перрон. И её тоже никто не замечал. Забыли про неё. Вот и хорошо. Поезд снова пятится. Сейчас люди в третий раз начнут прощаться. И так без конца: «здрасте — до свиданья».

Неожиданно перед Ингой появились Арунас и Гедра.

— Здравствуй! — как ни в чём не бывало сказал Арунас. — Выспалась?

— Спасибо, — отозвалась Инга.

— А сейчас за работу. Значит, Гедра уезжает. Садится на поезд и… поехала. Ты провожаешь её. Прощаешься. Бежишь за вагоном и машешь рукой. Не трудно?

— Бежать за вагоном?

— И бежать за вагоном. Всё поняла?

— Поняла, — тихо сказала Инга.

— Пойдём, девочка, — сказала Гедра.

Они подошли к вагону. И все остальные провожающие подошли к вагонам.

— Давай прощаться, — сказала Гедра.

— Давайте, — согласилась девочка. — До свиданья.

— Не годится! — из-за Ингиной спины крикнул Арунас. — Представь себе, что ты прощаешься с мамой.

— С мамой? — Инга испуганно посмотрела на режиссёра.

— С мамой… Прижмись к ней. Поцелуй.

Инга молчала.

— Ну, быстрей!

— Не хочу её целовать, — выдавила из себя девочка.

— Удивительно тупая девчонка, — шепнула оператору Кика. — Никакого воображения!

— Будем снимать! — скомандовал Арунас. — Где хлопушка?

Инга стояла перед вагоном. Рядом с ней с чемоданом в руке

стояла Гедра. У обеих был печальный вид. Девочка не хотела целовать «маму», а «мама» была очень огорчена. Так они стояли у подножки вагона.

Откуда-то вынырнула Кика. В руке у неё была хлопушка, похожая на маленькую чёрную классную доску. На доске мелом было написано: «Кадр № 1», «Дубль № 1». Арунас скомандовал:

— Мотор!

Кика хлопнула и исчезла.

А Инга всё смотрела себе в ноги. И вид у неё был растерянный. Она ничего не хотела делать. Так и стояла, уставясь в одну точку. Гедра наклонилась, потёрлась щекой о Ингины волосы и вошла в вагон. Поезд тронулся. Инга не побежала за поездом. Она стояла как вкопанная. Она чувствовала прилив горечи. А вагоны всё плыли, плыли мимо неё — нескончаемая стена вагонов… Если бы на этом поезде действительно уезжала мама… Ведь когда уезжают, возвращаются.

Когда Инга отвернулась от поезда, то увидела множество прожекторов, которые светили мерцающим лиловатым светом. Глаза девочки были полны слёз. А вокруг стояла напряжённая тишина. Слышалась только медленная железная поступь удаляющихся вагонов.

— Стоп! — скомандовал Арунас.

И его команде подчинялись все: погасли прожектора, задвигались люди. Даже поезд послушался его — остановился.

— Дубля не будет, — сказал режиссёр. — Ты молодец, Инга! Сыграла отлично.

— Ничего я не играла, — призналась девочка. — Я просто вспомнила маму…

— Да, да. — Арунас положил ей на плечо руку. — Ты и не должна ничего играть… Тебя кто-нибудь обидел?

Инга вздрогнула от этого вопроса. Слёзы высохли. Девочка исподлобья посмотрела на Арунаса и сказала:

— Меня никто не обижает. Никто!

Поезд медленно возвращался на своё место.

Несколько дней подряд поезд отходил и тут же возвращался. Хоть бы нашёлся один такой поезд, который увёз бы Гедру. Но поезд слушался не начальника станции, а режиссёра.

Инга почти не разговаривала с Гедрой. Смотрела на неё дичком, выпускала все свои ежовые иголки. Она исколола артистку этими «иголками», и однажды в перерыве между съёмками Гедра вошла в вагон, где отдыхала съёмочная группа, распахнула дверь в купе Арунаса и сказала:

— Я больше не могу! Ищи другую актрису. Она ненавидит меня. У нас с ней ничего не получится.

— Может быть, ты сама недолюбливаешь Ингу? — спросил Арунас и внимательно посмотрел в глаза Гедре.

— Я расположена к ней. Но у меня не хватает сил. Мне кажется, я бьюсь о каменную стену. Она смотрит на меня враждебно. Лучше мне уйти… пока не поздно.

— Поздно! — Арунас встал, и в купе сразу стало тесно. — Всё дело в том, что твоя роль началась задолго до сценария. Сценарий — продолжение, а начало ты должна придумать сама.

— Сама?! — Гедра растерянно посмотрела на режиссёра.

В купе стало тихо.

— Ты помнишь, как твоя мать вернулась с фронта? — спросил Арунас, задумчиво глядя в окно.

— Помню. Я не узнала её. И заплакала.

— Может быть, Инга тоже ещё не узнала тебя?

Гедра вопросительно посмотрела на режиссёра. Но тот больше ничего не сказал. Вышел из купе и плотно закрыл за собой дверь. Гедра уронила голову на грудь. В слишком далёкое путешествие посылал её Арунас на поезде, который отходит и тут же возвращается…

Когда мама вернулась с войны, Гедре было четыре года и она жила у тёти Ирены. Она совсем забыла про маму, когда в дом, опираясь на палку, вошла чужая женщина, похожая на солдата. Она прижала Гедру к колючей шинели. Гедра вырвалась, заплакала и побежала к тёте Ирене искать защиты. Она так и не подошла к женщине-солдату.

Но когда мама, сломленная усталостью, прилегла на диван и уснула, маленькая Гедра опасливо приблизилась к ней и стала разглядывать спящую. Она коснулась ладонью коротко подстриженных волос, погладила грубую мужскую рубашку с завязочками на груди. Вдруг мама стала тихо плакать. Тихо всхлипывая, она плакала во сне. Наверное, ей приснилось что- то страшное. Маленькая Гедра растерялась, не могла взять в толк, что делать. Потом она села рядом и стала нашёптывать: «Не бойся, я с тобой. Не плачь…» Голос девочки проникал в глубины сна, и незнакомая мама перестала всхлипывать, затихла. Маленькая Гедра почувствовала усталость. Приклонила голову к подушке и накрылась шинелью.

Шинель покалывала щёку, как сухая травинка, и от неё пахло перегретым на солнце сеном. От этого тепла в сердце Гедры неожиданно оттаял, забился серебряный родник дочерней любви, и она крепко прижалась к плечу матери. И так они спали, накрывшись одной шинелью…

Вагон качнуло. Поезд медленно пополз на своё рабочее место. Гедра очнулась и посмотрела в окно. Ей показалось, что она возвращается в родной город после долгого отсутствия.

В этот день на дома упала огромная серая сеть мглы, и город замер в ожидании снега или дождя. Гедра вышла из ворот студии и увидела впереди знакомую фигурку девочки. Инга шла, временами подпрыгивая на своих тонких ножках. Гедра окликнула её. Инга остановилась.

— Холодно! — сказала Гедра. — Сейчас бы посидеть у горячего очага. Чтобы трещали поленья…

Инга с любопытством посмотрела на Гедру.

— У нас паровое отопление, — сказала она.

— А я знаю одно место, где топится очаг! Зайдём?

Инга пожала плечами.

— Я бы позвала тебя к себе, — сказала актриса, — но у меня мама болеет.

— Что у неё болит?

— Старая рана. Она на войне была санитаркой.

— Разве у санитарок бывают раны? — спросила Инга и посмотрела на свою спутницу.

— Пуля не разбирает, кто солдат, кто санитар.

— Почему?

Гедра пожала плечами.

Кафе находилось в подвале, и там горел очаг. Весело постреливали высокие сырые поленья. Пламя то взбиралось вверх, то сбегало вниз. От огня шёл плотный жар и приятно пахло дымом. Очаг напомнил Инге бабушкин дом в деревне. Там была большая печь. Даже когда она не топилась, от неё пахло дымком.

— Нравится? — спросила Гедра.

Инга кивнула головой. Они устроились напротив очага. Гедра заказала кофе. Неожиданно она попросила Ингу:

— Расскажи мне о своей маме.

Девочка испуганно посмотрела на Гедру, и глаза её потемнели.

— Зачем? — спросила она. В голосе звучали нотки тревоги.

— Я хочу всё знать о тебе и твоих близких.

— Я лучше расскажу о папе, — сказала девочка. — Мой папа очень интересный человек — он лечит коров и собак. Однажды ему привели больного львёнка. И представьте — он вылечил! Хотя никогда раньше не лечил львят. Интересно?

— Очень. Но я прошу тебя…

— Рассказать, как папа познакомился с мамой? Это тоже очень интересно. У мамы была кошка Флора. Эта кошка упала с балкона. И ей было плохо… Не интересно?.. И вот мама пришла с кошкой к ветеринару. Ветеринар лечил корову. Он сказал маме: «Мне не до кошки!» — «Я буду ждать!» — сказала мама. «Вам долго придётся ждать! — сердито сказал ветеринар. — Я провожусь до ночи». — «Я буду ждать до ночи!» — сказала мама… Не интересно? Ночью он освободился. Мама всё ждала. Он посмотрел на маму и вдруг заметил, что мама красивая. И он всё смотрел и смотрел на маму. А она сказала: «Что вы смотрите на меня? Вы смотрите на кошку». И тогда…

Инга вдруг замолчала и внимательно посмотрела на Гедру.

— Что тогда, Инга?

— И тогда они поженились… На днях папа спас собаку. Её звали Веста… Расскажите о своей маме-санитарке.

— Ты когда-нибудь зайдёшь ко мне, и она сама всё расскажет.

— Когда твоя мама поправится, ты будешь очень счастливой, — задумчиво сказала Инга.

— Она никогда не поправится.

Инга вопросительно посмотрела на артистку. Но промолчала.

Родился месяц. Он лежал на спине, задрав острый носик вверх, и над ним, как побрякушка, сверкала звёздочка. Месяц был тоненький и хрупкий. И чтобы не было жёстко, ему под голову легла тучка. Инга стояла посреди двора и рассматривала новорождённый месяц. Ей казалось, что если она крикнет, месяц отзовётся тоненьким голосом.

Потом она пришла домой и спросила папу:

— Почему в санитарок стреляют? Тех, кто лечит, нельзя трогать, иначе некому будет лечить.

— Ты правильно рассуждаешь, Инга, — после некоторого раздумья ответил отец. — Но в жизни бывает иначе. Сломя голову мчится самосвал. Асфальт мокрый. Шофёр тормозит. Машину заносит. А для самосвала «скорая помощь» как скорлупка.

— Как скорлупка? А на войне?

— На войне, дочка, у всех есть защита. У танков — броня, у пехоты — окоп, только у врачей и санитаров нет защиты. Белый халат и никакой брони.

— А пуля не разбирает, где боец, где санитар?

— Верно. Не разбирает.

— Всё равно я буду врачом, — сказала Инга. И, немного подумав, добавила: — Лучше бы маму ранили на войне…

— Почему? — Папа тревожно посмотрел на дочь.

— Она была бы раненой, но с нами. Понимаешь, папа?

Отец ничего не ответил. Он подумал, что, когда была война, маме было три годика и она не могла быть санитаркой. Но было бы хорошо, если бы она была с ними. Раненой, больной, лишь бы с ними…

Всё последующее время Инга продолжала думать о Гедриной маме, которая на войне была санитаркой. Инга представляла её в белом халатике и в белой косынке, идущей по полю навстречу фашистам. Она шла, а танки стреляли прямо в неё. У неё не было ни брони, ни окопа. Её ранили, а Ингина мама приехала за ней на «скорой помощи». Почему у врачей и санитаров нет никакой защиты? Почему для самосвала «скорая помощь» как скорлупка?

Инге вдруг стало жалко Гедру, словно на войне ранили её, а не её маму.

Потом Инга подумала, какая Гедра счастливая, раз у неё есть мама, пусть раненая.

Потом она подумала о молодом месяце. Наверное, когда он заснёт, то погаснет. И во всём мире станет темно. Без месяца.

В центре огромного павильона была построена декорация комнаты. В пустом, полутёмном пространстве комната казалась счастливым островком тепла и уюта. В комнате стояла нормальная мебель, на стенах желтели обои и висели фотографии в рамках. На столе стояла лампа. И хотя она не горела, в комнате было очень светло. Инге показалось, что это её комната сорвалась с места, перелетела через весь город и очутилась в центре огромного пространства. Инге захотелось войти в комнату, закрыть за собой дверь и остаться одной. И тогда вся эта непонятная суета останется там, снаружи. Будет тихо и покойно. Как дома.

Вдруг она увидела Гедру. Артистка была в белом халате — в таком же, как у мамы! Она шла через павильон, а за ней едва поспевала костюмерша с иголкой и ножницами.

— Какой неудобный халат, — говорила Гедра женщине с иголкой. — Я в нём тону. Можно его переделать?

— Подошью. — неохотно сказала костюмерша.

— Он с чужого плеча. Трудно играть, когда с чужого плеча, — вздохнула Гедра.

— Халат как халат, — сказала костюмерша. — У вас всё с чужого плеча. Скупые играют добрых, смелые — трусов…

Гедра как-то странно посмотрела на костюмершу и, ничего не сказав, пошла дальше. Костюмерша воткнула иголку в край синего халата и достала из кармана булку.

И тут раздался голос Арунаса:

— Внимание! Всякая беготня прекращается. По местам!

Жизнь павильона затихла, замерла.

— Инга, подойди ко мне.

Инга медленно подошла к Арунасу.

— Значит, так, — сказал он и стал накручивать на палец прядь своей бороды. — Гедра входит в комнату, ты соскакиваешь со стула, подбегаешь к ней. И говоришь: «Мамочка, как я по тебе соскучилась!» А ты, Гедра, обнимаешь её и говоришь: «Знаешь, что я тебе привезла? Отгадай!» — «Собаку!» — говоришь ты, Инга. «Вот и не собаку, а совсем другое…» Прорепетируем этот кусок. Тише, тише!

Арунас хлопнул в ладоши.

Инга вошла в комнату. Села к столу и стала рисовать. Дверь отворилась. В комнату вошла Гедра в белом халате с чужого плеча. Инга не тронулась с места. «Здравствуй, дочка!» — сказала Гедра. «Здравствуй!» — отозвалась Инга.

Арунас хлопнул в ладоши, как выстрелил.

— Почему ты сидишь на месте? — строго спросил он Ингу.

— Мне так нравится, — ответила девочка.

Все переглянулись.

— Вот ещё фрау-мадам! — сказала Кика, поправляя своя кукольные волосы.

— Тише! — прикрикнул на неё Арунас. Он подошёл к Инге, положил ей на плечо руку.

— Тебе не нравятся эти слова? Ты хочешь заменить их другими? Пожалуйста, говори. Мы слушаем. Какие слова ты бы хотела услышать?

Инга стояла на маленьком пятачке, освещённом десятками софитов. Она жмурилась, то ли от проникающего сквозь веки света, то ли чтобы было удобнее думать.

И вдруг девочка сказала:

— Доченька! Как ты тут без меня?.. Опять гора немытой посуды! Ты каждый день ела суп? Или ты обедала всухомятку? Что-то мне не нравятся твои глазки! Опять начинается ячмень. Придётся делать уколы. Да, да! Ты же знаешь, что я делаю уколы так, что ты и не замечаешь. Правда? Ну-ка, подойди сюда… Ты доросла до моего плеча? Давай проверим. И заодно поцелуемся…

В большом съёмочном павильоне было тихо. Все осветители, рабочие, операторы, ассистентки и помощники одновременно затаили дыхание и слушали голос Ингиной памяти. И только софиты тихо гудели, как потревоженный пчелиный улей…

Инга обвела взглядом всех, кто стоял на съёмочной площадке, и спросила:

— Эти слова не подходят?

— Подходят! — одобрительно закивал режиссёр. — Подходят. Гедра, ты запомнила эти слова?

— Я запомнила… Я поняла их. Только мне надо побыть одной с этими словами.

Она сказала «поняла», как будто услышала что-то очень сложное или произнесённое на другом языке. Да и на самом деле было так. Это были слова, принадлежащие мамите и больше ни одному человеку на свете. Теперь Инга доверила их Гедре, артистке, игравшей роль матери…

— Мне надо побыть одной.

Инга подумала, что Гедре надо побыть наедине не с самими словами, а с мамой. Что-то спросить у неё, посоветоваться.

— Хорошо, — сказал Арунас. — Перерыв. Ровно пятнадцать минут.

Погасили софиты, стало полутемно, и замолчали пчёлы. Все, кто был на площадке, храня молчание, потянулись к дверям. В «комнате» остались только Инга и Гедра.

Гедра опустилась на стул, а Инга медленно прошлась по комнате, села рядом с ней на краешек другого стула и заглянула артистке в глаза.

— О чём ты думаешь? — спросила она. — О словах?

— О тебе.

— Что обо мне думать! Я никогда о себе не думаю.

— Наверное, мы с тобой делаем всё неправильно, — сказала Гедра.

— Наверное, — согласилась Инга. — А ты знаешь, как правильно?

— Это знаешь ты.

— Я?!

— Ты будешь играть правильно, а я пойду за тобой…

— Я не артистка.

— Ты — не артистка. И я хочу тоже перестать быть артисткой, понимаешь? Дай мне твою руку, — сказала Гедра.

Инга медленно протянула артистке левую руку.

— Гадать? — спросила она.

— Нет, — сказала Гедра, — я подстригу тебе ногти.

Инга отдёрнула руку. И спрятала её за спину. Но ей тут жѳ стало стыдно своей невоздержанности. Она опустила руку.

— Ведь мама тебе подстригает ногти? — спросила Гедра.

Инга посмотрела на свою руку:

— Разве у меня длинные ногти?

И она показала руку Гедре.

— Нет. У тебя аккуратные ногти. Мне просто хотелось… Ведь приятнее, когда кто-нибудь подстригает тебе ногти.

Девочка молчала.

— Инга, ты когда-нибудь болела сильно?

— Я даже лежала в больнице.

— А что делала твоя мама?

— Мама?.. Она стояла под окном.

— Ты откуда знала? Ты же не вставала с постели?

— Я чувствовала, вот и всё… Но один раз я решила проверить: может быть, мне кажется, что она стоит? Было уже поздно. Все спали. Горела синяя лампочка. Я встала и чуть не упала… Но я пошла к окну.

— Она была там?

— Она не могла меня обмануть… моя мама. Она стояла! И тогда мне стало её жаль. Я хотела закричать: «Иди домой!» Но все спали. И окна были закрыты. Я лежала всю ночь и шептала: «Мамите, иди домой!» Может быть, она услышит и пойдёт? Ей холодно. Она устала… Утром я снова выглянула в окно.

— Она стояла.

— Откуда вы знаете? — Большие тёмные глаза уставились на актрису. — Откуда?

— Я бы тоже стояла всю ночь.

— Правда?

Вся группа толпилась за дверью, и все приставали к Ару насу:

— Долго мы их будем ждать?

— Время идёт! Скоро конец смены, а ни одного метра не отсняли.

— Может быть, поторопить их?

— Нет!

Арунас стоял у двери, готовый преградить путь каждому, кто попытается проникнуть в павильон.

— Вы ничего не понимаете, — говорил он. — Может быть, сейчас решается судьба фильма.

Потом тяжёлая дверь павильона медленно открылась. Инга сказала:

— Мы готовы.

И сразу все хлынули внутрь, заняли свои места, и глаза, аппараты, осветительные приборы нацелились на маленький островок, где было только два человека — Инга и Гедра, и никто больше не смел вступить на их остров.

— Будем снимать, — сказал Арунас.

— Без репетиции? — спросил оператор и провёл рукой по бритой голове.

— И, возможно, без дублей, — сказал режиссёр. — Начинайте!

Откуда-то вынырнула Кика с хлопушкой. Арунас скомандовал:

— Мотор!

Кика хлопнула и исчезла.

И тогда Инга направилась к своей «маме». Она шла медленно, нерешительно, словно под ногами был не пол, а хрупкий, ещё не устоявшийся ледок, который мог треснуть. Инга подошла к Гедре, легонько боднула её в плечо и стала тереться об него лбом. Плечо было мягким и тёплым, почти таким, как у мамы. И пахло оно чем-то привычным и родным. Инга не слышала, как жужжит пчелиный рой, она забыла, что стоит на маленьком пятачке, к которому прикованы взгляды множества людей. Забыла, где она и что происходит. Только плечо мамы было с ней. Оно поглотило её, оторвало от всего остального.

— Мамите… — прошептала девочка.

Наверное, никто не услышал этого слова. Но оно, столько времени не срывавшееся с её губ, заполнило собой весь мир.

— Мамите… — шептала девочка и всё тёрлась о тёплое плечо и вдыхала его запах.

Когда Инга была маленькой, она не говорила: «Пошёл дождь!» «Начались точки», — говорила Инга.

Точки появлялись на стекле, на сером асфальте, на черепице соседней крыши. Точки летели с неба — множество маленьких точек. Многоточие. А потом точки исчезали и появлялись потоки. Мостовые превращались в чёрные реки, по которым, разбрызгивая воду, плыли машины, троллейбусы, трамваи. Безмолвные крыши начинали греметь. А водосточные трубы — серебряные стебли, поднявшиеся от земли до карнизов, — трубили, булькали и извергали маленькие водопады. Пыль исчезала, и всё начинало блестеть, словно город покрасили яркими, невысыхающими красками.

Но всё начиналось с точек.

Маленькая Инга любила поспать. Отец успевал уйти на работу, а она всё спала. И тогда мама будила её бабушкиной присказкой:

«Ранние птички зобик набивают, а поздние только глазки открывают…»

Инга была поздней птичкой.

Летом Инга с мамой уезжали к бабушке в деревню, на берег большого озера, в котором водились угри. Инга называла их ужами, а себя — Королевой ужей. Это мама рассказывала ей сказку про Королеву ужей. А маме когда-то рассказывала бабушка. Вообще жизнь в деревне во многом походила на сказку. В поле росла горящая трава — неопалимая купина, а под окном стояла берёза, которая ночью так сильно пахла молодой смолкой, что Инга находила её в темноте, по запаху.

Рядом с бабушкиным домом жил старый-старый плотник. Он учил Ингу пилить.

«Тяни пилу до конца, — приговаривал он, — чтоб все зубья сыты были».

Пила казалась Инге худой и голодной. И сколько ни пилила — никак не могла насытиться.

Ещё сосед-плотник любил приговаривать:

«Помирать буду — всем прощу. Только еловому сучку не прощу!»

«За что он так рассердился на еловый сучок?» — думала Инга.

В середине лета она с мамой ходила в поле слушать, как поёт рожь. Они ждали, когда поднимется ветер и каждый стебелёк превратится в струну. Струны-стебельки звенели тихо-тпхо…

Это было давно, но почему-то сегодня, шагая по тёмным осенним улицам, Инга вдруг вспомнила о той поре, когда она была Королевой ужей. Возвращаясь со съёмки усталая, она одновременно испытывала необъяснимое облегчение, почти радость. Она не помнила мрачного павильона, в котором собралось много людей. Перед её глазами стоял светлый островок — комната с жёлтыми обоями и фотографиями в рамках. На этом островке они были вдвоём: она и Гедра.

Как это получилось, что чужую женщину она назвала самым дорогим словом «мамите»? Как это слово слетело с её губ? Почему она не удержала его? Только бы отец не догадался о существовании Гедры! Когда Инга думала об этом, кровь приливала к лицу: девочка стыдилась робкого, необъяснимого чувства, которое проклюнулось в ней, как первая весенняя травка.

Надо поспеть домой раньше отца! Чтобы не смотреть ему в глаза. Чтобы не отвечать на его вопросы: «Где была? Что делала?»

Отца дома не оказалось, и Инга облегчённо вздохнула. Она скинула промокшие ботинки и надела мамины тапочки — нога у неё подросла, стала почти как мамина. Потом она открыла шкаф и увидела белый халат, который висел среди других маминых вещей. Инга вынула халат и осторожно надела его на себя. Халат доставал почти до пола, а из рукавов торчали только кончики пальцев. Инга посмотрелась в зеркало. И покраснела. Потом быстро сняла халат и пошла в ванную. Она развела в тазу мыльный порошок и опустила халат. Она стирала его очень бережно: не тёрла, а осторожно гладила ладошкой, словно боялась причинить ему боль.

За этим занятием застал её отец.

— Устроила стирку?

— Да. Я стираю мамин халат.

— Зачем? — Отец нахмурился.

— Просто так.

— Ну ладно, — сказал отец и пошёл к себе.

Все дни года делились на студии на съёмочные и несъёмочные. В дни съёмок студия преображалась, приходила в движение, напоминала аэродром в лётную погоду. «Внимание…»

К каждому съёмочному дню тщательно готовились, и каждый раз на съёмочной площадке возникали непредвиденные неприятности: у осветителей сгорал софит, ассистент оператора забывал нужный фильтр, в декорациях не закрывалась дверь, помреж заболевал гриппом… Но, несмотря ни на что, кино снималось! Загорался другой софит, появлялся фильтр, дверь становилась послушной, с лихорадкой на губах появлялся помощник режиссёра. Самолёт поднимался в небо!

Прошло два месяца с того дня, как на улице к Инге подскочила Кика и почти силой ввела её в таинственный мир кино. Теперь Инга уже не удивлялась, когда заставала в буфете белых генералов, мирно попивавших чаёк с красноармейцами, и мушкетёров, уписывающих сосиски. И вместе с тем Ингу совсем не занимала мысль, что через год можно будет купить билет за двадцать копеек и посмотреть на себя в кино. Нечто совсем иное влекло девочку к дверям киностудии.

Гедра. Это имя напоминало ей поющую рожь. Когда кажется, что, кроме тебя, никто в мире не слышит этих, едва уловимых звуков. Инга пыталась разобраться, прислушивалась к себе. Но слышала только, как поёт рожь, как звучит имя Гедры. Инге хотелось ещё хоть разочек прижаться лбом к её тёплому плечу. И тогда исчезнет тот день со стайкой девочек, бегущих между белых стволов…

Инга накрахмалила и выгладила белый халат. И он обрёл новизну и свежесть выпавшего за ночь снега.

Как-то вечером отец сказал:

— Скоро наступят зимние каникулы, и ты поедешь в деревню к бабушке.

Инга испуганно посмотрела на отца.

— Я не поеду…

— Это ещё почему? Будешь кататься на лыжах. А после бани будешь бросаться в пушистый снег.

— Нет, нет! Я буду занята!

— Чем же ты будешь занята?

Инга мучительно думала, что бы сказать отцу, чтобы он не настаивал на поездке к бабушке. Потом она придумала:

— У нас в школе спектакль! Понимаешь? Мы ставим пьесу.

— С белым халатом?

— С белым халатом, — ответила Инга. — Я его выстирала и накрахмалила.

Белый халат выручил её. Отец покачал головой и больше ничего не сказал. Весь вечер Инга исподволь поглядывала на отца. Но он больше не заговаривал о поездке к бабушке. Так всё хорошо получилось. Он забыл или ему самому не очень-то хотелось расставаться с Ингой.

Лёжа в постели, Инга долго не могла уснуть. Она думала о Гедре. Она видела её большие глаза, светлые волосы и родинку на левой щеке возле уха. Ах нет, родинка была не у Гедры, а у мамите… Как это она спутала!

На другой день перед съёмкой Инга протянула Гедре пакет.

— Что это? — спросила артистка.

— Это тебе… Возьми.

Артистка удивлённо посмотрела на девочку и неторопливо развернула пакет. В нём лежал аккуратно выглаженный белоснежный халат.

— Халат? — удивилась Гедра.

— Мамин, — сказала Инга. — Я, когда вырасту, буду его носить. А пока ты… Он не с чужого плеча.

Гедра взяла халат в руки и осторожно, словно боясь повредить, надела. Он пришёлся ей впору. В самый раз. Гедра скрестила руки и обняла себя за плечи, чтобы своим телом согреть принесённый с улицы халат.

— Тебе не жалко?

Инга ничего не ответила. Она сказала:

— Я пойду гримироваться. А то Арунас будет сердиться.

Она выбежала. А Гедра всё стояла посреди комнаты, обнимая себя за плечи. В таком положении её застал Арунас.

— Пора, пора, — сказал он. — Через десять минут…

— Войди в комнату и закрой дверь, — сказала Гедра. — Ты видишь, что на мне?

— Халат. — Режиссёр стал наматывать бородку на палец.

— Это халат Ингиной матери… Ты знаешь, что у неё нет матери?

— Нет?..

— Она сирота, — сказала Гедра. — У неё нет матери.

— Она сама сказала об этом?

Артистка покачала головой.

— Я смутно догадывалась, а когда Инга принесла мне халат матери…

— Я заметил, как она тянется к тебе. Но что будет потом? Ты думала об этом?

— Я не думала, — сказала Гедра. — Я боюсь думать.

— В плохих фильмах, — сказал Арунас, — папа женится на женщине, которую полюбила его дочь. Хеппи энд!

— Хеппи энд! Счастливый конец, — тихо повторила Гедра. — Но жизнь не похожа на плохие фильмы. Она интересней, хотя тяжелее.

— Инга любит тебя.

— Может быть, и я её люблю… как дочь…

— Вы не равны, Гедра, — сказал Арунас, пощипывая свою бородку. — У тебя может родиться дочь, а у неё мать уже никогда не появится.

— Но ведь я появилась, — прошептала Гедра. — Роль вышла из берегов.

— Вышла из берегов, — согласился Арунас.

Роль вышла из берегов, но наводнение наступило в тот момент, когда Инга совершенно случайно узнала, что по сценарию — а в кино всё делается по сценарию — Гедра должна будет умереть.

Девочка читала сценарий и раньше. Но тогда ей была безразлична судьба «матери». Теперь «матерью» была Гедра… Она должна будет броситься в ледяную воду, чтобы спасти мальчишку, провалившегося под лёд. Она тяжело заболеет. Напрасно врачи будут биться за её жизнь. Смерть окажется сильнее…

Инга сидела одна в комнате Арунаса. На столе лежал режиссёрский сценарий. Сперва Инга просто листала его, чтобы познакомиться со своей ролью в новом эпизоде. Потом заинтересовалась и стала читать. Странная книжка — режиссёрский сценарий! Например, написано на странице: «Девочка подошла к окну и полила цветы», а рядом на полях обозначено: «5 метров». Вся книжка разбита на метры! Это забавляло Ингу до тех пор, пока она не прочитала: «Врач склоняется над матерью. Слушает её. Потом подносит к её рту зеркало. Говорит: «Всё! Смерть победила!» А рядом написано: «20 метров». За двадцать метров побеждает смерть…

Инга захлопнула книжку и подошла к окну. Она увидела, как медленно падают пёрышки снега. Множество белых перьев. За двадцать метров побеждает смерть… Из окна было видно, как красная черепица постепенно блёкла, угасала и, наконец, совсем пропадала в снегу, как огонь пропадает в пепле. Снег налип к проводам, превратил их в толстые белые канаты. У прохожих на шапках появились белые круги. Нет, это был не первый робкий, неустойчивый снег. Шёл основательный, не собирающийся таять зимний снег. За двадцать метров побеждает смерть… Как она могла победить за двадцать метров? И что такое двадцать метров? Может быть, двадцать больших взрослых шагов?

Инга отошла от окна и направилась к двери. Она пошла по коридору, считая шаги. Насчитала двадцать. Оглянулась. Пошла дальше. Она не замечала встречных. Мимо шёл целый полк солдат — не настоящих, а переодетых, загримированных. Инга прошла сквозь строй. И осталась одна. Перед ней был какой-то тёмный закуток. Она свернула в него. Остановилась. Ей стало нестерпимо горько. Она закрыла глаза и увидела девочек, бегущих в жёлтых платьях. Обгоняя друг друга, они мелькали между белыми стволами берёз. Девочки убегали от чего-то неудобного и трудного, от чего сама Инга не могла убежать, словно её ноги приросли к земле. Потом выплыли старушки, которые подбрасывали и опускали половичок, и каждый раз раздавался выстрел и поднималось облачко порохового дыма. Потом появился усатый грязный человек. Он потёр ладонью рыжую щетину на щеке и уставился на Ингу холодным стеклянным глазом. Инге стало страшно, она открыла глаза, но тот день не исчез, как исчезает тьма, когда в комнате зажигают свет. Он был вокруг неё, плотный до боли, ощутимый. Он стал невидим, но он звучал, шептал в самое ухо разными голосами:

«Мамы больше нет!» — слышался голос папы.

«Почему мамы больше нет?» — отзывался голос Инги, голос, не зависимый от неё самой.

«Мама умерла».

«Как — умерла?»

И тут что-то горько сжалось, подступило к горлу, обожгло глаза, и, чтобы заглушить голоса того тяжёлого дня, Инга крикнула:

— Мамите! Ма…

И тогда рядом с ней появилась Гедра. Откуда она взялась в этом пустом, бесконечном студийном коридоре? Как разыскала Ингу в закутке, где стоят мётлы и вёдра и где целуются нетерпеливые влюбленные?

— Инга, что с тобой?

Девочка ничего не ответила, молча боднула артистку в плечо, прижалась к нему и жалобно пролепетала:

— Не хочу, чтобы ты умирала… Лучше я умру. Пусть они придумают так, чтобы я умерла. А ты будешь прощаться со мной.

— Зачем же тебе умирать, доченька?

— Чтобы ты не умирала!

— Но ведь это не на самом деле, Инга.

— Всё равно.

Гедра обняла Ингу и ещё крепче прижала её лоб к своему плечу. И сквозь одежду чувствовала, как девочка горячо дышит.

— Пусть Арунас спасёт тебя. Арунас может тебя спасти?

Гедра молчала, не зная, что ответить девочке, в сознании которой стёрлась граница между искусством и жизнью. Для неё всё было жизнью — даже нарисованное, загримированное, придуманное, освещённое не солнцем, а софитами и юпитерами. В этом было её существо. Сказка уживалась с настоящим горем.

— Я поговорю с Арунасом. Я тебе обещаю, Инга.

И вдруг артистка почувствовала, как сквозь ткань пробились слёзы. Она почувствовала их плечом. Девочка не всхлипывала и не дышала учащённо, как дышат, когда плачут. В тёмном закутке ничего не было видно. Но Гедра как бы слышала плечом, видела…

— Инга, что это?..

Инга нажала кнопку звонка и прислушалась. Она услышала тяжёлые, неторопливые шаги человека, опирающегося на палку. Потом щёлкнул замок. Дверь медленно отворилась. Перед Ингой стояла высокая старая женщина в сером халате. Пожелтевшая кожа обтягивала острые скулы, у рта залегли глубокие складки, серые глаза строго смотрели на Ингу, как бы спрашивая: чего тебе надо, зачем ты меня беспокоишь?

— Здравствуйте, — тихо сказала Инга.

— Здравствуй! — отозвалась старая женщина. — Ты к Гедре?

— Да… то есть нет… я к вам.

От волнения слова путались и набегали одно на другое.

— Ко мне?.. Тебя кто-нибудь прислал?

— Нет… Я… Я — Инга.

— Ах ты Инга… Гедра говорила мне про тебя. Заходи.

Гедрина мать шла по коридору, опираясь на палку, а Инга

бесшумно двигалась за ней. Они пришли в комнату.

— Я лягу. Ты простишь меня?

Гедрина мать внимательно посмотрела на Ингу, и девочка почувствовала, что глаза старой женщины слегка потеплели. Она легла, с трудом пристроив больную ногу.

— Вам больно? — поинтересовалась Инга.

— Я привыкла, — ответила Гедрина мама.

— К боли?!

— Человек ко всему привыкает.

— И к войне вы тоже привыкли?

— Почему ты вспомнила о войне?

— Вы были санитаркой, и вас ранило…

— Это было давно.

— Вы забыли?.. Моя бабушка всегда забывала, что было раньше.

— Я бы рада забыть, да нога напоминает…

— Что вам напоминает нога?

— Долго рассказывать… Да ты садись, девочка. Садись. Возьми конфету. Там на столе, в вазочке.

Инга опустилась на стул.

— Вас нулей ранили или снарядом?

— Осколочное ранение в голень.

Инга не знала, что такое осколок. И как это можно ранить осколком. Осколком можно порезать палец…

— Я тащила на себе раненого, — сказала бывшая санитарка, — а рядом разорвался снаряд. Я уже не смогла тащить и сама не могла двигаться… Да тебе это, наверное, неинтересно.

— Интересно!

— В рассказе это, может быть, интересно, — сказала Гедрина мать, — а в жизни это было ох как неинтересно… Я лишилась сознания от боли и от потери крови.

— И с тех пор всё больно? — одними губами спросила Инга.

— По-разному, — ответила старая женщина, с трудом поворачиваясь на бок, — с годами худо стало.

— А доктор?

— Что может сделать доктор! Доктор не волшебник! Ты почему не ешь конфеты?

Инга не хотела конфет. Она продолжала расспрашивать.

— A y вас винтовка была?

— Была. Да рук свободных не было.

— Почему?

— Рук не было свободных… для винтовки.

— Чем же они были заняты?

— Я раненых перевязывала.

— Вы на войне не стреляли? Почему же они в вас стреляли?

Бывшая санитарка ответила не сразу. Она внимательно посмотрела на гостью, потом поднялась на локте и сказала:

— Потому что они — фашисты… А у тебя мама тоже доктор? Лечит?

Инга покачала головой.

— Она не лечит… Она уже целый год не лечит… Но мы с папой не болеем. Мы держимся молодцом… Я пойду?

— А Гедру ты не дождёшься?

— Нет, — сказала Инга, — я же пришла к вам.

— Спасибо. Подойди, Инга, вот к той стенке. Посмотри на фронтовую санитарку. У тебя глаза молодые…

Инга подошла к стенке. Из маленькой рамки на неё смотрела санитарка. В пилотке. В гимнастёрке. На петличках — четыре треугольника. Через плечо санитарная сумка. А винтовки действительно не было.

Инга долго рассматривала фотографию. Потом оглянулась. Гедрина мать сидела на постели, опершись двумя руками на палку.

— Ну как, понравилась тебе санитарка?

Инга кивнула головой и снова повернулась к фотографии. И ей вдруг показалось, что из рамки на неё смотрит мама. Её мама — в гимнастёрке, в пилотке, через плечо санитарная сумка. Это в неё стреляли пулями, снарядами и осколками. И она не вернулась домой…

На другой день Инга не пришла на съёмку. И тут произошёл настоящий скандал. Режиссёр кричал на второго режиссёра:

— Где Инга?

Второй режиссёр спрашивал у ассистента:

— Почему нет Инги?

Ассистент побежал к директору картины:

— Найти Ингу!

Осветительная аппаратура была приведена в боевую готовность. Рабочие стояли на местах. Оператор со своими помощниками выкатил тяжёлую кинокамеру «Дружба», как орудие на прямую наводку. Артисты нервно курили в стороне, ожидая начала съёмки.

А маленькой героини фильма не было.

Поехали к ней домой. Дома Инги не оказалось.

Поехали в школу. Не приходила она на уроки.

Позвонили в милицию, дежурному по городу. Никаких происшествий с девочкой отмечено не было.

— Гедра! — позвал Арунас. Он безжалостно щипал свою и без того жидкую бородку. — Что ты думаешь по этому поводу?

— Инга не хочет… чтобы мать умирала.

— Что значит «не хочет»! Это работа. Понимаешь? Такая же работа, как на заводе или на ферме. Надо работать — точка!

— Я понимаю, но она ещё… ребёнок.

— Ей надо объяснить!

— Подожди, Арунас, — сказала Гедра и взяла его за руку. — Остынь! И перестань издеваться над своей бородой. Задумайся!

— О чём я должен задуматься?

Он нетерпеливо посмотрел на артистку.

— Ты знаешь, чем сценарий счастливо отличается от жизни? — продолжала Гедра. — В жизни ничего не изменишь. Если человек погиб, его уже не вернёшь. А в сценарии можно спасти… даже обречённого.

— Что ты этим хочешь сказать? — Арунас насторожился.

— Один раз Инга уже потеряла мать. Ей нельзя пережить это во второй раз.

— Но ведь это же… не на самом деле. Ей только нужно сыграть…

— Инга не играет. Она живёт. У неё всё настоящее.

— Она взрослая девочка. Всё понимает.

— Есть вещи, которые выше понимания. Она же не актриса, а дитя…

— Ты хочешь изменить сценарий? А автор?

— Думаешь, автор не поймёт?

— Уйдут переживания…

— Разве, кроме смерти, нет серьёзных потрясений?

Арунас встал. Хлопнул в ладоши. И громко сказал:

— Внимание! Съёмка отменяется. Артисты могут быть свободны.

Прозвучала команда «отбой». И сразу огромный павильон стал похож на вокзал после отхода поезда.

В глубине парка стоял домик с одним окошком. К домику вела проложенная в снегу тропинка, похожая на молочную речку. Инга пошла по молочной речке и заглянула в окошко. Она увидела двух немолодых женщин, которые сидели за столом и ели картошку. Не боясь обжечься — от картошки шёл пар, — женщины ловко счищали кожурку, снимали с картошки мундир, и, прежде чем отправить картофелину в рот, макали в блюдце со сметаной. В уголках рта у обеих появились белые усики. А от жара лица лоснились и ко лбу прилипли пряди сизых волос. Женщины так аппетитно ели картошку, что Инге мучительно захотелось отведать картофелинку. Разваристую, с пыла с жара, подбелённую сметаной. Она уже решила войти в домик, как вдруг за её спиной послышались неторопливые шаги. Девочка оглянулась и увидела мужчину со стеклянным глазом. Он прошёл мимо девочки в огромном сторожевом тулупе и, толкнув дверь, скрылся в сторожке.

Инге сразу расхотелось картошки. Она повернулась и побежала в глубь заснеженного парка. Стволы деревьев замелькали чёрным забором. Сердце застучало громко-громко. Инга остановилась. Прислушалась. И ей показалось, что она слышит, как поёт рожь. Этот звук доносился то ли издалека, то ли из-под снега, то ли рождался в ней самой. И девочка вдруг почувствовала, что вместе с белым маминым халатом она отдала Гедра нечто большее, принадлежавшее только маме…

Страшные двадцать метров из режиссёрского сценария грозили погасить Ингин свет. Мрачный человек из того дня посмотрел на Ингу стеклянным глазом. Неужели тот день повторится снова?!

Всё возмутилось в Инге. Сомнения исчезли. Наступила полная ясность. Не отдать Гедру! Спасти её!

Она шла по пустынному парку мимо впавших в зимнюю спячку весёлых аттракционов. На только что постеленном снегу отпечатывались её маленькие следы. Рядом тянулась цепочка крестиков: прошла ворона.

Пустые качели слегка раскачивались ветром, похожие на лодочку без парусов. «Чёртово колесо» казалось отлетевшим от огромной колесницы. Сама колесница умчалась неведомо куда на одном колесе.

Инга дошла до карусели. Казалось, она попала в зачарованное царство, которое кто-то недобрый заставил замереть без движения. Вот только что они весело мчались по кругу и вдруг замерли: лошади, припав на задние ноги, львы в прыжке. Правда, здесь были люди. Рабочие с опозданием разбирали карусель на зиму. Они отвинчивали лошадок и львов и клали их набок прямо на снег. Инга долго наблюдала за их странной работой. Рабочие мучались со слоном. Слон упирался. Не хотел уходить с карусельного круга. Его тянули за ноги и за хобот. Упрямый попался слон! Его так и оставили, а остальных зверей погрузили на машину.

— Куда вы их везёте? — спросила Инга.

— На склад.

Инга удивилась. Ей и в голову не могло прийти, что карусельных зверей на зиму увозят на склад. Это очень странно — везти на склад львов и лошадок. Даже ненастоящих.

А упрямый слон не поехал на склад. Так и остался зимовать на карусели. Инга подошла к слону и погладила его рукой. Он был гладкий и холодный. Не поехал на склад, теперь будет мёрзнуть. Одинокий, упрямый слон.

Инге стало жалко его. Когда машина со зверями уехала, она забралась на слона. И закрыла глаза. Ей показалось, что карусель медленно тронулась с места и поплыла. Инга покатила на своём одиноком слоне.

Заиграла музыка. Засветило солнце. На деревьях появились листья. Парк заполнился народом. И весёлая, нарядная, цветастая карусель с осликами и зебрами, лошадками и верблюдами, слонами и львами закружилась…

Но это только показалось Инге.

На какое-то время Инга забылась, успокоилась. Счастливый дар детей: забывать на время о своём горе.

— Инга, где мамин белый халат?

Отец стоял перед раскрытым шкафом. Каждый раз он отыскивал глазами знакомый халат. Он привык к его родной белизне. На этот раз отец не увидел халата. Думал, что завесили другими вещами. Поискал. В шкафу халата не было.

— Я его… унесла, — сказала Инга.

— Куда ты его унесла?

— В школу… — Инга почувствовала, что краснеет. — В драмкружок. А разве нельзя?

— Он твой, Инга, — сдержанно ответил отец. — Ты можешь им распоряжаться.

— Я и… распоряжаюсь, — ответила Инга и быстро вышла из комнаты.

Отец остался перед раскрытым шкафом.

А через час раздался звонок. Пришёл Арунас. Отец был немало удивлён, увидев незнакомого мужчину с редкой бородкой. Ещё больше удивился, когда незнакомец спросил Ингу.

— Я её отец, — сказал папа, придирчиво разглядывая гостя. — Вы, вероятно, из школы? Проходите, пожалуйста.

— Благодарю. — Арунас стряхнул с шапки снег. — Инга дома?

— Что-нибудь случилось?..

— Нет, — сказал режиссёр, — всё в порядке. Где она?

Тут Арунас заметил, как в глубине коридора мелькнула и исчезла фигурка девочки.

— Инга! — позвал отец. — Инга!

Никто не отозвался.

— Странно. Только что была дома.

А Инга в это время сидела в тёмной ванной и чувствовала, как пылают её лицо и уши. Пришёл Арунас. Что теперь будет? Она так старательно скрывала от отца, что снимается в картине. Теперь он узнает всё. И перестанет ей доверять. Потому что она лгунья. Но главное, он узнает о Гедре!..

Отец провёл Арунаса в комнату. Предложил ему сесть. Сам же растерянно стоял перед нежданным гостем.

— Ума не приложу, куда она делась… Когда в доме нет матери, все идёт кувырком… Как Ингины успехи? Я, признаться, давно не заглядывал в её дневник.

— С дневником всё в порядке, — на всякий случай солгал Арунас. — У вас можно курить?

— Да, конечно. Вот пепельница. Спички… Я слышал, она играет в драмкружке?

Этот драмкружок очень помог Арунасу. Он оживился.

— Да… играет. У неё прекрасные данные.

— Видите, — виновато сказал отец, — а я и не знал…

Арунас покачал головой:

— Нам надо было давно познакомиться. Это из-за меня. Я увлёкся дарованием Инги и забыл… мне просто в голову не пришло. Она такая самостоятельная. Очень любопытная натура.

— Куда же она девалась? — снова забеспокоился отец. — Может быть, вы выпьете пива? Покрепче у меня ничего нет.

— Покрепче и не надо, — вздохнул Арунас, который терпеть не мог пива, а вина не пил вообще.

— Я сейчас принесу. — С этими словами отец ушёл на кухню.

И тут перед гостем возникла Инга:

— Не говорите ему про Гедру! Не говорите…

Арунас испытующе посмотрел на девочку и сухо сказал.

— Посмотрим!

— Я больше не буду сниматься!

Арунас всей пятернёй впился в бороду.

— Я не хочу, чтобы Гедра умирала… Вы пришли жаловаться отцу?

— В отличие от тебя, я — надёжный товарищ, — сказал Арунас.

— Я не хочу, чтобы она умирала! — крикнула Инга и осеклась: вспомнила, что дома отец.

— Она будет жить. — Режиссёр, наконец, оставил в покое бороду. — Только не думай, что это так просто. Придётся крепко побороться.

— За её жизнь? — Инга широко раскрыла глаза. Она уже не думала о том, что сейчас в комнату войдёт отец.

— За её жизнь! — сказал Арунас. И уже сам себе под нос пробурчал: — Все думают, что кино — это только удовольствие. Рвутся в Институт кинематографии. За трёшку идут в массовку… Никто не задумывается над тем, что такое кино по большому жизненному счёту!

Инга не понимала его слов. Но сейчас он больше говорил для себя, чем для девочки.

Вошёл отец с пивными бутылками.

— Нашлась? Где ты была?

— Я мыла голову.

— Почему же у тебя волосы… сухие?

— Высохли, — сказала Инга и пожала плечами.

— К тебе пришли… из школы.

— Мы уже поговорили, — сказал Арунас. — Завтра жду тебя, Инга.

— Я приду, — отозвалась девочка.

Арунас взял со стола бутылку, налил себе полный стакан и залпом осушил его. Впервые в жизни ему понравилось пиво.

Поезд приходил рано. В эту пору зимой утро не отличимо от ночи, а когда человек поглощён одними и теми же мыслями, то утро может показаться продолжением вечера. Перрон был пустынен. Встречающих было мало. Встречающих почему-то всегда меньше, чем провожающих, словно люди больше любят провожать…

Арунас быстро ходил по перрону. Ему было зябко в коротком пальто, которое он, как солдат шинель, носил во все времена года. Нос покраснел, редкая бородка покрылась инеем и не грела подбородок. Единственная польза, которую от неё можно было ожидать. Окоченевшими, непослушными пальцами Арунас достал сигарету. Закурил.

Он, конечно, мог бы дождаться поезда в здании вокзала, где наверняка было теплее, но режиссёра мучило нетерпение. Словно поезд придёт скорее, если ждать его на перроне.

Арунас нервничал. Столкнувшись с неожиданными переживаниями Инги, он зашёл в тупик. Он знавал режиссёров, которые «в интересах искусства» убивали на съёмках лошадей и травили борзыми ручного волка. Он был знаком с лозунгом: «Всё для искусства!» Этот лозунг напоминал ему страшные слова военных лет: война всё спишет! Было в этих двух премудростях что-то общее, отталкивающее, противное человеческому сердцу. Никакой хороший фильм не спишет страдания девочки.

Арунас в глубине души не верил в фильмы о доброте, которые делались злом. Доброта в кино должна начинаться где-то в тёплом роднике авторского вдохновения и до конца сохранять нежное тепло новорождённого.

На студии говорили: снимай по сценарию! Мало ли у кого какие переживания! Кино — искусство мужественное. Но он любил Ингу и не мог даже ради искусства заставить девочку пережить то, что она однажды уже пережила — смерть матери.

О чём он думал раньше? Не предвидел, что на съёмочной площадке в сердце осиротевшей девочки с новой силой оживёт дочерняя любовь?

Поезд возник неожиданно. Он выплыл из тьмы зимнего утра. Холодный, в клочьях метели, с окнами, покрытыми серебряной чешуёй.

Поёживаясь от холода, автор вышел из вагона. Он близоруко осмотрелся. И приложил руку к уху, которое как-то стремительно начало замерзать.

— Здравствуйте!

Арунас возник перед ним, как молодой, не успевший поседеть Дед-Мороз.

— Хорошо доехали?

— Хорошо. Полночи не спал… Сосед разговаривал во сне. Но к утру я привык.

— Что же рассказывал вам сосед… ночью… во сне? — улыбаясь, спросил Арунас.

— Он, как штабс-капитан Рыбников, шептал что-то на незнакомом языке. Может быть, он звал мать…

— Мальчишка?

— Вы думаете, мать зовут только мальчишки? Он старый человек. Но, по-моему, он звал маму. Очень уж жалобно разговаривал он во сне… Как ваши дела?

— Даже взрослые зовут во сне маму… — вздохнул Арунас. — У нас непредвиденное обстоятельство. Может быть, придётся менять сюжет картины.

Автор перестал тереть ухо: ему сразу стало жарко.

— Как… менять? Худсовет? Заставляет менять?

— Нет. Не разрешает менять… Но я знаю, вы любите детей, поэтому призвал вас на помощь.

Автор молча смотрел на режиссёра. Они стояли посреди пустой платформы. Мимо прошли последние пассажиры. Носильщики прокатили свои тележки. Промчался какой-то запоздавший мужчина с живыми цветами. Потом стало пусто. Как в поле. И только два человека стояли под фонарём. Словно у них не было другого, более подходящего места для объяснений.

— В чём дело? — растерянно спросил автор и поставил свой командировочный чемодан на снег.

— Второй раз Инга не переживёт смерти матери.

— Как второй… раз?

Ничего не понимающий, застигнутый врасплох невнятным и сбивчивым сообщением режиссёра, автор растерянно смотрел на него. Но при этом он не суетился и не задавал лишних вопросов. Он был автором, а не еловым пнём. Незаметно пришли в движение глубинные течения. Автор почувствовал расстройство, и вдруг где-то в глубине выкристаллизовалась тревожная догадка: надо спасать маленькую героиню фильма. Он ещё не понимал кого, от кого, как. Но главные силы его души уже были приведены в боевую готовность.

Так они стояли на пустом белом перроне — один с бородой, другой с поседевшей прядью волос, выбившейся из-под шляпы. Два мудреца, похожие на сказочных королей художника Чюрлёниса, замышлявшие великие перемены в своих королевствах. И пока они стояли, фонари потускнели, а небо стало светлеть. Ночь разрушилась.

— Я понял… — тихо сказал автор. — Я, кажется, понял. Она будет жить. Врачи сделают ещё одно усилие. И жилка на виске тихо забьётся. И белые губы потеплеют. И грудь поднимется, чтобы сделать первый вздох после безмолвия, после мёртвого штиля. И ресницы дрогнут, как острые стрелки приборов, определяющих присутствие жизни. И она произнесёт первые два слова: «Где Инга?» Она их произнесёт так тихо, что их еле услышит дежурная сестра — санитарный пост. Но эти два слова загремят на всю больницу. И их услышит девочка, которая наверняка будет стоять под окнами больницы, не спуская глаз с третьего окна справа на втором этаже. Драма смерти уйдёт из фильма под сильным напором жизни. Маленькая девочка своей дочерней любовью отобьёт у смерти мать.

Какой сюжет сильнее? Старый или новый? Эти перемены делаются не только ради Инги, — добро, сделанное для одного человека, находит отголосок в сердцах многих. Добро не бывает замкнутым, оно распространяется как тепло, как свет. Оно принадлежит всем!

Инга поверила Арунасу, что Гедра будет жива, и успокоилась. Она была заполнена своей удивительной привязанностью к женщине, которая всё больше и больше напоминала ей мать. Спешила к ней навстречу и неохотно расставалась, утешая себя мыслью о завтрашней встрече.

Она не замечала, что на студии идёт бой за «поправку к сценарию» — так взрослые люди называли выздоровление Гедры. Арунас ходил всклокоченный, как боевой петушок, и клочья бороды воинственно торчали в разные стороны. У автора поднялось давление, и он тайком глотал лекарства, похожие на конфетки. Оператор ругался по каждому поводу и совсем замучил своего главного козла отпущения — ассистента. Бои вспыхивали в разных местах: в коридорах, павильонах, буфете, кабинетах.

Решающий бой происходил в кабинете директора.

— Сценарий утверждён. Берёте на себя ответственность — снимайте по-своему, — сказал директор.

И тут с места встал невысокий черноволосый человек в очках — редактор Хановичус.

— Я возражаю, — сказал он. — Она должна погибнуть, в этом драматический пафос фильма. Зритель не простит нам…

— Мы попросим у зрителя прощения, — сухо сказал Арунас, выпуская из рук бороду, отчего она взметнулась вверх.

— У каждого будете просить прощения? Или через одного? — съязвил Хановичус, снимая очки. Без очков он стал похожим на енота.

— У каждого, — не сдавался режиссёр. — Каждый, кто увидит картину, поймёт нас.

— А я никак не пойму беспринципности автора! — не отступал Хановичус. — Как легко вы отказываетесь от своего выстраданного сюжета!

— Трудно отказываюсь, — мрачно сказал автор, — но вижу в этом большой смысл. Речь идёт о добре…

— Добро! — Енот поднял мордочку и блеснул белыми зубами. — Фильм — дело государственное! Он стоит триста тысяч!

— У нас добро — тоже дело государственное, товарищ Хановичус! — вмешался в спор Арунас и с таким ожесточением вцепился в свою бороду, словно это была шевелюра его противника.

И тут заговорил директор:

— Подумайте ещё раз, товарищи! Взвесьте объективно все «за» и «против».

Хановичус надел очки и перестал быть похожим на енота.

— Редактора вы не слушаетесь, а каприз девчонки…

Арунас не дал ему договорить:

— Каприз девчонки! Да знаете ли вы, что дети в кино не играют, а живут. Это не каприз, а судьба.

— Громкие слова, — пробурчал редактор.

Арунас побледнел.

— Вы когда-нибудь видели страдания людей? — спросил он, обращаясь к Хановичусу. — Например, во время войны?

— Во время войны я был мальчиком, — невозмутимо ответил редактор.

— Я тоже был мальчиком. Но я видел фашистов. Я видел, как они жгли наши дома, как в нашем городке заставляли людей чистить тротуары… зубными щётками… Потом я видел, их везли на расстрел. Я помню их лица. Они ехали на фурах…

— Какое отношение это имеет к делу? — не поднимая глаз, спросил Хановичус.

— Я знаю разницу между капризом девчонки и страданиями человека, — сказал Арунас и подошёл к роялю. — Разрешите, я сыграю, — спросил он директора. — То, что я сыграю, относится к делу.

Директор развёл руками. Арунас открыл крышку рояля. Потёр ладони о брюки, чтобы согреть, и заиграл. И все заметили, что играет он одной левой рукой. Только левой. Всю пьесу левой рукой. В зале притихли, не понимая, что означало это необычное выступление режиссёра.

Автор сидел, закрыв лицо руками.

Неожиданно дверь отворилась, и в кабинет вошла Инга. Никто её не звал, никто не ждал. Она шла мимо и услышала знакомую музыку. Её играл Арунас во время первого знакомства. Эта музыка была грустной и тревожной. Она звучала не как жалоба, а как призыв друзей: быть рядом, не отступать, держаться. Её исполняли только левой рукой, словно правая была занята: сжимала рукоятку оружия.

Инга услышала музыку-призыв. Вошла. Арунас не сразу заметил девочку. А когда заметил, перестал играть.

— Что ты, Инга? — спросил он.

— Почему ты опять играешь одной рукой? У тебя другая устала?

— Устала, — сказал Арунас.

— У Гедриной мамы обе руки были заняты на войне. Она перевязывала раненых. А для винтовки не хватало рук.

Они разговаривали так, словно в кабинете никого не было. Все молчали. Все боялись нарушить беседу Инги и Арунаса.

— У санитаров нет брони. Только белый халат. А пуля не разбирает, кто солдат, кто санитар.

— Пуля не разбирает. Люди должны разбирать, — сказал Арунас и вдруг встал, закрыл крышку рояля и, обращаясь ко всем присутствующим, сказал:

— Во время первой мировой войны знаменитому австрийскому пианисту Витгенштейну оторвало правую руку. Он был солдатом. И тогда другой солдат, композитор Равель, специально написал концерт для левой руки. Может быть, это тоже называется беспринципностью? Между прочим, Равель вскоре умер от военных ран… Разные бывают капризы. Пойдём, Инга.

Арунас положил руку на плечо маленькой артистке, и они направились к двери.

— Снимайте по-своему, — устало сказал директор и пошёл следом за ними.

«Я здесь, мамите, ты слышишь меня? Я говорю с тобой молча, но ты должна слышать меня… Я знаю, что ты лежишь и не можешь подняться, чтобы подойти к окну… Но ты должна чувствовать, что я с тобой рядом. Я же чувствовала, когда мне было больно. Всё время чувствовала, что ты рядом. Ты только не беспокойся за меня. Я одета тепло. У меня на ногах носки, которые бабушка прислала из деревни. И свитер, который ты сама связала для меня. Правда, он немного мал, я выросла… Но он греет. Он тёплый, как твоё плечо… У меня немного пощипывает нос. Вот бы уткнуться носом в твоё плечо… Но ничего, я подожду, когда ты поправишься. И мой нос подождёт, потерпит. Главное, чтобы ты поправилась. Чтобы ты была!..»

Инга не замечала софитов, не замечала любопытных, которые всегда собираются в местах киносъёмок. Их никакой мороз не разгонит. И милиции с ними одно мучение.

— Граждане, пройдите! Вы мешаете съёмкам!

— А какой фильм снимается?

— Выйдет на экран — узнаете.

— А Банионис снимается?.. Кто режиссёр? Вон тот, бородатый?

Перекрывая все голоса, в мегафон звучал усиленный в пять раз голос помрежа:

— Гражданка в белой шубе, выйдите из кадра!

Перепуганная гражданка отскочила в сторону: может быть,

этот «кадр» под током?

Нет! Инга не видела и не слышала всего, что происходило на улице перед зданием больницы. Ей казалось, что Гедра на самом деле лежит в тихой, пахнущей лекарствами палате и оттого, что она, Инга, ходит под окнами, ей легче… Какое это прекрасное чувство — знать, что близкий тебе человек рядом. Пусть даже в больнице, но он есть. Есть! Есть!

Девочке не мешала обычная суета, из которой складывается строгий порядок съёмок. Она механически делала то, что ей говорил Арунас. Начинала свой проход сначала. Снова поднимала глаза. Снова пальцем от угла отсчитывала окна, чтобы найти нужное. Снимали они дубли второй, третий. Начинали сначала. Но внутри у Инги ничего не прерывалось. Её прекрасная жизнь вдвоём с мамой продолжалась. И девочка своим удивительным чувством проникала сквозь каменные стены, сквозь время, подчиняя себе реальную жизнь.

Поглощённая своими переживаниями, Инга не заметила в толпе любопытных отца. Его мешковатое пальто и съехавший набок треух затерялись среди других пальто и шапок. Зажатый костистым стариком и девушкой, поминутно встававшей на носочки, чтобы лучше видеть, отец наблюдал за Ингой. Что происходит сейчас с дочерью? Как она очутилась здесь? Почему волнующее напряжение застыло в её глазах? А ведь когда-то он замечал у неё именно такое выражение лица! Ах да, это было ещё тогда… Инга ждала у окна, а мама не возвращалась: она часто задерживалась по службе. Девочка всматривалась в даль, стараясь как можно раньше заметить маму. Вот тогда у неё были вот так же расширены глаза, а лицо затаило в себе предчувствие встречи… Почему всё это вернулось к дочери, а к нему не возвращается?

Старик толкал его локтем. Девушка-коротышка прыгала перед глазами. А он стоял, теряясь в догадках, большой и беспомощный.

Потом он ушёл, чтобы не попасться на глаза дочери.

Ещё в толпе была старая женщина со строгими серыми глазами. Она стояла, опираясь на палку, и внимательно наблюдала за Ингой. У неё, наверное, болела нога — осколочное ранение в голень, — и она старалась посильнее опереться на палку, и пряди седых волос выбивались из-под платка и касались острых скул. О чём думала фронтовая санитарка, неотрывно глядя на девочку? Может быть, хотела помочь ей, как помогала людям на поле боя? А может быть, Инга напоминала ей маленькую Гедру?..

Несколько раз, в перерывах между дублями, Инга подходила к Арунасу и спрашивала:

— Когда она появится в окне?

— Скоро, скоро, Инга. Она появится!

Множество людей смотрело в больничные окна. Гедры не было. Она и не могла быть, так как съёмка эпизода с её появлением в окне (натура, 15 метров) не была запланирована на сегодня. Этот кадр должен был сниматься отдельно, в другой раз. Но неотступный вопрос Инги — «Где она?» — насторожил режиссёра, и он понял, что не может отмахнуться от него. Надо, чтобы в окне появилась Гедра.

Арунас поманил пальцем Кику и шепнул ей:

— Возьми машину и привези Гедру.

— Она же сегодня не занята, — возразила девушка с кукольными волосами.

— Надо, чтобы она приехала. Для Инги…

— Тоже мне фрау-мадам, — пробурчала Кика.

Но Арунас сжал её руку выше локтя и твёрдо сказал:

— Чтобы через полчаса Гедра была здесь. Разыщи её хоть на краю света!

Кика нехотя зашагала к машине.

Она нашла Гедру в парикмахерской. Артистка сидела под феном с распущенными мокрыми волосами. Она была похожа на маленького космонавта в огромном шлеме.

— Здрасте! Я за вами! Пожалуйте в машину!

— Сегодня же я свободна, — возразила Гедра.

— Вы так думаете? Фрау-мадам желает вас видеть. И всё.

— Вот что, девушка, объясни толком, в чём дело, — сухо сказала Гедра.

— В чём дело? Снимается сцена под окном больницы. Инга смотрит на окно и ждёт, что вы появитесь. Арунас велел передать вам…

Больше Гедра ни о чём не спрашивала. Она вынырнула из-под фена и сразу из космонавта превратилась в хрупкую женщину.

— Ещё не готово, — забеспокоился парикмахер, представительный мужчина в золотых очках, похожий на профессора.

— Я вернусь, — сказала Гедра, — меня срочно вызывают на съёмку.

— На съёмку? — воскликнул парикмахер. — Ах, на съёмку! Меня никто не вызывает на съёмку… Он вздохнул и выключил фен.

— Когда же она появится? — снова спрашивала Инга.

— Она появится! Ведь она остаётся жить! Честное слово, Инга! Она остаётся жить из-за тебя!

— Из-за меня?

Девочка снова подняла глаза к окну, которое теперь находила сразу, не отсчитывая от края. «Я здесь, мамите, ты слышишь меня? Я говорю с тобой молча, но ты должна слышать меня. Ты должна, потому что ты будешь жить… Так сказал Арунас, а я верю ему. Ты будешь…»

И вдруг она увидела в окне знакомое лицо. Она не сразу узнала Гедру, потому что на голове у неё была белая косынка.

Она жива! «Жилка на виске тихо забилась. Белые губы потеплели. Грудь поднялась, чтобы сделать первый вздох. Ресницы вздрогнули, как острые стрелки приборов, определяющих присутствие жизни…» Мамите!..

— Гедра! — Инга закричала, хотя по роли она должна была молчать. — Гедра, ты будешь жить!

Девочка стояла на снегу, а изо всех больничных окон смотрели люди в серых халатах. Их привлекло сюда желание как-то скоротать тяжёлое больничное время. Но когда Инга крикнула: «Ты будешь жить!», все услышали её слова, и каждому показалось, что это к нему обращается маленькая артистка. Маленький добрый пророк!

Безмолвные молнии вольтовых дуг делали снег лиловым. Гудели пчелиные ульи софитов. Щёлкала хлопушка (номер кадра, номер дубля). Трубный голос помрежа гремел на всю улицу:

— Парень в лыжной шапке, выйди из кадра!

Звучали строгие, как у военных, команды:

— Мотор!.. Стоп!..

Оператор припадал к окуляру, как наводчик орудия, ловящий цель. А Инга, счастливая и взволнованная, не спускала глаз с окна, в котором стояла Гедра.

— Инга, пойдём, всё кончено! — Голос Арунаса вывел девочку из забытья.

— Всё кончено? — разочарованно переспросила девочка. — Что значит «всё кончено»?

— На сегодня хватит.

— Когда придёт Гедра?

— Сейчас она спустится.

— Может быть, она на самом деле заболела?

— Да нет же. Она здорова. Понимаешь?

— Понимаю… Здорова.

Тот день запомнился Инге вместе с большими оранжевыми апельсинами, которые пламенели на прилавках среди снега и льда. Они не поддавались морозу, и снежинки таяли, касаясь их мягкой, пористой кожи, как будто они были живыми, тёплыми.

В какой-то момент апельсины показались Инге яйцами, которые снесла в зимнем городе большая южная птица с оранжевыми перьями. Вот будет весело, если из апельсинов вылупятся птенцы! Оранжевой стаей они взлетят над белыми крышами, и людей охватит нежданная радость!

В этот день Инга возвращалась со съёмок вместе с Гедрой. Они шли по зимнему городу, и если им попадалась ледяная дорожка, то вместе разбегались и скользили на ногах. В морозном воздухе образовывались ледяные кристаллики, которые серебристой пыльцой оседали на плечи и слегка покалывали щёки.

— Хорошо, что ты осталась жива, — неожиданно сказала Инга, заглядывая в лицо Гедры. — Ты должна была остаться живой.

— Конечно, Инга. Я и осталась. Из-за тебя.

— Я спасла тебя? — спросила Инга, искренне поверив в свои слова.

Гедра утвердительно кивнула. И Инга почувствовала себя Королевой ужей, которая может не только ходить по земле, но и погружаться на дно озера. Ей захотелось сделать ещё какое-нибудь чудо, чтобы обрадовать Гедру. Но чудеса почему-то не приходили ей в голову. Она вспомнила о слоне, который остался зимовать на карусели, тогда как остальные звери уехали на склад. Но тут же спохватилась, что Гедра взрослая и ей неинтересно будет откапывать в снегу слона.

И тогда Инга придумала. Она сказала:

— Гедра, если тебе хочется курить, ты кури. Кури!

— Можно, я закурю прямо сейчас? — обрадовалась артистка.

— Кури, — повторила Инга.

Гедра тут же подбежала к киоску. Купила сигареты и спички. Она торопилась, словно боялась, что Инга раздумает и заберёт обратно своё разрешение. И пока она прикуривала, Инга внимательно следила за ней.

— Гедра, когда кончится кино, ты станешь другой? — неожиданно спросила девочка.

— Кто это тебе сказал! Глупости!

— Я хочу, чтобы это кино никогда не кончалось…

— Оно и не кончится, Инга! Потому что это уже не кино. Это — жизнь!

Неподалёку от парка им повстречалась старуха, которая несла за спиной большой пучок соломы. Солома золотилась и излучала нежный, согревающий свет. И девочка подумала, что мудрая старуха не поленилась и в ясный летний день набрала впрок солнечных лучей, чтобы в зимнее ненастье осветить ими город.