Самая высокая лестница

На деревьях вырастают листья

Эта маленькая девочка прибилась ко мне в пути. Я шёл по берегу, и она шла по берегу. Потом она поравнялась со мной и густым голосом сказала:

— У меня есть гребёнка. Хочешь причесаться?

— Спасибо, — отозвался я, — только мне нечего причёсывать.

— Волосы, — сказала девочка.

— Волос-то у меня почти нет.

Девочка недоверчиво покосилась на меня и на мою шляпу.

— Куда же они девались?

— Они опали, — сказал я. — Знаешь, как осенью опадают листья?

— Не знаю.

Она, видимо, пережила так немного осеней, что не запомнила, как опадают листья, и мне пришлось объяснять ей:

— Осенью листья желтеют и падают на землю. А весной вырастают новые, зелёные.

— Что же у тебя не вырастут новые, ведь уже весна?

На меня выжидательно смотрели два больших серых глаза, смотрели и требовали ответа на вопрос. Они, эти глаза, были уверены, что взрослый человек может ответить на любой вопрос, на то он и взрослый. А пока я молчал, обдумывал ответ, девочка спросила:

— У меня тоже опадут волосы… и не вырастут?

— Нет, нет! Ни один волосок не упадёт с твоей головы. А когда ты станешь старенькой, волосы побелеют.

— Как сырокваша?

— Сырокваша?!

— Я её не люблю, но ем. Заставляют.

Тут только я сообразил, что речь идёт о простокваше. Я засмеялся. Девочка тоже засмеялась, и я понял, что она знает, как правильно сказать, но привыкла вместо «простокваша» говорить «сырокваша».

Мы шли по берегу, по непросохшему и зыбкому дёрну, который пружинил под нашими шагами, как матрац. А рядом бурлила мутная, высокая вода и от неё пахло снегом и льдом — остатками зимы. Набирающее силу апрельское солнце пригревало и с непривычки пощипывало лицо. Это было одинаково приятно мне и моей спутнице.

Я снял шляпу и надел шутки ради на девочку. Она поправила её так, чтобы шляпа не закрывала глаза, и вдруг спросила меня:

— Ты чей?

Никто, как дети, не умеет так ловко ставить человека в тупик своими вопросами. Чей я? Когда-то очень давно, когда была жива мама, я был мамин. А чей я теперь?

— Ничей, — грустно ответил я.

Два больших серых глаза внимательно смотрели на меня.

— Так не бывает! Ты чей-нибудь!

— Ничей! — повторил я и почувствовал, как от глаз моей спутницы исходит тепло. Я повеселел от этого тепла и сказал:

— Хочешь, я буду твоим?

Я ждал утвердительного ответа. Но девочка остановилась, наклонила голову и задумалась. Я понял, что она не просто думает, а решает множество житейских вопросов. Например, куда меня деть, что со мной делать, чем меня кормить и куда прибить гвоздик для моего пиджака. А я стоял перед ней большой, загадочный и чем-то не похожий на знакомых ей взрослых.

Моя маленькая спутница не поняла шутки и про себя, вероятно, прикидывала, что я за человек. Может быть, я не мою руки перед едой, и у меня после гулянья всегда мокрые ноги, и я ем конфеты тайком, чтобы ни с кем не делиться? Мы как бы поменялись с ней ролями, и она, наверное, впервые в жизни почувствовала себя взрослой, вынужденной принимать решения, и у неё впервые прорезалось чувство ответственности: «Хочешь, я буду твоим?» Она не торопилась ответить «хочу», но и не сказала «нет».

Неожиданно девочка спросила:

— Ты не куришь по ночам?

Этот внезапный, как вспышка, вопрос сразу разрушил мои предположения о ходе её мыслей. Какие там мокрые ноги и немытые руки!

— Нет! Я не курю. Ни днём, ни ночью… — ответил я, — Почему ты спросила об этом?

Девочка сдвинула шляпу на затылок и очень естественно ответила:

— Я слышу дым во сне. Я кашляю от дыма!

Она кашлянула для убедительности. И задала новый вопрос:

— Ты не просишь всё время деньги?

— Деньги? Зачем мне просить деньги?

— Не знаю…

Глаза девочки потемнели и на мгновенье показались мне взрослыми.

— Что ты! Я не прошу денег, я зарабатываю их. Сам. Понимаешь? Я же взрослый.

— Ну и что ж, что взрослый? Взрослые тоже просят.

Она не сводила с меня глаз. Ей очень хотелось поверить, что я не курю ночью и не прошу денег, но ею владела насторожённость, и она продолжала задавать мне вопросы:

— Ваську не выгонишь из комнаты?

— Я люблю Васек, Мурок, Барсиков!

— Васька — это собака. Он разноухий: одно ухо белое, другое — чёрное.

— Я люблю… разноухих! — воскликнул я и сжал её маленькую руку.

Мы снова шли по берегу, и высокая бурная вода чуть ли не касалась наших ног. А моя маленькая спутница продолжала расспрашивать меня: не завожу ли я ночью пластинки и не ругаюсь ли из-за этого с соседями, не валяюсь ли по воскресеньям весь день в постели и не кричу ли из-за неглаженых брюк. Из этих вопросов, словно из мокрой серой глины, она вылепила тусклого человека, который не способен радоваться, что рядом с ним живёт, растёт, изобретает слова такое прекрасное большеглазое существо. Он — этот глиняный — сделал её насторожённой, не доверяющей играм.

Берег стал выше. Вместо зыбкого прошлогоднего дёрна теперь под ногами хлюпала глина. И её резкий земляной запах вытеснил прощальный аромат льда и снега. А может, это бил в нос запах серой глины, из которой девочка вылепила портрет, вероятно, своего отца?

Я искоса смотрел на девчурку, на её спутанные ветром и низкими ветками волосы, на мочки маленьких ушей, на синее платьице с аккуратной, почти незаметной заплаткой, на коленки, забрызганные глиной от беготни по лужам.

«Я буду любить тебя… Не буду курить по ночам, кричать на маму и выгонять за дверь разноухого Ваську… И когда придёт новая весна, у меня вырастут волосы… Пусть зелёные…»

Ничего этого я, конечно, не сказал своей спутнице. Я вздохнул и надвинул ей свою большую шляпу на самые глаза… Мы шли по непросохшей глине, ноги у нас разъезжались, и несколько раз мы чуть было не растянулись, но в последнюю минуту удерживали друг друга. То ли от этого скольжения, то ли оттого, что один из нас с трудом лепил, а другой с неприязнью рассматривал серого человека, мы оба очень устали. Девочка первая почувствовала это и сказала:

— А я умею писать воскричательный знак!

Она тут же пальцем на глине нарисовала палочку и точку.

— Зачем этот знак? — спросил я, делая вид, что не разгадал её словечка.

— Чтоб все слышали… когда очень надо, — ответила она.

И мы стали кричать «кто громче», чтобы испытать действие «воскричательного» знака.

Простились мы у глубокой лужи. Девочка присела на корточки и стала мыть коленки. Вода была холодной, но девочка тёрла коленки до тех пор, пока они не стали красными. Она распрямилась, вытерла руки о платье и протянула мне шляпу.

— Приходи на речку, — сказала она мне, как своему давнему приятелю, и побежала.

А я надел ещё тёплую шляпу и подумал, что от этого тепла и в самом деле могут снова вырасти волосы, как на деревьях вырастают листья…