Самая высокая лестница

Аист

В молодости мой дядя увлекался стрельбой «по тарелочкам», а я был его бессменным оруженосцем. Обычно по утрам дядя набивал карманы патронами и прихватывал две-три грубых фаянсовых тарелочки, которые, взлетая в небо, заменяли уток, рябчиков, бекасов и прочую дичь. Ружьё поручалось нести мне. Я собственноручно снимал его с гвоздя и с независимым видом надевал на плечо.

Ружьё было тяжёлым, но эта тяжесть была мне приятна: она приобщала меня к таинственной, тревожной жизни. Брезентовый ремень крепко давил на плечо, деревянный приклад бил на ходу под коленку, а от ствола, который покачивался над затылком, тянуло особым ружейным духом. И всё это поднимало меня и превращало в солдата, идущего навстречу подвигу.

Хорошо помню, как мы сворачиваем с дороги и направляемся к заливным лугам. От росы они мокрые, словно вода только что сошла с них. А вдалеке ровной полосой тумана обозначалась река. Мой дядя всего на четыре года старше меня. Но мне он кажется взрослым и самостоятельным. Он посвистывает, и я тоже посвистываю.

По траве, чуть поодаль от нас, шагает аист. Он напоминает

мне моего городского приятеля Шурика — такой же сутулый,

тонконогий и носатый. Мне кажется, что Шурик ради игры надел

на руки самодельные крылья, машет ими, а взлететь не может.

И походка у аиста как у Шурика — осторожная, опасливая,

словно ему непривычно ходить босиком и он боится наколоть ногу…

Мы идём мимо аиста, спускаемся в ложбину, заросшую незабудками, снова поднимаемся и выходим к реке. Река такая спокойная и неподвижная, что кажется сухой. Вот тут мы начинаем стрельбу «по тарелочкам».

По дядиной команде я подбрасываю мишень — выпускаю «утку», «рябчика» или «бекаса», а он вскидывает ружьё и бьёт влёт. Если дядя попадает, тарелочка разлетается на черепки. Но это случается редко. Мой молодой дядя стреляет плохо. И в своих неудачах он обвиняет меня: я боюсь выстрелов и заранее закрываю глаза, поэтому тарелочка летит не так, как хотелось бы дяде (можно подумать, что настоящие птицы будут лететь как ему хочется!). Дядя стреляет, тарелочка, целая и невредимая, мягко шлёпается в траву. Дядя разламывает ружьё, выбрасывает стреляную гильзу и вставляет новый заряд.

— Кидай ровнее и выше, — наставляет он меня. — И не закрывай глаза. Не маленький.

— Не маленький, — обиженно соглашаюсь я и тут же закрываю глаза.

Я жду выстрела. Но вместо оглушительного хлопка звучит дядин голос:

— Ты что, спишь?

Иногда мой молодой дядя попадал в тарелочку, тогда он, как маленький, прыгал от радости:

— Когда ты кидаешь правильно, всё получается!

Иногда, видя дядино отчаяние, я тайком разбивал тарелочку

о камень и приносил ему черепки. Дядя сразу наполнялся светом, словно где-то внутри него загоралась лампочка.

— А я думал, мимо! Скажи на милость, есть порох в пороховнице!

Но вот наступает минута, которую я жду с нетерпением и страхом, — дядя протягивает ружьё мне:

— Стреляй!

Я боюсь, но мне так хочется стрелять, что я напрягаюсь и беру ружьё. С закрытыми глазами невозможно попасть в цель — дядя и с открытыми редко попадает! — поэтому я до боли выкатываю глаза и начинаю целиться в небо. Ружьё становится вдвое тяжелей. А мушка, неподвижно сидящая на конце ствола, как бы оживает, срывается с места и начинает метаться по небу. Садится на облако, перелетает на дерево, опускается на куст. И у меня в руках нет силы, чтобы удержать эту бешеную мушку. А дядя уже кричит:

— Готов? — И, не дождавшись ответа, нетерпеливо кричит: — Пускаю!

Тарелочка взмывает в небо, мушка летит в другую сторону, глаза сами закрываются, палец давит на спусковой крючок… И тут следует удар в плечо, и свет пропадает. Я ничего не вижу и не слышу. Только острый дух выстрела вливается в меня вместе с дыханием.

Из оцепенения меня выводит дядин голос:

— Подбери тарелочку!

Сколько в этих словах иронии и презрения! Я подбираю целую и невредимую тарелочку и плетусь за своим молодым дядей. Я уже не замечаю ни голубых незабудок с жёлтой сердцевинкой, ни ватных волокон тумана, ни одинокого аиста, похожего на Шурика.

Вечером дядя садится за работу: набивает патроны для завтрашних стрельб. Откуда только у него берутся запасы пороха и дроби!..

Я хорошо помню, что в этот день дядя сбил две тарелочки. Он держал на ладони свежие черепки, любовался ими, нюхал.

— Ну, а теперь стреляй ты! — воскликнул он и протянул мне заряженное ружьё. — Сегодня удачный день. Надеюсь, и тебе повезёт!

Я вскинул ружьё и изо всех сил прижал его к плечу, чтобы оно обрело устойчивость. Мушка, почувствовав мою твёрдую руку, не металась по небу, а как привязанная делала маленькие круги.

— Готов?

Тарелочка слетела с дядиной руки и с сухим шорохом стала набирать высоту. И тут произошло нечто странное: маленькая тарелочка стала увеличиваться, расти, у неё появились крылья, она закрыла небо и юркая мушка не смогла вырваться за её пределы. Я зажмурился и… выстрелил. Когда же открыл глаза, то ясно увидел большую падающую птицу. От радости у меня перехватило дыхание. Что ты скажешь, дядя? Это тебе не черепки от тарелки! Я бросился к месту падения птицы. Дядя что-то крикнул мне вслед…

Моя радость сразу погасла, стала чёрной и холодной: передо мной в траве лежал аист. Он лежал без движения, неловко подмяв под себя одно крыло и широким веером распахнув другое. Голова его скатилась набок, а погасший глаз подёрнулся мутной плёнкой. Красные, словно окоченевшие, лапы были слегка поджаты…

Мне показалось, что передо мной лежит не птица, а мой городской приятель Шурик, который взлетел на своих самодельных крыльях, а я выстрелил. Мне захотелось объяснить Шурику, что я попал случайно, что стрелял я с закрытыми глазами. Но сам Шурик как бы исчез, осталось только беспомощное тело птицы. Ветер легонько перебирал нежный пушок, но это была не жизнь, а видимость жизни.

— Что ты наделал! — сказал мой дядя и швырнул в траву драгоценные черепки.

Они сразу потеряли свою цену. И всё вокруг потеряло свою цену, свой цвет, запах, вкус. Всё как бы стало ненастоящим, бумажным, лишённым жизни, как пернатое тело аиста, распростёртое на земле.

Молча, не глядя друг другу в глаза, мы закопали аиста в землю. Но в моём сознании аист ещё долго продолжал жить. Он то шагал осторожной походкой босоногого, то путался в больших крыльях и не мог оторваться от земли, то, задрав голову, отчаянно трещал клювом… Иногда аист превращался в самого Шурика. И мой городской друг одиноко бродил по заливным лугам, за чем-то наклонялся, что-то искал в высокой росистой траве… А потом аист и Шурик пропадали, и оставалось холодное чёрное пятно.

Я думал, что если мне снова придётся стрелять, я не выдержу, закрою глаза и убью ещё одного аиста. Я решил навсегда забыть о ружье. Не стрелять никогда в жизни. Ведь множество людей на свете совсем не стреляют, обходятся без ружей и тарелочек. Но через некоторое время я вспомнил, сколько нестреляющих людей ушло на войну. И там они стреляли, чтобы защитить самое дорогое…

Несколько дней мы с дядей избегали друг друга. А при встрече не вспоминали о происшедшем. Мой молодой дядя тоже переживал. Может быть, аист напоминал и ему кого-то, как мне Шурика.

Но однажды я пришёл к дяде и сказал:

— Идём!

Он удивлённо посмотрел на меня, не понимая, куда я его зову.

— Идём стрелять. Бери патроны. И тарелочки!

— А как же аист?

— Я хочу научиться стрелять с открытыми глазами. Потому что, когда стреляешь вслепую, можешь попасть в друга.

Молодой дядя ничего не сказал в ответ. Он набил карманы патронами, достал фаянсовую тарелочку и протянул мне ружьё.