Самородок

Глава 10

В четверти лиги от города к повозке присоединилась карета Достославлена в сопровождении конного отряда из пятидесяти наемников-чудотворов, да еще и с двумя плененными мрачунами — достаточно богатыми, чтобы заплатить за себя неплохой выкуп. Достославлен раздувался от гордости — отряд он собрал за одну ночь, наемники бросили своих нанимателей и решили служить Славлене, и это благодаря красноречию Достославлена. Мрачуны не высовывались из кареты и попыток бежать не предпринимали. Войта едва сдерживал желание придушить «красноречивого» мерзавца. За то, что использует смерть товарищей как риторический прием, средство убеждения — и не более.

— Драго Достославлен Северский по прозвищу Хитрозадый… — пробормотал Войта сквозь зубы, когда карета обогнала повозку.

— Ты напрасно его ненавидишь, — сказал Очен, сидевший рядом.

— Ненавижу? С чего ты взял? Я его презираю — ненависти он пока не заслужил.

— Ты просто его не знаешь, — улыбнулся Очен. — Драго — он совершенно беззащитный парень, наивный, смешной. Никто не относится всерьез к его пафосным речам и бездарным виршам, но потешаться над ними — это как смеяться над убогим. Его тщеславие — оно слишком бесхитростно, а потому трогательно. Он… очень хочет всем понравиться, быть полезным, быть своим, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Он тайно мечтает о славе — только эта тайна написана у него на лбу. И он в самом деле ради Славлены готов отдать все, что имеет.

— Я пока вижу, что ты трясешься в повозке, а Достославлен едет в карете. Видимо, он только готов отдать все, но пока не отдал, — хмыкнул Войта.

— Достославлен богат, да. И это его смущает. Ты видел пуговицы на его рубашке? Он мог бы украсить их драгоценными камнями, тем более что работа ювелира стоила не меньше, чем мелкие диаманты, но он выбрал солнечные камни, желая подчеркнуть свою принадлежность к клану.

— По-моему, он подчеркнул только собственную кичливость и безвкусицу…

Очен продолжал, будто не услышал замечания Войты:

— Однако он вкладывает деньги не только в строительство и армию Славлены, но и в школу экстатических практик, в мои опыты в частности.

— Опыты по чтению мыслей чудовищ Исподнего мира, что ли?

— Не только. Я за последние годы сильно развил концепцию созерцания идей и… Мне удалось от мысленного проникновения через границу миров перейти к телесному проникновению. Это состояние экстаза в экстазе, сжатие сознания до уровня рептилии — для обретения способности гада к пересечению границы миров… Когда телом более управляют импульсы позвоночного столба…

— Это потрясающе, Очен, — оборвал его Войта. — Я не силен в метафизике, но, сдается мне, сжатие сознания до уровня рептилии Достославлену дается легче, чем другим.

— Ты неправ, он не так глуп, как кажется, — у него есть поразительное внутреннее чутье. Он, я думаю, чем-то похож на многоглавого змея — способностью предвидеть будущее на много лет вперед.

— Ну да, я это и имею в виду — Достославлен думает позвоночником, а скорей всего — нижней его частью, — Войта поморщился. — Ты знаешь, что он вхож в самые высокие круги Северского научного сообщества?

— Богатство открывает множество дверей. Он женат на дочери одного из самых знатных мрачунов в Северских землях, ныне покойного.

— Его жена — мрачунья?!

— Она на нашей стороне.

— Знаешь, похоже, Достославлен и вправду обладает волшебным даром влезть без масла в любое отверстие… И пока я не вижу в нем ничего беззащитного и трогательного.

— Каким бы он ни был — он чудотвор, преданный Славлене целиком и полностью, — сказал Очен, пожимая плечами, и Войта усмотрел в этих словах камешек в свой огород.

С тех пор как Войта попал в замок Глаголена, путь в Славлену сильно изменился. Рыбацкая деревушка на берегу Лудоны, до которой из Храста можно было добраться проезжей дорогой, превратилась в значительный перевалочный пункт, забогатела на речных перевозках. И не лодчонки уже, а широкие лодьи на двадцать-тридцать гребцов везли товары в Славлену; разрослись постоялые дворы, процветали коноводчики, колесники, извозчики, кузнецы. Торговали здесь по-крупному, возами, а то и обозами, — товарами не только с Северских земель, но и из Натана, Годдендропа, Вид и даже Афрана.

Через лес в Славлену теперь вел летник — весной и осенью непроезжий, а зимой ненужный: передвигались по льду Лудоны. По летнику и направилась часть наемников, забрав с собой всех лошадей отряда и двух плененных мрачунов. Карета Достославлена осталась на одном из постоялых дворов, а повозку продали в три раза дешевле, чем купили в Храсте. Достославлен угостил всех, включая три десятка наемников, обедом в неплохом трактире и заплатил за путешествие на лодье, доверху груженной натанским льном.

Погода стояла хмурая, но сухая и безветренная, свинцово-серая вода Лудоны дышала не прохладой, а осенним холодом, тяжелая лодья шла против течения неспешно: скрипели весла и стучала колотушка, задавая ритм гребцам; по обоим берегам тянулся лес, лес и лес — Войту клонило в сон.

Наемники травили байки, две трети из которых Войта слышал еще от отца — менялись только города и имена. Достославлен прочел длиннющую оду собственного сочинения, в которой на все лады расхваливал славных парней — чудотворов. Войту едва не стошнило, а наемникам понравилось.

Он вспомнил — уже сквозь сон, — как его, пленного, везли из Славлены в Храст, на дне лодки, лицом вниз. Как всю дорогу, без устали и отчаянья, он пытался ослабить веревки на руках, как выходил в межмирье (лежа, да еще и уткнувшись лицом в днище, дело почти невозможное) и из последних сил собрал энергию, чтобы тут же выбросить ее одним ударом — бестолковым и бесполезным. Вспомнил, как на заднем дворе замка Глаголена грезил по ночам этим путем вверх по Лудоне, тупо и плотски, воображая себя то в утлой долбленке, то на шестивесельной славленской лодке, на которых отрядами ходили вниз по течению за товаром, то на корме такой вот большой лодьи — или даже на веслах… Этот путь всегда представлялся сладким, как бы труден ни был.

Ничего сладкого (кроме речей Достославлена) в этой сбывшейся грезе не ощущалось. Войта не боялся (или считал, что не боится) встречи с чудотворами Славлены. Думал об отце: обрадуется или наоборот, как Юкша, встретит его подозрением в предательстве? О матери думал, но не сомневался, что она обрадуется.

Почему Глаголен не ждал его у северных ворот? Почему никого не послал, чтобы отыскать Войту до утра? Почему не ударил по стрелка́м в зале совета?

Войта убеждал себя в том, что все складывается как должно: не придется терзаться муками совести, его научные труды нужны Славлене, и это придает жизни высший смысл. А труды Глаголена? Войта и так получил от него слишком много (в математике и механике, разумеется, а вовсе не материальными благами), надо поблагодарить за это Предвечного и не желать больше, чем отпущено судьбой. Юкша выведет семью из замка, они снова будут жить все вместе. А земельный надел можно продать — чтобы не иметь нужды в деньгах на оборудование лаборатории не хуже, чем в замке Глаголена.

Жаль было недоделанной, недодуманной до конца магнитофорной махины. В Славлене доделывать ее нет смысла.

Наверное, все вокруг думали, что Войта спит, — впрочем, иногда он в самом деле дремал. Наемники бросили байки и перешли к обсуждению размеров выкупа за пленных мрачунов, но Достославлен объявил вдруг, что именно эти мрачуны организовали убийство чудотворов в зале совета и должны предстать перед Славленским судом. Видимо, он это только что придумал — за десять часов трудно найти конкретных организаторов убийства. Наемники, искренне любящие деньги, подивились такому повороту событий, но не возразили. И выразили сожаление, что не убили негодяев сразу.

Кинуть двух мрачунов толпе на расправу? Если не считать откровенной нечистоплотности решения — обвинить невиновных, — много ли в этом смысла? Ничего дальновидного в решении Достославлена Войта не нашел — ненависть к мрачунам вообще использовать гораздо выгодней, чем обратить ее на двух конкретных мрачунов, которых толпа порвет на куски и будет считать убийство отмщенным.

Славлена изменилась тоже — раздалась вширь, поднялась выше, стала будто светлей, чище… Через Сажицу к посаду лег широкий каменный мост, прибавилось мощеных улиц — не только внутри крепости, но и в посаде. Причалы растянулись на всю длину крепостной стены, выходящей на Лудону, и захватили устье Сажицы; вдоль них теперь бежала широкая ровная дорога. Разрослись торговые ряды и гостиные дворы, появились богатые каменные дома, кабаки и трактиры всех мастей. Крепостную стену надстроили и вверх, и вширь, покрыли тесом башни и боевой ход, а жерла пушек в бойницах, направленных вниз по течению Лудоны, Войта заметил еще с лодьи.

Сойдя на причал, он растерялся было: куда пойти? Домой, где уже два года никто не живет? Где сыро, пыльно и холодно? К отцу, который обвинит его в предательстве? В школу, где никто не обрадуется его возвращению? Войта почувствовал себя чужим в чужой, изменившейся, новой для него Славлене.

Было позднее уже утро, ночью лодья стояла у берега — спали у костров.

— Пойдем? — спросил Очен, оглянувшись на Войту.

Тот кивнул, положившись на выбор Очена — пойдет ли тот в школу, домой ли (Очен все так же жил в отцовском доме, по соседству с родителями Войты).

Достославлен бурно руководил наемниками (собирался вести их к градоначальнику), выяснял, где ночевала часть отряда, ехавшая по летнику с лошадьми, где лошади и пленные мрачуны. Предложил Очену и Войте ужин в трактире возле школы — подробно рассказать товарищам о произошедшем в Храсте и похвастаться Войтой и его успехами на научном поприще.

Очен направился домой и по дороге увлеченно рассказывал о чудовищах Исподнего мира, гадах и росомахах. Войта его не слушал.

Деревенская улица, на которой он родился и вырос, крепкий отцовский дом не изменились совсем — даже сердце защемило. Каменные заборы с арками ворот поднимали здесь во времена строительства крепостных стен, тем же камнем обкладывали фундаменты. Вроде и за пределами крепости улица — а все равно часть крепости. Потом арки над воротами увил девичий виноград, теперь сильно разросшийся и расцвеченный яркими осенними красками. Войта всегда гордился, что его дом огорожен камнем с двух сторон, а дом Очена, например, только с одной. Зато у Очена было две арки — для ворот и калитки, — а забор, украшенный поясками и крытый тесом, поднимался выше всех на улице.

У уличного колодца, стоявшего напротив отцовского дома, как всегда судачили женщины, поставив на землю ведра — у кого-то полные, у кого-то еще пустые. Мимо с криками пронеслась ватага ребятишек, женщины грозили пальцами им вслед и кричали знакомое «вот я тебе». Войта не сразу разглядел мать, направлявшуюся к колодцу, и Очен его опередил.

— Тетушка Плавна! Поглядите-ка, кого я вам привез!

Мать медленно повернула голову, будто боялась увидеть что-нибудь не то, а потом уронила на землю оба ведра разом. Шагнула в сторону Войты, остановилась, пошатнувшись, шагнула снова… Он поспешил ей навстречу, испугавшись, что она споткнется и упадет.

А к колодцу с воем уже бежала мать Очена, за ней едва поспевала его жена — до Славлены дошел слух об убийстве чудотворов в Храсте.

Пожалуй, именно в объятиях матери Войта окончательно уверился, что рад возвращению в Славлену. А она, полив слезами его безрукавку, повернулась к дому и крикнула в раскрытую калитку:

— Дед! Дед, да оглянись же, наконец!

Отец, хоть и был стар, не одряхлел вовсе, не согнулся — и во дворе не на солнышке грелся, а тесал колья топором. И, увидев у калитки Войту, топора не выронил, а воткнул в колоду, приставил кол к стене, отряхнул зачем-то руки. Покусал губы, поглядел в небо… И выговорил, почему-то шепотом:

— Я знал. Я говорил им всем: кто угодно, только не Войта… Мой старший сын предателем стать не может…

Вспоминая отца, Войта почему-то забывал, что давно стал выше его ростом.

— Доктор Воен! — покрякивал отец за столом. — А? Старая? Доктор Воен! Как звучит-то! Я говорил, что мой сын всем ученым мрачунам утрет нос! И Очены теперь пусть перед нами не гордятся, их Айда, небось, только магистр.

Слушая отца, Войта постепенно отбрасывал сомнения и даже сожаления о недоделанной магнитофорной махине.

— Вот как все было-то! — разъяснял отец, видимо, матери. — Богатый мрачун даже землю Войте пожаловал за научные труды! А они чего нам наплели, а? Гордиться надо, что славленский парень, чудотвор, в большие ученые вышел, прославил и Славлену, и школу чудотворов на всю Северскую землю, что даже мрачуны за ним заслуги признали!

И с решением вернуться отец тоже был согласен. Слух об убийстве чудотворов в Храсте взбудоражил Славлену, поговаривали даже о войне, но тут отец, вояка опытный, только махнул рукой:

— Какая война? Разговоры одни. Чтобы идти на Храст, надо армию иметь, а не гарнизон. Вот сорок лет назад натанцы Храст осаждали, и что? Семидесятитысячное войско, пять тыщ конницы, две тыщи чудотворов — и все коту под хвост! Как зима пришла, зады им приморозила, так и покатились в свою Натанию. По дороге больше людей потеряли, чем при осаде.

Мать же интересовалась здоровьем внуков и особенно расспрашивала о Румяне — любимой младшей внучке. Войта о дочери ничего толком сказать не мог, кроме того, что Глаголен приставил к ней воспитательницу из Годдендропа, обучавшую ее хорошим манерам, домоводству, вышиванию и музыке. Мать всплескивала руками и восхищалась:

— Ах, моя заюшка! Как знатная госпожа будет! Как царевна!

— Не будет, — разочаровал ее Войта. — Ладна и дети вернутся в Славлену.

— Послушай, — заволновался вдруг отец, — а этот твой богатый мрачун не причинит Ладне и детям вреда? Ну, тебе в отместку? За то, что ты ушел? Не станет тебе через них угрожать?

— Нет, не станет.

В этом Войта был совершенно уверен.

А вскоре после обеда явился нарочный из городской управы и сообщил, что Войту просят к градоначальнику — рассказать о подлом убийстве чудотворов в зале совета, ведь он оказался единственным, кто видел это своими глазами. Очена, Достославлена и чудотворов из «Ржаной пампушки», бежавших в Славлену, позвали тоже.

У градоначальника собралась не только вся городская верхушка, но и ректорат школы экстатических практик — всего человек двадцать, не меньше.

Достославлен произнес пылкую речь о подлости мрачунов.

Войту не расспрашивали о его судьбе и не намекали на подозрения в предательстве, будто его возвращение в Славлену само собой разумелось. Ученые из школы задали несколько вопросов о магнитодинамике, но не напирали на ее герметичность, хотя по вопросам было ясно, насколько труды Войты ценны для чудотворов, — не только Глаголен понимал, что магнитодинамика — это ключи для овладения миром.

Начальник городской стражи после рассказа Войты сразу насторожился и даже переспросил:

— И никто из мрачунов не ударил по стрелка́м?

— Ни один, — кивнул Войта.

— Это странно.

— Что же в этом странного? — удивился градоначальник.

— Представьте, если сейчас в этом зале неожиданно начнется стрельба из лука, что сделаете вы сами, прежде чем лечь на пол?

Войта оглядел полутемную комнату, поименованную «залом», — пятнадцать на двадцать локтей, стрелок бы и лука поднять не успел…

— Ну да, — улыбнулся градоначальник. — Я, конечно, сначала ударю в стрелка.

— Только для самозащиты, — закончил за него начальник стражи. — Может, кто-нибудь из присутствующих и растеряется, но, мне кажется, половина из нас сначала нанесет удар и только потом задумается. Мрачуны ничем от нас не отличаются, а в зале совета было множество мрачунов. И никто из них по стрелкам не ударил.

— Потому что мрачуны знали об убийстве заранее! — торжественно заключил Достославлен. — У них не было причин опасаться за свои жизни!

А Войта подумал, что мрачунов в зале было слишком много, чтобы все они состояли в заговоре.