Самородок

Глава 12

Удар чудотвора не имеет ничего общего с электрическими силами. Его нельзя описать и с точки зрения механики — он лишь похож на механический. Будто воздух становится магнитным камнем. И мрачуны, и примитивные твари, вроде гадов или мошек, выпивают его энергию, от него нельзя защититься — только встать под прикрытие мрачуна. Или многоглавого змея, мысли которого читает Очен. Или под защитное поле магнитофорной махины, оставленной в замке…

Ощущение бессилия, беспомощности, одиночества было, пожалуй, сильней, чем в первые месяцы плена, и сравниться могло только с отчаяньем, которое Войта испытал, потеряв способность к удару. Он чужой здесь, в родном городе. Он нужен Славлене лишь как драгоценный трофей, и никому нет до него никакого дела. А впрочем…

Понятно, мать всегда встанет на его сторону, какую бы подлость или предательство он ни совершил. Но отец? Братья?

В юности Войта считал отца твердолобым и недалеким человеком, но теперь, когда имел полное право на такое мнение — благодаря не ученым званиям, а исключительно умению думать, — он, напротив, с гораздо большим уважением стал относиться к отцовскому опыту, к его простой житейской мудрости. Чтобы там ни было, а мнение отца Войту волновало гораздо больше мнения Айды Очена и даже больше, чем мнение Трехпалого. Кроме того, с годами он в полной мере оценил, что «великого ученого» из него сделал в первую очередь отец, а уже потом Глаголен.

Признаться, он долго не решался заговорить с отцом. Но больше в Славлене не нашлось бы ни одного человека, который стал бы его слушать. И, пожалуй, не ради мудрого совета Войта решился на этот разговор — он будто бы хотел заранее оправдаться за то, что собирался сделать.

Если бы лет двадцать назад Войте сказали, что он боится отца, он бы кинулся на обидчика с кулаками. Наверное, потому, что в самом деле всегда отца боялся, но не желал признаваться в этом прежде всего самому себе — и ежедневно самому себе доказывал собственное бесстрашие. А теперь отчетливо понял, что боится отца. Сильней, чем боялся выступить на сессии Северского университета. Теперь у него так же пересыхало во рту и так же подгибались колени. И если на кафедру его силком вытолкал Глаголен, то теперь некому было хорошенько врезать Войте промеж лопаток, чтобы он начал, наконец, пресловутый разговор. Пока его не посетила спасительная мысль: теперь у него есть железное оправдание не желать смерти Глаголену, понятное каждому, даже самому бесчувственному или слабоумному. И уж отцу — тем более. Или не о его родных внуках шла речь?

Мать возилась с коровой в хлеву, отец в саду мазал известью комели яблонь — чтобы зимой их не грызли зайцы. Войта понаблюдал за ним издали и только потом, набравшись решимости, подошел скорым шагом.

— Пойдем в дом, надо поговорить.

Отец ничего не сказал, молча поставил ведро с известкой на землю и отряхнул руки.

Войта начал вовсе не с того, с чего надо было начинать, когда они уселись за стол друг напротив друга.

— Один из мрачунов, которого сегодня в клетке возили по городу, — тот самый человек, в замке которого я жил, который сделал меня доктором математики, выделил мне ренту, платит за обучение моих сыновей, твоих внуков…

Отец поднял на Войту взгляд — не испуганный пока, не настороженный, не осуждающий. Удивленный, пожалуй. И вздохнул, покачав головой:

— Значит, твой благодетель…

Войта слишком долго сдерживал гнев перед ректором и начальником стражи, чтобы и от отца стерпеть то же оскорбление: вскипел (так, что щекам стало горячо до боли) и изо всех сил жахнул кулаком по столу:

— Едрена мышь! Чтобы я этого слова не слышал!

И вместо того чтобы напомнить, кто здесь кому должен указывать, отец смешался и даже, пожалуй, оробел — выставил вперед ладони, будто защищаясь, и примирительно пробормотал:

— Ну извини, извини…

Выплеснув гнев, Войта понял, что погорячился, и поспешил пояснить:

— Доктор Глаголен — мой друг, наставник, а не благодетель.

— Хорошо, — кивнул отец. — Пусть будет наставник. Но если он убил чудотворов из школы, можно ли принимать его… хм… его помощь? Не осквернит ли это память убитых?

Однако! Отец не посмел утверждать — высказал предположение…

— Глаголен не имеет никакого отношения к убийству чудотворов, можешь мне поверить. Если хочешь — я в этом поклянусь. Он козел отпущения, богатый и влиятельный. Сперва с него собирались содрать выкуп, а потом узнали, что его знания в магнитодинамике угрожают Славлене, и решили казнить. Но дело не в том…

— Ладна? Дети?.. — догадался отец и прижал руку ко рту.

— Матери не говори. Очен только что рассказал: мне решили не сообщать, что, в случае казни Глаголена, в замке убьют мою семью. Ты понимаешь? Они договорились ничего мне не сообщать! Чтобы я возненавидел мрачунов! Будто у меня нет других причин их ненавидеть!

Отец замолчал, обдумывая сказанное.

— То есть мрачуны готовы обменять этого Глаголена на твоих детей? И что, наши на такой обмен не согласились?

— Я думаю, мрачуны готовы заплатить и немалый выкуп в придачу к твоим внукам… Но «наши» даже обсуждать этого не стали. Понимаешь? Они просто решили ничего мне не говорить!

Отец задумался снова. Войте показалось даже, что у него на глазах выступили слезы, — но отец сглотнул, и слез Войта больше не видел.

— Послушай, а если… ну… упасть в ноги… Попросить пощадить детушек?

— Кому в ноги, Глаголену? — поморщился Войта. — Не хочешь ли ты, старый хрен, сдохнуть, чтобы мои дети остались в живых?

— Да нет, не ему, конечно. Градоначальнику там. Или даже ректору школы… Если тебе зазорно, могу и я, спина не переломится.

Надо же! Войта никогда бы не подумал, что отец может упасть кому-то в ноги…

— Ректору в ноги я сегодня уже падал, — оскалился Войта. — И начальнику стражи еще. До градоначальника не дошел, но он мне ответит то же, что и ректор. Когда Очен мне рассказал о письме из замка, я думал не в ноги упасть, а глотку ректору порвать… Вовремя вспомнил, что он чудотвор…

— Да и что, что чудотвор! — Похоже, отцу тоже больше нравилась мысль порвать ректору глотку, а не упасть ему в ноги…

— Бать, я же… Он меня одним ударом может убить… — Войта потупился.

— И ты поэтому испугался? — возмутился было отец, но вовремя одумался. — Я не то, конечно, хотел сказать… Сынок, ты… Ты не очень-то расстраивайся из-за этого. Все знают, что удара можно лишить только сильного человека, бесстрашного. Слабак или хитрец раньше сдастся. Ну хочешь, вместе к нему пойдем, а?

— Зачем? Шею ему свернуть? Не поможет!

— Нет, но… Просить-то можно по-разному. Я давно заметил, что человеку с арбалетом в руках в смиренных просьбах отказывают реже, чем человеку без арбалета…

— Не поможет…

— Знаешь, если моим товарищам рассказать об этом, никто в стороне не останется. А если в городе об этом узнают, твоего ректора на куски порвут.

— Бать, они скажут, что никакого письма не было, тебя убьют, а меня посадят на цепь в какой-нибудь школьной лаборатории. Скажи мне лучше, нет ли у тебя знакомых из стражи в крепости?

— Побег своему… хм… наставнику думаешь устроить?

— Нет. Мне нужно с ним поговорить. Верней… мне нужно получить ответ на один вопрос.

— Ну, для такого дела, может, и есть… — Отец пожал плечами. — Но будет ли от этого толк?

— Толку от этого будет не много. Но я должен знать. Для себя должен знать… Понимаешь, когда стреляли в чудотворов, никто из мрачунов не ударил по стрелкам на балконе. Никто. Ни один. Я хотел спросить: почему? Не может быть, чтобы все до единого мрачуны были в заговоре. Глаголен точно не был. Я бы знал, понимаешь? Он должен был оглянуться на звук выстрела еще до того, как первая стрела попала в Литипу-стерка. И ударить.

— Может, мрачуны устроены не так? Удар мрачуна может убить человека, лишить разума, но ведь не мрачунов берут в наемники, а чудотворов. Может, они не привыкли отвечать ударом на выстрел?

Надо же, отцу не пришло в голову, что все мрачуны сговорились убить приехавших на сессию чудотворов… Может, он прав — мрачуны просто не привыкли защищаться ударом? Глаголен никогда не воевал, у него для этого есть обученная стража. Да и прочие мрачуны в зале совета на воинов походили очень мало.

Однако трость в руках Глаголена была опасней, чем палица в руках опытного наемника…

Два дня в ожидании встречи с Глаголеном Войта провел в своем заброшенном доме, в пыльной лаборатории, — он даже не прибрался как следует, пожалел времени. Слишком велика была злость на ректора Йергена, на Достославлена, на всю верхушку Славлены и слишком невыносимо ощущение собственного бессилия — Войта собирал магнитофорную махину, убеждая себя в том, что она в любую минуту может ему пригодиться.

И только собрав ее полностью, зарядив батареи, проведя несколько пробных выстрелов, пришел к выводу, что сделал это напрасно. Да, махина имела совсем небольшой вес, но все равно выглядела смешно и глупо… Смешно и глупо было угрожать ею чудотворам.

Он не мог спать: едва закрывал глаза, так сразу видел воеводу замка Глаголена, который при детях надругается над Ладной, а потом убьет их — у нее на глазах…

Войта думал, что его проведут в крепость тайно, ночью, но все вышло иначе — отец сговорился не с рядовыми стражниками, а с комендантом, и Войту пропустили к Глаголену в открытую, среди бела дня, ни от кого этой встречи не скрывая.

Жаль: Войта рассчитывал посмотреть, можно ли, подкупив стражу, проникнуть в крепость и выйти оттуда. Понятно, среди бела дня, не таясь, да еще и под поручительство отца, помочь Глаголену бежать было невозможно.

Крепость не была тюрьмой, но для содержания пленных в ней имелось несколько камер с крепкими решетками на окнах. Бежать оттуда в самом деле возможным не представлялось: кроме непосредственной охраны возле двери, запертой на замок, нужно было пройти через десяток помещений, где всегда кто-нибудь да был, пересечь три широких двора, которые от и до просматривались со стен, миновать двое ворот, у которых стояла стража, и в довершение перейти мост через ров, который поднимался на ночь. Окно камеры выходило во двор, который тоже просматривался со стен. Легче было взять крепость приступом, чем тайно из нее бежать… Впрочем, Войта пока не отчаялся — собирался подумать о побеге чуть позже.

Глаголен был один в камере — его товарища по несчастью держали отдельно. Выглядел он неважно, но был вполне здоров, разве что слегка простужен.

— Ба, доктор Воен! — поприветствовал он Войту довольно бодро. — Не ожидал, что тебе удастся сюда пробраться!

— Это мой родной город, Глаголен. У отца нашлись связи в крепости. Как поживаете, кстати?

— Не очень хорошо. Готовлюсь достойно встретить свой конец. Был уверен, что чудотворы согласятся на выкуп, но, видно, Славлена разбогатела настолько, что кровь врага ценится здесь дороже золота. Садись, доктор Воен. Вот сюда, на солому. Или ты заглянул на минутку, попрощаться?

Ничего, кроме соломы на полу и ведра для нечистот, в камере не было.

— Признаться, мне не до шуток. Я осмотрелся тут немного… Бежать отсюда будет трудно.

— Бежать отсюда невозможно, — ответил Глаголен спокойно. — Но, знаешь, это хорошо, что ты пришел. Я не очень доверяю страже, а у меня есть бумага, которую я непременно хочу отправить в замок. И, думаю, на тебя в этом можно вполне положиться.

— Разумеется, я передам в замок бумагу…

— И сделаешь это как можно скорее. Дело в том, что в этой бумаге — моя последняя воля. Завещание мною давно составлено, с этим вопросов не возникнет. А тут… Я боюсь, твои собратья приложат все усилия, чтобы моя последняя воля не дошла до замка вовремя.

Глаголен подвинулся и откинул с пола солому, доставая сложенный вчетверо лист бумаги.

— Я не хотел, чтобы ты это читал, но лучше тебе ее прочесть, чтобы ты понимал, почему я тороплюсь, — добавил он, протягивая бумагу Войте.

Чтобы прочесть написанное, пришлось встать и подойти к окну — в камере было сумрачно. Войта недоумевал, откуда Глаголен взял бумагу и чернила, но чернил ему, по всей видимости, не дали — текст был нацарапан на бумаге углем. Под ним, кроме витиеватой подписи мрачуна, отпечатался его большой палец — чтобы не осталось сомнений в подлинности. Три четверти письма как раз и посвящалось попыткам убедить адресата в его подлинности.

Последняя воля Глаголена выражалась одной строкой: немедля доставить в Славлену семью доктора Воена, не причинив ей вреда.

— Глаголен, подписать эту бумагу все равно что подписать себе смертный приговор. Вы это понимаете?

— Доктор Воен, ты дурак. Мой смертный приговор давно подписан. Как бы я ни поступил, как бы ты ни поступил — все однозначно закончится моей смертью.

— Я надеялся на обмен. Не все чудотворы в Славлене столь бессердечны, чтобы убивать детей ради политических амбиций.

— Смею надеяться, что это так. Но не эти чудотворы принимают решения. И дело вовсе не в политических амбициях, хотя громкое судебное дело играет чудотворам на руку.

— Я понимаю, что дело в магнитодинамике… В том, что вы не позволите сделать ее однобоким разделом герметичного мистицизма, как вы однажды изволили выразиться.

— Ничего ты не понимаешь, доктор Воен… — Глаголен нарочито отвернулся к окну и снисходительно вздохнул.

Войта ждал, что мрачун все же объяснит, что хотел этим сказать, но тот все так же смотрел в окно и продолжать не намеревался.

— И все-таки я сначала попробую добиться обмена, — проворчал Войта.

— Ты можешь опоздать. Я не знаю, сколько времени в замке готовы ждать моего возвращения, но вряд ли там станут дожидаться известия о моей смерти.

— Десять дней. Они готовы ждать десять дней.

— А, так из замка уже прислали сюда свои требования?

— Да. Но, понятно, чудотворы не поспешили рассказать об этом даже мне… — Войта скрипнул зубами.

— Это логично, ты не находишь? — Глаголен наконец повернулся и глянул на Войту.

— Весьма, — кивнул тот.

— Логика не имеет степеней сравнения, — усмехнулся мрачун. — Так зачем ты пришел? Я понял, мою бумагу ты считаешь поступком недальновидным, а потому вряд ли собирался просить меня спасти твоих детей ценой моей жизни. Тогда зачем? Выразить соболезнования? Сомневаюсь.

— Я пришел спросить. — Войта расправил плечи и посмотрел на Глаголена в упор.

— Спрашивай. Ты так редко о чем-то меня спрашиваешь, что, я подозреваю, ответ для тебя очень важен…

— Да. Важен. Я хочу спросить: почему в зале совета вы, Глаголен, не ударили по балкону, когда оттуда начали стрелять? Мне плевать, почему этого не сделали остальные мрачуны…

Глаголен снова вздохнул и поглядел в окно. Подумал о чем-то и, прежде чем ответить, все же повернулся к Войте.

— Я ударил по балкону еще до того, как первая стрела достигла цели, доктор Воен. И, уверяю тебя, так поступили многие мрачуны, присутствовавшие в зале. Когда за спиной щелкает тетива лука, успеваешь нанести удар прежде, чем подумаешь и оценишь опасность. На звук.

— И что, ни один удар не достиг цели? — не поверил Войта. И лишь договаривая фразу, сообразил, о чем ему только что сказал Глаголен.

— Я не хотел говорить тебе этого. Мне показалось, тебе будет больно это слышать.

— Едрена мышь… Вам это не показалось чудовищным?

— А не чудовищно расстрелять из лука гостей, ученых, прибывших на сессию университета с самыми мирными намерениями? Почему ты считаешь, что мрачуны могут совершать чудовищные поступки, а все остальные — нет?

— Ну… чудотворы враги мрачунам…

Глаголен презрительно поморщился:

— Это мечты чудотворов — надеяться, что мрачуны станут с ними враждовать. Мрачуны плевать хотели на чудотворов, они не враждуют с чудотворами, а смеются над ними! Да, кто-то из них готов запретить изучение магнитодинамики, кто-то готов снарядить поход на Славлену, чтобы поживиться, продавая пленных чудотворов. Но никому из мрачунов нет нужды убивать ученых из Славленской школы. Потому что это не смешно.