Самосожжение

Москва. 1980 год

Первый раз в этот день телефон позвонил ровно в девять. Будто в каком-то учреждении. Я был на кухне и схватил трубку сам, хотя обычно это делала Алина, решая по своему усмотрению, звать меня к телефону или не нужно. Так было у нас заведено. Семейная подстраховка…

— Георгий Георгиевич? — голос был незнакомый.

— Да…

— Привет вам! Я звоню по поручению Бээна. То есть, извиняюсь, Бориса Николаевича. Знаете такого? — голос стал вроде как дружески шутливым.

— Знаю, конечно! — сказал я. — Простите, а кто вы и откуда звоните?

— Я слушатель Академии общественных наук. Так что проживаю пока в столице, — охотно доложил незнакомец и добавил совсем по-свойски: — Зовут меня Матвеем Николаевичем, но землякам я разрешаю звать меня Мээном, а вы же земляк!

— Очень рад! — сказал я, думая, однако, о Бээне: какое же, интересно, поручение дал он этому слушателю.

— Бээн прилетает в Москву через… через… — Мээн, вероятно, смотрел на часы. — Через пятьдесят минут. И он дал мне поручение привезти вас в аэропорт.

— Зачем? — растерялся я.

— Чтобы встретить его.

— Чтобы я встретил Бээна?!

— Ну да! — Мээн, похоже, разыгрывал меня. — А разве вы не хотите встретить Бээна?

— Но… я же никогда не встречал его раньше, — простодушно признался я.

— А вот теперь и встретите! Я сейчас заеду за вами, — деловито сказал Мээн. — Ваш адрес у меня есть. Буду через десять минут. И мы вовремя успеем в аэропорт…

Я не сразу пристроил на место телефонную трубку.

«Это из-за моей статьи… — подумал я. — Вероятно, с чем-то не согласен… Уж не для того же Бээн хочет меня видеть, чтобы пожать мне руку!..»

— Я должен поехать в аэропорт, — сказал я Алине.

— Да я уже догадалась…

Алина была больна, и я, конечно, знал об этом.

— Прости, пожалуйста. Я и не собирался сегодня уходить из дома в первой половине дня, пока не вернется из школы Гошка.

— Ну что ты! — Ее это тронуло. — Ничего страшного.

— Да ведь Юрик не отстает от тебя ни на шаг!

— Не отстаю, — настырно подтвердил Юрик.

Я на ходу поцеловал Алину и потрепал пальцами волосы Юрика.

Я быстро, почти лихорадочно переодевался.

У меня теперь не выходила из головы предстоящая встреча с Бээном.

Конечно, он прочитал в центральной газете мою статью о родных краях. Только этим и можно объяснить его желание встретиться уже в аэропорту. Дел у Бээна в Москве, надо полагать, непочатый край, и он хочет, вероятно, выкроить время и поговорить со мной прямо в машине.

Точнее, высказать свое отношение к статье.

Используя один из своих универсальных ответов.

А может, заодно и меня коснется?

В том смысле, что не такой публикации ожидал он от столичного социолога, которому, кстати, в свое время было дано напутствие самого товарища Пророкова.

Но ведь статья возникла не вдруг, не на кофейной гуще! Я же ездил в Лунинск почти каждый год и встречался с Бээном несколько раз, вместе с ним бывал в хозяйствах области, так что написал эту статью не наскоком, не с бухты-барахты.

— Ты помнишь, — вдруг сказала Алина, выходя из кухни, — я же тебе говорила, что не надо писать эту статью…

Я взял из шкафа бритву.

— Ты никогда меня не слушаешь, — обиделась Алина.

Я включил бритву. Шум моторчика скрадывал звук ее голоса. А вдобавок еще и за окном, на улице, поднялся неимоверный грохот. Бульдозерист завел свою махину. До чертиков надоела эта вечная стройка. Одно ломают, другое возводят. Я молча смотрел на жену, как она закрывает и открывает красивый аккуратный рот, и хорошо себе представлял, о чем она говорит. Не надо писать такие статьи. О родном крае. О земляках. Так трудно быть беспристрастным. Нельзя же только хвалить. Надо писать и о недостатках. Но как раз этого-то никто и не любит. И земляки обидятся в первую очередь. Ты, например, просто хотел написать, что нужно беречь уникальную природу края, кедровые леса и чистейшие горные реки, как бы изрекая на всякий случай вечные истины, а земляки поймут это как намек, что у них плохо поставлена охрана природы. А Бээн — он тоже человек. С эмоциями. И ему тоже будет неприятно, если на всю страну прозвучит какая-нибудь критика в адрес земляков, а стало быть, в его собственный адрес, даже если критика эта будет завуалирована, так сказать…

Я выключил бритву.

— Послушай, Аля, мне совсем не хочется ссориться. Мне просто некогда, понимаешь?

— Пожалуйста, я вообще могу ничего не говорить.

— Ну да! Это ты можешь!..

Я кое-как завязал галстук.

В дверь позвонили.

На пороге стоял незнакомый мужчина. Верзила. Амбал…

— Георгий Георгиевич? — незнакомец улыбался. — Я за вами. Я только что вам звонил… Я слушатель Академии…

Ну и так далее.

Мээн тиснул мою руку.

— Может, пройдете на минутку? — Мне стало неловко, что я так сурово встретил земляка.

— С удовольствием бы. Но в другой раз. А то опоздаем к самолету.

И тут в прихожую вышла Алина. Чего ей, конечно, не следовало делать. В ногах у нее, цепляясь за халат, путался Юр и к.

Мээн во все глаза смотрел на Алину.

— О!.. — только и сказал он и поспешно протянул Алине руку, словно боясь, что она, как диковинная бабочка в ярком халате, упорхнет сейчас обратно.

Алина с улыбкой подала ему свою руку.

Во взгляде Мээна нетрудно было уловить застарелый, не утоленный и к зрелым годам интерес к хорошенькой женщине — разумеется, к незнакомой и молодой.

Я знал мужчин такого типа.

Впрочем, под обычное определение «бабники» они подходили далеко не все. Напротив, иные из них слыли добропорядочными семьянинами, не изменявшими жене. Просто они были неравнодушны к красоте и женскому обаянию. И не считали предосудительным заговаривать с симпатичной особой, где бы она им ни встретилась. Причем некоторые из них, начитанные, даже цитировали при этом Ромена Роллана, где-то сказавшего, что, если в толпе ты увидел лицо, которое показалось тебе интересным, подойди к этому человеку и заговори с ним, потому что другого случая может не быть.

И многие нынче так и делают, и эта привычка стала для них своеобразной игрой, в которой был свой азарт, заводивший иных чересчур далеко, к чему, в общем-то, не призывал великий француз.

Глядя на Алину и Мээна, которые, улыбаясь друг другу, обменивались необязательными фразами, я почувствовал острое желание выставить вон этого порученца, демона.

Алина вовремя почувствовала мое агрессивное настроение. Обычно она резко менялась, как бы даже демонстративно переходя на жесткий, не сказать грубоватый, тон, чтобы у меня не было повода упрекнуть ее в легкомысленном поведении. И я злился еще больше. Потому что даже дураку было ясно, что причина такой перемены, бросавшейся сразу в глаза, связана с ревностью мужа. Но сегодня Алина продолжала улыбаться, как ни в чем не бывало. Она даже пригласила Мээна выпить чашку чая.

— Ты же знаешь, — сказал я, застегивая свое пальто, что нам некогда.

— Да, к сожалению, мы опаздываем, — еще шире улыбнулся Мээн.

Он как вошел в квартиру в своей фетровой роскошной шляпе, так и стоял в ней перед Алиной, даже не подумав ее снять.

— Приятно было познакомиться со своей землячкой, — млел и таял Мээн.

— Если вы имеете в виду родину мужа, — улыбнулась ему Алина, — то я, увы, не имею к ней никакого отношения.

— Неужели, Георгий Георгиевич?! — картинно изумился Мээн. — А я думал, что вы оба оттуда. Но все равно, — он так и ел глазами Алину, — приезжайте к нам летом. Угостим вас настоящими сибирскими пельменями.

— Почему же только летом?

— Летом у меня отпуск. Уезжаю на родину. А зимой живу в Москве. Я же пока являюсь слушателем Академии…

— В таком случае приезжайте к нам на пельмени зимой, — улыбнулась Алина.

— Но какие же в Москве пельмени?! В пакетах которые? — Он, похоже, совсем забыл, куда собирался ехать, и не прочь был уже снять пальто, расстегнул машинально пуговицы. — Ну разве же это пельмени, Алина… Алина… — он близко заглядывал ей в глаза, как бы пытаясь по ним угадать ее отчество.

— Игоревна! — засмеялась она, засмеялась впервые за утро.

— Ну разве же это пельмени, Алина Игоревна! Которые в пачках-то! Это же штампованный ширпотреб! — Он тоже засмеялся, довольный своей шуткой.

Здоровенный, упитанный, розовощекий, в габардиновом дорогом пальто, Мээн стоял у дверей как монумент.

Такого и с места не сдвинешь.

Где уж там выкинуть вон!

Такой будет стоять у тебя над душой до скончания века, подумал я.

— А собственно говоря, — с удивлением произнесла Алина, — почему это вам некогда, а, Гей?

Она это нарочно меня злит, подумал я.

Она же прекрасно знает, что мы едем встречать Бээна.

Знает, что этот человек, нагрянувший к нам с утра пораньше, имеет к Бээну самое прямое отношение.

К тому Бээну, к которому то и дело улетал я.

Будто других маршрутов для командировок не было.

Алину почему-то выводило это из себя.

Стоило назвать фамилию Бээна, она моментально съеживалась.

Ей всегда не нравилось, что я уезжал из дома, хотя в моей работе это случалось довольно часто, но к моим поездкам к Бээну она относилась с особой настороженностью.

Бээн и Гей, как бы говорила она себе, что их может связывать в нашей жизни?

Между тем этот Мээн цепко держал руку Алины в своей лапище.

Все никак не мог проститься.

Ах, если бы прилетал кто-нибудь другой, не сам Бээн!

Уж тогда бы Мээн плюнул на аэропорт.

И угостился бы пельменями — московскими, но почти как сибирскими, а может, даже лучше сибирских.

Но — пока, пока, дорогая Алина Игоревна, его ждет долг, высокий долг!

И попробуй его не выполни, мысленно съехидничал я.

За спиной Мээна открыл я дверь и встал на пороге.

— Да-да, идем! — попятился Мээн.

Юрик прошмыгнул мимо него и уткнулся мне в колени.

— Поцелуй в щечку… — тихо сказал он.

Я поднял Юрика до уровня своего лица и нежно поцеловал его возле уха.

— И сюда… — стесняясь Мээна, попросил Юрик, показывая в другую свою щечку.

Мээн с улыбкой смотрел то на Алину, то на меня, то на Юрика.

— Ах, святое семейство! — вроде бы с неподдельной завистью произнес он и, еще раз пожав руку Алины, шагнул за порог.

Но пока дверь была не закрыта, лукавая Алина, как бы играя роль счастливой женщины святого семейства, слегка подалась ко мне и пропела:

— А меня-а?

— Тоже в щечку? — Я отошел от нее, чтобы нажать кнопку лифта.

— Тоже в щечку…

Кнопка лифта не зажигалась.

— В следующий раз! — сказал я и пошел по лестнице вниз.

Мээн молча топал сзади.

У подъезда стояла черная «Волга».

Странное дело, отметил я, меня совершенно не волнует эта ситуация, связанная с Бээном.

Я еду встречать самого Бээна — и абсолютно спокоен!

Прежде, случись такое, я бы сидел сейчас как на иголках!

— Вообще-то лично я считаю, — говорил в это время Мээн, оборачиваясь ко мне с переднего сиденья и пуская мне в лицо клубы табачного дыма, — лично я думаю, что-о… — Мээн сделал паузу, как бы еще раз взвешивая слова, которые он собирался произнести, — что ваша статья — это своевременная статья! Так что, я думаю, Бээну будет приятно, что вы встретите его в аэропорту… Но вообще-то, Георгий Георгиевич, хочешь откровенно? — Он вдруг перешел на «ты».

— Только так.

Мээн одобрительно улыбнулся:

— Я сразу понял, что с тобой можно откровенно…

Он стал говорить о том, о чем я уже написал в статье, и поэтому слушал его вполуха, пробуя представить как бы со стороны свои отношения с Алиной.

Ведь странно, говорил я себе, уже через неделю, если нас разлучает поездка, я скучаю по Алине и люблю ее так, словно никогда и не было между нами недомолвок, ссор, холодности, а то и враждебности. И уже рвусь домой. И встречает меня Алина с тем же ответным чувством, и я вижу всякий раз, что она тоже любит меня. И несколько дней после этого все идет как нельзя лучше. И нет взаимного раздражения. Мы ласковы друг к другу. И дети чувствуют это, конечно, и тоже меняются на глазах, даже Юрик почти не капризничает. Однако стоит хоть раз сорваться одному из нас, мне или Алине, как все летит прахом, и снова начинается, как мрачно шутит Гошка, затяжной период холодной войны. Внутривидовой…

Почему же они срываются? Неужели их настолько заедает этот проклятый быт, что даже самые светлые чувства не спасают их отношений? А если все-таки дело только в них самих, когда неустроенность быта — только повод для раздражения?

— Да ты не слушаешь меня, Георгий! — воскликнул Мээн, близко заглядывая мне в лицо.

— Что вы сказали?

— Я говорю, вы опять провалились… — Алина смотрела на него с укором. — Опять воссоздаете из атомов и молекул?

Он виновато улыбнулся.

И сказал, пожимая Плечами:

— Да, но где взять такую прорву дефицита?

Увы, Георгий был прав!

Уроки графомании.

Из Красной Папки эти страницы надо, пожалуй, изъять.

Именно так это называется.

А оставить лишь момент встречи с Бээном.

Впрочем, нет. Как материал о нашем СОВРЕМЕННИКЕ следует оставить только две странички — уже момент отъезда из аэропорта.

Потому что Бээн, по сути дела, так ничего и не сказал, когда Гей поднялся к нему по трапу в салон самолета.

Обронил как бы шутливо только одну фразу:

— Ты чего там понаплел в своей статье?

И стал спускаться на землю.

Где кроме Мээна было еще два человека Бээна — из его епархии.

Директор завода и председатель райисполкома из Лунинска.

Подоспели в последний момент.

Тоже, видимо, были слушателями.

А может, еще кем-то.

И Бээн, увидев их, сказал вместо приветствия:

— Вот это да! А как же мы поедем?

До пяти он считал быстрее всех.

Непривычный для Бээна вопрос.

И все замялись.

Бээн сказал Мээну:

— Надо было две машины заказывать…

Гей готов был провалиться на месте.

— Я поеду на такси, — сказал он.

— Не надо никаких такси, — махнул рукой Бээн. — Одной машиной уедем…

Гей поглядел на директора. Этот директор был такой же комплекции, как и Бээн. Мээн и предрик были тоже выше средней упитанности. Им и четверым, не считая шофера, тесно будет в машине, куда же впихнуть его, Гея? Разве что в багажник…

— Первым рейсом поедешь ты и ты, — буднично, как бы между прочим, уточнил Бээн, указывая взглядом, и открыл переднюю дверцу, приноравливаясь, как бы втиснуть себя в машину. — А они приедут потом, — это уже предназначалось больше для шофера, как приказание вернуться на аэродром после того, как машина отвезет самого Бээна в гостиницу.

Четверо, не считая Бээна и шофера, переглянулись.

Четверо — это «ты и ты» и «они».

«Ты и ты» — это Мээн и предрик.

Следовательно, «они» — это директор и Гей.

Компания, конечно, приличная, и все же Гей решил уйти на стоянку автобуса, как только уедет Бээн.

Ах, как права была Алина!

И зачем ему нужен этот Бээн?

Но тут, пока Бээн умащивался на переднее сиденье, Мээн что-то сказал ему быстрым полушепотом в вопросительной интонации.

Вроде этого: «Мобыть, Брис Николаич, возьмем с собой этого… социолога?»

Во всяком случае, всем своим напряженным существом Гей уловил и усвоил именно эти звукосочетания.

И самое удивительное было в том, что Бээн сразу же, словно только и ждал этого лепета Мээна, утвердительно кивнул: «Пускай едет».

Все еще не понимая толком, что с ним происходит и как ему надо бы поступить единственно возможным в данной ситуации образом, Гей покорно подчинился свойскому похлопыванию по плечу, с которым Мээн усадил его в машину, открыв перед ним дверцу.

Мээн честно зарабатывал на пельмени!

А Гей так и не спросил Бээна в Москве…

И пока Гей шел с Алиной в свой номер, прислушиваясь к тому, как ощущение тревоги разрастается в нем, будто некая кристаллическая решетка, он вдруг вспомнил, как играл с Бээном в шахматы.

Собственно говоря, Бээн играл точно так же, как и Пророков. У них была одна школа. Одна манера. Один уровень игры. И Гей не мог определить, кто из них был сильнее. Старью соперники!

Но самое замечательное было в том, что и шахматы у них были одинаковые. Нигде больше Гей не видел подобных шахмат. Их делали умельцы Комбината. Мастера на все руки.

Ах, какие это были шахматы!

На малахитовых ножках покоилась большая, из оникса, матово-молочная столешница, разделенная на шестьдесят четыре квадрата, которые, как и фигуры — каждая величиной с бутылку, были сделаны из камня. Белый мрамор, черный лабрадорит…

Лобное место Бээна.

Так, в шутку конечно, Гей называл этот стол.

Разумеется, заглазно.

Хотя его частенько подмывало поведать об этом названии самому Бээну. То-то бы повеселился Борис Николаевич!

Да уж и лобное…

Гей все время проигрывал Бээну.

За исключением последнего случая…

Гей усмехнулся, вспомнив, как он играл с Бээном в шахматы.

Стоило сделать удачный ход, как Бээн изумленно восклицал:

— Постой-постой! Ты откуда пошел?.. Ага, отсюда… Ну-ка давай мы поставим эту хреновину на место… — И Бээн переставлял фигуру Гея туда, где она, может, и не стояла никогда. А потом, уже бодро и даже снисходительно, говорил как бы сам себе: — А на хрена все это нам нужно? А мы возьмем и походим вот так!.. — И он делал второй ход подряд, хотя это считалось, что он всего-навсего перехаживает.

Тут уж с Бээном не смог бы тягаться даже гоголевский Ноздрев. Или тот известный гроссмейстер, который, проигрывая дилетанту, награждал его жетоном с надписью «Победитель».

Словом, Гей, конечно, всегда проигрывал.

— Да ты не расстраивайся, — говорил ему Бээн, — мне и не такие проигрывают, разные там чемпионы…

Но в последний свой приезд к нему Гей сказал:

— Будем играть по правилам.

— А разве мы играем не по правилам? — удивился Бээн, расставляя фигуры.

— Нет, почему же. По правилам. Только у каждого правило — свое. И ваше правило оказывается выше всяких других правил.

— А ну поясни свою мысль…

Гей сжался, но отступать было некуда.

— Я человек плановый, — сказал Гей. — Я родился в стране, где все планируется, даже рождаемость детей. Эта плановость вошла в мои гены. И поэтому я тоже хочу планировать все на много ходов вперед. И меня лихорадит как от простуды, когда мои планы кто-то нарушает, кто признает плановое начало только на словах. То есть кто признает лишь свои планы. Короче, я — за плановую игру. Чтобы не перехаживать!

Бээн долго молчал, будто обдумывал первый ход.

Потом вдруг спросил:

— А почему всегда начинаю я?

— По традиции… — Гей усмехнулся.

— А кто ее устанавливал, эту традицию?

— Вы, кто же еще.

Бээн заерзал в кресле.

— Давай разыграем… — вдруг предложил он, пряча за спину две фигуры разного цвета.

Гею выпало начинать, и Бээн получил мат на семнадцатом ходу.

Бээн ушел в тот раз не попрощавшись…

В номере Гея телевизор был, оказывается, тоже включен.

Адам и Ева…

— Ну знаете! — сказала Алина.

И она ринулась было к этому адскому ящику, чтобы выключить его хотя бы на время, но Гей умоляюще воскликнул:

— Не надо!.. Ради бога, еще несколько минут… Сейчас пойдут любопытные кадры фильма…

Он знал, что говорил.

Он был опытным социологом.

Дело в том, что в поисках самого свежего, оригинального материала социолог Адам наткнулся однажды на статью… где бы вы думали?.. в «Литературной газете»!

Да, да, в той самой, которая выходит в Советском Союзе!

Гей глазам своим не поверил, когда увидел на экране — титульную страницу милой его сердцу «Литературки» с профилями Пушкина и Горького.

Широко образованный Адам, знавший, оказывается, русский язык, купил «Литературку» в центре Парижа, в магазине «Глобус», во время турне по Европе.

Помешивая ложечкой кофе, который сварила ему притихшая Ева, — точнее, как бы что-то осознающая, — Адам сидел в кухне и читал задумчивой Еве отрывки из статьи.

Но сначала, глядя в газету, он риторически произнес:

— Отчего распадаются браки?

Ева вздрогнула.

— Ты спрашиваешь меня?

Адам покачал головой:

— Нет. Я прочитал заголовок. — И он повторил: — Отчего распадаются браки?

Ева опять вздрогнула.

Адам усмехнулся и стал читать:

У двадцатого века множество ярких примет. Это век великих социальных революций и национально-освободительных движений, век кибернетики и атомной энергии, век лазеров и нейтронной бомбы, век научно-технической революции и космонавтики. То и дело мелькают на страницах печати и другие броские определения: «демографическая революция», «зеленая революция», «информационный взрыв». Неудивительно, что рядом с этими поистине грандиозными событиями оказалась не очень приметной и даже «заурядной» революция в брачно-семейных отношениях…

— Потрясающе! — восхитился Адам.

Кажется, он вовремя понял, что разработкой темы внутривидовой борьбы, какой бы научно глубокой и научно обоснованной — именно так это называется — ни была его разработка, никого теперь не удивишь.

— Но слушай дальше…

— Господи, эка новость! — воскликнул он опять. — Нет, надо что-то менять, надо что-то придумать, какой-то новый ракурс, неожиданные взаимосвязи, свежие оригинальные выводы…

Что и говорить, подумал Гей, тема проигрышная.

И тут Ева сказала:

— Неужели ты думаешь, что женщина хочет этой битвы?

Она сказала это как бы снисходительно.

Однако в ее голосе он уловил тревогу…

Вообще с некоторых пор ее будто подменили. Прежде она то и дело впадала в мистицизм, верила в сны, в приметы, в гадание на картах. Господи, до чего доходило дело! Она порой открыто гадала на короля, который по масти отличался от масти законного Адама, темного шатена, то есть вместо крестового короля загадывала короля червового! А рыжим, огненно-рыжим был как раз Эндэа. Этакий мухоморчик. Сухонький. Маленький. Куда ниже самого Адама, хотя у того был весьма средний рост по нашим акселеративным временам, всего метр семьдесят четыре, рост Аполлона, утешительно говорил себе Адам. И его подмывало сказать Еве язвительно: «Погадай уж тогда на валета. Эндэа на короля не тянет». Но Ева опережала его, роняя как бы между прочим: «Я на Адамника гадаю… как он там в своем училище…»

И вот все это кончилось.

Ева стала реалисткой.

Критический момент распада на атомы и молекулы был предотвращен.

— Да, но ты послушай, Ева, дальше!..

Семья является важнейшим объектом социально-экономической и демократической политики, предметом постоянной заботы нашей партии и государства. В последние годы ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли несколько постановлений, касающихся укрепления семьи. Большие задачи поставлены и перед советскими учеными — демографами и социологами, психологами и педагогами, экономистами и философами, правоведами и медиками. Они работают над созданием комплексной программы по укреплению брака и семьи в СССР.

— Это просто потрясающе! — восхитился Адам. — Программа по укреплению брака…

— Счастливые… — тихо сказала Ева.

— Да, но автор, — сказал Адам, глядя в газету, — реалист…

В то же время было бы неосторожно и опрометчиво уповать только на помощь семье со стороны общества и государства. Ясно, что, даже при самых оптимальных материальных и жилищных условиях все равно не исчезнут семейные драмы, останется в семейной жизни сфера, которая не подвластна никому — только двоим выбравшим друг друга, когда решают только двое — ОН и ОНА.

— Вот это верно! — Адам вздохнул и отложил газету — Копирайт. Вэ Сысенко. Кандидат философских наук. Ай да кандидат!

Может быть, от смущения, а может, еще почему, Алина забыла о том, что она хотела нить, едва лишь они вошли в номер.

Явно желая как можно скорее одолеть это свое смущение, Алина быстро прошлась по номеру.

Она заглянула на балкон.

Она бросила взгляд на эстампы.

Она мельком посмотрела на китайскую вазу.

Еще быстрее, как бы мгновенно, она глянула на широкую двуспальную кровать.

И чуть было не ляпнула, что у нее в номере стоят две обычные узкие кровати, хотя они с Геем законные муж и жена, о чем администрация отеля, разумеется, знала!..

Слава богу, Алина вовремя прикусила себе язык и, подойдя к телевизору, нажала кнопку.

— Мне нравятся здешние телевизоры, — сказала она самое первое, что пришло ей в голову. — Не нужно ждать, когда нагреются лампы. Да и вообще, стоит нажать кнопку — сразу включается другая программа.

— Электроника… — буркнул он.

Ему передалось это странное, непривычное для него смущение женщины.

А между тем на экране возникли Адам и Ева.

Только этого еще не хватало, сказала себе Алина. Она совсем забыла, что фильм был многосерийный. Впрочем, кажется, сцена была вполне приличная.

Что же теперь делать?

С одной стороны, ей хотелось досмотреть эту историю про Адама и Еву, историю, настолько похожую на жизнь если не самой Алины, то каких-то знакомых людей, что не узнать, чем же все кончится, если предположить, что стало уже понятно, с чего же все началось, было просто невозможно.

С другой стороны, смотреть и слушать все это при постороннем человеке, при мужчине, с которым она только-только познакомилась…

— Вы знаете, я, пожалуй, пойду, — сказала она. — Уже поздно. Всего вам доброго!

Она попробовала улыбнуться непринужденно, как светская дама, но, кажется, такая улыбка у нее не получилась.

Он смотрел на нее с недоумением:

— Но вы же как будто согласились посмотреть ночную Братиславу…

— Разве я так и сказала, что согласна?

— Нет, вы так не сказали, но…

Он был растерян.

— Я сказала, что это, наверно, интересно, — как бы невольно пришла она ему на помощь, — посмотреть на ночную Братиславу с холмов…

— Да! — оживился он. — И я так понял, что…

— А но поздно?

Ну что вы! На машине мы везде побываем очень быстро. Это не такой большой город!

— Меньше, чем ваш Мюнхен?

Вот теперь она улыбнулась легко, раскованно.

— О да, коне-ечно! — сказал он протяжно, однако тут же испугался, как бы не обидела ее такая снисходительность, и вдруг вспомнил: — А пить?!

И это прозвучало до того смешно, что Алина рассмеялась.

И будто невольно присела на краешек глубокого кресла.

Только чтобы не заставлять его, сказала она себе, стоять перед нею.

Между прочим, она старалась при этом не глядеть на экран телевизора.

Хотя в то же время пыталась вслушиваться в разговор Адама и Евы, что было нелегко, потому что диалог их уже утратил воинствующий тон.

А Гей между тем прошел к холодильнику и достал бутылку кока-колы.

А ведь там есть и вино, сказала себе Алина, и даже шампанское.

Она отметила это просто так.

Она подумала, что у большинства мужчин все-таки довольно превратное представление о случайном знакомстве как таковом.

Если женщина, тем более замужняя, познакомилась на улице с каким-то мужчиной, это уже верх безнравственности!

А если она еще и вошла к нему в номер да выпила бокал шампанского — все, конец света!..

Но всегда ли, спросила Алина кого-то невидимого, это именно так?

Разве Ромен Роллан призывал к безнравственности?

Ах, мужчины, мужчины…

И чтобы уж совсем опровергнуть расхожее мнение о случайных знакомствах как таковых, Алина даже кока-колу пить не стала.

Взяла бокал и пошла в ванную.

— Я люблю пить сырую воду, — сказала она улыбаясь, чтобы не обидеть своего нового знакомого.

— Сырую?… — не понял он.

— Ну да. То есть водопроводную. Некипяченую.

— Но здесь есть минеральная! — Он достал из холодильника огромную зеленую бутылку.

— Нет-нет!

Она знала, чего хочет.

Она хорошо контролировала себя.

И она поспешно скрылась в ванной.

Собственно, ей хотелось войти сюда сразу же, как только она вошла в номер этого нового своего знакомого.

Вполне естественное желание!

Она должна была проверить прическу.

Косметику.

То-се.

Как ни странно, подумал Гей, розовое платье Алины было своеобразным катализатором, и теперь, глядя на нее, одетую в джинсы и куртку, он чувствовал, что наступает какой-то сбой в режиме воссоздания будущего из прошлого.

Что-то происходило с кристаллической решеткой…

Какая-то новая взаимосвязь устанавливалась…

У Алины, как позднее узнал Гей, был хороший вкус. И порой ей хватало и фантазии, чтобы из кусочков разной бросовой материи-приданого, которое она принесла из своего дома в их квартиру на Урицкого, сделать себе вечернее платье, то есть булавками приколоть к лифчику этот кусочек, приколоть и собрать его не просто абы как, а с выдумкой, с чувством гармонии, чтобы получилось элегантное платье, может и вечернее.

Из старого тюля.

Из линялых занавесок.

Бог знает из чего!

Спина, конечно, была голая.

И не только спина.

Но Алина умудрялась изображать перед Геем танец в этом супермодном вечернем платье, не поворачиваясь к нему спиной.

И только напоследок, перед тем как уйти, убежать в коридор за новой моделью, она делала стремительный волчок на месте — лучшая танцовщица самодеятельного ансамбля как-никак! — и Гей видел и не видел голую спину Алины, и не только спину, и он чувствовал, что в его жизни начинается нечто необычное.

При этом Алина как бы загадочно говорила, что не последнюю роль играет общий фон.

Фон действа.

Гей долго не мог взять в толк, при чем здесь какой-то фон, если ее модели и так хороши.

И лишь совсем недавно он понял, какую роль играет этот общий фон.

Фоном, сказала Алина, у них в ДК были задники.

Да, задники.

Это всего лишь нечто вроде малеванных декораций.

Задники действа.

Ах вот оно в чем дело!..

Значит, все то, сказал себе Гей, что связано, в частности, с Бээном, тоже имело общий фон.

Задники жизни.

Это были, выходит, задники к тем или иным танцам жизни, в которой уже Гей был одним из солистов.

Вот какая кристаллическая решетка вырисовывалась.

Точнее, лишь предварительный контур некоторых ее сторон.

— Да, но позвольте наконец представиться, — он встал при ее появлении из ванной и сделал церемонный полупоклон: — Гей…

— Как?!

У нее вырвался этот изумленный вскрик, и он замер с полуоткрытым ртом, не успев произнести свое полное имя.

Он, кажется, понял ее состояние.

— Да, того человека, помнится, звали точно так же…

— Он сжег себя сегодня вечером, — у нее дрожал голос.

— Да, я видел.

— И вы говорите об этом так спокойно?!

Он пожал плечами:

— Что же делать… Увы, это не первый и, надо полагать, не последний случай. К сожалению, жертва напрасная.

— Почему? — спросила она и тут же спохватилась: вопрос был, конечно, глупый.

— О нем уже почти никто не думает… Как не думают о тех, которые гибнут каждый день в войнах объявленных и необъявленных.

Почему-то именно тут она вспомнила Гошку.

Может быть, потому, что он был солдатом.

Война и солдат.

Солдат и война.

Эти два слова стоят рядом.

— Что же делать? — спросила она в тревоге.

— Образумиться… — Он пожал плечами. — Я говорю о тех, кто провоцирует новую войну.

Она долго молчала.

Кажется, теперь она вспоминала Гея.

То есть своего мужа.

Именно от мужа она впервые услышала эти слова.

Он ведь и в книге хотел написать об этом!

Вид пустого бокала, из которого Алина в ванной пила воду, а теперь нелепо держала перед собой, вернул их к тому, с чего они было начали.

— Ну что?.. — Он взял бокал из ее рук и поставил на холодильник. — Теперь поедем смотреть ночную Братиславу?

Она молча прошла к окну.

Из этого номера вид был не на Дунай, как поначалу Алина подумала, а на храм святой Марии-Терезы.

Как раз в эту минуту раздался звон колокола.

Алина знала, что Гей любил такой тихий, как бы печальный звон колокола.

— И вы тоже пишете книгу? — спросила она вдруг.

— Да… — смешался он.

И невольно огляделся.

Нет, нигде не было ничего такого, что говорило бы о его работе над рукописью.

Он привык это скрывать от всех.

Особенно от служащих фирмы, в которой он работал.

— Мне нужны не писатели, а социологи, — заметил однажды генеральный директор фирмы господин Крафт.

И Гейдрих — это было его полное имя — старался помнить об этом.

И даже здесь, в Братиславе, он всякий раз убирал все материалы с глаз долой.

На столе был только журнал с изображением на обложке президента одной великой страны.

— Так почему же вы подошли именно ко мне? — резко спросила Алина.

В ее голосе было раздражение.

Ему казалось, что она опять смотрит на церковь, в которой сегодня венчался ее муж.

На другой, естественно, женщине.

Но она, протянув руку почти к самому верху рамы, сказала:

— Там — Рысы…

Гей вздрогнул.

— Что вы сказали?

— Я сразу поняла, зачем вы приехали сюда, в Татры.

Она посмотрела на Красную Папку, которую он держал под мышкой.

— Да, — он кивнул, — мне давно хотелось побывать на Рысы.

— А это у вас… вроде отчета?

— Да!

— Я понимаю вас… Несколько лет назад мы с мужем тоже были на Рысы… А такие канцелярские папки, — вдруг произнесла она, — обычно лежат большущей стопкой на столе моего отца…

— Эту папку, — сказал Гей настороженно, — я взял у Бээна…

Было такое впечатление, что это странное имя на мгновение парализовало ее.

Мало ли что напомнило оно ей своим звучанием!

— Мне бы хотелось подарить вам на память маленькую брошюрку…

Он порылся в Красной Папке и достал книжечку с тонкой дешевой обложкой, на которой было написано:

Алина взяла ее нетерпеливо из его рук.

— Человек докатастрофический… — прочитала она с удивлением.

— Позвольте, я сделаю автограф…

Гей взял красный фломастер и, волнуясь, написал наискосок:

Гей заметил однажды, что, когда он пишет, в его комнате, которую Алина иногда называет кабинетом, или в номере отеля — но пока еще не в домике на Истре, потому что никакого домика не было, — время от времени раздается стук, похожий, как он помнит по двум случаям, на стук в операционной, когда хирург бросает инструмент в металлическую ванночку.

Что касается Гея, он бросал на стол импортные фломастеры, которыми правил текст рукописи.

Синяя, красная, а также другого цвета вязь письма была похожа, если уж говорить о физиологии, на сплетения вен и артерий, пронизанных капиллярами правки.

Гей был уверен, что кровообращение его новой рукописи в целом достаточно жизнестойкое, но был не уверен в том, что не возникнет по чьей-то вине тромб, от которого остановится сердце.

И после того как Гей написал на обложке своей брошюры: ЛЮБОВЬ СПАСЕТ МИР, он бросил на стол фломастер.

И раздался звук, похожий на стук в операционной.

И Гей почувствовал укол в сердце.

Хотя, думая о тромбе, он имел в виду сердце рукописи, а не свое собственное, — простим ему, как бывалому графоману, эту велеречивость!

Однако укол есть укол.

В чье бы сердце ни кололи.

Гей совсем недавно похоронил своего хорошего друга, тоже социолога. В науку они пришли по-разному, но уйти из нее, а вместе с тем и из жизни вполне могли одинаково. В сорок два года у друга случился инфаркт. Жена говорит, что он ощутил небольшой укол в сердце. В свое собственное. Не то после укола в сердце рукописи его статьи, не то после тромба в артериях и венах рукописи, который вообще остановил сердце.

Друг только и сказал:

— Вот падло!

Это у него такая была нехорошая северная, экспедиционная привычка выражаться.

И тотчас за сердце схватился/

Будто ножом его пырнули.

И умер друг.

На глазах жены.

Ну кто бы мог подумать, что сердце, которое вынесло, как теперь говорят и пишут другие социологи, изучающие наследие покойника, сорок два года жизни — голопузое детство, босоногое пионерское отрочество, комсомольскую юность, потом то да се, точнее, ненасытное студенчество, а потом уже то да се, еще точнее, самостоятельную работу, то есть работу вроде как самостоятельную под контролем старших товарищей, познавательные экспедиции на Север, первые, а потом и вторые, пятые, десятые шаги в науке, тоже не менее познавательные, — ну кто же мог подумать, что сердце талантливого социолога не выдержит первого же инфаркта!

Вон соседке моей, думал Гей, бывалой социологине, уже давно за восемьдесят, не менее трех инфарктов было и не то один инсульт, не то два, а ей все нипочем — как ездила, так и ездит на разные клубные мероприятия, уж такая выступальщица! Даже никто не заметил, когда у нее эти самые инфаркты и инсульты были, что значит старая закалка. На днях она встретила Гея на лестничной площадке и говорит: «Вы бледный какой, право! Отчего это? Хотя я знаю отчего… Нельзя же, голубчик, сиднем сидеть над своими статьями. Надо и жизнь изучать. Вот на последнем клубном мероприятии вас отчего-то не было. А жаль! Такой застрельщик бы из вас получился!..»

Кстати заметить, друг скончался от инфаркта совершенно безвестным.

Но зато уж теперь его талант почитают как один из самых ярких.

Безвременно угасших.

Именно так это называется.

И даже заголовок его последней монографии теперь считается талантливым.

РЕГИОН.

В науке эти слово обозначает некую определенную местность, территорию, зону, где происходили, а может, все еще происходят некие процессы.

Ощущение тревоги и вместе с тем чувство надежды было в этом названии, как думал Гей.

Он жалел, что друг в свое время не играл в теннис.

У Гея была некая странная теория, по которой люди, играющие в теннис не ради самоцельного выигрыша, а ради красоты и благородства самой игры, должны жить долго, может быть столько же, сколько жили боги на Олимпе.

Во всяком случае, не меньше, чем жила бывалая социологиня, соседка Гея.

Да, так вот, по теории Гея человек, ощутивший укол, должен был немедля схватить мяч и ракетку — при этом коньяк, якобы расширяющий сосуды, совершенно исключался, — подскочить к ближайшей стене квартиры, если она у него была и он еще не успел заставить ее какими-нибудь импортными стенками, и что есть силы ударить по мячу ракеткой, направляя мяч в сторону стены, после чего надо было поймать мяч на ракетку, как говорят теннисисты, то есть снова ударить по нему.

И так до полного облегчения.

Если вас не остановят соседи за крупноблочной стеной, которые не одобряют, конечно, подобный звуковой метод избавления от стрессовой ситуации, как нередко говорила Гею бывалая социологиня.

— Так зачем вы подошли именно ко мне? — повторила Алина.

Он ответил не сразу.

— Я увидел вас и подумал, что вот с вами бы, наверно, я смог начать все сначала…

Гей подошел к Алине.

Она почувствовала себя маленькой, слабой, незащищенной.

Перед нею был матерый удав.

Он коснулся ее лица ладонями.

Он охватил ее лицо ладонями.

Его ладони были прохладны.

Вначале она испугалась…

И лишь на мгновение замерла…

Его ладони вдруг стали горячими.

Просто пылающими.

И она взяла руки Гея за кисти и отвела его ладони от своего лица.

Гей затем и приехал в Словакию, чтобы на Рысы, в Татрах, спросить вождя мирового пролетариата, спросить о том, с чего все началось и чем же все закончится.

Вопрос был куда как непростой.

К тому же Гею предстояло встретиться не с живым человеком, а с портретом. Какой бы удачный этот портрет ни был, но портрет — это всего лишь только портрет.

Но даже если бы Гею выпало счастье встретиться с глазу на глаз именно с ним, вождем всех времен и народов, Ленин, пожалуй, не смог бы ответить на эти вопросы, полагая, что он, вождь, и права такого не имеет — отвечать на вопросы, которые имеют характер сугубо семейный, частный, личный.

И все же, думал Гей, а вдруг он что и поймет, глядя на лик вождя очи в очи?

Алина стояла у окна.

Спиной к нему.

Звон колокола был тихим и печальным.

Гей думал, возможно, о том, что он поторопился, вспугнул Алину.

А может, он думал о том, что в будущей гипотетической жизни, которая будет воссоздана из атомов и молекул, ему бы хотелось видеть более либеральных людей на месте генерального директора фирмы господина Крафта, номинального Хозяина не только фирмы, но и города, чтобы, во-первых, не допускать никогда впредь размещения на немецкой земле какого бы то ни было ядерного оружия, а во-вторых, осуществить наконец долгожданный социальный прогресс.

Еще сегодня вечером, когда Гей сидел в своем номере и делал наброски к очерку о Ленине, у него не было и пригоршни атомов и молекул, из чего он должен был создавать будущее — во имя настоящего, разумеется.

Возможно, теперь он располагал огромным резервом главка Минхимпрома, или как там это называется.

Ему снова стало тревожно.

Но тревожно ему было всегда.

Еще до встречи с Алиной.

Может быть, уже тогда его бесподобная интуиция, о которой ни Алина, ни сам он еще ничего не знали, угадала, уловила, вычленила в череде самых разных событий вселенской жизни какое-то знамение грядущей встречи на ранчо Президента с Физиком?

Выездная, но отнюдь не расширенная планерка.

— Мой муж, — сказала Алина, — если ему становится особенно тревожно, берет мяч и теннисную ракетку…

Гей уставился на нее…

Выходит, смятенно думал он, эта женщина понимает меня, даже когда я молчу?

Она была как та Ева, которая когда-то понимала Адама с полувзгляда, с полуслова.

Редчайший контакт, который, возникнув тотчас, закрепляется еще и совместно прожитой жизнью.

Это нечто большее, чем любовное чувство.

Впрочем, наверно, любовь и невозможна без взаимного понимания.

Адам и Ева тогда и перестали любить друг друга, когда перестали понимать один другого.

Самый разгар внутривидовой борьбы?

— Интуиция, мой друг, интуиция… — обреченно скажет, бывало, Адам с печалью в голосе.

— Диалектика жизни, а не интуиция… — только и скажет ему Ева, скажет с иронией, причем как бы даже злой.

Впрочем, это уже были, возможно, следствия, а не причины внутривидовой борьбы.

Да, но Алина не могла не знать, что и теннис не помогает избыть в себе постоянную тревогу, которая связана с угрозой ядерной войны.

Даже если носить ракетку повсюду и стучать мячом о каждую стенку.

Впрочем, академик Янушкевичус полагает, что «болезнетворность стресса» может быть «реализована в активном действии».

Копирайт. «Литгазета».

Правда, академик не дает никакого конкретного совета.

Может быть, он вообще не имеет в виду теннис?

Более того, академик ничего не говорит о воздействии на человека угрозы ядерной войны.

Да и редакция «Литературной газеты» в своем предисловии упоминает лишь о том, что «здоровье человека тесно связано с образом его жизни, с условиями его труда, с бурным развитием научно-технической революции».

Правда, нетрудно догадаться, что угроза ядерной войны так или иначе находит свое отображение и в образе жизни человека, и в условиях его труда, не говоря уже о том, что угроза эта связана, как ни парадоксально, с бурным развитием НТР.

Так что «Литературка» осталась верна себе и тут как орган печати весьма объективный, если иметь в виду прежде всего вторую тетрадку, начиная с девятой страницы и кончая страницей шестнадцатой, всесторонне объективной, а материал «Как уберечься от стресса» напечатан посередине, на странице тринадцатой.

Что же касается академика Янушкевичуса, то он выступал всего лишь в роли комментатора, хотя и с научным уклоном, имея в виду анкету американского ученого Рэя — почти Гея! — напечатанную в английском журнале «Санди тайме мэгэзин».

В Красной Папке этой анкеты, естественно, не было.

Гей помнил эту анкету наизусть.

Знакомство с этой анкетой приводит к утешительному выводу, что наш академик не дает никакого совета об устранении тревоги в связи с угрозой ядерной войны вовсе не потому, что не хочет что-либо посоветовать или нечего ему посоветовать, а исключительно потому, что в анкете американца нет и в помине подобного параграфа.

Или это невольное упущение зарубежного ученого, думал Гей, или это скрытое, но явное проявление милитаристских устремлений американца, игнорирующего одну из самых стрессовых ситуаций самого высокого балла.

Действительно, если смерть одного из супругов дает наивысший абсолютный балл — 100, который соответствует сильнейшему стрессовому состоянию, то неужели вероятность гибели обоих супругов одновременно, уж не говоря о вероятности гибели детей и близких родственников, не даст балл, раза в три превышающий абсолютный?

Следовательно, думал Гей, самым первым пунктом в этой анкете должен быть такой пункт:

1. Угроза ядерной войны — от 200 до 1000 и более баллов, в зависимости от семейного состава и числа родственников.

То есть фактически все здравомыслящие люди планеты должны теперь находиться в критическом стрессовом состоянии.

Кстати, думал Гей, если уж улучшать эту анкету, вернее, делать ее всесторонне объективной, почти как шестнадцатую страницу «Литературки», то надо ввести еще один пункт:

21. Работа над диссертацией — до 99 баллов, в зависимости от направленности и содержания.

Минимальное количество баллов Гей выбрал не случайно. Это уже сам Рэй навел его на размышления.

В таблице Рэя второй по величине балл дается за развод. Наверно, тут надо учитывать особенности западного образа жизни. Влияние религии, традиции, какого-то культурного уровня, какой уж там у них ни есть, ну и так далее.

Одним словом, для них развод — это большое чепе.

Второе по экстремуму после смерти одного из супругов.

Дети у них вроде бы не в счет.

А может, из этических соображений Рэй нарочно исключил детей из своих экзерсисов с баллами?

Хотя, впрочем, с детьми там, говорят, родители расстаются рано. В Швеции, например, детей лелеют в семье до шестнадцати лет, души в них не чают, а как только чаду исполнилось шестнадцать лет — якобы пинок ему под зад! Ступай на все четыре стороны. Живи как хочешь. Становись хиппи или бизнесменом, дело твое.

Стало быть, по шведским понятиям, точнее, по нашим понятиям относительно шведов, за смерть шведского ребенка, которому стукнуло шестнадцать, балл должен выпадать куда меньший, чем за смерть шведской жены, даже если она давно — по нашим понятиям — нелюбимая, не первая и даже не вторая, и так далее и тому подобное.

Гей же считал, что за смерть ребенка — не дай бог такому случиться! — балл должен выходить никак не меньше, чем за смерть жены.

Тут и спорить нечего.

Поэтому за работу над диссертацией он полагал давать балл чуть меньший, чем за смерть жены или ребенка.

В самом деле, когда оппонент режет твою диссертацию, это все равно как если бы он убивал тебя самого.

Но ведь не убивают же, ё-моё! — говорил Шурик из Дедова, слывший вроде как добряком, а на самом деле бывший чуть ли не извергом.

Да, теперь оппоненты не убивают.

Не то что в средневековье, во времена инквизиции.

Поэтому Гей дал максимально 99 баллов за работу над диссертацией.

На один балл меньше, чем за смерть члена семьи. Чтобы не прослыть бессердечным.

Кстати, что касается взаимоотношений супругов, чья смерть дает самый высокий балл по шкале стрессов и чья жизнь порождает одно из тревожных ощущений, связанных если и не с внутривидовой борьбой в семьях, то с их угрозой, тут Рэй оказался почти на высоте.

Прежде всего, он посвятил этой проблеме целых пять пунктов — второй, третий, шестой, восьмой и пятнадцатый.

Да, и шестой тоже.

Ибо внутривидовая борьба начинается порой именно с бракосочетания, а иногда и до него.

И набрать сто баллов из этих пяти пунктов ничего не стоит.

В любой момент вашей жизни.

А сто баллов — это состояние сильного стресса, может быть, критическое состояние.

Предынфарктное.

Предынсультное.

И так далее и тому подобное.

Но Рэй, признаться, превзошел все ожидания Гея.

Он оказался большим умницей, этот Рэй!

Он честно обозначил по крайней мере еще пять пунктов, которые тоже можно отнести к проявлению внутривидовой борьбы или войны, смотря какая стадия.

Это пункты пятый, одиннадцатый, двенадцатый, тринадцатый и девятнадцатый.

В самом деле, появление в семье Адама любовника равносильно появлению нового члена семьи.

А появление в качестве любовника Эндэа, то есть незаменимого друга, равносильно смерти близкого друга!

И конечно же, перемена отношения Евы к работе Адама, в которой прежде она принимала самое непосредственное участие, означает по крайней мере перемену места работы Евы.

Такие дела.

Гей быстро собрал свои вещи.

Голому собраться — только подпоясаться, говорила бабка Анисья, жившая некогда рядом с Гонной Дорогой.

Но Алина, как видно, не торопилась уходить…

Она давала ему последний шанс?

Дурак, сказал бы сейчас Бээн, от него баба ждет понятно чего, а он социологией вздумал заниматься…

Гей не знал, сколько баллов набралось у Адама, а вот у самого Гея было их никак не меньше ста.

Увы, по шкале Рэя он давно уже находился в состоянии сильного стресса.

Как уж там зарубежный Адам выйдет из стресса — один бог ведает.

Человек человеку у них — волк.

А у нас человек человеку — друг, товарищ и брат.

Это кроме всего прочего.

А главное же, как отметил академик Янушкевичус, наш строй, наша система дают советскому человеку надежную гарантию от стресса.

«Забота государства о человеке, плановость народного хозяйства, единство интересов общества и личности, трудовой энтузиазм, общение с природой — вот те защитные механизмы, которыми обладают люди при социализме и которые повышают их сопротивляемость стрессовой опасности!»

— Значит, — сказала Алина, — если я вас правильно поняла, главной целью вашей поездки сюда является работа над книгой?

— Да.

— Но чтобы эта работа сдвинулась с места, вам необходимо побывать на Рысы.

— Да…

— Это же самое говорил и мой муж. И как только рассветет, он отправится на Рысы. Он уже там, вблизи цели, в «Гранд-отеле» Старого Смоковца.

Гей молчал.

Редчайший контакт!

— И он тоже как социолог, — сказала Алина, — ломает голову над сакраментальными вопросами. И, судя по всему, эти вопросы у вас одинаковые. Они у всех теперь одинаковые… Разве Адам, — кивнула она на телевизор, — бился не над этими же вопросами? Правда, если говорить о телефильме, то это, увы, мелодрама… сексуального пошиба… хотя и с претензией на философичность. Как сказали бы наши кинокритики, только наше киноискусство социалистического реализма…

— Ну и так далее.

— Вы меня перебили.

— Извините, бога ради! Просто я хотел вернуться к сущему. К тому, что меня сейчас волнует больше всего.

— Я понимаю… — усмехнулась Алина, все же уязвленная тем, что он ее не дослушал. — Вам не терпится знать, с чего же все началось и чем все закончится… Увы, и то и другое уже давно известно!

— Вы так считаете?

Она пожала плечами:

— Да ведь и вы, мужчины, тоже это знаете! Но делаете вид, что не знаете. И как бы заново хотите узнать все это опять и опять. Будто надеетесь наконец-то открыть для себя нечто новое…

— Для себя?

— Ну а для кого же еще? Кто еще хочет вашей истины? Ведь она у каждого своя собственная…

— Это все слова, слова, слова… — Он вдруг сделал к ней шаг, близко глядя в глаза. — Так, может быть, вместо ночной прогулки по Братиславе мы поедем на Рысы? К рассвету мы будем там…

Глаза ее заблестели.

Возможно, Алина представила себе изумленное лицо переводчицы.

Мымра!

Мегера!

Оставила ее в «Девине»!..

Впрочем, не так уж плохо все получилось.

Да и Гей будет приятно удивлен.

Его тоже может хватить кондрашка.

— Вот это истинно мужской поступок, — сказала Алина.

И он услышал наконец-то ее голос.

Грудной.

Мягкий…

Ну и так далее.

Одним из самых высоких баллов по шкале Рэя, если не максимальным, Гей оценил бы стрессовую ситуацию, которая создавалась во время общения с Бээном.

Хотя лично Бээн и не обладал ядерным оружием.

Гей считал Бээна чрезвычайно сильной личностью, потенциал силы которой трудно было представить себе.

А всякая чрезвычайная сила, считал Гей, обладает свойством необратимости.

Как и распад ядерной энергии.

А сколько баллов по шкале Рэя получал Гей от общения с Пророковым?..

Эмоции тут были, разумеется, положительные.

Гей трепетал перед Пророковым.

Какой человек!..

К сожалению, шкала Рэя не давала соответствующего пункта.

Разве что пункт восемнадцатый можно было по содержанию приравнять к тому пункту, который следовало ввести в шкалу Рэя в связи с Пророковым.

Этот восемнадцатый пункт гласил: «Выдающееся личное достижение».

Двадцать восемь баллов за него набежало, за это некое выдающееся личное достижение.

Так что если расценить знакомство Гея с Пророковым как выдающееся личное достижение Гея, то, выходит, всего лишь двадцать восемь стрессовых баллов по шкале Рэя и получал Гей от общения с Пророковым.

Но получал каждый раз, когда общался с Пророковым, или только временами, в зависимости от ситуации?

Даже если признать, что Гей получал эти баллы всякий раз, когда общался с Пророковым, то все равно результат был явно заниженный.

Не знал, не знал психолог Рэй, кто такой Пророков!..

Необычайное волнение испытывал Гей, когда встречался с Пророковым.

Необычайное!..

Более того, Гей волнение это необычайное даже тогда испытывал, когда Пророкова не было поблизости.

Да что там поблизости!

На расстоянии четырех тысяч километров находился Гей ют Пророкова, когда тот был не в Москве, на сессии там или на пленуме, а у себя в области, и все равно Гей не мог без волнения думать о Пророкове.

А уж если по телефону поговорить доводилось ему с Пророковым, тут и вовсе необычайное было волнение у Гея.

Необычайное.

Одно слово.

Поэтому как ни крути, а в двадцать восемь баллов это волнение, увы, не укладывалось.

Раза в три больше было этих самых баллов, как считал Гей.

Это уж во всяком случае.

А иногда и того больше было.

Смотря по ситуации.

Уж очень волнительным, как говорят теперь грамотеи, стал Гей с некоторых пор, а может, с рожденья.

Необычайно волнительным.

Такие дела.

Однако ничего более сказать о Пророкове, написать о Пророкове Гей теперь не мог.

Как бы даже не имел морального права.

Дело в том, что двадцать шестого февраля тысяча девятьсот восемьдесят первого года, после четвертого дня работы XXVI съезда КПСС, Пророков в составе группы первых секретарей обкомов партии, делегатов съезда, приехал в Клуб литераторов на встречу с творческими работниками, в число которых затесался и социолог Гей.

Торжественная была встреча, содержательная.

Особенно запали в душу Гея слова Ивана Афанасьевича Бондаренко, первого секретаря Ростовского обкома партии, теперь уже — бывшего. Он так вот прямо и сказал:

— Как вы ни старайтесь, товарищи, а образ первого секретаря обкома партии у вас не получится, нечего даже и думать!..

Фраза эта — дословная.

Можно себе представить, какое смятение овладело Геем!

Ведь он не только хотел постараться, но уже постарался — целых десять страниц посвятил Пророкову, когда в Западной Сибири зимой тысяча девятьсот семьдесят восьмого года состоялась Всесоюзная конференция творческих работников, и Гей с высокой трибуны зачитал эти десять страниц, будто песню спел о Пророкове!

И вот теперь говорят Гею:

КАК НИ СТАРАЙСЯ, А НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧИТСЯ.

Правда, спасибо Пророкову, поддержал он Гея в тот вечер. Разыскал его взглядом в первых рядах и — подмигнул…

Интересно, какой из двух универсальных ответов Пророкова содержало это подмигивание?

Гей не смог понять, а потому сильно робел. Вполне естественное состояние ученого…

Телефон будто взорвался от звонка.

У Георгия не выдержали нервы.

Человек, призывавший Гея философски смотреть на мир, то есть не смотреть на него никак, если в мире этом что-то не по душе, впервые готов был, судя по звонку, сорваться на крик.

Гей усмехнулся, приподнял телефонную трубку и жестко прижал ее к рычагам, а потом поднес к лицу.

Он как бы сказал Георгию всего лишь одно-единственное слово.

Неологизм из двух известных слов. Авторство Алины.

И теперь с удовольствием слушал смятенные короткие гудки.

Алина смотрела на него во все глаза.

«Мерседес-бенц» с западногерманским номером отошел от братиславского отеля «Девин» и взял направление в сторону автомагистрали, ведущей в Татры.

Информация для размышления Штирлица.

Генерального председателя правления концерна в Мюнхене.

Да, если бы Штирлиц узнал об этой поездке Гея…

Собственно, Гею давно хотелось поговорить по душам со Штирлицем.

И хотя их разделял социальный барьер — именно так это называется, — все же случаи для такого разговора выпадали.

Причем не реже трех раз в неделю.

Дело в том, что Штирлиц, как это заведено на Западе, весьма недурно играл в теннис.

А Гей же играл в теннис весьма и весьма недурно.

О чем Штирлиц, конечно, знал.

И однажды они встретились на корте.

Не как Хозяин концерна и не как рядовой сотрудник.

Как партнеры по игре.

И с тех пор Штирлиц стал играть только с Геем.

А после игры они по очереди угощали друг друга кока-колой. И могли, казалось, поговорить о чем угодно.

Они и говорили о чем угодно, только не о том, о чем хотелось бы поговорить Гею.

Если кока-колой угощал генеральный председатель господин фон Штирлиц, то Гею было неудобно под это даровое угощение прополаскивать Хозяину мозги.

Неэтично, что ни говори.

Если же кока-колу выставлял сам Гей, то ему и вовсе было неловко — вроде как покупать за полмарки внимание и терпение господина фон Штирлица.

Словом, Гею казалось, что время для такого разговора еще не пришло.

Хотя на самом деле время уже уходило.

Но ведь время уходило у всех!

Даже у Юрика.

Кстати, Юрик был единственным, кто являлся к Гею без всякого спроса.

Юрик влетал когда хотел.

Точнее, он знал, когда ему нужно ворваться.

Еще точнее, он знал, о чем ему нужно сказать Гею.

Именно в этот момент.

Ни в какой другой.

Сказать именно то, что мог сказать только Юрик, никто другой.

И вот однажды он въехал на велосипедике и сказал:

— А я знаю, с чего все началось.

При этом он как бы даже и не посмотрел на Гея, по пути от двери к столу успев провести пальцем по пыльному экрану телевизора и ткнуть в синий, с золотыми буквами, корешок тридцать пятого тома собрания сочинений Ленина, слегка выпихнув его при этом из ряда.

Как ни странно, Юрик всегда тыкал пальцем в одну и ту же книгу!

Гея давно подмывало заглянуть в тридцать пятый том.

Казалось бы, том как том. Ультрамаринового цвета обложка с золотым тиснением. Но ведь не золотые же буквы привлекали внимание Юрика! В таком случае он должен был тыкать пальцем во все тома подряд.

И скажи Юрик в тот раз что-нибудь иное, Гей бы встал и заглянул наконец в тридцать пятый том, но Юрик сказал:

— А я знаю, с чего все началось.

И Гей словно оцепенел.

Он ведь именно о том и думал: так с чего же все началось?

Не впервой, конечно, думал об этом.

Не впервой, разумеется, не находя ответа.

И чем больше он думал об этом, тем все меньше, казалось, было шансов найти ответ.

И вдруг является Юрик и говорит:

— А я знаю, с чего все началось.

И когда Юрик, попутно тронув пальцем пыльный экран телевизора и выпихнув, нарушая стройный ряд, тридцать пятый том, подошел к Гею вплотную и потерся головой о его руку, что вывело Гея из оцепенения, он тихо спросил Юрика:

— Ну и… с чего же?

И Юрик, привычно влезая к нему на колени, сказал:

— С войны.

«Вольво» последней модели стоял возле подъезда «Грандотеля».

И к «вольво», номер которого был австрийский, Гей подошел вместе с шатенкой.

Она была в джинсах и куртке, как было уже отмечено.

Хотя еще час назад ее видели в розовом платье.

Такие дела.

Информация для размышления.

И прежде чем сесть в машину, шатенка сказала Гею:

— Сюда мы больше не вернемся… Вы не хотите еще раз посмотреть церковь?

— То есть войти в нее?

— Да.

— Хочу.

И они отправились в церковь.

У Гея под мышкой была Красная Папка.

А иногда Гей встречался с господином Штирлицем и на коктейлях, которые устраивало правление концерна мало ли по какому поводу.

И можно было, казалось, взяв бокал уже не с кока-колой, а с напитком, купленным как бы на общие деньги, то есть из фондов концерна, предназначенных на представительство, подойти хотя бы и к самому господину фон Штирлицу и, сказав несколько слов, приподнять свой бокал и как бы коснуться бокала господина фон Штирлица, тем самым устанавливая на мгновение почти абсолютное социальное равенство.

Но в том-то и дело, что ни в какую пару слов не уложить весь смысл того, о чем хотел бы сказать Гей.

А на длинную речь Гей не имел права по протоколу.

По протоколу!

А не по социальным соображениям.

Протокол же сам по себе такая формальность, присущая всем странам независимо от их социального устройства, что сетовать на него, то есть на протокол, было бы в высшей степени глупо.

Протокол есть протокол.

Поэтому Гей, хотя трижды в неделю играл в теннис с господином фон Штирлицем и время от времени встречался с ним на приемах или коктейлях, которые устраивал концерн, был начисто лишен возможности поговорить с генеральным председателем по душам.

Такие дела.

Ах эти западные штучки-дрючки!..

Если не социальный барьер — то протокол.

Если не протокол — то социальный барьер…

Гей мог поговорить с Бээном когда угодно.

Хотя бы на том смородинском коктейле.

То есть на обеде после планерки.

Когда был расширенный выездной уик-энд.

Кстати заметить, это был всем коктейлям коктейль.

Бетонные помещения, еще не вставшие под крышу, казались чем угодно, особенно сверху, из космоса, только не птичником, но маленький банкетный зал уже действовал.

Функционировал.

Именно так это называется.

Зал был пристроен к рабочей столовой, с тылу.

Гей успел заглянуть в столовую в тот момент, когда остальные участники планерки, включая хозяев стройки, столпились у входа в банкетный зал.

Что ж, сказал себе Гей, столовая как столовая.

Пластмассовые столы и стулья.

Раздаточная.

Меню.

Суп гороховый.

Хек жареный с гарниром из рожков.

Кисель плодово-ягодный.

Комплекс.

И все удовольствие стоит восемьдесят семь копеек.

Ешь — не хочу, как говорится.

Гей подумал, что сегодня, наверно, рыбный день.

Точнее, рыбное воскресенье.

Он взял поднос и встал в очередь.

Но тут местный руководящий товарищ, точнее, лицо, помогающее руководящим товарищам, деликатным коршуном налетело на Гея сзади, высмотрело издали и налетело, ослепило блеском золота вставных зубов, схватило бережно под руку, поднос на стол отшвырнув, и ласково поволокло, потащило из общей залы в залу банкетную.

А как же, ведь гость, столичный гость!

И не просто столичный гость.

Гей приехал в машине самого Бээна, и все это видели.

Совсем иной разряд.

Уж в чем, в чем, а в этих тонкостях местный руководящий товарищ разбирался не хуже тех руководящих товарищей, которые там, в Лунинске, тоже не дали бы маху в такой ситуации.

Гм…

Стало быть, тоже блюли протокол?

— Пожалуйте в залу… — сияя золотой улыбкой, вкрадчиво, но твердо сказало Гею это проницательное лицо.

И Гей оказался там, где уже сидел за столом Бээн.

Рядом с ним и было место Гея, но Гей, уже знавший, по сути дела, ответ Бээна, взял да и сел рядом с Мээном, поодаль.

И начался обеденный перерыв, точнее, обед, еще точнее, маленький пир, на воссоздание которого потребовалось бы теперь чересчур много атомов и молекул.

Гей с трудом осознавал это чудо смородинской стройки.

В том и фокус, что сама стройка еще только-только набирала силу, все держалось на выездных планерках. Бээна. Мероприятие было, как говорили в Лунинске, партизанское, никакими планами не предусмотренное, ни в какие лимиты не включенное, а банкетный зал был отделан со всей мыслимой и немыслимой роскошью.

Дубовые панели.

Чеканка.

Югославские светильники.

Арабский столовый гарнитур.

Финский холодильник, даже два.

И, конечно, скатерть-самобранка.

Комплексный обед за восемьдесят семь копеек в рыбный день.

Бээн пил только квас, как бы заранее устанавливая новую традицию.

Но квас был хороший, почти коллекционный.

Кажется, из Нового Света.

Между прочим, отличный квас!

Но у Гея была на него аллергия.

Все не как у людей…

Бабушка Анисья, бывало, говорила:

БЕДНОМУ ВАНЮШКЕ ВЕЗДЕ КАМЕШКИ.

Она имела в виду абстрактного Ванюшку, но всякий раз выходило, что это как раз про Гея сказано.

И Гей улучил момент и спросил Мээна.

Насчет ядерно-лазерного оружия.

И Мээн сказал:

БЕЗУМИЕ.

Тоже всего лишь одно слово.

Скажи он хотя бы два слова — получилось бы крайне бестактно по отношению к Бээну, хотя Бээна при этом не было.

Собственно говоря, Гея уже вполне устроило это квалифицированное мнение инженерно-технического работника, то есть итээра, но как-то так вышло, что Гей спросил еще и шофера Бээна, уже на улице, после банкета.

То есть сначала не спросил, а рассказал об этой новой сатанинской затее Эдварда Теллера, потому что шофер, как выяснилось, даже не слышал о ней, никакого понятия не имел, хотя держался всегда важно, без Бээна конечно, и носил галстук и шляпу, словом, не похож был на рабочего человека ни внешностью, ни повадками, и Бээн, может, поэтому звал его Рабчелом.

В этот раз, когда Гей стал рассказывать шоферу о космических лазерах, тот странным делом занимался — давал указания местным товарищам, как половчее разместить в багажнике персональной машины Бээна большой картонный ящик, отпотевший после морозилки.

— Осторожнее, осторожнее! — говорил шофер. — Эх вы, головы садовые! Это же не бетонная плита, а картонный ящик, и в нем яички, продукт хрупкий…

— Там еще и цыплята табака, — счастливо сияя золотой улыбкой, сказало ответственное лицо.

И вот как только шофер закрыл багажник, так и сказал Гею, то есть ответил.

— Ничо-о… — протянул он то ли беспечно, то ли с легкой угрозой. — Мы тоже не дураки… У нас уже давно этот самый лазер имеется… Я читал в газете, — заверил он Гея, уловив смятение в его лице. — Они — нас, а мы — их! Пущай попробуют, кто кого… Конечно, — добавил он как бы на всякий случай, не понимая, что творится с Геем, — мы против войны, ясное дело, но ежели они сунутся…

Шофер заметил, что Бээн возвращается от стены, где он долго стоял, широко расставив ноги, и шофер шустро, ловко, несмотря на солидное брюшко свое, нырнул в машину и тотчас включил зажигание.

Из окна «мерседеса» Алине был виден золотистый купол храма Марии-Терезы.

Людей в церкви не было.

Кроме Алины и Гея.

И орган молчал.

— Одну минуту! — сказала Алина и, достав из сумки ключ от машины, вышла из церкви.

Да, Гея брала досада, что в его Красной Папке не было фотографии Бээна, которую следовало сделать именно в тот уик-энд, когда Бээн устроил расширенную выездную планерку на ударной, хотя и неплановой стройке птичника в Смородинке.

Длинный дощатый стол.

На скорую руку сколочен.

Почти под открытым небом.

На бетонные стены будущего птичника положены бетонные плиты.

Как раз над столом.

Остальная часть коробки зияет небесной бездной.

Видно, плит не хватило.

Или кран поломался.

А то и совсем иная причина.

Мало ли какая.

На то и расширенная выездная планерка, чтобы выявить причину и устранить ее немедля, не выходя из-за стола.

Почерк Бээна!

Жаль, конечно, что всего этого не отразишь на фотографии.

Только и было бы видно, что Бээн, массивный, как глыба, из которой предстоит сделать если уж не остальные плиты для потолка, то памятник самому Бээну, громоздится во главе стола.

И куда-то в сторону смотрит.

Может, спрашивает:

— А где Петухов?

Или произносит глубокомысленно:

— Вот вам и диалектика жизни…

А то и вовсе одно слово энергично роняет:

— Бардак!

Но другая фотография Бээна в Красной Папке все же была.

Да и как без фотографии Бээна!

По качеству эта фотография не уступала изображению Президента на обложке журнала.

Работа профессионала, набившего руку на заданных сюжетах.

Копирайт. Коля Глянцевый. Фотокор областной газеты.

Судя по всему, сюжетная задача тут была такая.

Требовалось наглядно запечатлеть для истории группу творческих работников, посетивших замечательный край героики и борьбы.

А в центре группы, само собой разумеется, должен был стоять Бээн.

И всю группу, естественно, следовало расположить на фоне Комбината.

Такая была сюжетная задача, так они и встали. На фоне Гонной Дороги, которая ведет с окраины Лунинска, от Новой Гавани, в глубь Ивановских гор, где жила-была, в частности, бабушка Гея, древняя Анисья, осколок старого мира.

Кстати заметить, над шеренгой отчетливо виден был гигантский абрис вождя, выложенный из белого камня на склоне Ивановской горы.

Красивая получилась фотография!

К сожалению, Гею достался только один экземпляр, и он тотчас, без колебаний, спрятал его в Красную Папку.

Временами он доставал эту фотографию и долго рассматривал, как бы постигая сокрытый в ней смысл.

Ясное дело, говорил себе Гей, что мы тогда приняли бравый вид не ради бабки Анисьи, которая была где-то вдали, у истоков Гонной Дороги.

Конечно, ради истории. В которой мы, что греха таить, надеялись воссоздать себя если уж не посредством слияния атомов и молекул, то с помощью фоторепродукции Коли Глянцевого.

Часами смотрел Гей на эту фотографию…

Когда Гонная Дорога была рядом с избой Анисьи — к этому он уже привык.

Тут образы слиты воедино.

География местности и ее обитатели, давшие историю этой местности.

Но какое отношение имеет к Гонной Дороге эта плотная шеренга темных костюмов?

Гонная Дорога и творческие работники — тут еще может возникнуть некая смысловая связь как бы чисто художественного значения.

Летописцы эпохи у истоков Гонной Дороги, положившей начало истории замечательного края героики и борьбы.

А вот при чем тут Бээн и его коллеги по ЛПК, составившие костяк в этой сюжетной плотной шеренге?

Видимо, сказал Георгий, при том, что без них Гонная Дорога обрела бы совершенно иной смысл, как это было до революции семнадцатого года, и не было бы в этом замечательном краю ни героики, ни борьбы.

Так что уж кто-кто, но Бээн имел самое прямое отношение к Гонной Дороге.

У него на этой фотографии поэтому и была на редкость выразительная внешность.

Кстати, что больше всего удивило Гея в свое время, когда он познакомился с Бээном, так это полное портретное сходство его с главным персонажем известного романа американца.

Гей даже выписки сделал:

«…глаза несколько сонные и как бы обращенные в себя… мешки под глазами, чуть обрюзглые щеки, мясистые губы; которые, если вглядеться, были пригнаны друг к другу, как пара кирпичей… прядь волос, свисавшая на не очень высокий квадратный лоб».

Что еще можно добавить к этому?

На Бээне был темный, как всегда, костюм со значком на лацкане.

Очень большой костюм.

Потому что и сам Бээн был очень большой.

Именно поэтому Бээн стоял в самом центре шеренги.

Как стержень.

Как ось.

Вокруг которой эта шеренга могла повернуться в любую сторону.

А по краям, значит, стояли его коллеги по ЛПК и заезжие творческие работники.

На фоне Новой Гавани, Гонной Дороги и горы Ивановской, на которой был виден портрет Ленина.

Всех до единого, кто бы ни приехал в замечательный край героики и труда, величали известными учеными.

Неужели с легкой руки Бээна?

Акт гостеприимства. И будто невдомек хозяевам пышных торжеств, что в известных ученых по их милости числились весьма далекие от науки люди.

И эти люди первыми, конечно, проходили по живым цветам, которые во время таких мероприятий — именно так это называется — бросают под ноги заезжим творческим работникам, как это было, например, в Кировабаде.

Гей старался поневоле ступать этим людям след в след, уже на мертвые цветы, чтобы не считать себя убийцей.

Может быть, Юрик правду сказал, все началось с войны?

Гей и раньше задавал себе этот вопрос.

Под войной он подразумевал именно то, что и следовало подразумевать.

Человеческие бойни.

Человеческие бойни XX века.

Человеческие бойни высокоразвитой цивилизации.

Человеческие бойни, без которых, выходит, немыслима цивилизация.

До тех пор, по крайней мере, пока возникают гегемонистские амбиции, именно так это называется.

Ибо даже самая маленькая, самая локальная война, объявленная или необъявленная, была бы немыслима, если бы ее не разжигали гегемонисты из стран империализма.

Но если все началось с войны, то с какой же именно?

Войн было слишком много.

И объявленных, и необъявленных.

Кстати, иные из них идут до сих пор.

Во время первой мировой войны был убит дед Гея, казачий офицер.

Это обстоятельство не могло каким-то образом не сказаться на судьбе отца Гея, который, как говорила Анисья, рано отбился от рук.

Во время гражданской войны погиб от пули белогвардейца другой дед Гея, красный партизан.

Это обстоятельство тоже не могло не сказаться на судьбе отца Гея, который во время коллективизации стал комсомольцем, хотя Анисья, его мать, попала под раскулачивание.

Во время второй мировой войны Гей лишился матери.

Тут все предельно ясно.

Не будь войны — уцелела бы и мать.

Да и отец разве не пострадал, теперь как участник еще и второй мировой войны?

Мало того, что война лишила его жены, он был трижды ранен. И одна из ран, в легкое, сказалась уже после войны. Отец умер, когда ему было немногим более пятидесяти.

Такие дела.

Раздался тихий, как бы печальный звон…

В церкви горел свет.

Покой и тишина.

Словно во всем мире была благодать.

Затрубят ли архангелы во время ядерной атаки?

Как ни чудовищно это звучит, но благодаря войне отец Гея получил жилье в Лунинске.

Точнее, благодаря Бээну.

Который потому-то и обратил внимание на отца Гея, что на нем была офицерская форма.

Хотя и без погон.

Кстати, при этом присутствовал и Гей!

Следовательно, Гей познакомился с Бээном не в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году, когда в Лунинске проходило Всесоюзное совещание, а в тысяча девятьсот сорок пятом году, сразу после войны, то есть более сорока лет назад…

Нет!

Это было через два года после окончания войны, когда отец уже успел помотаться по приискам, где он не столько минералы искал, сколько снадобья для лечения фронтовых ран.

Ни минералов, ни снадобья он так и не нашел.

И чуть не умер от голода.

И умер бы, если бы не Гей.

Впрочем, тут нужно быть объективным.

Одному Гею, девяти лет от роду, спасти отца не удалось бы.

Мачеха!

Вот кто спас отца и самого Гея.

И тут Гей подсчитал, наверно впервые в жизни, что в ту пору мачехе было всего-навсего двадцать три года…

Чуть старше Гошки.

Собственно, в дочери Гею годилась.

Боже мой!

Гею хотелось быть объективным, ему хотелось опровергнуть некий стереотип, который сложился не только у нас в отечестве, но и за рубежом.

Достаточно вспомнить хотя бы сказку Шарля Перро «Золушка».

Мачеха везде мачеха.

Что ни мачеха — то баба лютая.

Гей подумал, что мачеху делают мачехой не характер, не нрав, а житейские обстоятельства.

В двадцать два года Фаина стала женой фронтовика, человека трудной судьбы, крученного-верченного жизнью, войной отмеченного.

Девчонка стала матерью, мачехой для сорванца, неслуха, как называла Гея бабушка Анисья, у которой в деревне, на Гонной Дороге, он и жил, пока отец воевал на фронте.

И ни крыши над головой, ни угла своего у Фаины не было.

Как и у отца Гея, который, придя с войны, подался куда глаза глядят, захватив с собой восьмилетнего сына.

Ютились у чужих людей. Да и позднее, когда появилась комнатка в деревянном бараке Новой Гавани, жилось не лучше.

Фаине следовало выдать за это орден, считал Гей.

Впрочем, как и многим другим женщинам.

Хотя бы и мачехам.

Итак, мачеху звали Фаиной.

То есть Фаину или попросту Фаю, Файку звали мачехой.

Неужели это в самом деле так и было, что именно из-за Фаины у Гея с отцом не ладились отношения?

Фаина считала, что Гей — трудный ребенок.

Точнее, такие слова она не употребляла, заменяя их другими, кои считала, наверно, более точными: паразит, идиот, негодяй, ну и так далее.

Этому паразиту, идиоту, негодяю, когда он впервые услышал такие слова из уст Фаины, было восемь лет.

То есть паразит, идиот, негодяй он был еще совсем маленький.

К сожалению, Гей не помнил ни одного своего проступка — по той поре.

Но слова Фаины — помнил.

Увы, таков человек.

Даже маленький.

Но он помнил и многое другое.

Например, как они собирали колоски пшеницы.

Фаина и он.

Те самые колоски, которые спасли отцу Гея жизнь.

Конечно, Гей звал мачеху мамой.

Пока она почему-либо не начинала сердиться на него и выговаривать, что никакая она ему не мама, его мама сгинула, ну и так далее.

Во всяком случае, когда они собирали колоски пшеницы на стерне и оба смертельно боялись объездчика, он звал Фаину мамой, а она охотно откликалась, и не называла его паразитом, идиотом и негодяем, и не выговаривала, что никакая она ему не мама.

А колосков было мало.

Еще осенью их собирали пионеры.

Отыскать колосок весной на стерне — это все равно что найти иголку в стоге сена.

А тут ищи да посматривай, как бы не нагрянул объездчик!

По данным ЮНЕСКО, на земном шаре погибает от голода ежегодно более пяти миллионов людей.

А сколько голодает не погибая?

Господин президент, вы ели когда-нибудь солоделые, из сопревшего зерна, лепешки?

Вместо пончиков с черникой…

Гею хотелось бы знать, сколько людей можно прокормить, если использовать для этого средства, которые идут на создание всего лишь одной самой слабенькой атомной бомбы.

Может быть, не менее двухсот тысяч.

Ровно столько, сколько погибло во время атомного взрыва в Хиросиме.

Ничего не скажешь, удобный способ решения Продовольственной программы.

Эти колоски спасли им жизнь.

Отцу, Фаине и Гею.

Колосков надо было набрать как можно больше, целую сумку. Потом принести домой, точнее, в аул, где жили старатели, искавшие за Иртышом оловянный камень касситерит, и отец Гея тоже считался старателем, хотя старание его в то лето, когда у отца открылись фронтовые раны, сводилось к одному — любой ценой встать на ноги, которые отнимались после ранения, во что бы то ни стало подняться с постели, не быть обузой Фаине и Гею.

Отца спасли эти колоски.

Фаина и Гей сушили их на плоской крыше глинобитной мазанки.

Потом шелушили.

Потом просили у старой казашки маленькие ручные жернова.

Чудо-мельница такая.

Прямо как в сказке!

Только лепешки получались из этой муки солоделые. Они были точно из сырого теста, сколько их ни пропекай. Колоски пролежали под снегом всю зиму, и что-то случилось с клейковиной зерна, это уже позднее, когда Гей стал творческим работником, он узнал такие научные подробности у какого-то ученого, магистра, или как там его назвать, который, кстати заметить, солоделые лепешки не ел никогда.

Жаль, что эти лепешки нельзя было в свое время сфотографировать.

Чтобы не воссоздавать их из атомов и молекул.

Именно в это время, когда Фаина и Гей собирали на стерне прошлогодние колоски пшеницы, американская атомная бомба, торжество науки и чудо техники, была уже изготовлена.

Точнее, две бомбы.

Одну из них назвали Толстяком.

Манхэттенский проект стоил два миллиарда долларов.

А может, гораздо больше.

Этих денег хватило бы на то, чтобы много лет кормить лепешками всех голодающих детей мира.

Лепешками из хорошей муки.

Но ведь вслед за Толстяком и Малышом появилось множество других бомб…

(Применено в августе 1945 г.)

Да, но Гей отвлекся.

Еще раз убедившись в том, что процесс воссоздания будущего из прошлого должен быть строго управляемым.

Ведь он вспоминал о том, как Бээн дал отцу Гея жилье на Новой Гавани, дал потому, что отец Гея был фронтовиком.

— Все началось с войны… — сказал Юрик.

Бээн и война.

Война и Бээн.

Бээн появился в Лунинске во время войны.

Новая Гавань, как пошутил однажды Бээн, была его первой неплановой стройкой. Надо было куда-то селить людей, огромный палаточный городок вырос на пустыре за Лунинском, у подножия Ивановской горы. Здесь временно жили вербованные. Строители будущего Комбината. И Бээн принял единственно правильное решение — до наступления зимы переселил всех вербованных в дощатые бараки, назвав поселок Новой Гаванью.

В глубине души Бээн был еще и поэтом.

Может, романтиком.

Но Бээн любил и геометрию.

Он знал, что такое перспектива.

Слева — стройные ряды бараков, а справа — не менее стройные ряды сараев, которые теперь, по моде времени, называют подсобными помещениями.

Тут же, справа, были и дощатые туалеты с буквами М и Ж, а также помойные ямы, без которых, увы, наша жизнь невозможна, и это лучше всех понимал Бээн, предусмотревший огромные помойные ямы возле каждого барака.

Помойные ямы по велению Бээна закрыли дощатыми коробами, для изящества покрашенными в белый цвет, который, к сожалению, моментально себя утратил.

В глубине души Бээн, возможно, был еще и художником.

Во всяком случае, когда Гей заводил разговор о чем-то таком, Бээн всегда говорил одно и то же:

— Искусство Запада — это искусство разложения. Признаю только соцреализм!

Из современных, кстати, художников ему больше всего нравились двое — Глазунов и Шилов.

Тут Гей пасовал.

Ни на одну из выставок этих известных мастеров он так и не попал.

Да и как было попасть на них рядовому социологу?

Но Гей опять отвлекся.

Ведь он вспоминал о том, как Бээн дал отцу Гея жилье на Новой Гавани.

В одном из бараков для вербованных отец Гея и получил комнатку. Хотя вербованным отец не был.

Он был хуже вербованного — ему и палатка не причиталась.

После прииска, когда у него поджили раны, отец с Фаиной и Геем приехал в Лунинск и сразу направился в контору строительства Комбината.

Гей помнит этот момент, ему велели сидеть на узле, в котором уместился семейный скарб, а отец и Фаина подошли к большому и толстому начальнику, подъехавшему на машине прямо к крыльцу конторы.

Тогда Гей, конечно, не знал, что это и есть Бээн.

Впрочем, тогда Бээн и сам не знал, что он будет Бээном.

Стройка только-только начиналась, на месте будущего Комбината был пустырь да палаточный городок.

Бээн тогда начинал с нуля.

И Гею позднее хотелось при случае сказать Бээну — когда Гей стал уже научным работником и встречался с Бээном как бы запросто, — что судьба свела их в тот момент, когда, по сути дела, оба находились на нулевом цикле.

Но Гей так и не сказал этого.

Скорее всего, Бээн не понял бы его и ответил бы, что лично он еще никогда не находился на нулевом цикле.

В этой жизни, сказал бы он, его цикл всегда был выше нулевого.

Однако отца Гея он понял сразу.

Может, потому, что отец обратился к нему по-военному.

Командир, сказал отец, приложив руку к козырьку вылинявшей фуражки, на которой, впрочем, еще оставалась звездочка, помоги выйти из окружения.

Бээн как будто оторопел сначала.

Потом оглядел отца.

Перед Бээном стоял — но не навытяжку, хотя, конечно, и не вальяжно, — его ровесник в офицерской, без погон, тоже полинявшей, но чистенькой, аккуратно заштопанной в иных местах форме. Выбрит. Подтянут. И такой болезненно худой, что Бээн, массивный, здоровый, не мог, наверно, не поразиться тому, как этот бывший офицер еще держится на ногах.

Бээн задержал взгляд на орденских планках.

И Гей, боясь Бээна, пожалел, что отец не надел свои ордена и медали.

Но Бээн сказал совсем незлым голосом:

— Где воевал?

— Волоколамское направление, Сталинград, Кенигсберг.

— После ранения попадал в другие части? — догадался Бээн.

— Так точно.

— Тебе повезло, земляк…

Гей всю жизнь хотел понять, какой смысл вложил Бээн в эти два слова: «Тебе повезло».

Но так и не спросил об этом Бээна — уже когда стал творческим работником и встречался с ним частенько.

— Я не могу тебя порадовать, земляк… — только тут Бээн посмотрел на Фаину, а потом и на Гея, как бы проверяя личный состав вверенного отцу подразделения, именно так это называется. — Тебе еще долго предстоит выходить из окружения.

Бээн так и сказал.

Гей запомнил на всю жизнь и эти слова.

Что имел в виду Бээн?

И об этом Гей так и не спросил его.

— Дай фронтовику жилье и работу, какую он осилит, — сказал затем Бээн какому-то вертлявому человечку, который маячил у него за спиной, держа в руках толстый портфель.

И Бээн, приложив руку к своему картузу, грузно полез в машину.

Алина вернулась, держа в руках магнитофон.

— Кстати, — спросила она Гея, — а вы со своей женой венчались?

— У нас это не принято.

— Да, я знаю. Но некоторые пары все же венчаются…

— Церковь отделена от государства.

— Я знаю, знаю! Но…

— Семейные узы освящает горзагс.

— Я знаю! Но… ведь никакой клятвы…

— Естественно! — сказал он в раздражении. — Естественно!

Взяв Гея за руку, она подвела его ближе к алтарю, к органу.

И нажала клавишу магнитофона.

Ave Maria Моцарта!..

Словно во всем мире была благодать.

В то время, когда Гей уезжал на учебу в Москву, прожив на Новой Гавани, в бараке, около десяти лет, в нашем отечестве еще не было межконтинентальных стратегических бомбардировщиков.

Зато их уже создали в Америке.

Разумеется, во множественном числе.

И журнал «Тайм» сообщил всему миру, сколько стоит эта новинка.

И вот Гей однажды сравнил самые элементарные цифры, и у него получился замечательный результат двойственного значения, который он тут же назвал эффектом великой глупости.

С одной стороны, вместо бомбардировщиков — то есть на деньги, которые пошли на создание всего лишь единственного экземпляра этой чудовищной птицы, — вполне можно было построить столько добротных домов со всеми удобствами, что в них разместилось бы все население Новой Гавани.

С другой стороны, один бомбовый удар такого американского бомбардировщика, даже если бомбы будут не ядерные, сотрет с лица земли все до последнего строения Новой Гавани.

Замечательный способ современного градостроительства, решения жилищных и прочих социальных проблем.

Гей проследил за взглядом Алины и сказал, что Мария-Тереза, несмотря на свою молодость и красоту, была выдающейся личностью.

При этой королеве, дипломатично заметил Гей, была предпринята попытка покончить с зависимостью Словакии от сильных европейских соседей.

— Словаки любили Марию-Терезу? — спросила Алина.

— Наверное. Однако я не сказал вам, что Мария-Тереза была несчастлива в личной жизни. Ее любили многие, но…

— И она тоже любила многих? — в голосе Алины, пожалуй, была насмешливость.

— Я не об этом хочу сказать… — Гей замялся. — Впрочем, лучше, чем Сысенко, кандидат философских наук, и не скажешь… Вы читаете, конечно, «Литературку». У нас, в ФРГ, ее читают. И не только коммунисты. Семнадцатого августа тысяча девятьсот восемьдесят третьего года на пятнадцатой странице была опубликована статья этого самого Сысенко. ОТЧЕГО РАСПАДАЮТСЯ БРАКИ? Так вот товарищ Сысенко совершенно справедливо замечает, что — цитирую по памяти — «современные женщины приобретают мужские черты и шаблоны поведения: властность, настойчивость, упорство, резкость, прямоту. Увы, часто это самым отрицательным образом влияет на брак. Женщины, привыкшие командовать на производстве, переносят те же приемы и методы на собственную семью».

Алина со вздохом откинулась на спинку сиденья.

— А вы, оказывается, зануда, — сказала она Гею. — Я всегда говорила мужу: НЕ ЗАНИМАЙСЯ ТЫ ЭТОЙ ТЕМОЙ! Советовала оставить ее современным философам, которые, может быть, разберутся в ней лучше, чем в своих философских проблемах…

Гей пожал плечами, глядя перед собой на дорогу, освещенную фарами.

И какое-то время они молчали.

Потом Алина сказала:

— Вот мой Гей и занялся теперь темой Ленина.

Гей усмехнулся:

— Позвольте заметить, но и я как социолог прошел точно такой же путь…

И он включил транзистор.

Ave Maria Моцарта!..

После того как умолкла музыка, Гей и Алина, взявшись за руки, тихо, почти шепотом произнесли в два голоса слова торжественной клятвы.

…БЫТЬ ДРУГ С ДРУГОМ И В ЗДРАВИИ, И В ХВОРОБЕ, И В БЛАГОДЕНСТВИИ, И В НЕСЧАСТЬЕ.

И только тут, произнеся последние слова клятвы, Гей обратил внимание на то, что один из подсвечников напоминает гильзу от снаряда.

Золотистая такая, изящная гильза…

Гей замер, не спуская с нее взгляда.

…В день рождения он получил неожиданный подарок, ни с чем не сравнимый.

Казалось бы, ну что тебе может подарить сын, если он служит в армии?

Ничего не может, естественно.

Все — казенное.

А трех рублей — солдатской зарплаты — ему и самому не хватало даже на курево. Правда, сейчас давать стали по семь рублей.

Как Гошка умудрялся делать подарки всей семье?

Юрику он приносил за КПП разные желтенькие эмблемы с погон. Тут и пушки, и танки, и ружья…

Юрик, пожалуй, мог подумать, что у старшего брата за высокой оградой был свой собственный ДЕТСКИЙ МИР.

Алине, маме, Гошка приносил за КПП какой-нибудь цветочек, летом — живой, одуванчик хотя бы, а зимой — сухой, предусмотрительно сохраненный с лета в записной книжке.

Мама, следовательно, могла подумать, что у старшего сына за бетонной оградой нечто вроде ЦВЕТОЧНОГО МАГАЗИНА.

А Гею, папе, Гошка принес за КПП сначала гвардейский значок — в память об отце Гея, который вернулся с войны гвардейцем, хотя у этого гвардейца здоровья совсем не осталось и он скончался. Потом Гошка принес автоматный патрон с мини-пулькой, хитроумное такое изобретение, изящное средство поражения человека человеком: пулька очень маленькая, просто игрушечная, маленькая и миленькая, с виду как бы даже безобидная, но какая коварная!.. Она зигзагами по толу идет, меняя свой маршрут всякий раз, как только встречает на своем пути кость или даже косточку, до чего же чуткая такая пулька, прошивает вдоль и поперек лишь мякоть и разные там внутренности, решето из них делает, чтобы никакой хирург не смог залатать бедолагу!

Гошка сказал, что американцы первыми применили такую пульку.

Везде они первые…

Что ж, пусть пеняют на себя.

А потом, в день рождения Гея, сын-солдат приволок в газетном свертке гильзу от снаряда, всего-навсего.

Гей глазам своим не поверил.

Огромная гильза!..

Тяжелая гильза.

Золотая гильза.

То есть, конечно, не из чистого золота гильза, но как бы золотая.

Золотистая.

Словом, из цветного металла.

Гей не знал, из какого именно, это и знать ему не положено.

Он понял самое главное, когда гильзу увидел, что между нею и Бээном существует прямая связь.

Гильза и Бээн.

Бээн и гильза…

Связь была настолько очевидной, что Гей даже подумал: вот эту связь и следовало сделать композиционным началом той антивоенной книги, над которой работал теперь Гей.

И он так увлекся гильзой, что даже поблагодарить Гошку толком не успел.

Стало быть, гильза и Бээн, размышлял Гей, сидя на траве, поодаль от КПП.

А вся семья сидела рядом вокруг скатерти с едой. Начинали всегда с еды, когда приезжали к Гошке. Незаметно и сами наедались, пока Гошку кормили в шесть рук. Впрочем, иной раз так долго приходилось его ждать из-за КПП, что и сами становились голодными.

И вот Гей, получив такой необычный подарок, даже про еду забыл.

Да и Гошка ел вяло, на отца с тревогой поглядывал.

А отец сидел и вертел в руках гильзу.

Свет клином на этой гильзе сошелся.

Бээн и гильза, думал Гей…

О том, что каждая девятая пуля, выпущенная в фашистов во время Великой Отечественной войны, была отлита из лунинского свинца, то есть из свинца, добытого на рудниках Лупинска и выплавленного на стареньком, еще добээновском заводе в Лунинске, говорить и писать можно теперь открыто.

Никакого секрета в этом нет.

Война была выиграна СССР.

Все секретные данные стали достоянием истории.

Но Гей, хотя и не знал точно, вполне допускал, что в нынешнее время нельзя говорить и писать о том, сколько сейчас Лунинский комбинат Бээна дает цветных металлов, например, для снарядных гильз, точнее, сколько снарядных гильз можно сделать из цветного металла, выпускаемого ежегодно, ежемесячно, ежедневно на Лунинском комбинате Бээна.

И Гей, разумеется, не говорил и не писал об этом.

Да у него конечно же и не было таких данных.

У Бээна, возможно, они и были, и Бээн, вполне возможно, назвал бы эти данные и Гею, но сам Гей решительно — как бы на всякий случай — был против того, чтобы подобная информация разглашалась, просачивалась, утекала — именно так это называется.

Его волновало теперь другое.

План по выпуску цветных металлов на Комбинате Бээна то и дело не выполнялся.

Гей помнил наизусть строчки из письма Мээна, которое он получил еще в тысяча девятьсот семьдесят девятом году.

«Комбинат неплохо закончил тысяча девятьсот семьдесят восьмой год. Впервые за последние пять лет мы выполнили план по выпуску в концентратах всех пяти планируемых металлов (золото, серебро, свинец, медь и цинк). Выполнены все технико-экономические показатели (вал, реализация, прибыль, себестоимость, производительность труда). Из-за недопоставки стороннего (привозного) сырья не выполнен план по цинку металлическому…»

А позже, как знал Гей, недопоставки эти самые приняли хронический характер.

Недопоставки — недовыполнение.

Точнее, невыполнение.

Именно так это называется.

Но хуже всего, что это самое невыполнение было связано уже не с недопоставками стороннего (привозного) сырья, а с недобычей сырья собственного, то есть из рудников Лунинска.

Такие дела.

Гей стоял теперь возле алтаря, перед горящими свечами, стоял в обнимку с гильзой и думал о том, какая связь между этой гильзой и Бээном.

Гей вспомнил, как однажды в Лунинске играл в шахматы с Мээном.

Собственно, Гей был шахматист никудышный.

Как и бильярдист.

Но там, в Лунинске, ему порой ничего другого не оставалось, как играть в шахматы.

Или в бильярд.

С Бээном или с Мээном.

В особняке за глухим забором. В так называемой резиденции.

И вот когда Бээн куда-то отлучился, Мээн быстренько расставил фигуры, торопясь сыграть партию до прихода Бээна.

И сразу же, едва лишь сделав первый ход, Мээн вдруг начал жаловаться Гею на Бээна!..

Случай неслыханный.

Собственно, Мээн говорил Гею о том, что Гей уже знал — от самого же Мээна.

Просто теперь в интонации Мээна появились нотки сарказма.

Мээн обличал Бээна!

Правда, не принародно.

А заглазно.

Небольшой нюанс.

Впрочем, не исключено, что Мээн считал Гея как социолога если и не представителем народа, то добровольным выразителем его надежд и чаяний.

Словом, сначала пошел монолог Мээна, а затем уже и Гей подключился, чтобы драма была как драма.

— Вы же знаете, — начал Мээн, лихорадочно двигая пешку с а2 на а4, - что Бээн забрал у меня сто тонн цемента на партизанскую стройку птичника в Смородинке, в результате чего я не сумел ввести в строй действующих десятый, глубинный горизонт на руднике, и плавильный завод по этой самой причине, естественно, недополучил энное количество руды, следовательно, не было выплавлено энное количество самых разных цветных металлов, на небольшую долю которых — совсем на маленькую долю! — поспешно воскликнул Мээн, — можно было бы купить всю годовую продукцию смородинского птичника!..

— У кого? — наивно спросил Гей, делая ход пешкой с d7 на d5.

— Что — у кого? — не понял Мээн, двигая пешку с поля с2 на поле с4.

— Купить, говорю, у кого, — и Гей переставил свою пешку с е7 на е6.

Мээн желчно рассмеялся:

— У кого купить!.. — Он резко пошел с b1 на с3. — У дяди Коли, а может, у тети Мани!..

— Так в том-то и дело, что купить не у кого, — заметил Гей, вынужденно отвечая ходом коня с g8 на f6.

— Это не аргумент! — взорвался Мээн. — Дело надо так делать, чтобы всегда было и на что купить и у кого купить!

И Мээн сделал решительный ход слоном с поля с1 на поле g5.

Гей задумался…

Вырисовывалась так называемая ортодоксальная защита закрытого дебюта.

Мээн был не дурак.

Впрочем, Гей никогда и не считал его дураком.

Толковый, думающий специалист.

Слава богу, что такие еще не перевелись.

И Гей сделал ответный ход слоном с поля f8 на поле е7.

Но Мээн уже вошел в игру и ходил как бы машинально.

— Так мало того, что по вине Бээна я недополучил, то есть недодал государству, энное количество цветных металлов, по сути дела валюты, так я еще из казны государства эту самую валюту брать вынужден, чтобы купить — что бы вы думали? — руду, самую обыкновенную руду, которой у нас тьма-тьмущая, и где бы, вы думали, купить? Аж за морем-окияном!.. — И он злобно стукнул пешкой, переставляя ее с поля е2 на поле е3. — И эту руду мы вынуждены покупать на валюту даже у стран, с которыми у нас отнюдь не дружеские отношения, покупать через подставные страны, с которыми у нас отношения как бы дружеские, покупать за чистое золото! Это же безумие — золотом платить за руду, из которой потом добудем то же самое золото, но в меньшем, возможно, количестве!

— Ничего не понимаю… — Гей тоже машинально сделал короткую рокировку. — Зачем руду-то покупать, если у нас есть своя собственная?

Мээн саркастически рассмеялся:

— Я тоже долго не мог ничего понять. А потом уразумел, что к чему. И даже как бы научное название дал этому явлению.

— Какое название? — насторожился Гей.

— ЭФФЕКТ ВЕЛИКОЙ ГЛУПОСТИ.

О господи! Час от часу не легче. Именно это словосочетание Гей считал своим собственным изобретением. А выходит, что он всего-навсего плагиатор.

Такие дела.

А Мээн опять перешел на монолог, но уже с нотками трагика:

— Все перепуталось, как в плохой игре в шахматы! Рудники и металлургические предприятия вместо добычи металлов косят сено совхозам! Впору новый цех открывать — сельскохозяйственный, скажем, цех полиметаллического завода, не слыхивали про такой? Любой капиталист ополоумеет от подобной технической новости! Свой собственный сельскохозяйственный инвентарь содержим! А сколько специалистов завод отдает каждое лето на сеноуборку, на хлебоуборку, на картофелеуборку, на уборку помидоров, огурцов, черт знает чего!.. А на овощную базу кто посылает своих работников почти каждый день? Завод!..

Кажется, он бы еще долго перечислял все виды непроизводительных, с его точки зрения, посторонних работ, на которые посылались специалисты полиметаллического завода, и надо бы послушать, пожалуй, из вежливости, да все это Гей знал не хуже Мээна, давно уже знал, и писал про это, и жаль ему стало нервную систему хорошего шахматиста, а также и свою нервную систему пожалеть не мешало бы, и он сказал Мээну вроде бы веско, со значением, пытаясь сбить с него запал:

— Все не перепуталось, Матвей Николаевич, как вы изволили выразиться, а все пришло в то естественное состояние, в какое все должно было прийти рано или поздно. Мы — хозяева своей земли, это общеизвестно, вы не хотите, я полагаю, оспорить эту аксиому? Ага, нет! — быстро сказал Гей, не давая Мээну рта раскрыть. — Очень хорошо! Итак, все вокруг — общенародное достояние. Следовательно, мы всё должны делать сами. Хлеб косить, металл плавить, книги писать, капусту перебирать, коров доить!..

Гей ненавидел себя в эту минуту, но он спасал, как ему казалось, человека.

До того разволновался несчастный Мээн!

Этак можно инфаркт схлопотать.

— А вы!.. — задыхаясь от гнева, воскликнул Мээн. — Вы тоже гнилую капусту на базе перебираете?!

— Конечно! — счастливой улыбкой просиял Гей. — А как же!

Мээн посмотрел на него как на умалишенного:

— Значит, по-вашему, это и есть естественное состояние?

— Конечно!..

Мээн долго молчал, уставясь в одну точку на шахматной доске и все ниже склоняя голову, будто в нем отказывала какая-то пружина.

И Гею жалко стало Мээна.

И Гей сказал:

— Возможно, в чем-то вы и правы, но только отчасти… — Гей поморщился, злясь на себя. — Вы как будто не учитываете, что ваши горняки и металлурги, не говоря о их женах и детях, каждый день должны что-то есть. Уже сегодня. Сейчас. Вот сию минуту!.. — Гей понимал, что говорит с Мээном как с больным, но тон изменить уже не мог, да и говорить ему, в сущности, было нечего. — И Бээн решает этот вопрос разумно и гуманно. В вашем городе всегда есть в магазинах и яйца, и куры, и овощи из парников при Комбинате, и даже шампиньоны, говорят, скоро появятся!..

— И тем не менее все это жуткая партизанщина! — перебил его Мээн. — И рано или поздно такой стихийный метод будет осужден и решительно отвергнут! Экономика должна развиваться по своим естественным законам, которые нельзя нарушать волюнтаристски! И рано или поздно, — повторил Мээн уже в ярости, — Бээн будет сброшен со своего конька!..

— Напротив, — без выражения сказал Гей, понимая умом всю правоту убеждения Мээна, — очень скоро Бээн окажется на коне. То есть я не хочу сказать, что такой метод, каким пользуется Бээн, получит открытое одобрение, но тем не менее очень скоро, судя по всему, Бээн окажется на коне…

И как раз тут вернулся Бээн.

Появился как дух святой!

Или как сила нечистая, сказала бы Анисья, бабушка Гея.

И услышал последние слова Гея.

А может, и не только последние.

И насмешливо сказал:

— А я всегда был на коне…

Мээн вспыхнул, просто кумачовым стал, но тут же и угас.

Бээн критически оглядел их позиции.

— Э!.. — сказал он презрительно. — Тоже мне шахматисты… Даже половину партии не успели сыграть!

— Ортодоксальная защита, — промямлил Мээн, — закрытого дебюта…

— Вижу, что закрытого… — усмехнулся Бээн. — Давай-ка закрывай его окончательно!

И он сделал шаг к креслу, на котором сидел Мээн.

Было такое впечатление, что если Мээн вскочить не успеет, то Бээн плюхнется прямо на него.

Но Мээн успел!

И даже свои фигуры вернул на исходные позиции!

Гей глазам своим не верил.

Впрочем, чему же тут удивляться, сказал он себе, сейчас и я отличусь — проиграю Бээну, да так быстро проиграю, что Мээн глазам своим не поверит.

И ведь правда — проиграл!

Хотя Мээн, чемпион Лунинска по шахматам, перворазрядник, не раз и не два сдавался Гею, который, может, и не был силен в дебюте — честно сказать, слабо Гей начинал, слабо, — но зато был небанален в середине партии, а нередко и в конце показывал неожиданные, смелые решения.

А Бээн, кстати заметить, в чемпионате Лунинска не участвовал.

Вероятно, он считал себя игроком куда более высокой лиги.

Именно так это называется.

Возник тихий, как бы печальный звон колокола.

Алина с тревогой смотрела на Гея.

Только бы не обжегся! — думала она.

И все норовила задуть свечу.

Но Гей увертывался.

Хотя жидкий парафин стекал из-под язычка пламени по стенкам подсвечника и жег, наверно, руки Гея.

Но этот огонь, должно быть, слабее того был, который сейчас полыхал в душе Гея.

В тот же вечер, после отъезда Бээна домой, Мээн достал из своего кейса нечто вроде путеводителя по Лунинску, роскошную книгу с золотым тиснением, и прочитал Гею:

— «В тысяча семьсот восемьдесят пятом году рудознатец Л. А. Феденев составил описание земель, расположенных по рекам Убе и Ульбе, а на следующий год экспедиция Риддера у подножия сопки Свинцовой обнаружила отвалы древних разработок, в которых были найдены куски руды с содержанием золота, серебра, меди и свинца. На месте древних отвалов была организована, — прочитал Мээн с нажимом, — добыча руды, положившая начало становлению рудника, названного Риддерским…»

Гей понимал, куда клонит Мээн.

— А на Шубинке, — Гей назвал рудник Лунинска, который должны были ввести в строй еще в прошлой, а может, в позапрошлой пятилетке, — когда будет организована добыча руды?

Мээна словно током ударило.

— Никогда!..

— Ну, это вы чересчур…

А Мээн уже завелся:

— Я вас спрашиваю! — Он ладонью ударил по обложке с золотым тиснением. — Как это было возможно тогда, при царе Горохе, при том уровне технического развития?! И почему это невозможно теперь, в век энтээр?

Ага, он выбрал Гея в качестве громоотвода…

Вот чего не терпел Гей — этой роли.

— Подумать только! — накалялся Мээн. — В год открытия месторождения, не дожидаясь высочайшего указа, уже была организована добыча руды, а как только Екатерина Вторая подписала Указ: «Учинить сильной рукой разработку Риддерского рудника и строить на нем плавильный завод», — сразу же началось строительство рудника, и он был введен в действие со всеми подсобными сооружениями в том же году! Это, знаете ли, фантастика. С точки зрения современного технократа. Ничего подобного я не могу себе представить! У нас после разведки месторождения проходит подчас несколько пятилеток, прежде чем начинает работать рудник на новом месторождении. Возьмите, например, Шубинку…

— Стоп! — сказал Гей. — Стоп!.. — И он тоже ладонью хлопнул по столу. — Вы почему эту пламенную речь не произнесли на бюро горкома, а может, и на бюро обкома партии? Пророков наверняка бы воспринял позитивно ваш героический пафос…

— Пророков? — будто очнулся Мээн. — При чем здесь Пророков?.. Я же вам про историю…

И Гей вспомнил, как Мээн вскочил с кресла во время шахматной игры, уступая место Бээну.

И Гей сказал:

— Кое-кто думает, что на то или иное явление нашей действительности проще всего найти ответ не в современности, а в истории. Особенно если она с золотым тиснением на обложке. Блеск золота способствует, во-первых, тому, что этот человек начинает свято верить в само существование такого понятия, как история, а во-вторых, он безусловно верит в благородные деяния самых разных исторических деятелей. По этой логике такие люди через много лет будут свято верить в то, что происходит нынче, хотя сейчас они меньше всего верят в настоящее, ибо рано или поздно все то, что происходит в наши дни, тоже станет историей, и вовсе не исключается, что у этой новой истории тоже будут обложки с золотым тиснением…

Это был монолог трагика.

Мээн молча ушел из резиденции.

И больше Гей не встречал его — ни в Сибири, ни в Москве.

Говорили, что Мээна понизили, назначили начальником цеха — то ли потому, что в Мээне оценили технократа, то ли потому, что просто-напросто Бээн по достоинству оценил реплику Мээна.

Ну ту самую, насчет коня…

И вот они встретились здесь, в Татрах.

Да, но самым первым человеком там, в Лунинске, с кем Гей играл в шахматы, был не Мээн и даже не Бээн.

Пророков!..

С ним Гей играл и в бильярд.

Хотя играть в бильярд Гей не любил.

Но в тот раз, во время того самого Всесоюзного совещания, вроде бы не было другого выхода, как сесть за шахматную доску и расставить фигуры, а потом перейти в другой зал, взять кий, натереть его мелом и расставить по сукну шары.

Была запланированная программой совещания культурная пауза.

Кстати заметить, подавали и квас, коллекционный, может быть, из подвалов Нового Света.

Впрочем, был не только квас.

Каждый пил что хотел.

Например, фанту или пепси-колу.

И сколько мог.

В соответствии с законами гостеприимства.

А потом уже началась культурная пауза.

Непосредственное, личное, как бы неофициальное общение всех участников совещания, ну почти всех, Гей вошел в этот круг как подающий надежды социолог, который время от времени печатался в центральной прессе, о чем Пророкову могли уже и сказать.

К тому же он был земляком, лунинцем.

И Пророков успел как бы дать ему задание — написать о Бээне. Очерк под названием СОВРЕМЕННИК.

Вот почему Пророков позвал Гея сыграть сначала в шахматы, а потом и в бильярд.

Но Гею тут особо нечего вспомнить.

Он проиграл и в шахматы, и в бильярд.

Как и Бээну.

Тягаться Гею с Пророковым было еще труднее.

Пожалуй, просто невозможно. Куда более высокая лига…

Так что и это воспоминание ничего не добавило к образу Пророкова.

Разумеется, поговорить по душам с Пророковым в тот раз Гею не удалось.

И тут, когда Алина уже взяла было Гея под руку, возвращая его к действительности, он вдруг воскликнул:

— Постойте, ради бога!..

И раздался звон колокола.

Тихий и вроде как печальный.

— По ком он звонит? — спросил Гей.

Алина удивилась его вопросу.

Но Гей сам же и ответил:

— Он звонит по тебе… То есть и по мне тоже… Это сказал не я, но мог бы сказать и я…

Да, коли уж он вспоминал Пророкова то и дело, как бы все же претендуя на воссоздание его образа если уж не из атомов и молекул, то из реальных фактов канувших в Лету встреч с этим замечательным во многих отношениях нашим современником, то, может быть, все-таки есть смысл приобщить к делу — именно так это называется — давнее, отмеченное тысяча девятьсот семьдесят восьмым годом exercise (следовательно, сделанное до высказывания Ивана Афанасьевича Бондаренко), которое Гей осуществил на Всесоюзном совещании уже не в Лунинске, а в Западной Сибири?

Собственно говоря, это exercise уже упоминалось в сцене встречи Пророкова с Геем в столичном аэропорту Внуково.

— Ты чего там понаплел? — с мягким укором спросил Пророков бедного автора, ну и так далее.

Стало быть, есть прямой смысл восстановить это exercise Гея, хотя в Красной Папке его и не было.