Самосожжение

Лунинск. 1962 год

Каждый раз через три-четыре недели я навостряюсь к Алине.

То есть навостряюсь-то я в город уже с первых дней приезда из города, это естественно, однако приходится ждать до конца месяца.

Потому ищу любой повод.

Важно получить по телефону разрешение начальства. Как визу на выезд. Говорю, например, что нужны геологические данные по разрезу. Начальник, хоть и молодой, почти мой ровесник, хрипло орет в трубку: «Ты мне план давай, план, а геология твоя мне и на хрен не нужна!»

И все же я вырываюсь правдой-неправдой.

Пятьсот километров по бездорожью трясусь на попутках. Еду в Лунинск, к Алине!

Я оброс и осунулся. Я хочу есть. На мне грязная линялая штормовка и кирзовые сапоги.

Дома я последовательно обхожу комнату, кухню и ванную, ревниво отмечаю изменения в чем-то, сделанные Алиной, обязательно ищу и чаще нахожу записку от нее, потому что она всегда меня ждет. Затем опустошенно валюсь на кровать — нет, уже на тахту! — не сплю, но лежу так долго, постепенно привыкая к мысли, что я дома, что сегодня будет самый замечательный день за минувший месяц. Да, замечательный! Потому что я встану сейчас, сложу в дальний угол ванной сапоги, рюкзак и штормовку, буду долго, размеренно лежать в горячей воде, побреюсь, потом со странным чувством легкости облачусь в чистую праздничную одежду, удивлюсь непривычно легким туфлям и сяду за стол, на котором еще с прошлого раза лежит начало вот этой самой записи. Я перечитаю это начало, сделанное на обратной стороне голубого бланка АКТА СДАЧИ-ПРИЕМА СКВАЖИНЫ В ЭКСПЛУАТАЦИЮ. Потом добавлю несколько строк и стану глядеть в окно, поджидая, когда из-за угла соседнего дома появится Алина и, увидев, что портьера на окне отдернута, заторопится, почти побежит, хотя бежать ей сейчас не следует… И в этот первый вечер мы будем дома, а завтра пойдем в кино, внешне праздничные, но уже немного грустные: каждый считает дни. И вот вселяется в душу тревога, будто что-то случится неприятное. Я знаю, что это чувство было связано с предстоящим отъездом. В грязь, холод, с ежедневной болтанной в чадных кабинах, с ночевками где попало, с бессмысленной, отупляющей работой… А может, еще и с тем было связано это чувство тревоги, что в США уже разрабатывали ракеты с разделяющимися боеголовками.

Да, Я — это был он сам, Гей.

Так сказать, художественный образ.

Потрясающей силы, естественно.

Теперь он бы не смог написать именно так. Теперь у него и то, чем пишут и на чем пишут, было совсем другое.

Правда, в последнее время он писал на листах, которые с одной стороны были уже использованы — разумеется, самим Геем. Ему казалось, что так он не просто экономит бумагу, выполняя народнохозяйственную задачу, а как бы отталкивается от того текста, который был на другой стороне листа, создавая улучшенный вариант. Причем использованных с одной стороны листов незаметно становилось все больше, что невольно стимулировало его творческую работу по заполнению обратной стороны листа, — операция, которая сама по себе еще отнюдь не ускоряла появление новой брошюры, напротив, потому что в редакциях по старинке привыкли иметь дело с листами бумаги, одна сторона которой совершенно чиста, а лучше — если обе нетронутые. Такие листы у Гея были в заначке. С последней конференции. У него и название было готово. БЕЛАЯ КНИГА. Соответственно в двух частях. По пятьсот страниц в каждой. Но ему казалось, что для выпуска этой книги он еще не созрел как социолог. Ведь ему было всего лишь сорок с небольшим. Сорокалетний, одно слово. Пацан. Поэтому он писал теперь КРАСНУЮ КНИГУ.

Господи, вздохнул Гей, неужели и этот фон, буровой участок СМУ БУРВОДСТРОЯ, способен воссоздаться даже после ядерного взрыва?

Георгий наверняка перебил бы его сейчас, для отвода глаз указав на неточность или неполноту анкетных данных.

Именно так это называется.

Да разве же с буровых участков началась трудовая деятельность молодого специалиста?

Разве не с лунинского НИИ?

И тут уж Гею нечем было бы крыть.

И пока Алина молча карабкалась по тропе, Гей решил для успокоения Георгия уточнить кое-какие детали автобиографии, чтобы в анкету, которую он, самоповторяясь, воссоздавал как бы попутно, не вкралась ошибка.

Это может называться и так.

А может и совсем иначе.

Анкета, как сказал уже не Георгий, а один знакомый Гея, — кстати заметить, театральный критик, поэтому к его весомому слову имеет смысл прислушаться особо, — анкета есть зеркало души.

Значит, сел, заполнил параграфы и пункты — и вроде как заглянул себе в душу.

Совсем не исключено, сказал тогда Гей этому критику, что глубина взгляда в свою собственную душу зависит от почерка.

У людей с четким почерком должна быть ясная, чистая душа…

Разве не так?

После этого, но не сразу, конечно, критик попросил у Гея его рукопись — как бы затем, чтобы проникнуть в творческую лабораторию, именно так это называется, а затем и в душу глянуть.

Гей писал тогда брошюру, в которой пытался рассмотреть некоторые негативные проблемы, так называемой массовой культуры. В его распоряжении, как ему казалось, был интересный социологический материал, связанный, в частности, с песенным творчеством Аллы Пугачевой.

И он дал критику свою рукопись, в которой синяя, красная, и также другого цвета вязь письма была похожа на сплетение вен и артерий, пронизанных капиллярами правки.

Когда критик вернул рукопись, Гей увидел в ней черные жирные подчеркивания.

Это и были тромбы.

Что же касается уточнения кое-каких деталей его автобиографии, то именно лунинскому НИИ Гей был обязан знакомством с Алиной. Буровые участки дали ему квартиру, в которой он и Алина стали мужем и женой, это правда, с буровыми участками, таким образом, связано возникновение той самой ниточки, которая в конце концов связала и Адама с Евой. Но если бы не было лунинского НИИ, куда он и получил направление как молодой специалист, не было бы и буровых участков…

Об этом НИИ он писал сначала так.