Сампагита, крест и доллар

ИСПАНЦЫ И ФИЛИППИНЦЫ

Само название страны служит горьким напоминанием о ее колониальном прошлом: Филиппины были названы в честь испанского наследного принца, а затем короля Филиппа II. Время от времени здесь бурно дебатируется вопрос о переименовании, но пока решение не принято. Имена, которые носят жители островов, тоже испанские, и даже собирательное имя «среднего филиппинца», нечто вроде нашего «Иван Иванович Иванов», звучит как Хуан де ла Крус.

Испанское влияние ощущается во всех сферах культуры. Значительная часть филиппинской литературы создана на испанском языке, произведения же на местных языках несут отпечаток чужеземной традиции, хотя в них явно слышатся и свои, исконные мотивы. Выступления ораторов, отличающиеся цветистостью стиля, демонстрируют несомненное воздействие испанской риторики. По всему архипелагу разбросаны церкви, соборы, крепости — тяжелые, массивные (приходилось принимать во внимание частые в этих краях землетрясения), но не лишенные изящества сооружения, резко контрастирующие с легкими хижинами, крытыми пальмовыми листьями, — точно такие же хижины можно встретить в Индонезии и Малайзии. На первых порах каменные постройки возводили только испанские мастера (однако и тогда филиппинцы вносили посильный вклад в строительство, что, в частности, отражено в отделке зданий).

По своему облику и планировке большинство филиппинских городов напоминает города Испании и далекой Латинской Америки[10]. Центром обычно служат пласа, прямоугольная площадь с церковью и ратушей, от которой под прямым углом расходятся улицы. В 1573 г. Филипп II точно указал предпочтительные размеры площади — 600 футов в длину и 400 в ширину. «Улицы от нее должны идти к воротам и главным дорогам так, чтобы город мог расти симметрично». По такому же принципу города строят и сейчас.

Филиппинская музыка несет следы сильного влияния испанской. Тагалы — кстати, превосходные музыканты — так быстро усвоили принципы создания церковной музыки, что поражали даже испанских священников. Уже в XVII в. один из них писал о первом известном нам филиппинском музыканте Марсело де Сан Агустине: «Он — слава тагальских индейцев, ибо Бог наделил его редчайшим даром. Он отличный органист, самый лучший среди индейцев, которые весьма способны к игре на музыкальных инструментах. Он сочинял музыку и руководства для хора. Он был великим слугой Господа и умер в 1697 г.». Испанская народная музыка прочно вошла в местную музыкальную традицию, и современные народные песни очень напоминают песни Андалузии. Наиболее распространенный музыкальный инструмент на островах — та же гитара, и филиппинцы владеют ею мастерски. В каждой деревне есть свой оркестр струнных инструментов рондалья, который играет по праздникам и с которым непременно встречают гостей (музыканты повсюду сопровождают их). Филиппины, наверно, единственная страна, где еще сохранился обычай петь серенады, причем поющих могут и облить водой — знак, что исполнение считается недостаточно хорошим. Впрочем, к этому обычаю и здесь не всегда относятся одобрительно. В одной деревушке отец молодой девушки на мой вопрос о серенадах с огорчением ответил: «Поют. И ничего не могу поделать — уж я и стрелял в певцов, а все без толку». (Стрельба — скорее уж мексиканское, чем испанское влияние.)

До прихода европейцев главным украшением местного населения была не одежда, а татуировка (конкистадоры называли первых встреченных ими жителей островов пинтáдос — «раскрашенные», «разрисованные»), являвшаяся знаком этнической и социальной принадлежности, а также «послужным списком»: она свидетельствовала об участии воина в битвах. Испанцы, прежде всего монахи, поспешили прикрыть наготу «туземцев». Сейчас мужчины носят брюки, а вместо пиджака — легкую вышитую рубашку навыпуск бáронг тагáлог. Вышивка иногда воспроизводит бытовые сценки (чаще всего аксессуары петушиных боев), иногда — орнамент. По мнению многих филиппинцев, колонизаторы ввели запрещение заправлять рубаху в брюки для того, чтобы с первого взгляда можно было узнать «туземца». Это едва ли соответствовало действительности, но жители островов видят в баронг тагалог символ патриотизма и носят ее с особой гордостью, а распространившуюся в Европе и США манеру выпускать рубашку поверх брюк считают заимствованием своего обычая.

Женщины тоже носят европейскую одежду, сочетая ее с национальными элементами, например с обтягивающей тело блузкой (традиционная одежда мусульманок юга) или юбкой типа сарóнг (кусок материи, оборачиваемой вокруг бедер). Но парадная одежда филиппинок — платье испанского покроя с высокими плечами: они в нем выглядят необычайно элегантно.

Даже современный идеал красоты сложился не без испанского влияния. Если вы хотите доставить удовольствие филиппинской матери, скажите, что у ее ребенка белая кожа и прямой (европейский) нос. Это везде, даже в самых глухих деревнях, воспринимается как наивысшая похвала. Одна разборчивая невеста призналась мне, что отвергла уже несколько предложений руки и сердца по той причине, что претенденты были слишком смуглы.

Словом, европейская, прежде всего испанская, культура заявляет о себе сразу. При более тщательном изучении ее влияние можно обнаружить не только на поверхности, но и в обычаях (в том числе в манере держаться и говорить), в верованиях, образе мышления, способах рассуждений и методах доказательств. Однако происходило не механическое восприятие заморских институтов и идей (такое вообще едва ли возможно), а творческое усвоение их. В процессе восприятия заимствованные элементы подвергались значительной трансформации, испытывая воздействие исконной традиции. Процесс христианизации и испанизации не был односторонним, население островов не только воспринимало, но и вносило свое. Поэтому культура сегодняшних Филиппин сочетает разнородные компоненты, но без учета «испанского наследия» нельзя получить о ней сколько-нибудь достоверное представление.

Изменения, в экономике, политике, социальной структуре. Впервые Испания встретилась с Филиппинами в 1521 г. И марта матросы на кораблях Магеллана увидели о-в Самар, входящий в центральный Бисайский архипелаг. Через полтора месяца, 27 апреля, Магеллан, вмешавшийся в распри вождей-дато, был убит. Ныне на этом месте стоит памятник. Впрочем, недалеко от него возвышается памятник вождю Лапу-Лану, в бою с которым пал Магеллан. Современные филиппинцы чтут его как человека, водрузившего на архипелаге крест[11], а Лапу-Лапу — как первого борца за независимость. Уже то, что в камне увековечили и завоевателя и борца за свободу, свидетельствует, что в филиппинской истории и в отношении филиппинцев к своей истории не все просто. Это один из парадоксов, которыми так богата страна.

Испанское владычество над архипелагом началось с кровавого столкновения и завершилось три с половиной века спустя вооруженным восстанием. Сочетая христианское рвение с садистской жестокостью, конкистадоры завоевывали для испанской короны обширные империи. «Во имя бога, короля и золота» они порабощали другие народы, уничтожали древние цивилизации. В собственных глазах их оправдывало то, что население покоренных стран поклонялось языческим идолам; они считали себя избранным народом, призванным выполнить волю провидения и утвердить истинную веру в самых отдаленных уголках земного шара. Они нисколько не сомневались в своем праве спасать «заблудшие души», и насаждение христианства всегда сопровождало прямой грабеж. Тесный союз церкви и государства — характернейшая черта испанского колониализма; монах непременно шел рядом с солдатом, а то и сам менял сутану на кирасу.

В XVI в. Испания являлась одной из самых могущественных держав Европы. То было время, когда, по словам К. Маркса, ее влияние «безраздельно господствовало в Европе, когда пылкое воображение иберийцев ослепляли блестящие видения Эльдорадо, рыцарских подвигов и всемирной монархии. Вот тогда-то исчезли испанские вольности под звон мечей, в потоках золота и в зловещем зареве костров инквизиции» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 10, стр. 431). Что могли противопоставить сильному европейскому государству жители архипелага, затерянного у восточного побережья Азиатского материка? Племена, населявшие острова к моменту их открытия, находились на стадии разложения родового строя и создания классового общества. Лишь в прибрежных районах процесс феодализации зашел достаточно далеко. Это отчасти объяснялось проникновением ислама, который стал распространяться на архипелаге незадолго до появления испанцев.

Опоздай конкистадоры на несколько десятков лет, они встретили бы гораздо более серьезное сопротивление — какое встретили на юге, где уже образовались мусульманские султанаты. Но крест опередил полумесяц, хотя к планомерной колонизации испанцы приступили лишь сорок лет спустя после гибели Магеллана.

В 1564 г. из Мексики была отправлена экспедиция под началом Мигеля Лопеса де Легаспи. В данной ему инструкции предлагалось «по высадке взять во владение его величества земли и острова, которые будут открыты». Далее указывалось: туземцев надо расположить к себе дарами, «если же они удивятся, что даров мало, скажете им, что попали на острова случайно, из-за неблагоприятного ветра, и потому не готовы к встрече и не можете одарить достойно. Самое главное — распространять нашу святую католическую веру». Именно для этого в состав экспедиции Легаспи были включены пять монахов-августинцев во главе с Андресом де Урданетой. «Просветительская» деятельность миссионеров довольно скоро принесла результаты: через полвека Филиппины подверглись почти полной христианизации.

Сперва пришельцы обосновались на Бисайских островах, но в 1571 г. центр колонизации переместился на Лусон, в Манилу, захваченную у мусульманского «раджи» Солимана. Его ныне почитают как национального героя, но и завоеватели не забыты: в столице воздвигнуты памятник Легаспи и Урданете, солдату и монаху. Сейчас в стране можно встретить бесчисленных легаспи и урданета: когда в 1849 г. испанцы в интересах фиска обязали местных жителей обзавестись фамилиями и предложили список имен, многие остановили свой выбор именно на этих двух фамилиях, так много значивших для филиппинцев.

Захватывая архипелаг, корона преследовала три цели: положить конец монополии Португалии на торговлю пряностями, использовать острова в качестве плацдарма для проникновения в Китай и Японию и, наконец, обратить население в христианство. Пряностей на архипелаге оказалось мало, проникнуть в Китай и Японию не удалось, и только христианизация была осуществлена.

Не найдя на островах искомых богатств (пряностей и золота), испанцы основную энергию направили в духовную сферу. В результате Филиппины стали католической страной и испанская культура оставила здесь гораздо более глубокий след, чем, скажем, голландская в Индонезии, сохранившей свою религию.

Далекая колония приносила одни убытки (они, правда, покрывались вице-королевством Новая Испания, т. е. Мексикой). В Мадриде не раз поднимался вопрос об отказе от островов. Но церковь опять и опять напоминала «его католическому величеству» о необходимости спасения неверующих, и это соображение принималось во внимание.

Вместе с тем бедность спасла филиппинцев от физического уничтожения и полной испанизации. Это становится особенно очевидным, если сравнить судьбу архипелага с судьбой испанских колоний в Новом Свете, где конкистадоры уничтожили древние цивилизации и физически истребили целые народы. Разумеется, завоеватели на Филиппинах были столь же алчны, как и в Новом Свете, но на архипелаге им нечем было удовлетворить эту алчность. Колония не представляла интереса для любителей наживы, и потому испанцев здесь всегда было относительно немного (в XVI–XVII вв. примерно две трети из них — монахи). Если в Мексике они составляли. до 30 % населения, то на Филиппинах — менее 1 %. Управление обеспечивалось горсткой солдат и чиновников. Браки между испанцами и филиппинками заключались в редчайших случаях. Число испано-филиппинских метисов никогда не было особенно велико, хотя они играли видную роль в жизни страны. Принесенные завоевателями болезни не косили филиппинцев так, как косили индейцев в Новом Свете, потому что население островов и раньше находилось в контакте с населением Евразии.

Для испанцев местные жители были «туземцами», индио (т. е. «индейцами»), филиппинцами они стали именоваться гораздо позднее[12]. Слово «индио» употребляется иногда и сейчас, но имеет ярко выраженный оскорбительный смысл. В тагальском языке существуют производные от него, как правило с отрицательным значением: маг-индио (букв, «быть индейцем»), например, переводится как «обмануть», «пообещать и не сделать». В человеческих правах местному населению отказывалось, оно подлежало эксплуатации наряду с флорой и фауной (лишь обращение в христианскую веру могло поднять его, и то ненамного — над уровнем животных). Колонизаторы не проникали и, за малым исключением, не пытались проникнуть в духовный мир филиппинцев и во всем усматривали только дикость, лень и лживость. Единственное достоинство, которое они отмечали в жителях островов, — это преданность семье. Впрочем, находились и такие, которые заявляли, что в любви филиппинца к детям более звериного, нежели человеческого. «Они верили в то, во что хотели верить, — писал Хосе Рисаль. — Они оскорбляли целую нацию. Они признавались, что не могут видеть в них никаких положительных качеств, никаких человеческих черт. Некоторые их писатели и церковники превзошли сами себя, утверждая, что туземцы не только не способны к добродетели, но даже недостаточно развиты для порока».

Естественно, филиппинцы платили колонизаторам тем же. Еще и теперь кое-где словом пастила — «испанец» филиппинские матери пугают своих детей. Пришельцы казались им порождением злого духа, насланного на них. И все три с половиной века не прекращалась вооруженная борьба против завоевателей.

Наиболее активное сопротивление оказало им население султанатов юга. Испанцы сразу же попытались привести к покорности мусульман Минданао (второго по величине острова Филиппин) и архипелага Сулу, основным занятием которых была морская торговля, мало отличавшаяся от пиратства. Но они не знали, с кем имели дело. Мóро — «мавры» (так называли их завоеватели) сами перешли в наступление: каждый год, используя попутный юго-западный муссон, на лодках, вмещавших от десяти до тридцати воинов и снабженных медными пушками на носу и на корме, они стремительно проносились по северным островам вплоть до Лусона, предавали огню и мечу прибрежные поселения, захватывали пленных, а когда начинали дуть северо-восточные муссоны, возвращались домой с богатой добычей. Неповоротливые суда испанцев, предназначенные для плавания в спокойном Средиземном море, не могли угнаться за легкими лодками моро. Не спасали положение и крепости, строившиеся на юге, куда солдат отправляли в наказание. Дело доходило до того, что при дворе всерьез обсуждали вопрос об отказе от колонии из-за невозможности организовать защиту от мусульман.

В середине XIX в. испанцы обзавелись паровыми судами и им наконец удалось закрепиться на Минданао и Сулу, однако полного замирения они так и не добились. Кстати, и теперь некоторые из 2050 тыс. мусульман не считают себя принадлежащими к филиппинской нации. Они преданы только дато (этот титул сохранился здесь) и привыкли свысока смотреть на христианизированных жителей архипелага, которые покорились завоевателям и даже участвовали в военных столкновениях на стороне европейцев, тогда как они, мусульмане, так и не подчинились. Один из моих знакомых, отрекомендовавшийся потомком (в четырнадцатом поколении) знаменитого дато, наводившего в XVII в. ужас на испанцев, вообще утверждал что подлинные филиппинцы — это мусульмане, а остальные — ренегаты, продавшиеся захватчикам.

Как бы то ни было, но отчужденность мусульман сохраняется. На языках южных племен центральное правительство в Маниле называется «властью чужих людей», что довольно точно отражает отношение к нему. Мусульманский сепаратизм доставляет немало хлопот, случаются нередко и вооруженные столкновения.

Испанцам не удалось обратить в свою веру и многие горные племена. Надо сказать, что последние враждовали с равнинными племенами еще до прихода колонизаторов. С незапамятных времен между ними происходили стычки, а с христианизацией ряда областей вражда усилилась. Горцы охотились за головами жителей равнин (эта практика еще не вполне изжита).

Но и в покоренных испанцами районах население регулярно поднималось с оружием в руках против завоевателей. Однако восстания подавлялись сравнительно легко: горстка испанских солдат с помощью туземных отрядов (обязательно из другого района) обычно быстро наводила «порядок». Как правило, это были местные выступления против местных же злоупотреблений. Поэтому испанцы смогли создать довольно надежные войска из филиппинцев и те иногда дослуживались до звания капитана. Отдельные движения достигали большого размаха. Восстание на о-ве Бохоль, например, начавшееся в 1744 г. из-за отказа монаха-иезуита похоронить одного прихожанина по христианскому обряду, продолжалось до 1829 г.

Эксплуатация далекой колонии (плавание до нее занимало два года и было сопряжено с опасностью) осуществлялась крайне отсталыми и варварскими методами — она не была связана с разработкой естественных богатств страны, а сводилась к прямому ограблению населения. За отсутствием золота и серебра колонизаторы могли извлекать прибыль только из труда филиппинцев. Испанцы установили на архипелаге систему энкомиéнд, суть которой заключалась в том, что земли с местным населением отдавались под управление испанских солдат и колонистов. Энкомендéрос юридически не становились владельцами земель. Они обязаны были поддерживать порядок и, главное, способствовать обращению жителей в христианство, за что получали право взимать налоги (не без выгоды для себя). Ими облагалось все население в возрасте от 18 до 60 лет, за исключением вождей и их старших сыновей.

С точки зрения испанцев, налоги — они уплачивались либо продуктами, либо трудом и предназначались для покрытия расходов по содержанию колониального аппарата и церкви — свидетельствовали о признании сюзеренитета метрополии. С точки зрения филиппинцев, в обычном праве которых отсутствовало представление о налогообложении, это был прямой грабеж. Раньше в баран-гае все были связаны взаимными обязательствами, что и выражалось в «принципе дележа»: дато и махарлика получали часть урожая, но за это обеспечивали безопасность простого общинника. Теперь же испанцы требовали услуг, ничего не предлагая взамен. Естественно, на них смотрели как на людей, не знающих, что такое «внутренний долг», как на «бессовестных». Кроме того, высокомерие испанцев было совершенно непереносимо для филиппинцев, обладающих гипертрофированным чувством собственного достоинства, постоянно ранило их, задевало самые тонкие струны души.

Население отказывалось платить налоги (один незадачливый энкомендеро доносил в Манилу: «Налог с туземцев собрать не удалось по причине их малого ума и недостаточной вежливости»), убивало испанцев и бежало в горы. Чудовищная алчность и злоупотребления колонистов вынудили испанскую корону отказаться от системы энкомиенд и перейти к прямому налогообложению. Указ об этом вышел в 1721 г., однако, поскольку на Филиппинах (и в других испанских колониях тоже) нередко действовал принцип «повиноваться, но не выполнять», энкомиенды просуществовали дольше — последнее пожалование земли в управление отмечено в 1789 г.

Отрицательное отношение к идее налогообложения не умерло и дает себя знать в наши дни. При отчетливо выраженной ориентации филиппинцев на узкий круг лиц, связанных определенными традиционными отношениями, всякие поборы в пользу государства представляются малообоснованными, почти грабежом. Дело здесь не только в том, что государственные средства тратятся не в интересах трудящихся. Просто сама идея отдавать деньги, не получая за это немедленной компенсации в той или. иной форме, кажется жителю островов неправомерной. Рассуждения о том, что государство неизбежно должно нести расходы, которые могут покрываться исключительно за счет налогоплательщиков, обладают малой жизненной убедительностью — филиппинца до сих пор охраняет прежде всего не государство, а родовой коллектив, общение с которым регулируется моральными нормами здешнего общества. Отношения же с государством осознаются слабее, потому что нормы, их регулирующие, импортированы из-за границы. Они не имеют силы традиции, лишены глубоких корней в обычном праве, и нарушение их не вызывает всеобщего осуждения: комплекс хийа в данном случае не затрагивается.

Негативное отношение к государству тем более объяснимо, что на всем протяжении истории страны последнее представало как насильственное, как навязанное иноземцами и противоречащее интересам местных жителей начало. Фактически оно было привнесено испанскими завоевателями. Поэтому неприятие государственной власти — власти чуждой, не выросшей органически из филиппинского уклада жизни, — едва ли могло исчезнуть.

Уклонение от уплаты налогов (распространенное явление в капиталистическом мире) на архипелаге принимает массовый характер. По официальным данным, в стране собирается лишь 30–35 % ожидаемой суммы. Раз в год население обязано заполнять декларацию о доходах, на основании которой исчисляется размер налога (практика, позаимствованная в США). На человека, указавшего действительный размер доходов, смотрят как на не вполне нормального. Влиятельные люди, используя свои связи, часто вообще не заполняют никаких деклараций и, следовательно, не платят никаких налогов.

Всегда есть возможность договориться с агентами бюро по налогообложению и указать меньшую сумму. Это бюро считается самым прибыльным местом работы, поскольку здесь легче всего выбить взятку. Агенты могут прийти в любое время года и заявить (мне доводилось быть свидетелем этого): «При исчислении налога, который вам следует уплатить, была допущена ошибка. Вы должны внести еще 500 песо». Так как почти у всех довольно легко обнаружить «неточности» при заполнении декларации, никто не заинтересован в проверке. Проще дать агенту 100 песо, и инцидент исчерпан. Правда, однажды я видел, как агенту отказали, но это случилось лишь потому, что его коллега приходил по такому же поводу всего за неделю до него и получил просимое. Неудачник извинился «за несогласованность действий». Когда речь идет о монополиях, взятки достигают десятков и сотен тысяч песо. И для налогоплательщика и для сборщика интересы государства представляются очень далекими и подлежащими удовлетворению в последнюю очередь.

Другим нововведением испанцев, вызывавшим всеобщую ненависть, был принудительный труд репартимиéнто. Все население периодически (52 дня в году) должно было работать на рубке леса, постройке судов, церквей, мостов, дорог и т. п. Опять-таки от этой повинности освобождались дато и их старшие сыновья. Впрочем, богатые могли откупиться от работ за шесть песо. От репартимиенто особенно страдало население Центрального Лусона, где находились главные учреждения колониальной администрации. Рабочие не считались рабами, им полагалось платить песо и паек риса в месяц. На деле они получали только рис (и то не всегда), что обрекало их на полуголодное существование. Из-за низкой продуктивности сельского хозяйства и неразвитости транспорта цены на продовольствие в местах концентрации рабочей силы поднимались во много раз, и голод поражал всю округу. Кроме того, для филиппинца репартимиенто было тяжелейшей обязанностью и потому, что влекло за собой отрыв от родных мест, — это переживалось как самое большое несчастье. Население целых провинций восставало против такой чудовищной, с точки зрения жителей островов, формы эксплуатации, но восстания эти, хотя и были направлены против испанцев, преследовали ограниченную цель: вернуться в свой барангай, к своей семье.

Колониальный режим породил потребности, удовлетворить которые имевшиеся тогда производительные силы были не в состоянии. Нужно было продовольствие для военных гарнизонов, колониальных чиновников, монахов, рабочих, занятых на государственных работах, а натуральное хозяйство не могло его дать, и на первых порах колония переживала хронический продовольственный кризис. Нужны были деньги, но товарно-денежные отношения были развиты слабо. Испанцы вынуждали общины продавать определенное количество риса по низкой цене; которая чаще всего вообще не уплачивалась. Колониальная администрация отделывалась обещаниями. Не будучи в силах вынести тяжелые повинности, жители целыми родами бежали в еще не захваченные районы (такие районы существовали в течение всего периода испанского господства).

Чтобы как-то покрыть постоянный дефицит, была предпринята попытка использовать выгодное географическое положение Филиппин для развития торговли. Китай и Индия производили товары, пользовавшиеся огромным спросом на европейском рынке. С другой стороны, в Китае возник колоссальный спрос на серебро, ценившееся там в то время дороже золота. Серебро в изобилии имелось в Мексике, вице-королю которой подчинялись Филиппины. В связи с этим получила развитие так называемая галионная торговля (торговля на талионах — неуклюжих, тихоходных судах водоизмещением до 1500 т). Ежегодно один галион с китайскими шелком и фарфором, индийскими тканями, персидскими коврами, пряностями с Суматры и Явы отправлялся из Манилы в Акапулько и один — из Акапулько в Манилу. Он привозил серебро (и монахов — они попадали сюда главным образом из Мексики). Собственно филиппинские товары составляли незначительную часть груза, а потому галионная торговля лишь в малой степени способствовала подъему экономики архипелага и избавиться от дефицита так и не удалось. Зато она была чрезвычайно выгодна колонизаторам: на первых порах прибыль достигала 1000 %. Ради нее не считались ни с чем и шли на любой риск. Плавание было тяжелым и часто заканчивалось трагически, случалось, к американским берегам прибивало галионы с мертвым экипажем — все погибали от голода. За судами охотились пираты. В 1587 г. английский корсар Томас Кэвендиш захватил у берегов Калифорнии галион «Санта Айна» и на 250 тыс. песо товаров.

Любопытно, что. приток мексиканского серебра в Китай побудил императора Поднебесной империи командировать на Филиппины двух мандаринов с приказом отыскать на архипелаге серебряную гору, существование которой не подвергалось сомнению.

Напоминание о галионной торговле можно найти в Интрамуросе, «городе внутри стен», самой старой части Манилы. Бордюры на тротуарах там кое-где выложены балластным камнем с галионов.

Только в XVIII в. испанские колониальные власти сделали первые робкие шаги, стараясь ускорить экономическое развитие тихоокеанской колонии. Но и тут ими двигало не стремление добиться процветания страны, а желание избавиться от мексиканской субсидии и переложить все тяготы по содержанию колониального аппарата на филиппинцев. Международные события также заставили задуматься о положении дел на архипелаге: во время Семилетней войны англичане захватили Манилу (1762 г.) и удерживали ее больше года. Военное поражение продемонстрировало полную непригодность прежних методов управления колониями и заставило провести некоторые реформы, затронувшие и далекие Филиппины. В годы царствования «просвещенного монарха» Карла III был принят ряд установлений, торжественно именовавшихся «Указами об улучшении правления». О том, насколько «хорошим» было новое правление, можно судить по следующему пункту: «Индейцы, занятые на любых общественных работах, должны трудиться только от восхода солнца и до захода… Остальное время они могут работать на себя».

Но все же какой-то сдвиг произошел. Наладились прямые торговые связи с Испанией — до того они были категорически запрещены и вся торговля шла через Мексику. Сначала временно, а потом и окончательно открыли для иностранной торговли Манилу, прежде ревниво охранявшуюся от европейских купцов. Главная же мера была осуществлена за счет населения: в 1782 г. правительство ввело табачную монополию. Почвы Филиппин и климатические условия чрезвычайно благоприятны для выращивания табака (манильские сигары и поныне считаются одними из лучших). В ряде районов страны крестьян обязали выращивать только табак, запретив возделывать его в других районах. Табачный лист надлежало сдавать государственным сборщикам по низкой цене. Если администрация не скупала его весь, остаток уничтожался, чтобы не сбить цену. Сигары изготовлялись на государственных фабриках и экспортировались в другие страны. На самом архипелаге продавать их разрешалось исключительно в государственных лавках (И. А. Гончаров во «Фрегате «Паллада» рассказал о том, как он пытался купить сигары в Маниле — для этого ему потребовалось множество разрешений).

Табачная монополия тяжким бременем легла на плечи филиппинцев. Крестьяне табачных районов не имели права сеять рис, за табак же получали крайне мало. Колониальные чиновники, быстро сообразив, что здесь можно нажиться, обворовывали и крестьян и казну. В связи с этим пришлось создать огромный аппарат надзирателей и контролеров, которые тоже не отличались честностью и содержание которых в конечном счете оплачивали опять-таки труженики. Но цель была достигнута. В конце XVIII в. в Испанию были торжественно отправлены первые 150 тыс. песо.

Введение монополии имело и другие последствия. Запрет выращивать продовольственные культуры в «табачных» районах вызвал усиленный спрос на товарный рис. Именно тогда резко увеличились посевные площади под этой культурой на Центральном Лусоне, хотя между землевладельцами и арендаторами сохранялись кабальные отношения. Они дожили до наших дней, и их ликвидация составляет одну из самых жгучих проблем современных Филиппин. С ростом международного обмена расширилось производство таких культур, как сахарный тростник, хлопок и абака (из нее выделывали знаменитые манильские канаты).

В целом же экономика архипелага в период испанского владычества развивалась чрезвычайно медленно. Рис выращивался старыми методами, да и сейчас выращивается так же. Испанцы пытались внедрить новые культуры. Пшеница на архипелаге не прижилась, несколько больше повезло кукурузе, но филиппинцы и ее не слишком жалуют. Только на Бисайских островах, где для риса слишком сухо, она занимает значительное место в рационе жителей, впрочем, и они утверждают, что кукуруза не очень вкусна и что ею «не наедаешься», хотя по калорийности она превосходит рис. Сказываются вековые и даже тысячелетние привычки. Хорошо привились на островах помидоры, какао, кассава, гуава, папайя (последняя даже стала любимым лакомством филиппинцев, и они ею чрезвычайно гордятся, считая лучшей в мире). По-прежнему единственным помощником крестьянина в поле оставался водяной буйвол — карабао довольно слабосильное животное, мясо — которого употребляют в пищу. Испанцы завели было лошадей, но в жарком климате они выродились в мелких маловыносливых животных. Их потомки сейчас возят туристов по кривым и узким улочкам китайского квартала Манилы, где малолитражке не проехать. И, если дорога идет в гору, возница, обращаясь к седокам с обычной филиппинской вежливостью, просит: «Извините, господа, ей тяжело. Не угодно ли вам пройти метров сто?».

«Дряхлая испанская монархия, — пишет советский историк, — эксплуатировала Филиппины по старинке. Обедневший испанский аристократ приезжал на архипелаг только для того, чтобы, став там чиновником или офицером, нажить себе состояние путем поборов, подкупа, взяток. Испанский торговец был редкой фигурой на Филиппинах; еще реже можно было встретить здесь испанского промышленника или плантатора… На мировой рынок попадала ничтожная часть местной продукции: канаты из манильской пеньки, ценимые знатоками манильские сигары, незначительное количество риса, перца, кофе, какао. Но и этими товарами торговали преимущественно не испанские, а британские или немецкие фирмы». Для обмена, как и раньше, использовались старые пути сообщения — по рекам и внутренним морям, по суше же грузы (и самих колонизаторов тоже — в паланкинах) переносили носильщики-«туземцы».

При испанцах природные богатства лежали втуне. Драгоценные металлы добывались в незначительном количестве, потом добыча их и вовсе прекратилась. Только в XX в., уже при американцах, она резко возросла. (Перед второй мировой войной Филиппины занимали шестое место — в мире по добыче золота).

Более существенные изменения произошли в землевладении. Накануне завоевания земля находилась в общем пользовании барангая. Там, где не было поливного земледелия, частая смена участков из-за быстрого истощения почвы исключала закрепление их за отдельными лицами и даже за отдельными общинами. По сути, барангай мог иметь столько земли, сколько его жители были в состоянии обработать и защитить от набегов соседей. Идея частной собственности на землю была чужда обычному филиппинскому праву, хотя не исключено, что кое-где на Лусоне зарождались элементы феодальных отношений. С точки зрения традиционного правосознания никто не мог отчуждать ее. Испанцы же с самого начала признали дато, махарлика и всех свободных собственниками участков, которые обрабатывались зависимыми людьми, и «покупали» у них эти участки. Так, иезуиты «приобрели» у местного дато земли барангая Киапо (в то время деревня близ Манилы, ныне ее центр) и, несмотря на протесты жителей, остались там полными хозяевами, ибо с документами в руках доказали колониальной администрации, что все было сделано «на законном основании»[13]. По мнению филиппинцев, это был грабеж — нечто вроде насильственного захвата земель одного барангая другим, а ссылки на неведомый им «закон» и «порядок» были для них пустым звуком.

При испанцах получили распространение две формы землевладения, одинаково чуждые местной традиции. Земли, обрабатываемые барангаями, стали рассматриваться как собственность дато и махарлика и могли быть отчуждены. Остальные были объявлены собственностью короны. Ими наделяли испанцев и тех филиппинцев, которые селились во вновь созданных городах. Эти земли наследовались, но не подлежали отчуждению без согласия властей. В случае если они не обрабатывались в течение двух лет, они снова переходили к короне.

Раздавались земли весьма щедро: их было немало, кроме того, шел интенсивный процесс обезземеливания крестьянства. Нередко за заслуги выделяли «столько земли, сколько можно объехать за день». Многие богатейшие семьи на Филиппинах именно тогда и заложили основу своего богатства. С приходом американцев «священный принцип частной собственности», разумеется, не был поколеблен. Были выкуплены только земли монашеских орденов, прочие же владельцы получили подтверждение своих прав от новой колониальной администрации.

Взгляд на землю как на объект собственности был принесен на Филиппины четыреста лет назад. И все же эта идея плохо уживается с еще стойкими традиционными взглядами. «Кто пользуется землей, тому она и принадлежит» — так было в барангае, так это нередко воспринимается и теперь; как раньше каждый имел право осесть на незанятой земле, так и сейчас можно занять ее, нимало не заботясь о том, кто ею формально владеет (она «божья»). Если участок пустует, если на нем отсутствуют явные признаки принадлежности кому-либо (строение, ограда), то, по мнению филиппинцев, всякий может занять его. Здесь действует скорее «право первого флага», чем имеющие юридическую силу документы, которые мало что говорят. И хотя в стране принят гражданский кодекс, почти до запятой повторяющий европейские образцы, отношение филиппинцев к земельной собственности резко отличается от отношения американцев и европейцев.

Примеров тому больше чем достаточно. Все городские трущобы находятся на землях, принадлежащих либо муниципалитету, либо частным лицам. Требование освободить их и передать законному владельцу представляется совершенно необоснованным: раз человек занял неогражденный участок, значит, он может пользоваться им по праву, «по законам божьим и человеческим». Его вовсе не интересует, что где-то в муниципалитете лежат бумаги с печатями, удостоверяющие принадлежность земли другому лицу. Вот почему на окраинах Большой Манилы пустующие участки, как правило, обязательно огорожены: хозяева их отлично понимают, что участок без ограды будет быстро занят первым пришедшим и тогда нелегко доказать свои права. Суд, конечно, вынесет постановление в пользу законного владельца, но это не произведет особого впечатления. Бесконечная борьба с обитателями трущоб обычно не приносит успеха: посылаются бульдозеры, лачуги сносятся, но на их месте тотчас же вырастают новые, благо дело это несложное. Главное — вселиться в определенное время: если въедешь в новый дом в полнолуние, обеспечен достаток, если в новолуние — нищета. И соблюдение данного правила волнует филиппинца гораздо больше, чем мысли о законности занятия земли.

Несмотря на запрещение властей, торговцы устанавливают свои лотки и лавочки прямо на и без того узком тротуаре или на проезжей части улицы. Требование освободить место воспринимается как несправедливое («ведь здесь же никого до меня не было!»). Примечательно, что жители, которые в первую очередь испытывают неудобства, никогда не жалуются, ибо в душе каждый из них все еще признает «право первого флага». Другое дело, когда есть знак владения. Даже в переполненном автобусе в часы «пик» (его берут штурмом, влезают через двери и окна) оставленная на сиденье газета или носовой платок служат указанием на то, что место несвободно, и никто не проявляет недовольства.

Для новичка, вновь прибывшего в страну, такой подход к незанятому пространству становится очевидным при первой же поездке по Маниле. Никакие правила уличного движения не в силах его урегулировать. Ужасные транспортные пробки на улицах способны вывести из равновесия человека с самыми крепкими нервами. Рядность не соблюдается, обгон совершается «по желанию» — справа или слева, — лишь бы можно было втиснуться. Машины идут как угодно и, самое удивительное, могут остановиться где угодно, если шоферу вздумается поболтать с кем-нибудь. Возмущение не будет понято: «Ведь раз я стою на этом месте, значит, оно мое. Вам неудобно, но при чем здесь я?» Свободное место принадлежит тому, кто его занял, и занявший может находиться на нем столько, сколько захочет.

Подобное поведение и в филиппинской и в зарубежной печати часто трактуется как неуважение к закону, как свидетельство недисциплинированности жителей архипелага. На самом деле в этом, вероятно, проявляется несоответствие закона правосознанию филиппинца. С его точки зрения, такое поведение вполне оправданно и отнюдь не говорит о расхлябанности. Введенный испанцами институт частной собственности на землю и поныне трудно совмещается с традиционными взглядами: простой филиппинец все еще склонен смотреть на нее так же, как его предок в барангае, хотя, конечно, современный крестьянин знает, что такое купля-продажа земли, и прекрасно осведомлен о ее цене.

Заметные сдвиги произошли в социальной структуре общества. Колониальное порабощение смяло систему общественных отношений, сложившуюся на архипелаге к моменту прихода испанцев. В отличие от голландцев в Индонезии или англичан в Индии, конкистадоры не нашли на островах мощных феодальных монархий, а потому не ощутили надобности сохранять даже видимость местной власти в покоренных областях. Не считаясь ни с общественными порядками, ни с религией филиппинцев, они присвоили себе права старой верхушки (она осталась, но с иной функцией), не унаследовав ее обязанностей. Только низшие и средние звенья созданного испанцами феодально-бюрократического аппарата были доверены туземным вождям. За ними была закреплена функция сборщиков налогов и поставщиков принудительной рабочей силы для колонизаторов. Именно в этом слое последние могли бы получить социальную опору новому режиму. Однако на первых порах от их алчности и высокомерия страдала и местная власть. Правда, старая верхушка была освобождена от повинностей и налогов, но зато всякий недобор взыскивался с нее.

Один из первых испанских епископов отмечал, что если вожди «не дают так много, как с них спрашивают, и не платят за наличествующее число жителей, они (испанцы. — И. П.) оскорбляют старейшин и заключают их в тюрьму. Все энкомендерос, когда они отправляются взимать налоги, берут с собой стражу, хватают и истязают туземных вождей. Если не находят старейшин, хватают их жен и детей. Согласно донесениям, многие старейшины умерли от пыток». Не удивительно, что вооруженные восстания нередко возглавлялись именно представителями местной знати.

В XVII в. прежние барангаи начали утрачивать черты родовой общины и превращаться в мелкую административную единицу, объединявшую определенное число налогоплательщиков. Каждый филиппинский подданный испанской короны был приписан к какому-нибудь баран-гаю, но мог перейти в другой, за что должен был уплатить немалую сумму, а кроме того, выставить угощение в своей общине. До прихода испанцев горизонтальной мобильности, т. е. переходов на новое место жительства, практически вообще не было, так как за пределами родного барангая человек попадал во враждебное окружение, где всякий мог убить его. Чтобы облегчить работу фиска, а также усилить надзор священников и монахов за новообращенными, колонизаторы предприняли попытки укрупнить деревни и довести население в них до 2,5–5 тыс. человек. На официальном языке это называлось редукция., т. е. уменьшение (имелось в виду уменьшение количества деревень).

У испанцев уже был некоторый опыт — они осуществили редукцию в Новом Свете, однако на Филиппинах их попытки ни к чему не привели. Дело не только в том, что на архипелаге у них было меньше сил, чем в американских колониях. Филиппинцы просто никак не хотели покидать свои поля, где находились могилы предков и обитали родные духи[14]. На новом месте их ждала неизвестность. Пугала необходимость уживаться с чужими людьми, что для филиппинцев не менее трудно, чем оторваться от родных и близких. Поэтому и через сто лет после начала редукции на архипелаге насчитывалось всего около двадцати деревень с населением более 2 тыс. человек. Испанский архиепископ констатировал: «Нельзя не признать, что туземцы могли бы быть лучше наставлены в вере и жить более упорядоченно в результате редукции, но они так привязаны к родным хижинам и полям, что для проведения ее (редукции. — И. П.) требуются огромные усилия, а результаты все равно оказываются незначительными».

Насильственное переселение было столь же ненавистно жителям островов, как и принудительный труд, и сопротивлялись они так отчаянно, что даже монахи, наиболее рьяно ратовавшие за укрупнение деревень, вынуждены были отступить.

Не сумев укрупнить барангай, колонизаторы несколько изменили структуру власти в нем. Они стремились привлечь на свою сторону «благородное сословие» и тем укрепить свою социальную базу в колонии. Во главе барангая по-прежнему стоял вождь, но теперь он получил титул кабéса де барангай — «глава барангая» — и ему, подобно испанским идальго, разрешалось прибавлять к имени приставку «дон». Эта должность переходила к его старшему сыну, а при отсутствии детей избирался новый кабеса. К концу испанского владычества наследственная власть была заменена выборной: главу барангая избирали «лучшие люди» на три года, и, если он оставался на этом посту три срока, должность сохранялась за ним пожизненно. Позднее барангай был переименован в барио (по-испански «квартал», «поселок»), а глава его — в теньéнте — «лейтенанта». (Эта должность существует и сейчас, но лет десять назад сельского старосту стали называть «капитаном» — на Филиппинах любят такого рода «повышения».)

Несколько барио составляли пуэбло. Центр его, называвшийся кабесéра, имел приходскую церковь (в деревнях в лучшем случае были лишь часовни), а в прочем он на первых порах мало отличался от обыкновенного барангая. Нынешние провинциальные центры — это бывшие кабесеры. Накануне революции 1896 г. они были переименованы в побласьóн, а пуэбло — в муниципалитет, так они называются и теперь. Пуэбло возглавлял гобернадорсильо — «маленький губернатор» (слово в устах испанцев имело несколько уничижительный оттенок, нечто вроде «губернаторишка»). На этот пост мужское население должно было выбирать из местной знати трех кандидатов, и один из них утверждался представителем короны.

Должность гобернадорсильо сулила известные выгоды, давала возможность обогащаться — он получал 0,5 % налогов, собранных в пуэбло, и, кроме того, направлял на принудительные работы, от которых люди зажиточные могли откупиться, — тоже немаловажный источник доходов. Данной должности добивались, прибегая к таким средствам, как подкуп, устройство праздников и т. д. (обычно не в муниципальном центре, где священник не допускал этого, а в барио). С конца XVII в. в выборах гобернадорсильо участвовали уже не все мужчины, а только двенадцать самых старших глав барангаев, право же окончательного утверждения по-прежнему оставалось за представителем короны. В результате система местного управления стала менее демократичной, власть окончательно закрепилась за узким кругом лиц.

В кабесерах были и другие выборные лица: заместитель гобернадорсильо, начальник полиции, инспектор пальмовых деревьев, инспектор по рису и нотариус. Кроме того, некоторые местные жители из зажиточных семей занимали церковные должности, но не выше ризничего, священником же мог быть только испанец.

Вот эти-то люди, обычно (но не обязательно) связанные с прежней родовой и феодальной (там, где она была) аристократией, составляли высший класс туземного общества — принсипáлию. Представителей ее называли принсипáлес или касиками. Они обладали теми же правами, что и бывшие дато: освобождались от налогов и принудительного труда, использовали свое положение для приобретения земли, которую они сдавали в аренду, и таким образом превращались в феодальных помещиков. Сословие принсипалес пополнялось также испанскими и китайскими метисами, разбогатевшими землевладельцами и пр.

При обсуждении различных вопросов касики не имели решающего голоса, но осуществление решений во многом зависело от них. Они обладали реальной властью над теми, кто стоял ниже их. Они не были застрахованы от произвола испанцев, особенно от произвола священника, который был царьком в приходе, однако получали возможность обогащаться. На них смотрели так же, как раньше смотрели на дато, и служили им так же, как служили прежним дато. Представители этой обновившейся элиты выступали в роли покровителей и благодетелей. Отношения «внутреннего долга», связывавшие их с подопечными, если не исключали, то все же значительно уменьшали возможность протеста со стороны последних. Испанцы, напротив, всегда воспринимались как враждебный элемент.

Принсипалия монополизировала власть на местах. Система управления была целиком олигархической по своему характеру и в общем таковой и осталась, несмотря на различные' законодательные изменения в период американского колониального господства и после предоставления независимости. Превращение родовой аристократии в бюрократическую олигархию — одно из главных наследий испанского колониального режима. Власть, причем уже не власть вождя, а политическая, сосредоточилась в руках немногочисленных семейств, которые и сейчас творят суд и расправу по своей прихоти.

То, что верхушка по-прежнему была связана с более низкими социальными слоями отношениями, во многом сохранившими родовой, патриархальный характер, делало ее позиции особенно прочными. При испанцах ее власть кончалась на уровне муниципалитета, в настоящее время распространяется на всю страну, причем осуществляется одними и теми же семействами. Если просмотреть список имен крупнейших политических деятелей современных Филиппин, почти после каждого можно найти добавление «младший», а то и «третий», «четвертый»: отцы, деды и прадеды этих деятелей играли важную роль в политической жизни страны, потомки унаследовали власть и не намерены делиться ею ни с кем.

Более крупная административная единица — алькальдия майор, впоследствии переименованная в провинцию, управлялась алькáльдом, и им мог быть исключительно испанец. Он получал довольно скромное жалованье, поскольку предполагалось, что остальное он «доберет» на месте, и, надо сказать, подобные предположения всегда оправдывались. Возможности к тому имелись немалые. Алькальд был высшим административным, судебным, финансовым и военным лицом в провинции. Он собирал налоги обычно сверх размеров, предписанных законом. Ему давалось право заниматься коммерческой деятельностью (и с ним никто не осмеливался конкурировать), а также ростовщичеством.

Верховная власть над архипелагом сосредоточивалась в руках испанского генерал-губернатора, который, будучи главным военачальником, именовался и капитан-генералом. Ему предоставлялись самые широкие полномочия, ибо при тогдашних средствах связи управлять непосредственно из Мадрида было невозможно. Даже королевские указы вступали в силу только после его одобрения, т. е. он самостоятельно решал, применим ли тот или иной указ в конкретных филиппинских условиях.

Чтобы как-то бороться со злоупотреблениями генерал-губернаторов, корона посылала в колонию ревизоров и помимо того в конце срока службы генерал-губернаторов проводила расследование их деятельности, без чего эти чиновники высокого ранга не могли получить нового назначения. Контроль, однако, был недостаточным, и, как правило, они использовали свои посты для личного обогащения. Поэтому их часто отзывали — с 1565 по 1898 г. на Филиппинах сменились 116 генерал-губернаторов, а только за период с 1835 по 1897 г. — 50 (т. е. каждый служил в среднем чуть больше года). Естественно, в таких условиях ни о какой преемственности в деятельности высших колониальных чиновников говорить не приходилось. Дела не доводились до конца, редкие положительные начинания не претворялись в жизнь.

Созданная колонизаторами система управления охватывала всю страну. Различные народности Филиппин страдали от одного и того же зла, подчинялись одним и тем же лицам, должны были соблюдать одни и те же законы. Это явилось сильным объединяющим фактором.

Однако объединение не было результатом развития исстари сложившихся форм организации общества, оно было проведено насильственно извне и осуществлялось варварскими способами. Испанцы отнюдь не ставили своей целью образование филиппинского государства — они думали исключительно об эффективности колониального режима.

Особое место в системе угнетения принадлежало церкви и монашеским орденам, сыгравшим зловещую роль в филиппинской истории. — Духовная власть выступала реальной политической силой и постоянно оспаривала права светской. Корона боялась укрепления и той и другой и была не прочь сознательно стравливать их, сохраняя за собой последнее слово. Исполнительная власть, принадлежавшая генерал-губернатору, была бессильна перед церковной (известной автономией пользовались суд и фиск, подчинявшиеся Мадриду). Борьба между ними шла непрерывно, причем часто принимала крайние формы. Один губернатор был растерзан фанатичной толпой, которую вели монахи, другой — публично обесчещен и сослан на отдаленный остров, где провел пять лет, тщетно пытаясь связаться с Мадридом, третий — брошен в подземелья августинцев. Один архиепископ был заключен в казематы манильского форта, другой подвергся нападению губернаторских солдат, и напрасно он, цепляясь за алтарь, твердил о неприкосновенности священнослужителей, это его не спасло.

Но вообще церковь почти всегда брала верх. Удаленность от метрополии позволяла монахам игнорировать даже те скромные ограничения, которые налагались на них законом и уставами их собственных орденов. Сначала на Филиппины прибыли августинцы, затем появились францисканцы, иезуиты и доминиканцы. О последних здесь говорили не без иронии: они, свято чтя привычки основателя ордена, уговаривали филиппинцев, народ очень чистоплотный, не мыться, в чем, правда, не преуспели. Монахи отличались распущенностью: в документах орденов той эпохи часто фигурирует словечко донхуанисмо — «донжуанство», свидетельствующее о неподобающем поведении «братьев». (Это было настолько распространенным явлением, что выражение «монашеский ублюдок» и сегодня часто встречается на архипелаге.)

Место приходских священников в стране почти всегда занимали монахи (черное духовенство), хотя на эту должность в соответствии с установлениями церкви могли назначаться исключительно представители белого духовенства, подчиненного епископам и архиепископам. Монахи признавали только власть своих орденов, руководство которыми осуществлялось из Рима, и были практически свободны от какого бы то ни было контроля. Они не раз оказывали неповиновение даже манильскому архиепископу.

По решению испанского Совета Индий колония была поделена между орденами, ставшими главными участниками колониального грабежа. Они сосредоточили в своих руках большие земельные владения (в наиболее плодородных провинциях — почти половину земли) и широко использовали принудительный труд на строительстве церквей, монастырей и часовен. Именно от монахов больше всего приходилось терпеть и трудящимся и касикам. Тупые и невежественные, они притесняли принсипалию, парализуя все ее начинания.

Население активно выступало против засилья орденов, считая, что монахи извращают «слово божие», однако при этом оставалось правоверными католиками. Антимонашеские настроения еще не свидетельствовали об антикатолических. Характерен документ конца XIX в., представляющий собой манифест революционного правительства, — «К храбрым сынам Филиппин». В нем, в частности, говорится: «Посмотрите на наши алтари, оскверненные монахами, которые превратили святыни в средство жестокой эксплуатации. Монах не думает о бедных, не стесняет себя моральными ограничениями — его интересует только золото, которое он получает за крестины, венчание и похороны. Для него филиппинец без денег — неверный, язычник, дикарь, не заслуживающий святых даров, чье тело можно, как падаль, бросить собакам и воронам. Только богатые не умирают без причастия». В манифесте отчетливо видна ненависть к монахам, но в нем же сквозит и уважение к религии.

Власть орденов исключала возможность действительно прочного союза местной олигархии с завоевателями, тем более что и со стороны колониальной администрации эта олигархия редко встречала сочувствие. Во время некоторого экономического подъема, начавшегося в XVIII в., принсипалия смогла накопить значительные богатства. Но ее предпринимательская деятельность наталкивалась на высокомерное сопротивление испанских чиновников. Косность их превосходила всякое разумение[15]. О мытарствах, которые приходилось терпеть местным предпринимателям, писал Хосе Рисаль: «Филиппинцы… пытавшиеся заняться коммерческой деятельностью в нашей стране, знают, сколько документов, какое количество аудиенций у разных лиц, сколько гербовой бумаги и какие чудеса терпения требуются для того, чтобы получить от властей разрешение на открытие предприятия. Приходится рассчитывать на добрую волю одного чиновника, на влияние другого, на хорошую взятку третьему для того, чтобы заявление не положили под сукно, а затем на подарок следующему по чину должностному лицу, чтобы он передал бумагу начальнику. Податель заявления молит бога ниспослать одному чиновнику хорошее настроение и время для того, чтобы он прочитал и рассмотрел заявление; другому — способность понять целесообразность сделанного предложения; третьему — неглупую голову, чтобы он не усмотрел в задуманном деле мятежных целей. Он молит всевышнего, чтобы не все чиновники были заняты на купаниях, на охоте или игрой в карты с преподобными отцами-монахами в монастырях или загородных поместьях. Помимо этого нужны огромное терпение, знание всех ходов и выходов, масса денег, множество поклонов, целый ворох подарков и решимость до конца посвятить себя одному этому делу».

Хотя касики до известной степени были порождены колониальным режимом и участвовали в ограблении трудящихся с соизволения испанских властей, в монахах и колониальных бюрократах они видели не охранителей своих прав на эксплуатацию, а людей, ограничивающих эти права, людей, унижающих их достоинство. И не случайно именно принсипалес возглавили антиколониальное движение. Выступая против испанцев, они считали себя выразителями интересов всех филиппинцев, и это в значительной степени соответствовало действительности, так как злейшим врагом всего парода был колониальный режим. А когда представители принсипалии получили доступ к образованию и в стране начала складываться местная интеллигенция, антииспанские настроения приняли еще более выраженный характер.

До середины XIX в. испанцы неуклонно проводили политику недопущения местного населения к образованию, противясь даже тому, чтобы филиппинцы изучали испанский язык (к моменту завоевания архипелага американцами им владело лишь 10 % населения). Они считали, что просвещение откроет глаза жителям островов на их бедственное положение. Один монах утверждал, что стоит туземцу помыслить о чем-нибудь кроме своего буйвола, как он тут же становится врагом короля и самого господа бога. Анонимный филиппинский автор (1821 г.) таким образом конструировал ход рассуждений испанцев: «Если мы позволим индейцам изучать испанский язык, некоторые из них могут усомниться в нас… Они будут понимать то, что мы говорим, начнут спорить с нами и писать против нас. Если мы позволим им процветать, они станут слишком богатыми, возомнят себя равными нам, сочтут себя достойными сидеть рядом с нами, есть за одним столом, станут домогаться важных постов, выдвинут из своей среды руководителей. Не позорна ли такая перспектива? Итак, чтобы они и далее пребывали в жалком состоящий, чтобы они прозябали в бедности, верно служили нам, не надо учить их испанскому языку, пусть остаются невеждами, пусть говорят на варварском языке и обмениваются дурацкими мыслями, пусть у них никогда не будет богатства, пусть они испытывают постоянную нужду».

Только в 1863 г. в стране были учреждены публичные школы для филиппинцев. В наше время клерикалы, перечисляя заслуги испанцев и особенно церкви, указывают, что в годы испанского господства на архипелаге открылось несколько учебных заведений, а Университет св. Фомы был создан еще в 1611 г. (раньше Гарварда, чем филиппинцы немало гордятся). Однако при этом они забывают добавить, что до середины XIX в. названные учебные заведения предназначались исключительно для испанцев и даже метисы допускались в них с большим трудом.

Со второй половины прошлого столетия принсипалес стали отправлять своих детей в лучшие университеты Европы. Получившие западное образование молодые филиппинцы составили местную интеллектуальную элиту, илюстрáдос (по-испански «образованные», «просвещенные»). Эти представители интеллигенции особенно остро ощущали приниженное положение своей родины. Они принесли на Филиппины передовые идеи демократии и социальной справедливости, которые сыграли важную роль в развитии идеологии национально-освободительного движения.

Илюстрадос открыто выражали недовольство политической и экономической зависимостью от метрополии, несмотря на то что по своей культурной ориентации были испанофилами. «Мать-Испания» оставалась для них духовной родиной (хотя колонизаторы лишь терпели их и отнюдь не считали равными себе — расовый барьер был практически непреодолим). Они не сомневались, что в процессе колонизации Филиппины стали частью испанского мира, что процесс необратим и, следовательно, надо добиваться достойного места в этом мире.

Деятельность илюстрадос способствовала тому, что разрозненные антииспанские выступления слились в широкое антиколониальное движение, завершившееся в 1898 г. падением колониального режима. Переломным моментом в истории этого движения считается 1872 год, когда взбунтовались рабочие и солдаты арсенала в городе Кавите. Они перебили испанских офицеров и с криками «Смерть монахам!» и «Долой Испанию!» двинулись на Манилу. Восстание было потоплено в крови, сорок «зачинщиков» были расстреляны немедленно. Трех филиппинских священников — Гомеса, Бургоса и Самору, поднявших голос против засилья орденов, обвинили в участии в восстании и предали мучительной смерти на гарроте (удушение железным ошейником).

Казнь трех священников, которых и поныне чтут на Филиппинах, массовые репрессии и преследования имели эффект, обратный тому, на который рассчитывали испанские властители, — привели к росту национального самосознания и вызвали к жизни пропагандистское движение. Руководителями его были илюстрадос, эмигрировавшие в Испанию. Они боролись против крайностей режима, требовали уступок и реформ от властей, своей доли в управлении страной. Крупнейшим идеологом пропагандистского движения стал Хосе Рисаль, популярность которого в стране сегодня поистине колоссальна. Поклонение ему практически не имеет границ. Его творчество и биография являются предметом самого скрупулезного изучения, памятники Рисалю рассеяны по всей стране, во дворе каждой школы возвышается его монумент, его именем названа провинция, и даже страну предлагают назвать в его честь.

Хосе Протасио Рисаль-и-Меркадо-и-Алонсо родился в 1861 г. в зажиточной семье, которая, однако, тоже испытала на себе произвол испанских властей. Он учился в Маниле и жил в доме незадолго перед тем казненного патера Бургоса. Характерно, что, когда юный Рисаль захотел поступить в университет, его мать сказала отцу: «Не посылай его больше в Манилу. Он и так уже знает достаточно. Если он будет знать больше, ему не сносить головы». К сожалению, пророчество ее сбылось.

Еще в годы учебы Рисаль занялся публицистической и писательской деятельностью, что вызвало подозрение властей, и в 1882 г. он уехал в Испанию. В Мадриде он закончил медицинский и филологический факультеты. Это была чрезвычайно одаренная натура. Превосходный окулист и блестящий филолог (говорят, Рисаль знал 22 языка, в том числе русский), он известен также как художник, поэт, скульптор и талантливый этнограф, резко выступавший против расовых теорий.

Подлинную славу принесли Рисалю два романа, написанные на испанском языке, — «Не касайся меня» и «Флибустьеры» (оба имеются в русском переводе). В них разоблачались алчность развратных монахов, тупость и жестокость колониальных чиновников, высмеивались принсипалес, подражавшие колонизаторам. Романы контрабандным путем доставлялись на Филиппины, и люди, по свидетельству современников, приходили на их читку за десятки километров. Естественно, книги вызвали ярость монахов и администрации, жаждавших расправиться с автором.

В правление либерального губернатора Рисаль вернулся в Манилу (1892 г.) и основал Филиппинскую лигу, в которую вошли видные представители интеллигенции. Организация ставила своей целью объединение страны, развитие экономики, проведение реформ. Как ни умеренны были требования Лиги, испанской администрации они показались страшной крамолой и Рисаля без суда и следствия сослали на о-в Минданао. В ссылке он развернул бурную деятельность — обучал грамоте местных жителей, оказывал населению медицинскую помощь, и слава его была так велика, что больные приезжали к нему из других стран.

Имя Рисаля стало символом свободы, изгнание создало ему ореол мученика и явилось непосредственным поводом образования Катипýнана (по-тагальски «союз»), более радикального тайного общества, чем Лига. Основателем его явился член Лиги Андрес Бонифасио, известный в истории Филиппин как «отец филиппинской революции». Он вышел из низов, родился и вырос в трущобах Тондо (этот район Манилы и сейчас трущобный), с детства познал нужду — недаром его называют «Великим плебеем». Он упорно занимался самообразованием и был одним из немногих представителей народа в Лиге. В обществе изысканных илюстрадос Бонифасио производил впечатление выскочки, но он лучше других понимал положение страны, знал, что попытки добиться уступок от испанской администрации тщетны, и видел выход только в вооруженной борьбе против колонизаторов.

Бонифасио направил эмиссара к Рисалю и предложил ему возглавить народное движение. Тот решительно отказался, так как считал, что для отделения от Испании время не настало. Он категорически отверг предложение организовать его побег, более того, попросил испанского губернатора послать его на мятежную Кубу в качестве врача-добровольца на стороне Испании. Просьба была удовлетворена, и Рисаль пароходом отплыл в Испанию, с тем чтобы затем ехать на Кубу.

Между тем события на архипелаге приняли новый оборот. Скрывать существование такой большой организации, как Катипунан (к 1896 г. в ней насчитывалось 30 тыс. членов и отделения ее имелись во всех провинциях), становилось труднее. Слухи о ней циркулировали все упорнее и наконец получили подтверждение: один молодой человек выдал организацию на исповеди. Священник, нарушив тайну исповеди, немедленно сообщил об этом властям. В Маниле начался террор, последовали массовые аресты. Лидера Катипунана успели предупредить, и он, оповестив около 500 человек, бежал в город Балинтавак, где был назначен сбор.

Здесь Боннфасио обратился к собравшимся катипунéрос с вопросом, готовы ли они сражаться за свободу страны и, если надо, умереть за нее. Собравшиеся ответили кличем: «Да здравствуют Филиппины!» Тогда он вынул налоговую карточку, которая одновременно являлась удостоверением личности, и разорвал ее. Присутствовавшие поступили так же, и через мгновенье земля побелела от обрывков ненавистных документов. Путь к отступлению был отрезан. Это событие, происшедшее 24 августа 1896 г., вошло в историю страны как «Клич Балинтавака»[16] и знаменует собой начало революции.

К описанным событиям Хосе Рисаль не имел никакого отношения, тем не менее колониальные власти увидели в них предлог для расправы с ним. Его арестовали на пароходе и доставили в Манилу. Суд приговорил его к расстрелу, и рано утром 30 декабря 1896 г. он был казнен на площади Лунета. (Теперь на этом месте разбит парк его имени и установлен монумент; здесь отмечаются все национальные торжества.) Предсмертное стихотворение Рисаля «Последнее прощай!» переведено на многие языки мира, а любой филиппинец — даже с начальным образованием — знает его наизусть. В нем есть такие строки:

Имя Рисаля обладает огромной притягательной силой, местные политические деятели всех толков неизменно ссылаются на него, доказывая, что именно они наилучшим образом претворяют в жизнь его идеи.

После казни Хосе Рисаля вооруженная борьба против испанцев активизировалась. Стремление Андреса Бо-нифасио опереться на широкие народные массы вызвало опасение буржуазно-помещичьей верхушки, которая хотя и выступала против испанского господства, но боялась перерастания антииспанской борьбы в борьбу против олигархии. Поэтому она противопоставила Андресу Бонифасио руководителя секции Катипунана в провинции Кавите Эмилио Агинальдо. Этому искусному и ловкому политику, не лишенному военных способностей, удалось одержать несколько побед над войсками колонизаторов, и вскоре он оказался во главе всех вооруженных сил. Бонифасио, ложно обвиненный в контрреволюционной деятельности, был устранен и позднее расстрелян.

Агинальдо установил контакт с испанскими властями и повел переговоры о прекращении вооруженной борьбы, которые в декабре 1897 г. завершились подписанием соглашения. В тексте его ни слова не было сказано об изгнании монахов и проведении реформ. Впоследствии Агинальдо утверждал, что губернатор Примо де Ривера «честью солдата и дворянина» гарантировал их осуществление, но просил не включать пункт об этом в текст. В соответствии с условиями договора Агинальдо и его ближайшие помощники отправились в Гонконг. Перед тем они опубликовали манифест, в котором повстанцам предлагалось сложить оружие. В манильском соборе отслужили благодарственный молебен, власти и монахи ликовали. Однако антииспанское движение не прекратилось.

В это время на международной арене назревали события, которые вскоре оказали огромное влияние на судьбу Филиппин. 23 апреля 1898 г. началась испано-американская война, первая, по определению В. И. Ленина, империалистическая война за передел мира. Находившаяся в азиатских водах американская эскадра под командованием коммодора Дьюи, уже имевшего инструкцию о развертывании наступательных операций, направилась из Гонконга к архипелагу и через неделю миновала о-в Коррехидор, закрывающий вход в Манильскую бухту. Батареи острова простреливали проливы, однако корабли Дьюи прошли без помех. Испания была совершенно не готова к войне. Суда устаревшей конструкции были плохо оснащены и слабо вооружены. Флагманский корабль адмирала Монтохо имел течь, палубы были завалены дровами, использовавшимися как топливо.

Объявляя о военных действиях против США, испанский генерал-губернатор на Филиппинах сказал: «Наше терпение истощилось. Борьба будет недолгой и решительной». Она и была таковой: бой в Манильской бухте продолжался всего пять часов. Испанцы потеряли весь флот и 500 человек убитыми. У американцев потерь не было. Однако они не могли закрепить морскую победу из-за отсутствия сухопутных сил и потому решили привлечь на свою сторону Агинальдо, обещав ему поддержку в борьбе за независимость. Тот согласился возглавить антииспанское движение, хотя многие из его окружения выражали сомнение в искренности намерений американцев.

19 мая 1898 г. Агинальдо прибыл на архипелаг на американском судне. Его прибытие вызвало взрыв энтузиазма, города один за другим переходили на его сторону, и к июню весь Лусон, за исключением Манилы, был в руках восставших филиппинцев. Блокированная с моря американской эскадрой и осажденная с суши войсками Агинальдо, Манила не могла держаться. Дважды Агинальдо предлагал испанцам капитулировать, но его предложения отклонялись.

Наконец начали прибывать американские сухопутные войска, которые, по договоренности с Агинальдо, тоже приняли участие в осаде филиппинской столицы. Они старались любыми средствами помешать революционной армии овладеть Манилой и вступили в сепаратные переговоры с генерал-губернатором Хауденесом. Он оказался человеком чрезвычайно щепетильным в вопросах чести испанского солдата и дворянина и никак не соглашался сдать город без боя. Идя навстречу рыцарским чувствам губернатора, американцы согласились разыграть комедию штурма. Хауденес специально оговорил, что сдаваться будет только им. Тех это устраивало как нельзя более, и они заверили Хауденеса, что филиппинские войска в столицу не войдут, даже если для этого придется прибегнуть к силе.

13 августа 1898 г. в 11 часов утра войска под командованием генерала Артура Макартура двинулись на штурм. Ровно через двадцать минут испанцы подняли белый флаг — заранее заготовленную простыню на бамбуковом шесте. Престиж испанских генералов был спасен, Манила пала. Так бесславно завершилось трехсотпятидесятилетнее испанское владычество на архипелаге.

Пребывание испанцев на Филиппинах оставило глубокий, пожалуй неизгладимый, след. Правда, в области экономики было сделано ничтожно мало, но в социальной и политической жизни произошли значительные изменения. Из ничем не связанных мелких общин — барангаев возникла новая политическая общность, государственное образование, охватившее почти все районы архипелага. Эта общность существует и сейчас, хотя Филиппины и многонациональны. В стране нет пресловутой проблемы трайбализма: всякий более или менее грамотный житель островов, обладающий общественным самосознанием, считает себя прежде всего филиппинцем. (Хотя все же принадлежность к политической общности ощущается слабее, чем принадлежность к кругу лиц, связанных отношениями «внутреннего долга».) Объединение было осуществлено испанцами в целях колониального ограбления и духовного порабощения. Однако процесс складывания филиппинской нации начался как раз в борьбе против испанцев и вопреки их стремлениям. Именно в этой борьбе жители островов стали осознавать себя не только частью семьи, родственного коллектива, но и частью более высокого единства — нации. Представители разных народностей — тагалы, висаянцы, илоканцы и другие — не испытывают вражды друг к другу. (Отмечается лишь некоторая неприязнь к лицам иной веры — христиане, мусульмане и язычники не всегда ладят между собой.) Определенные центробежные тенденции (например, сепаратизм мусульман) не в силах преодолеть центростремительный процесс формирования филиппинской нации.

В период колониального господства из представителей феодальной и родовой знати, а также разбогатевших метисов сложилась олигархия, получившая власть на местах, но лишенная доступа в высшие сферы. Испанский абсолютизм доверил ей только низшие звенья колониальной администрации. Местная олигархия, призванная к решению новых задач, чувствовала себя обделенной. Для трудящихся же, все еще опутанных родовыми пережитками, она была наследницей прав прежних дато и махарлика, и они считали повиновение ей своей обязанностью. Завоеватели требовали такого же повиновения, но в глазах филиппинцев они были чужеземными грабителями, и если им служили, то всегда за страх, а не за совесть. Испанцам не удалось «переадресовать на себя» естественную для отсталого крестьянина покорность. Сила была на их стороне, но лишь грубая физическая сила. Сила же, традиций, норм народной нравственности была на стороне местной знати, которая и использовала ее в антиколониальной борьбе. Именно на это сословие (хотя оно, разумеется, эволюционировало и дальше) опирались американские колонизаторы, и именно представители элиты получили власть из их рук в 1946 г.

ХРИСТИАНИЗАЦИЯ ФИЛИППИН

Наибольшие изменения произошли в духовной жизни страны. Католическая религия — одно из главных наследий испанского владычества. Без учета этого понять современные Филиппины невозможно. Религия была той областью, где обычно не слишком усердные испанцы проявляли повышенное рвение и не шли ни на какие уступки. Если они иногда мирились с тем, что не могли завладеть телом филиппинца, то уж душу требовали целиком. Тем не менее с точки зрения официальной церкви филиппинский католицизм недостаточно ортодоксален. Местное население, воспринявшее христианство, многое в новой религии преобразовало в соответствии со своими наклонностями и прежними традициями.

Насаждение католичества. К моменту прихода испанцев религиозные представления филиппинцев были в основном анимистическими, лишь кое-где успел пустить корни ислам. В целом страна не знала единой религии, каждое племя поклонялось своим богам и духам, хотя в верованиях разных народностей и племен было немало общего. Часто одни и те же божества с теми же функциями, но под другими именами почитались в самых различных районах архипелага.

Космология филиппинцев включала четыре элемента вселенной — сверхъестественные существа, людей, природные объекты и продукты труда. Прежде всего шли боги, причем у многих племен уже выработалась идея верховного божества. Обожествлялись солнце, луна, радуга, звезды и некоторые животные, особенно птицы (они вообще занимают важное место в культах малайско-полинезийских народов), акулы и крокодилы. Ниже богов стояли духи — рек, пещер, полей, лесов, духи, выполнявшие какую-то определенную функцию (например, дух, каравший нарушителей супружеской верности, — он убивал виновных на месте преступления), наконец, духи предков — анито. Сверхъестественные существа приносили либо зло, либо добро (последнее реже), а потому надо было всячески ублажать их. Обычно трудно было угадать, чего хотят боги и духи; их одобрение проявлялось чисто негативным образом — в отсутствии несчастий.

Многие филиппинцы и сейчас еще верят в духов и стараются отвести от себя их гнев. В числе прочих способов действенным считается и такой: нужно укусить ствол молодого дерева, оставив на нем следы зубов, и уйти, не оглядываясь, тогда гнев, адресованный человеку, обрушится на дерево, и оно засохнет. Ярость крестьянина, увидевшего вдруг на своей папайе следы чужих зубов, не знает предела. На собственном участке он предельно осторожен: не плюет на землю — можно оскорбить духов; перед отправлением естественных надобностей просит у них прощения. (Конечно, если хочешь досадить соседу, лучше всего разозлить таким образом духов на его участке.)

Второй элемент составляли люди. Главное назначение их заключалось в том, чтобы служить сверхъестественным существам и не оскорблять их нарушением многочисленных табу — виновных ждало суровое наказание. Награда за праведную жизнь полагалась в ином мире, хотя понятие о загробной жизни существовало не у всех племен. У некоторых и теперь еще со смехом встречают вопрос, что случается с человеком после смерти: по их словам, «если он умирает, то уж насовсем». У ряда племен распространено представление о рае, попасть в который крайне нелегко (путь туда пролегает по узкой бамбуковой жердочке, причем женщина не может пройти по ней, если ее не поддерживает муж или возлюбленный, а потому ими следует обзавестись еще в этой жизни).

Природными объектами — землей, лесами, полями, реками, камнями, животными — по праву первозанимателей владели люди. Однако все объекты были населены духами, и они-то, собственно, считались подлинными владельцами, люди же — лишь арендаторами. Вступление во временное пользование предполагало выполнение сложных ритуалов, принесение жертвы (чаще всего курицы, свиньи, буйвола-карабао, а когда-то в незапамятные времена и человеческой), сотворение молитвы, обращение с просьбой к духам не обижаться за вторжение. И в наше время рыбаки перед выходом в море не только ставят свечку святому Петру — покровителю рыбаков, но и пускают в море плотик с вареными яйцами, курицей, бутылкой пальмового вина и — дань современности — сигаретами. Это плата духам за то, что у них позаимствуют рыбу.

Последний элемент вселенной — продукты труда. Они принадлежали человеку, и он волен был распоряжаться ими по своему усмотрению. Но какая-то часть должна была передаваться («по принципу дележа») сверхъестественным существам, с соизволения которых он и создал эти продукты.

Религиозные воззрения филиппинцев соответствовали социальной действительности: та же иерархия, то же повиновение. Мир за пределами барангая был сложным, неуправляемым, враждебным, и сверхъестественные силы воспринимались чуждыми, недоброжелательными. Всякое действие могло прогневить их, а потому лучше держаться прежних обычаев, чтобы не опрокинуть миропорядок и не навлечь на себя несчастий.

До появления испанцев жреческое сословие в стране еще не выделилось: как правило, в роли жриц выступали старые женщины. Не было и культовых зданий, монахи с удивлением отмечали, что для богослужения островитяне используют любое место. И особое сословие служителей культа и культовые сооружения принесли на архипелаг испанцы, и им стоило немалых трудов убедить население в необходимости того и другого.

При неразвитых религиозных воззрениях и политеизме филиппинцев колонизаторам было сравнительно нетрудно насаждать новую религию: просто и без того многочисленный пантеон пополнился еще одним божеством. На первых порах христианский бог именно так и воспринимался. Но усердие и истовость монашеских орденов привели к тому, что он в конце концов занял главенствующее положение, прежние же боги и духи отошли на второй план и стали рассматриваться как воплощение сил зла.

Монахи считали себя воинами Христа, призванными освободить язычников от власти дьявола, и, за весьма малым исключением, нисколько не сомневались в справедливости своей миссии. С самого начала христианство преподносилось не как модификация старой веры, а как нечто совершенно новое. Миссионеры были нетерпимы к прежним культам: идолы уничтожались, священные рощи вырубались, прежние места поклонения предавались проклятию. Несомненно, жертвой миссионерского рвения стало немало памятников филиппинской культуры. И все же старое мастерство, в частности умение изготовлять языческих идолов, не исчезло. Чаще всего, правда, это лишь поделки для туристов, хотя за большие деньги можно купить и подлинных языческих божков со следами жертвенной крови.

Миссионеров встречали крайне неприветливо — обычно им не давали есть. Филиппинцы знали, что от чужеземцев ничего хорошего ждать не приходится, но за монахом почти всегда стоял энкомендеро с вооруженными людьми, и обращение нередко сопровождалось кровопролитием. Порой местные жители избирали единственное доступное им средство спасения — бегство. Случалось, прибывший в деревню миссионер обнаруживал, что его паства скрылась в горах, предварительно уничтожив посевы и отравив воду в колодцах. Покинуть родные места для филиппинца всегда тяжело, и, значит, совсем невыносимым был гнет «культуртрегеров», если избавлением от них служило такое крайнее средство. Иногда с монахами расправлялись; тогда их объявляли мучениками за веру, а вместо них приходили другие.

Получив отпор от взрослых филиппинцев, ордена перенесли основное внимание на детей, особенно детей вождей. Их отбирали у родителей и воспитывали в духе новой религии. Учили также доносить о рецидивах старых языческих обрядов, обещая за доносы царствие небесное. Подрастая, эти дети становились «сильными людьми» в барангае, и с их помощью обращение пошло значительно успешнее: для прочих членов общины повиновение вождям, даже принявшим к тому времени христианство, было делом обязательным.

Крещению порой помогали неожиданные обстоятельства. Вдруг среди туземцев проносился слух, что оно якобы излечивает от недугов. Поскольку в языческих верованиях важное место занимали магические ритуалы, население и в обряде крещения усмотрело такой же ритуал. Тысячи людей, к умилению патеров, шли креститься сами и несли своих детей, хотя двигала ими жажда не благодати божьей, а исцеления.

Обращенных уже не оставляли в покое. Их принуждали — часто силой — выполнять все требования новой религии: слушать мессу по воскресеньям, причащаться, исповедоваться и т. д. Любопытный рассказ, отражающий представления тогдашних филиппинцев и их отношение к испанцам, сохранился от XVI в. Некий монах готовил к крещению большую группу «туземцев» и, стремясь убедить их в необходимости этого шага, расписывал прелести христианского рая. Идея рая пришлась всем по душе, и они уже готовы были перейти в новую веру, как вдруг в последнюю минуту кто-то спросил, будут ли в раю испанцы. Получив утвердительный ответ, «туземцы» наотрез отказались креститься, ибо «не хотели отправляться туда, где есть испанцы».

В первые годы колониального господства (1565–1570) пятеро августинцев во главе с Урданетой убедили перейти в католичество всего около ста человек, но с прибытием монахов других орденов процесс христианизации ускорился: уже в 1583 г. насчитывалось 100 тыс. крещеных, а в 1622 г. — почти полмиллиона. Практически все подвластное испанцам население стало христианским.

Принятие католичества предполагало отказ от некоторых социальных установлений и традиций, несовместимых с новой верой. Каноническое право вступало в конфликт с обычным. Сложности вызывало матримониальное состояние филиппинцев. С простыми верующими никаких затруднений не возникало: они не могли позволить себе иметь более одной жены. Но дато и махарлика были многоженцами. Кроме того, развод по обычному праву давался чрезвычайно легко: супруги могли разойтись на время, а если слишком надоели друг другу, то и насовсем, что, с точки зрения монахов, было недопустимо. У филиппинцев был и до сих пор в сельских районах сохранился обычай, по которому жених до брака жил некоторое время в доме невесты, чтобы ее родители могли присмотреться к будущему зятю, узнать, каков он в работе[17]. Монахи считали, и, надо сказать, не без оснований, что это ведет к добрачным связям. Их длительная борьба против прежних нравов увенчалась лишь относительным успехом: фактически узаконенная практика иметь кериду есть не что иное, как пережиток доиспанских брачных традиций. Впрочем, как уже говорилось, монахи сами подавали плохой пример.

Ряд требований христианства был просто непонятен филиппинцам. Так, идея исповеди не очень прижилась на местной почве. Они никак не могли осознать, что исповедник не станет сердиться на них за признание в грехах. Это было для них «потерей лица», ведь только «бессовестный» человек раскрывается перед посторонним. И они многое утаивали, в том числе «смертные» грехи, что по католической догме совершенно обесценивает исповедь. Тогда монахи разработали изощренную систему вопросов, которой, пожалуй, может позавидовать любое полицейское учреждение: об одном и том же спрашивали многократно, но вопрос ставили в различной форме, пытаясь поймать прихожанина на противоречиях. С исповедью было связано и другое недоразумение. Исповедующиеся видели, да и сейчас нередко видят, в отпущении грехов не столько прощение за старые грехи, сколько разрешение на совершение новых; епитимья понималась как дозволение нарушать заповедь — главным образом седьмую («не прелюбодействуй»).

Вообще представления жителей островов о христианской доктрине были весьма смутными. Предполагалось, что перед крещением «туземцев» должно наставлять в католических догматах, как правило же, индоктринизация сводилась к минимуму. Зачастую обходились без всякого предварительного обучения. Но даже если оно и осуществлялось, результаты были более чем скромными. Обычно дело ограничивалось заучиванием текстов, совершенно непонятных для филиппинцев, которые наделяли их магическим смыслом и рассматривали в контексте прежних языческих верований. Христианские догматы воспринимались как заклинания, призванные принести немедленно выздоровление в случае болезни, удачу в петушиных боях и т. д. В 1593 г. была опубликована первая книга на тагальском языке — «Христианская доктрина», содержавшая молитвы, символ веры, десять заповедей, перечисление смертных грехов и т. д. Она, впрочем, предназначалась не для филиппинцев, а служила пособием для монахов. Наставление в новой вере шло устно. В центре пуэбло, кабесере, создавались группы из детей «благородных», которые затем просвещали своих соотечественников. Стараясь добиться наибольшей эффективности обучения, монахи использовали некоторые приемы народного творчества. На Бисайских островах, например, где население занималось рыболовством, иезуиты перевели «Верую» и другие молитвы, а также десять заповедей на местный язык и придали им ритм рыбацких песен.

Несмотря на все подобного рода ухищрения, католическая доктрина усваивалась плохо, и монахам приходилось внимательно следить, чтобы новообращенные не отпали от христианства. Некий иезуит писал в то время: «Их неразумие мешает им понять всю глубину нашей святой веры. Они плохо выполняют свои христианские обязанности, и их надо удерживать в вере страхом сурового наказания и управлять ими, как детьми».

Филиппинцы мало что могли противопоставить новой религии и были не в состоянии бороться с ней равным оружием, но это не значит, что они пассивно восприняли ее. Старые религиозные представления причудливо переплелись с принесенными миссионерами идеями. В результате католицизм подвергся такой переработке, что многие современные богословы считают возможным говорить об особом филиппинском католицизме и филиппинском христианстве. Причем переработка — скорее бессознательная, чем сознательная, — затронула не только внешнюю, обрядовую сторону католицизма (это сразу бросается в глаза), но и самую суть его учения.

Христианский бог филиппинцев унаследовал много черт своего языческого предшественника, который был довольно суров. От него зависело все, в том числе и жизнь: верховный бог тагалов Батхала при рождении человека отмечал на древе жизни, сколько тому жить. Он, однако, не потрудился объяснить людям, какого поведения от них ожидает, готов был прогневаться по любому поводу и настаивал на одном — повиновении. Подобное отношение к божеству на практике приводило к фатализму, к нежеланию из страха наказания предпринять шаги, могущие иметь следствием отклонение от привычных норм. Разумеется, фатализм был не столько порождением религии, сколько реакцией — и притом единственно возможной в условиях, когда все за пределами барангая таило опасность и несло гибель, — на социальную действительность.

В отличие от любящего и всепрощающего бога-сына Нового завета, искупившего грехи людей, туземный бог напоминал ветхозаветного бога-вседержителя: он не награждал, а карал, требовал не любви, а послушания.

Просить языческого бога о милости было делом опасным; он мог рассердиться за надоедливость, и филиппинцы не особенно докучали ему, выполняя лишь необходимые обряды. Монахи же утверждали, что у бога просить можно («и воздастся вам»). Но как к земному «сильному человеку» филиппинцы никогда не обращались с просьбой непосредственно, так и к небесному «сильному человеку» они стали обращаться через посредников, роль которых выполняли святые. Раньше в иерархии сверхъестественных существ такой промежуточной категории не было; ее ввели испанцы, а жители архипелага наделили их типичными филиппинскими функциями — представительство перед богом и тем самым соблюдение норм пакикисама.

Собственно, многие филиппинцы почти никогда не молятся богу: они молятся святым, прося у них заступничества перед богом. Каждая профессия имеет своего покровителя: у крестьян — это святой Исидро, у рыбаков — святой Педро (Петр), тоже рыбак, у пастухов — святой Антоний, он же покровитель влюбленных. Кроме того, есть местные святые, к которым обращаются, если затрудняются найти небесного посредника своей профессии. Полагают, что они достигли столь высокого статуса не столько праведной жизнью и служением богу, сколько тем, что, подобно прежним жрицам, обладали могущественными магическими чарами. (Мне однажды объяснили, что кое-что в святости понимают священники, а кое-что — колдуны, поэтому надо следовать советам и тех и других.) Адресуясь к святым, филиппинец просит их пустить в ход магическую силу для оказания ему скорой и действенной помощи. Считается, что даже бог не в силах противостоять этой силе.

Как раньше идея верховного бога была смутной и неопределенной, в противоположность представлениям о более конкретных духах природы, так и теперь образ христианского бога остается нерасчлененным и неоформленным и фактически теряется за более близкими (чуть ли не родственными) образами святых. Некоторые католические богословы — возможно, несколько преувеличивая — утверждают, что у ряда филиппинских католиков идея бога вообще отсутствует и они верят только в святых. Фактически это означает сохранение прежнего политеизма. Впрочем, здесь филиппинские христиане не слишком отличаются от простых верующих католических стран Европы.

Существует и другой подход к христианскому богу, тоже мало соответствующий католической доктрине и основывающийся на традиционных воззрениях. Христос принял смерть на кресте за всех людей, значит, и за каждого филиппинца, оказав тем самым ему величайшее благо. Следовательно, и он находится у Христа в долгу, ибо за такую услугу надо платить, этого требует утанг на лооб. Христианская идея искупления истолковывается в данном случае как идея неоплатного долга, обязательного для всякого филиппинца. Простой тао видит в страданиях Христа не искупление грехов человечества, а непосредственно ему оказанную услугу, и считает себя за нее обязанным. Это отчасти объясняет ту власть, которую религия имеет над умами филиппинского верующего: для него отречься от Христа означает поставить себя в положение уаланг хийа, «бессовестного». Некоторая совместимость христианской идеи с традиционными представлениями сделала насаждение христианства на архипелаге более легким, чем, например, в Японии, где идея распятого бога плохо гармонировала с кодексом чести самураев.

Но и бог по принципу взаимности кое-чем обязан почитающим его людям, и эти отношения должны постоянно подкрепляться обеими сторонами. Здесь бог, по сути, низводится до положения доброго паре — «кума», для которого выполнение принципов пакикисама и утанг на лооб столь же непременно, как и для любого смертного. Нечего и говорить, что в этом мало христианского: бог кажется близким, почти обычным человеком. Благодаря системе утанг на лооб между верующим и Христом устанавливаются прочные, чуть ли не родственные связи; точно так же как он не отделяет себя от своих родных, он не отделяет себя от бога и нередко отождествляет себя с ним. В стране то и дело объявляются люди, претендующие на божественность, и они всегда находят сторонников: для филиппинского верующего нет ничего странного в том, что господь — один из них. Претендентов слушают беспрекословно, а это чревато опасными последствиями, о чем свидетельствуют события мая 1967 г. Фанатики из религиозной секты («Свобода») считали своего главу — престарелого Валентино де лос Сантоса (ему было за 80) богом, да и сам он, скорее всего, в этом не сомневался. По словам де лос Сантоса, его подвигла та же сила, что и Жанну д’Арк. Его приверженцы — а их было около 42 тыс. — не признавали никаких других властей.

Тот факт, что при живом боге президентский дворец занимало другое лицо, казался членам секты «Свобода» вопиющей несправедливостью, и было решено заставить президента «сдаться». Рано утром 21 мая у дома де лос Сантоса собралась огромная толпа. Он объявил, что сделает всех неуязвимыми для пуль, и ослепленные верой люди отправились ко дворцу, вооруженные только ножами. Вероятно, они не намеревались пускать их в ход и ждали чуда. Но чуда не произошло: им предложили остановиться, никто не повиновался. Полиция открыла огонь, и 32 человека были убиты, остальные разогнаны. Валентино де лос Сантоса отправили в клинику для душевнобольных на обследование — полагали, что у него паранойя.

Трагедия мая 1967 г. с потрясающей отчетливостью показала забитость и невежество части филиппинских тружеников. Пример такого рода — далеко не единственный. В подобных событиях находит отражение и социальный протест, хотя и облеченный в религиозные формы. Не случайно 70 % членов этой секты были безземельными крестьянами, а прочие — безработными.

Итак, отношение к богу двойственное: его либо вообще практически не знают и поклоняются только святым, либо знают как «сильного человека», который должен быть добрым к «маленьким людям», готовым оградить их от всяких невзгод. И в том и в другом случае от христианского спасителя остается немного. Конечно, такой взгляд на бога присущ в первую очередь крестьянам, но ведь они-то и составляют большинство филиппинского населения.

Приняв христианство, филиппинцы не отреклись от привычных духов, хотя те несколько видоизменились. Как это нередко бывает при столкновении религий, духи побежденного вероучения стали ассоциироваться с силами зла в религии-победительнице, стали восприниматься как порождение дьявола. Они по-прежнему занимают воображение жителей островов. Теологи с огорчением вынуждены констатировать, что те невероятно суеверны. По крайней мере четыре пятых населения и сейчас не сомневаются в существовании духов. Бывает, что людей по обвинению в колдовстве выживают из родных деревень, случается, женщин, подозреваемых в том, что они ведьмы, убивают.

В лесу, по поверью, обитает тикбалáнг — злой дух со свиным рылом и козлиными ногами. Он появляется в сумерки в дождливую погоду и преследует путников. Его можно увидеть, если пошире расставить ноги, наклониться и посмотреть назад. Филиппинский эквивалент нашей ведьмы называется асувáн (иногда этим словом обозначается любой злой дух). Днем это прекрасная девушка, ничем не отличающаяся от прочих смертных, но с наступлением темноты верхняя часть ее туловища отделяется от нижней и отправляется на поиски добычи — маленьких детей. Рассказывают, что иногда в лесу попадается нижняя часть туловища; если посыпать ее солью, она не сможет соединиться с верхней и погибнет. Чтобы отогнать ведьму, прибегают и к другим средствам: под домом (особенно если в нем есть маленькие дети) жгут рога буйвола, отчего поднимается едкий дым, а его якобы не выносит асуван. Для той же цели, как уверяли, чрезвычайно действенны автомобильные покрышки — несколько неожиданное применение атрибутов технического прогресса.

Филиппинцев с детства приучают бояться ведьмы (матери по вечерам пугают детей тем, что уже пролетела птичка, высматривающая для нее добычу). Заодно приучают опасаться и всякого незнакомого человека, который-де складывает маленьких детей в мешок, чтобы принести их в жертву при освящении новых зданий, мостов, заводов, сахарных централей и т. п. В этом слышится отзвук тех времен, когда всякое начинание требовало жертвы, нередко человеческой.

Точно так же не умерли и духи предков. В отличие от духов природы, они имеют власть только над своими потомками. Считается, что они внимательно следят за живущими и при случае помогают им, однако, будучи весьма обидчивыми, карают за малейшее непочтение весьма сурово. Потому потомки из страха перед жестоким наказанием выплачивают их долги. Это отчасти объясняет наследственную долговую кабалу. Вообще умершие предки довольно беспокойный народ — такое представление характерно для всех малайцев. На Филиппинах бытует поверье, что большие муравьи, наносящие весьма чувствительные укусы, и есть духи этих предков: они кусают живых, когда чувствуют себя одинокими. В деревнях и по сей день гроб с телом покойника выносят не через дверь, а через окно — иначе кто-нибудь из живых вскоре последует тем же путем. Духов надо всячески ублажать: жертвами, сотворением молитв, совершением католических обрядов.

В газете иногда можно встретить объявление, что некто собирается служить мессу по родственнику, умершему тридцать или сорок лет назад, а то и раньше, и приглашает набожного читателя помолиться за душу покойного (такого не встретишь ни в Италии, ни в Испании), но это объявление отнюдь не свидетельствует о христианском благочестии. Оно указывает, скорее, «а то, что человеку не повезло в каком-нибудь деле и он, посоветовавшись с родственниками и тщательно обсудив с ними все обстоятельства на основании семейных преданий (они передаются из поколения в поколение), пришел к выводу, что его поступок вызвал недовольство почившего предка (возможно, об этом известил укус муравья или стрекотанье сверчка). Для того чтобы успокоить его, и заказывается месса. Здесь христианский обряд призван обслуживать языческий обычай. (Вообще христианские обряды и символы, например крест, часто используются не по назначению — в частности, для заговора холодного оружия и т. п.)

Почитание предков, несомненно, один из пережитков первобытнообщинного строя. В родовом обществе главной является связь с родовым коллективом, в который включаются и умершие. И эта связь — не отвлеченная теория, а подлинное чувство, подкрепляемое сознанием того, что предки незримо присутствуют среди потомков, что все несут круговую поруку за живых и мертвых. Мертвые укрепляют родовой коллектив, делают его более прочным, так как их привлечение означает привлечение магических сил. Вот почему филиппинцы всячески ублажают мертвых, начиная с того, что служат по ним мессы, и кончая тем, что кладут на их могилы еду (любимое блюдо покойного) — обычай, несомненно, языческий. Впрочем, и в обществах) уже далеко ушедших от первобытнообщинного строя, немало отголосков прошлого. Когда одного филиппинца спросили, зачем он кладет на могилы родичей еду («ведь мертвые не едят»), он резонно возразил: «А зачем вы кладете на могилы цветы? Ведь мертвые не нюхают».

Почти незыблемой осталась в стране вера в удачу и везение. Филиппинцы твердо убеждены, что в мире есть таинственные чары (как правило, они не персонифицируются), приносящие удачу или, напротив, навлекающие проклятие. Считается, что есть люди, могущие вызывать потусторонние силы, иногда не подозревая этого. Так, если с вашим приходом вдруг произошло какое-то приятное событие, вы, не исключено, получите репутацию удачливого человека, везение которого распространяется на других, и возражать тогда бесполезно, вам скажут: «Просто вы сами не знаете об этом». Ссылки на естественный ход событий воспринимаются как неубедительные. Случается и обратное: с вашим появлением произошло несчастье, и тогда ваша репутация загублена безвозвратно, и никакими стараниями ее не восстановить. Суеверного человека отличает какая-то удивительная способность фиксировать все, что подтверждает его веру, и игнорировать то, что противоречит ей.

В обрядовой сфере трансформация христианства еще более разительна. Вообще ритуальная сторона явно преобладает в местном католицизме. Еще Рисаль писал, что «указы церкви пользуются большим уважением, чем законы бога, ритуалы важнее сути, церемонии важнее принципов». Филиппинцев, собственно, прежде всего привлекла пышность и красочность католических обрядов. Это быстро поняли монахи и использовали для насаждения христианства. Жители островов и до пришествия испанцев очень любили праздники. Обычно начало и окончание сельскохозяйственных работ отмечалось плясками, песнопениями, жертвоприношениями, а также пиршествами с возлияниями. У филиппинцев, как и у других народов на определенной ступени развития, мировосприятие было религиозным по преимуществу, и всякое действие имело сакральное значение. И сейчас в представлении здешнего крестьянина земледелие есть также — и даже в первую очередь — священнодействие, которое должно сопровождаться строго установленным ритуалом.

С приходом колонизаторов языческие сборища сменились христианскими праздниками, которые называются испанским словом фиéста и составляют одну из самых красочных особенностей филиппинской жизни. Каждая деревня и каждый город имеют своего святого покровителя, в честь которого и устраивается фиеста, длящаяся три дня, а то и больше. Это — огромное событие для всего населения Еще за девять дней до праздника начинают служить торжественные мессы по заказу «сильных людей», которые стараются перещеголять друг друга в убранстве алтаря, качестве хора, нарядах.

На улицах воздвигаются арки, создаются кочующие оркестры (в день праздника они начинают играть в четыре утра и будят всех к мессе), проводятся конкурсы красоты, выбираются король и королева фиесты, организуются гонки карабао, а вечером устраивается непременный фейерверк, к которому филиппинцы явно питают слабость. И, конечно, много едят и пьют. Расходы обычно берут на себя «сильные люди» (своеобразная подать, налагаемая на них традицией). Этим проверяется, насколько правомерно относить ту или иную семью к данной категории: не можешь платить — значит, потерял право на статус. Происходит своего рода «перераспределение доходов» (по сути же просто подачка) — тоже пережиток патриархальности.

В дни фиесты все покинувшие родные места стремятся вернуться туда. Крестьянин вынимает из сундука единственную имеющуюся у него пару башмаков (он наверняка ни разу не обувал их с прошлой фиесты), женщины надевают лучшие платья и украшения. В каждом доме готовят обильное угощение — нельзя ударить в грязь лицом. Случается, что накопления, сделанные в течение года, спускаются в несколько дней. Филиппинский труженик мирится с лишениями, ограничивает себя во всем, влезает в долги под людоедские проценты — только для того, чтобы блеснуть во время фиесты. Это стремление становится понятным, если представить себе его тусклую, монотонную жизнь. У него просто нет иной возможности почувствовать себя человеком, свободным — пусть три дня в году — от давящей обыденности. Больше ему негде проявить себя. О том, что будет дальше, задумываются мало: «бахала на», как говорят тагалы в таких случаях, — «будь что будет». Многие считают праздники национальным бедствием, поскольку колоссальные средства тратятся непроизводительно, люди среднего достатка разоряются, бедняки попадают в еще большую зависимость от богачей и ростовщиков.

Даже священники признают, что в фиестах мало христианского: люди пляшут, поют, участвуют в красочных процессиях и почти не думают о боге. Правда, даются театрализованные представления на религиозные темы. Кажется, не оставалось ни одного библейского сюжета, который не был бы инсценирован: показывают, как змий соблазнил Еву, как Иуда предал Христа и т. д. В таких представлениях в роли актеров с огромным удовольствием и великим энтузиазмом выступают сами жители. Разыгрывание мистерий имеет вполне определенный смысл: они служат важным средством социального воспитания, публичного утверждения норм народной нравственности.

Впрочем, нередко праздники оборачиваются другой, некарнавальной стороной, и тогда религиозный фанатизм превосходит всякое разумение. В ряде мест в наши дни, как и в средневековье, устраиваются шествия бичующих себя грешников. Иногда толпа повторяет путь Христа на Голгофу: участники процессии многие километры несут тяжелый крест, причем терновые венцы впиваются им в голову, а специально нанятые люди наносят им удары бичами, в которые вставлены осколки стекла. Бывает и хуже. Находятся добровольцы (недостатка в них, как правило, нет), желающие испытать крестные муки Иисуса Христа, и вот живого человека распинают на глазах у всех. Разгул фанатизма оставляет тягостное впечатление Правда, такую готовность терпеть физическую боль в какой-то степени можно объяснить тем, что филиппинцы плохо усваивают идею постоянного воздержания от греха — аскетизм явно не их идеал. Поэтому некоторые предпочитают расплатиться с богом тяжкими страданиями однократно, но зато получить право на невмешательство в их личную жизнь в течение всего следующего года.

Самое грандиозное религиозное шествие устраивается в Маниле, в районе Киапо. Когда-то Киапо был отдельным городом и, как всякий город на архипелаге, имел свою святыню — Черного Назареянина. Статуя была изготовлена из черного дерева в Мексике, и в чертах лица Христа явно угадываются черты ацтека. С 20-х годов нашего столетия святыня, так сказать, местного масштаба превратилась в общеманильскую, затем в общенациональную, и возник культ Черного Назареянина. Рассказывают, что однажды приходский священник, спешивший куда-то по своим делам, приказал прекратить традиционную религиозную процессию и вернуть статую в церковь. Но вдруг неожиданно разразилась гроза. Перепуганные прихожане усмотрели в этом гнев божий, разулись и понесли статую дальше. Так ее носят и сейчас: обязательно босиком, обязательно в закатанных по колено штанах, в расстегнутых рубашках и с полотенцем на шее.

Каждый год 9 января у церкви Киапо, где и в обычные дни чрезвычайно многолюдно, собирается вся Манила. На близлежащих улицах перекрывается движение, и из церкви выносят изваяние. Верующие с тревогой всматриваются в него. Если у Сеньора де Киапо лицо темнее обычного (на мой вопрос, как это можно установить, неизменно следовал ответ: «Это же так ясно») — жди беды, если светлее — жди удачи и благополучия. Все исполнено непонятного для непосвященного смысла: больше в этом году оркестров или меньше, беспокойнее толпа или нет. Считается, что всякий, кто сумеет коснуться статуи, обеспечивает себе счастье на целый год, поэтому дело всегда доходит до драки, статуя падает, и это опять-таки многозначительно: чаще ли она падает, чем в прошлом году. В такой давке несчастные случаи — вещь непременная. В культе Черного Назареянина, как и в прочих культах, нетрудно усмотреть тесное переплетение христианских и языческих черт.

Столкновение католичества с язычеством дало разные результаты в разных сферах. Там, где новые религиозные представления не имели аналогии в прежних верованиях, христианские идеи более или менее восторжествовали, хотя и не пустили глубоких корней. Эти идеи обладают для филиппинца скорее концептуальной, чем экзистенциональной реальностью, т. е. он их знает, способен рассуждать о них и объяснить их, но они не пронизывают его жизнь, не служат руководством к действию, поскольку лежат вне его социального опыта. Напротив, о традиционных установках он не рассуждает, он их не осознает а просто живет ими и часто затрудняется объяснить, почему поступает таким образом, а не иначе («так всегда было», «так все делают»).

Там, где традиционные религиозные представления хоть в какой-то мере совпадали с новыми, произошло переплетение, нередко весьма причудливое, тех и других, причем обычно преобладающим осталось языческое содержание. Христианство, например, признает чудо, что соответствовало взгляду доиспанских филиппинцев на магию. У современных католиков архипелага вера в чудеса практически не знает границ. Чуть ли не каждый месяц газеты сообщают о новых чудесах: то явится сам бог-отец, то Христос, то дева Мария, то какой-нибудь святой, то даже воскресший Хосе Рисаль. Любое, пусть самое пустяковое, событие может быть истолковано как чудо.

Официальная церковь, боясь скомпрометировать веру, скептически относится к подобного рода известиям, но простым верующим скепсис неведом, и они массами устремляются к очередному чуду, на котором ловкие дельцы «греют руки». Парадоксальное положение: в христианской стране существует тьма «чудесных» мест — колодцы, гроты, пещеры; они вроде бы и христианские, тем не менее с поклонением им борются священники, усматривая здесь суеверие.

Многие католические обряды приобрели для филиппинцев особый магический смысл. Они, скажем, глубоко верят в силу святой воды, и спрос на нее огромен. Вновь построенный дом сначала окропляют кровью жертвенной курицы, а потом приглашают патера и совершают освящение. Нередко бывает, что к христианскому обряду прибегают с целью нейтрализовать нежелательные результаты, могущие, согласно языческим представлениям, быть следствием каких-то действий, и наоборот[18].

Прежние верования сохранились почти в первозданной чистоте в тех сферах, где новая религия не дала соответствующих эквивалентов. Так, христианство рекомендует больным для исцеления только молитву, тогда как филиппинцы в тех же случаях практиковали и практикуют по сей день сложные магические обряды. При отсутствии медицинской помощи они не считают возможным ограничиться молитвой и идут к албулáрио — знахарю, который знает духов и может изгнать их из больного. Знахарь в сельской местности — важная фигура, ему все чем-то обязаны.

Вообще древних суеверий, фактически не тронутых христианством, на архипелаге очень много. Пожалуй, самое распространенное и самое, если можно так выразиться, существенное с точки зрения повседневной жизни — это непоколебимая вера в антинг-антинг — амулет, над которым совершают магические действия. Чаще всего он представляет собой листок бумаги или кусочек пергамента с написанными на нем (порой весьма безграмотно) изречениями или молитвой на латинском, испанском, тагальском и других местных языках. Поговаривают, что священники сами изготавливают этот ходкий товар. Драгоценные листочки носят в ладанке либо мешочке. Иногда антинг-антинг имеет форму медальона с изображением девы Марии, Иисуса Христа, а также старинной медали или монеты. Амулет приносит удачу в петушиных боях, помогает осуществить любые желания, но главное — делает человека неуязвимым для пуль и холодною оружия. Есть антинг-антинг, носитель которого может заставить любого плясать до смерти. Есть многоцелевые амулеты: презентованный мне, например, по утверждению дарителя, надежно охраняет от дурного глаза, пуль, холодного оружия и женщин.

Обладателю антинг-антинга (а кто на Филиппинах не имеет его!) неведом страх смерти. Один путешественник рассказывает, что как-то к нему в сопровождении друзей пришел еще не старый тагал и поинтересовался, хорошее ли у него ружье. Путешественник продемонстрировал его действие — пуля пробила толстую доску, чем гость остался очень доволен. Затем он вдруг предложил выстрелить в него. Изумленный хозяин спросил, почему он желает уйти из жизни в таком цветущем возрасте. Гость с достоинством ответил, что не собирается умирать — напротив, намерен прожить до девяноста лет, он просто хотел бы показать друзьям могущество своего антинг-антинга. Путешественник, разумеется, отказался выполнить просьбу. Но нередко бывает, что испытание проводится и неизбежно кончается трагически. И все же веру в чудесное свойство амулетов не может поколебать никакой печальный опыт: просто у того, кому не повезло, был слабый антинг-антинг, а потому надо обзавестись лучшим и более надежным.

Это суеверие распространено не только среди неграмотных крестьян. В числе обладателей антинг-антинга есть немало людей с дипломами лучших колледжей Европы и Америки. Успех в делах и даже в политической карьере тоже нередко приписывают силе амулета. Случается, голосуют за определенного кандидата только потому, что полагают, будто у него могущественный антинг-антинг.

Такая трансформация религиозных воззрений в местном народном католицизме вызывала сомнения богословов, задававшихся вопросом, в какой мере филиппинцы являются католиками и являются ли они ими вообще. В конце концов было решено считать их таковыми, поскольку совершаются все необходимые обряды — крещение, конфирмация, венчание, они периодически причащаются и исповедуются. И все-таки их религиозные воззрения не могут быть сведены только к католической доктрине, а их религиозная практика зачастую резко противоречит основным нормам христианства. Предписания этого вероучения плохо согласуются с дохристианскими представлениями и нередко вступают с ними в конфликт.

Священники сетуют, что в жителе островов часто уживаются и добрый католик и язычник. В нем как бы сосуществуют две системы религиозных ценностей: одна заимствованная, но уже укоренившаяся, другая исконная, отнюдь еще не утратившая своей власти. Двум системам религиозных ценностей соответствуют две линии поведения, и каждая из них избирается в зависимости от конкретной ситуации, в которую попадает человек.

…Выпускники строгой католической школы собираются через несколько лет после окончания. На встречу приглашаются и наставники-иезуиты. Все очень благопристойно: присутствующие с удовольствием вспоминают годы учебы, почтительно беседуют с учителями. Но вот отцы-иезуиты за поздним временем покидают своих бывших питомцев, и класс почти в полном составе перебирается в ночной клуб весьма сомнительной репутации. Те же самые люди, которые следовали правилам, усвоенным в школе, и проявили, причем совершенно искренне, уважение к учителям, освободившись от присутствия прежних наставников, сочли возможным (и даже обязательным) преступить требования целомудрия, ибо согласно давней традиции подобное поведение допустимо (и даже желательно: оно украшает мужчин). Участники дружеской встречи не усматривают здесь никакого противоречия: «такова жизнь».

…Полицейский каждое воскресенье слушает проповедь о недопустимости взяточничества, регулярно исповедуется и вообще считает себя добрым католиком. И он же собирает тонг[19] с лавочек, находящихся в его районе. Полицейский имеет понятие о честности и справедливости, однако убежден, что деньги с владельцев берет совершенно законно: ведь он охраняет их, следовательно, естественна и благодарность. Жалованье не в счет, нужны еще близкие, личные отношения, показателем которых и служит тонг. Опять-таки «такова жизнь».

Можно привести тысячи аналогичных примеров из самых различных областей жизни. Если вы укажете на непоследовательность поступков, это скорее всего вызовет недоумение или вам попытаются объяснить все слабостью человеческой натуры (Акó ай тáо лáманг — «Я всего лишь человек»). Однако дело не просто в человеческой слабости. Последняя выражается в отклонении от единых, общепринятых норм поведения и сопровождается ощущением дискомфорта, чувством вины, воспринимается как угроза целостности личности. В данном же случае допустимо говорить о двух наборах правил поведения, причем оба считаются нормальными. Происходит нечто вроде переключения с одного на другой. Если продолжать настаивать на том, что в поступках видна явная несообразность, недоумение сменится раздражением, затем последует: «Вы ничего не смыслите в жизни» и традиционное «такова жизнь».

Акцентировать внимание на нелогичности, несовместимости действий, продемонстрировать их — худшее, что можно сделать. Это будет истолковано как бесцеремонное вторжение во внутренний мир, грубейшее нарушение норм пакикисама и способно вызвать болезненный взрыв чувства гордости. Подсознательно, видимо, подобная опасность всегда ощущается, что проявляется, в частности, в инстинктивном стремлении держаться подальше от лиц, которые как бы персонифицируют обе линии поведения: от священника и от знахаря, причем больше от первого, потому что знахарь как-никак «свой человек».

Слишком активное вмешательство в те дела, которые филиппинец считает личными, приводит даже к смене церкви. Вот характерный разговор с одним крестьянином, перешедшим из католичества в протестантство, а затем снова ставшим католиком:

— Почему ты опять принял католичество?

— Мне не понравилось у протестантов. Пастор все время требовал, чтобы я что-то делал, а чего-то не делал. Я просто не мог выполнять его требования.

— Но разве у католиков не то же самое?

Конечно нет. Патер не сует нос в наши дела. Он не приходит в мой дом и не говорит: «Так надо, а так нельзя». Видите ли, он живет далеко и только наезжает сюда. А протестантский пастор живет в нашей деревне. Он приходил ко мне каждый день. Это очень неудобно.

Из этого диалога с очевидностью вытекает, что католический патер предпочтительнее протестантского пастора по той причине, что «живет далеко» и не особенно следит за жизнью паствы.

По филиппинским понятиям, достойный священнослужитель не должен смешиваться с прихожанами. Ему надлежит соблюдать дистанцию, иначе он понизит свой престиж, да и прихожанам будет неловко. Неприятие личности священника порой принимает крайние формы: родственники умирающего, например, предпочитают оставить его без причастия — настолько нестерпима для них мысль о том, что духовник придет в их дом. Порождено такое отношение причинами не только религиозными. С самого начала насаждения христианства носителями новых идей были прежде всего испанские монахи, и филиппинцы встретили их крайне враждебно. Они инстинктивно чувствовали, что есть вещи, о которых тем знать не должно, — в первую очередь, конечно, о соблюдении некоторых языческих обрядов. Монахи в течение всего периода испанского владычества жаловались на «заговор молчания» со стороны местного населения. Человек, сообщавший им о сугубо филиппинских делах, подвергался остракизму. «Заговор молчания» был настолько всеобщим, что любые меры борьбы с ним оказывались неэффективными. Даже поощрение анонимных доносов не дало желаемых результатов.

И сегодня филиппинцы видят в служителях церкви людей, насильственно над ними поставленных, и крайне неохотно допускают их в свою жизнь. Священники пытаются объяснить изоляцию от верующих соображениями морали, благопристойности, стараются выдать ее за свидетельство уважения к ним. По существу же это именно отчужденность, интеллектуальная отчужденность (проповедники излагают абстрактные теологические идеи, почти ничего не говорящие прихожанам), а также нравственная и эмоциональная. Если даже священник не иностранец, то в девяти случаях из десяти он воспитывался в закрытом учебном заведении и потому не связан по-настоящему с верующими, не знает их забот и не способен понять их. Многое он не приемлет в реальной жизни простого тао, многое вызывает его неудовольствие, поскольку не согласуется с учением церкви. Но и сам он оказывается в положении отверженного, на него смотрят как на чужого и предпочитают не иметь с ним дела. К нему относятся с почтением и следуют его указаниям, но только в одной довольно узкой сфере, касающейся выполнения обязательных требований католицизма, в прочие же области жизни ход ему заказан. Иногда его просто боятся, как боятся колдуна, могущего наслать порчу. Существует поверье, что у священников огненный язык и произнесенные ими слова осуждения приносят человеку несчастье, а потому лучше им не перечить.

Мне довелось присутствовать на одном семейном торжестве, куда был приглашен монах-иезуит. Мои добрые знакомые чувствовали себя скованно — им было явно не по себе. Напротив, обутый в крепкие армейские башмаки иезуит в белой сутане держался весьма непринужденно: пил вино, курил, всех, даже хозяина дома, покровительственно похлопывал по плечу, был крайне энергичен и, никого не спрашивая, присвоил себе функции распорядителя вечера: назначал, кому петь, кому читать стихи и т. п. Он нисколько не сомневался в своем праве командовать, да и присутствующие, похоже, не оспаривали этого права. И тем не менее между веселым иезуитом и гостями стояла незримая стена отчужденности. Он говорил с ними скорее не как добрый пастырь с паствой, а как добродушный фельдфебель с новобранцами, в основе же угадывалось отношение колонизатора к «туземцам». Иезуит был филиппинцем, но он унаследовал от своих предшественников высокомерие, и никакая кажущаяся доброжелательность не могла скрыть его.

Вообще многое напоминает о том, что христианство, как и другие явления, принесенные с Запада, было навязано насильственно. За долгие годы иностранного владычества его внедрили в душу филиппинца. Однако и прежние представления остались, они оказались только потесненными, загнанными внутрь. Христианские идеи образовали как бы верхний уровень сознания: верующий может связно говорить о них, облекать данные идеи в слова и предложения — этому его научили в школе и церкви, и именно это обычно бросается в глаза наблюдателю.

Глубже лежит другой уровень, не всегда соприкасающийся с первым. Его составляют традиционные правила, нормы и убеждения, которые в не меньшей, а скорее в большей степени регулируют поведение филиппинца. Их ему не преподают, их он просто получает в готовом виде из жизни. Они с трудом вербализуются, т. е. почти не выражаемы связными словами и предложениями (настолько они кажутся привычными), но зато легче актуализуются, т. е. превращаются в конкретные дела и поступки.

Проповедник в церкви, учитель в школе требуют одного, а жизнь требует другого. Можно запомнить наставления проповедников или учителей, но поступать согласно полученным от них советам совершенно невозможно. Так и остаются эти уроки мертвым знанием, догмой, но не руководством к действию (отсюда жалобы на слабую эффективность наставлений и проповедей). Со стороны все это выглядит как крайняя непоследовательность, поскольку между тем, что верующий говорит, и тем, что он делает, между тем, что должно быть, и тем, что есть, образуется разрыв.

В церкви и школе твердят о личной, индивидуальной ответственности перед богом и обществом, но это остается абстрактными рассуждениями, потому что весь уклад жизни построен на ответственности члена семьи, члена группы перед семьей и перед группой, связанной отношениями «внутреннего долга». В школе и церкви учат, что религиозная совесть должна удерживать человека от греха, от дурных поступков, но для филиппинца понятие греха малосодержательно, различие между дурным и хорошим определяется пока еще системой хина — плохо то, что ведет к выпадению из родственной группы, и хорошо то, что способствует ее укреплению. Любой поступок, если он не вызывает осуждения окружающих, не может считаться дурным. Главное заключается в том, чтобы не навлечь неприятности на близких тебе людей, чтобы их репутация не пострадала. Брать взятки нехорошо не потому, что это дурно само по себе, а потому, что, если попадешься, подведешь своих. Нарекания вызывает не факт взяточничества, а то, что провинившийся «попался». Отсюда мораль: «Не попадайся».

Сентенция: «Что в этом такого? Ведь никто не узнал!» — звучит как самое веское оправдание. Время от времени газеты помещают сенсационный разоблачительный материал, вроде того, например, что при аттестации на замещение судейских должностей в 1964 г. допускались различного рода махинации, но это почти никого не потрясло: не повезло, попались. Такие факты свидетельствуют, однако, не об отсутствии моральных норм, как то иногда пытаются квалифицировать европейские и американские наблюдатели, а о том, что моральные критерии, по которым они судят о поведении филиппинцев, имеют мало общего с теми критериями, которыми сами филиппинцы руководствуются в жизни. Им же они следуют неукоснительно, и традиционные этические нормы обладают для них не меньшей действенностью, чем иные нормы для человека иной культуры.

При всей несогласованности разных уровней сознания они как-то сосуществуют. Верхний уровень имеет довольно абстрактную природу и подспудно ощущается нереальным. Человек говорит и иногда поступает не так, как считает нужным, а так, как требует тот же священник, учитель или, наконец, система пакикисама (почему бы не доставить наставникам удовольствие? зачем обижать их отказом?). Вместе с тем общество вынуждает каждого члена ориентироваться на традиционные ценности. Двойственность поведения, разорванность сознания обычно не осмысливается: филиппинец и те и другие ценности полагает своими. Попробуйте заставить его отказаться от каких-нибудь из них, и он почувствует себя ущемленным. Между тем наиболее ретивые священнослужители настаивают именно на этом. И получают резкий отпор: их паства глубоко убеждена, что обе линии поведения правильны, и не усматривает в том никакой непоследовательности.

Противоречивость социальной действительности вызывает противоречивость религиозного сознания, но внутренне она чаще всего не воспринимается. Вообще религиозное сознание не есть неизменно присущее человеку свойство, оно лишь специфическое отражение социальных условий, причем отражение фантастическое, извращенное. Эти условия на современных Филиппинах очень сложны: страна переживает период перехода от традиционного общества, в котором еще прочны родовые и феодальные формы отношений, к развитому капиталистическому.

Необходимость выдерживать давление и старых норм, и новых, порождаемых становлением капиталистических отношений, налагает тяжкое бремя на индивида. Чтобы избежать чрезмерного напряжения, психика его создает особый защитный механизм, позволяющий как бы пребывать в двух несовмещающихся плоскостях, что устраняет опасность столкновения или по меньшей мере ослабляет его. Бывают, однако, случаи, когда этот механизм не срабатывает. Такая ситуация чрезвычайно опасна: исконные и привнесенные нормы, подчас обогащающие друг друга, взаимно обесцениваются, граница между добром и злом становится расплывчатой: дурной с точки зрения христианской морали поступок может оправдываться традиционной. В результате человек лишается ориентира в жизни.

Судьба христианства на Филиппинах серьезно беспокоит католическую церковь, и в последние годы она прилагает немало усилий для установления более тесных связей с миром, прихожанами, стремясь заставить их интернализовать, безоговорочно принять христианские ценности. В «религиозном обновлении», о котором сейчас много пишут, важнейшую роль играют так называемые курсильо — краткосрочные курсы религиозного обучения. Они возникли в 1949 г. в Испании и в 1963 г. начали создаваться на архипелаге. Деятельность их заслуживает внимания, так как дает представление о методах современной религиозной пропаганды, не лишенной эффективности.

Правила курсильо едины для всей страны, и никакие отклонения здесь не допускаются. Чрезвычайно насыщенная программа католической индоктринизации рассчитана на три дня и четыре ночи — ни часом меньше, ни часом больше.

Курсилистас (слушатели) проводят это время в специальных помещениях, в отрыве от семьи. Идея состоит в том, чтобы выключить человека из обычной жизни, нарушить его связь с привычным окружением и тем ослабить сопротивляемость индоктринизации.

Сбор назначается примерно на шесть часов вечера; если в группе вновь прибывших есть друзья или родственники, их обязательно разъединяют — церковь исходит из того, что вместе упорствовать легче. Характерная черта: во главе курсов обязательно стоит не духовное лицо, а прихожанин — принимается в расчет недоверие филиппинцев к профессиональным священнослужителям.

После вводного слова руководителя выступает патер, а затем слушателям предлагается поразмышлять об услышанном и молчать до следующего утра. За завтраком, напротив, разговор поощряется — идет легкая, непринужденная беседа, часто шутливого содержания, но уже под надзором служителей, которые направляют ее в нужное русло. На этом этапе устроители стараются обезоружить человека своей доброжелательностью. В течение первого дня читают пять лекций, причем курсилистас должны на бумаге изложить их содержание. Вечером того же дня слушателям раздают письма от родственников, друзей или просто незнакомых лиц — этими письмами руководство курсильо запасается заранее. В них выражается надежда, что учение пойдет на пользу, высказывается одобрение благому начинанию и т. п. Получение такого послания дает немедленный эффект: оно размягчает человека, делает его более податливым к увещеваниям.

Программа второго дня повторяет программу первого, а вечером слушатели идут к причастию и молятся, причем предпочтительнее считается молитва вслух, «по велению сердца». Курсилистас каются в своих прегрешениях и просят милости. Никто никого не принуждает, однако все рассчитано на то, чтобы обучающиеся незаметно для себя действовали именно так, как нужно устроителям. На третий день после лекций и молитвы слушатели пишут обязательства — совершать богоугодные дела, жить по заветам Христа. Вечером подводятся итоги, каждый рассказывает, что он усвоил и каковы его планы на будущее. Завершается день песнопениями, танцами, беседами с бывшими курсилистас.

В процессе обучения человек подвергается продуманному эмоциональному воздействию. Сначала его заставляют скорбеть по поводу своей греховности, а под конец — радоваться надежде на спасение. Его изолируют от близких, и новые идеи он воспринимает в непривычной обстановке. Учитывается и боязнь филиппинцев выделяться: раз все вокруг серьезно относятся к происходящему, мало, кто пожелает быть «белой вороной». Обсуждение прослушанных лекций является непременным условием: должно свободно выражать свои страхи, сомнения, упования и пожелания, причем никто не позволит резкого слова, что бы курсилиста ни говорил, пусть даже он посмел усомниться в существовании бога. В мягкой форме, типично по-филиппински, руководитель заметит, что можно думать и по-другому, найдет в группе человека с противоположными взглядами, заставит его выступить и тем нейтрализует «вредное» высказывание.

Иногда беседа начинается с какого-нибудь страшного с точки зрения католичества признания — кто-то проклинал бога, когда умер ребенок. Откровенность обезоруживает, после подобного вступления остальные уже без всякого смущения каются в своих грехах и облегчают душу. Такое покаяние внутренне связывает индивида. Продумано все: сперва человек обещает быть добрым католиком на словах, затем дает расписку в этом. Не забыта и антипатия к священнослужителям: из 15 лекций десять читают миряне, уже окончившие курсы и соответствующим образом проинструктированные. Устроители курсильо прекрасно понимают, что, если руководитель «свой», его словам больше веры.

Вообще курсильо снимает многие неприятные ассоциации, которые обычно связываются с храмом божьим: там всегда полно народу, что мешает верующему остаться наедине с богом, надо идти в темную будку для исповеди, проповедник с амвона громит людские пороки, хотя потом посылает кружку для сбора денег и т. д. Здесь все вроде бы наоборот: людей немного, царят открытость, благожелательность, никто не поносит за грехи и никто не просит денег. Человек на время меняет свою референтную группу и, стремясь оправдать ее ожидания, действительно как-то меняется сам, старается соответствовать новым требованиям. Устроители позаботились, чтобы эти требования запомнились и чтобы человеку не так-то просто было освободиться от духовного груза, полученного во время учебы.

Разумеется, душевные сдвиги, порывы (если они бывают) являются следствием искусственно вызванного состояния экзальтации и не обязательно имеют длительный эффект. Тем не менее, как показывают обследования, после курсов многие довольно долго находятся «под впечатлением» и нередко сами становятся вербовщиками курсилистас, привлекая друзей и родственников. (Я знаю родителей, которые своей властью посылали на курсы детей.) Не исключены, конечно, случаи «отпадения», но и это предусмотрено: «Если мы видим, что брат или сестра (так бывшие курсилистас обращаются друг к другу) собираются вновь вступить на путь греха, мы не оставляем их, навещаем, поздравляем с днем рождения, поем им те песни, которые пели на курсах, беседуем с ними».

К концу 1971 г. уже около четверти миллиона человек (прежде всего горожан, но и сельских жителей тоже) прошли через курсильо. Этих людей можно узнать по золотым крестикам, кольцам особой формы и по торчащей из нагрудного кармана рубашки красной книжечке — совсем как маоцзэдуновский цитатник, но только с изображением Христа. Трудно предположить, что это начинание способно решить сложные проблемы христианской церкви на Филиппинах, но оно несомненно содействует некоторому оживлению религиозных чувств. Курсилиста стал чуть ли не фольклорным героем, о нем рассказывают легенды, слагают песни. В кино и по телевидению показывают сценки, посвященные его деятельности: то он приводит к раскаянию закоренелых преступников (передачи идут прямо из тюремных камер), то наставляет на путь истины женщину легкого поведения, то спасает от отчаяния людей, испытавших большое горе. Курсилистас все громче заявляют о себе и стараются активно участвовать в политической жизни страны.

Католики составляют подавляющее большинство ее населения. В 1971 г. 30 950 тыс. филиппинцев из 38 млн. принадлежали к римско-католической церкви. Увеличилось число храмов: к многочисленным массивным сооружениям, построенным еще при испанцах, прибавились современные церкви из бетона и стекла, в которых не сразу угадаешь здание культового назначения. Церкви никогда не пустуют, верующие, от самой ограды на коленях ползущие в храм, — обычное зрелище. В трущобах Тондо почти на каждой лачуге красуется надпись: «Господь да благословит сей дом».

Свои религиозные чувства филиппинцы продемонстрировали во время визита папы Павла VI в страну в ноябре 1970 г. (по утверждению газет, «важнейший визит после Магеллана»). Дни пребывания главы католической церкви на архипелаге были объявлены национальным праздником (правда, омраченным попыткой покушения на его святейшество), мессы, которые служил папа, собирали миллионы людей; десятки тысяч филиппинцев целую ночь дежурили на улицах, чтобы не пропустить его появление. Тем, кому удалось поцеловать папе руку и получить его благословение, тут же приписывали обладание магическими чарами, и верующие платили деньги, лишь бы счастливчики прикоснулись к ним. Надо, однако, сказать, что этот необычайный энтузиазм почти целиком покоился на эмоциях, а не был вызван осмысленными религиозными убеждениями. Большинство местных католиков чрезвычайно смутно представляют себе роль папы. По данным Института филиппинской культуры, проводившего в связи с пребыванием на архипелаге Павла VI выборочный опрос, из 1043 обследованных 68 % вообще не знали, что такое папа, 11,5 % знали, что это глава католической церкви, но не могли назвать его имени, и только 20,5 % знали и то и другое. Из этого, впрочем, нельзя делать вывод о малой действенности христианства — сила его, как и всякой религии, не в знании, а в вере.

Для миллионов филиппинцев, особенно для сельских жителей, проповедь — единственная духовная пища; иногда прихожане месяцы и годы спустя помнят сказанное тем или иным пастырем. Церковь крепко держит души пасомых. Более того, в последнее время ее роль в социальных процессах, происходящих на архипелаге, возросла. Авторитет священника, несмотря на его отчужденность, все еще незыблем, карьера священника — одна из наиболее желаемых. Никакое начинание, будь то мероприятие на уровне барио, или мероприятие, осуществляемое правительством в национальном масштабе, не может рассчитывать на успех без предварительного одобрения церкви.

Как и при испанцах, она остается проводником иностранного влияния. Несмотря на то что одним из требований революции конца XIX в. была филиппинизация церкви, по сей день значительная часть священников и большая часть монахов в стране — американцы и европейцы. (На филиппинца-монаха приходится десять монахов-иностранцев — пропорция почти такая же, как и во времена испанского владычества.) Они же составляют около трети епископов и архиепископов. Во многих районах страны слова «священник» и «белый человек» — почти синонимы, и любопытно, что многие верующие обычно скептически относятся к служителям культа — соотечественникам. В основе такого отношения лежит тот простой факт, что духовные лица иностранного, особенно американского[20], происхождения гораздо богаче, а филиппинский верующий часто понимает религиозную помощь как материальную: для него тот священник лучше, который меньше берет и больше дает.

Формально католическая церковь отделена от государства, фактически же она вмешивается во все сферы жизни и даже в политические дела, если считает, что это затрагивает ее интересы. Во время обсуждения так называемого законопроекта о Рисале, согласно которому изучение его произведений признавалось обязательным для всех учебных заведений, католическое духовенство резко выступило против. Священники с амвона призывали верующих бомбардировать сенаторов и конгрессменов письмами с требованием отвергнуть законопроект, что было явным нарушением конституционного принципа. Бывает, на выборах церковь под угрозой отлучения заставляет верующих голосовать против неугодных ей кандидатов. Как раньше она не боялась вступать в конфликт с государственной властью, чувствуя себя достаточно прочно, так и в наши дни она позволяет довольно резкие выпады против администрации. Последняя тоже не остается в долгу. В конце 1970 г. «Правительственный вестник», выражающий официальную точку зрения, заявил, что «церковь — главное препятствие на пути развития страны».

Обмен резкостями вовсе не свидетельствует о кардинальном расхождении между буржуазным государством и церковью. Она на Филиппинах тесно связана с господствующим классом и защищает его интересы. Она сама является крупным собственником, владеет землей, банками и т. д. (Точные данные неизвестны: несмотря на требования общественности, манильский кардинал Руфино Сантос отказался сообщить сведения о стоимости церковного имущества, сославшись на то, что не может этого сделать без разрешения Ватикана). Церковь отнюдь не выступает против сложившегося порядка вещей и действует не как противник олигархии, а как часть ее, причем наиболее дальновидная, понимающая, что вопиющие злоупотребления могут создать угрозу всему строю. Разногласия между духовной и светской властью есть лишь спор о том, как лучше сохранить привилегированное положение элиты.

Церковь достаточно сильна, чтобы заставить слушать себя. Она представляет собой мощную организацию, объединяющую отлично вымуштрованных служителей и имеющую богатый многовековый опыт служения господствующему классу. Помимо этого она осуществляет и «контроль над умами». Ей принадлежат на Филиппинах 917 средних школ и около 200 колледжей и университетов с общим числом учащихся 804 тыс. Фактически она руководит каждым шагом прихожан. После службы им вручают своеобразные путеводители по кинотеатрам, теле- и радиопрограммам, в которых указывается, какие фильмы и передачи дозволены всем прихожанам, какие только взрослым, какие «избранным» по особому разрешению священника и какие, наконец, запрещены всему приходу. Внизу сделана приписка: «Если фильм не назван, следует посоветоваться со священником». (Из взятого мною на память путеводителя явствует, например, что взрослым филиппинцам не возбраняется смотреть «Войну и мир» — американский вариант.) Аналогичные руководства определяют выбор печатных произведений. И, надо сказать, запреты нарушаются редко, духовная цензура достаточно эффективна, хотя и не подкрепляется соответствующими правовыми установлениями.

И тем не менее усложнившаяся действительность ставит церковь перед новыми трудностями. Раньше существовал незыблемый миропорядок, при котором функции были четко разграничены и каждому отведено свое место (бог — на небе, король — в Мадриде, губернатор — в Маниле, помещик — в имении, а крестьянин — в поле).. Теперь же короля в. Мадриде нет, губернатора в Маниле тоже, помещик, правда, еще в имении, но крестьян далеко не всегда удается убедить в справедливости такого порядка. По мере роста классового самосознания они все активнее начинают бороться за свои права, что грозит опрокинуть социальную пирамиду. Церковь понимает это и берет на себя ответственную, с точки зрения правящей олигархии, задачу: направить выступления рабочих и крестьян в более спокойное русло, отвлечь их от классовой борьбы, подменив ее «борьбой за претворение в жизнь христианских идеалов любви и братства». Именно эту задачу выполняет, и не без успеха, Христианское социальное движение, опору которого составляют люди, прошедшие курсильо.

Руководители движения позволяют себе резко критиковать скомпрометированных представителей правящих кругов, они выработали свою «теорию насилия», получившую одобрение церкви. По сути дела, эта теория направлена прежде всего против революционного движения, но она же может быть использована и против правящей верхушки, если та не согласится на некоторые уступки. Церковники отлично знают, что для сохранения интересов класса в целом порой следует идти на ущемление интересов отдельных его представителей. Как образно выразился лидер Христианского социального движения бывший сенатор Рауль Манглапус, «надо, конечно, увеличивать общественный пирог, но необходимо допустить к нему большее число людей. Иначе кое-кто возьмет этот пирог и запустит его нам в физиономию. Тогда погибнут свободы и наступит всемирный хаос, а нам останется только вытирать слезы».

Идеологи движения выступают с демагогическими заявлениями в защиту простого тао (осуждают эксплуатацию, превращение человека в придаток машины, коррупцию и взяточничество), но одновременно пропагандируют классовое сотрудничество. Они не забывают упомянуть о традиционных филиппинских ценностях, утверждая, что эти ценности вполне совместимы с христианскими добродетелями и противоречат идее классовой борьбы. Главную задачу лидеры движения определяют как ненасильственное перераспределение богатств демократическим способом в духе христианской справедливости. Движение получает поддержку иностранных кругов, которые рассчитывают, что оно лучше справится с растущим недовольством, чем любая из двух буржуазных политических партий, действующих на Филиппинах.

Наиболее активной частью церковников являются иезуиты. В свое время, в 1767 г., они были изгнаны с архипелага и вернулись сюда в 1859 г. Лишившись земельных владений, они проявили поразительную гибкость и изыскали новые пути для укрепления своего влияния — они даже факт изгнания обратили в свою пользу: «Мы всегда не ладили с властями предержащими, так как неизменно были на стороне простых верующих». Учитывая тягу филиппинцев к образованию, иезуиты направили свои усилия в сферу просвещения, где удерживают прочные позиции и поныне. Поэтому ненависть к монахам на иезуитов почти не распространялась. В них видели и видят сейчас в первую очередь просветителей. И они действительно тщательно изучают культуру и психологию филиппинцев, социальные процессы, происходящие в обществе, и применяют результаты исследований в своей деятельности.

Иезуиты особенно тесно связаны с правящей олигархией, откуда вербуют своих служителей. Духовники крупнейших филиппинских магнатов и политических деятелей — почти обязательно иезуиты, их колледжи и университеты доступны, как правило, только верхушке. Члены ордена поддерживают контакты с его американским отделением и получают от него финансовую помощь. Хотя они не останавливаются перед выступлениями против церковной бюрократии и государственной машины (некоторые даже обучают молодежь строительству баррикад и методам борьбы с полицией) и лучше других понимают, что только реформы способны предотвратить социальный взрыв, они остаются частью правящей олигархии и пекутся об ее интересах.

Другие христианские церкви. Помимо католической на архипелаге существуют и другие христианские церкви. Наиболее крупная из них — Независимая филиппинская церковь, или церковь Аглипая, называемая так по имени ее создателя. Возникновение ее определялось причинами не столько религиозного, сколько политического характера — оно явилось реакцией на засилье монашеских орденов. Уже говорилось, что в период испанского господства должности приходских священников на островах занимали преимущественно представители черного духовенства. Даже к концу указанного периода 611 приходов из 792 управлялись испанскими монахами (в стране их насчитывалось 2369, а священнослужителей-филиппинцев — всего 675). Место это приносило доход и давало власть. Обладатель его кроме непосредственной обязанности — печься о душах паствы — инспектировал школы, медицинские учреждения, проверял правильность взимания налогов, контролировал муниципальный бюджет и имел решающий голос при избрании должностных лиц.

Все попытки лишить монахов приходов и, значит, огромных выгод и привилегий ничего не дали: явное нарушение церковных установлений оправдывалось тем, что христианство на Филиппинах еще нс укоренилось (данный аргумент использовался вплоть до конца XIX в.) и, следовательно, страна остается полем деятельности миссионеров, т. е. монахов, а не белого духовенства.

Они всячески препятствовали выдвижению священников-филиппинцев и не допускали их к управлению, утверждая, что последние-де из-за своих «моральных качеств и темперамента» не способны позаботиться даже о собственной душе. Такая дискриминация — отношение к филиппинцам как к верующим второго сорта — крайне оскорбляла их. Не случайно местные священники были в числе самых активных участников антииспанских выступлений.

Во время революции 1896 г. правительство повстанцев лишило монахов всякой власти, конфисковало их земли и одобрило идею образования национальной церкви, т. е. организации, в которой все — от служки до архиепископа — должны были быть филиппинцами. Ее основателем явился Грегорио Аглипай, капеллан революционной армии, высоко поднявшийся по ступеням церковной иерархии, но так и не получивший сана епископа из-за цвета кожи. Аглипай собрал в октябре 1899 г. представителей местного духовенства и провозгласил создание национальной церкви. Она признала власть Рима, но отказалась подчиняться испанскому архиепископу. Впрочем, она просуществовала только два месяца, а затем прекратила свою деятельность. Аглипай возглавил один из партизанских отрядов.

Вопрос о положении филиппинских священников с еще большей остротой встал после изгнания испанцев. В начальный период американского господства монахи потребовали возвращения своих владений и выплаты арендной платы за все годы революции. Американцы сразу почувствовали ненависть филиппинцев к монахам и рассудили, что удовлетворение этих требований может быть понято населением архипелага, мечтавшим освободиться от духовного диктата орденов, как возвращение власти Испании и неизбежно вызовет взрыв недовольства, прежде всего крестьян — бывших арендаторов монастырских земель.

Новые колонизаторы учитывали вместе с тем, что антимонашеские настроения не распространяются на всю католическую церковь, и полагали, что местные жители охотно примут американских священников и это укрепит влияние новой метрополии. В конце концов земельные владения орденов были выкуплены за 7 млн. долл, и потом попали в руки крупных латифундистов.

Ватикан, неизменно поддерживавший высшее духовенство, (направил на острова архиепископа из Америки, который, вопреки надеждам филиппинцев, тоже возражал против предоставления приходов местным священникам и против изгнания монахов. Обманутая в своих надеждах, часть филиппинского духовенства высказалась за создание независимой церкви, и она была провозглашена в августе 1902 г. Возглавил ее тот же Грегорио Аглипай. Известие о провозглашении Независимой филиппинской церкви было воспринято с огромным энтузиазмом. По некоторым данным, к 1907 г. она объединяла 3 млн. человек из 7 млн. населения страны. Успех этот объяснялся ее явной националистической окраской: принадлежать к церкви Аглипая означало быть патриотом. Кроме того, расхождения с католицизмом были не так уж велики, многое в ритуальной и обрядовой стороне сохранялось от ортодоксальной религии, что было весьма существенным для подавляющего большинства верующих, поскольку в теологические тонкости они не вдавались. Переход в новую церковь совершался безболезненно и не требовал отказа от привычного образа жизни: те же праздники, те же святые, те же процессии и нередко даже те же священники. Сторонники Аглипая просто занимали (иногда насильственно) церкви и кладбища и выдворяли оттуда приверженцев старого католицизма.

Некоторые изменения коснулись религиозной доктрины. По замыслу Аглипая, в нее предполагалось ввести рационалистические элементы и приблизить ее к науке. Новая церковь вобрала какую-то часть дохристианских верований, причислила к лику святых Хосе Рисаля и казненных испанцами священников — Гомеса, Бургоса, Самору — и отказалась от отдельных установлений католицизма, например от обета безбрачия духовенства. Это никого не шокировало, ибо филиппинцы никогда не разделяли официальной точки зрения по данному вопросу. Была отменена исповедь, к которой жители островов тоже не питали особой склонности. Богослужение шло на местных языках, тогда как католическая церковь ввела такую практику только после II Вселенского собора в Ватикане.

В 1906 г. на новую церковь обрушился серьезный удар. Верховный суд признал, что все ее имущество принадлежит католической церкви, и объявил захват его сторонниками Аглипая незаконным. Они были вынуждены вернуть культовые сооружения, кладбища и т. п. После этого численность Независимой филиппинской церкви резко пошла на убыль: верующие не желали расставаться со своими храмами и кладбищами, где были похоронены их предки.

Ныне эта церковь насчитывает 1410 тыс. последователей. Они неизменно подчеркивают, что являются католиками, только, по словам одного их священника, «не римскими, а филиппинскими». Он объяснял далее: «В Риме у нас нет нинóнга («покровителя», «посредника»)». Среди филиппинцев среднего поколения можно встретить аглипаянцев, перешедших затем в католичество — для этого даже не надо креститься заново.

В 1914 г. возникла Иглéсия ни Кристо — «Церковь Христа». Ее основатель —.умерший в 1963 г. Феликс Мацало — утверждал, будто нашел в Апокалипсисе указание, что Христос родился на Филиппинских островах (это, кстати, очень импонировало неофитам). Сейчас ею управляет его сын Эрнано Манало. Адепты этого вероучения признают Библию и отвергают церковную традицию, почитают бога-отца и отрицают божественность Иисуса Христа, считая его просто добродетельным человеком, которому бог-отец поручил спасение человечества. Теперь такими божественными посланцами выступают руководители «Церкви Христа». Последователи Феликса Манало не соблюдают религиозных праздников («все дни одинаково святы»), совершают обряд крещения только в 10-летнем возрасте, когда, по их мнению, человек уже поступает сознательно, не принимают многие христианские символы, в частности крест («это то же самое, что поклоняться, например, электрическому стулу»). Они не признают чистилища («о нем ничего не сказано в Библии») и в противоположность аглипаянцам резко противопоставляют себя католикам, заявляя, что даже само это слово есть отклонение от священного писания. По своей догматике Иглесия ни Кристо близка к некоторым христианским сектам.

В настоящее время «подлинная филиппинская церковь» — так называют ее приверженцы — весьма активно участвует в политической жизни. В отличие от римско-католической церкви и церкви Аглипая, она открыто поддерживает того или иного кандидата на выборах или, наоборот, выступает против и тем самым непосредственно влияет на исход борьбы. Эрнано Манало утверждает, что его церковь объединяет 3,5 млн. человек, но материалы переписи дают более скромную цифру: в 1970 г. — 700 тыс. (1250 храмов).

Четвертый крупный отряд филиппинских христиан составляют протестанты. Они появились в стране только при американцах, и в настоящее время на островах их насчитывается 1280 тыс. Ряды протестантов пополняются прежде всего за счет языческого населения, обращением которого занимаются 650 миссионеров. Филиппинские католики недолюбливают лиц, перешедших в протестантство, считают их нарушителями «внутреннего долга» по отношению к своей церкви. Кроме того, для них протестантизм был религией новых захватчиков. Сравнительно незначительная популярность этого вероучения в какой-то степени объясняется и тем, что оно слишком много (по сравнению с католичеством) внимания уделяет личности. Согласно протестантизму, человек слаб, разум его не может постигнуть мудрость божьего промысла, а способность противостоять искушению невелика. Но он вступил на путь познания добра и зла и должен полагаться исключительно на себя, должен отвечать за последствия своих поступков. Бог не решает этих вопросов за него и не спасает его актом милосердия, он только указывает конечную цель, и каждый сам идет к ней. Чтобы достичь спасения, необходимы внутренние нравственные усилия, в то время как по католическому учению нужны еще «дела», организованные и направленные церковью в качестве посредника между богом и людьми. Смертный самостоятельно не в состоянии выйти из греха. Только бог актом милосердия спасает его, приняв смерть на кресте. Нетрудно заметить, что католицизм в большей степени согласуется с традиционными взглядами филиппинцев. Во-первых, в нем признается акт милосердия, который приравнивается к услуге, кладущей начало отношениям утанг на лооб. Во-вторых, такое условие спасения, как пребывание в общине верующих, понятнее филиппинцам с их ориентацией на родовой коллектив, чем протестантская идея личной ответственности перед богом.

Впрочем, простые верующие в такие тонкости не вдаются — их родители были католиками, и они тоже. Допустимо предположить, что если бы филиппинцы сразу приняли протестантство, то отклонения от официального учения были бы более разительными. Сейчас на вопрос о том, в чем разница между этими двумя вероучениями, местные католики отвечают: «Они (протестанты) не умеют чтить бога». Здесь имеется в виду скромность богослужения, не импонирующая жителям островов.

Наследие креста в других сферах. Как уже отмечалось, наследие испанского колониального режима сказывается не только в области религии, где почти безраздельно господствует крест, но и во всей духовной жизни страны. Еще на заре испанского владычества были заложены основы клерикальной интеллектуальной традиции, признаки которой — преклонение перед авторитетом, отсутствие духа свободного исследования, подмена доказательства ссылкой на авторитет — и поныне ощутимы.

К началу колонизации архипелага Европа уже переживала эпоху Возрождения, однако Испания, будучи оплотом реакции и обскурантизма, несла на Филиппины не идеи гуманизма, а идеи инквизиторов и Торквемады. Иначе и быть не могло при засилье церкви, которая часто брала верх над светской властью. Филиппины даже называли не колонией в обычном смысле слова, а «религиозным образованием». Всякое отклонение от церковных предписаний жестоко каралось; признавалась лишь одна свобода — свобода соглашаться. Литература сводилась к описанию жизни святых, в редких случаях — испанских героев; архитектор мог проявить свой талант только в строительстве церквей; художник и скульптор — в их украшении. Из служителей церкви вышли первые филиппинские мыслители, но и их было крайне мало, колонизаторы всячески препятствовали их появлению. Святая инквизиция, простершая свои щупальца до архипелага, занималась исключительно испанцами; индейцев до такой степени не считали за людей, что за ними не признавалась даже способность к ереси. По утверждению одного испанского архиепископа, «у филиппинцев нет характера, нет умственных способностей».

Клерикалы, сами отличавшиеся поразительным невежеством, сознательно препятствовали просвещению народа. Хосе Рисаль с горечью писал: «…религия учит филиппинцев орошать поля не посредством каналов, а при помощи месс и молитв; оберегать скот от эпизоотии, лишь прибегая к целительной силе святой воды, заклинаний и благословений, цена которых — пять песо с головы скота; прогонять саранчу, устраивая крестный ход в честь святого Августина».

В самом конце прошлого столетия ректор университета в Маниле, августинец, во всеуслышание заявил, что «медицина и физика — материалистические и безбожные науки, а политическая экономия — служанка дьявола». Естественно, в подобных условиях на развитие наук не приходилось рассчитывать.

Представители колониальной администрации были ничем не лучше. В 1842 г. чиновник испанского министерства иностранных дел Синибальдо де Мас сообщал своему правительству: «Необходимо всеми силами препятствовать появлению либерально настроенных людей, потому что в условиях колоний либерал и мятежник суть одно и то же… Религия помогла завоевать Филиппины, религия же должна помочь удержать их; один монах стоит целого кавалерийского эскадрона». В качестве превентивной меры этот, в общем не худший, представитель испанской бюрократии (он, в частности, указывал на многие злоупотребления колониальных властей) рекомендовал закрыть все учебные заведения.

Духовная цензура запрещала печатание даже таких книг, как «Робинзон Крузо» и «Тысяча и одна ночь». «Дон Кихот» увидел свет со значительными сокращениями. (Тем не менее именно знакомство с творением Сервантеса и произведениями испанских писателей породило духовную привязанность Рисаля и его друзей к Испании и помогло приобщению филиппинской интеллигенции к мировой культуре.)

Вся система образования находилась под контролем церкви. Начальными школами ведали приходские священники, средними и высшими учебными заведениями — ордена. Свои позиции в этой области церковь сохраняет до сих пор. Дети в школах пишут сочинения на тему «Что-я возвестил бы миру, будь я пророком», юноши и девушки в колледжах и университетах подвергаются религиозной обработке.

Нередко церковь переходит в наступление. Не далее-как в 1965 г. клерикалы попытались добиться установления, по которому учителям даже государственных школ вменялось в обязанность преподавать закон божий. (Говорилось, правда, о «добровольности», но критики справедливо отмечали, что отказ пропагандировать слово божье автоматически повлечет за собой увольнение.) Несмотря на явную антиконституционность закона, нижняя палата в трех чтениях почти единогласно приняла его, и только мощные демонстрации студентов и учителей, а также протест представителей других церквей, усмотревших в этом опасность усиления католицизма, помешали утверждению законопроекта в сенате.

Во времена испанского господства многие из тех, кто осмеливался отрицать авторитет церкви и обращался к голосу разума, приняли мученическую смерть. Тем не менее передовые филиппинцы находили в себе мужество-противостоять мертвящей силе духовного гнета. Внутренние процессы, совершавшиеся в стране, и знакомство с культурой и общественной мыслью Европы и Америки способствовали развитию иной интеллектуальной традиции — светской и либеральной, начавшей складываться во второй половине XIX в.

Несмотря на жесточайшую цензуру, дух протеста обнаруживается уже в произведениях «отца филиппинской поэзии» Франсиско Бальтасара, известного также под именем Балагтас (1788–1862). Некоторые исследователи видят в его главном творении, поэме «Флоранте и Лаура», сатиру на испанский колониальный режим, хотя в ней еще весьма заметно влияние религиозного мировоззрения. События, о которых рассказывается в поэме, происходят в далекой Албании, и действуют в ней персонажи, типичные для литературы той эпохи: короли, принцы, графы, а также неизменные «мавры» (мусульмане южных островов), разумеется в конце концов принимающие христианство. Этим, вероятно, можно объяснить тот факт, что испанские цензоры не нашли в произведении Бальтасара ничего предосудительного. Вместе с тем в нем есть такие строки:

Поэма сыграла немалую роль в пробуждении революционных настроений в народе, отчетливо проявившихся в последней трети XIX в.

После испанской революции 1868 г. либеральные идеи получили большое распространение на Филиппинах. Генерал-губернатор де ла Торре заявил даже, что целью его правления является ассимиляция, ограничение цензуры и т. д. Однако уже в 1870 г. период либерализации кончился, свободная мысль безжалостно подавлялась. После восстания в Кавите в 1872 г. воцарился прямой террор. Филиппинцы, выступавшие за реформы, перенесли центр своей деятельности в Испанию.

Участники пропагандистского движения вдохновлялись идеями французской революции, они выступали против клерикалов, прежде всего против засилья монахов, хотя и не поднимались до борьбы против религии, против католичества. Многие из них все еще верили в органичность связи с метрополией, требовали лишь уравнения в правах с испанцами. Они мечтали о процветании родины и искренне верили, что только близость к матери-Испании обеспечит движение Филиппин по пути прогресса. Ход исторических событий продемонстрировал нежизненность этих упований.

Революция 1896–1898 гг. положила конец испанскому господству на архипелаге, но культурные ценности, принесенные с Пиренейского полуострова, остались составной частью культуры филиппинцев. Наверно, ни одна бывшая колония не позаимствовала от своей метрополии гак много. Определяется это, видимо, тем, что главной сферой приложения сил колонизаторов была именно область духовной жизни. Испанский слой настолько прочно вошел в местную культуру, что стал практически неотделим от нее. Он как бы окрасил ее, пронизал насквозь, и попытка отсечь его оказалась бы чрезвычайно болезненной, хотя на этом настаивают некоторые представители интеллигенции. Чувства, которые ими движут, понятны, но трудно принять призывы «отбросить все, что родилось не здесь», или «убить западного отца», как говорят они, используя фрейдистские термины.

Испанские элементы, добавленные к исконной малайской основе, уже нельзя отбросить как нечто наносное. Конечно, это не исключает необходимости борьбы с колониальным наследием, прежде всего с раболепным преклонением перед всем испанским, что сегодня характерно для филиппинского «света»[21], как и во времена Хосе Рисаля, который писал: «Вы просите равных прав, испанизации ваших обычаев и даже не понимаете, что вы, в сущности, вымаливаете себе самоубийство, уничтожение национальной сущности и родины, молите о тирании. Кем вы станете в будущем? Народом без характера, нацией без свободы, все у вас будет взято в долг, даже ваши собственные недостатки! Вы молите об испанизации и даже не краснеете, когда вам в ней отказывают!».

Местная аристократия (и те, кто себя к ней причисляет) поддерживает тесную связь с бывшей метрополией. В стране и поныне находится немало чистокровных испанцев, благополучно переживших все перипетии революции, американской колонизации, японской оккупации и сохранивших свои позиции после предоставления независимости. Они составляют самую верхушку общества и по-прежнему свысока смотрят на филиппинцев (да и на американцев тоже, считая их слишком развязными). Один из таких аристократов, все еще настаивающих на обращении «дон», говорил как-то: «Это мы сделали филиппинцев тем, чем они являются. Американцы пришли на готовое и многое испортили». Для отпрысков богатых семейств паломничество в Испанию — необходимая часть воспитания, женитьба на испанке сразу же заметно поднимает престиж.

Колониальное мышление проявляется в скованности ума, некритическом принятии на веру, схоластичности, догматизме и авторитарности. Даже статьи, эссе и более фундаментальные работы филиппинских интеллектуалов иногда строятся по такому принципу: излагается мысль какого-нибудь европейского автора (часто малоизвестного или неизвестного — легче проявить эрудицию), и под его схему «подгоняется» материал исследования. В конце, обычно делается вывод: «У нас то же самое».

Противники церковного мракобесия и обскурантизма все еще разобщены. Они, как с горечью отмечают некоторые филиппинцы, борются лишь за ученые степени, получение которых открывает доступ к хорошим должностям. Обладатели докторских дипломов попадают в разряд «сильных людей», образуют замкнутую касту, ревниво оберегающую свои привилегии. Они утрачивают стимулы к совершенствованию и дальнейшему росту. В учебных заведениях профессора порой знакомят своих слушателей с давно уже устаревшими теориями.

Наиболее перспективных ученых переманивают церковники, особенно иезуиты, предлагая солидные суммы на проведение исследований. В случае отказа сотрудничать строптивых подвергают преследованию, ставят препоны их трудоустройству, что в условиях Филиппин является весьма действенным средством. Борьба религиозного и научного мировоззрений продолжается.

В работах маститых литераторов часто проводится мысль о том, что Испания фактически цивилизовала Филиппины, вывела их из состояния варварства и дикости. Вот что утверждает, например, один из крупнейших филиппинских писателей — Никомедес Хоакин: «В сущности, Испания создала нас как нацию, как исторический народ. Филиппины, это географическое понятие, эта цепь бесчисленных островов, эта мистическая смесь рас и культур, были порождены Испанией и являются ее творением. Между доиспанскими племенами, знавшими только свои тотемы и табу, и нынешней филиппинской нацией такое же расстояние, как между первобытной протоплазмой и человеческим существом… Испания… определила наш характер и физиономию». Клерикалы тоже с тоской вспоминают об испанском прошлом. Они заявляют, что слияние, нераздельность церкви и государства существовали в стране в течение 350 лет, стали уже традицией, отход от которой объясняет многие нынешние беды, и зовут «назад, к Испании».

С подобного рода крайними утверждениями никак нельзя согласиться. Несомненно, однако, что испанская культура в чем-то обогатила филиппинскую. Поэтому бесплодны усилия тех, кто пытается запретить тао петь его песни только на том основании, что они напоминают испанские. Верно, что местные крестьяне танцуют фанданго и хабанеру, но также верно и то, что их никто не заставляет это делать, эти танцы они по праву считают своими и расставаться с ними не собираются.

Специалист может проследить составные элементы филиппинской культуры, определить, что унаследовано от Востока, а что от Запада, хотя границы тут часто оказываются весьма зыбкими. Простой тао не анализирует, он не делит свою культуру на исконную и заимствованную, и потребовать от него отказаться от элементов одной из них — значит обеднить его духовный мир.

Взаимодействие с испанской культурой было глубоким и длительным. Нынешнюю культуру филиппинцев едва ли можно разъять на части, и вряд ли кто-нибудь всерьез ожидает, что страна вернется к эпохе барангаев.

Итак, утвердившись на архипелаге крестом и мечом, колонизаторы принялись насильственно насаждать чуждые филиппинцам идеи и представления. Преуспев в распространении христианства, они тем не менее оказались бессильными покончить с прежними верованиями, обычаями и нормами. Вековой уклад филиппинской жизни несколько видоизменился, но в целом успешно противостоял всем попыткам уничтожить его. Народу была нанесена тяжелая духовная травма, последствия которой все еще ощутимы. В то же время, независимо от воли колонизаторов и вопреки ей, испанская культура обогатила исконную малайскую, и их взаимовлияние положило основание современной филиппинской культуре.

В борьбе против испанцев пробудилось национальное самосознание филиппинцев, они начали воспринимать себя как единый народ, у которого общий враг. В конце XIX в. эта борьба увенчалась успехом. Но на смену кресту пришел доллар.