Сампагита, крест и доллар

США И ФИЛИППИНЫ

«Американизация» архипелага. Доллар, как и крест, явился на Филиппины незваным. Американцы, подобно испанцам, утверждали свое господство силой оружия и при этом тоже ссылались на бога. Президент США Маккинли уверял, что решение захватить архипелаг снизошло на него как откровение. Он писал: «Каждый вечер до самой полуночи я расхаживал по Белому дому и, не стыжусь признаться вам, джентльмены, не раз опускался на колени и молил всемогущего Бога о просветлении и руководстве. И в одну из ночей меня осенило». Далее излагалась суть дела — США не могут возвратить острова Испании, не могут передать их Франции или Германии и, уж конечно, не могут предоставить филиппинцев самим себе. А посему: «Для нас не остается ничего иного, как взять все Филиппинские острова, поднять и цивилизовать филиппинцев и привить им христианские идеалы, ибо они наши собратья по человечеству, за которых тоже умер Христос. После этого, — заключил президент, — я лег в постель и спал крепким сном».

Однако факты показывают, что все происходило без вмешательства высших сил и захват архипелага готовился еще до озарения набожного президента. Ну и, разумеется, ему следовало бы знать, что жители островов были христианизированы задолго до испано-американской войны.

По условиям Парижского мирного договора, подписанного 1 декабря 1898 г., Испания «уступала» архипелаг Соединенным Штатам за 20 млн. долл. На переговорах между представителями филиппинского революционного правительства и американцами последние заявили, что суверенитет над островами, ранее принадлежавший Испании, теперь перешел к США. Филиппинцы справедливо указывали, что суверенитет страны неотчуждаем и принадлежит народу.

В американском сенате, где довольно сильны были противники колониалистской политики, возникли трудности с ратификацией Парижского договора. Маккинли нужно было как-то воздействовать на колеблющихся сенаторов, и случай скоро представился. Дело в том, что многим филиппинцам уже стали ясны намерения США захватить архипелаг, и между американскими и филиппинскими солдатами постоянно возникали недоразумения. Пока оружие не пускалось в ход, но достаточно было любого повода, чтобы начались военные действия.

Вечером 4 февраля 1899 г. американский патруль встретил около своих позиций четырех филиппинцев. Командир патруля Грэйсон приказал им остановиться, крикнув «Холт!» («Стой!»). Не знавшие английского языка филиппинцы дружелюбно повторили слова команды и продолжали идти навстречу патрулю. «Холт!» — еще раз крикнул Грэйсон. «Холт!» — отозвались те. Тогда Грэйсон открыл огонь, и трое филиппинцев были убиты. Спустя некоторое время солдаты революционной армии открыли ответный огонь. Наутро генерал Артур Макартур отдал приказ о наступлении на их позиции. Никакого расследования не производилось. Агинальдо предложил разобраться в происшедшем, но генерал Отис возразил: «Борьба, раз начавшись, должна вестись до конца». Так была развязана филиппино-американская война, на которую Р. Киплинг откликнулся известным стихотворением о «бремени белого человека». В сенате Маккинли зачитал телеграмму о случившемся и добился ратификации Парижского договора.

Под давлением превосходящих сил противника филиппинцы отступали. Уже в марте они оставили столицу молодой республики город Малолос. Многие деятели революции отказались от дальнейшей борьбы и вернулись в Манилу, признав власть американцев. Однако военное покорение архипелага оказалось задачей нелегкой: революционные войска не желали складывать оружие. Некоторые действия Агинальдо показывают, что сам он был не против сотрудничества с завоевателями, тем не менее в глазах народа он по-прежнему оставался героем. Поэтому американцы старались устранить его и, если удастся, использовать в своих целях.

23 марта 1901 г. группа солдат оккупационной армии под видом пленных проникла в лагерь Агинальдо и схватила его. 1 апреля он был доставлен в Манилу, 19 апреля принял присягу на верность США и обратился с воззванием к народу. В нем говорилось: «По зрелом размышлении я решительно заявляю перед миром, что не могу не внять голосу народа, требующего мира, и жалобам тысяч семейств, стремящихся, чтобы их близкие воспользовались свободой и обещанной щедростью великой североамериканской нации». На этом карьера Агинальдо фактически закончилась. Он жил еще очень долго (умер в 1964 г. в возрасте 94 лет) и последние годы был на пенсии, хотя его возили на все торжества: дряхлый, не передвигавшийся без посторонней помощи человек символизировал «преемственность в осуществлении идеалов независимости».

Вооруженная борьба молодой республики с одной из сильнейших капиталистических держав завершилась победой колонизаторов. Относительно быстрое покорение архипелага следует приписать не только военному превосходству США (фактически филиппинцы сражались ножами и копьями против винтовок), по и политике, направленной на привлечение местной верхушки. В этом американцы не повторили испанцев.

Поначалу США рассматривали острова лишь как стратегически важный опорный пункт для проникновения в Азию. Американские правящие круги имели смутное представление об экономических выгодах, которые могла дать новая колония, но первые бизнесмены, прибывшие сюда вскоре после подавления основных очагов сопротивления, довольно быстро убедились, что Филиппины ценны и сами по себе, в качестве объекта непосредственной эксплуатации.

В отличие от своих предшественников, американцы полагали, что их господство станет более прочным, если они введут здесь американские институты и сделают ставку на местную олигархию. И действительно, последняя охотно откликнулась на призыв к сотрудничеству. Ее представители, боровшиеся против испанского владычества, поняли, что новые колонизаторы готовы предоставить им права, которых они были лишены при испанцах. Сотрудничество с богатой капиталистической страной сулило им немалые выгоды, тогда как борьба против нее помимо несомненного военного поражения могла привести к нежелательным изменениям в социальной структуре общества. Правда, части элиты, воспитанной на испанской культуре, не нравился устанавливаемый порядок, некоторые не могли так сразу отказаться от идеала независимости, однако классовые интересы в конце концов взяли верх.

Американцы с самого начала заявляли, что их цель — подготовить филиппинцев к политической самостоятельности, поэтому сотрудничество с ними можно было представить не как отказ от борьбы за свободу, а как вклад в дело обещанной самостоятельности. И хотя партизанская борьба против колонизаторов продолжалась еще несколько лет, исход ее был предрешен.

Осуществлявшуюся американцами «филиппинизацию» государственного аппарата олигархия, естественно, встретила благожелательно: власть передавалась именно ей. С другой стороны, допуск филиппинцев к управлению сулил новым господам несомненные преимущества: «сильные люди», имевшие влияние в низах и использовавшие традиционные связи, добивались умиротворения гораздо скорее, чем это могли бы сделать американцы с помощью оружия.

Постепенно в стране вводилось новое законодательство, олигархии предоставлялись все более широкие права — разумеется, на условиях лояльности. Муниципальные власти теперь избирались, хотя право голоса ограничивалось многочисленными цензами: оно предоставлялось только мужчинам в возрасте от 23 лет, проживавшим в данной местности не менее шести месяцев, владевшим собственностью, которая оценивалась не менее чем в 500 песо, и умевшим говорить, читать и писать по-английски или по-испански. Два последних ценза — имущественный и образовательный — фактически лишали народные массы права участвовать в выборах.

Филиппинцы были допущены и в органы провинциального управления, ранее доверявшегося исключительно испанцам, но должности казначея и ревизора некоторое время еще занимали американцы, они же на первых порах составляли большинство в Верховном суде. Будущие руководители страны проходили практику государственной деятельности на посту губернаторов провинций.

В 1907 г. была создана филиппинская Ассамблея с правом законодательной инициативы — прообраз парламента. Члены ее избирались, однако из-за многочисленных ограничений в выборах участвовало не более 3 % населения. Спикером Ассамблеи стал Серхио Осменья, а лидером большинства — Мануэль Кэсон; эти два деятеля сыграли видную роль в истории Филиппин первой половины XX в. Американский губернатор мог наложить вето на любое решение Ассамблеи, кроме того, любой ее акт мог быть «отменен, изменен и дополнен президентом США». Работа Ассамблеи строилась по тем же принципам, что и в конгрессе США, хотя выдвигался вопрос о принятии процедуры испанских кортесов.

Таким образом права филиппинской олигархии были значительно расширены, она получила доступ в аппарат провинциального и центрального управления, чего не было при испанцах. Американцы недвусмысленно дали понять, что от «эффективности» деятельности выборных органов зависит будущее страны: здесь проверялась способность филиппинцев к самоуправлению. Местная правящая верхушка старалась оправдать эти надежды.

Обеспечив лояльность олигархии, доказавшей свою преданность новым хозяевам, США смогли безбоязненно пойти на дальнейшие уступки. В 1916 г. филиппинцев допустили в исполнительные органы, они были даже поставлены во главе некоторых департаментов (министерств). В законодательном органе была создана вторая палата — сенат. Структура государственного устройства еще более приблизилась к американской. Между председателем сената Кэсоном и спикером палаты представителей (бывшая Ассамблея) Серхио Осменья началась борьба за власть, завершившаяся победой Кэсона.

При всем том взаимоотношения филиппинской верхушки с американскими властями не всегда были гладкими. Многие мероприятия колонизаторов казались ей ненужными и даже вредными, особенно если они ослабляли традиционные связи. В таких случаях она нередко шла на прямой саботаж. Отдельные ее представители знали, сколь сильно в народе стремление к независимости, и учитывали его в своей деятельности. С этим приходилось считаться и колонизаторам. В 1934 г. Филиппинам была предоставлена автономия. По закону, принятому конгрессом США, страна должна была получить полную самостоятельность «4 июля, через десять лет после предоставления автономии», т. е. в день американской независимости. Специально созванная Конституционная ассамблея утвердила конституцию, списанную в основном с американской. Пост президента автономных Филиппин занял Мануэль Кэсон, пост вице-президента — Серхио Осменья.

Тем временем обстановка на Дальнем Востоке становилась все напряженнее. Надвигалась вторая мировая война. Филиппинцам (теперь их называли «маленькими коричневыми американцами») предстояло пройти через великие испытания. В США понимали, какую угрозу несет милитаристская Япония, и приняли меры (как показали дальнейшие события, совершенно недостаточные) для укрепления обороны архипелага. Начальник американского генерального штаба генерал Дуглас Макартур, сын участника и сам участник покорения островов, был назначен военным советником при филиппинском правительстве. До 1940 г. в его штабе работал майор Дуайт Эйзенхауэр, будущий президент США.

Дуглас Макартур сыграл совершенно особую роль в истории Филиппин. Он неплохо разбирался в положении в стране и в психологии народа. Генерал крестил сына Кэсона и, по местным представлениям, стал родственником президента, его кумом, тем самым вступив с ним в отношения утанг на лооб («внутреннего долга»). Он умело пользовался этим обстоятельством и приобрел огромное влияние на государственные дела. Кэсон дал ему титул фельдмаршала (до того не существовавший здесь) и даже придумал специальную форму. (В последние годы жизни Макартур носил фуражку от нее как символ тесных связей с Филиппинами.) Зная о склонности местных жителей конкретизировать абстрактные понятия и персонифицировать идеалы, Макартур своей политикой добился того, что его стали считать олицетворением Америки, подлинным «старшим братом». (Один филиппинский деятель так и сказал: «Для нас Макап-тур и есть Америка».)

Генерал снискал необычайную популярность, но к войне Филиппины были подготовлены далеко не удовлетворительно. К началу военных действий тут насчитывалось 100 тыс. кое-как обученных резервистов, 50 тыс. американских солдат и только 500 самолетов. Макартур разработал план, суть которого заключалась в том, чтобы отвести наличные войска на п-ов Батаан, замыкающий вход в Манильскую бухту, там дождаться прибытия американского флота из Пирл-Харбора и затем совместными усилиями уничтожить противника.

Начало войны спутало все карты. Потери, понесенные американским флотом в Пирл-Харборе, исключили всякую возможность помощи Филиппинам. Уже через несколько часов после нападения японцев их самолеты бомбили Манилу. Мануэль Кэсон сообщил, что страна вступает в войну на стороне США.

22 декабря 1941 г. 43 тыс. японских солдат высадились к северу от Манилы, через два дня еще 7 тыс. японских солдат — к югу от Манилы. Столица была объявлена открытым городом и вскоре оккупирована японцами. Макартур и филиппинское правительство перебрались на о-в Коррехидор, откуда подводная лодка позже доставила их в Австралию. Покидая Коррехидор, Макартур сделал заявление, в котором прозвучали слова, вскоре облетевшие все острова и воспринятые их жителями как обязательство: «Я вернусь».

Филиппинские и американские солдаты, отступившие в соответствии с планом военной кампании на Батаан и Коррехидор, продолжали сражаться. Изнуренные голодом и болезнями, они оказывали героическое сопротивление, но не могли противостоять натиску японцев. В апреле 1942 г. был сдан Батаан, а затем Коррехидор. В плен попали 76 тыс. человек. Без пищи и воды, под палящим тропическим солнцем шли они, подталкиваемые штыками, в концентрационные лагеря. Ослабевших приканчивали тут же. Этот переход назвали впоследствии «маршем смерти».

Падение Батаана и Коррехидора отнюдь не означало, что филиппинцы сложили оружие. В стране развернулось широкое партизанское движение. На Центральном Лусоне наиболее активными отрядами руководила коммунистическая партия, которая 23 марта 1942 г. создала Народную антияпонскую армию, или в тагальском сокращении — Хукбалахап. Бойцов ее стали именовать хуками. Эта армия контролировала ряд районов на равнинах острова, назначала и смещала должностных лиц, вела судопроизводство и даже открывала школы для крестьян.

Напротив, многие представители верхов активно сотрудничали с оккупантами. Японцы пытались изобразить себя освободителями страны от колониального гнета. 14 октября 1943 г. они провозгласили «независимость» Филиппин в «сфере совместного процветания». Однако уже через год, 20 октября 1944 г., четыре американские дивизии высадились на о-ве Лейте (сейчас на этом месте воздвигнут памятник). Ими командовал Дуглас Макартур. Сойдя на берег, генерал с присущей ему лаконичностью констатировал: «Я вернулся», имея в виду выполнение обязательства, данного за два года до того. Фотография Макартура, бредущего по колено в воде, широко известна на Филиппинах. С ним прибыл Серхио Осменья, ставший к тому времени президентом (Кэсон умер в Америке от туберкулеза).

Надо сказать, что первоначально американское командование из соображений военной целесообразности предполагало обойти Филиппины и ударить прямо на Тайвань. Макартур решительно воспротивился этому: он понимал, что поражение американцев в начале кампании серьезно подорвало престиж США, и требовал демонстрации военной мощи перед филиппинцами. «Азиаты уважают только силу, и потому обход архипелага будет непонятен восточному уму», — говорил он. Макартур добился свидания с Рузвельтом и настоял на своем.

Военное превосходство американцев на сей раз было очевидным. 9 января 1945 г. они высадились к северу от Манилы (в том же заливе, где ранее японцы) и вместе с партизанскими отрядами двинулись на столицу. Здесь оставались только японские моряки без судов и морские пехотинцы (остальные войска отошли в горы Центрального Лусона). Понимая свое отчаянное положение, они ожесточенно дрались. Мирных жителей уничтожали, а город был разрушен на 80 %. Историки утверждают, что по масштабам разрушений Манила занимала второе место после Варшавы. (Некоторые военные специалисты считают, что в ее штурме не было никакой необходимости: основные войска японцев уже покинули столицу, и Макартуру просто хотелось «въехать в город на белом коне».)

Слава американского генерала достигла апогея. Еще раньше пронесся слух, что во время высадки Макартур шел к берегу по воде, яко посуху (как Иисус Христос). В стране, где безоговорочно верят в чудеса, такое сообщение отнюдь не пустяк и могло иметь важные практические последствия. Почитание генерала превысило границы возможного. Его именем был назван город; в послевоенной филиппинской армии в каждом подразделении при перекличке первым вызывали Дугласа Макартура и неизменно следовал ответ: «Присутствует духовно». По его настоянию (а также по требованию правящих кругов США) президентом страны был избран лидер помещичьей олигархии Мануэль Рохас, хотя над ним тяготело обвинение в сотрудничестве с японцами.

4 июля 1946 г. состоялась торжественная церемония провозглашения независимости[22]. На площади Лунета в Маниле, на месте казни Хосе Рисаля, был спущен американский флаг, прежде развевавшийся рядом с филиппинским. Но до подлинной независимости было еще далеко: американцы постарались обеспечить свои позиции на архипелаге, заключив ряд обременительных для бывшей колонии соглашений.

Положение внутри страны было сложным. После освобождения прогрессивные силы объединились в Демократическом альянсе, представители которого получили несколько мест в парламенте. Они требовали проведения социально-экономических и политических преобразований, особенно аграрной реформы. Буржуазно-помещичья верхушка, усмотрев в этом реальную угрозу своей власти, предприняла наступление на демократические силы. Представители Альянса были незаконно лишены парламентских мандатов, против хуков развернулась кампания террора, некоторые видные левые деятели пали жертвой убийц. В этой обстановке хуки взялись за оружие, и на равнинах Центрального Лусона опять вспыхнула вооруженная борьба, поддержанная крестьянами.

Во время президентских выборов 1949 г. тысячи избирателей не были допущены к урнам, убитые исчислялись сотнями. Бои с хуками шли даже в предместьях Манилы. Правительство находилось в растерянности; вновь избранный президент Элпидио Кирино приготовился бежать из страны — в Манильской бухте под парами стояла яхта, а дворец охраняли танки. Угроза падения строя казалась реальной.

Такой поворот событий ни в коей мере не устраивал американцев. США немедленно оказали филиппинским властям помощь, предназначенную для расправы с народным движением. Сочетая методы психологической обработки (сдавшимся хукам сулили полное прощение, участок земли, буйволов) со все усиливающимся военным нажимом, правительство сумело нанести серьезный урон движению. Немалая «заслуга» в этом принадлежала военному министру, а позднее президенту (1954–1957) Рамону Магсайсаю. Не лишенный способностей политический деятель, он выступал против крайностей существующего режима (оставаясь лидером правящей верхушки), обещал решить аграрный вопрос, не чурался общения с простыми тао (на языке официальной пропаганды тех лет это называлось «пустить босоногих во дворец») и несколько ограничил масштабы коррупции.

Новый президент пользовался большой популярностью. О том, как он действовал, дает представление следующий факт. Когда Магсайсаю, в то время еще военному министру, понадобились американские сборные дома, на которые спекулянты вздули цены, он созвал своих товарищей по антияпонской борьбе, совершил налет на склад и вывез 140 домов. Владельцам он заплатил столько же, сколько платили они сами, — по 25 центов за дом. Это достаточно ярко характеризует нравы, царившие тогда в стране. В 1957 г. Магсайсай погиб в авиационной катастрофе. Из него сделали кумира и называют его не иначе как «идол народа», а его родственники и сейчас играют видную роль в политической жизни Филиппин.

Преемником Магсайсая на посту президента был Карлос Гарсия. При нем довольно резко обозначились противоречия внутри правящей олигархии: между земельной аристократией и компрадорской буржуазией, с одной стороны, и окрепшей после предоставления независимости промышленной буржуазией — с другой. Гарсия поддержал лозунг «Филиппинцы прежде всего», выдвинутый национальной буржуазией, которая страдала от иностранной конкуренции.

Гарсию в 1962 г. сменил Диосдадо Макапагал, при котором был принят закон об аграрной реформе. По закону земля выкупалась у помещиков и передавалась крестьянам в два этапа: сначала они становились держателями земель и только после внесения всех платежей — собственниками. Крупные землевладельцы саботировали закон: конгресс, где им принадлежал решающий голос, неизменно отказывал в ассигнованиях. Эту реформу, еще далекую от завершения (с 1963 г. менее 2 % крестьян прошли через первый этап), сравнивают с роскошным автомобилем без горючего; у правительства нет средств ни для выкупа земель, ни для субсидирования тао.

В 1965 г. президентом Филиппин стал Фердинанд Маркос, переизбранный через четыре года на второй срок. При нем обозначились некоторые изменения внутриполитического и внешнеполитического курса (см. ниже).

Такова основная канва исторических событий, происшедших здесь в XX в. За этот период в стране были отмечены серьезные сдвиги во всех областях жизни, к рассмотрению которых и следует перейти.

Экономические и социальные изменения. Деятельность предшественников американцев — испанцев, добившихся прежде всего христианизации Филиппин, не могла не облегчить новым колонизаторам задачу насаждения своих порядков. Их пребывание связано главным образом с созданием на архипелаге государственного механизма, основанного на принципах буржуазной демократии, институтов и законодательства, до того неведомых филиппинцам. Кое-что было сделано и для экономического развития колонии, без чего была бы невозможна ее успешная эксплуатация. Американцы любят поговорить о своих заслугах в этой области. Действительно, если сравнивать с положением при испанцах, разница весьма значительна. Но, во-первых, отсчет приходится вести практически от нуля. А во-вторых, развитие получили лишь те отрасли хозяйства, которые были призваны снабжать сырьем новую метрополию (выращивание кокосовой пальму — страна удовлетворяет 90 % мировой потребности в кокосовой продукции, сахарного тростника, табака, манильской пеньки, добыча полезных ископаемых).

Филиппины оказались выгодной сферой приложения капиталов: общая сумма американских инвестиций, по некоторым оценкам, составляет теперь около 1 млрд, долл. На каждый вложенный доллар капиталисты США получают до 35 центов прибыли. Основой экономики на островах по-прежнему является сельское хозяйство. Семидесятилетнее «сотрудничество и партнерство» с самой развитой капиталистической державой дало ничтожные результаты в этой области. Урожайность риса крайне низка — всего 13 ц с гектара, один трактор приходится на 1300 га обрабатываемых земель. Страна не в состоянии обеспечить себя главной продовольственной культурой — рисом и вынуждена ввозить его. Шестьдесят процентов пахотных земель принадлежит плантаторам и помещикам, у которых малоземельные и безземельные крестьяне арендуют участки.

Американцы в начальный период своего господства были заинтересованы в сохранении отсталых аграрных отношений, так как помещичья верхушка была их надежной опорой, и охотно привлекали «сильных людей» к сотрудничеству. Правительство в Вашингтоне и сейчас старается подкармливать часть местной олигархии. Это особенно ярко видно на примере так называемых сахарных баронов — владельцев крупных плантаций и сахарозаводчиков, образующих «сахарный блок». По существующим соглашениям они беспошлинно поставляют сахар — важнейший источник валютных поступлений — на американский рынок. США, несколько теряя в таможенных сборах, с лихвой окупают это тем, что обретают мощное средство давления на филиппинское правительство, обеспечивают статус-кво в стратегически важном районе и создают влиятельную прослойку «сильных людей», кровно нуждающихся в укреплении связей с ними.

Местная знать существенно упрочила свои экономические позиции при американцах. Получив власть и состояние из рук колонизаторов, она и поныне остается их верным союзником. Олигархическая верхушка (около 400 семейств) контролирует до 90 % национального богатства. Ее господствующее положение в хозяйственной области неоспоримо и не подвергается практически никаким ограничениям. Принцип свободы частной инициативы явно доминирует над принципом государственного контроля. В самих США в последние десятилетия государство все активнее вмешивается в сферу предпринимательства (естественное проявление государственно-монополистических тенденций), на Филиппинах же крупный капитал успешно противостоит попыткам государственного регулирования.

По сравнению с другими развивающимися странами государство здесь играет неизмеримо меньшую роль в экономике. Действие принципа частной инициативы приводит к разбазариванию местных капиталов, к их непроизводительному помещению и к засилью иностранного, прежде всего американского и японского, капитала. Бюджетные ассигнования расходуются не на поддержание государственного сектора, а на кредитование частных компаний. Эти средства оседают в сейфах представителей олигархии. Вот цифры: за период с 1965 по 1970 г. государственные финансовые учреждения выделили на цели кредитования 4 млрд, песо, из них 2,7 млрд, попали к 36 семействам.

Экономика страны подчинена иностранному диктату, что отчетливо проявилось во введении свободно колеблющего курса песо, т. е. фактической девальвации его под давлением Международного валютного фонда. Эта мера оказалась выгодной экспортерам (в первую очередь тем же «сахарным баронам»), ибо они стали получать больше песо на каждый заработанный доллар, но резко ухудшила положение трудящихся: только за 1971 г. цены на товары широкого потребления возросли в среднем на 23 %. Учитывая характер филиппинского экспорта, можно с уверенностью сказать, что в итоге такой шаг приведет к сохранению колониальной структуры экономики.

В 1969 г. финансовые затруднения вынудили правительство Филиппин обратиться к Международному банку реконструкции и развития с просьбой создать консультативную группу для оказания помощи. Оно полагало, что группа под его руководством будет работать над изысканием краткосрочных кредитов. Однако МБРР настоял на том, чтобы группа занималась вопросами, связанными с долговременным экономическим планированием. В мае 1971 г. она была образована, в нее вошли представители Австралии, Японии, Испании и США (восемь других государств имеют статус наблюдателей) и трех международных учреждений: Азиатского банка развития, МВФ и Фонда развития ООН. Члены группы уже в 1971 г. предоставили местному правительству 230,9 млн. долл., но за это получили решающий голос в экономической сфере.

Еще в 1946 г. была принята грубо попирающая суверенитет страны поправка к конституции, устанавливающая для американских граждан равные с филиппинцами права в разработке естественных богатств и в некоторых других сферах предпринимательства.

Наконец, Филиппины привязаны к США серией военных соглашений, важнейшими из которых являются Пакт о военной помощи и Соглашение о базах (срок действия истекает в 1991 г.). По просьбе филиппинской стороны отдельные пункты Соглашения время от времени пересматриваются (в частности, поднимается вопрос об арендной плате), но пока нет никаких признаков, что правительство намерено заговорить о ликвидации баз, хотя присутствие американских войск связано с известными психологическими и политическими издержками. Американские военные отмечают, что на архипелаге они чувствуют себя свободнее, чем в любой другой стране мира.

Пентагон отводит этим базам важную роль, которая, по оценкам, в послевьетнамский период возрастет: они станут крупнейшими военными сооружениями США, в западной части Тихого океана[23]. Общая численность американских военнослужащих на островах достигает 16 тыс. (в разгар войны в Индокитае их было 27 тыс.). Обучением филиппинской армии руководит влиятельная группа американских советников, и снабжается она американским оружием.

Все перечисленное и составляет вместе то, что принято называть «особыми отношениями» между Филиппинами и США.

Американцы принесли в колонию свои идеи, институты, нормы, весь механизм буржуазной демократии, который приобрел тут, однако, довольно искаженную форму. При соприкосновении с главными ценностями традиционного общества по видимости вполне американские установления причудливо трансформировались. Новые веяния сталкивались не только с исконными, но и с испанизированными понятиями и концепциями. В результате американизация Филиппин удалась лишь в каких-то узких пределах.

Насаждение принципов буржуазной демократии в стране с совершенно отличной культурой, в стране, естественное развитие которой было насильственно прервано, проходило негладко. Неподкрепленные экономическими и социальными преобразованиями, «чужие» институты не могли функционировать эффективно; позаимствованная из-за океана надстройка явно не соответствовала базису.

Двадцать пять лет независимости Филиппин продемонстрировали недейственность созданного здесь правопорядка, что внешне проявляется в разладе работы всего государственного аппарата, разгуле беззакония, росте коррупции и фаворитизма. Западная печать обычно пишет об этой стране в крайне пессимистических тонах и таким образом демонстрирует непонимание всей сложности проблемы. Колониализм не позволил выработать здесь органические, отвечающие местным условиям формы государственного устройства. II не филиппинцы в этом виноваты. Вместе с тем многое из происходящего сегодня в стране может быть объяснено усилением роли некоторых традиционных установок, до поры до времени оттесненных на задний план.

Право всегда есть возведенная в закон воля господствующего класса. На архипелаге кодифицированное право отражает иную, не филиппинскую, реальность и возводит в закон волю американской буржуазии. Местный же господствующий класс располагает другими средствами диктовать свою волю, не затрудняя себя юридическим подкреплением каких бы то ни было действий. Представители правящей верхушки часто игнорируют то, что зафиксировано в законе, и, по сути, выступают первыми его нарушителями. Власть олигархии покоится на прочных основаниях, и она не собирается отказываться от них — просто не видит в этом никакой необходимости: характер отношений, сложившихся между «сильными» и «маленькими» людьми, гарантирует ей повиновение.

Сознанию филиппинцев чужды принципы англосаксонского права. Выработанные в барангае и все еще признаваемые большинством населения нормы плохо согласуются с идеями и концепциями, искусственно пересаженными на неподготовленную почву. Новые понятия, взгляды, отношения не вырастают органически из традиций и вступают с ними в конфликт. В конституции Филиппин сформулированы основные положения буржуазной демократии, но из этого еще не следует, что филиппинцы могут пользоваться ими. Этому препятствует весь уклад жизни, освященный и поддерживаемый авторитарной католической церковью. Главное в нем — статус, приписываемый от рождения и практически неизменяемый. Либо ты родился «сильным человеком» и тогда в обмен на некоторые услуги можешь рассчитывать на поддержку простого тао, либо ты — «маленький человек» и тогда обязан быть лояльным по отношению к «сильному», иначе не выживешь и никакой закон тебя не спасет. В конституции сказано, что все равны, однако жизнь свидетельствует об обратном. Человек не может свободно изменить свое положение в обществе, хотя формально это право за ним признается.

Филиппинское законодательство в большой мере повторяет американское, в котором отражены также и определенные политические завоевания трудящихся США. Но филиппинец живет и движется в социальной действительности, где большую роль играет принцип авторитарности, подчинения вышестоящим. Волей-неволей он переносит этот принцип на все отношения, в которые ему приходится вступать.

Патернализм, привычка рассматривать всякие связи как личные и регулировать их принципами «внутреннего долга», «стыда», «такта и вежливости» приводят к тому, что значительная часть трудящихся воспринимает свои отношения с эксплуататорами не как классовые, антагонистические, а как отношения старшего и младшего, каждый из которых несет определенные обязанности и обладает определенными правами. И пока эти права и обязанности признаются «сильными людьми» (а они в какой-то степени признаются), многие рабочие и крестьяне субъективно считают свое угнетенное положение естественным и полагают, что его следует сохранять и поддерживать. Общественные противоречия, в их представлении, сводятся исключительно к соперничеству отдельных лиц.

Трудящиеся не имеют достаточного опыта классовой борьбы и потому не используют в полной мере возможности, которые предусмотрены законом. Это особенно наглядно проявляется в деятельности профсоюзов. Формально рабочим предоставлено право профессионального объединения, но реализация его наталкивается на разного рода препятствия. Поражает уже число профессиональных союзов (их свыше 3500) и еще более — аномалии в их деятельности.

Прежде всего, нередко профсоюзы создаются самими предпринимателями, которые ставят во главе их своих бата, протеже, и через них осуществляют влияние в массах, укрепляя патерналистские связи между рабочими и работодателями и протаскивая традиционную идейку о том, что босс — «отец-благодетель». Приходилось встречать даже плантаторов, с гордостью сообщавших, что они организовали профсоюзы для сельскохозяйственных рабочих. Этим они достигают сразу несколько целей: создается видимость демократии, гармонии труда и капитала, отводится угроза появления подлинных профсоюзов. Кое-где — особенно на сахарных плантациях — такие «профсоюзы» получают от хозяев оружие и превращаются в полувоенную организацию фашистского типа, послушную помещику и держащую в страхе все население.

Далее. В соответствии с существующим законодательством все трудовые конфликты в обязательном порядке разбираются в Суде промышленных отношений, а потому многие профсоюзы занимаются не столько своей основной деятельностью, сколько судебной. Для этого, разумеется, нужны специальные знания, вот почему зачастую филиппинскими профсоюзами руководят адвокаты, далеко не всегда выражающие подлинные интересы рабочих. Бывает, что лица с юридическим образованием сами основывают профсоюзы из карьеристских соображений, а то и для шантажа предпринимателей.

Есть «профсоюзы» — поставщики рабочей силы. Обычно их возглавляет какая-нибудь энергичная личность (нередко с уголовными наклонностями), сама себя назначившая руководителем. Подобный руководитель подбирает рабочих (как правило, родственников или чем-то ему обязанных людей, на преданность которых он может положиться) и договаривается о найме. Всю заработную плату своего «профсоюза» он кладет себе в карман, выдавая членам лишь столько, сколько сочтет нужным. Он же ведет борьбу, причем не на жизнь, а на смерть (в буквальном смысле слова), с конкурирующими «профсоюзами». Именно эта форма организации преобладает среди портовых рабочих, а их, принимая во внимание островной характер страны, немало. Такого рода профсоюзы — нечто среднее между артелью грузчиков, шайкой контрабандистов и портовой хулиганской бандой. Тем не менее они регистрируются в министерстве труда и держат юристов, защищающих их интересы.

Развитие профсоюзного движения затрудняется также деятельностью церкви, и (как всегда на Филиппинах) в первую очередь иезуитов, создавших профсоюзы и промышленных и сельскохозяйственных рабочих. Они пытаются убедить предпринимателей в необходимости некоторых уступок и в ряде случаев не останавливаются перед забастовками. Но все же главной их задачей остается отвлечение рабочих от классовой борьбы.

Конечно, далеко не все филиппинские профсоюзы таковы. Есть объединения, насчитывающие уже более чем полувековую историю последовательной борьбы за подлинные интересы трудящихся. Их число, правда, невелико, но влияние их растет, и по ним начинают равняться другие.

Новые колонизаторы принесли на архипелаг дух предпринимательства и наживы, дотоле здесь неизвестный. Но и сейчас, как и при испанцах, престиж определяется главным образом размером земельного владения, а не успехами в бизнесе. По-прежнему «сильный человек» — это преимущественно землевладелец, «маленький человек» — арендатор, целиком зависящий от него. При сложившемся характере отношений ни одна из сторон не заинтересована в повышении производительности труда. Помещик и так, ничего не делая, получает высокую прибыль. Издольщик знает, что плоды всякого нововведения ему не достанутся, и нс видит никакого смысла в улучшении методов сельскохозяйственного производства. Пропагандируемые государственными органами прогрессивные способы ведения хозяйства встречают не всегда явное, но упорное сопротивление сельских тружеников-И получается, что, скажем, на рисовых полях сельскохозяйственного колледжа в Лос-Баньосе, в 60 км от Манилы, снимают рекордные урожаи, а на расположенных рядом участках арендаторов — в 5–6 раз меньше. Научно-исследовательский институт, в котором был выведен «чудо-рис», положивший начало «зеленой революции» в Азии, находится на Филиппинах. Он предлагает свои услуги крестьянам, но те не заимствуют даже отдельных элементов передовой технологии: при архаичной системе землевладения им это невыгодно. «Зеленая революция» началась на Филиппинах, но саму страну почти не затронула.

Попытка предоставить крестьянам государственный кредит успеха тоже не имела. Они по-прежнему прибегают к займу у помещика, платежи которому (хотя их сумма и растет) можно задерживать, тогда как в сельскохозяйственный банк их надо вносить в строго установленные сроки и при этом использовать кредит только по указанию учреждения. Когда крестьяне обращаются к банкам, последние, как правило, не могут собрать то, что им причитается. Тут играет роль и безличный характер отношений: банк — не человек, к нему нельзя питать какие-то чувства, здесь не действует принцип «внутреннего долга», а задержка платежей и отказ от них не кажется проступком. Землевладелец часто не заключает арендного договора до тех пор, пока крестьянин не распишется в получении ссуды, причем бывает и так, что на деле ссуда не выдается, но тот должен погашать ее. И все-таки кабальная задолженность владельцу земли кажется естественной. Впрочем, с проникновением капитализма в сельское хозяйство наблюдается ослабление традиционных связей.

Уже говорилось, что в некоторых районах страны абсентеизм помещиков принял массовый характер (в провинциях Центрального Лусона — напомним, что это самые «беспокойные» районы, — до 70 % помещиков не живут в своих имениях), и отношения с ними становятся опосредованными. Управляющего крестьяне не признают за «сильного человека» — это лишь представитель, не могущий обладать теми же правами, они не видят прямого подтверждения отношениям «внутреннего долга» и все менее считают себя обязанными выполнять требования, вытекающие из этого принципа. Правда, уважение к помещику сохраняется и в тяжелую минуту к нему посылаются ходоки, хотя тесного общения уже нет. В Маниле часто приходилось слышать жалобы не живущих в имениях землевладельцев, что «с крестьянами становится все труднее». (Один из них с искренней обидой упрекал их в своеволии: они не всегда голосуют за того кандидата, на которого он указывает.)

Предприниматели, сколотившие капитал в городе и, по филиппинскому обычаю, поспешившие купить землю, сетуют, что крестьяне их не признают. Повиновение новым хозяевам не освящено традицией поколений и не воспринимается как должное. С развитием капитализма у «маленького человека» в деревне все же появляется кое-какая возможность изменить свое положение и самому распорядиться собой — он может уйти в город и попытать счастья там. Тао все отчетливее начинают понимать подлинную эксплуататорскую сущность зависимости от помещика, подтверждением чему служит активизация крестьянского движения. И все же утверждать, что традиционные отношения отошли в прошлое, еще преждевременно.

В городе изменения оказались более значительными. Филиппинская олигархия, усваивая американский стиль в сфере предпринимательства, открывала для себя новые источники обогащения. Ранее ее почти исключительно составляла родовая земельная аристократия, которая ничего, кроме сельского хозяйства, не знала. При испанцах на архипелаге практически не было местной торгово-промышленной буржуазии — спекуляция землей или извлечение выгод из чиновничьей должности являлись самым прибыльным и почтенным делом. С приходом американцев стала складываться местная буржуазия, своим возникновением обязанная иностранному капиталу. Лишь после второй мировой войны появилось поколение филиппинских бизнесменов, сколотивших (порой весьма темными путями) состояние в период оккупации. Эти предприниматели не имели связей с США и выступали за освобождение не только от американского капитала, но и от власти помещичье-бюрократической элиты внутри страны.

Сейчас из-за засилья иностранцев национальная буржуазия вкладывает капитал преимущественно в непроизводительные отрасли хозяйства, прежде всего в «индустрию развлечений». Но именно здесь капитал дает быструю и верную прибыль. Иностранцы любят говорить, что филиппинские предприниматели, отягощенные предрассудками и не имеющие опыта, не способны развивать тяжелую промышленность, которая требует долгосрочных вложений и приносит менее высокую прибыль. Филиппинцы, мол, не умеют заглядывать вперед, не отличаются предусмотрительностью и терпением, тогда как американцы обладают этими качествами. Отсюда делается вывод о том, что между местными и американскими бизнесменами существует полная гармония, а выигрывает страна в целом. На деле отечественный капитал просто не в силах конкурировать с иностранным, которому законодательство предоставляет большие права, и вынужден искать иные сферы приложения. Противоречия между американскими монополиями и национальной буржуазией достаточно остры, и последняя по ряду вопросов занимает антиамериканские позиции. По ее мнению, независимость от США и демократизация суть необходимые предпосылки индустриализации.

Растущая национальная буржуазия иногда вступает в конфликт и с прежней элитой, с помещичьей верхушкой. Поэтому на Филиппинах различают «старую олигархию» (помещики и компрадорская буржуазия) и «новую олигархию» (национальная буржуазия). Не следует, однако, преувеличивать остроту разногласий: «новая олигархия» во многом близка к «старой». Филиппинские предприниматели в большинстве своем тесно связаны с помещиками родственными узами и, как правило, решают все спорные вопросы при личном общении. Они образуют замкнутую группу и против народных масс выступают единым фронтом.

В то же время они не прочь порассуждать о том, что Филиппины — «страна равных возможностей», где каждый может добиться всего — были бы трудолюбие, дисциплина и предприимчивость. Впрочем, американский миф о чистильщиках обуви, ставших миллионерами, никого не вводит в заблуждение. Филиппинцы превосходно знают, как сложно простому человеку «выбиться в люди» и как важны при этом контакты. Даже чтобы просто устроиться на работу и продвигаться по служебной лестнице, требуется покровительство «сильного человека», который соглашается помогать своим бата только в обмен на личную преданность. Связи гораздо полезнее, нежели дипломы и аттестаты.

Класс буржуазии пополняется почти исключительно из рядов олигархии. По данным одного социологического обследования, в Маниле, например, из 92 владельцев предприятий, принадлежащих филиппинцам[24] и насчитывающих свыше 100 рабочих, лишь менее 20 % были выходцами из низших и средних слоев. При самом поверхностном знакомстве с Филиппинами становится ясной зыбкость тезиса о социальной мобильности местного общества.

С возникновением класса местных капиталистов, точнее, с выделением его из класса помещиков, появился новый тип «сильного человека», статус которого определяется уже не только земельными владениями, но и капиталом. Однако отношения между ним и рабочим во многом такие же, как между помещиком и крестьянином. Он должен быть опекуном, советчиком, помогать в случае болезни, ссужать деньгами, устраивать родственников — словом, делать то же, что делает добрый отец семейства. Рабочему же надлежит платить ему преданностью, полностью повиноваться, оказывать услуги личного порядка: подать, принести. (Порой даже во время забастовки пикетирующий предприятие рабочий может положить на землю плакат и сбегать в ближайшую лавочку купить сигарет для босса.) При господстве преимущественно личных отношений филиппинский труженик прежде всего ищет защиты и справедливости у своего хозяина. «Только тот не останется голодным, — гласит пословица, — кто живет рядом с богатым. Ему не страшен ни ураган, ни землетрясение».

Психология рабочего во многом «питается» нормами феодального и родового строя. Ему трудно осознать, что он просто продает свою рабочую силу предпринимателю. Он стремится установить с хозяином тесные контакты и заручиться его расположением, ибо не без оснований считает, что это более надежная гарантия от всяких неприятностей, чем юридические установления. В стране признается право на забастовки и на организации, — приняты законы, гарантирующие минимальную заработную плату, но об этих законах и правах не упоминают и не настаивают на их выполнении. Они сплошь и рядом нарушаются самым грубейшим образом, и лишь ничтожная часть этих нарушений становится достоянием гласности. Обычно споры улаживаются традиционным, неформальным способом.

Материалы социологических обследований, которые так часто проводятся в стране, показывают, что рабочие все еще ценят в предпринимателе определенные качества: умение ладить с людьми (пусть в ущерб эффективности производства), вежливость, доброту, понимание, отзывчивость, доступность. Крики, брань считаются совершенно недопустимыми и часто приводят к увольнению «по собственному желанию». Правда, и справедливый упрек в дурно сделанной работе тоже задевает самолюбие.

Считается естественным, что босс отдает предпочтение родственникам и бата, живет в особняке, ездит на машине. Как и помещик в деревне, он должен давать деньги на проведение городских праздников для подтверждения своего статуса, играть роль руководителя во всех начинаниях, помогать неимущим соседям и предоставлять им кров в случае стихийных бедствий (которые не щадят и город); именно к нему обычно обращаются с просьбой быть крестным отцом.

Но, несомненно, отношения, которые строятся по типу патрон — клиент, в городе несколько ослабевают. Есть «сильные люди», особенно в средней прослойке, предпочитающие избегать обязательств, связанных с их высоким, по филиппинским понятиям, положением. В городе они селятся вместе, чтобы не вступать в обременительные контакты с бедными соседями, стараются упрочить свои позиции исключительно посредством увеличения состояния, а не путем увеличения числа зависимых от них людей. Они не тратят деньги на неимущих родственников, а кладут их в банк, за что и получают репутацию людей жестоких, бессердечных, бессовестных. Надо сказать, что и некоторые рабочие начинают ощущать как тяжкое бремя обязанность поддерживать своих многочисленных родственников, хотя и не отказываются от нее так откровенно.

Развитие капитализма на Филиппинах имело следствием усложнение классовой структуры общества. Правда, и сейчас безошибочно определяют, кто относится к «сильным» и кто к «маленьким» людям, но урбанизация заставляет проводить дальнейшую классификацию. В Маниле, например, «маленькие люди» делятся на коренных горожан и на недавно прибывших из провинции и не успевших приспособиться к городской жизни. Их называют провинсиáно — «провинциалы» или просто сиáно, причем это слово имеет пренебрежительный оттенок. Как правило, они ютятся у родственника и с его помощью ищут работу, причем готовы выполнять любую и почти за любую плату. Сиано образуют самый низший слой «маленьких людей» и подвергаются наибольшей эксплуатации. Коренные горожане — бедняки — представлены рабочими, мелкими служащими, шоферами, домашней прислугой, владельцами лавчонок сари-сари (по-тагальски «разное»), где продают всякую мелочь, а главным образом кока-колу, ставшую чуть ли не национальным напитком.

«Сильные люди» в таком крупном городе, как Манила, подразделяются на несколько категорий. Прежде всего к ним относятся все белые: американцы (около 18 тыс.), испанцы (около 10 тыс.) и прочие европейцы (около 5 тыс.), преимущественно англичане и немцы. Это представители фирм, банкиры, разного рода эксперты, инженеры, владельцы шахт и т. п. Они держатся обычно замкнуто и мало общаются с филиппинцами. Вряд ли иностранцев можно рассматривать как элемент структуры собственно филиппинского общества: они остаются чужеродным телом, даже если на островах их сменилось несколько поколений. Но их деятельность оказывает влияние на все стороны местной жизни, а потому их никак нельзя обойти вниманием.

Далее следуют метисы, прежде всего испано-филиппинские, среди которых, в свою очередь, различают две группы: представители первой обладают выраженными европейскими чертами, представители второй же по антропологическому типу приближаются к малайцам. Это разграничение проводят сами филиппинцы. Первая группа претендует на большее уважение. Вообще метисам свойственно некоторое высокомерие, они недвусмысленно дают понять, что между ними и прочими жителями существует барьер, считают себя носителями испанской культуры и всячески это подчеркивают. В руках «сильных людей» из данной группы сосредоточены крупные земельные владения и предприятия в «солидных» отраслях — в обрабатывающей промышленности и особенно на транспорте (по традиции они занимаются морскими перевозками). Из-за некоторой отчужденности, существующей между ними и остальным населением, метисы редко занимают административные посты. Они образуют элиту бизнеса и заметно влияют на государственные дела, но предпочитают не выставлять свое влияние напоказ.

Затем идет собственно филиппинская верхушка, которая включает и китайских метисов. Представители ее занимаются торговлей, банковскими операциями и страхованием, вкладывают капиталы в обрабатывающую промышленность, владеют землей и поставляют политических и государственных деятелей.

«Средний слой» образуют мелкие собственники, чиновники, преподаватели и служители культа. Эта группа невелика по численности, но именно она объединяет основную часть «интеллектуальной элиты» страны, голос которой звучит достаточно громко.

Как видно из сказанного, деление довольно условно, хотя имеет свои основания в реальной действительности, поскольку разные виды деятельности закреплены за отдельными группами правящей верхушки и между ними нередки трения.

Несмотря на значительные изменения в социальной структуре общества при американцах, поведение большинства филиппинцев по-прежнему определяется принципами утанг на лооб, хийа и пакикисама. Есть признаки того, что такая модель поведения уже не является всеобъемлющей, но она все еще действенна. Иного трудно было ожидать. По утверждениям американских специалистов, производительные силы на современных Филиппинах на 70 % остались такими же, какими были до испанцев. Изменения в сфере материального производства крайне невелики (тот же буйвол, то же поле и те же малоурожайные сорта риса), большая часть населения живет в тех же условиях, что при испанцах и до испанцев. Естественно, что и взгляды, установления, которым она следует, едва ли могли существенно трансформироваться. Исконные и глубоко укоренившиеся испанские представления и обычаи активно воздействовали на новые институты и превратили их в нечто, столь отличное от оригинала, что сами американцы затрудняются оценить результаты своей деятельности на архипелаге.

«ДЕМОКРАТИЯ» НА ФИЛИППИНАХ

Выборное начало. Колонизаторы принесли на острова идею выборности руководящих лиц и весьма ревниво следили за ее претворением в жизнь. Раз в два года филиппинцы кого-нибудь выбирали: капитана де барио, т. е. деревенского старосту, мэра, члена муниципалитета или провинциального совета, губернаторов, конгрессменов, сенаторов, вице-президента и президента, но это еще не значит, что они действительно могли сделать выбор. Как и прежде, любые связи здесь рассматривались сквозь призму отношений в семье, а в ней, естественно, выборное начало не представлено.

Филиппинцам свойственно персонифицировать свои контакты с властями; простой тао голосует за данного кандидата не потому, что тот принадлежит к партии, программу которой тао разделяет, а потому, что через многочисленных посредников связан с ним и надеется получить личную выгоду в случае его победы. Взгляды и идеи кандидата имеют десятистепенное значение. Главное — это найти в иерархической структуре лиц, пользующихся доверием избирателей, и заручиться их помощью, обычно путем подкупа или обещаний. Тогда и только тогда можно рассчитывать на успех. Непосредственное обращение к массам мало что дает: простой тао лично не знаком с кандидатом, не представляет, чего от него ждать, и оттого не склонен придавать значение широковещательным декларациям. Вот если близкий человек попросит голосовать за конкретного кандидата — другое дело. В таком случае тао уверен, что за согласием последует немедленная, пусть маленькая, но осязаемая благодарность. Не столь важно, что сделает выборное лицо для страны в целом, гораздо важнее, что он сделает для своего округа, для этого барио и для этого избирателя. Коль скоро он изыщет способ проложить дорогу, построить школу, вырыть артезианский колодец и не откажет в нескольких песо крестьянину, ему будет обеспечена поддержка, причем гораздо более надежная, чем если бы он внес законопроект об улучшении условий аренды или повышении минимума заработной платы.

Насаждение принципа выборности породило на Филиппинах явления, в других развивающихся странах неизвестные. Доминирующей фигурой всей жизни стал не чиновник, назначаемый центральным правительством, а выборное должностное лицо, или, как его называют здесь, пулитико (от испанского политике) — странный гибрид родового вождя или феодала и современного политикана из буржуазно-демократического государства. Всякий, кто домогается выборного поста или участвует в выборной борьбе, и есть пулитико. А домогаться этих должностей могут исключительно «сильные люди», в руках которых сосредоточено богатство.

Если раньше, до американцев, филиппинская олигархия осуществляла власть только на местах и притом непосредственно, используя традиционные формы утверждения своего могущества, то теперь она обладает властью в национальном масштабе, проводя с помощью механизма выборов своих ставленников в административные органы. Этот механизм, называемый демократическим, гарантирует ей безраздельное господство (лишь при таком условии она принимает его). Форма правления в стране остается олигархической, несмотря на демократический фасад.

Правят те же «сильные люди», контролирующие буквально все стороны жизни. Для обществ, в которых прочны традиционные отношения, характерно нечеткое разделение функций (в развитом индустриальном обществе такое разделение — непременное условие существования). Филиппины в этом смысле не составляют исключения. Исторически они не подготовлены к тому, чтобы за каждым должностным лицом был закреплен определенный круг обязанностей, за пределами которого его власть кончается.

Дато, вождь в доиспанской общине, решал и экономические и религиозные вопросы, улаживал распри и ссоры своих подданных; испанский монах был главным арбитром во всех областях жизни, помещик — высшей инстанцией по всем спорным проблемам. Так и пулитико, появившийся в период американского владычества, вмешивается во все дела, и за ним всегда признается последнее слово, хотя это мало согласуется с формальной структурой организации власти.

Рядовой избиратель со своими бедами, обидами, заботами идет к капитану, мэру, губернатору, конгрессмену, сенатору и даже президенту, полагая, что его выслушают и ему посодействуют. Просьбы могут быть разными: устроить на работу, оказать медицинскую помощь заболевшему члену семьи, найти управу на соседей, с которыми у него нелады, призвать к порядку мужа, который завел кериду и т. д. Тао обычно мало понимает в законодательстве, зато он твердо знает, что пулитико не должен подвести: «Раз я за тебя голосовал, ты обязан мне помочь, а иначе где же у тебя хийа, совесть?».

И никто из должностных лиц не рискнет отмахнуться от просителя, сославшись на то, что это не его дело. Есть обязанности, которые они должны выполнять и отказаться от которых не могут. В требовании помощи, нередко исчисляемой несколькими песо, «маленький человек» достаточно тверд, решителен и даже агрессивен, и «сильные люди» вынуждены откликаться на это, расходуя свои или государственные средства, ибо «богатый, не дающий бедному, сам беден».

При таком положении критерии оценки деятельности выборного лица становятся чрезвычайно расплывчатыми. Чтобы не потерять избирателей, пулитико вынуждены заниматься и частными вопросами, показывать, что они умеют ладить с людьми. С другой стороны, чтобы иметь возможность удовлетворять просьбы избирателей (а удовлетворение их почти неизбежно связано если не с нарушением, то с обходом закона), он должен заручиться поддержкой тех, кто распоряжается государственными средствами и раздает должности. Отсюда постоянная необходимость лавировать, циничный расчет, боязнь прогадать самому. За каждым шагом пулитико можно усмотреть желание получить личную выгоду. В этом, впрочем, не видят ничего особенного, лишь бы не нарушались определенные правила игры, а вот заверения в бескорыстии всегда встречаются с недоверием.

Нечеткое распределение ролей, неизбежное привнесение трудно поддающегося учету личного фактора мешает нормальному функционированию различных ступеней государственного аппарата, создает множество препятствий. Поведение любого лица, находящегося у власти, становится трудно предсказуемым, никогда нельзя угадать, будет ли оно действовать в интересах дела, в собственных интересах или в интересах своих бата. Сколько-нибудь добросовестное, непредвзятое отношение к своим обязанностям, по понятиям многих филиппинцев, не относится к числу положительных качеств и часто квалифицируется как бездушие. Исполнительный чиновник, глухой к просьбам «порадеть» за кого-нибудь, быстро получает репутацию бессердечного и вызывает всеобщее осуждение. Он просто обязан помогать близким людям, связанным с ним отношениями утанг на лооб. «Дружба дружбой, а служба службой» — такой принцип здесь, как правило, не признается. «Дружба» должна распространяться на все, иначе это не «дружба». Ссылки на то, что так не положено, что для пользы дела нужно иное решение, воспринимаются как пустые отговорки, прикрывающие моральную «деградацию» человека.

Стремление рассматривать любые связи как сугубо личные, причем во всех случаях соблюдать субординацию, ожидание немедленных и осязаемых благ за каждую оказанную услугу отчетливо прослеживается в политической жизни страны, хотя в данной области проявляются и новые элементы. Смешение западных идей и традиционных норм, естественно, порождает всякого рода недоразумения и конфликты Процесс капиталистического развития требует умения и навыков от руководящих деятелей, и «сильные люди» приобретают эти навыки в колледжах и университетах. Тао же основные принципы жизни усваивает, как и ранее, в семье и церкви и лишь в незначительной степени — в школе. Его положение четко обозначено, он занимает определенную ступень в иерархии отношений, знает, что ждут от него и что он сам может ожидать от других. Его чувствительность и большая уязвимость заставляют его избегать общения за пределами привычного круга лиц и нередко побуждают воздерживаться от действия, в исходе которого он не уверен.

Но в современных условиях контакты с людьми не ограничиваются узким кругом близких, и риск открытой конфронтации неизмеримо возрос. Поэтому тао делает все, чтобы переложить угрозу возможного столкновения на посредника. Эту традиционную роль и стал выполнять пулитико, задача которого, в частности, состоит в том, чтобы ограждать своего избирателя от соприкосновения с властью, вообще с внешним миром и улаживать возникающие между ними конфликты[25]. Избиратель как бы передает ему свое право влиять на существующий порядок в обмен на то, что тот «принимает удар на себя». Не правительственный чиновник, а именно выборное лицо олицетворяет для тао защиту. Только за ним он признает право распоряжаться собой: он голосовал за него и, следовательно, вступил с ним в отношения «внутреннего долга». Ему он доверяет больше, чем чиновнику, на заботу которого рассчитывать не приходится: тот ему ничем не обязан, а признается лишь правило «услуга за услугу».

Администратор присылается из центра, и филиппинец знает, что это произошло без его участия, и поэтому не ждет от него никакой помощи. Но и себя считает свободным от обязательств по отношению к органам власти, представители которых назначаются сверху. Без одобрения своего пулитико он не станет выполнять их приказы и распоряжения.

Успех деятельности правительственного органа зависит от того, насколько ему удается найти контакт с пулитико. Последний же по принципу взаимности за свое содействие требует права вмешиваться в работу государственных учреждений, прежде всего пристраивать своих подопечных. Любую должность — от вахтера до министра — можно получить лишь по протекции пулитико разных рангов. Поэтому связи с ними очень важны. Чувстве уверенности, которое в развитом капиталистическом обществе дает прежде всего обладание капиталом, на Филиппинах обеспечивает близость к сильным мира сего; и если капиталист стремится обезопасить себя, вкладывая капитал в разные предприятия, филиппинец с той же целью старается установить добрые отношения с возможно бóльшим числом власть имущих. Эксплуатируемые массы оказываются привязанными к правящей верхушке.

Такой порядок вещей способствует достижению узких, личных (в лучшем случае — групповых) целей и плохо вяжется с классовыми, а также национальными целями. Но он вполне устраивает господствующую элиту, поскольку разобщает трудящихся. Многие филиппинцы не очень верят в различного рода объединения, призванные защищать интересы своих членов, а отдают предпочтение испытанной иерархической структуре. «От помещика можно получить больше, чем от соседа-арендатора, от хозяина предприятия — больше, чем от товарища по работе; пулитико сразу и немедленно откликается на просьбу, тогда как через союз себе подобных мало чего добьешься».

Филиппинцы в массе своей не склонны сотрудничать в организациях, и последние существуют недолго — обычно до тех пор, пока во главе их стоит энергичный руководитель, способный привлечь сторонников. Как только он уходит или охладевает к работе, организация просто распадается, ибо ее членов объединяют не общие идеалы, а личная преданность руководителю.

Даже прогрессивные организации не свободны от этих недостатков. Вот что пишет один из участников движения хуков, возглавлявшегося коммунистической партией: «В ходе борьбы хуков обнаружилось одно серьезное явление — развитие личной преданности бойцов отдельным выдающимся военным руководителям… верность не столько движению в целом, сколько определенному командиру, в результате чего люди послушно шли за ним и в его правильных действиях и в ошибочных. Это случалось каждый раз, когда партийное руководство ослабевало или политическое просвещение было в упадке. Некоторые из подразделений приходилось по этой причине расформировывать и отправлять бойцов в разные отряды, чтобы выработать у них преданность принципам движения, а не отдельным личностям».

За последние два десятка лет в общественной жизни страны промелькнуло великое множество названий организаций. Некоторые насчитывали сотни тысяч и миллионы человек, получили признание в общегосударственном масштабе, по все они исчезли, уступив место новым. Их, видимо, постигнет такая же участь.

Упор на личные отношения позволяет олигархии не опасаться за исход выборов: у нее достаточно средств для того, чтобы добиться нужного результата. По закону каждый гражданин имеет только один голос, но на практике «сильные люди» распоряжаются многими голосами и держат власть в своих руках. Привязанность крестьянина к помещику позволяет безбоязненно допускать шумные предвыборные баталии — они ведутся в пределах господствующего класса и не угрожают ему в целом.

Политическая борьба за получение выборных должностей характеризуется рядом специфических черт. В новых условиях одной из важнейших услуг, оказываемых «маленькими людьми», стал голос избирателя. Тао знает, что его голос имеет ценность, и рассчитывает за него получить кое-что взамен — и не в виде законодательства, облегчающего его положение, а в виде конкретных благ. Обычно за его голос ведется борьба, ибо выставляются несколько кандидатов, и он, стремясь извлечь максимальную выгоду, его просто-напросто продает. (Кстати, некоторые исследователи склонны усматривать в этом известный шаг вперед: раньше-де тао послушно следовал указке помещика, теперь же распоряжается своим голосом и отдает тому, кто больше платит. Но больше опять-таки платит «сильный человек», и, значит, тут мало что меняется.) Подкуп во время выборов, особенно президентских, на Филиппинах явление обычное. Бывает, что на финансирование выборной кампании, и в первую очередь на «покупку голосов» расходуется до 10 % национального бюджета.

Механизм подкупа не лишен интереса. Надежнейший источник информации по данному вопросу — провалившийся кандидат: он непременно сошлется на то, что победа его противника была куплена (причем объяснит, что противник оказался богаче, т. е. тем самым признает, что и сам не гнушался подкупом). Впрочем, слово «подкуп» здесь не совсем подходит: по нашим понятиям оно подразумевает нарушение закона, по местным юридическим установлениям — тоже, но этические принципы не считаются затронутыми: ни дающий, ни берущий не ощущают никаких угрызений совести, поскольку плата за голос — это норма. Напротив, отказ от платы смутил бы обе стороны и был воспринят как нарушение этики, ведь дающий в таком случае проявил бы жадность (что нетерпимо в «сильном человеке»), а берущий — гордыню и заносчивость (что нетерпимо в «маленьком человеке»).

Обычно цена за голос колеблется в пределах от 1 до 3 песо, но, если сталкиваются несколько кандидатов, подскакивает до 25–30 песо. Подкуп осуществляется через посредника (без него и тут не обойтись), называемого «добытчик голосов» (vote getter). На уровне барио ему достаточно поддерживать хорошие отношения с несколькими влиятельными семьями, которые доверяют ему и голосуют по его указанию. Во время выборов в муниципалитет возникает нужда в двух-трех «добытчиках» в каждой деревне, на выборах конгрессмена или губернатора провинции — соответственно в трех-пяти в каждом муниципалитете, наконец, на президентских выборах — от 12 до 25 в каждой провинции. Сами «добытчики голосов» называют себя лидерами. Лидер не обязательно является и пулитико, им может быть человек, не домогающийся должности для себя, но активно воздействующий на процесс выборов. Как правило, он в чем-то зависит от пулитико, поэтому, знакомясь, обычно представляется так: «Я лидер конгрессмена X в городе N».

Слово «лидер» на Филиппинах не означает, что данное лицо чем-то или кем-то руководит, наоборот, прежде всего оно означает, что данное лицо — подчиненное и действует в интересах определенного пулитико. Лидер низшего уровня не занимает никакого поста. Им может стать любой человек, пользующийся доверием односельчан, чаще всего — зажиточный крестьянин, которому прочие чем-то обязаны, но иногда и крестьянин победнее, если его уважают и прислушиваются к его советам. В последнем случае он почти наверняка перейдет в разряд местных «сильных людей», ибо за обеспечение голосов получит весьма ощутимые блага от деятеля, добивающегося его услуг. Лидер должен быть чутким к запросам односельчан, оказывать им помощь, участвовать в организации фиест, иметь связи с муниципальными властями, т. е. опять-таки должен быть «сильным человеком» по деревенским стандартам. Капитан де барио обычно бывает лидером мэра, мэр и члены муниципалитета выступают лидерами членов провинциального правления, губернатора и конгрессмена, а последние могут быть лидерами сенатора, вице-президента и президента.

Деньги, вручаемые лидеру, в конце концов доходят до рядового избирателя, но значительная часть их оседает в карманах «добытчиков голосов» — это подразумевается с самого начала. (Один из них говорил мне, что честным считается тот, кто берет не более 30 % отпускаемой ему суммы.) К лидеру обращаются и сверху и снизу. Избиратель, которому мало дела до того, что происходит за пределами деревни, полагает, что лидер укажет ему верного кандидата, кандидат — что он обеспечит ему нужное число голосов. И первый и второй считают, что между ними установлены отношения утанг на лооб, кои должны постоянно подкрепляться, а посредником в налаживании таких отношений служит лидер.

Иными словами, наряду с формальной, предусмотренной законом избирательной системой складывается другая, неформальная и непредусмотренная никакими законами, полностью соответствующая, однако, традиционным принципам. И они сводят на нет формальную структуру. Посреднический аппарат частично совпадает с официальным (лидер может быть выборным должностным лицом). Но даже при частичном совпадении связи между лидерами регулируются исключительно издревле принятыми нормами. И именно механизм, целиком определяемый исконными представлениями, решает исход выборов. Обойти его никак нельзя, без поддержки посредников кандидат не имеет ни малейших шансов на успех.

Казалось бы, всякий волен, используя буржуазно-демократические свободы, адресоваться непосредственно к простому тао. Однако «голос извне» до рядового избирателя не доходит. Разумеется, крестьянин может слушать радио и даже читать газеты, все равно его реальность — это исключительно его деревня и узкий круг лиц, связанных с ним отношениями «внутреннего долга». Призыв из «внешнего» мира не оказывает на тао никакого воздействия, пока лидеры не порекомендуют ему прислушаться. Социальные барьеры весьма надежно блокируют все каналы непосредственного влияния на человека. Любой политический деятель в своих речах апеллирует к каждому филиппинцу, но адресат по большей части остается глух. Он не то чтобы не верит, просто не понимает, что обращаются к нему. Его социальный опыт весьма ограничен, и всякая информация «с той стороны» должна быть предварительно отфильтрована «сильными людьми», и только тогда она будет воспринята. Так осуществляется фактически безраздельный контроль над голосами избирателей, добраться до которых можно только через лидера.

Иногда, правда, практикуется обход, но, как правило, не более чем через одно звено. На выборах 1953 г. Магсайсай попытался апеллировать непосредственно к избирателям. Он побывал во всех городах страны, посетил свыше 1500 барио и, как подсчитали журналисты, говорил более 3 тыс. часов, пожал сотни тысяч рук и т. д. Он победил. Характерно, однако, что крестьянство, к которому он взывал в первую очередь, отдало ему меньше голосов, чем другие слои населения. Несмотря на помощь США (в конечном счете именно она сыграла решающую роль в его победе), ему далеко не везде удалось добиться поддержки: там, где за ним не шли «сильные люди», крестьяне тоже голосовали против.

Надо сказать, лидеры превосходно знают свое дело. Нельзя не поразиться их умению оценивать обстановку в деревне. Они прекрасно осведомлены о настроении каждого главы семьи, точно знают, за кого он собирается голосовать, чем привлек его на свою сторону конкурент и что нужно сделать, чтобы переманить избирателя. От пулитико посредник получает определенные блага — наличные или возможность дать кому-то работу, устроить детей в школу и т. п. А поскольку желающих воспользоваться этим всегда больше, чем нужно, он может выбирать. Тао, которому кое-что перепало от благ, считает себя обязанным лидеру, снизошедшему до него, и должен предъявлять доказательства своей признательности и впредь. Это укрепляет позиции лидера в его отношениях с вышестоящими пулитико, ведь он может перейти к другому патрону, уведя своих сторонников. Все это очень напоминает принцип феодального общества — «вассал моего вассала не мой вассал».

В союзе лидера и его сторонников, союзе иерархическом, главную роль играет первый, это он создает группу последователей, а не они выдвигают его. Их отношения строятся по вертикали: последователи теснее связаны с лидером, чем друг с другом. В таких группировках отсутствует дух солидарности, и с уходом главы они рассыпаются, а их члены переходят к новым лидерам, в которых никогда нет недостатка. Тао ждет услуг для себя, а не улучшения условий для всех, лидер же нуждается в нем для достижения своих, тоже личных целей. Этот симбиоз подкрепляется взаимным удовлетворением каких-то частных потребностей, и, пока они удовлетворяются, группировка существует. Точно на таком же основании покоятся связи лидера высшего уровня с подчиненными ему посредниками. В результате образуется несколько ярусов зависимости, базирующейся на постоянном подтверждении принципа утанг на лооб.

Интересное положение складывается в случае, если побеждает не тот кандидат, за которого голосовала данная деревня или городской квартал. Тогда обе стороны считают себя свободными от обязательств. Победитель игнорирует нужды непослушных избирателей, а они не ждут от него никакой помощи (дорога не будет проложена, школа не будет построена, колодец не будет вырыт). Подобная ситуация чревата тяжелыми последствиями для избирателей, воспринимается как большое несчастье и может повлечь «низложение» лидера, не справившегося со своими обязанностями (не выполнившего функции посредника) и навлекшего беду на всех.

Вот что происходит в одном из трущобных районов Манилы — Махирапе. (По-тагальски это слово означает «бедный», и название как нельзя более точно.) В 200 строениях, сколоченных из ящиков и разделенных узкими — двоим не разойтись — не переулками даже, а какими-то щелями, живут 1500 человек. В 1959 г. вместе с первыми строениями здесь появился пулитико, домогавшийся места в органе городского управления. Он постарался заручиться голосами жителей Махирапа, пообещав, что в случае избрания не позволит городским властям согнать их с земли. (Они, подобно любым обитателям трущоб, не владеют землей и поселились тут самовольно.) Тогда же объявился лидер, который стал собирать голоса для пулитико. Тот добился победы и в благодарность за поддержку провел в Махирап электричество (правда, не во все дома). За голосами обитателей этого района на выборах мэра столицы, конгрессменов, сенаторов, президента гонялись и другие. Помимо старосты квартала здесь были еще четыре лидера. Все шло более или менее нормально: никто не грозил им выселением (а такая угроза висит постоянно), установили даже водоразборную колонку (в Маниле плохо с водой и у колонок всегда выстраиваются очереди), кроме того, жена нового кандидата в орган городского управления оказала жителям кое-какие, услуги.

По во время последних выборов случилась неприятность: лидеры не сумели договориться и 40 % голосов были отданы проигравшему кандидату. Победитель старается установить, кто именно выступал против него, и это вызывает тревогу обитателей Махирапа: вдруг он решит, что на следующих выборах они отдадут голоса его противнику, а в данном случае не выгоднее ли добиться сноса и выселения? Все ходят мрачные и озабоченные, их существование зависит от милости пулитико. Поступи выигравший именно так, его бы не осудили даже пострадавшие: они проявили неблагодарность и тем самым освободили его от всяких обязательств. (Голосовавшим за него он всегда может сказать, что против них ничего не имеет и им надо «благодарить» своих соседей.) Как бы то ни было, жители трущобного района считают, что сами во всем виноваты, и уповают лишь на то, что все еще обойдется — ведь большинство проголосовали за победителя. Сейчас все четыре лидера стараются убедить победившего пулитико, что на следующих выборах полоса будут отданы только ему. (Правда, если он надумает действовать против обитателей Махирапа, они смогут обратиться к проигравшему кандидату и тот начнет кампанию против победителя — это последний тоже учитывает.) Положение неопределенное, дамоклов меч по-прежнему висит над жителями Махирапа, и, если и в будущем они просчитаются, не исключено, дело обернется бедой.

Горожан все же кое-что объединяет, в данном случае, например, сознание одинаковой участи при неблагоприятном исходе. Есть у них и защитные средства, в частности возможность апелляции к проигравшему кандидату. В сельской же местности разобщенность гораздо большая. И люди предпочитают полагаться на личные контакты с сильными мира сего, избегая любых шагов, способных вызвать их неодобрение.

В беседах с жителями небольших городков и деревень часто приходилось слышать сетования, что выбрали «не того человека», т. е. не того, кто пользуется поддержкой вышестоящих властей. В этих жалобах отчетливо звучала мысль, что главное — не доверие, оказываемое кандидату избирателями, а его хорошие отношения с начальством. Но и здесь легко ошибиться. Выбрали, скажем, старосту, угодного муниципальным властям, однако в органы провинциального управления прошли представители противоположного блока, которые будут игнорировать весь «нелояльный» муниципалитет: ему не выделят средств, что отразится и на благосостоянии данной деревни. Может случиться и так, что провинциальные власти будут довольны исходом выборов, а муниципальные — нет. Это тоже плохо, ибо в муниципалитете станут чинить всяческие препятствия, что тоже скажется на благополучии. Вариантов бесчисленное множество.

«Наш конгрессмен замечательный человек, но у него неважные отношения с президентом, и, значит, нечего надеяться на получение достаточных средств из национального бюджета. Поэтому у нас мало асфальтированных дорог, не хватает мостов, после тайфуна нам почти ничего не дали на восстановление» — такие жалобы часто раздаются в провинциальных центрах. В муниципалитетах жалуются на плохие отношения мэра с губернатором или конгрессменом, в деревне — капитана с мэром…

Так как непредвиденный исход выборов немедленно оборачивается ущемлением интересов избирателей, голосовать стараются только наверняка — за тех, о ком заранее известно, что они способны добиться кое-чего у властей. На Филиппинах не столько выборное лицо считает себя обязанным избирателям, сколько избиратели считают себя обязанными ему за те блага, которые он «выбивает» для них. Каким бы странным ни казалось такое положение, оно укладывается в традиционные отношения «сильных» и «маленьких» людей. Иерархическое строение филиппинского общества, восходящее к эпохе господства родовых и феодальных порядков, дает себя знать и в условиях декларированной буржуазной демократии.

Пулитико полагает, что он вправе наказать непокорных избирателей и обладает для этого реальными возможностями. В небольшом городке (7 тыс. жителей) одной из северных провинций о-ва Лусон мне довелось услышать речь конгрессмена, произнесенную им перед своими земляками. Шла кампания по выборам губернатора провинции, и конгрессмен, обладавший здесь огромной властью, задался целью сменить прежнего губернатора (кстати, он сам же провел его на эту должность, но потом счел недостаточно послушным и захотел поставить более покладистого человека). Губернатор, подвергшийся опале, все же решил выставить свою кандидатуру, хотя понимал, что шансы его невелики.

Конгрессмен говорил примерно следующее: «Вы знаете, что тут я родился. Вы помните, что до того, как я стал конгрессменом, здесь не было колледжа, не было асфальтированных улиц, не было такой красивой пласа, не было шоссе, связавшего наш город с провинциальным центром. Все это сделал я, потому что это мой родной город. И вот теперь я узнаю, что нашлись люди, поддерживающие моего противника. Где же ваша благодарность? (конгрессмен употребил выражение утанг на лооб. — И. П.). Я скажу вам прямо. Возле урн будут стоять мои люди, урны вскроют, и я доподлинно узнаю, кто голосовал против моего кандидата. Мне наплевать на закон. Это моя провинция и мой родной город. И если найдутся 50 человек, которые будут голосовать не так, как я хочу, город не получит ни одного сентаво на общественные работы, а непокорным лучше добровольно убраться отсюда».

Эта речь, достаточно красноречивая, напоминала скорее обращение феодала к своим вассалам, чем выступление общественного деятеля, руководствовавшегося демократическими принципами. (Позже я узнал, что конгрессмен провел своего кандидата.)

Обычно на каждом уровне — в деревне, муниципалитете, провинции — существуют политические династии, по традиции поставляющие выборных лиц или же указывающие, за кого голосовать[26]. Через посредников они оказывают решающее влияние на исход выборов и прочно удерживают власть. Довольно типична для Филиппин такая ситуация: муж — конгрессмен, жена — губернатор провинции, дети и прочие родственники занимают важные посты. Провинция практически превращается в вотчину пулитико. Иногда в какой-либо местности появляются две или три династии, тогда между ними завязывается ожесточенная борьба, в которой нередко прибегают к помощи оружия.

Чем занимается пулитико? Деятельность его на Филиппинах складывается из четырех компонентов. Первый — забота о собственном кармане. Предполагается, что пулитико должен извлекать из своего положения какую-то выгоду для себя и своих близких. По закону он не имеет права истратить в предвыборною кампанию сумму, большую, чем годовой оклад, предусмотренный для той должности, к которой он стремится. Для конгрессмена это составляет 72 тыс. песо. Однако даже в окраинных провинциях, где, как правило, власть находится в руках одной династии и нет конкуренции, взвинчивающей цены на голоса, расход по оплате услуг лидеров всех уровней и подкупу избирателей достигает не менее 200 тыс. песо. Чтобы занять любую выборную должность, надо платить — это аксиома. А всякие траты требуют компенсации — это тоже аксиома.

В распоряжении пулитико есть множество способов для возмещения таких трат. Прежде всего «благодарность» частных компаний, заинтересованных в получении подрядов на общественные сооружения, которые предоставляет именно он. Заключая сделку с какой-либо фирмой, староста, мэр, губернатор, конгрессмен ставят свою подпись только тогда, когда им гарантирована определенная мзда. Обычно в документе указывается сумма, намного превышающая фактическую, разница идет пулитико и фирме. Эти средства называются английским термином kickback money — «удержанные деньги» — и служат главным источником обогащения пулитико. Кроме того, частные фирмы нуждаются в разрешении властей на расширение своей деятельности, в льготах (например, освобождение на какой-то срок от налога или снижение его) — за это тоже полагается мзда. Стараясь опередить конкурентов, фирмы сами идут с подношениями, и от них никто не отказывается. В оправдание приводится следующий аргумент: «Мы не лицемеры. Для чего же тогда мы находимся у власти?»[27] Эти слова, надо сказать, свидетельствуют, по филиппинским понятиям, не об отсутствии хийа, а об отсутствии деликадеса. Подобная практика существует, но о ней не стоит говорить откровенно. Поэтому фразы аналогичного содержания обычно произносят как шутку, хотя тут же добавляют: «Такова жизнь, здесь уж ничего не поделаешь», т. е. признают неизбежность взяточничества.

Пулитико имеют и узаконенные привилегии. Конгрессменам выдаются крупные суммы на содержание личной канцелярии, на представительство, в случае поездки за границу они покупают доллары по курсу 2 песо за 1 долл., тогда как все прочие должны платить свыше 6 песо.

И все же иногда не гнушаются прямым вымогательством. Здесь выработался даже известный штамп. События развиваются по определенной схеме: пулитико обрушивается с яростными нападками на того или иного бизнесмена (чаще всего китайца), обвиняя его в том, что тот «пьет народную кровь». Затем вдруг его пафос иссякает, а через какой-то срок становится известным, что он начал строить виллу, приобрел пакет акций преуспевающей компании, отправился в увеселительный вояж по Европе или Америке.

Второй компонент деятельности включает услуги людям своего избирательного округа, причем услуги личного плана. Для тао общество состоит не из классов, а из отдельных индивидов. Его, к сожалению, мало беспокоит вопрос о благополучии лиц равного с ним статуса, поэтому редко волнуют меры, принимаемые против людей его положения в целом. Он не видит ничего необыкновенного в том, что его интересы, интересы крестьянина, представляет в парламенте помещик. Напротив, это кажется ему единственно правильным — лишь бы тот не забывал о нем и делился крохами.

Теоретически выборные лица не должны удовлетворять личные просьбы, фактически же все обстоит иначе. Пулитико отлично знает, что невыполнение традиционных обязанностей на том основании, что это не входит в его компетенцию, или что это против закона, немедленно будет расценено как нарушение «внутреннего долга» и он окажется человеком уаланг хийа; слух об этом дойдет до других, и тогда нечего рассчитывать на их голоса в дальнейшем. Вот почему неукоснительно соблюдается правило никому ни в чем не отказывать. Специальные канцелярии с большим штатом служащих устраивают дела избирателей и следят, чтобы им было уделено соответствующее внимание. На рождество, например, практически всем избирателям отправляются поздравления. В это время 80 % всей корреспонденции в стране составляют рождественские открытки конгрессменов и сенаторов, обладающих правом бесплатно пересылать почту.

По утрам в доме филиппинского конгрессмена собираются не менее 20–25 просителей. Один из секретарей опрашивает их и за завтраком докладывает боссу. Тот обдумывает решение и затем объявляет его клиентам, которые почтительно ловят каждое слово патрона. Не раз присутствуя на таких приемах, я имел возможность убедиться, что просьбы имели личный характер и что их всегда выслушивали терпеливо, какими бы абсурдными они ни показались постороннему человеку.

Разумеется, это вовсе не значит, что между простым тао и пулитико действительно устанавливаются сердечные отношения. Субъективно они воспринимаются, как таковые, объективно же способствуют закреплению существующего неравенства. Для пулитико, имеющего солидные доходы, некоторые траты на поддержание «добрых отношений» отнюдь не обременительны и не угрожают его благосостоянию — он остается хозяином положения.

Улаживание дел своих избирателей поглощает много времени пулитико. Будучи посредником, он не вправе отказаться от этой деятельности, не рискуя своим положением. Однажды я провел со знакомым конгрессменом целый рабочий день. Утром мы ненадолго заглянули в конгресс, где шло обсуждение важного законопроекта об ограничении прав иностранных нефтяных монополий, но зал был почти пуст. Большинство конгрессменов, как мне объяснили, были заняты тем же, чем собирались заняться и мы. Сначала мы поехали в министерство просвещения, где удалось получить должность инспектора для хорошего знакомого семьи, затем в министерство финансов — уточнить вопрос о назначении провинциальным казначеем «своего человека», потом в бюро по налогообложению — «выбивать» еще одно место и т. д. После обеда те же вопросы решались по телефону: конгрессмен договаривался, добивался, утрясал. Вечером он давал обед своим лидерам, вызванным из провинции: приближались очередные выборы, и надо было разработать стратегию. Кстати, проезд, гостиница в Маниле и развлечения лидеров (иногда весьма фривольного свойства) — все это оплачивается конгрессменом и является одной из форм подкупа. Никого — кроме разве прессы — не интересует его деятельность в качестве члена законодательного органа, и она отнимает мало времени, а вот лакад, т. е. всякого рода хлопоты по устройству людей из своей провинции, находится в центре внимания избирателей.

В публичных выступлениях, в прессе непотизм и фаворитизм объявляются злом. Пулитико, находящийся в оппозиции, не упустит случая обвинить в этих пороках своего удачливого соперника, находящегося у власти. Однако если ему повезет и он добьется поста, то будет делать то же: «такова жизнь».

Третий вид деятельности связан с удовлетворением нужд всего избирательного округа: сооружением школ, больниц, дорог, мостов и т. п. Деньги на эти работы выделяются государством, и здесь искусство пулитико состоит в том, чтобы вырвать побольше, пусть даже в ущерб другим районам. Популярность его, шансы на победу непосредственно зависят от умения выколачивать средства. Какими способами — не существенно, ценится результат. Здесь чрезвычайно важны хорошие отношения с вышестоящими должностными лицами.

Конгрессмены волей-неволей должны ладить с президентом. Расходы на общественные работы утверждаются в целом по стране, но распределение средств по провинциям — прерогатива главы исполнительной власти. Он направляет их конкретному конгрессмену, а уже последний ищет подрядчика — с выгодой для себя. Эти средства на Филиппинах называют «бочка с солониной» (термин заимствован из практики освоения американского Запада). Тут все зависит от личных связей. Если конгрессмен препятствует проведению законов, угодных президенту, выступает с критикой администрации, ему неизбежно грозит уменьшение доли «солонины», и это приведет к падению его авторитета у избирателей: он покажется им неспособным выполнять одну из своих основных обязанностей. Немногие могут позволить себе-пойти на такой риск.

Подобное положение складывается и на следующих ступенях иерархической лестницы: у вышестоящего всегда есть реальные возможности диктовать волю нижестоящим. И только если пулитико метит на более высокий пост, он может обрушиться с критикой на «начальство», предварительно заручившись поддержкой лидеров.

Наконец, четвертый вид деятельности — это выполнение тех функций, которые предусмотрены законом, для конгрессмена — прежде всего участие в работе законодательного органа, обсуждение и принятие законопроектов и т. п., т. е. то, что по замыслу должно быть самым главным, но что для него и для его избирателей является как раз второстепенным. Это подтверждается данными социологических обследований. При одном из них интервьюеры старались выяснить, каким, с точки зрения избирателя, должен быть человек, занимающий выборный пост (в данном случае речь шла о губернаторах и конгрессменах). 52 % опрошенных заявили, что пулитико этого ранга надлежит оказывать услуги своим избирателям и провинции в целом, 32 % — что главное это уметь ладить с подчиненными, не отгораживаться от них, защищать их, посещать деревни, т. е. соблюдать нормы пакикисама, и лишь 7 % опрошенных полагали, что губернатору и конгрессмену следует быть честным, справедливым и неукоснительно выполнять предвыборные обещания. Остальные определенного мнения не имели. Почти наверняка можно сказать, что указанные 7 % принадлежат к образованной части населения, взгляды которой сформировались под американским влиянием. Простой тао обычно не оперирует такими понятиями, как «честность» и «справедливость». Из этого не вытекает, что он безразличен к названным качествам, просто они для него как бы включаются в понятия «внутренний долг» и пакикисама и неразрывно связаны с ними. Честен и справедлив тот, кто уважает традиционные принципы и не задевает чувства других.

Из того факта, что в стране пулитико (выборное должностное лицо), а не администратор (назначенное) является важнейшим, часто делают вывод о торжестве принципа выборности, принесенного из США. Американцы всегда с гордостью говорят об этом, подчеркивая победу своей формы демократии. «Торжество» это, однако, объясняется только тем, что филиппинцы в совершенно чуждую им форму вложили привычное содержание. Под оболочкой буржуазной демократии живут прежние феодальные и родовые отношения, и сама оболочка не отвергается лишь потому, что позволяет этим отношениям существовать.

Особенно явно они влияют на формирование и работу низших органов власти, где сам принцип самоуправления сводится на нет иерархической структурой общества. У тао нет навыков самостоятельного решения даже мелких вопросов, и по поводу рытья колодца посылаются ходоки не в муниципалитет даже, а прямо к губернатору провинции. На местах господствует мнение, что все в руках центра. Такое неверие в собственные силы, с одной стороны, приводит к оттоку наиболее способной молодежи в столицу, а с другой — усиливает бездействие, состояние зависимости, апатии.

Вплоть до 1955 г. в деревне не было своих выборных руководителей и они назначались сверху. Теперь выбираются капитан де барио, вице-капитан (его заместитель) и три члена совета. Но в ряде деревень (до 8 %) все еще нет никаких капитанов, а в некоторых (до 1 %) они по-прежнему назначаются. Причем по закону правом выбирать должностных лиц на уровне барио пользуются только главы семей. Создается парадоксальное положение: многие филиппинцы, живущие в сельской местности, имеют право выбирать президента, сенаторов и в то же время лишены права выбирать своих непосредственных руководителей (в филиппинских установлениях немало таких несуразностей).

Само голосование вопреки закону далеко не всегда бывает тайным. Чуть ли не в половине деревень голосуют поднятием рук, криком (как на вече: за кого громче кричат, тот и проходит) или проводят опрос. Нередко люди уклоняются от голосования: боятся ошибиться и тем обострить отношения с «сильным человеком». Совет барио в 80 % деревень собирается нерегулярно, от случая к случаю; в 20 % деревень заседания вообще не созываются. Все вопросы обсуждаются в процессе неофициального общения местных пулитико. Таким образом, несмотря на закон 1955 г., действует прежний порядок принятия решении на низшем уровне.

Если учитывать условия жизни в деревне, этому едва ли стоит удивляться. Введение выборного начала само по себе не в состоянии устранить все сложности и развязать инициативу масс. Поскольку власть помещиков не поколеблена, они без особого труда прибирают к рукам руководство барио, добиваясь избрания нужных людей или вовсе обходясь без выборов. Филиппинский крестьянин, которого обвиняют в безразличии, апатии и равнодушии к демократии, отлично знает, у кого реальная власть, и, будучи человеком практическим, неосмотрительно не поступает. Давать может только помещик, и, следовательно, только с ним и стоит иметь дело, а не то прозвучит грозный окрик «скатывай свою циновку». Определяет все не пресловутая апатия, а характер классовых отношений в деревне. Красивые слова о «доведении демократизации до конца» (так рекламировался закон 1955 г.) остались лишь словами. У землевладельцев слишком много средств экономического и внеэкономического принуждения, чтобы можно было говорить о действительных сдвигах в филиппинском барио.

Выборные органы здесь существуют уже 18 лет, но не дали и не могли дать результатов, которых от них ожидали либерально настроенные интеллигенты. И все же нельзя сказать, что эффективность этой меры равна нулю. Изменилась форма господства «сильных людей», хотя власть их не поколеблена. Они большей частью уже не могут непосредственно диктовать свою волю, а вынуждены действовать через совет, что несколько ограничивает их возможности. А в тех районах, где отмечаются волнения крестьян, последним удается проводить в органы самоуправления истинных выразителей своих интересов. Отсюда жалобы помещиков Центрального Лусона на «злоупотребления» этих органов, на их так называемую некомпетентность. Между тем опыт показывает, что крестьяне вполне способны к самоуправлению и отлично разбираются в собственных проблемах.

В целом по стране, однако, власть латифундистов еще слишком велика, чтобы можно было говорить о подлинном самоуправлении крестьян.

Принцип выборности не ущемил интересов «сильных людей» ни в городе, ни в деревне. Напротив, он укрепил позиции правящей верхушки. За годы колониального господства США она сама видоизменилась, появилась ее новая разновидность — промышленная буржуазия (прежде всего выходцы из прежней земельной аристократии), классовые цели которой удобнее всего достигаются в условиях буржуазной демократии. И «старая» олигархия и «новая» действуют через своих ставленников.

Пулитико вербуются почти исключительно из буржуазно-помещичьей среды. В начальный период американского владычества главным источником пополнения их рядов была земельная аристократия, теперь к ней прибавились представители буржуазии и интеллигенции. Раньше пулитико рекрутировались преимущественно из метисов, сейчас положение резко изменилось. По мере роста национализма метисы, занимающие по-прежнему прочные позиции в сфере предпринимательства, оттесняются с политической арены и уступают место «чистокровным филиппинцам» (понятие, впрочем, весьма условное). Человеку с европейскими чертами лица (хотя они все еще составляют предмет гордости) трудно рассчитывать на успех в политической карьере: противники не преминут подчеркнуть, что он не может выражать интересы филиппинцев, а это довод не из маловажных.

Политическая борьба, ведущаяся на Филиппинах с огромным шумом, — это всегда борьба внутри правящей верхушки. Все еще отчетливо выраженный патернализм вплоть до недавнего времени делал радикальные по целям движения довольно неопасными для элиты.

Чтобы сохранить своих сторонников, нужны средства, и немалые (на высшем уровне просто колоссальные), а они есть только у представителей правящего класса. Когда пулитико стоит у власти, он нередко черпает их из государственной казны, но, когда он в оппозиции, он вынужден покрывать расходы из личных средств, иначе его сторонники — основа его могущества — покинут его. Без них он не сумеет сохранить влияние и лишится возможности выторговывать что-либо, когда будет не у власти.

Случается, и сравнительно небогатые люди добиваются столь значительной популярности, что элита не может этого игнорировать. Человек, способный повлиять на исход выборов, всегда привлекает ее внимание, и она старается ввести его в свой круг. «Династии», господствующие в той или иной местности, заинтересованы в про движении «перспективных» молодых людей. Они оказывают им соответствующую помощь, без которой доступ к политической карьере практически закрыт. Такая помощь рассматривается как установление отношений «внутреннего долга», и облагодетельствованный в случае успеха никогда не забудет тех, кто поддержал его в начале пути.

Отыскание «талантов» и их продвижение — дело весьма выгодное. Какой бы пост ни занял протеже того или иного политического босса (пусть даже пост президента), он остается обязанным ему и должен постоянно подтверждать это. Именно благодаря данному обстоятельству правящая верхушка прочно удерживает свою власть.

Обычно молодой человек, избравший политическую карьеру, старается получить диплом юриста[28]. Затем он возвращается в свою провинцию и некоторое время занимается адвокатской практикой. Он общается со многими людьми и старается заслужить репутацию доброго, чуткого человека, понимающего, что такое «внутренний долг», такт и вежливость. Снискав популярность, он обращается к местному пулитико (если только тот сам его не приметил) — чаще всего губернатору или конгрессмену, чтобы заручиться его поддержкой, и одновременно устанавливает контакты с пулитико на уровне муниципалитета. Если все пойдет хорошо, последние поддержат его. Это значит, что через своих лидеров они дадут указание голосовать за него и покроют расходы на предвыборную кампанию (о чем он всегда будет помнить). Добившись положения в провинции, новоиспеченный пулитико может попытаться стать конгрессменом. Для этого ему, с одной стороны, нужно сохранить связи с деятелями в своей провинции, а с другой — заинтересовать либо сенатора, либо самого президента. Лица одинакового с ним ранга мало чем могут помочь ему, скорее они являются конкурентами. Здесь, как и везде, действует иерархический принцип: главное — поддержка — по вертикали (сверху и снизу), а не со стороны коллег.

Уже отмечалось, что пулитико прежде всего посредник. За блага, которые он извлекает из своего положения, он расплачивается тем, что берет на себя неприятную, с точки зрения филиппинцев, миссию выступать в конфликтных ситуациях. Главным стимулом его жизни становится расчет, порождающий грубый прагматизм и цинизм. Общение пулитико между собой характеризуется взаимным недоверием, ожиданием подвоха: каждый стремится к достижению только своих целей и ради них готов на все. Злоупотребления одного пулитико ограничены лишь злоупотреблениями других, но не общественным мнением. Никто не верит в то, что конгрессмен, например, поддерживает (или осуждает) тот или иной законопроект, думая о благе избирателей. Последние часто просто не знают о такой его деятельности. Поэтому он волен сам формулировать «общественный интерес», а будучи представителем господствующего класса, почти неизбежно формулирует его, исходя из выгод и потребностей своего класса, но выдавая их за общенациональные.

Предвыборная борьба здесь часто сводится к столкновениям между отдельными деятелями. Она ведется в развязном, крикливом и даже истеричном тоне, сопровождается взаимными оскорблениями и обвинениями во всех смертных грехах. Возникают коалиции и союзы, которые живут недолго, на их обломках образуются новые, чтобы в свою очередь исчезнуть и дать место другим. Единственное, что остается неизменным — это пулитико, которые грызутся между собой за власть. В этой борьбе предаются забвению обычные для филиппинцев нормы поведения, хотя характер ее можно объяснить в первую очередь ими. Надо во что бы то ни стало уязвить противника, а это легче всего сделать, задев его самолюбие, чувство чести, показав избирателям, что соперник — человек «бессовестный». Личные нападки, а не критика убеждений и принципов представлены в речах политических противников. Это отчетливо видно в приводимой ниже «полемике» между г-ном X и г-ном У (за X и У скрыты имена реальных политических деятелей, ныне уже покойных).

«Г-н X, который мнит себя прекрасным Нарциссом и курит себе фимиам, имеет наглость утверждать, что у него есть литературный дар. Он продолжает обманывать своих избирателей, пытаясь убедить их, что он — автор статьи, которую написал для него другой человек… Убогий клерк, мечтающий о кресле председателя сената и коварно рассчитывающий обмануть своего покровителя! (имеется в виду патрон, оказавший г-ну X покровительство в начале его карьеры. — И. П.) О, жалкий воробей, решивший свить гнездо на самом верху, но свалившийся вниз от головокружения… Бедный Квазимодо, воображающий себя Адонисом и осмелившийся назвать меня шутом!»

Соперник отвечает: «Шут, вообразивший себя поэтом, говорит о своих достижениях, которые ему пригрезились… Что он дал стране? Что он может пропищать своим бабьим голосом? Профессиональный клоун и сплетник желает получить место в сенате… Этим он оскорбляет здравый смысл и политическое чутье избирателей пятого округа. Он боится вступить со мной в открытую полемику и прибегает к акробатическим трюкам, как заправский циркач».

Реакция незамедлительна: «Этот похожий на гусака г-н X говорит, что у меня бабий голос. Может быть. Все мы такие, какими нас создал господь. Пусть у меня высокий голос, зато у г-на X отталкивающее лицо и искривленная фигура. И если верно, что лицо — зеркало души, то душа г-на X вызывает омерзение».

Этот обмен любезностями, заставляющий вспомнить Марка Твена, имел место несколько лет назад, но подобные приемы господствуют и поныне. Бывает, дело доходит до рукоприкладства и перестрелки. Не надо думать, однако, что соперники остались непримиримыми врагами. Они вскоре договорились и до конца своих дней действовали как союзники. При всей кажущейся остроте и непримиримости перепалка такого рода ничего не значит — она лишь отвлекает внимание, создавая иллюзию демократии («У нас кто угодно может говорить что угодно»).

Сами пулитико очень цинично отзываются о своей роли в филиппинском обществе. На каком-то поверхностном уровне, рассчитанном на зрителя, резкость признается позволительной и даже желательной, но из этого не следует, что такое поведение считается допустимым всегда и везде: есть множество ситуаций, когда оно просто запрещается. Определенные правила игры (причем навязанной извне) требуют продемонстрировать, что в интересах дела пулитико «не взирает на лица» (здесь часто «переигрывают»). А то, что в следовании американским установлениям есть немало элементов игры, несомненно. Политическая борьба, как говорят на Филиппинах, — это на 90 % палабас — «спектакль».

Не доверяя друг другу, пулитико всегда имеют возможность добиться взаимопонимания. Эта возможность вытекает из того простого факта, что с точки зрения закона все так или иначе злоупотребляют своим положением. Если один обвиняет другого в нарушении закона, то последний имеет основания отплатить тем же. Поэтому существуют темы, которых избегают касаться, как бы запретные. Иногда, правда, подводит темперамент, и тогда разражаются скандалы, но большей частью противники ограничиваются нападками личного характера, зачастую абсурдными.

Соперничество в некотором смысле предохраняет от сосредоточения слишком большой власти в одних руках: каждый опасается, что его доля уменьшится. Излюбленный прием пулитико — обвинить противника в диктаторских поползновениях. Против чрезмерной централизации власти выступают прежде всего деятели, контролирующие жизнь на местах. Обладая значительными средствами, что делает их до известной степени независимыми, и имея личных сторонников, они отнюдь не намерены поступаться своим положением в пользу центра. Им выгоднее, чтобы правительство шагу не могло ступить без их одобрения, а за него они требуют плату из государственной казны.

Каждый пулитико возглавляет какую-то группу, и эта группа строится не по горизонтали, а по вертикали, т. е. объединяет не людей равного статуса, а (благодаря господству патриархальных отношений) представителей всех социальных слоев вплоть до тао. Поэтому пулитико обладают относительной самостоятельностью, что делает общую картину политической жизни чрезвычайно пестрой. На низшем уровне, опираясь на сторонников, преданных именно им, они могут предъявлять требования деятелям высших уровней. Их сила в том, что они налаживают прямые контакты с рядовым избирателем, который — признает только личные обязательства, тогда как пулитико провинциального и национального масштаба такие контакты установить не могут. Тао верит, что только местный пулитико, который его знает, не забудет о нем при распределении благ, и безоговорочно поддерживает его. Это позволяет деятелю низшего уровня, особенно если он богат, какое-то время обходиться без помощи вышестоящих. Те же неизбежно должны обращаться к низшим, и последние, играя на противоречиях кандидатов, получают возможность выторговать побольше. Нельзя, конечно, абсолютизировать самостоятельность пулитико, но не следует ее преуменьшать.

Вражда «сильных людей» очень напоминает вражду феодальных сеньоров и часто передается по наследству. Во многих провинциях влиятельные семьи продолжают борьбу, которая началась полвека, а то и век назад, еще при испанцах. (Мне известно несколько случаев, когда она восходила еще к ссоре из-за должности гобернадорсильо.) Кто-то кого-то когда-то публично унизил, задел, и вот вся провинция разделилась на Монтекки и Капулетти. Кое-где распри восходят ко временам антииспанской национально-освободительной революции (одни поддерживали испанцев, другие — повстанцев) или к первому периоду американского господства (одни сотрудничали с колонизаторами, другие — нет, с тех пор все примирились с завоевателями, но раскол произошел, и он сказывается по сей день).

В ту эпоху споры решались, как правило, силой оружия, сейчас они решаются в борьбе на выборах, однако и прежний метод не забыт. Обычно в той или иной местности складываются две соперничающие династии, все нижестоящие разбиваются на их сторонников, и власть в ожесточенной борьбе попеременно переходит от одной династии к другой.

Успех на выборах обеспечивает доступ к источникам обогащения, и ради этого идут на все. Нередко пулитико прибегают к помощи преступных элементов для устранения конкурентов. В некоторых районах страны ведутся настоящие военные действия, бывает, снаряжаются даже карательные экспедиции против барио, считающихся оплотом противника. Во время таких экспедиций сжигаются целые деревни, пускается в ход самое современное оружие и гибнут ни в чем не повинные люди. Все это очень напоминает стычки, столь часто вспыхивавшие между отдельными барангаями еще в доиспанские времена, только на смену прежним мечам и копьям пришли автоматы и пулеметы, а на смену вождям — пулитико, по букве закона призванные осуществлять волю своих избирателей, а на деле те же «сильные люди», не сомневающиеся в своем праве карать непокорных «маленьких людей».

В пистолетах, карабинах, автоматах недостатка нет. Филиппины не случайно называют «архипелагом, набитым оружием». По официальным — и явно неполным — данным, в частном пользовании находятся примерно 450 тыс. единиц огнестрельного оружия. Печать с тревогой сообщает о том, что в стране появились самые настоящие частные армии, и это действительно так. В поместье одного из сенаторов я видел вооруженных автоматами людей, одетых в незнакомую форму. Сенатор охотно поведал мне, что в его «войсках» служат 1200 человек, у которых есть пулеметы, минометы «и вообще все, что надо». Такие отряды несомненно представляют опасность для — населения страны. Официальные цифры показывают, что филиппинская армия насчитывает 60 тыс. человек, а «частные» армии, по признанию министра обороны, — 65 тыс. (по другим сведениям — 75 тыс.).

Пулитико нигде не появляется без вооруженных до зубов телохранителей. Поначалу кажется странным, что в машине конгрессмена или сенатора на переднем сиденье обязательно громоздится детина с автоматом в ногах и с парой пистолетов под рубашкой, а за машиной часто следует джип, битком набитый охранниками. Но потом перестаешь удивляться. В самой Маниле иногда устраивались вооруженные засады, в которых участвовали десятки людей. Кого-то убивают, за него мстят, это, r свою очередь, требует пролития крови, и так без конца. Сам президент страны признал серьезность такого положения, заявив: «Политическая борьба становится слишком грубой, слишком грязной. Она ведется нечестными средствами. В ней принимают участие безответственные, почти безумные элементы».

Таким образом, принцип выборности в его буржуазном толковании, наложенный на конкретные условия, породил множество отрицательных явлений. Разумеется, нельзя сказать, что принципы западной демократии игнорируются совершенно. В любой капиталистической стране господствующий класс использует «национальные» приемы для утверждения своего господства (интернациональная сущность его — эксплуатация трудящихся — остается). Филиппинская же олигархия включила в арсенал таких приемов методы, выработанные в США. Осуществляя свою диктатуру, она не всегда рискует прибегать к методам открытого подавления выступлений трудящихся (хотя и это случается) и предпочитает полагаться на измененный под влиянием местных особенностей механизм буржуазной демократии, который в сочетании с пережитками родового и феодального строя вполне обеспечивает ее господство при сохранении респектабельности.

Институты и установления, регулирующие отношения эксплуататоров и эксплуатируемых, дают массам некоторые возможности для развертывания борьбы за свои права. За ними признается право на создание организаций, на демонстрации и забастовки, и оно, хотя и в сильно урезанном виде, все же использовалось. Прогрессивная общественность получила возможность выражать свое мнение и тем оказывать давление на правящую верхушку.

Двухпартийная система. Под влиянием личного элемента, столь характерного для всех традиционных обществ, значительной трансформации подверглась и заимствованная из США двухпартийная система. Американцы с самого начала придавали большое значение ее насаждению: она считается необходимым атрибутом буржуазной демократии американского и английского типа. До прихода новых колонизаторов единственной формой политической организации, известной филиппинцам, были тайные общества типа масонских. Политические партии, возникшие здесь в начале нашего века и выросшие из местных разрозненных группировок, во главе которых стояли представители помещичьей верхушки, имели основной целью выработать принципы сосуществования с оккупантами. Первой такой партией была федеральная партия (основана в 1900 г.), открыто призывавшая к превращению Филиппин в американский штат. В условиях, когда в памяти еще были живы события борьбы за независимость, лозунг присоединения к США не мог пользоваться популярностью, и партия быстро сошла со сцены[29].

Идея государственной самостоятельности обладала огромной притягательной силой для масс и той части элиты, которая не вполне еще осознала выгодность сотрудничества с новыми хозяевами. Даже те, кто пошел в услужение к ним, не могли не учитывать этого. В 1907 г. отдельные группы в провинциях, ратовавшие за независимость, объединились в партию националистов, просуществовавшую 65 лет. Поводом к объединению послужили выборы в Национальную ассамблею, на которых новая партия одержала убедительную победу (с самого начала партии на архипелаге создавались с целью победить на выборах, т. е. для действий в рамках буржуазной демократии). Эта победа наглядно продемонстрировала стремление филиппинцев к освобождению, и с тех пор вопрос «быть или не быть независимости» уже не стоял. Все признавали ее необходимость.

Роль партии националистов возрастала по мере того, как американские колонизаторы, убедившиеся в лояльности местной — буржуазно-помещичьей верхушки, предоставляли ей все больше постов в управлении. Для занятия этих постов уже недостаточно было опираться на поддержку избирателей какого-то одного района, нужна была поддержка в масштабе страны, а этого нельзя было добиться без помощи партии. Пулитико вели внутрипартийную борьбу, не раз приводившую к расколу и выделению фракций, которые образовывали свои партии, обычно существовавшие весьма недолго. Эта борьба опять-таки не была борьбой убеждений, она велась между отдельными личностями, а потому всегда сохранялась возможность союзов и компромиссов. Хотя временами другие партии добивались значительных успехов, они не пользовались влиянием. В стране не было приемлемой по буржуазным стандартам оппозиции, ее роль чаще всего выполняли враждующие фракции партии националистов.

Только после второй мировой войны здесь сложилась довольно устойчивая двухпартийная система. Напуганная размахом народного движения олигархия осознала, что эта система может сослужить ей добрую службу, отвлекая внимание трудящихся и создавая видимость свободной борьбы мнений. Кроме того, разногласия, обнаружившиеся в правящем классе в связи с ростом национальной буржуазии, требовали своего выражения. И все же поводом для организации новой партии опять-таки явились личные распри. В 1946 г. Мануэль Рохас, поссорившись с президентом Серхио Осменья (он же — глава националистов), сумел завоевать доверие американцев, покинул националистов и основал либеральную партию. При поддержке американцев, за которыми оставалось решающее слово, он добился победы на президентских выборах. С тех пор националисты и либералы попеременно находятся у власти.

На первый взгляд на Филиппинах установилась типичная буржуазная двухпартийная система. Но, приглядевшись попристальнее, скоро убеждаешься, что это не совсем так, а может быть, и совсем не так. Партии не различимы ни по составу, ни, как следствие, по платформам. Обе они пользуются поддержкой элиты, и нельзя сказать, что одна из них ориентируется преимущественно на буржуазию, а вторая — на помещиков) и помещики и буржуазия делают ставку и на ту и на другую, не отдавая длительного предпочтения какой-нибудь из них).

Точно так же нельзя сказать, что какая-то партия имеет опору в определенном районе страны. В послевоенные годы считалось, что у либералов сильны позиции на севере Лусона. Однако стоило уроженцу этих мест Фердинанду Маркосу перейти к националистам, как «оплот либералов на севере» подавляющим большинством голосов выразил ему поддержку на выборах.

И по существу и по форме обе указанные партии представляют собой неустойчивый конгломерат различных групп пулитико. Поскольку они идентичны и программы их одинаковы, решающую роль в них играют личности, которые стараются привлечь представителей всех классов. В предвыборных листовках расписываются исключительно личные достоинства кандидатов (чуткий, отзывчивый, добрый, хороший семьянин) и нет почти ни слова об их политическом кредо.

Так как у пулитико есть привязанные к нему сторонники, он может — даже в обход местной элиты — добиться выделения больших средств для своего округа в обмен на голоса этих сторонников в пользу вышестоящего деятеля, помогающего ему получить нужные средства. Здесь появляются условия для маневра: можно опираться на местных «сильных людей», а можно «запродать» своих избирателей какому-нибудь конгрессмену или сенатору. Важно не прогадать, сделать ставку на «верного» кандидата, а что до его партийной принадлежности, то это дело десятое.

По примеру США на Филиппинах практикуется перераспределение государственных должностей в пользу партии, победившей на выборах, что, надо сказать, полностью соответствует филиппинским представлениям о необходимости отблагодарить за поддержку в предвыборной борьбе. Пулитико, чтобы остаться у власти, обычно становятся членами победившей партии, благо для этого не надо менять убеждений. Так не все ли равно, за какой партией идти? Главное — за каким человеком.

Большой бизнес, который в значительной мере финансирует выборные кампании, отлично учитывает это и тоже ориентируется почти исключительно на личности, на шансы того или иного кандидата, а не на его политическую платформу, что тоже стирает различия между партиями. В сущности, они руководят борьбой между отдельными представителями элиты и не способны включать в свои программы более или менее отчетливо сформулированные требования избирателей (последние часто их вообще не выдвигают). Как признают сами филиппинцы, в стране нет двух партий, а есть два механизма перераспределения власти между борющимися за влияние группировками внутри элиты, и каждый волен выбирать себе механизм или менять его по своему усмотрению. Сходство платформ, состава и организационной структуры двух партий позволяет правящей верхушке в целом намечать наиболее удобных исполнителей своей воли, не принимая во внимание их партийную принадлежность.

Сделки между представителями обеих партий всегда возможны, и ни одна из них не стремится найти опору в массах, хотя именно для них, по уверению пулитико, и существуют партии. Вся деятельность их основывается на традиции личного улаживания разногласий. Для нее характерна огромная, даже подавляющая роль руководителя, вокруг которого группируются сторонники. Поражение пулитико высшего ранга означает, что у него исчезает возможность оказывать услуги своим лидерам. Те в таком случае предлагают свои услуги победителю. Если, скажем, президентом стал националист, то конгрессменам-либералам трудно рассчитывать на «солонину» — на получение средств для своей провинции: иссякает источник, из которого платят избирателям. Чтобы сохранить влияние, лидеры, т. е. пулитико низшего ранга, переходят в партию победителя, и это никого не шокирует — напротив, рассматривается как проявление заботы об избирателях.

Мэр одного из городов, ставший, подобно многим его коллегам, либералом после того, как президентом был избран либерал, высказался достаточно откровенно: «Давайте смотреть фактам в лицо. Если вы не в партии большинства, то вы ничего не получите от Малаканьянга (президентский дворец. — И. П.), ни о какой «солонине» не может быть и речи. Вы окажетесь не в состоянии сделать что-нибудь для своего города, и, значит, вас не выберут на следующий срок».

Другой пулитико, рангом повыше (губернатор), в такой же ситуации заявил: «Моя провинция экономически слаба. Ее годовой доход всего 320 тыс. песо, и она не стоит на собственных ногах (имеются в виду отчисления в местный бюджет. — И. П.). Я не могу позволить себе роскошь перечить Малаканьянгу».

Популярный деятель — националист, решивший, что у второй партии на текущий момент более сильные позиции на местах, не задумываясь, перейдет к либералам, и те охотно примут его, учитывая его популярность. Поэтому никто не удивляется тому, что фактически почти все руководители (не исключая и президента) пришедшей в 1965 г. к власти партии националистов были когда-то либералами. Есть люди, которые меняли партийную принадлежность несколько раз. Партия же лишена возможности наказать своего нелояльного члена из опасения, что он уйдет к противнику и тем усилит его. «Перелеты» шокируют даже американцев, подлинных творцов двухпартийной филиппинской системы: здесь не удается уловить и таких различий, какие существуют между республиканцами и демократами в США. Но, с точки зрения жителей архипелага, основные моральные нормы этим не нарушаются, и, несмотря на негодующие голоса людей, получивших европейское образование, подобная… практика сохраняется.

Естественно, что и рядовые избиратели не придают никакого значения различиям между партиями. Для большинства из них это просто условность — они знают только конкретного пулитико, от которого ожидают услуг. Вот данные социологического обследования. Из 493 опрошенных избирателей 61 % сказали, что им неизвестно, в чем разница между партиями; 2,2 % — что в одной из партий «люди получше»; 3 % — что у одной из партий больше денег; 6 % — что одна партия, находясь у власти, надежнее обеспечивает правопорядок, и только 6 % нашли принципиальные различия в платформах.

Сами пулитико, использующие партийный аппарат в своих целях, вовсе не заинтересованы в том, чтобы избиратели объединялись вокруг партий, а не вокруг них. Они всеми дозволенными и недозволенными средствами стремятся создать группы лично им преданных людей, что гарантирует более выгодное положение при общении с партийным руководством и правительством. Отсутствие единства в правящей партии позволяет пулитико — оппозиционеру рассчитывать на то, что и ему кое-что перепадет из государственных фондов: руководство всегда стремится к приобретению сторонников.

Никто не имеет отчетливого представления о членстве в партии. Собственно, формальной процедуры вступления в нее не существует, каждый при желании может просто объявить себя либо либералом, либо националистом, и это не подвергается сомнению. (Бывали случаи, когда один и тот же пулитико одновременно числился в обеих партиях.)

И еще одно обстоятельство. Для деятеля низшего и среднего ранга (староста, мэр и член муниципального правления, губернатор провинции и член провинциального правления, конгрессмен) опора на партии не так уж важна: они могут с помощью лидеров создать свою избирательную машину. Если их влияние в данной местности достаточно велико, они либо сами контролируют партийный аппарат, либо даже обходятся без него, поэтому национальное партийное руководство вынуждено с ними считаться.

Сенаторы же, вице-президент и президент, в гораздо большей степени зависят от партийного аппарата, ибо им труднее непосредственно контролировать голоса. Им необходима поддержка пулитико низшего и среднего ранга, и они ее получают легче всего через партию (хотя опять-таки иногда не исключается просто личная договоренность в обход партийных каналов). Конгрессмен-либерал, являющийся полным хозяином провинции, может заявить, что его провинция будет голосовать за кандидата на пост президента от националистов. Это не считается нарушением партийной дисциплины, все понимают, что в основе такого решения лежит голый расчет, а не соображения партийной этики. Даже кандидат на пост президента спокойно может перейти в другую партию, если считает, что там больше шансов на победу.

Организационная структура партии очень расплывчата. В каждом барио четыре-шесть лидеров являются ее рядовыми членами, но они не образуют первичной организации и не имеют удостоверений — последние в обеих парламентских партиях просто-напросто отсутствуют. Точно так же не существует списков членов партии, и вопрос о численности ее, который задаешь на первых порах, встречается с недоумением. Партия — не организация масс, а организация пулитико, и никто, кроме них, не заинтересован в принадлежности к ней; простой тао вовсе не стремится стать членом партии, да его никто и не просит вступить в нее, в этом нет смысла.

Лидеров в барио контролирует пулитико муниципального уровня[30]. Он еще непосредственно связан с избирателями и оказывает им личные услуги через лидеров. Те сообщают ему, где будет свадьба, а где похороны, которые полезно почтить присутствием для приобретения популярности. Он дает жителям деревень деньги на проведение праздников в честь святого покровителя и составляет протекцию во всех случаях, даже когда она вроде бы не нужна. (Крестьянин, например, сам не пойдет в муниципальную больницу, пусть в ней и много свободных коек — ему нужно, чтобы кто-нибудь догововился за него.) Когда в муниципалитете ведутся общественные работы, пулитико позволяют лояльным избирателям заработать несколько песо — за это тоже надо платить голосом на следующих выборах.

На данном уровне партии оформляются уже организационно. Следует отметить, что более или менее устойчивыми являются организации только националистов, имеющих давнюю историю. Что касается либералов, то их организации часто приходится создавать заново к каждым выборам, а затем они распадаются. Существуют муниципальные и провинциальные комитеты партий, формально подчиняющиеся съездам, на деле же всем заправляющие. То же наблюдается и в масштабе страны: высшим органом партии является не съезд, а постоянно действующий Национальный директорат. Он не избирается, а формируется из членов партии — сенаторов, конгрессменов и губернаторов. Директорат избирает из своей среды Исполнительный комитет, включающий председателя, вице-председателей (иногда, чтобы не обидеть амбициозных деятелей, множество вице-председателей; у либералов, например, их избрали 12, один из них признал что, за исключением двух человек, остальные ровным счетом ничего не делают), трех сенаторов, трех конгрессменов и трех губернаторов. Если президент состоит в данной партии, он считается ее титулярным главой и руководит всею ее деятельностью.

Относительная независимость местных пулитико от своей партии заставляет руководство считаться с ними. По замыслу партия должна выдвигать кандидатов на все выборные должности. Но из-за отсутствия партийной дисциплины единогласия удается добиться далеко не всегда, и тогда руководство заявляет, что не будет выдвигать кандидата в данном округе, который объявляется «свободной зоной». Это означает, что любой представитель партии вправе выдвинуть свою кандидатуру от нее. На первый взгляд такое решение кажется нелогичным, так как значительно увеличивает шансы противника на победу. Но логика здесь есть: партия сильна исключительно своими пулитико, и их важно не потерять. Если же настаивать на выдвижении только одного кандидата, то недовольные перейдут к противнику, а это скажется гораздо болезненнее, чем поражение в там или ином избирательном округе.

Проведением выборов ведает независимая избирательная комиссия, контролирующая действия провинциальных и муниципальных властей. Однако в провинции и муниципалитете пулитико имеют возможность исказить результаты выборов и пользуются этим. Практикуется подделка бюллетеней, приписывание «мертвых душ», фальсификация подсчета и т. п. Чтобы уменьшить злоупотребления, комиссия направляет на избирательные участки учителей, у которых есть образование. Считается, кроме того, что они меньше вовлечены в местные распри и в состоянии оставаться беспристрастными. Как показывает жизнь, такое допущение довольно безосновательно — учителя тоже получают блага от пулитико, хотя по сравнению с другими и обладают некоторой самостоятельностью.

По закону представители двух партий, набравшие на предыдущих выборах наибольшее число голосов (всегда либералы и националисты), назначают своих наблюдателей, которые следят за ходом выборов и присутствуют при подсчете голосов. Это дает им огромное преимущество перед остальными партиями. Избиратель должен своей рукой вписать в бюллетень имена тех, за кого он голосует. Из-за малограмотности он часто пишет их неверно, а это позволяет считать бюллетень недействительным. Бывает, что имена конкурентов схожи, и тогда он может быть засчитан в пользу того или иного кандидата, по усмотрению.

Наблюдатели важны и по другой причине. На выборах баллотируются множество кандидатов разных уровней, и обычно в бюллетень надо внести до двадцати имен. Избирателю самому трудно сделать правильный выбор, и каждая из двух партий печатает образец списка. Наблюдатель должен снабдить избирателя списками, которые тот потом просто переписывает. Здесь тоже открывается возможность злоупотребления. Каждый пулитико действует на свой страх и риск, не очень доверяя партии. Каждый стремится победить во что бы то ни стало, а потому распространяет список, составленный им самим. Он печатает свое имя среди имен кандидатов, заведомо пользующихся доверием. Скажем, кандидат-либерал проходит по списку своей партии, но он знает, что в данном районе у националистов позиции прочнее. Тогда он заказывает в типографии список националистов и включает в него свое имя. Теперь задача состоит в том, чтобы через местных лидеров, назначенных наблюдателями, «всучить» его избирателю.

Деятельность соперничающих партий ограничивается целями выборной борьбы. Ни идеологическая, ни культурно-просветительная работа ими не ведется, они не устраивают ни митингов (кроме предвыборных), ни демонстраций. Чем меньше сторонники партии (их трудно назвать членами) интересуются кардинальными вопросами, тем лучше, ибо это позволяет пулитико действовать без оглядки на рядовых членов. Как националисты, так и либералы не указывают своим членам, каких взглядов придерживаться — это каждый решает за себя.

Единственная задача национального съезда партии — выдвижение кандидатов на пост президента, вице-президента и сенаторов. На съезде происходят ожесточенные баталии, обещания даются и не выполняются, появляется множество обиженных, происходят разные скандальные истории. Подкуп процветает и здесь, но в данном случае речь идет уже не об одном-двух песо, а о десятках, сотнях тысяч и даже миллионах. Стремясь добиться поддержки делегатов, кандидаты-конкуренты соревнуются друг с другом в устройстве развлечений — бары, рестораны, ночные клубы в эти дни забиты делегатами.

Президенту, если он является членом данной партии, принадлежит решающая роль на съезде, поскольку именно он в конечном итоге контролирует финансирование всей кампании. Однако и его влияние далеко не безгранично. В своей родной провинции он, как правило, безраздельно контролирует всю политическую жизнь, но в других провинциях властвуют свои династии, обычно враждующие друг с другом. Без их помощи ему не обойтись, и он, а также сенаторы, использует их соперничество.

Между партийным руководством и провинцией существуют отношения взаимозависимости, однако баланс здесь неустойчив: каждые четыре года (срок пребывания у власти большинства выборных лиц) центр тяжести перемещается вверх и вниз. Перед выборами президента, вице-президента и сенаторов у длинного плеча рычага оказываются местные пулитико. Кандидаты на названные посты обхаживают их, охотно раздают обещания. Через два года, когда настает пора выборов в местные органы власти, картина меняется. Начинается паломничество пулитико низшего ранга в Манилу — лакад. Теперь в более выгодном положении оказываются сенаторы, вице-президент, президент, и они рассчитывают свои действия так, чтобы те принесли плоды через два года. Далеко не всегда эта взаимная торговля ведется через партийный аппарат, многое делается в обход руководства.

Для достижения победы достаточно набрать лишь немногим более половины голосов; победа подавляющим большинством — редкое явление на Филиппинах[31]. При отсутствии единства на местах все недовольные, как правило, образуют вторую группировку, отлично понимая, что в одиночку многого не добьешься. Баланс сил всегда находится где-то на грани нарушения равновесия, что показывают итоги выборов. Начиная с 1907 г. победитель набирает в среднем 50–60 % голосов, а проигравший конкурент — 30–40 % (представители прочих партий обычно получают от 1 до 5 %).

Если все равно, за какой партией идти, лишь бы получить доступ к власти, то лучше примкнуть к той, у которой больше шансов. Но она не может включить всех и ограничивается привлечением тех пулитико, которые обеспечивают ей немногим свыше 50 % голосов. Тогда все обойденные, связанные общей неудачей, объединяются вокруг оппозиционной партии. Деление на две части присутствует постоянно, и это, кстати, объясняет живучесть двухпартийной системы в стране. Недаром на Филиппинах в шутку говорят, что здесь есть только партия, находящаяся у власти, и партия, стремящаяся к власти.

Бывает, хотя и нечасто, что большинство голосов получает представитель одной какой-то партии, но в том заслуга лишь самого кандидата. Это случается, когда кандидат на пост президента баллотируется в своей провинции. Так, Магсайсай, националист, получил практически все голоса в провинции Самбалес, где он родился. На следующих выборах, однако, националисты собрали тут наименьшее число голосов[32].

Такое относительно равномерное распределение сил между партиями до известной степени исключает возможность захвата и удержания власти одной из них. «Сильные люди» связаны друг с другом, невзирая на партийные границы. Принесенную американца, ми двухпартийную систему олигархия приспособила к своим нуждам и не видела оснований отказываться от нее.

Принцип разделения властей. Один из основных принципов буржуазной демократии — разделение властей на исполнительную, законодательную и судебную — на Филиппинах проводится весьма своеобразно. Сложившаяся здесь неформальная система обмена личными услугами явно доминирует над юридически зафиксированной системой связей и отношений. Может даже показаться, что последняя вообще не имеет никакого значения. На деле это не так, поскольку характер личных услуг, ожидаемых от того или иного лица, зависит как раз от его места в этой структуре, определяемой законами, прежде всего конституцией. От президента ждут, что он использует власть для щедрого вознаграждения своих сторонников, от конгрессмена — что он добьется фондов для своей провинции и своих лидеров, от судьи — что он найдет такие положения в законе, которые позволят ему вынести благоприятное решение для близкого человека.

Формальная система не в силах пока заменить традиционную систему обмена услугами, которые одни и представляют самодовлеющую ценность для многих филиппинцев, но она в известной мере ориентирует неформальную и накладывает на нее некоторые ограничения. В этом и состоит ее действенность. Как и в других странах, переживающих переходный период, на Филиппинах сочетается старое и новое, причем в разных случаях в разных пропорциях, что, естественно, затрудняет анализ действительности. О происходящем здесь нельзя судить ни только на основании писаного закона, ни только на основании исконных установок.

Хотя конституция 1935 г. (ныне отмененная см. послесловие) во многом списана с конституции США, в ней есть отличия, обусловленные местной спецификой. Прежде всего это касается исполнительной власти и ее главы — президента. Традиционная идея руководителя, самого могущественного среди «сильных людей» и обладающего широкими полномочиями, нашла отражение в основном законе страны. По конституции филиппинскому президенту принадлежит гораздо большая власть, чем американскому. Он наделен колоссальными полномочиями, позволяющими ему почти единолично объявлять какие-то меры особо важными (и тогда конгресс — законодательный орган — обязан рассматривать их в первую очередь), созывать чрезвычайную сессию конгресса и определять ее повестку дня, т. е., по сути дела, он предписывает, чем должен заниматься конгресс.

Будучи главнокомандующим всех вооруженных сил, президент имеет право отменить действие закона о неприкосновенности личности и ввести чрезвычайное положение на всем архипелаге или в некоторых районах. (За послевоенные годы президенты дважды приостанавливали действие этого закона.) Он распоряжается фондами, создаваемыми на случай непредвиденных обстоятельств (например, стихийных бедствий, столь частых на Филиппинах), и может использовать их в политической борьбе.

Практически его власть еще более велика. Один из важнейших ее источников — право назначения на самые различные должности. Если в США достаточно силен принцип федерализма и отдельные штаты пользуются довольно широкими правами, то на Филиппинах управление осуществляется из центра и самый последний клерк назначается Малаканьянгом. Без его ведома, иронизируют здесь, нельзя в самом отдаленном барио перенести туалет с места на место.

И все же власть президента не беспредельна, и ограничивают ее в конечном счете те же традиционные установки. Конгрессмен, поддержавший его на выборах, требует назначить своих людей в провинциальные исполнительные органы, так как для него это — способ вознаградить своих лидеров. Государственный аппарат формируется в зависимости от ситуации, сложившейся в политической борьбе. Поэтому чиновник и не играет самостоятельной роли — он знает, что занимает свою должность лишь потому, что за него просил пулитико, следовательно, подчинен ему если не по закону, то по существу. Бывает, что президент использует свое право назначения для отстранения от дел противников в провинциях: он посылает туда своих людей, игнорируя местных деятелей, по и в этом случае чиновник оказывается лишь пешкой в политической игре пулитико. Такое положение вещей, разумеется, никак не способствует росту авторитета государственного аппарата. Администратор не пользуется уважением, ибо всем известно, что в любой момент его могут заставить отменить его же решение, а то и вовсе убрать.

Между тем современное государство немыслимо без опытных, знающих свое дело администраторов, способных осуществлять исполнительную власть. В развивающихся странах остро ощущается недостаток подготовленных кадров, на Филиппинах к этому добавляется еще их текучесть. В условиях безработицы (даже среди выпускников колледжей) всегда множество людей претендуют на каждое вакантное место.

Казалось бы, есть возможность выбрать из «их наиболее способных. На практике же должность получает тот, у кого надежнее связи. Получив ее, чиновник вступает в отношения «внутреннего долга» не с непосредственным начальником, а с патроном и действует в его интересах. С этим вынуждены считаться руководители министерств и ведомств: средства выделяет конгресс. Они терпят в своих учреждениях и даже поощряют протеже того или иного пулитико, в обмен же последний обязуется при обсуждении в парламенте поддержать бюджет, пусть завышенный, данного ведомства.

Президент в качестве главы исполнительной власти руководит работой государственного аппарата. Руководство на Филиппинах не понимается как направляющая, институциональная (т. е. определенная правилами и инструкциями) деятельность. Признается один принцип — «делай, что тебе велят, невзирая ни на какие параграфы». Такой стиль руководства лишает возможности самостоятельно принимать решение. Единственный ориентир для подчиненных — мнение начальника, они не вольны использовать данную им законом власть. Поэтому даже мелкие вопросы рассматриваются на неоправданно высоком уровне. Президент сам улаживает многочисленные споры и конфликты между чиновниками разных уровней — от министров до клерков.

Как пулитико, он вынужден подчинять работу государственного механизма целям политической борьбы. Это ограничивает его роль при решении национальных проблем: привносится слишком сильный личный элемент. Каждый новый президент по-своему перестраивает деятельность правительства, что исключает преемственность в осуществлении социально-экономических преобразований. За послевоенные годы, например, было принято шесть программ индустриализации, а результаты мизерные — отчасти из-за слишком крутой ломки после очередных президентских выборов.

Законодательная власть по конституции принадлежит двухпалатному конгрессу. Двадцать четыре члена верхней палаты, сената, избираются на шестилетний срок (треть их переизбирается через два года). В отличие от США, где сенаторы представляют штаты, на Филиппинах они избираются всей страной, что также отражает большую централизацию. Сенаторы, как и президент, не имеют непосредственного контакта с избирателями и тоже вынуждены полагаться на местных пулитико, чтобы попасть в «магическую восьмерку»[33]. Претендент на сенаторское кресло должен вести кампанию по меньшей мере на 11 главных островах и затратить огромные средства. Он может получить их от президента, которому принадлежит решающее слово при выдвижении кандидатов от правящей партии.

Кандидаты от оппозиции должны прежде всего полагаться на себя. Желая приобрести известность и популярность в национальном масштабе, они обычно выступают в качестве «критиков» правительства (в том числе самого президента) и нижней палаты, не останавливаясь перед скандальными разоблачениями, касающимися подкупа, коррупции и фаворитизма. Таким образом, успех на выборах определяется поддержкой либо президента, либо «сильных людей» на местах. Сенаторы отчетливо сознают это и ведут себя соответственно. Они менее связаны с рядовыми избирателями, но зато находятся в прямой и непосредственной зависимости от олигархии и послушно выполняют ее волю. В целом ряде вопросов — таких, как социальные преобразования, экономические реформы, внешняя политика, — верхняя палата занимает более консервативную позицию, чем нижняя.

Члены нижней палаты, конгрессмены (их на Филиппинах называют «солонами»[34]), избираются от округов и, естественно, больше зависят от избирателей. Если в их округах развертывается движение протеста, конгрессмены не могут целиком игнорировать требования его участников и эти требования получают отражение, (пусть искаженное) в деятельности законодателей.

Принцип пропорционального представительства часто нарушается. По данным переписи 1960 г., самый малый округ насчитывал 10 309 избирателей (островная провинция Батанес на севере архипелага), а самый крупный — 1 117 819 (первый избирательный округ провинции Рисаль на острове Лусон). Но оба они посылали по одному представителю в нижнюю палату, несмотря на то, что по численности населения второй в 100 с лишним раз превышал первый. Такая практика приводит к тому, что наиболее развитые и наиболее неспокойные районы страны (промышленные центры и густонаселенные крестьянские районы) оказываются в проигрыше. В процессе политической борьбы образуются новые округа и перекраиваются старые, и здесь решающее слово принадлежит президенту. Обычно преследуется цель подорвать влияние какой-нибудь династии и заменить ее другой, более послушной.

Конгрессмены несомненно ближе к избирателям. В этом их сила, и в этом же их слабость. Сила, ибо в руках «солонов» власть на местах, и пулитико национального масштаба не могут обойтись без них. Контроль над голосами делает их могущественными, и только это фактически ограничивает власть президента. В то же время избиратели в провинции ждут денег, постов, общественных работ, а их можно добиться только от центрального правительства. Так получается, что отношения между законодательным собранием и исполнительной властью основываются на правиле «услуга за услугу», принцип разделения властей явно не выдерживается.

У президента есть много способов вмешаться в деятельность конгрессменов. Помимо уже упоминавшейся «солонины», заигрывания с соперниками непослушного пулитико, переманивания его лидеров он располагает и юридически закрепленными средствами. Он может наложить вето на любой законопроект, принятый нижней палатой, и, чтобы обойти это вето, требуется две трети голосов, т. е. нужно найти 80 конгрессменов из 120, решившихся выступить против президента. На практике такого не бывало и едва ли возможно при сохранении подобной системы. Партийная принадлежность пулитико в данном случае не играет почти никакой роли, конгрессмен от оппозиции далеко не всегда голосует вместе со своими коллегами: он руководствуется исключительно собственными интересами.

Если президент налагает вето, к спорному вопросу удается вернуться только на следующей сессии, а за это время он через подчиненный ему партийный аппарат всегда успевает обеспечить нужную расстановку сил в палате. Конгресс, правда, может тянуть время и не рассматривать предложений президента, но тогда тот имеет право созвать чрезвычайную сессию. Так было в 1963 г., когда нижняя палата саботировала внесенный президентом законопроект об аграрной реформе. Несмотря на ее ограниченный характер, она как-то ущемляла интересы помещиков, а их в конгрессе немало. Президент добился принятия закона на чрезвычайной сессии, но с существенными оговорками. Любопытно, что многие конгрессмены, выступавшие при обсуждении в парламенте против реформы, в провинции выдавали себя за ее сторонников. Поскольку избирателей мало интересует, чем занимаются их представители в конгрессе, это сошло с рук.

По той же причине деятельность «солонов» в законодательном органе нередко сводится к пустякам. На решение национальных проблем порой просто не остается времени. Убедительный пример: за всю вторую сессию филиппинского конгресса четвертого созыва было принято 30 актов: 12 — о создании новых барио, 17 — об изменении названий городов, деревень и улиц, и один — о разделении одного барио на два.

Законопроект, одобренный какой-нибудь из палат, ставится на рассмотрение другой и после согласования направляется главе исполнительной власти, который либо налагает вето, либо подписывает его. В последнем случае законопроект становится законом, публикуется и вступает в силу через 15 дней после публикации. Таков официальный путь. Но помимо этого ведутся нескончаемые закулисные переговоры, заключаются бесчисленные сделки; всякий старается выторговать побольше для себя, определить, голосовать ли ему за или против, и как расценивать голосование — как оплату за ранее оказанную услугу (тогда нечего требовать взамен) или как оказание услуги (и тогда надо не прогадать). Вот почему деятельность филиппинского конгресса часто сравнивают с айсбергом: важнейшая часть происходящего скрыта от глаз общественности.

Внешне, однако, все идет по правилам. Мне довелось провести немало часов в здании конгресса на галерее для зрителей и наблюдать «демократию в действии». При обсуждении очередного вопроса «солон» произносит речь на английском языке, обычно очень эмоциональную, апеллируя к богу, нации, суду истории и к еще нс родившимся поколениям. Он четко и недвусмысленно выражает свое отношение к рассматриваемому вопросу и утверждает, что не отступит от своей позиции ни на йоту. Затем берет слово конгрессмен, придерживающийся противоположной точки зрения, и столь же решительно и бескомпромиссно излагает свое мнение. После этого следуют выступления сторонников той и другой точек зрения — все такие же резкие, исключающие всякие возможности соглашения. Противники обмениваются колкостями, нередко весьма ядовитыми, вырывают друг у друга микрофоны (их всею три, и расположены они в проходе), иногда прибегают к еще более «веским аргументам» — это уже от филиппинского темперамента. Кажется, что обсуждение зашло в тупик и всякое примирение исключается. Однако опытный спикер знает, что делать. Он объявляет перерыв на несколько минут (бывает, лишь на одну минуту) и спускается в зал к конгрессменам. Все разбиваются на группки и теперь уже говорят на тагальском или других местных языках. Здесь, согласно старой доброй традиции, резкости недопустимы, начинают действовать нормы пакикисама. Сразу находятся точки соприкосновения, полунамеками напоминают, кто кому какие оказал услуги. Противоречия незаметно сглаживаются, намечаются пути компромисса. Спикер беседует с самыми непримиримыми, взывает к деликадеса, туманно обещает уступить в будущем (намек обязательно принимается к сведению).

После перерыва от былых страстей не остается и следа, соглашение, достигнутое в кулуарах, мирно утверждается, и работа продолжается. Иностранцу с галереи для зрителей это может показаться странным, однако ничего странного здесь 'нет. Просто сталкиваются заимствованные и исконные установки, причем обе воспринимаются как должные, а потому поведение конгрессменов представляется противоречивым.

Живучесть традиционных принципов не менее отчетливо проявляется и в деятельности суда. Филиппинцы верят в человека, но не в абстрактный закон — это понятие для них довольно бессодержательно. Они твердо убеждены: наказание дается не потому, что кто-то нарушил закон, а потому, что такое решение вынес судья. Оправдание тоже рассматривается как прямой результат действий последнего, а не как свидетельство отсутствия состава преступления.

Патриархальные нравы и нормы поведения сохраняющиеся в стране, воплощают традиционные ценности и не согласуются с принципами, провозглашенными в законе. Они дают себя знать в повседневной жизни, ежечасно и ежеминутно, хотя носители данной культуры обычно затрудняются их сформулировать. Закон, напротив, четко фиксирует какие-то требования, но именно это и показывает, что подобные требования еще не обладают всеобщностью и нуждаются в постоянном подкреплении определенными санкциями.

Положения закона всегда несколько опережают предписания морали и нравственности, однако между ними обычно нет непроходимой пропасти, и со временем первые могут перейти во вторые. На Филиппинах же по ряду исторических причин разрыв между законом, принесенным из метрополий, и традиционными нормами поведения чрезвычайно велик. Законодательство в стране базируется на англосаксонском (отчасти романском) праве, опирающемся на идею индивидуальной ответственности. В противоположность этому весь уклад жизни строится не на индивидуальной, а на общей ответственности члена родового коллектива. Наказание одного человека, согласно правосознанию филиппинцев, означает наказание всех лиц, связанных с ним родственными узами. Если же среди них есть «сильные люди», пользующиеся авторитетом, то дело обстоит еще сложнее: мало того, что с точки зрения обыденного сознания страдают невинные, под угрозой оказывается иерархический принцип, составляющий основу всех межличностных отношений. Последовательное применение закона в глазах традиционно мыслящего филиппинца является чудовищной несправедливостью, подрывом устоев, тогда как нарушение закона никого не трогает — при условии, что соблюдаются привычные нормы.

«Сильный человек» по определению, имеет больше прав, пусть незафиксированных, но тем не менее весьма реальных. Он не может подвергаться одинаковому наказанию с «маленьким», это идет вразрез с понятиями родового и феодального общества. Вот достаточно характерный пример: в период японской оккупации, когда судебная система практически бездействовала, в одной из южных провинций «сильный человек» убил «маленького». Родственники убитого требовали возмездия, хотя сами считали, что казнь убийцы была бы неправомерной, поскольку жизнь «сильного человека» не равна жизни «маленького». Тогда родственники убийцы предложили замену — тоже «маленького человека» из своего рода. Его казнили в присутствии родичей с обеих сторон, и инцидент был исчерпан.

При таком положении вещей нечего удивляться тому, что проведение юридических установлений в жизнь неизбежно наталкивается на сопротивление. Отсутствует внутреннее согласие с законом, убежденность в том, что следовать закону — значит следовать справедливости, а раз нет подобной убежденности хотя бы в основе, его преступают постоянно. Зарубежные обозреватели, которые охотно говорят о полном забвении закона в стране, выводят это из характера филиппинцев, якобы анархичного и недисциплинированного, однако причины надо искать не в национальном характере, а в истории народа.

Из-за океана было позаимствовано право, но не правосознание. Последнее видоизменяется значительно медленнее, и его нельзя переделать или внедрить никаким законодательным актом. Общество довольно быстро может выдвинуть новые цели, но оно не может столь же быстро изменить способы их достижения, на это требуется время и соответствующие условия. При сохранении социально-экономической отсталости радикальных сдвигов в правосознании филиппинцев не происходит. Новые безличные отношения, при которых все полагаются равными перед законом, с трудом прокладывают себе путь. Подлинное равенство перед законом в капиталистической стране вообще лишь декларируется, на Филиппинах же даже декларация не воспринимается как разумная.

Разрыв между обычным правом и писаным законом имеет весьма существенные практические последствия. Число правонарушений чрезвычайно велико и действующая в стране система судебных органов просто не в состоянии справиться с ними. Кроме того, неповоротливость филиппинской Фемиды превосходит всякое разумение, рассмотрение дел длится годами и даже десятилетиями, если это выгодно олигархии. Когда перед судом предстает «сильный человек», он нанимает опытного адвоката, который, используя лазейки в законах, ухитряется до бесконечности затягивать судебное разбирательство, пока наконец дело не прекращают.

Столь же типичен факт иного рода. В 1950 г. были арестованы руководители Коммунистической партии Филиппин, и, хотя Верховный суд еще в 1956 г. вынес постановление, что «преступление», в котором их обвиняли, не предусмотрено филиппинским законодательством, их выпустили только в 1970 г. Данный факт нельзя квалифицировать иначе, как самый настоящий произвол, но ни букве, ни духу закона не придается никакого значения, когда в этом заинтересована олигархия.

Правящая верхушка с самого начала американского господства подчинила себе судебную власть, и это не осталось незамеченным колонизаторами. Они уже тогда констатировали, что во многих муниципалитетах мировые судьи «были лишь инструментом в руках касиков, которые использовали их для того, чтобы угнетать неимущих, собирать долги с огромными процентами, наказывать врагов, награждать друзей, побеждать на выборах и вообще контролировать всю местную жизнь». Американцы быстро поняли, что именно в области юриспруденции их принципы менее всего соответствуют здешним нормам. Они были невысокого мнения о способности филиппинцев вершить правосудие и на первых порах хотели отстранить их от этой деятельности. Данный проект не был осуществлен, потому что не нашлось достаточного числа американских судей, знавших испанский язык, а кроме того, и это главное, колонизаторы старались заручиться поддержкой элиты, для чего надо было предоставить ей должности и в судебных органах.

После получения независимости олигархия стала проводить свою волю через эти органы еще более откровенно, не заботясь даже о видимости законности. Суд на Филиппинах действует в интересах правящей верхушки настолько явно, предвзятость и пристрастность судей достигает такой степени, что и по буржуазным меркам это выглядит неприлично. Вероятно, не так уж далек от истины филиппинский журналист, заявивший, что «в стране нет закона, а есть лишь выборочное применение правительственных постановлений, на влиятельных же и продажных лиц эти постановления не распространяются».

Судебная система Филиппин строится по типу американской. Все судьи назначаются президентом, и здесь, как следует ожидать, действует тот же механизм, что и при замещении должностей в государственном аппарате. Выпускников юридических колледжей явно больше, чем надобно, и получить место без протекции нет никакой возможности. Заняв его, человек обязан не забывать об интересах того, кто оказал ему покровительство. О беспристрастности, столь необходимой судье, в таких условиях говорить не приходится. На людей со связями закон фактически не распространяется. Они могут не платить налогов, брать в государственном банке кредит и не возвращать его, использовать свое влияние для судебного преследования противников и даже для физической расправы с ними. Их привлекают к суду крайне редко, а если и привлекают, редко осуждают, а если и осуждают, то приговор редко приводится в исполнение. Практически таким людям ничто не грозит. Судья неизбежно вынужден принимать во внимание статус сторон, в противном случае его подвергнут и моральному осуждению.

Как это ни парадоксально, но именно судебная власть, особенно ее высшие инстанции, пользуются наибольшим авторитетом и уважением в стране. Филиппинцы почти благоговейно относятся к людям, обладающим правом вершить судьбу человека. В таком отношении есть что-то религиозное, судья как бы олицетворяет те магические силы, которые, по убеждению верующих, управляют жизнью; его, возможно бессознательно, ассоциируют с тем же шаманом, способным манипулировать сверхъестественными силами. Отсюда необычная популярность юридических профессий — судьи, адвоката, прокурора. Это заключение нетрудно вывести после бесед со студентами. На вопрос, почему бы им не избрать политическую карьеру, т. е. стать пулитико, обычно отвечают: «Уж очень это грязное дело, да и своею смертью не умрешь, рано или поздно убьют». Карьера чиновника не привлекает их по тем же соображениям. К профессии инженера, агронома относятся с некоторым пренебрежением: считают, что их труд близок к физическому, а последним заниматься зазорно. Вот судебная деятельность — совсем иное дело, она мыслится как весьма почетная, приносящая большое моральное удовлетворение и доход тоже — суд на Филиппинах открыто защищает интересы частной собственности, владельцы которой не скупятся на гонорары.

Итак, судебная власть, равно как исполнительная и законодательная, формально основывается на буржуазно-демократических принципах. Декларируется ее независимость, равенство всех перед законом, произносится много слов о ее глубоко демократической сущности, хотя практика свидетельствует о другом.

Средства массовой коммуникации. Роль печати, радио, телевидения, кино в развивающейся стране, особенно в такой географически и этнически раздробленной, как Филиппины, исключительно велика. Постоянная связь между различными районами и различными слоями общества уже не может обеспечиваться изустной передачей информации. Однако уровень развития современных средств массовой коммуникации здесь еще не достаточно высок, хотя и значительно выше, чем во многих странах «третьего мира».

По данным ЮНЕСКО, в 60-х годах на архипелаге на тысячу жителей приходилось 19 газет. Это не так уж мало, если сравнивать с другими государствами Азии и Африки, но несопоставимо с аналогичными показателями в индустриальных государствах. Положение осложняется тем, что большинство газет издается на английском языке, непонятном основной массе населения. Да и распределяются они по стране неравномерно. В Маниле на тысячу жителей приходится 310 экземпляров, тогда как в остальных районах — только пять. Общее число подписчиков шести самых популярных ежедневных газет не превышает 450 тыс., восьми самых популярных журналов — 850 тыс., причем две трети газет и чуть более половины журналов расходятся в столице. Только 20 % семей выписывают периодику.

Естественно, что при таких условиях пресса поставляет лишь ничтожную часть информации. Преимущественно она идет по традиционным каналам, через непосредственные контакты, которым филиппинцы отдают предпочтение. С далекими и чужими газетчиками они незнакомы, а потому и не склонны верить тому, что те сообщают. По материалам обследований, 45,7 % жителей деревень узнают новости от своего капитана де барио, 14,4 % — от соседей и 6 % — от учителей. Здесь надо учитывать, что частично эти новости представляют собой изложение прочитанного в газете, т. е. имеют в качестве первоисточника все ту же печать, но в процессе передачи неизбежно допускаются тенденциозный подбор фактов и искажения. Как и во всяком обществе, где ощущается недостаток информации, преувеличенное значение приобретают слухи, нередко сеющие панику[35].

Филиппинские журналисты с гордостью называют свою прессу «самой свободной в мире» и никогда не преминут указать, что даже американским собратьям далеко до них. Действительно, газеты критикуют кого угодно и как угодно. Высокие официальные лица не застрахованы от нападок прессы, причем нападки эти нередко принимают весьма резкую форму: любого могут обругать подонком, подлецом, мошенником и т. п. Несведущего человека поражает тот факт, что печать подвергает критике существующий порядок и администрацию, в данный момент находящуюся у власти, что беспощадно бичуются продажность, коррупция и своекорыстие. Однако пожив в стране достаточно долго, он начинает замечать, что атаки прессы периодически повторяются: месяца примерно за два все департаменты и ведомства, все отрасли государственного управления поочередно попадают в поле зрения газетчиков. Круг как бы замыкается, и затем все начинается сызнова. Уже одно это свидетельствует о малой действенности филиппинской печати.

Никакие нападки не в состоянии поколебать господство олигархии. Газеты, с большим шумом сообщающие о вопиющих нарушениях закона, не представляют для нее особой опасности. Ей даже выгодно иметь по видимости свободную прессу: всегда можно указать недовольным, что никому не возбраняется выражать свои взгляды. Печать играет роль отдушины, предохранительного клапана. О подлинной свободе ее говорить не приходится: крупнейшие издания принадлежат монополиям, заправилы которых не прочь поиграть в либералов.

Газеты давно уже превратились в средство борьбы для пулитико, которые увлеченно поливают друг друга грязью на их страницах, предоставляемых желающим за плату. Именно это объясняет тон филиппинской печати — он так же развязен, как и общий тон политической борьбы. Политическое лицо изданий трудно определить. Учитывая слабость общественного мнения, владельцы могут позволить себе изображать беспристрастность; в результате в одной и той же газете помещается статья с явным маоистским душком, автор которой, не вдаваясь в анализ ситуации, грозит всем реакционерам немедленной революцией, и статья иезуита, призывающего вернуться к добрым испанским временам, когда существовало подобие теократии и церкви принадлежал решающий голос в стране.

Служение правящему классу в целом для газетчиков дело несложное: пулитико высокого ранга стремятся заручиться их поддержкой и дают немалые деньги. Для сохранения реноме журналистам разрешается время от времени обрушиваться на олигархию — при условии, что босс остается вне критики. Так приобретается популярность, а за популярность платят больше. Видные журналисты попадают в элиту (быть обозревателем крупной газеты — значит пользоваться огромным влиянием), из них рекрутируются чиновники различных ведомств, и прежде всего дипломатического.

Манера подачи газетного материала позаимствована из практики американской прессы, но ученики пошли дальше учителей. Погоня за сенсациями, крикливость и истеричность кажутся чрезмерными даже американским наставникам. Они отмечают полную безответственность и незрелость филиппинской печати. С точки зрения самих филиппинцев, придающих огромное значение такту и вежливости, тон ее вообще нетерпим. В Маниле, правда, еще могут одобрить хлесткость той или иной статьи, но в провинции это вызывает недоумение. «Разве допустимо так писать? — с искренним возмущением спрашивали провинсиано. — У этих людей нет стыда. Почему они утверждают, что наш конгрессмен мошенник и к тому же глуп? Разве так можно говорить? Что они, за дураков нас считают, ведь мы его выбрали? Пусть он заботится о себе, о нас-то он не забывает. У него есть утанг на лооб».

Создается впечатление, что местная печать обслуживает исключительно тех людей, культурные запросы которых удовлетворяются из американских источников, и чужда простому народу. Она как бы лишена корней: существует на Филиппинах, но функционирует по-американски, причем старается показать, что она еще более свободна, чем печать США.

Подборка материалов оставляет желать много лучшего. В полукилограммовом выпуске (крупнейшие из газет печатаются на 32 страницах) с трудом отыщешь дельную статью. Сообщения на культурные темы, например, сводятся к информации о том, кто получил премию и кто ее вручал. Наибольшей популярностью пользуется светская хроника (кто, где, с кем и в каком туалете был на коктейле), спорт, любовные похождения кинозвезд, объявления да комиксы. Новости и передовицы, как правило, не читают. На вопрос «почему?» неизменно отвечают так: «Это же отвратительно. Они только и пишут, что о продажности, фаворитизме, некомпетентности. Не очень-то приятно все время читать о позорной деятельности наших руководителей». В таком ответе есть свой резон, во всяком случае с филиппинской точки зрения: подобные сведения только затрагивают комплекс хийа.

И все же местная пресса заслуживает не только отрицательной характеристики. В газетах появляются и серьезные статьи, помогающие понять филиппинскую действительность. К печатному слову имеют доступ некоторые прогрессивные силы. Можно согласиться с мнением известного манильского журналиста, сказавшего: «В мире есть много продажных правительств, однако немногие действуют в условиях гласности». На Филиппинах, несомненно, есть гласность, но, к сожалению, за разоблачениями печати обычно ничего не следует.

Эффективным средством массовой коммуникации является радио, точнее, оно стало таковым после «транзисторной революции». (До того многие барио, не имевшие электричества, были лишены возможности слушать передачи.) У него аудитория гораздо многочисленнее, чем у прессы. Большая часть программ идет на тагальском и других местных языках, что весьма существенно, ибо, как сказал один комментатор, «даже если человек не умеет читать, слушать-то он умеет». В 1969 г. у 70,8 % семей были приемники, преимущественно транзисторные. Число радиостанций просто огромно: в 1970 г. их насчитывалось 294[36]. Естественно, им не хватает частот, и они забивают друг друга (иногда намеренно). Все эти станции — частные, коммерческие. Государство еще только планирует создать собственную радиослужбу под названием «Голос Филиппин»; ему уже передано оборудование станций «Голоса Америки», расположенных на архипелаге.

С транзисторными приемниками на Филиппинах произошла любопытная вещь. На первых порах из-за высокой цепы они были доступны лишь «сильным людям» и стали одним из важнейших показателей статуса. Их включали всякий раз, когда надо было «произвести впечатление». При этом старались показать, что внимательно слушают передачу, хотя зачастую вовсе не понимали ее. Как-то во время свадьбы, на которой я присутствовал, родители невесты включили приемник на полную мощность. Шум мешал разговору, тем не менее никто и не подумал убавить громкость — подобная просьба была бы воспринята как оскорбление. Самое же пикантное заключалось в том, что транслировалась протестантская проповедь на английском языке, а гости были католиками и, кроме двух-трех человек, английского не знали. Вообще не раз приходилось убеждаться, что транзисторы используются исключительно для создания «шумового эффекта» с целью подчеркнуть торжественность момента. Вот почему на всякое празднество обычно приглашают владельца такого приемника. В деревне от рева транзисторов можно оглохнуть: те у кого они есть, включают их на максимальную громкость. Это делается не только для престижа, но и для того, чтобы доставить удовольствие остальным: человек по «принципу дележа» должен делиться всем, в том числе и звуками своего приемника, иначе он рискует прослыть скупым.

В настоящее время транзисторы подешевели, стали доступны и «маленьким людям». Сейчас новейший японский приемник можно увидеть на шее крестьянина, бредущего с сохой по рисовому полю по колено в грязи за своим слабосильным карабао. Ради приобретения вещи, захватившей его воображение, филиппинец готов отдать последнее сентаво и занять недостающую сумму под огромные проценты.

Радио в большей степени, чем пресса, старается примениться к запросам своих слушателей, и не без успеха. Крестьяне теперь все чаще говорят: «радио сказало…», «радио советовало…», и это звучит как привычное «староста сказал» или «учитель посоветовал…» Такое признание свидетельствует о том, что некоторые включили радио в арсенал традиционных источников информации. Чтобы добиться доверия, оно должно было «подыгрывать» простому тао, выступать в роли приятного собеседника, знающего толк в обхождении и потому заслуживающего уважения.

Интерес к радиопередачам подтверждается тем фактом, что популярные песенки (преимущественно все еще американские) быстро начинают распевать жители всего архипелага. В столь разнородной стране, как Филиппины, и это немаловажно. Однако качество передач и их технический уровень не слишком высоки. Большую часть времени занимают развлекательные программы и реклама. Кроме того, местные станции, стараясь заслужить доверие тао и стать «членом семьи», берут на себя обязанности службы связи. Если у крестьянина, например, пропал буйвол, муниципальные или провинциальные радиостанции помогут его найти; если крестьянин задержался в городе (просто загулял), он может передать по радио сообщение в свою деревню с просьбой не беспокоиться. Телефон и почта в стране работают отнюдь не всегда хорошо, и радио присвоило себе их функции.

Прибегают к помощи радио и политические деятели. Каждые два года предвыборная кампания захватывает все частоты, и тогда, как это водится на Филиппинах, никто не стесняется в резких выражениях. Пулитико, располагающие средствами, прибегают к радиопиратству. Появляется множество анонимных станций, о которых служба радиоконтроля ничего не знает. Содержание передач таких станций всегда одинаково: восхваляется какой-то один кандидат и поносятся остальные. После выборов эти станции бесследно исчезают из эфира, с тем чтобы вновь появиться через два года.

Из всех средств массовой коммуникации только радио может похвастаться доходчивостью. Здесь широко используют традиционные формы изложения материала: говоря о событиях национального масштаба, проводят аналогию с происходящим в деревне — так крестьянам легче понять их. Правда, при этом затушевываются различия между качественно разнородными явлениями, государственные дела воспринимаются как дела общины в расширенном варианте, что никак не соответствует реальности. Представители правящей верхушки изображаются «сильными людьми» общины — добрыми, чуткими, отзывчивыми, всегда готовыми прийти на помощь тао.

Огромной популярностью пользуется в стране кино. Филиппинцы всегда любили зрелища. В свое время испанцы жаловались, что местные жители могут днями смотреть моро-моро — театрализованные представления на темы борьбы христиан с мусульманами юга[37], забывая о работе в поле.

В конце прошлого и первой четверти нынешнего века любимым видом театрального искусства стала сарсуэла — музыкальная комедия типа оперетты, в которой, в отличие от жестко регламентированной тематики моро-моро, отображались события повседневной жизни. В начале американского господства в сарсуэле зазвучал столь резкий протест против новых угнетателей, что колониальные власти иногда запрещали постановки и упрятывали авторов и артистов в тюрьму.

Теперь кино вытеснило и моро-моро и сарсуэлу[38]. Филиппинцы, наверно, самые заядлые кинозрители в мире. На премьеру попасть невозможно, хотя общее число мест в кинотеатрах достигает 700 тыс. Ежегодно их посещают 381 млн. человек. По числу выпускаемых фильмов Филиппины занимают третье место в мире, уступая только Индии и Японии. Производится примерно 200 фильмов в год. Но в прокате они составляют лишь около 40 % (50 % фильмов — американские, остальные — европейские).

Местные режиссеры на первых порах развивали традиции сарсуэлы, в их картинах тоже выражался социальный протест, порой содержалась острая сатира на существующий строй, едко высмеивались пулитико. Однако в целом в кино господствовали любовная драма (неувядающая тема для филиппинцев) и филиппинский вариант гангстерских фильмов и вестернов. В последние пять-шесть лет произошел резкий поворот в тематике кинопроизведений, и поворот не в лучшую сторону: экран захлестнула волна порнографии. Появились так называемые бомба-фильмы (под словом «бомба» здесь понимали явление необычное, сенсационное, теперь его значение сузилось, и оно стало синонимом слова «порнография»), которые почти целиком вытеснили все другие картины, кроме гангстерских, куда, впрочем, тоже вводятся эротические сцены.

Интерес к кино не иссякает, залы никогда не пустуют. Зарубежные ленты (и местные также) показывают жизнь малопонятную для тао. Но кое-что он о ней знает. Сидя в затемненном зале, «маленький человек» волен воображать себя участником событий, происходящих на экране. Он временно избавляется от гнета обыденности и в мире грез поднимается на высоты, в реальной жизни для него недосягаемые. По всей вероятности, правы те, кто утверждают, что на архипелаге кино превратилось в важнейший социальный наркотик.

Значительное развитие на Филиппинах получило телевидение — пожалуй, даже слишком значительное, если учесть общий уровень развития страны. Как и во многом другом, здесь отмечается несбалансированность. Достаточно сказать, что в Маниле, где имеется 243 тыс. телевизоров, программы передаются по семи каналам (считается, что телепередачи смотрят в общей сложности 1 млн. зрителей), тогда как в Нью-Йорке, например, где около 7 млн. приемников, — по шести каналам. Строительство и содержание их обходится дорого, и вложения капиталов в данную сферу кажутся непроизводительными. В этом до известной степени проявляется стремление перещеголять индустриальные государства. Кроме того, подталкивает конкуренция: инвестиции в другие отрасли не так быстро приносят прибыль, и там уже окопались иностранные монополии. Имеет значение и разобщенность правящей верхушки: отдельные ее группы непременно хотят обзавестись своей станцией.

Телевидение, подобно прессе и радио, тоже коммерческое и существует главным образом на доходы от рекламы и продажи времени политическим деятелям. Потребность в рекламе не так уж велика, и телекомпании борются друг с другом за рекламодателей, тех не хватает, и они вынуждены вести передачи неполное время. Филиппины почти не производят собственных телевизоров, их поставляет в основном Япония. В 1969 г. только у 8 % семей были телевизионные приемники, причем сосредоточены они преимущественно в городах. Деревне это средство массовой коммуникации остается недоступным. Поэтому ориентированы программы в первую очередь на городского жителя; большинство передач зарубежные, прежде всего американские. Дело в том, что местная получасовая программа стоит телестанции 1,5–2 тыс. песо, иностранные же компании продают их за 800 песо. При финансовых трудностях, которые испытывают телекомпании, иного выхода у них нет.

Несмотря на относительно высокий технический уровень (цветное изображение, например, появилось в стране еще в 1966 г., сейчас в Маниле два канала цветного телевидения), по своей действенности телевидение уступает печати и особенно радио, хотя его широко используют и в политической борьбе. Во время предвыборных кампаний пулитико не сходят с экранов. Они, как говорят филиппинцы (и американцы тоже), совершенно откровенно «продают» себя, т. е. занимаются безудержной саморекламой.

В процессе длительного общения с самой развитой капиталистической страной часть филиппинцев усвоила и позаимствовала некоторые психологические навыки — привычку выслушивать чужое мнение, привычку к полемике. Разумеется, это касается лишь незначительной прослойки, прежде всего интеллигенции. Для большинства, как отмечалось, главную роль по-прежнему играют традиционные способы связи и передачи информации. Между этими способами и современными средствами массовой коммуникации происходит сложное взаимодействие.

Музыку, песни простой тао воспринимает сам, ни у кого не спрашивая совета. Он очень привержен также к любовной драме, но едва ли у него возникает стремление подражать какому-либо персонажу, и видимого влияния такие передачи на его взгляды не оказывают. Что до новых идей и мнений, поступающих по современным каналам и адресованных ему непосредственно, то здесь дело обстоит еще хуже. Казалось бы, ничто не мешает человеку реализовать полученные идеи. На практике же возникает глухая стена: отношение к новым идеям и представлениям определяется одобрением или неодобрением «сильных людей». По радио сколько угодно могут говорить о более прогрессивном способе выращивания риса, о том, что взгляды кандидата левых сил наилучшим образом выражают интересы тао, для последнего все это остается пустым звуком, пока то же самое не скажет помещик, лидер, капитан де барио, учитель или просто сосед. Тао доверяет лишь сведениям, полученным из привычных источников, и не решится принять то, к чему склоняет его печать, радио и, в меньшей степени, телевидение.

Мир филиппинца все еще управляется традиционным социальным механизмом, и развитие средств массовой коммуникации само по себе не в силах разладить его. Более того, этот механизм берет их на вооружение и подчиняет себе. Так что едва ли следует обольщаться впечатляющими цифрами о числе газет и радиоприемников и полагать, что человек, получивший непосредственный доступ к новым воззрениям, уже освобождается от состояния зависимости.

Несомненно, роль средств массовой коммуникации на Филиппинах нельзя сводить к нулю. Она значительна, хотя едва ли ее можно назвать решающей, как то пытаются доказать многие исследователи, видящие именно в них залог прогресса. Эти средства стали основным источником информации для лиц, за которыми по традиции закреплено право интерпретировать ее и право налагать на нее вето (т. е. для «сильных людей»). Через них она, пусть в тенденциозном и искаженном виде, доходит до тао и влияет на него. Современная информация и непосредственно поступает к простому человеку. Сведения, получаемые по новым каналам, хотя и корректируются старыми авторитетами, все же выводят его за узкие рамки привычных представлений барангая и приобщают к жизни нации. Какие-то культурные ценности становятся достоянием всех жителей страны.

Но связь между различными слоями, между государственными органами и гражданами (т. е. связь по вертикали), как и раньше, осуществляется почти исключительно на основе личного многоступенчатого контакта, которому филиппинцы отдают предпочтение перед любым другим. Прежняя ценностная ориентация сохраняется, а потому, несмотря на относительно высокий уровень развития средств массовой коммуникации, они играют здесь вовсе не ту роль, что, скажем, в США.

Система образования. В отличие от испанцев, которые держали народ колонии в невежестве, препятствуя долгое время даже изучению «туземцами» испанского языка, американцы с самого начала видели в просвещении важнейшее орудие своего влияния. Они не без оснований полагали, что через систему образования, построенную по их образцу, будет проще всего проводить идеологическую обработку местного населения и развивать экономику страны в желательном для США направлении.

Филиппинцы всегда испытывали почтение к учености, образование было и остается для них наиболее доступным средством повысить статус, и они с глубоким уважением относятся ко всем, кто помогает им в данной области. Удовлетворяя эту естественную тягу к просвещению, американцы помимо всего прочего добились того, что у многих жителей архипелага сложилось представление об Америке как о добром бескорыстном друге, заботящемся о менее удачливом младшем партнере. Только в последние годы филиппинцы начали подсчитывать прибыли и убытки, и оказалось, что за знания, полученные ст колонизаторов, пришлось уплатить дорогой ценой — в первую очередь если не потерей, го значительным ослаблением чувства национального самосознания тех общественных слоев, которые переориентировались на американские культурные ценности.

У части населения выработалось то, что в стране принято называть «колониальным мышлением». Под ним подразумевается отношение к США как к «старшему брату»; и это не просто риторическая фигура уподобления, а реальность с важными практическими последствиями. По местным понятиям, старший брат — непререкаемый авторитет, и на него следует полагаться не только в трудную минуту, но и во всех случаях жизни. В этих кругах выработалась привычка считать все американское — и в материальной и в духовной сфере — самым лучшим, привычка к зависимости и неверие в собственные силы.

Немалую роль в этом сыграло распространение английского языка, что облегчалось языковой раздробленностью[39]. Сейчас в больших городах часто слышится английская речь. Некоторые местные жители не без гордости говорят, что Филиппины — третья в мире (после США и Англии) англоязычная страна. По данным переписи, английским владеют 39,5 % населения, но к этой цифре надо подходить осторожно. Знание английского языка — вопрос престижа, с ним часто связаны определенные льготы, оно облегчает трудоустройство. Естественно, что при переписи всякий, кто способен сказать хотя бы good morning, указывает, что владеет им.

Прожить в стране со знанием только английского языка можно далеко не везде. Как сказал мой профессор в университете, «с тагальским я буду понят почти повсюду на Филиппинах. Но если бы я попробовал обойтись только английским, боюсь, мне пришлось бы голодать, а кое-где меня, пожалуй, побили бы камнями». Путь к сердцу филиппинца лежит через его язык, и своим считают лишь того, кто знает пилипино, т. е. тагальский, обогащенный заимствованиями из других местных языков (в настоящее время им владеют 48 % населения). Я говорил по-тагальски и на севере Лусона, заселенном илоканцами, и на центральных Бисайских островах, где живут висаянцы, и на многоязыком Минданао, самом южном острове архипелага. И всегда филиппинцы, даже нетагалы, выражали удовлетворение по поводу того, что иностранец владеет их языком. Они так и говорили: «Вы знаете наш язык».

При встрече два филиппинца-нетагала сначала пробуют свои силы в английском, но уже через две-три минуты обязательно переходят на тагальский (с вкраплениями из английского), потому что он по своему строю и словарю несравненно ближе к их родным языкам. Его употребляют в качестве языка внутрисемейного общения: если, например, муж — илоканец, а жена — висаянка, то между собой они говорят на тагальском, их дети же только его и знают.

Вообще молодое поколение все меньше и меньше употребляет английский. Многие студенты Филиппинского университета, с которыми я учился, с трудом изъяснялись на нем. И все же позиции английского еще прочны, и это имеет не только негативное значение: через него филиппинцы получают непосредственный доступ к мировой культуре. На английском языке созданы и продолжают создаваться крупнейшие произведения национальной литературы, и, видимо, английская речь еще долго будет звучать на островах.

В школах, которые открыли здесь американцы, первоначально преподавали солдаты оккупационной армии. (И сейчас еще на Филиппинах можно увидеть настенные календари с изображением американского солдата в форме конца прошлого века с малышом на коленях и с открытой книжкой в руках.) Вообще же вначале местные дети, да и взрослые тоже, боялись «больших краснолицых американо», и тем стоило немалого труда расположить их к себе. В 1900 г. на транспорте «Томас» прибыли около 600 учителей — их и поныне вспоминают как «томаситов» — и разъехались по всем островам. Их субъективные устремления едва ли вызывают сомнения, в основном это были люди с твердыми религиозными убеждениями, полагавшие, что осуществляют благородную миссию: несут отсталому народу знания, приобщают его к демократии и высшей культуре, носителями которой они себя считали. Объективно же их деятельность и деятельность их преемников имела для филиппинцев скорее отрицательные последствия — к американской культуре они сколько-нибудь прочно не приобщились, но в собственной многое забыли.

Молодые филиппинцы, в свою очередь, направлялись за знаниями в США, их посылали туда за государственный счет и называли поэтому пенсионадо — «пенсионеры». По возвращении на родину многие из них получали высокие посты и нередко становились надежным орудием колониальной политики.

На первый взгляд достижения филиппинцев в области просвещения кажутся немалыми — декларировано всеобщее и равное образование. По уровню грамотности страна занимает второе место в Азии (80 % населения умеют читать и писать), уступая только Японии (98 %). В 1971 г. 9 млн. жителей из 38 млн. были учащимися. Практически в каждом из 32 339 барио есть школа (часто просто навес, но в тропиках и этого достаточно). Особенно поражают цифры, характеризующие высшее образование. В стране действует 631 колледж и университет, а число студентов превышает аналогичные показатели для ряда европейских государств (на Филиппинах один студент приходится на 106 человек, в Дании, например, — на 287). Западные социологи, рассматривая проблему модернизации традиционного общества, иногда утверждают, что развитие системы просвещения служит решающим фактором в этом процессе и ведет к изменениям во всех прочих сферах жизни. Практика Филиппин лишний раз доказывает, что при сохранении отсталых социально-экономических отношений никакие успехи в области образования сами по себе не в силах обеспечить прогресс.

Впрочем, при ближайшем рассмотрении успехи эти в значительной мере оказываются иллюзорными. Тщательный анализ цифр свидетельствует, что не все обстоит благополучно даже с количественными показателями. Прежде всего, в филиппинской школе очень велик отсев. Сорок пять процентов учащихся начальных школ не могут продолжать учебу из-за материальных затруднений в семье: родителям нечем платить за учебники, не хватает денег на одежду, обувь. (При чувствительности филиппинцев они скорее предпочтут оставить детей дома, чем отправить, в школу не в должном виде.) На сегодняшний день 65 % населения страны имеют образование только в объеме трех-четырех классов, среднюю школу оканчивают всего 14,4 % детей в городах и только 3,2 % в сельской местности. Образование, таким образом, далеко не всеобщее.

Не является оно и равным. Существуют привилегированные частные учебные заведения (такие, как иезуитский Атенео, Университет св. Фомы, основанный еще в 1611 г.), стоимость обучения в которых делает их недоступными для подавляющего большинства населения. Их выпускники получают несравненно лучшее образование, и перед ними открываются более широкие перспективы. Девяносто пять процентов студентов посещают частные колледжи и университеты — такого, наверно, нет ни в одной стране мира. Вузы фактически представляют собой коммерческие предприятия, работающие ради прибыли. Привилегированные учебные заведения получают ее, устанавливая высокую плату, что позволяет поддерживать качество преподавания на достаточно высоком уровне. Большинство же достигает прибыльности, бесконечно увеличивая число учащихся (частный Университет Дальнего Востока насчитывает, например, 60 тыс. студентов — поразительная цифра!). Фактически они превратились в «мельницы дипломов» (так их называют на Филиппинах). Для поступления в них не требуется ни экзаменов, ни документов. Возможно, этим объясняется одно странное явление: по всем статистическим данным, число студентов превышает число учащихся старших четырех классов средних школ (20,9 % и 15 % соответственно), видимо, в колледж или университет поступают лица, не получившие среднего образования. Диплом об окончании колледжа дает гораздо больше, чем аттестат об окончании средней школы, поэтому сразу стараются добыть его.

Система подготовки кадров высшей квалификации никоим образом не отвечает реальным потребностям страны. Самой привлекательной, как уже указывалось, считается профессия юриста. На Филиппинах один студент юридического колледжа приходится на 1976 человек населения, тогда как в США — на 4485. Инженеров выпускается в 40 раз меньше, чем юристов. Не вызывает сомнения и факт перепроизводства учителей: на каждое вакантное место претендуют от 10 до 15 человек.

Если принять во внимание качество филиппинской системы образования, то картина будет еще более удручающей. Одной из серьезных проблем является проблема языка. Обучение в основном ведется на английском, что затрудняет усвоение материала. На это жалуются преподаватели всех уровней. Английский неизбежно подвергается влиянию местных языков, и учащиеся просто строят предложения из английских слов по правилам родного синтаксиса[40].

Методика преподавания не соответствует характеру филиппинцев. Учащиеся боятся отвечать на вопрос учителя: ведь тут легко ошибиться, попасть в неловкое положение, стать объектом насмешки. Лучше всего затеряться в классе и не лезть вперед. Учителю по три-четыре раза приходится вызывать ученика, прежде чем тот соберется с духом и решится встать. Везде, в том числе и в колледжах, преобладают письменные виды работ, которые обычно списываются до запятой, устные же ответы представляют собой дословное воспроизведение текста. Учащиеся не привыкли высказывать свое мнение ни по существенным, ни по маловажным вопросам. Даже в университете профессора вынуждены приноравливаться к этому — они просто диктуют материал целых разделов курса (потом он будет вызубрен). Возражение со стороны слушателей, спор и даже просьба развить то или иное положение — вещи просто немыслимые (как я мог убедиться, для обеих сторон — и для студентов и для преподавателей). Позаимствованные из США «объективные методы оценки» не требуют умения рассуждать, и ответ часто сводится к угадыванию (заполнить пропуски, указать, верно или неверно то или иное утверждение, выбрать из ряда положений правильное и т. д. — все это, может быть, и полезно, но не предполагает в учащихся способности самостоятельно мыслить).

Студент производит впечатление потерянного. Он сам выбирает учебные дисциплины из числа предложенных и потому каждый предмет изучает в разных группах, так что ни о каком коллективе в этих условиях говорить не приходится. Подобная система, возможно, неплоха для американцев, но для филиппинцев она явно не годится, так как исключает чувство локтя, столь нужное им.

Содержание обучения во многом объясняет апатию и инертность обучаемых и обучающих. Школа дает знания не столько о родной стране, сколько о США. Филиппинские учащиеся лучше знают Франклина, чем Рисаля, события войны за независимость в США, чем события филиппинской революции 1896–1898 гг., и чаще рассуждают о пшенице, чем о рисе. Пресса сообщает, что кое-где в отдаленных барио на ежедневной обязательной церемонии подъема флага в школах до сих пор поднимают американский звездно-полосатый флаг вместо филиппинского. Американизированная правящая верхушка, контролирующая систему образования, стремится через нее проводить свое влияние, что совпадает с целями неоколонизаторов. Видный историк Эрнандо Абайя так охарактеризовал сущность филиппинской системы просвещения: «В своей основе иностранное господство покоится на том, что угнетенному населению с помощью «соответствующего» обучения привиты чуждые ему ценности, внушено представление о закономерности того, что над ним властвуют, что его эксплуатируют. Поэтому американцы для закрепления своего господства с самого начала стали заботиться о создании соответствующей системы образования. Мышление и вся культура угнетенных и эксплуатируемых людей должны были так измениться, чтобы они почитали свои отношения с Соединенными Штатами за высшее благо, а утрату таковых — за большое несчастье. Постепенно с помощью специальной системы образования филиппинцев научили принимать эксплуатацию за помощь, угнетение — за свободу, а иностранный диктат — за гарантию национальной безопасности. Воспитанные в этом духе люди принимают американские интересы за продолжение своих собственных и защищают их в ущерб истинным нуждам своей страны».

Национальная школа является филиппинской только по названию. По содержанию и методам обучения она американская и потому воспринимается как нечто чуждое, не имеющее касательства к жизненной практике. Школа всегда служит важным инструментом социализации, включения личности в общество. Здесь же этот инструмент резко противоречит другим, прежде всего семье. Ценности, которым учит местная школа суть ценности развитого капиталистического общества. В ней говорят о гражданском долге, пропагандируют культ личного успеха, пытаются привить уважение к труду, утверждая (в соответствии с протестантской этикой), что только так человек может добиться успеха. Для филиппинцев же важен не гражданский, а «внутренний долг», преуспеяние немыслимо без помощи «сильных людей» и лишь связи с ними открывают «путь наверх».

Все вроде бы относятся с глубоким уважением к тому, чему учит школа и в то же время внутренне не принимают ее установок: о них, как и о религии, охотно говорят, но им не следуют. Человек с пафосом рассуждает о гражданских добродетелях, однако жизнь не требует их проявления. Необходимо и достаточно признавать лишь принципы утанг на лооб, хийа и пакикисама, т. е. добродетели не гражданина — члена общества, а человека — члена родового коллектива.

Все это неизбежно отражается на положении учителя. Он пользуется почти таким же уважением, как священник, но, подобно ему, не может похвастать особой результативностью своих трудов. Тао прислушивается к его советам, однако не дозволяет ему войти в свой внутренний мир. Учитель учит тому, «чего в жизни не бывает», — такова уж его обязанность. Опыт резко расходится с тем, что написано в книгах.

Наибольшему воздействию американской культурной традиции подвергается филиппинская интеллигенция — конечный продукт принятой системы просвещения. Это особенно справедливо по отношению к той ее части, которая получает образование в США. Молодой человек волей-неволей усваивает новые взгляды, новые идеи, новые нормы поведения. Окончив обучение и начав практическую работу, он вдруг обнаруживает, что между его новыми устремлениями и филиппинской реальностью существует разрыв, который печем заполнить.

Простой тао выучивает немногое и не задумывается над противоречием между «сущим и должным». Интеллигенция же ощущает это противоречие в полной мере, что ставит ее в чрезвычайно сложное, можно даже сказать трагическое, положение. Она признает, с одной стороны, традиционные ценности, посредством которых филиппинцы с незапамятных времен осмысливали свое существование, с другой — ценности западной культуры, прежде всего достижения в области науки и техники, и страстно желает, чтобы они стали достоянием народа. Однако обе эти системы ценностей во многом не согласуются, установки, по которым интеллигенция ориентирует свое поведение, из-за их разнородности сталкиваются, порождая внутреннюю напряженность, конфликт. Интеллектуальные построения, которыми она пытается оправдать свое существование, рушатся при первом же соприкосновении с действительностью. Она не знает, к чему «приписаться»: на родине ее воззрения отвергаются, чуждыми они остаются и для представителей американской культуры.

Тема трагизма интеллигенции проходит через всю современную художественную литературу. Типичный герой многих произведений — молодой человек, вернувшийся из американского колледжа и преисполненный самых радужных надежд. При соприкосновении с действительностью эти надежды рушатся, и он либо отказывается от «американского наследства», либо, будучи не в силах вынести противоречия между идеалом и реальностью, кончает жизнь самоубийствам.

Отторжение от родной среды, разрыв с практической деятельностью, психологией коллектива, в котором все прочно связаны, переживается крайне тяжело. Если раньше почти вся жизнь человека регламентировалась господствующими верованиями и обычаями (индивидуальные представления, конечно, есть и в родовом коллективе, но там они играют ничтожную роль сравнительно с коллективными), то теперь привычные ориентиры исчезают, он вдруг обнаруживает пустоту и испытывает горькое чувство потерянности. В подобном положении он готов ухватиться за что угодно, лишь бы вновь обрести себя — лучше всего за такие идеи, которые с порога отметают его прежнее существование, снимают с него бремя мучительных поисков и указывают ему «врага». Этим, как представляется, до известной степени можно объяснить притягательность маоцзедуновских идей для части местной интеллигенции. Не случайно пропекинские раскольники имеют влияние прежде всего на учащуюся молодежь и образованные слои.

Если в развитых капиталистических государствах мелкий буржуа, исторгнутый из общества, впадает в отчаяние и готов прибегнуть, к самым радикальным средствам, предлагаемым «сверхреволюционными теориями», то в развивающейся стране, подобной Филиппинам, отчаяние человека, исторгнутого из среды людей с общинной психологией, еще более велико. Он становится легкой добычей тех, кто, не апеллируя к разуму, обращается к эмоциям и зовет к «решительным действиям», направленным на «немедленное разрушение существующего порядка». Есть ли в данное время условия для таких действий, могут ли они дать сколько-нибудь положительный результат, не приведут ли к ухудшению положения тех самых масс, от имени которых выступают эти люди, — даже постановка подобных вопросов воспринимается как отклонение от «революционного поведения».

«Главное — действовать» — так объяснял мне один промаоистский молодежный «вождь» в студенческой столовой Филиппинского университета. На вопрос, почему же так мало делается для привлечения масс — ведь в конце концов буржуазная демократия, пусть ограниченная, создает условия для этого, последовал ответ: «Наши действия и есть лучшая агитация. Главное — вызвать беспорядки, вооруженное столкновение. Чем хуже положение народа — тем лучше, тем скорее он поднимется на борьбу. И если даже мы погибнем на баррикадах, все равно найдутся люди, которые сумеют использовать взрывчатую ситуацию, созданную нами».

Надо быть совершенно неосведомленным о ситуации в стране, чтобы рассуждать подобным образом. Тактика «левых» экстремистов отталкивает массы. Многие филиппинские труженики еще опутаны родовыми и феодальными пережитками, и требуется серьезная политическая работа, чтобы они осознали свою силу и свое место в обществе. Эту работу в чрезвычайно сложной обстановке неустанно ведет Коммунистическая партия Филиппин.

Что касается того, что «найдутся люди», то они и вправду находятся, но только в крайнем правом лагере. Амбициозные пулитико предоставляют маоистам средства и даже оружие, рассчитывая использовать «взрывчатую ситуацию» для достижения своих корыстных целей. И пропекинские раскольники отнюдь не гнушаются сотрудничеством с откровенными реакционерами — тому есть достаточно документальных подтверждений.

В этнографии для характеристики индивида, стоящего на рубеже двух культур, существует понятие «маргинальная личность». При благоприятных условиях, утверждают этнографы, через таких людей идет взаимообогащение культур. Но это при благоприятных условиях, которые в принципе возможны при высшем типе социально-экономических отношений. Для филиппинского же интеллигента маргинальный статус оборачивается тяжелым бременем. Нередко он оказывается перед необходимостью отвергнуть какую-то из систем ценностей. Сам выбор небогат: отказаться от западной культуры (что выражается в уже упоминавшемся странном призыве «убить западного отца»; нельзя же зачеркнуть 400 лет филиппинской истории) или от национальной традиции. В последнем случае горечь сменяется презрением к своему народу и человек начинает говорить о соотечественниках в насмешливом и издевательском тоне. Во время пребывания в стране мне не раз и не два приходилось встречать образованных филиппинцев, которые отзывались о своем народе как о нации ни к чему не способных ленивцев и глупцов. Эти люди на все смотрят глазами американцев, причем далеко не лучших американцев. Нередко свои беды они выдают за всеобщие, и тогда появляются рассуждения о шизофреническом характере филиппинцев, их невротической нерешительности и т. д.

Чаще же всего представители интеллигенции не делают никакого выбора, они носят с собой свою раздвоенность, и это отражается на их психике, поведении, взглядах. (Как точно подметил один советский турист, побывавший на архипелаге, «у местных интеллигентов какая-то виноватая улыбка».)

Лишенная связи с народом, часть интеллигенции варится в собственном соку, она и рада бы служить своей стране, но у нее не получается. Так в эпоху, когда интеллектуальный потенциал нации приобретает огромное и все возрастающее значение, ее интеллектуальные силы оказываются отчужденными. Это, пожалуй, самый серьезный ущерб, который колониализм нанес духовной жизни страны.

Сейчас ущерб наносится и другим, более прямым способом — речь идет об «утечке мозгов». По американским иммиграционным законам, принятым в 1965 г., преимущества на въезд получают лица, обладающие квалификацией. Как выразился один английский ученый, дискриминация по расовому признаку сменилась дискриминацией по признаку квалификации. Принятие этих законов немедленно сказалось в бывшей колонии: если в 1965 г. всего 90 филиппинцев с высшим образованием получили американское гражданство и выехали в США, то в 1967 г. — уже 1066, а в 1968 г. 19 369 человек оформляли документы на выезд. Около 7 % выпускников колледжей эмигрируют в Соединенные Штаты — как правило, самая талантливая часть молодежи.

Наибольший процент среди эмигрантов составляют врачи и медсестры, которые, кстати сказать, завоевали репутацию одних из лучших в мире. То, что говорилось об общем невысоком уровне подготовки специалистов, никак не распространяется на врачей. Создается впечатление, что у филиппинцев есть какая-то врожденная склонность к занятиям медициной, не последнюю роль, видимо, играет их природная мягкость и чуткость. К некоторым врачам на архипелаг приезжают больные из многих других государств. В США четверть практикующих врачей-иностранцев являются филиппинцами; филиппинские медики в Канаде и Западной Германии исчисляются тысячами. В то же время в Маниле один врач приходится на 670 человек, а в провинции — на 4779. Поэтому неубедительно звучат аргументы, призванные оправдать эмиграцию специалистов. Рассуждают о нехватке вакансий или о том, что уехавшие, посылая денежные переводы своим родственникам (святая обязанность филиппинцев), способствуют накоплению твердой валюты в стране. В какой-то степени «утечка мозгов» объясняется культурной ориентацией выпускников колледжей. Не случайно из пяти филиппинцев, обучающихся за границей, только трое возвращаются на родину.

Духовная разобщенность интеллигенции и оторванность ее от народа постепенно преодолеваются, но на этом пути возникает множество сложностей. Филиппинская культура, имеющая три источника, до сих пор не стабилизировалась — сказываются центробежные тенденции. В трудах местных писателей, философов, историков, социологов неизбежно всплывают роковые вопросы: «Кто такие филиппинцы?», «Что такое филиппинская культура?». И это не риторические вопросы, а желание разобраться в жгучих проблемах, неизбежно встающих перед каждым мыслящим человеком.

Окончательный ответ даст история, поскольку процесс слияния столь разнородных элементов все еще далек от завершения, и трудно предугадать, что будет отброшено, а что оставлено. Так или иначе, дело отнюдь не облегчается тем, что интеллигенция, по своему положению призванная осмысливать и в какой-то степени направлять его, сама лишена внутреннего единства и оторвана от своих корней. Не вызывает сомнения, что в этом повинна навязанная колонизаторами система образования, которая и сегодня, через четверть века после предоставления независимости, служит инструментом неоколониальной политики. Это все отчетливее начинают понимать в стране, о чем свидетельствует, например, программный документ организации «Движение за развитие национализма»[41]. В нем говорится: «Экономическая отсталость Филиппин усугубляется господством колониальной культуры, в результате чего не только распространяется миф об американском бескорыстии, но и порождается образ мыслей, когда все иностранное считается лучше филиппинского. Еще до подавления революции 1896 г., а особенно после него, американцы поняли, что нужно отвлечь внимание филиппинцев от революционной борьбы. Основным средством, с помощью которого они старались направить развитие филиппинского духа в нужное им русло, явилась система образования — мягкий, но надежный инструмент порабощения. Илюстрадос, капитулянты и прозападные элементы были включены в новую колониальную структуру и стали опорой режима.

Для филиппинцев, учившихся по новой системе, борьба против колонизаторов отходила на задний план. По мере того как все большее их число усваивало идеи и ценности колониальной державы, становилось все более очевидным, что деятельность американцев в области просвещения преследует политические цели.

На сегодняшних Филиппинах идеи, ценности и взгляды, составляющие основу колониального мышления, служат сохранению статус-кво, поскольку они способствуют распространению идеалистических социально-политических воззрений, игнорирующих грабительский характер существующего строя. Культурная система несет в себе острые противоречия: достижения науки соседствуют с предрассудками, самый откровенный индивидуализм — с забитостью и покорностью…

Появление декадентских и атавистических направлений в искусстве, которые на первый взгляд воспринимаются как протест против господствующей культуры, служит показателем ее банкротства…

Националистическое движение должно, следовательно, объяснять народу, что авангардистское направление, равно как и направление, зовущее назад, отвлекают внимание трудящихся, и показывать, что подлинно живая и динамичная культура может развиться только после решения основных проблем, стоящих перед страной.

Господствующие в филиппинском обществе ценности распространяются с помощью английского языка. Использование его в качестве языка обучения облегчает американское культурное засилье… В настоящее время система образования в нашей стране служит целям американской политики. Надо, однако, отметить, что колониальное мышление распространяется также с помощью фильмов, книг, журналов и газет на пилипино и других местных языках…

Главная задача националистического движения в области культуры — освободить филиппинский дух от колониальных оков и овладеть средствами достижения полной независимости».

Если отбросить упоминания о мистическом «филиппинском духе», то с этой оценкой положения в области культуры в какой-то мере можно согласиться.

«Американское наследие» на Филиппинах все еще живо, причем внешне заявляет о себе гораздо громче, чем испанское. Собственно, говорить приходится не о следах пребывания американцев, а о самом их пребывании. В Манильском порту стоят на рейде военные корабли под звездно-полосатым флагом, во многих городах полно американских солдат и моряков, на центральных улицах красуются вывески отделений американских фирм, да и сами улицы нередко спланированы американцами, и примечательные здания построены ими же (самое высокое здание Манилы двадцатидвухэтажный отель «Хилтон»).

Филиппины недаром называют «витриной США» в Азии. Реклама настойчиво пропагандирует американские товары, и к ним привыкли в самых глухих уголках (даже в отдаленном барио кто-нибудь обязательно торгует кока-колой). Предметом гордости для ряда филиппинцев является обладание именно американскими вещами (финансовый магнат, глядя на свои часы, не преминет заметить, что именно такие часы носят сейчас на Уолл-стрите). Подражание американским образцам не знает границ. Здесь любят говорить: «Все, что есть в США, есть и на Филиппинах». И это не просто слова. Стоит в Америке появиться новому веянию — в музыке, танцах, пении или даже в манере поведения и способе времяпрепровождения, — как тут же возникает его филиппинское подобие. Об известном певце не скажут просто, что он г-н такой-то — нет, обязательно добавят, что это «Фрэнк Синатра Филиппин» или что-либо в том же роде — для популярности. Некоторые горожане усвоили манеру держаться «по-американски» — похлопывают собеседника по плечу, громко смеются, ведут себя довольно бесцеремонно, что никак не вяжется с традиционными представлениями о приличиях.

Словом, все атрибуты американского образа жизни налицо. Турист из США, приехавший на Филиппины на короткое время, обнаружит вокруг знакомые предметы, обслуживание покажется ему типично американским, люди, с которыми он столкнется, будут излагать привычные идеи, причем на его родном языке, и он уедет домой в приятной уверенности, что американизация страны вполне удалась. Но если тот же турист задержится подольше, он сможет увидеть антиамериканскую демонстрацию у посольства США, из газет он узнает, что филиппинцы вовсе не выражают восторга зависимостью от «старшего партнера», в общении с людьми за внешней откровенностью и дружелюбием скоро научится распознавать отчуждение и холодность.

Американцы-старожилы настроены далеко не восторженно и оценивают итоги американизации довольно пессимистично. Живут они замкнуто и мало общаются с местным населением, для которого остаются колонизаторами. Они уже давно установили горькую истину: «туземцы» не испытывают к ним симпатий. Если же к янки выказывают благорасположение, то не столько ради него самого, сколько ради его долларов. В глаза его называют Джо (так филиппинцы именуют всех американцев мужского пола), и это звучит дружески и фамильярно, но за глаза его называют кано (усеченная форма от испанского американо), и это имеет оскорбительный оттенок. Теперь его могут назвать так и в лицо. Американцы, даже расположенные к филиппинцам, все же кажутся последним слишком бесцеремонными. Когда подобным образом ведет себя соотечественник, его прощают, ибо понимают, что он играет навязанную ему роль и что среди своих он поведет себя совсем иначе: будет сдержанным, вежливым, постарается не задеть других и даже есть предпочтет руками, а не при помощи ножа и вилки. Роль сыграна, но это не значит, что она нравится исполнителю.

Влияние США проявлялось главным образом в сфере государства и права. Особенно сильным оно было в годы колониального режима, но после предоставления независимости начался все ускоряющийся процесс «филиппинизации». В связи с этим здесь все чаще задают тревожные вопросы: удалось ли США привить жителям далекого архипелага свои идеалы? Какова вообще судьба американского наследия на Филиппинах? И что будет дальше? Ответ может дать только будущее. Пока несомненно одно: американское пребывание не пройдет бесследно, хотя американцы не проникли в душу филиппинцев так глубоко, как испанцы; у них было меньше времени (правда, больше средств), к тому же главные усилия они прилагали к той области, которая не в такой степени, как религия, затрагивает повседневную жизнь и поведение людей. К католицизму, пустившему на архипелаге глубокие корни и продолжающему оказывать огромное воздействие на духовную сферу, филиппинцы приросли, и расстаться с ним им было бы труднее, чем с принесенными из США идеалами. Можно полагать, что простой тао довольно безразлично воспринял бы исчезновение многих буржуазно-демократических институтов, но он едва ли согласится отказаться от религиозных праздников и шествий. Неважно, что в религии видит он не то, что требуют от него богословы, — сила веры измеряется привязанностью к ней верующих, а не знанием доктрины.

Разрыв между буржуазно-демократическими принципами и филиппинской действительностью все углубляется. Это приводит многих наблюдателей к выводу о том, что на Филиппинах разыгрывается комедия, что все государственное устройство, вся политическая жизнь — не более чем карикатура на американский оригинал. Представляется, однако, что в происходящем здесь гораздо больше трагических черт. Колониализм нанес стране тяжелую травму и то, что мы видим на Филиппинах, — это не театральная маска, а лицо, искаженное подлинным страданием.

ТРУДНОСТИ ПЕРЕХОДА

Почти четыре века господства испанских и американских завоевателей многое изменили в жизни страны, но изменения эти коснулись преимущественно надстройки — государственного устройства, идеологии и религии, юридических норм и политической организации общества. Производственные отношения трансформировались не столь уж существенно. «Пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям»», еще не разорваны.

Конечно, за 400 лет отношения между «сильными» и «маленькими» людьми эволюционировали, но их эксплуататорская, в основе своей феодальная, сущность осталась. Эти отношения (то, что называется «внеэкономическим принуждением») были перенесены в новые сферы, которые, казалось бы, их исключают, — в область отношений между трудом и капиталом на современном капиталистическом предприятии, между выборным должностным лицом и избирателем и т. д.

После получения политической независимости размывание родовых и феодальных связей происходит значительно активнее. Ускорение вызывается капиталистическим развитием. Аграрное общество уходит в прошлое, на смену ему идет индустриальное. Этот процесс, который в Европе занял около 500 лет и сопровождался колоссальными потрясениями, в развивающихся странах совершается гораздо быстрее. Коренной ломке подвергаются социальные институты, взгляды, разделяемые членами общества, их психология. Порой ломка начинается еще до того, как созданы новые институты и ценности, что тяжело сказывается и на отдельном человеке, и на обществе в целом. Часть его живет по-новому — в мире, где устанавливается больший контроль над окружением, часть живет по-старому — в мире, где сохраняются древние верования, где человек почти полностью зависит от природы.

На Филиппинах ломка совершается особенно болезненно, хотя это, быть может, не так уж бросается в глаза. Кажется, что жизнь течет однообразно и спокойно. Со стороны тагальские барио выглядят очаровательно. Легкие изящные хижины на сваях прячутся в негустой тени стройных пальм. Возле них бродят куры и свиньи — от всего веет покоем, умиротворенностью и безмятежностью. В таких деревнях жизнь представляется райской, как ей и положено быть на сказочных островах южных морен. По утрам селян будят петухи и собаки, богомольные католики по усыпанным коралловым гравием дорожкам спешат к утренней мессе, потом мужчины отправляются в поле, а женщины — к ручью с бельем. За стиркой обмениваются новостями, слухами, сплетнями, перемывают косточки знакомым. Вечером мужчины, вернувшиеся с поля, обедают, узнают от жен новости, затем собираются возле единственной в деревне лавочки сари-сари, попивают пиво или пальмовое вино и, в свою очередь, обсуждают последние события.

У других народностей обычаи несколько иные: висаянец, например, устав от праведных трудов, предпочитает лежать на циновке с гитарой на животе и, лениво перебирая струны, пересказывать в бесконечной песне то, что видел и слышал в течение дня. Но в любой филиппинской деревне ничто, кажется, не в силах изменить раз и навсегда заведенный порядок, ничто не в силах нарушить идиллию.

Однако, когда поживешь там подольше, увидишь, что идиллического здесь мало. Вода почти не пригодна для питья, отсутствуют элементарные удобства (в 95 % деревенских домов нет мусорных ящиков, в 80 % — туалетов, в остальных они построены по требованию санитарных властей, но крестьяне ими, увы, не пользуются), все жители страдают кишечными заболеваниями. И не мудрено: отходы сваливаются около хижин, при тропической жаре быстро гниют, а мириады мух и ящериц разносят заразу. У половины детей животы раздуты от шистоматоза.

Безмятежная на первый взгляд жизнь крестьян полна трудов, забот, тревог и волнений: у одного пал буйвол, полученный от помещика, и теперь встал вопрос об уплате (сумма будет, скорее всего, такой, что и сыну крестьянина не расплатиться), другому помещик пригрозил отказом в продлении аренды, третий в связи со свадьбой сына занял денег под колоссальные проценты, и долг, не исключено, будет выплачивать несколько поколений.

В городе вроде бы все не так — здесь современные улицы с нескончаемым потоком машин, роскошные магазины, в конторах фирм — кондиционированный воздух. Однако и города подвержены тем же напастям, что и деревни. Во время наводнений их часто затопляет (случается, что даже к президентскому дворцу, Малаканьянгу, можно добраться только по пояс в воде), а между тем питьевой воды в них не хватает, улицы полны машин, но общественный транспорт явно не справляется с потоком пассажиров (попасть в нужное место в Маниле не менее, а может быть и более, трудно, чем в сельской местности), целые районы представляют собой огромные пустыри, и вместе с тем сотни тысяч людей ютятся в трущобах, страдают от ужасной скученности и от тех же болезней, что крестьяне. Горожанин не застрахован даже от укуса змеи (летом 1972 г., во время страшного наводнения на Центральном Лусоне, в столице неизвестно откуда выползло множество змей и были жертвы).

Города, в первую очередь столица, являются центрами притяжения населения. В 60-х годах половину манильцев составляли не коренные горожане, а выходцы из сельской местности. Живут они здесь в общем так же, как привыкли жить в деревне. Широко распространенное мнение о том, что город резко меняет уклад жизни, лишь частично подтверждается филиппинской действительностью. В трущобах быстро образуются группы людей, связанных взаимными обязательствами: одалживают друг у друга, заботятся о больных и престарелых, присматривают за соседскими детьми, устраивают фиесты и религиозные процессии. Размер семьи тоже обычно не меняется. Утверждение, согласно которому в городе отмечается тенденция к сокращению числа детей, опровергается манильским опытом.

Большая рождаемость плюс непрекращающийся приток сельских жителей ведет к катастрофически быстрому росту населения трущоб: если в Маниле в целом прирост составляет 4 % в год, то в трущобах — 12 %. Эти люди, не имеющие, как правило, никакой квалификации, увеличивают и без того огромную армию безработных. Тем не менее они и слышать не хотят о возвращении в провинцию, потому что там еще меньше шансов сносно устроиться.

Характер отношений между людьми в городе меняется, но не столь уж существенно: прежние традиционные связи не исчезают, а лишь ослабляются и трансформируются. Процесс урбанизации, о котором много пишут и говорят на Филиппинах, ведет к усложнению социальных проблем, потому что модернизация (урбанизация — ее составная часть) является капиталистической модернизацией, а ей присуща безжалостность и невнимание к судьбе человека. Вчерашние крестьяне в городе оказываются «морально безоружными», они стараются вести себя так же, как и в деревне, поскольку у них нет иного опыта, но в новых условиях их поведение выглядит неадекватным и нелогичным, даже смешным и глупым.

Вообще на пути модернизации встает множество препятствий как социально-экономического, так и психологического плана. Она сдерживается прежде всего отсталыми формами землевладения и землепользования. Уже отмечалось, что арендатор вовсе не заинтересован в применении передовых методов ведения хозяйства: элементарная осторожность и здравый (с его точки зрения) расчет подсказывают ему, что плоды нововведения, сопряженных с дополнительным вложением труда и капитала, достанутся не ему, а помещику. Как говорят тагалы, «я сажаю рис, я его собираю, я его варю, а ест другой». Главная забота крестьянина заключается не в том, чтобы улучшить свое положение, а в том, чтобы сохранить его.

Правительственные органы на Филиппинах проводят довольно широкую кампанию по программе «коммунального развития», т. е. внедрения новых методов ведения хозяйства. Чиновники, осуществляющие кампанию, в один голос жалуются на малый интерес жителей сельских районов к этим проектам. Мне приходилось беседовать со многими из них, и все отмечают, что им никак не удается убедить крестьян в пользе даже тех мероприятий, которые сулят несомненную материальную выгоду. Забитый тао просто не ощущает в них нужды. Реальные потребности (т. е. потребности, оцениваемые с какой-то универсальной, не общинной точки зрения), по утверждению социологов, не превращаются в осознаваемые. Нередко высказывалось мнение, что виной всему праздность и лень крестьян. На подобные обвинения в свое время убедительно ответил Хосе Рисаль: «Надо признать, что праздность действительно и безусловно существует на Филиппинах. Но, вместо того чтобы считать ее причиной всех наших бед и отсталости, мы рассматриваем праздность как их следствие, содействующее усугублению тяжелого положения наших соотечественников.

Что же странного, если в сознании жителей Филиппин укоренилось… представление о бессмысленности какой-либо деятельности? Ведь они не знали, — среди стольких бедствий, — увидят ли они, как прорастут брошенные ими в землю семена, боялись, что собственное поле станет для них могилой, а выращенный урожай — пищей для палача, который их казнит…

Человек трудится ради определенной цели. Отнимите у него эту цель — и у него опустятся руки. Самый деятельный человек в мире оставит работу в ту минуту, когда поймет, что напрасно истязать себя — безумие, что труд может стать для него причиной бедствия… По-видимому, подобные мысли никогда не приходили в голову тем, кто много кричит о праздности филиппинцев…

Туземный житель, которого принято считать дураком, не так глуп, чтобы не понять, что бессмысленно работать изо всех сил и в результате жить еще хуже. Местная поговорка гласит: «Свинья жарится в собственном жиру», и так как филиппинец, наряду с дурными качествами, обладает похвальной способностью относиться к себе критически, он предпочитает жить в бедности и праздности, но не превращаться во вьючное животное».

К сказанному можно лишь добавить, что со времен Рисаля положение крестьянина стало еще хуже и он находит еще меньше оснований для применения инноваций. Это относится не только к земледельцу. Если у рыбака, например, есть деньги на подвесной мотор, он едва ли его купит, поскольку такой шаг повлечет за собой слишком серьезные изменения: надо будет платить за горючее, вступать в отношения с новыми людьми, что всегда делается неохотно, в связи с увеличением улова — больше давать родным и близким по «принципу дележа», и, может статься, из-за одного этого вся затея не окупится.

При существующей организации филиппинского общества всякое нововведение либо не дает положительных результатов, либо дает незначительные результаты, мало оправдывающие дополнительные вложения труда, либо вообще ведет к отрицательным результатам.

Условия жизни, как они сложились в стране, не способствуют развязыванию инициативы и сверху. Элита, отличающаяся достаточной косностью, встречает новшества настороженно, опасаясь, что они расшатают установившийся порядок. Правда, отдельные, самые дальновидные ее представители прекрасно понимают необходимость модернизации, но далеко не. всегда им удается убедить других «сильных людей» в том, что эксплуатация трудящихся капиталистическими методами гораздо выгоднее. Консерватизм правящей верхушки в значительной мере обесценивает действие такого фактора, как стремление к извлечению большей прибыли. Несомненно, серьезным препятствием, мешающим экономическому развитию, служит засилье в стране иностранного капитала, не заинтересованного в подлинной ее индустриализации.

Модернизация предполагает множество изменений, и едва ли не самые важные из них — изменения в людях. Можно довольно быстро построить школу, фабрику, проложить дорогу, но человека, который будет учиться в этой школе, работать на этой фабрике и пользоваться этой дорогой, переделать нелегко. Модернизация ставит под сомнение весь культурный опыт, накопленный филиппинцами. Отношения людей в современном капиталистическом индустриализованном обществе характеризуются безличностью, анонимностью и рациональностью, при которых до индивида никому нет дела. Тао воспринимает это как катастрофу, как крушение устоев, как разрыв священных связей, на коих держится мир, и потому сознательно и бессознательно противится новому.

В традиционном обществе мудрость заключается не в умении предвидеть будущее, а в доскональном знании прошлого и неукоснительном следовании его заветам. Поступать правильно — значит поступать, как отцы и деды. Мудрость здесь предполагает подчинение «судьбе», фатализм, безропотное принятие естественного хода событий вместо попыток повлиять на него (лучше ждать дождя, чем возводить ирригационные сооружения). Высшим принципом почитается служение не общему благу, а групповым интересам. Определяющим является не функция, а статус: уважение и почет зависят не от качеств индивида, а от его происхождения и положения.

Длительное существование в условиях жестокой борьбы за «хлеб насущный» не приучило филиппинского крестьянина заглядывать в завтрашний день, сегодняшние заботы — как прокормить семью — поглощают его целиком, все, что не дает немедленной выгоды, мало интересует его. Жизнь, с его точки зрения, есть повторение одного и того же: повторяются «плохие дни» и повторяются «хорошие дни» («Таково колесо судьбы — сегодня ты внизу, завтра — вверху» — гласит тагальская пословица). Представление о цикличности событий без их качественного изменения мало способствует новаторству: все заранее предопределено, заглянуть в будущее невозможно и даже опасно, так как можно нечаянно нарушить испокон веку заведенный порядок. То, что имеешь, лучше израсходовать сейчас — откладывать на потом противно естеству, это значит бросать вызов высшим силам (отсюда психологическая ориентация на потребление, не на производство). Ожидание немедленного эффекта и боязнь потерпеть неудачу заставляют следовать только по проторенным дорогам, а коль скоро и на них постигает неудача, то лучше вообще ничего не предпринимать. Если у крестьянина вдруг пали свиньи, он никогда не будет разводить их — ведь это ясный знак нерасположения к нему судьбы и нечего ее испытывать. Как говорят тагалы, «мое счастье, даже если я ничего не будут делать, найдет меня, раз оно предназначено действительно мне».

Такая пассивность в немалой степени объясняется и властью церкви над умами филиппинцев. В местном варианте католичества чрезвычайно сильна вера в рок. Судьба человека предопределена богом задолго до его рождения, и попытки изменить ее ни к чему не приведут и даже выглядят кощунственно. Счастье (а под ним понимается богатство, высокое социальное положение, здоровье, долголетие и многодетность) дается свыше. Мироустройство, хотя не обязательно признается справедливым, воспринимается как оно есть, потому что на то воля божья и стремление преобразовать его — грех[42].

Крестьянам свойственно представление, что на всех отпущено строго ограниченное количество материальных благ. (У помещика всего больше, но это другое дело, это «от бога».) Следовательно, улучшение положения одного из них возможно только за счет остальных[43]. «Мы все и во всем равны» — таково единодушное мнение «маленьких людей» в деревне. Поэтому любое нововведение в каком-нибудь хозяйстве соседи встречают с неодобрением и подозрением — они видят в этом угрозу своему благополучию. Отсюда взаимное недоверие, и, как следствие, боязнь вызвать его. Всякий старается показать, что ему не лучше, чем прочим. Бывает, что человек живет хуже, чем мог бы себе позволить, опасаясь вызвать зависть. Я встречал крестьян, окончивших сельскохозяйственные школы, тем не менее они обрабатывали землю дедовскими методами, дабы не возбуждать недобрых чувств и не давать повода для сплетен, к которым филиппинцы так чувствительны. («Язык длиною всего в полвершка, но убивает и дато».) Когда некоторые крестьяне, прислушиваясь к рекомендациям, пробовали разводить кур в клетках, соседи в один прекрасный день передушили всех кур — не смогли спустить столь дерзкого новшества. Когда кто-нибудь разводил у дома огород (местным крестьянам огородничество практически неизвестно, в их рационе постоянно не хватает овощей, хотя возле каждой хижины есть свободный участок земли, вполне пригодный для их выращивания), соседи ломали забор и пускали на грядки свиней. Подобное отношение к нововведениям, могущее показаться неоправданным и даже жестоким, объясняется также и опасением, что появится еще один «сильный человек».

Готовность оказать помощь, столь типичная для общинников, распространяется лишь на некоторые традиционные виды деятельности (вспашка, посев, строительство дома, проведение фиесты), в иных начинаниях на соседей рассчитывать не приходится. Напротив, нетрадиционные формы деятельности встречают резкое осуждение, что, естественно, отбивает охоту заниматься ими. Не исключено, что частые празднества, угощения, вообще гостеприимство и «принцип дележа» имеют целью отвести зависть соседей. За кажущейся простотой и бесхитростностью крестьянской жизни кроются сложные интриги и козни (какими бы пустыми и вздорными они ни выглядели со стороны). Внешнее согласие и единство оборачивается жестокой борьбой внутри общины, расслоение которой есть несомненный факт.

Введению новшеств мешают и предрассудки, которые все еще широко бытуют в крестьянской среде. Чего стоит, например, убежденность в том, что крыс (полчища их нередко начисто губят урожай) уничтожать нельзя, ибо тысячи их сородичей будут мстить. Если же власти заставляют применять ядохимикаты, крестьяне под любым предлогом стараются уклониться от этого. Случалось, их буквально принуждали выполнять приказы. Крестьянин, у которого за спиной стоял вооруженный солдат, со слезами молился «духу крыс»: «О дух крыс! Прости меня, я не виноват! Это не я, это сильные люди из города велят мне убивать твоих подданных. Да падет твой гнев на них, а не на меня». Он был глубоко убежден, что, уничтожая крыс, совершает действие, которое погубит его семью.

Все перечисленные факторы оказывают давление на человека, причем оно не обязательно выражается в каких-то действиях. На тао давят общепринятые взгляды и обычаи, он боится быть не таким, как все, глушит свои стремления, ибо жить в общине и игнорировать ее практически невозможно. Когда человек с подобной психологией попадает в город и становится рабочим (если найдет работу), он с трудом приобретает нужные навыки. Не исключено, он так никогда и не сможет приспособиться к новой жизни, и это удастся только его сыну.

Здесь все непривычно. В поле можно отложить работу на день-другой, начать ее чуть раньше или чуть позже, там допускается довольно широкое варьирование без ущерба для конечного результата. Уход за буйволом-карабао несложен: когда возникает надобность, он сам идет к водопою. Производство же требует строгой дисциплины и четкой организации труда без каких бы то ни было отклонений, оборудование нуждается в тщательном и постоянном уходе. Вчерашний крестьянин приобщается к этому далеко не сразу. Отсюда частые жалобы на недостаточную квалифицированность и дисциплинированность рабочих. Дело тут не в нежелании работать (у того, кто видел филиппинца в поле, едва ли повернется язык обвинить его в лени), а в коренном отличии характера труда.

Требования, которые промышленность предъявляет к человеку, часто прямо противоречат традиционным установкам. Один пример. Современное производство немыслимо без жесткого контроля во всех звеньях. Между тем контроль — это нечто, совершенно неизвестное в крестьянской общине. Более того, проверить, как человек выполняет порученное дело, — значит оскорбить его, поставить и контролера и контролируемого в положение уаланг хийа. Этого следует всячески избегать, и начальник, бывает, просто отдает приказание сделать то-то и то-то так-то и так-то. Позже, когда задание оказывается невыполненным или выполненным плохо, он может принять соответствующие меры (и то с массой оговорок, призванных «сохранить лицо»), поскольку у него появляются основания для выражения недовольства. Если же случается поломка или авария, один ссылается на другого («мне об этом не говорили») и найти виновного невозможно: все предпочитают скрыть аварию или объяснить ее какой-нибудь выдуманной причиной.

Крестьянин не привык заниматься одним делом: в деревне он и пахарь, и плотник, и сборщик кокосовых орехов (он же добывает из них копру). На современном предприятии труд строго специализирован. Работа на одном месте, бесконечное монотонное повторение одних и тех же операций действуют удручающе, что отрицательно сказывается на производительности. Это вызывает нарекания, а они, в свою очередь, еще больше угнетают рабочего. Похвала же воспринимается как разрешение пренебрегать своими обязанностями.

В деревне крестьянин не использовал механическую энергию, плоды его труда были зримы и осязаемы. В городе он работает у бездушного станка (подчас ненавидит его) и не знает, что происходит с продуктом труда. Не удивительно, что он чувствует себя совершенно сбитым с толку.

Под влиянием традиционной психологии находятся и «сильные люди». Предприниматель, заводящий собственное дело, не вполне свободен в своих действиях. Если даже он окончил лучший коммерческий колледж в США, приобрел практические навыки рациональной организации производства, успех ему еще не гарантирован. В ста случаях из ста многочисленные родственники, близкие, просто знакомые начнут осаждать его просьбами найти «местечко» (речь наверняка пойдет о лицах, заведомо не имеющих соответствующей квалификации). Отказать — значит подвергнуться моральному осуждению, что отрицательно скажется на деловой репутации. И в 99 случаях из ста он будет создавать ненужные штатные единицы и мириться с низкой производительностью труда.

Кроме того, «сильный человек» очень чувствителен к своему статусу, что ведет к большим «престижным» тратам. Вместо того чтобы расширять производство, он расходует средства на сооружение роскошных вилл, плавательных бассейнов, на приобретение многих автомобилей, одежды от дорогих портных, драгоценностей. «Новая олигархия», т. е. национальная буржуазия, старается (а иногда просто вынуждена) не отставать от «старой», земельной аристократии, социальное давление заставляет ее распоряжаться капиталом не так, как ей, быть может, хотелось бы. Стремление «держаться на уровне», болезненная чувствительность к мнению других, к вопросам престижа вынуждают людей даже со средним достатком идти на необоснованные расходы.

В то же время статус дает «сильным людям» весьма ощутимые привилегии[44]. Более или менее крупные чиновники, например, бесплатно пользуются различными услугами (с них не берут денег даже в частных клиниках), платят налоги в размерах меньших, чем предусмотрено законом, и т. д. Те же привилегии распространяются и на просто богатых людей, не занимающих никакого поста.

Но прежде всего приверженность правящей верхушки к статусу объясняется тем, что он обеспечивает ее господство. Представители элиты отнюдь не склонны делиться своей властью с «маленькими людьми». «Сильный человек» не поощряет их участия в принятии решения, а единолично выступает как суд в последней инстанции, как высший арбитр, мнение которого не оспаривается. Он заинтересован в том, чтобы зависимые от него лица испытывали страх и неуверенность — в таком случае они и далее будут обращаться за защитой лишь к нему. Он всегда ставит себя в центре, и вся деятельность сосредоточивается вокруг него. Другими словами, «сильный человек» на Филиппинах обладает всеми чертами авторитарного руководителя. Отсюда его настороженное отношение ко всякого рода нововведениям: они могут подорвать его власть.

В филиппинских условиях и государство оказывается довольно неэффективным орудием модернизации. Чрезмерно раздутый бюрократический аппарат сковывает инициативу. Чиновники, по сути не несущие никакой ответственности и заинтересованные прежде всего в обеспечении собственного благополучия, занимаются лакадом в ущерб своим прямым обязанностям. Отсутствуют навыки методичного, планомерного труда. Государственные органы (равно как общественные организации и частные фирмы) бывает, с жаром берутся за какое-то новое дело, но, увы, быстро остывают, теряют интерес к нему. Первоначальное «горение» сменяется безразличием, апатией, и напоминание о неосуществленном начинании вызывает только раздражение. Такое отношение к делу называют в стране нингас кугон[45] (т. е. недолговечность, кратковременность увлеченности идеей). Оно отнюдь не способствует последовательному внедрению инноваций.

Отношение типа нингас кугон особенно отчетливо проявляется при необходимости решить конкретную проблему. Ее с жаром обсуждают, рассматривают со всех сторон, обращаются к опыту Соединенных Штатов, выслушивают мнение экспертов и в конце концов создают специальный орган (нередко, правда, забывая наделить его полномочиями и средствами). На этом все «загоревшиеся» успокаиваются, считая свою миссию законченной, и о самом органе начисто забывают. Спохватываются только, когда дело оказывается разваленным.

Для развития экономики государство сделало поразительно мало. Немногочисленные государственные предприятия работают в убыток. Реакционно настроенные деятели утверждают, что сели частные предприятия перейдут к государству, то это вызовет экономический спад.

Говоря о деятельности государства в данной сфере, надо учитывать еще одно обстоятельство. В этой деятельности отчетливо прослеживается тенденция «перещеголять» — хоть в чем-нибудь — развитые страны, не столько обеспечить собственные потребности, сколько «удивить мир» («Уж если строить стадион, так самый большой в Азии, если бассейн — то крупнейший в мире» и т. п.[46]).

Такая гигантомания вполне объяснима в свете истории. Колонизаторы в течение веков внушали народам Филиппин, как и других развивающихся стран, мысль об их неспособности занять достойное место среди цивилизованных народов без помощи метрополии. После достижения независимости стремление к самоутверждению породило потребность немедленно опровергнуть данный тезис. Естественный путь к этому — строительство сооружений, пусть не совсем нужных для экономики, но необходимых для укрепления национального самосознания, национального единства. И как бы презрительно западные экономисты ни пожимали плечами при очередных известиях о непроизводительном помещении и без того скромных ресурсов, народам бывших колоний они нужны для обретения веры в себя, а она не менее важна, чем экономические успехи. Едва ли правомерно видеть здесь только расточительность. Разумеется, лучше всего сочетать престиж с пользой (скажем, строить ГЭС, которая помимо престижных дивидендов даст стране электроэнергию и позволит оросить засушливые земли), но это удается далеко не всегда.

Действие препятствующих модернизации «неэкономических факторов» отдельные буржуазные социологи пытаются квалифицировать как проявления природной неспособности филиппинцев к инновациям, их идиосинкразии к прогрессу. Несомненно, психологическая неподготовленность играет негативную роль, но она вполне преодолима. Ведь совершенно очевидно, что особенности их национального характера являются не врожденными, а приобретенными: они порождены конкретно-историческими условиями, обслуживают определенные социально-экономические отношения. Филиппинцы вынуждены приспосабливаться к существующей реальности. Попадая в иную обстановку, они отлично адаптируются в ней, что уже опровергает тезис о «врожденном консерватизме».

При благоприятных условиях их национальные черты, их душевные качества не могут не проявиться по-другому. В связи с этим небезынтересно посмотреть, что думают сами филиппинцы о своих достоинствах и недостатках. «Едва ли кто будет возражать, — пишет один филиппинский исследователь (с ним согласны многие его соотечественники), — если мы отнесем к нашим положительным качествам следующие: 1) гостеприимство, 2) скромность, 3) вежливость, 4) храбрость и патриотизм, 5) терпение и способность переносить лишения, 6) любовь к дому, преданность семье, 7) высокое чувство собственного достоинства, 8) религиозность.

К качествам, которые я считаю отрицательными, относятся следующие: 1) отсутствие духа сотрудничества, 2) повышенная чувствительность к мнению других, 3) комплекс бахала на (т. е. фатализм. — И. П.), 4) любовь к развлечениям, 5) повышенная чувствительность, обостренное самолюбие, 6) отсутствие духа соревнования и стремления к успеху, 7) склонность к сплетням, 8) поведение типа нингас кугон, 9) ревность и зависть».

Разумеется, данные оценки несут на себе печать субъективности, однако нельзя отрицать того, что в процессе исторического развития в нормах поведения филиппинцев, в их нравах и ценностной ориентации отложился не только позитивный опыт.

Что касается положительных качеств, то их в один голос отмечают все, соприкасавшиеся с жителями островов, включая первых испанских завоевателей, отнюдь не испытывавших симпатий к «туземцам». Человек, попадающий на архипелаг, встречает необычайно теплый прием, ему активно дают понять, что принимают его за важное лицо (зачастую он чувствует себя неловко). Гостеприимство, скромность, чувство собственного достоинства и вежливость проявляются во всем, причем не только по отношению к иностранцу, но и в общении филиппинцев между собой. Они редко жалуются на свою судьбу и стойко переносят ее удары, которых — увы! — немало. Даже в минуту подлинного горя они стараются улыбаться, потому что показывать отчаяние, по их понятиям, дурной тон. Главное же — жители архипелага искренне хотят, чтобы все были счастливы и довольны. И для этого они не жалеют сил: доставлять радость другим есть высшая радость для них самих.