Самый далекий берег

Глава седьмая И все красотки мира…

Гуляла русская душа… С примесью еврейской, в лице старшего капитана Абрама Соломоновича Каца, тоже мимо рта не проносившего, коли уж налито.

Благо к тому нашлись пусть не уставно-юридические, но тем не менее имевшие почти что законную силу поводы, как то: успешное выполнение задания, приятно отягощенное свежеврученными медалями.

Скромное торжество проходило в небольшой уютной каминной, за столом, уставленным исключительно земными бутылками и закусками – но все без исключения по высшему разряду, из категории яств и деликатесов, так что после первого часа не было рассолодевших: чинно опрокидывали, чинно закусывали, в окружающих Кирьянов не усмотрел ни малейших признаков алкоголизма, каковым и сам не страдал.

В общем, царила атмосфера расслабленного уюта. Мохнатый неразумный Чубурах, обожавший сборища, примостился на каминной доске из темного мрамора и всеми четырьмя лапами лущил огромный апельсин, выпрошенный у Раечки – уже третий за вечер, причем завидущими немигающими глазищами присматривался к четвертому, желтевшему на тарелке рядом с локтем Ферапонтыча.

– А жопа у тебя не слипнется, прорва? – благодушно поинтересовался оружейник.

Чубурах показал скудной мимикой, что ни черта подобного. И продолжал ловко закручивать спиралью кожуру, подергивая ушами определенно в такт вокальным упражнениям прапорщика Шибко. Шибко, как и прочие, декорированный медалью на черном шнурке, уютно расположился в низком мягком кресле с гитарой на коленях и, меланхолично щипая струны, напевал с нотками драматичности:

Примостившись в грациозной позе на широком подлокотнике кресла – так что уставная юбка открывала стройные ножки на неуставную длину, – на него восхищенно и преданно таращилась белобрысая девчоночка в погонах с двумя капральскими просветами, с эмблемами связистки на лацканчиках и смазливой, но простецкой мордашкой провинциальной ткачихи. Ситуация пояснений не требовала и была проста, как пятиалтынный. Все представлялось таким ясным и незатейливым, что Кирьянов невольно позавидовал.

Вторая красотка, черненькая, гораздо более разбитная, примостилась возле Каца, и Кац живописно повествовал, как они не далее чем вчера ломились через вонючие, ужасные и непролазные джунгли и с кусачих лиан то и дело сыпались зубастые мохнатые шестилапы, норовя сожрать вместе с бластерами, но героический командир, здесь же присутствующий прапорщик Шибко, крушил им поганые хари боксерскими плюхами, не тратя заряды на этакую нечисть, потому что на всех не напасешься. Но и старший капитан Кац, надобно вам сказать, не ударил лицом в инопланетную грязь, и если какая тварь и увернулась от плюхи Шибко, то уж непременно получала по хребту прикладом от означенного Каца так, что мало ей не казалось. Красотка хихикала, повизгивала и приговаривала, что Кац все брешет.

– Как нам, жидомасонам, и положено, – отвечал с достоинством Кац. – Обязан я морочить голову простодушным славянам – в данном случае в вашем очаровательном лице, Лидочка, – или уже как?

– Ишь как чешет, – сказал Кирьянову бессмысленно и благодушно ухмылявшийся Митрофаныч. – Со всей раскованностью и непозволительными в былые времена терминами. Не попадал, сокол ясный, под кампанию насчет безродных космополитов… Смелые вы все нынче, аж завидно…

– Ну, можно подумать, что вы под те кампании попадали, – сказал Кирьянов равнодушно. – Как ни прикидывай, а года вы самое раннее с сорок которого-то…

– А кто спорит? – пожал плечами Митрофаныч. – Я так, чисто теоретически абстрагирую. Ты на меня не зыркай, Степаныч, этак демократически, я ж не антисемит какой-нибудь, а натуральный тоже жидомасон, как все мы тут, грешные… Тебе полковник не объяснял, что все мы тут, собственно говоря, и есть те самые масоны?

– Объяснял.

– То-то и оно… Все мы, кочуя по Вселенной, в каком-то смысле и есть те самые безродные космополиты. А если конкретизировать о еврея2х, то никого я так не уважал, как Соломона Рафаиловича Мильштейна, потому что мужик был лихой, спасу нет… И помер лихо, паля из двух тэтэшек по Никиткиной шпане… Выпьем, Степаныч, за лихих?

– А что ж не выпить, – сказал Кирьянов, наполняя рюмки.

Компания понемногу редела. Ушел Шибко с жавшейся к нему белобрысой, ушел Кац, на ходу вкручивая что-то завлекательное хохотавшей брюнетке. Жакенбаев и Трофим выпивали в уголке, без единого слова, общаясь кивками и улыбками с лицом старых собутыльников, предельно удовлетворенных именно таким способом общения и компанией друг друга. Миша Мухомор, усадив Чубураха перед собой на стол, забавы ради лениво пытался выучить его играть в очко – но безмозглый Чубурах, естественно, хитрую науку осваивать отказывался напрочь, верещал и баловался картами, разбрасывая их всеми четырьмя лапами.

– Молодой Соломоныч, – сказал Митрофаныч задумчиво. – Правильно поступает. Работа – вещь скучная, и лучше всего о ней завлекательно врать. Не важно, повесят потом или нет… Ты книжки читаешь?

– Случается иногда.

– Фантастику уважаешь?

– Ага.

– Стругацких, значит, читывал?

– Кто ж их не читывал?

– Вот именно, – хихикнул Митрофаныч, наполняя рюмки по самую кромку. – Да-с… Помню, как же. Как вчера было. Ну да, Аркаша Стругацкий по кличке Самурай… Была тогда в нашей системе дурацкая мода на клички. А Самураем его окрестили за то, что грыз японскую мову в эмгэбэшной школе, где наши ребятки его и вербанули… Ловок был Аркаша Самурай, ловок… Пожарный из него получился плохой и определили его по линии резидентуры – берут подходящего человека, школят должным образом и забрасывают под личиной на какую-нибудь захолустную планетку, где хуманоиды в точности, как мы, так что раствориться среди них легко – вот только пребывают они кто в самом пошлом феодализме, кто аж в каменном веке, не говоря уж о средневековье… Вот… И была там у Самурая романтическая любовь, дочка какого-то бакалейщика: трали-вали, все простыни измяли… Благо он там косил под тамошнего шляхтича: весь в брильянтах типа алмазов, на боку смертоубойная сабля с золотыми бранденбурами, везде кружева намотаны… Только любовь любовью, а бабы, как давно известно, существа практичные. Вот девочка и рассудила совершенно правильно, что расфуфыренный шляхтич – персона для нее бесперспективная. Можно с ним в постели покувыркаться, ибо приятственно, да и денежно, но жениться он на ней все равно не женится, сословные предрассудки не позволят, а жизнь устраивать как-то надо, года бегут, того и гляди, в перестарки попадешь… Короче говоря, поплакала девка над своей романтической любовью, да и выскочила замуж за купца с соседней улицы. Купец, уж конечно, не Аполлон, морда кирпича просит, астма и ревматизм, не говоря уж о брюхе, зато у него четыре лавки и сундук от червонцев ломится. Ну, дело житейское. Аркаша это дело переживал очень трагически, поскольку был молод и по этой причине глуповат. А потом, отбыв командировку, написал романчик, где все было наоборот: девку там реакционные феодалы до смерти убили из арбалета, а благородный рыцарь, то бишь Аркашка, осерчал несказанно и в отместку им полгорода разнес вдребезги и пополам. Только ничего он не разнес, он при всех своих фантазиях был мужик дисциплинированный и службу знал, до флаг-майора дослужился и, по моему глубокому убеждению, в отставку вышел совершенно зря, мог бы и выше вскарабкаться… Но не в том дело, я не к тому веду… А веду я к тому, что романтическая брехня перекроет и задавит любую обыденную правду… – Он, привычно поморщившись, осушил рюмку. – Извини, Степаныч, пойду баиньки, в мои годы такие посиделки уже напрягают…

Митрофаныч тяжело встал и, мимоходом прихватив со столика непочатую бутылку «Камо», поплелся к двери. Кирьянов откровенно хмыкнул, глядя ему вслед. Положительно, не один Кац умел плести увлекательные байки. Вообще-то во Вселенной все возможно, после подлинной истории Джона Кеннеди Кирьянов уже не удивлялся ничему – вот только в те времена, когда молодой А.Н. Стругацкий зубрил японскую мову, Митрофаныч еще разгуливал в пионерском галстучке, с горном и барабаном… «Врешь, старикашка, – припомнил он подходящую к случаю цитату. – Не может тебе быть столько лет…»

– Ты чего один сидишь, как особо опасный на строгой зоне? – спросил Миша Мухомор, останавливаясь над ним, рассеянно подбрасывая в ладони карточную колоду. – На тихушника не похож… а эти немтыри так и будут квасить до полуночи, им друг с другом хорошо… Пошли.

– Куда?

– Не боись, не в очко на очко резаться… Пошли, покажу такое, чего ты, первоходок, в жизни не видел. Ахнешь… Пошли, говорю, что тебе тут киснуть…

Вид у него был азартный и загадочный, бывшего уркагана прямо-таки распирало от предвкушения какого-то сюрприза, и Кирьянов, подумав, поднялся, одернул расстегнутый китель. Поднявшись в вестибюль из каминной, Мухомор уверенно взбежал по лестнице на третий этаж, где как раз и квартировала офицерская команда, остановился у двери Раечки, деликатно постучал костяшками пальцев, осклабился:

– Держись за воздух, Костик…

Послышались шаги, Раечка в небрежно распахнутом халатике открыла дверь.

– Раиса, – задушевно сказал Мухомор. – Покажь новичку твоего.

Она потупилась в наигранном смущении, но посторонилась. Заглянув в комнату, Кирьянов форменным образом прирос к полу.

Там, в комнате, сидел перед телевизором подлинный и несомненный Арнольд Шварценеггер, человек-гора, в простецких семейных трусах и классической советской майке времен первых спутников. Оторвавшись с сожалением от горлышка пивной бутылки и опустив ее донышком на могучее колено – при этом незатейливом движении взбугрились чудовищные мышцы, как и следовало ожидать, – Шварценеггер сказал на чистейшем русском:

– Заходите, мужики, пивка дернем.

– Да нет, спасибо, мы как-нибудь погодя, – без малейшего удивления сказал Миша Мухомор, крепко взял под локоток остолбеневшего Кирьянова, вывел его в коридор и, когда Раечка закрыла дверь, несильно толкнул обер-поручика кулаком в брюхо: – Ну, как оно?

– Слушай, – еле выговорил Кирьянов. – Он что, тоже…

– Эх, котенок… – сожалеючи прищелкнул языком Мухомор. – Ни черта-то ты не понял, простая душа… Пошли в мои апартаменты, объясню подробнее, если сам не поймешь…

Насчет апартаментов он перегнул палку – господа офицеры располагались, конечно, не в казарме, но и не в царских хоромах. Неплохо обставленные трехкомнатные квартиры, спальня-кабинет-гостиная плюс удобства, и не более того… Что ж, одному с лихвой достаточно, следует признать.

Приложив большой палец к плоской ручке двери, Мухомор таким образом отпер дверь, встав посреди прихожей, косясь на Кирьянова, с рассчитанной медлительностью подошел к стене, открыл белую пластмассовую коробочку и аккуратненько нажал квадратную синюю кнопку. У Кирьянова тоже была на стене такая коробочка, но о ее назначении он как-то не удосужился пока у кого-нибудь узнать.

– И что? – спросил он спокойно.

– И все, – сказал Мухомор тем же загадочным тоном. – Ты своей, сразу видно, не пользовался, чудило? Зря, батенька, зря… – Приоткрыв дверь в обширную спальню, он крикнул внутрь: – Девочки, хозяин пришел, живенько встали в две шеренги… Пошли!

Кирьянов вошел следом. Две женщины встали ему навстречу с широкой постели – но на сей раз он отреагировал спокойнее, далеко было до остолбенения в Раечкиной прихожей. И все же, все же…

Одна была блондинкой – и не просто какой-то там смазливой блондинкой, а доподлинной и неподдельной красавицей Рэчел Уэлч, по воле режиссера современницей динозавров за миллион лет до нашей эры, обворожительным созданием в бикини из звериных шкур, заставлявшим мужское естество уподобляться часовому у Мавзолея.

А рядом с ней, загадочно улыбаясь и лукаво глядя огромными черными глазами, стояла черноволосая красотка Клеопатра в древнеегипетском наряде, она же Элизабет Тэйлор, аппетитная как смертный грех.

– Знакомься, – сказал Мухомор. – Это Риточка, а это Лизочка. Девки, что вы стоите? Помогите освоиться человеку, а то он малость растерялся…

Белокурая красавица Рэчел подошла первой, протянула Кирьянову тонкую узкую ладонь и, одарив его ослепительной улыбкой, промурлыкала:

– Рэчел, а для друзей – Риточка…

– Элизабет, – сказала Клеопатра-Тэйлор, мимолетно погладив Кирьянова по плечу. – Для своих – Лизочка.

– Вот, порядок… – удовлетворенно сказал Мухомор. – А это Костик, молодой и перспективный кадр. Девочки, живенько волоките пузырь и аршины на всех, колбаски там порежьте…

Обе кинозвезды, успев еще раз обжечь Кирьянова откровенными взглядами, шустро выскочили из спальни. Кирьянов стоял как столб. Ее пальцы были на ощупь теплыми и настоящими, и обе как две капли воды похожи на тех, экранных, но ведь не может этого быть, прошло столько лет, они уже бабушки…

– Врубился? – удовлетворенно хмыкнул Мухомор. – Это тебе не двойники какие-нибудь, не паршивая подделка… Точная копия, один в один.

– Копия?

– Ну не живая же баба, дурило, – фыркнул Мухомор. – Настоящим, поди, уже лет по семьдесят… Это копии такие, врубаешься? Полная иллюзия. Только иллюзия полнейшая, учено выражаясь, та самая реальность, данная нам в ощущениях, так что какая тебе разница? Уж поверь, ощущений тебе будет по полной программе… Оторвемся, обер? Я человек не жадный и не ревнивый, кого тут ревновать? Сейчас колбаски порежут, плеснем в аршины – и понеслась душа по кочкам… Кавказское гостеприимство, для друга ничего не жалко… Тебе кого с разгону для минета приспособить, Лизку или Ритку? Все умеют, стервочки, сам обучал…

– Копия… – растерянно повторил Кирьянов.

– Костик, да какая, на хрен, разница, если подобие такое, что это, считай, не иллюзия, а доподлинная живая баба? Я понимаю, с непривычки диковинно, ну да быстро втянешься… Вон как Райка со своим Арнольдиком освоилась, любо-дорого глянуть, чистой воды семейная идиллия… Как тебе галактическая бытовая техника? Точно, на грани фантастики. Начальство у нас заботливое и с понятием, они ж понимают, что мужику нужно напряжение сбрасывать – а связисточек валять со временем надоедает, хоть им и не положено отказываться. Бери вон пример с Митрофаныча – у него там пионерочек полная хата, в платьицах школьных, при фартучках и галстучках. Причем не соплюшек каких-нибудь, а таких вполне созревших пионерочек, с фигурами… – Он, плотоядно ухмыляясь, начертил ладонями в воздухе плавные изгибы. – Ну, кого берешь для разогрева, Ритку или Лизку?

– Да нет, спасибо, – сказал Кирьянов скованно, бочком-бочком отступая к двери, чтобы вырваться из квартиры, прежде чем вернутся эти. – Я пойду, извини…

– Ну, дело хозяйское. – Мухомор сделал шаг следом и цепко ухватил его за локоть. – Только ты, вернувшись домой, нажми кнопочку ради интереса, ладно? Можешь даже потом не рассказывать. Только обязательно нажми. Эта штука, – он неопределенно повел подбородком куда-то в пространство, – не с бухты-барахты работает, она тебе мозги просвечивает и вытаскивает оттуда твою самую сокровенную мечту… Сечешь? Кого ты особенно хочешь, ту и получишь. У нас тут давненько, еще до меня, служил один поляк, не помню фамилии, короткая какая-то, так он потом на эту тему целый фантастический роман забабахал и на весь мир этим романом прославился… Даже кино было… Все посмотреть не соберусь, заглавие такое простенькое, насчет соли что-то…

Но Кирьянов уже прикрывал за собой дверь. Оставшись один в коридоре, залитом неяркими лучами здешнего полуденного солнца, зачем-то тщательно застегнул китель, покрутил головой в совершеннейшем смятении мыслей и чувств и побрел в сторону своей квартиры. Проходя мимо двери Митрофаныча, по-воровски огляделся, осторожненько приблизил ухо к тонкой тисненой коже, покрытой рядами гвоздиков золотистого цвета.

Слышно было, что внутри громко играет музыка и чистый, высокий голос с пафосом выводит:

А еще там слышался звонкий девичий смех и умиротворенный басок старины Митрофаныча, жизнь и там кипела ключом в классических своих немудреных радостях, и это было в порядке вещей…

Кирьянов добрался до своей двери, отчего-то на цыпочках, машинально полез за ключами в карман форменных брюк, спохватившись, фыркнул, покрутил готовой, прижал большой палец к ручке. Вошел, аккуратно притворил за собой дверь, огляделся. Чувство, будто он не один в квартире, никак не проходило. Что ж, если подумать, все правильно, так оно и есть…

Двигаясь все так же бесшумно, он открыл белую коробочку, уставился на синюю кнопку – идеально круглую, покрытую аккуратными синими пупырышками, чтобы удобнее было нажимать.

В голове стоял полный сумбур. И хотелось, и кололось, было любопытно, страшновато чуточку, то ли внутренний протест холодил все внутри, то ли азарт…

Как большинство мужиков его возраста и жизненного опыта, он со своей стороны относился к супружеской верности несколько вольно (хотя не на шутку рассвирепел бы, вплоть до рукоприкладства, окажись вдруг, что дражайшая супруга претворяет в жизнь те же принципы, но тут было что-то совсем другое, не имевшее соответствий в прошлом опыте – из фантастики, правда, давно знакомое…

Протянул руку к кнопке – и торопливо отдернул, словно обжегся или получил слабенький удар тока.

Становилось все любопытнее, кто… Уж он-то себя знал, а потому никак не ожидал увидеть в качестве воплощенной мечты-иллюзии томного подмазанного мальчика. Но не в этом дело, совсем не в том.

Указательный палец коснулся теплых пластмассовых пупырышек – и отдернулся. Кто сказал, что любопытство губит одних кошек? Охваченный решимостью и ругая себя за трусость, он вдруг даванул кнопку так стремительно и грубо, словно она была не синей, а красной, той, что пришпандорена в «ядерном чемоданчике»…

Кнопка беззвучно вдавилась до упора и вернулась в прежнюю позицию, стоило ему убрать палец.

Он стоял обратившись в слух. Ничего вроде бы не изменилось, но через приоткрытую дверь спальни слышно было, как там кто-то легонько переступил с ноги на ногу.

«Пожарный – человек мужественной профессии», – раздельно, словно на экзамене отвечал, произнес он про себя. И вошел в спальню.

Остановился на пороге. Навстречу ему сделала два шага и покорно остановилась мечта хулиганского отрочества, кавказская пленница, умница, отличница и комсомолка, Наташенька Варлей – во всем очаровании и прелести своих девятнадцати лет – или ей тогда было двадцать? – в знакомом по фильму целомудренном белом платьице шестидесятых, строгом, обнажавшем лишь колени и руки. И улыбка у нее была та самая, неповторимая, но предназначавшаяся на сей раз не толпе зрителей в полумраке, а ему лично, и глаза встретились с его глазами так, как в кино никогда не случалось, и, главное, она выглядела до ужаса живой и настоящей, как те красавицы, что резали колбаску на кухне у Мухомора…

Она подошла вплотную, так что Кирьянов ощущал аромат ее духов и волос. В совершеннейшей растерянности поднял руки, положив ладони ей на талию, и она легонько прижалась к нему упругой грудью, всем телом, улыбнулась и, опустив глаза, прошептала:

– Вот, пришла… Я твоя теперь.

Какие там иллюзии… Он держал в руках натуральную живую девушку, теплую, гибкую и покорную. В голове у него совершенно затуманилось от всего, что ощущало тело…

А в следующий миг он, отчаянным движением вырвавшись, выскочил в прихожую и стукнул кулаком по кнопке так, словно хотел разнести ее вдребезги.

Стоял, опустив руки и тяжело дыша. Сделав несколько шагов – показавшихся громадным расстоянием, – заглянул в спальню, и там, разумеется, никого уже не было… но это ведь ненадолго? Достаточно вновь нажать кнопку, как она появится в спальне, недостижимая мечта, с которой можно делать все, что угодно, и она будет только рада. И он никогда не сможет ответить себе на один-единственный вопрос: правильно это или нет. Ни за что не сможет…

Он вышел из квартиры, стукнув дверью, спустился в вестибюль и вышел наружу, под бледно-зеленое небо, впервые за все время недолгого пребывания здесь пораженный по-настоящему. Путешествие в другую Галактику было скучным поворотом рубильника, произведенным трясущейся с похмелья рукой затрапезного вахтера. Все неисчислимые инопланетные пейзажи, возникавшие перед ним на экране битых два дня, все панорамы диковинных инопланетных городов, все физиономии их обитателей, вся эта бездна информации так не удивили – быть может, из-за своего обилия, разнообразия, калейдоскопической пестроты архитектурных форм и красок. Зато обыкновенная девушка, точная копия очаровательной актрисы, для него всегда оставшейся двадцатилетней…