Сан-Антонио в гостях у МАКов

ГЛАВА IX,

в которой я продолжаю с точностью исполнять действия, заявленные в названии предыдущей главы (Просто мне надо было отлучиться по малой нужде (авт.))

Берю неотразим в своей белоснежной куртке с черной бабочкой, в черных брюках и белых перчатках.

Свежевыбрит, тут моя заслуга. Волосы на балде тщательно прилизаны, на лице играет свежий румянец. Он как будто сошел со страниц журнала «Бычья мода»! Просто удивительно, как ему идет эта униформа. И мгновенно он смирился с необходимостью играть роль лакея. Это ему даже нравится, судя по тому, с каким удовольствием он рассматривает себя в зеркалах.

Я провожу с ним генеральную репетицию.

— Итак, ты все усек, Толстый? Дамы в первую очередь.

— Ясно! Ты думаешь, что я остолоп?

Я опускаю утвердительный ответ и продолжаю:

— Когда ты наливаейгь вино, не усердствуй, ты наливаешь не себе, понятно?

— По полстакашка, в щадящем режиме... Ты уже говорил об этом, — протестует Мамонт.

Он нежно вытягивает волоски из ушных раковин, заплетает в косички и прячет обратно.

— Если бы Берта увидела меня, племяш, она бы обалдела!

Потом неожиданно говорит:

— Кстати, что хочу тебе сказать, Сан-А. Пока ты обнюхивал висковарню, я кое-что вынюхал в замке.

Его физиономия излишне благовоспитанного джентльмена принимает загадочное выражение.

— И я засек подозрительную штученцию.

— Какую?

— Ну так вот! Представь себе, что Майпузерн доставил старушкину вагонетку к двери в самом конце главного большого коридора.

— Ну и что?

— Погоди. Если ты заметил, обычно, когда он вывозит ее куда—либо, то остается при ней. А там наоборот, как только он допер ее до дверюги, старая вытащила ключ из своей жилетки и сама открыла дверь. Она вкатилась внутрь, а Майзадерн слинял. Матушка Каталка закрылась на ключ и сама подогнала колымагу к писбюро.

— Откуда ты знаешь?

Толстый раскалывается.

— Послушай, разве слуги созданы не для того, чтобы пасти через замочные скважины, а?

— Дальше?

— Не знаю, что она там мастерила. У нее в руках была железная шкатулка, в которой она принялась копаться...

Он замолкает и тренированным движением, так как Жиртрест привык к такого рода ампутациям, вырывает из носа волос, чтобы потом рассмотреть свой трофей в свете лампы.

— Славный улов, — восхищаюсь я, — сантиметров восемь, не меньше.

— Дарю его тебе, — объявляет Берю, бросая волос на мою подушку. — Итак, на чем я остановился? А! Да... Когда мадам Баронесса закончила свои дела со шкатулкой, она в кресле же подъехала к конторке. Подняла выдвижную крышку и спрятала туда шкатулку.

— Спасибо за информацию, сынок, примем к сведению...

— Минутку, шеф, это еще не все.

— Послушай, ты один заменяешь всю восьмую страницу Франс суар!

— Потом мне захотелось посмотреть снаружи, что это за комната такая. Я сориентировался и вычислил. Ее легко отличить от остальных.

— Почему?

— Потому что это единственное окно с решеткой. Скажу больше, эту решетку поставили совсем недавно — цемент свежий, а прутья еще не успели покрыться ржавчиной.

— Дважды браво, Балбес! Я думаю, что твое повышение по службе приближается с каждым часом.

— Ясно, что не понижение, — нескромно утверждает Берю. — Ладно, пойду займусь своими прямыми обязанностями. И чем только не приходится заниматься, чтобы преуспеть в полицейском деле.

Когда я заявляюсь в большой зал на обед, вся машина уже в сборе, как выражается Берю. Меня представляют, мне жмут руку, все млеют от восторга. Я — гвоздь программы для скисающих сливок местного общества. Среди них деревенский пастор преподобный Мак Апюшон, его жена—англичанка, его дочь и его сын. Сам пастор — крупный сухощавый мужчина, одетый с подчеркнутой скромностью, с красным носом и бесцветными глазами. Его половина надменна, как пенсне ее мужа. Дочь — здоровенная телка, взявшая себе на вооружение девиз британской империи: Бог — мой пастух; она прыщава, цвет лица — йеллоу, ноуз длинный.

Сын — красно—рыжий, рыже—ржавый, ржаво—тусклый, рулетоподобный, нерукотворный и к тому же заика.

Кроме Мак Апюшонов, я знакомлюсь с мэром — лордом мистером Эдвардом Сеттом и делаю то же самое с баронетом Изгонусом Долби, отцом того самого Филиппа, который благодаря мне испытал самый большой печеночный приступ. Папаша Долби — настоящий старый стервятник, с крючковатым носом, подбородком в форме рожка для обуви и маленькими хищными глазками.

С невинным видом я спрашиваю, как поживает его славный отпрыск, и он сообщает навострившему уши обществу, что Филипп попал в легкую аварию: он слишком резко затормозил и врезался головой в лобовое стекло, раскроив надбровные дуги, бедняжка. Я сочувствую. Мы принимаем по бокальчику, и Джеймс Майволдерн возвещает о том, что ее Светлость на колесах подана.

Наступает черед Жирного исполнить свое тройное смертельное сальто. Я жду его с легким трепетом.

За столом я оказываюсь между тетушкой Дафни и миссис Мак Апюшон, что само по себе меня не очень радует. Зато напротив меня сидит Синтия, и мы можем сплетать наши ноги и наши взгляды.

На столе вот такой огромный лосось, внутри которого Иона мог бы устроиться со всей своей семьей. Он приправлен не майонезом, а самым что ни на есть английским соусом. Какова же миссия друга Берю? Держать блюдо перед каждым гостем, пока Майволдерн не обслужит по очереди всех приглашенных.

Я дрожу, как будто смотрю телепередачу, показывающую операцию на открытом сердце. Чертовское напряжение, друзья мои!

Все идет гладко, пока обслуживают тетушку Дафни, но когда начинается кормление супруги преподобного, его Берюрьевское Светлейшество чихает на лосося. Это вызывает раздражение слизистой оболочки, и она начинает сочиться (за столом это выражение вполне уместно), и на кончике берюрьевского носа образуется и свисает капля прозрачной жидкости. Толстый хочет избавиться от этого досадного украшения, которое совершенно не соответствует торжественности момента. Он поднимает правый локоть, чтобы вывести рукав на уровень носа, но тем самым нарушает горизонтальное положение блюда с лососем, с которого грациозным каскадом падает острый соус прямо на шею миссис Мак Апюшон, и она поднимает такой визг, будто обнаружила на супружеском ложе вместо своего торговца индульгенциями дворового конюха.

Это вызывает общий шок, да что я говорю: артишок, а точнее, архишок.

Я рассыпаюсь в извинениях. Тетушка Дафни тихо повизгивает, Баронет Долби замечает, что очень обидно испортить такое милое платье (в сиреневых гортензиях на фоне пожара), а также такой вкусный соус. Майволдерн выговаривает Берю на английском, на что тот отвечает по-французски:

— Эй, вы, Мойдодырн, — ругается Опухоль, — встань в пасть сурдину, если не хочешь, чтобы я выплеснул остатки на твои кальсоны.

Затем, поставив блюдо с лососем перед тетушкой Дафни, он оборачивается к матушке Мак Апюшон.

— Это наше дело, дамочка, — изрекает мой коллега. — Не стоит дергаться из-за такой чепухи, дело-то поправимое. Это намного лучше, чем если бы вы сломали ногу.

Он уверенно берет салфетку пострадавшей, смачивает ее водой из графина и начинает ею тереть спину мадам Мак Апюшон. Ледяная вода вызывает очередную серию повизгиваний будущей наследницы своего мужа. Преподобный недоволен. Ему, видите ли, не нравится, что его бабу растирают в присутствии посторонних. И хотя, судя по внешности, с ней это происходит нечасто, с профессиональной точки зрения его можно понять.

Его сын, кретина кусок, хохочет, как придворный карлик. Баронет пользуется всеобщим замешательством, чтобы набить себе брюхо. Видно, что он супер-скупердяй.

Его кошелек, по всей видимости, заварен автогеном, а в церкви в момент сбора пожертвований он теряет сознание.

Наконец все приходит в порядок, и обед продолжается.

Теперь Берю дано задание (опасное) наливать гостям вина. У старушки Мак винный погреб first quality как говорят в Париже. К рыбешке подают белое вино. Берю, чьи познания в винах так же глубоки, как сон пожарника на дежурстве, действует легко и изящно и обслуживает каждого.

— Только не детям! — сурово заявляет пастор, видя, что Берюрье наливает его короедам.

— Капля сухого никому не повредит, — возражает образцовый слуга.

Он указывает на прыщавую молодку.

— Это придаст румянец мадемуазель!

Но преподобный непоколебим.

— Послушайте, Бенуа, не настаивайте! — вмешиваюсь я.

Затем я обращаюсь к пастору:

— Не сердитесь, он обслуживает по-овернипански.

Берюрье берет бокал девушки, прочно стоящей на пороге своей половой зрелости, и спокойно подносит его к своим губам.

— А это, — заявляет он, — сервис по-бургипунски...

Он пробует вино.

— Не мешало бы охладить получше, — говорит Берю. — Но очень даже ничего. Вам его поставляют прямо в замок, мадам Макхаркал, или у вас здесь свой поставщик?

Мой налитый кровью взгляд заставляет его умолкнуть.

Когда он возвращается к сервировочному столику, Майволдерн, разрезая баранью ножку в конфитюре из лепестков розы, снова делает замечание в адрес Берю. Как и в предыдущий раз, наш друг Берюрье не выдерживает, ибо это требует редкой силы воли.

— Послушайте, Майштукан, — говорит он. Поймите своей дурацкой башкой, что я помогаю вам чисто по-человечески. Если вы недовольны, скажите, и я лучше пойду на рыбалку!

С этого момента, чтобы успокоить свои нервы, Берюрье начинает надираться; когда на столе появляется сыр, Берю уже пьян в стельку. Его фиолетовая физиономия отражает свет всех люстр, и он насвистывает что-то сквозь свои беззубые десны. Это забавное зрелище. Гости оттаивают; они начинают забавляться. Пока несколько натянуто, но чувствуется, что у них больше нет сил на возмущение.

Толстый с подозрением ощупывает сыр, высказывает свою оценку, дает советы, рассказывает о наших камамберах и обещает прислать посылочку, как только вернется домой. Сэру Долби-отцу, который требует добавки, он заявляет:

— Хватит, папаша! Я вам уже подкладывал два раза, подумайте о своем холестероле, — и, обращаясь к тетушке Дафни, показывает пальцем на плешивую голову гурмана: — Хорошо, что остальные гости не так прожорливы, а то пришлось бы туго. И куда в него столько влезает!

За десертом случается новый инцидент, напоминающий первый. Толстый опрокидывает крем Шантильи на галстук Мак Шаршиша, чья физиономия начинает пылать так же, как и у Берюрье.

Он наводит порядок тем же способом, при помощи мокрой салфетки. Это уже слишком, Майволдерн берет его под локоть и выводит из зала.

И вовремя. Если бы Берю позволили подавать горячий омлет, он бы отомстил за Жанну д'Арк.

Час спустя я нахожу его в наших апартаментах.

Ночь ветреная, и по огромным пустынным коридорам гуляют протяжные сквозняки.

В грязном фланелевом жилете и со спущенными подтяжками Берю заканчивает цедить бутылку пятизвездочного Мак Херрела, которую, видимо, спер на кухне.

— Алкаш! — взрываюсь я. — Можешь поставить крест па своей карьере!

Берю всхлипывает.

— Не говори так, Сан-А., ты разрываешь мне сердце! Ну что ты хочешь, ведь я же тебя предупреждал, не рожден я быть лакеем.

— Тебе еще можно простить неловкость, нельзя требовать от слона, чтобы он играл на скрипке, но какая грубость! Какая вульгарность!

— Е.... — стонет мой ловкач, — жизнь в замке портит тебя. Ты становишься снобом. Да, да. Я, может быть, и не волоку по лакейской части, дружок, зато приметил уйму интересных вещей...

— Вот как?

— Ах, тебе это интересно? ухмыляется он. — Представь себе, что толстячок, который заправляет винокурней...

— Мак Шаршиш?

— Йес. Он таскает с собой пушку.

— Да ну?

— Я ее видел и щупал, когда вытирал крем с его слюнявчика. Калибр что надо! В этой богадельне их коллекционируют!

Я сажусь на кровать. У Синтии в сумочке был револьвер 9 мм, старушка Дафни, несмотря на свою инвалидность, запиралась на ключ, чтобы покопаться в своей таинственной шкатулке. Сэр Долби—младший пытался расквасить мне физиономию, а директор винокурни усаживается за стол с пистолетом. Забавная публика, правда? Здесь весело, как в банке с пауками. Скучать не приходится.

— И это еще не все! — утверждает Громогласный.

— Уж не хочешь ли ты мне сказать, что старая паралитичка прячет под юбкой автомат?

— Нет, но папаша Майклоакен оказывается горазд на разные выдумки.

— Что ты хочешь этим сказать?

Здоровяк подмигивает и цепляет меня за руку. Он драйвует меня к лежбищу с колоннами и делает знак взобраться на стул. Я повинуюсь, загипнотизированный его решительностью.

— Не стоит доверять кроватям с булдыхинами, — сентенциозно заявляет он.

— Почему? — спрашиваю я, отказываясь исправлять неточности его словаря.

— Подними—ка бахрому блиндахина.

Я приподнимаю бахрому балдахина.

И вижу это.

Под парчой прицеплена какая-то штуковина, наподобие фрукта, завернутая в носок Берюрье. Подавляя отвращение, я достаю носок, что требует незаурядного мужества и выносливости моих органов обоняния и осязания. Фрукт на поверку оказывается микрофоном.

— Провод тянется через весь паланкин и перегородку, — объясняет мне Толстый. — За нами ухо да ухо, что скажешь?

— Похоже на то.

Я спускаюсь со своего насеста.

— Почему ты думаешь что эту штуковину поставил Майвоздерн?

— Потому что в конце дня я видел, как он входил в соседнюю комнату с чем-то похожим на Проигрыватель и с мотком проволоки. Тогда я не придал этому значения, а сегодня вечером после работы... Я испытывал свой спиннинг в твоей комнате, бисквитт она попросторней моей.

— Хорошая мысль!

— Завтра утром я иду на рыбалку, ты же знаешь, старина, что это моя единственная сладость, ну вот и я...

— Вообще-то говорят моя слабость, — не могу я сдержаться, чтобы не поправить его.

— Это одно и то же! Ты со своими уроками грамматики начинаешь надоедать мне! Ну так вот, я тренируюсь. С недавнего времени мне нет равных в метании блесны. Я прицелился в бахрому бурдухина. Вон в ту лилию, посмотри... Я цепляю ее, иду освободить крючок, принимая свои собственные поздравления, и обнаруживаю этого приятеля. Ребята, вас засекли. Единственное, что я могу тебе посоветовать, это действовать быстро и смотреть в оба.

Мне нечего возразить.

Я думаю, что, несмотря на слишком живописное обслуживание за столом, инспектор Берюрье блестяще выполнил свой профессиональный долг.

— А теперь слушай, — решаю я, — сейчас ты отправишься дрыхнуть, потому что ко мне должны прийти.

— Мышка-блондинка?

— Попал в десятку. Освобождай площадку.

Он вздыхает:

— Я тоскую по трактирщице, Сан-А. Мамаша Толстокостка понимала толк в настоящих мужчинах. Благодаря ее худобе я отдыхал душой и телом, ведь Берта тяжеловата для маневров! А теперь мне кажется, что все это было во сне и я трахнул напольные часы... Да...

Он извлекает из кармана куртки еще одну бутылку Мак Херрел.

— Ладно, я найду, чем заняться, — говорит он. — Конечно, это не москаде, но этот сироп согревает душу. Чао, удачи в любви.

Он награждает меня дружеским хлопком, от которого развалился бы Транкарвильский мост.

Я остаюсь один совсем ненадолго. Спустя пять минут в мою дверь потихоньку скребутся. Открываю и вижу перед собой Синтию в наряде беби долл от которого перехватило бы дыхание и у пылесоса. Прошу прощения! Это шикарная штучка. Будь вы покупатель, вы бы приняли ее с закрытыми глазами, распростертыми объятиями и без гарантийного талона. Когда она едет ночным поездом, британским железнодорожникам не следует цеплять хвостовой вагон.

— Брр, ледяные коридоры, — бросает она, подбегая к моей постели.

Она ныряет в нее, как рыба в воду, смотря на меня; ее забавляет мой ошеломленный вид.

— Что это с вами, Тони?

Что это со мной! Со мной то же, что несут знаменосцы во время военных парадов, только немножко выше.

Мы не разговариваем. Нам нечего сказать друг другу. Немое кино более выразительно.

Не знаю, может, виной тому климат, но эта страна вдохновляет меня на распутство.

Я уже кручу четвертую ленту, как вдруг Синтия тихо вскрикивает. Я прерываю сеанс для того, чтобы оглянуться, что не так просто, когда исполняешь деликатные функции киномеханика. И что я вижу, догадайтесь? Вы тысячу раз правы. Привидение!

Вы прочитали правильно, да, я написал: привидение!

На нем белый саван, и оно медленно плывет по комнате. Там, где должна быть голова, — зеленоватое свечение. Оно бесшумно направляется к нашей кровати походкой канатоходца. Синтия закричала бы от ужаса, если бы я не успел закрыть ей рот ладонью. Без паники!

Я обожаю все сверхъестественное: оно украшает жизнь, но я не люблю, когда меня отвлекают.

Призрак продолжает приближаться и вдруг спотыкается о стул. Зеленоватый огонек вздрагивает и падает на пол, а призрак начинает выражаться:

— Ох! Б... переб... я сломал себе палец.

Я включаю свет. Перед нами пьяный в стельку Берю пытается выпутаться из своей простыни. У его натруженных ног валяется маленький электрический фонарик с зеленой и красной лампочками, который он до этого сжимал в своих (я чуть было не сказал зубах) губах.

Разъяренный, я прыгаю из постели в великолепном накрахмаленном костюме Адама и хватаю его за ворот савана.

— Хамло! Бездарная пародия! Кретин! Обормот! Придурок! Осадок! Помойка! Рухлядь! Жертва подсознания! Дебил! Бычара! Злыдень! Мокрота! Мразь! Замухрышка! Сучий потрох! Отрыжка! Стыд природы! Воплощение низости! — декламирую я, оставляя про себя наиболее подходящие для этого дегенеративного существа термины.

Он хнычет:

— А что я такого сделал! И пошутить уже нельзя! Это же французский юмор!

Решительным пинком под зад я вышвыриваю его из комнаты. Он возвращается в свои апартаменты, бормоча извинения и причитая.

— У вас потрясающий слуга! — жеманно замечает Синтия.

Я достаю свой аварийный вязальный крючок и начинаю плести ей экспресс-басню. Берю — мой старый боевой друг. Он спас мне жизнь, и я взял его к себе на службу. Это человек артистической натуры... Смекаете? К сожалению, он пьет. Я много раз пытался уволить его, но его отчаяние так велико, что... Короче, мы возобновляем наш сеанс.

Я кручу пятую ленту, в которой донской казак сажает свою жену на круп коня и в разгар битвы делает казачонка.

Синтия находит это великолепным. Она кричит «бис», и я перезаряжаю пленку для повторного показа. И как раз в этот момент я слышу за спиной какой-то шорох. Я незаметно нащупываю выключатель и нажимаю кнопку: ноль, отключили электричество.

— Что такое? — шепчет моя очаровательная партнерша. — Снова он?

— Да.

Я вскакиваю с постели. Комната пуста. Может быть, на этот раз был настоящий призрак? Я врываюсь в лежбище Берюрье. Он храпит, как подвесной мотор глиссера. Я трясу его, он недовольно квакает и приоткрывает свои лягушачьи веки.

— Ну чего тебе? — мямлит Опухоль.

— Одного раза недостаточно, что ли?

— Ты что, спятил? Я даже не шевельнулся.

Я возвращаюсь в комнату. В ней щедро горит свет; таинственная рука наладила освещение.

— Вы, наверное, ошиблись, — говорит милая Синтия.

Ее золотистые волосы образуют вокруг головы сияющий ореол.

— Наверное, — соглашаюсь я.

— Будет лучше, если я вернусь в свою комнату, — неожиданно взволнованно говорит она. — Если тетушка Дафни узнает, что...

Она награждает меня славным засосом и исчезает.

После ее ухода я растерянно оглядываюсь. Я не устаю себе повторять: н-да, занятное дельце! Здесь как будто побывал сам Мефистофель!

что-то меня настораживает. Не могу понять что. И, наконец, да, я понимаю. Мой пиджак, который я аккуратно повесил на спинку стула, лежит на полу. Я поднимаю его, ощупываю... Тысяча проклятий! Исчезло мое удостоверение, а также револьвер, найденный в сумочке Синтии, который я носил с собой.

На этот раз я архипогорел. Настолько, что рядом со мной Жанна д'Арк показалась бы вам несгораемой.

Я смотрю на часы (А на что, по-вашему, я должен смотреть? (авт.)): час десять.

Если не толочь воду в ступе, у нас в запасе еще ночь. Я напяливаю вместо своего костюма цвета морской волны пиджак серо—стенного оттенка и, заложив дверь спинкой стула, подхожу к окну. Газон в шести метрах подо мной.

Спрыгнуть вниз я могу, а вот влезть обратно — черта с два! Баста, придется коротать ночь на улице. Я влезаю на подоконник (какие подробности) и — вжжж — отправляюсь в полет. Посадка проходит благополучно. Прижимаясь к стене (не волнуйтесь, у меня есть хорошее чистящее средство), я с тыла подбираюсь к стоянке машин. Оужалинс Кастл погружен во мрак. Я толкаю свой бентли до начала спуска, запрыгиваю внутрь и качусь по инерции метров пятьсот, прежде чем завести мотор.

Курс — Мойзад-Цыпленхэм !