Сан-Антонио в гостях у МАКов

ГЛАВА II,

в которой я вывожу скотч на чистую воду

Фавье один в мертвенном свете лаборатории. Его когда-то белый халат напоминает палитру Ван-Гога. У него круги под глазами и движения зомби.

Он даже не поднимает головы при моем появлении — узнает по походке — и лишь бормочет:

— Сейчас закончу, месье комиссар.

Месье комиссар говорит «спасибо», берет стул и садится на него верхом. Я думаю о малышке Ирен, которая, наверное, уже посапывает в моем клоповнике, — я думаю о крошке Петит-Литтре, суетящемся в клинике профессора Баламю... Я думаю... о жизни. Забавно! Еще несколько часов назад я не знал этих людей, а сейчас они в центре моих забот... я никогда не видел Ирен и никогда не должен был познакомиться с ней.

И тем не менее я закатил ей королевский засос в переходе между вагонами НОЖДФ а (НОЖДФ — Национальная железная дорога Франции) сейчас она дрыхнет в моей спальне. Раньше я слышал разговоры об издателе и о некоторых из его гостей, но они для меня были скорее абстрактными величинами.

Из маленького транзистора слышен приглушенный шлягер Азнавура. Фавье любит работать под музыку.

Он заканчивает колдовать над своими пробирками и делает шаг назад, так гурман отходит от стола, когда насытится.

— Героин, — говорит он.

— Рассказывай...

— Я еще не могу сказать, в каких пропорциях, но в этом виски — он в лошадиных дозах...

— В какой бутылке?

— Во всех пяти, что я принес...

Я смотрю на него, недоумевая.

— Ты хочешь сказать, что он был в закупоренных бутылках?

— Да, во всех!

Я замолкаю, чтобы подумать, а он терпеливо ждет. Несколько мгновений мозговой раскрутки, и я продолжаю теребить его.

— Бутылки были запечатаны, как положено, или что-то было не так?

Фавье улыбается и исчезает в чуланчике. Я слышу, как он возится с бачками гипосульфита. Вскоре он появляется с еще мокрой фотографией формата тринадцать на восемнадцать. На фотографии — горлышко бутылки Мак Хёррел, увеличенное по меньшей мере в четыре—пять раз.

— Когда я заметил, что в полных бутылках есть наркотик, я сделал снимок очередного запечатанного горлышка перед тем, как открыть.

— Браво, Фавье.

Вот что значит добросовестный флик. Он рыжий, как долина Боса (Бос — илистая долина парижского бассейна между Шартром и лесом Орлеан. Здесь в основном возделывают пшеницу) летом, и инициативный, как черт среди праведников.

— На этом снимке хорошо видно, что это его родная пробка.

Я соглашаюсь.

— Ты думаешь, что сотрапезники Петит-Литтре могут загнуться?

— Никак нет. Действие героина скоро пройдет. Просто— напросто они поймают кайф и посмотрят розовые сны.

— Давай-ка последуем их примеру. Пора вздремнуть, дружище.

Мы отваливаем из конторы. Внизу меня приветствуют постовые:

— Разве ваш отпуск уже закончился, месье комиссар?

— Похоже на то, а?

За баранкой моего маленького М. Ж. я решаю забыть это дело до завтра и посвятить остаток ночи репетиции оркестра (как сказал бы Феллини), в которой Ирен будет исполнять сольную партию.

Я мысленно уже составляю партитуру праздничных лакомств, которые она заслужила. Для девочки, только что вылупившейся из провинциальной скорлупы, необходимо умеренное меню.

Что бы вы сказали, например, о Савойарском трубочисте или о Припетрушенном венгерском язычке, или о Пальчике Бритиш инкорпорейтед? Мне кажется, это вполне приемлемо для начала.

Я спохватываюсь именно в ту секунду, когда размышляю, стоит ли к этим трем блюдам добавлять четвертое, принесшее мне успех: Причащение пастушки. Вместо того чтобы рулить к себе в Сен-Клу через Звезду и Булонку, я поперся через Пале де Шайо и авеню Анри-Мартен.

Въезжаете? То самое авеню Анри—Мартен, где живет хмырь, снабдивший Петит-Литтре виски с наркотиком. Если и после этого вы не поверите в мое шестое чувство, считайте, что пять ваших дали течь.

Мой взгляд, в свою очередь, перетекает с наручных часов на часы приборного щитка. И те и другие согласно показывают два часа ночи.

В это время обычно не наносят визитов, но мне не терпится все же повидаться с месье Оливьери, чтобы поболтать о последних новостях. Думаю, что с таким интересным собеседником, как я, он быстро забудет про сон.

И вот я рядом с двести двенадцатым домом. Останавливаю тачку и направляюсь к входной решетке. Оливьери, так же, как и карлик Леон-Карлеон, ютится в роскошном особняке, в настоящее время полностью погруженном в темноту. Многоопытным перстом нажимаю кнопку звонка. Проходит мгновение, и, не успеваю я нажать еще раз, как зажигается свет в окне сторожа. Железные жалюзи приоткрываются, и недовольный голос осведомляется:

— Кто там?

— Полиция, — сообщаю ему.

Он раздумывает. В наше время полно жулья, которое прикидывается легавыми, чтобы устроить гоп-стоп в вашем курятнике.

— Минуту!

Чудак исчезает в своем окошке, как кукушка в часах, известившая о наступлении полудня. Проходит немало времени, прежде чем я замечаю массивный силуэт с другой стороны решетки.

Человек лет шестидесяти борцовского телосложения не очень гостеприимно рассматривает меня через железные прутья. Надев штаны, он забыл вздернуть помочи, и они похлопывают его по ляжкам, а низ огромной ночной рубахи, не уместившийся в шароварах, вздувается вокруг брюха парашютом.

— У вас есть удостоверение?

— Пожалуйста!

Он пристально рассматривает его, успокаивается и засовывает крупнокалиберную дуру в карман своих подпарашютников.

— С чем пожаловали?

— Мне нужно увидеть месье Оливьери.

Я говорю резко. В таких случаях церемониться ни к чему.

Он впускает меня внутрь.

— Я проведу вас к себе. Нужно сначала предупредить лакея.

Мы входим в подобие кладовки-столовой, пропитанной запахом тушеной капусты. Из соседней комнатушки раздается обеспокоенный голос его благоверной:

— Это правда легавый, Гектор?

— Заткнись! — успокаивает ее страж.

Он подходит к телефонному аппарату, задумывается, но в конце концов нажимает кнопку. Зажигается маленькая лампочка. По истечении тридцати трех секунд раздается щелчок.

— Альберт? — спрашивает охранник.

На другом конце, наверное, зевнули в знак согласия.

— Скажи месье, что его срочно хочет видеть полицейский.

Не знаю, что ему плетет лакей, но охранник гаденько хихикает.

— Да ничего я не знаю, — говорит он и кладет трубку.

Он смотрит на меня и спрашивает:

— Ничего серьезного?

— Как сказать, — отвечаю я.

Я слышу легкую трусцу за дверью, она чуть-чуть приоткрывается, и показывается седая прядь над сонным глазом. Супружница стража порядка желает знать, на кого я похож. Узнав это, она возвращается на свое супружеское ложе.

Сан-Антонио чувствует себя немного не в своей летающей тарелке, мои дорогие. Этот Оливьери наверняка шишка с большими связями и может не оценить ночной визит по достоинству. Следовательно, для меня тут попахивает жареным.

Нарисовывается слуга. Из тех, что жилет в полоску и все прочее. Его глаза еще досматривают сон, но в остальном он безупречен.

Он рассматривает меня с высоты своего положения.

— Это вы хотите видеть месье?

— Это я.

— Сейчас два часа ночи...

— Четверть третьего, — уточняю я. — Будьте так добры, предупредите его о моем визите.

Моя самоуверенность (или я не парижанин?) его обескураживает.

— Очень хорошо, извольте следовать за мной...

Я совершаю знакомство с очередным огромным залом. Стены этого задрапированы замшей. На полу — шкуры белых медведей, по сторонам мраморные статуи, экзотические растения и картина Пикассо, в которой я признаю подлинник. Поверьте, месье Оливьери не из тех, кто ждет семейного пособия, чтобы купить килограмм сахара.

Лакей указывает мне на обтянутый темно—синим бархатом диванчик.

— Садитесь, я пойду разбужу месье.

И он вступает на парадную лестницу. Я остаюсь один и обдумываю доводы, оправдывающие мой визит. Судя по осторожности прислуги, у месье Оливьери неважный сон и он не любит, когда его беспокоят среди ночи.

Слуга быстро возвращается, у него растерянный вид.

— Месье нет в спальне, — говорит он.

— Он что, еще не вернулся?

Он никуда не выходил.

— Он был, когда вы закончили дневную работу?

— Мы с женой — она служит здесь горничной — пошли в кино: у нас был свободный вечер.

— Когда вы уходили в кино, где был ваш хозяин?

— В своем кабинете.

— А когда вернулись?

— Свет был выключен, я думал, он спит...

— Может быть, он вышел?

— Охранник нам бы сказал.

— Может, он уснул в кабинете?

Мой довод показался собеседнику заслуживающим внимания. Он давит в зародыше червячка сомнения и направляется к двустворчатой двери, расположенной в глубине зала.

Осторожно стучится, открывает дверь и включает свет. Его оцепенение и гробовое молчание говорят о многом.

— Мертв? — спрашиваю я, входя в кабинет.

Оливьери боком лежит на ковре. Одна рука подмята телом, другая откинута в сторону. В ней пистолет с перламутровой рукояткой. Я подхожу и аккуратно поднимаю пистолет, предварительно накинув на него платок. Чувствую, что из него давно не стреляли. Я достаю обойму и вижу, что все монпансье на месте — угощайтесь на здоровье!

Кладу оружие на ковер и склоняюсь над трупом. Месье Оливьери загнулся часа три назад и уже холодный, как Титаник год спустя после столкновения с айсбергом. У него синеватый подтек на виске и следы на шее, похоже, его душили. Apriori (На первый взгляд, заранее (лат.)) преступление мне видится так: два типа пришли вечером побеседовать с ним. Они начали ему угрожать, а он указал им на дверь дулом своей игрушки. У одного из гостей оказалась дубинка, и он сбоку вырубил его. Тогда другой сжал горло магната.

Холоп Альберт начинает приходить в себя.

— Только этого не хватало, — выдавливает он.

— Это его револьвер, да? — спрашиваю я, указывая на элегантную машинку с перламутровой рукояткой.

Салонная безделушка. Она хороша как пресс—папье, но если вам захочется продырявить шкуру современника, предпочтительнее использовать коловорот.

— Да, это его револьвер. Он лежал в нижнем ящике письменного стола.

Я рассматриваю покойника. Это крупный мужчина с седыми висками, разменявший пятый десяток. На нем домашняя куртка из красного атласа с черными отворотами, которая больше подошла бы дрессировщику львов, что, в общем, впечатляет.

— Месье Оливьери женат?

— Нет, вот уже десять лет, как он в разводе,

— Он жил один? 

— Иногда на недельку к нему приезжала погостить дочь.

— У него были любовницы?

— Думаю, да, но не здесь.

— Позовите охранника с женой.

Альберт поспешно удаляется. Оставшись один, я приступаю к классическому осмотру. Я не жду особых результат тов. Чутье подсказывает, что найти ничего не удастся. На письменном столе нет бумаг. В ящиках — ни о чем не говорящие предметы. Наверняка рабочий письменный стол Оливьери где-то в другом месте, а этот служит для проверки домовой книги и просматривания счетов.

Пепельницы пусты. Обычно в полицейских романах всегда находят наводящие на след окурки: увы! не тот случай. На сиденьях и на ковре тоже никаких следов. Оливьери был задушен поясом от своей домашней куртки. Толстый шнур из черного шелка обвивал шею покойного, как кровожадная рептилия.

Шум за дверью, и появляются Гектор со своей мадам, наповал сраженные новостью.

— Ничего не трогать! — предупреждаю я.

Мадам Гектор — маленькая замарашная старушка с голубиной грудкой. Ее нос украшает потрясающая кактусообразная бородавка, а сама она всхлипывает, как проколотая шина.

— Перейдем в зал, — решаю я.

И снова открываю дубовую дверь.

Веселенькая у нас компания, братцы! Я рассматриваю эту троицу, и меня разбирает смех. Они такие потешные.

— Сколько здесь всего слуг?

— Четверо, — говорит Альберт. Здесь нет лишь моей жены.

— Сходите за ней!

Он исчезает.

— Вы кухарка? — спрашиваю я жену портье.

— Да.

— Раньше я был бригадиром жандармов, — бормочет Гектор.

К чему это признание? Чтобы выглядеть в моих глазах человеком с безупречной репутацией? А может, чтобы доказать, что он почти свой, и, учитывая обстоятельства...

— Вечером кто—нибудь приходил к месье Оливьери?

— Нет-нет, никто, — хором заверяют меня присутствующие.

— Бог ты мой! На могли же его отправить на тот свет по телефону!

Охранник с завидным упорством стоит на своем.

— Никто не звонил, никто не приходил. Если только перелезли через решетку, но вряд ли кто-либо рискнет, вы видели, какие там острые пики?

— Здесь есть другой ход?

— Да, служебный.

— Где он?

— За домом. Через подсобку.

— Когда Альберт с женой пошли в кино, каким ходом они воспользовались?

— Конечно, служебным.

Они легки на помине. Горничная оказывается блондобрысой, как сказал бы Берю, с обсыпанным веснушками лицом. Через свисающую паутину прозрачной нейлоновой рубашки двумя капельками оливкового масла проступают соски грудей, стремящихся слиться в единое целое!

— Но это невозможно! Я не могу в это поверить, — причитает она. — Где он, я хочу его видеть!

— Минутку! — прерываю я ее.

Она немного успокаивается и даже здоровается со мной легким кивком всклокоченной головы.

— Когда вы вдвоем уходили в кино, — наступаю я, — вы воспользовались служебным ходом. Вы его закрыли за собой?

— Естественно, — утверждает Альберт.

— На ключ?

— Сейчас припомню...

Его законная и конопатая супруга поднимает палец, как школьница, спрашивающая разрешения выйти в туалет во время урока.

— Да? — разрешаю я.

— Хочу вам сказать одну вещь: когда мы вернулись, дверь не была закрыта на ключ. Я ничего не сказала Альберту, чтобы он не ругал меня, я подумала, что, может быть, уходя, сама забыла запереть ее. Но теперь я уверена, что нет!

Девица льет воду на мою мельницу. Я выражаю ей свою признательность благосклонной улыбкой, приводящей ее в трепет.

Вечером Оливьери позвонил некто, с кем он пожелал встретиться без лишних свидетелей. Он впустил их через служебный ход, чтобы не привлекать внимание охранника и его жены. Визит закончился тем, что Оливьери убили, а визитеры воспользовались той же дверью, лишь прикрыв ее за собой.

— Отлично, — говорит славный Сан-Антонио (упиваясь своей славой), — а сейчас сменим тему... Насколько я знаю, ваш хозяин был большой любитель виски?

Они оторопело смотрят на меня, так как мой вопрос в такой момент, мягко говоря, неуместен.

— В общем-то да, наконец решается ответить Альберт.

— Откуда он получал это виски?

— Прямо с завода. У него был друг шотландец, который снабжал его. Я думаю, оно обходилось ему дешевле и нравилось больше, чем другие марки.

— Я хотел бы посмотреть на это виски...

Альберт молча кивает.

Он бесшумно идет в гостиную и возвращается с едва початой бутылкой Мак Херрел. Я вынимаю пробку и пробую содержимое. Виски как виски.

— Еще есть?

— Да, в погребе... Нам завезли на прошлой неделе.

— Пошли в погреб.

Эти славные ребята перестают понимать происходящее.

В два часа ночи их будит флик, заставляет обнаружить труп убитого хозяина, а потом заводит с ними разговор о виски... Согласитесь, что это слишком сложно для парней, опорожняющих ночные горшки.

В роли моего проводника снова Альберт, величественный в своей чопорности.

Мы минуем служебное помещение, спускаемся по каменной лестнице и оказываемся в подземелье. Винный погреб представляет собой сводчатое помещение, чистое и ухоженное. Одна сторона полностью заставлена почтенными винными бутылками, дремлющими в своих гнездышках. В глубине сложены ящики с шампанским и ликерами.

Вдруг Альберт замирает, в точности как незадолго в кабинете, когда обнаружил хозяина, нежданно-негаданно проглотившего свидетельство о рождении.

Он косится на меня, как нашкодивший кот.

— Что с вами, Альберт, — спрашиваю я, — у вас кружится голова?

— Немыслимо, — говорит он... — Только что здесь стояли четыре ящика скотча, и вот их нет!

Я хватаю его за руку.

— Я не ослышался, дорогой барон?

— Клянусь вам, это - правда, месье комиссар. Я спускался сюда перед обедом, чтобы взять бутылку бургундского, и они были здесь... Здесь, посмотрите...

Там — пусто. На земляном полу видны следы от углов ящика, который тащили волоком.

— Эти ящики были открыты?

Только один. Месье Оливьери послал шесть бутылок виски кому-то из своих друзей.

— Месье Петит-Литтре, издателю?

У раба шары лезут на лоб от удивления.

— Откуда вы знаете об этом? — лепечет он.

В ответ я загадочно улыбаюсь.