Сан-Антонио в гостях у МАКов

ГЛАВА I,

в которой рассказывается о том, что вы уже знаете... и о том, чего вы еще не знаете

— У вас очень мило, — мурлычет моя последняя конкетка (Неологизм, навеянный французским «конкет», что в буквальном переводе означает «завоевание» (не путать с кокеткой или конфеткой), который может обогатить лексикон отечественных плейбоев, придавшему французский шарм (здесь и далее прим. пер.)) перешагивая через порог нашего особнячка.

Девочка что надо: статная, с легким пушком над верхней губой, который настраивает вас на определенные мысли. У нее чудесные глаза, если рассматривать каждый в отдельности (левый держит под прицелом линию горизонта в Вож, а правый поглощен созерцанием игры прилива в Бресте (Русский эквивалент — один глаз на Кавказ, а другой — на Монпарнас.)). Распущенные волосы а-ля русалка, округлости такие, от контакта с которыми мужская ладонь принимает форму казарменного половника, а губы настолько чувственные, что от одного их вида помада сама устремляется навстречу из патрона, какой пейзаж, а?

Ее зовут Ирен, это — ее право, и она на пять лет моложе меня, а это — ее святой долг, так как она появилась на свет пятью годами позже знаменитого Сан-Антонио.

Я встретил эту штучку в поезде — что само по себе счастливое предзнаменование, — когда возвращался домой из Дордона.

Фелиси, моя славная женщина—мать, и я, ее единственный и любимейший сын, решили недели две погостить у тетушки Розы, двоюродной сестры матушки, муж которой (Альфонс) служит в тех краях егерем.

На самом деле мы должны были провести у них целый месяц, но «Зеленая свежесть вечеров Дордони» быстро утомила меня. Хлорофилл я выношу лишь в тюбике моей зубной пасты Гиббс и в малых дозах! К тому же Альфонс — порядочный зануда. Описанием его подвигов времен 14-18-х годов пестрят страницы «Иллюстрасъон», сваленные на нашем чердаке. Пуанкаре, жмущий ему лапу; Жоффр, пришпандоривающий ему на грудь крест за военную доблесть, поздравляя от имени военного совета; его ранение в икру и медсестра в госпитале Шалман-на-Саоне, исполнявшая ему «Чем ты, милый, поднимаешь одеяло?» на тромбоне или кларнете, от всей этой военной копоти ест глаза (как говорит один из моих друзей, продавец лампадного масла), ведь я слышу это из года в год с одними и теми же подробностями, слово в слово, с одними и теми же подмигиваниями... Это становилось откровенно невыносимым, тем более что Дордонь в это время соревновалась с Лондоном по количеству осадков. Альфонс в период дождей — это сущий ад. И тогда одним отвратным утром я звоню Берюрье и прошу его срочно отстукать мне телеграмму, которой вызвал бы меня в Панаму (Панама — Париж (жарг.)) якобы для проведения расследования. Конечно, Фелиси провести не удалось. Для того чтобы обогнать сообразительность моей маман, надо выехать пораньше и не забыть включить противотуманки. Но она не подает виду и сожалеет о моем отъезде вместе с Розали и Альфонсом.

В поезде, везущем меня в Пантрюш (См: I, с. 3.), я почувствовал себя счастливым, как школьник. Настоящие каникулы только начинались. В моем куле была Ирен, серьезная и строгая. Она не Софи Лорен, но я не прочь был приударить за ней. После двухнедельного поста я готов охмурить и козу в юбке скаута. На протяжении двухсот километров я оставался на скамье запасных (не распаковывая инвентарь), а потом в вагоне—ресторане подсел к ней за столик, и тут официанту пришла в голову замечательная мысль — опрокинуть ей на блузку соусницу с беарнезом. Нет ничего лучше беарнеза, чтобы завязать знакомство. Командовал операцией я: моя салфетка, мой графин с водой, моя нахлобучка недотепе-официанту! Если бы вы видели меня в ту минуту, милые дамы, вы бы никогда не стали лакомиться беарнезом в мое отсутствие.

Лед тронулся. Я предложил ей своего вина, она меня угостила своим. После десерта, на чем обычно остальные закругляются, я предложил ей бокальчик Куантро. Короче, на обратном пути в наш вагон, когда поезд уже сообразил, что ему пора в туннель, я влепил ей засос—мираж в штопоре как раз в гармошке между вагонами. Такой сюрприз она впервые получила в аккордеоне. Походная железнодорожная обстановка придавала приключению пикантность. Я не успел воздать должное ее левой небной миндалине, так как поезд чертовски тряхнуло на стыке рельсов, но она отнеслась к этому снисходительно, тем более что я тут же исправил свою оплошность и провел топографический экспресс—массаж от северного полушария к южному полюсу. В общем, когда поезд наконец вырвался из туннеля, мы обнаружили, что зажаты между дверью вагона и брюшком отставного полковника, чью трость страстно сжимала Ирен, шепча «мой милый».

Это была ее первая поездка в Париж, и она осталась до— вольна ее началом. В Париже ее никто не ждал, и она не знала, где провести ночь, а так как было уже очень поздно и наш особнячок пустовал, я предложил ей кров, и после небольших сомнений, чтобы не испортить о себе мнение (у каждого из нас свое самомнение), она приняла мое приглашение.

— Правда, у вас очень мило, — восхищается она. — Вы промышленник?

— Почти, — соглашаюсь я, не краснея.

Я ее драйвую (Drive — вести (англ.). В оригинале на фр. языке.) на первый (В газетах пишут, что ИХ общество на ступеньку выше НАШЕГО. Не знаю, но их первый этаж соответствует нашему второму.) этаж, полностью отремонтированный после того печального пожара (См.: «От «А» до «I». (Название одного из романов Сан-Антонио.)), и распахиваю перед ней дверь своей спальни.

— Вы будете спать здесь! — говорю я.

— А вы? — беспокоится Ирен.

— Я тоже, — успокаиваю ее, не моргнув глазом. Она пытается возразить:

— Это неудобно!

— Почему! — восстаю я. — Здесь есть горячая вода и матрас «симмонс».

Мисс Провинция окатывает меня струями опереточного смеха. Именно в эту минуту происходит безобидное на первый взгляд событие: начинает трезвонить треплофон. Так как час поздний (на башне мэрии только что пробило двадцать пять по полуночи), этот звонок беспокоит меня.

— Вы не ответите? — удивляется Ирен.

Я сам как раз обдумываю ответ на этот вопрос, прежде чем дать расписку в получении. Кто бы это мог быть? Маман? Старик? Приятель? Шутник? Наконец я решаю, что это Маман желает убедиться, благополучно ли я добрался, и снимаю трубку. Осечка, это Старик.

— Слава Богу! — кричит он в эбонитовую цедилку (Образное выражение, которое можно использовать для обозначения телефона, чтобы избежать повторов).

Между нами говоря, в этот момент мне вовсе не хочется вспоминать Бога.

Если бы я поддался своим чувствам, то бегом бы спустил треплофонный аппарат в мусорник и возобновил пленительное общение с Ирен. Но вы ведь меня знаете? Долг — превыше всего. Вместо того чтобы слушать свои низменные инстинкты, я слушаю своего босса, а так как под рукой у меня нет сургуча, то вы легко прочтете его послание:

— Я позвонил вам на авось, зная, что вы в отпуске, мой дорогой Сан-Антонио. Все дело в том, что у одного из моих друзей, месье Петит-Литтре, известного издателя, произошло нечто из ряда вон. Представьте себе, во время званого вечера, который он давал в своем особняке в Нейли, две трети его гостей почувствовали недомогание.

— Что, лангуст оказался несвежим? — предположил я со злорадством, о происхождении которого вы догадываетесь, если, конечно, не вчера свалились с луны.

Это не веселит Стриженого.

— Все намного серьезнее, чем просто пищевое отравление, мой друг. Петит-Литтре один из немногих присутствующих на вечере, кто не почувствовал тревожных симптомов. Охваченный ужасом, этот достойный человек обратился ко мне: представьте его трудности!

Надеюсь, у него они не связаны с желудком, не могу я сдержаться, чтобы снова не пошутить, я вообще шутник (такой шутник, что в один прекрасный день окажусь в шутейном доме).

В порыве красноречия Старик продолжает:

— Он не захотел обратиться в полицию, вы понимаете… Имена его гостей известны всему Парижу и...

Ну, конечно, с такой публикой речь не может идти о разбирательстве на уровне полицейского участка.

— Я по-дружески прошу вас, дорогой, поехать и посмотреть на месте, в чем там дело...

Вы уловили тонкий намек? Ваш Сан-Антонио попался, как кур в ощип. Правда, с почестями, достойными пасхальных яиц! Я проклинаю Старика, его высокопоставленных корешей и свою дурацкую привычку снимать телефонную трубку среди ночи.

— Сейчас буду там, месье директор.

Он диктует мне адрес Петит-Литтре.

— Как только появятся новости, звоните!

— Договорились!

Я кладу трубку на рычаг и поворачиваюсь к Ирен.

— Вы уходите? — лепечет она, побледнев от разочарования.

— Да, срочное дело.

— В такой час?

— Один из наших крупных клиентов вылетает утренним рейсом в Рио, но перед тем хочет сделать заказ на сто двадцать миллиардов долларов, я спешу предоставить в его распоряжение наш каталог.

Она встряхивает головой, чтобы лучше понять услышанное.

Наконец понимает.

— Чем вы торгуете?

— Аппаратами по производству ветра. Вы немного вздремнете здесь, думая обо мне. А я не заставлю себя долго ждать.

Меняю свой дорожный костюм принца Гэльского, помятый в железнодорожном путешествии, на темно—синий в полоску и спешу вывести свой «мерседес» из гаража.

Через двадцать минут я появляюсь у Петит-Литтре.

Это хибара типа Версаля; жилище не из тех, где делают пи-пи в подъезде! Оно состоит из двух этажей (Помнитё, по-нашему, из трех), внутреннего двора с вековыми деревьями, крыльца, превосходящего размерами сцену Паде-де-Шайо, и кованой решетки, рядом с которой чугунные кружева Ворот Станислава в Нанси покажутся сеткой для бутылок.

Меня ждут с нетерпением, что льстит самолюбию. Hе успеваю я хлопнуть дверцей своей тачки, как слуга в белой ливрее с черной бабочкой бросается мне навстречу.

— Месье комиссар Сан-Антонио? — спрашивает он.

— Собственной персоной, — говорю, чтобы раб сразу понял, что я не из тех, кто сморкается в занавески на светских приемах.

— Месье ждет вас в зале.

Я преодолеваю парадную лестницу из райского каррарского мрамора и вхожу в зал сверхъестественных размеров.

Я нахожу месье Петит-Литтре, затерявшимся в кресле стиля Луи XIII, выгнутом, как бараний рог. Его лицо мне знакомо, ибо этот человек знаменит. Не он ли является счастливым издателем Поля-Луи Ландыше, рудокопа-поэта, ставшего в прошлом году лауреатом премии Французской академии за свое произведение «Все в забой»? Ода одновременно футуристическая и спелеологическая, написанная в стиле подземки, более известном, как «стиль метан». Благодаря ему французская литература обогатилась фразой без глагола и без определений. Разве не Петит-Литтре открыл столько ярких талантов, которые без него остались бы неизвестны широкой публике? Упомяну для примера лишь наиболее известных из них: Бутузе, вундеркинд, накропавший «Молоко на губах», когда сам насчитывал восемнадцать месяцев от роду и три зуба. Валентин Поцелуи, который отхватил Гонкура за свой «Пальчик благовоспитанной девицы»; Виктор Чертвозмье и его политический памфлет, озаглавленный «Старик и горе». Но Петит-Литтре не только открыватель молодых дарований, он внес крупный вклад и в популяризацию классических произведений, издав полное собрание сочинений Бальзака на маисовой бумаге типа сигаретного фильтра. Короче, это вам не кто-нибудь.

Ростом он около метра тридцати пяти, макушка лишена растительности, что не делает его выше, и кроме своих пяти десятков, обременен огромными очками в деревянной оправе. У него голубой взор навыкате и тонкий голосок евнуха, которому рассказывают похабные истории.

Он выскакивает из кресла, как зубная паста из тюбика, на который наступили, и, трепеща всем телом, бросается ко мне.

— Леон Петит-Литтре, — представляется он, протягивая руку, перчатку для которой следует выбирать в Галери (Галери — крупнейший универмаг Парижа) в отделе для девочек.

Я внимательно рассматриваю этого крошечного индивида. В издательско-издевательском кругу его окрестили карлик Леон-Карлеон.

— Комиссар Сан-Антонио, — отвечаю я.

Я принимаю щепотку его хрящей в свою десницу и жду объяснений.

— Это неслыханно, — говорит он. — Архинеслыханно. Извольте следовать за мной.

Нет ничего легче — длина его шажков не превышает двадцати пяти сантиметров.

Петит-Литтре ведет меня в большой зал. Потрясающая картина открывается моему взору. Два десятка человек в вечерних нарядах раскинулись на диванах и коврах. Они слабо шевелятся, издавая время от времени легкие крики новорожденных или тоненькие смешки. Незаметно, чтобы они слишком страдали, но все до одного в бессознательном состоянии... Дамы испускают сладострастные стоны. Вечерние платья драпируют подбородки.

— Умопомрачительно, не правда ли? — обращается ко мне издатель.

Должен признать, что такое зрелище я вижу впервые.

Пяти или шести приглашенным посчастливилось избежать участия в кошмаре. Они стоят в центре огромного зала с озабоченными минами и переговариваются.

— Следует вызвать врача, — говорю я.

— Уже, я позвонил профессору Баламю, он будет с минуты на минуту!

Я наклоняюсь над типом, растянувшимся под столом со скрещенными на груди руками. Он единственный, кто одет в белый смокинг.

— Это метрдотель, — информирует меня Петит-Литтре.

Я прикладываю ладонь к груди жертвы. Сердце бьется ровно, хотя и немного учащенно. Веки вздрагивают и временами приоткрываются, пустой безжизненный взгляд.

— Непостижимо, да? — обращается ко мне Петит-Литтре...

Я соглашаюсь. Откровенно говоря, парни, я уже не жалею, что меня побеспокоили. Поверьте, за такой спектакль не жаль и раскошелиться.

— Как это случилось? — спрашиваю я.

Карлик вытирает шелковым платочком свой кукольный лобик.

— Обед проходил нормально. У всех было отличное настроение. Мы перешли в гостиную. И вдруг генерал Хламдю, присутствующий здесь...

Он кивает на толстого старикана с раздутыми ноздрями. Точнее было бы сказать «отсутствующий здесь...».

— Генерал в своем кресле начал хватать ртом воздух. Мы спросили, что с ним. Он ответил нечто бессвязное. Едва мы собрались вызвать врача, думая, что с ним случился приступ, принцесса Простушь, стеная, упала на пол... И тут началось, один за другим, все, кого вы видите... Ужасно, нe так ли?

— А вы сами ничего не почувствовали?

— Нет, так же, как и мои друзья, находящиеся здесь.

Он мне показывает группу хмырей, явно недовольных тем, что происходит. Каменные лица, враждебное молчание. Приключение их не развлекает. Они стараются остаться на высоте своего положения, которое, они чувствуют, может постигнуть участь мыльного пузыря. Возможно, уже завтра они станут добычей журналистов и посмешищем всей Панамы.

Забавны все эти люди, собравшиеся на чмок-курино-гузской-парти (Cocktail party (букв, с англ.) — петушиный хвост парти. Возьмите стакан с коктейлем, опустите соломину и втягивайте через нее напиток. Посмотрите на себя в зеркало. Метафора не нуждается в дальнейших комментариях. Приняв коктейль и не забыв вернуть губам прежнюю форму, возвращайтесь к чтению этого шедевра) и валяющиеся теперь на персидском ковре Петит-Литтре.

— Априори, — говорю я, — у меня сложилось впечатление, что причиной недомогания ваших друзей стал продукт, к которому вы и эти месье, находящиеся в добром здравии, не притронулись.

Петит-Литтре пожимает плечами.

— Да нет же, — возражает он, — все успели попробовать всего понемногу.

— За столом, да, — подтверждаю я. — А после? Я предполагаю, что им предложили ликеры, шампанское...

Он снимает очки, и его маленькое треугольное личико угасает, как витрина магазина после семи вечера.

— Я как-то не подумал об этом...

Я продолжаю ход своих рассуждений.

— Достаточно лишь выяснить, что пили пострадавшие и что — остальные...

Остальные, то есть находящиеся в полном здравии, вяло кивают в знак согласия. В эту минуту появляется высокий худой человек с благородной сединой. Черный чемоданчик из кроко в руке подсказывает мне его положение в обществе: профессор Баламю.

К тому же Петит — ну, совсем петит! — Литтре покидает меня, чтобы обнюхать икры вновь прибывшего.

— Ах! Профессор! Это невероятно! Спасибо, что вы пришли! Согласитесь, что это неслыханно!

Пока он объясняет, профессор Баламю осматривает поверженных. А я, натура возвышенная, предаюсь между тем философским размышлениям. Я говорю себе, что, в сущности, глупо собираться компанией, прихорашиваться, причесываться, подкрашиваться, навешивать на себя бижутерию или награды, мыть ноги и остальные части тела, накрахмаливаться и напяливать смокинги для того, чтобы поесть. Что может быть более непристойным, чем все эти желудки, расположенные в форме круга, овала или прямоугольника для поглощения одной и той же пищи? Что может быть более неприглядным, чем эти рты, открывающиеся для приема кусков еды, чем эти зубы, натуральные или вставные, размельчающие их, чем эти заглатывающие глотки, эти переваривающие кишки? В то время, как естественная обратная функция организма считается постыдной. Скажите, по какому праву ремесло истопника следует считать более достойным, чем ремесло трубочиста?

И почему бы вместо общепринятого проведения жрачка-парти не организовать с...ка-парти? Я знаю, вы сейчас сморщите нос и скажете, что я впадаю в скотологию, хоть это и не в моем стиле, но думается, что я ухватил сенсационную мысль. Если бы я был толстосумом, то не пожалел бы средств на проведение такой вечеринки. Это стало бы незабываемым событием, ребята. Начнем с пригласительных карточек. Гала!

Сан-Антонио имеет честь пригласить вас к себе на дефекацию, которая состоится в такой-то день в такой-то час! Просьба быть в строгом вечернем наряде!

Ну как? Я думаю, это имело бы шумный успех? И потом, представляете себе спектакль? Высшее панамское общество без штанов? Вместо зала для жратвы туалеты, просторные, как дворец Снежной королевы. Метрдотели, обходящие гостей и предлагающие принять клизму вместо традиционного аперитива.

Я вижу этих лакеев в белоснежных, как у священников Сен-Сурьена, перчатках, снующих с масленками на серебряных подносах для смазки заднего места. Там обязательно будут грумы, приводящие в действие водяные струи для смыва. А чтобы создать атмосферу, месье Жюль Рюлад, баритон из Опера де Пари, исполнит сольную партию! Мечта, да и только!

Профессор Баламю выпрямляется.

— Эти люди приняли большую дозу наркотического вещества, — заявляет он.

Петит-Литтре протестует, словно его типография выпустила тираж лишь с нечетными страницами.

— Вы шутите, мой друг! Видит Бог, в моем доме никогда не было и не будет наркотиков!

— Я знаю, что говорю, — сухо парирует профессор.

Наступает неловкая пауза. Я нарушаю ее,

— Вы хотите сказать, месье профессор, что все они «глотнули» дурмана?

— Вот именно.

Я прошу у Петит-Литтре разрешения воспользоваться телефоном и собираюсь звякнуть в контору. Постепенно я втягиваюсь в рабочий ритм.

— Патрон?

— А! Сан-Антонио, итак?

— Речь идет о наркотике, которым отравились гостя вашего друга. Не могли бы вы срочно прислать мне кого-нибудь из лаборатории. Фавье, например, Он не в отпуске?

— Нет, я думаю, он дома!

— Спасибо.

Я успеваю положить трубку раньше, чем босс успевает выдать пакет ценных указаний... Лакей с оттопыренным от напряжения ухом уже тут как тут, я делаю знак, чтобы он подошел.

— Скажите, старина, это вы подавали ликеры?

— Да, вместе с Жульеном... И добавляет! — Жульен лежит вместе с этими господами!

— Он что, закладывает за ворот?

У молодого брюнета, с которым я имею дело, выразительное лицо. Он пожимает плечами.

— Это с ним случалось.

— Я хочу сказать — во время работы?

— Я понял. Жульен не прочь пропустить стаканчик украдкой, у него неприятности... От него ушла жена.

— Какие напитки он предпочитает?

— Виски.

Я понимающе киваю.

— Месье Петит-Литтре тоже пьет виски?

Мой собеседник не видит связи. Он в легком шоке.

— Никогда. Месье выпивает лишь немного вина за обедом, в остальное время он пьет только фруктовые соки.

После трехсекундного размышления я жестом благодарю его,

— Отлично.

Когда я вновь присоединяюсь к присутствующим в салоне, то застаю профессора Баламю в кресле и с бокалом в руке, читающим краткий курс но наркотикам для тех, кто не имел удовольствия их попробовать. Мне говорят, что машины «скорой помощи» вызваны, чтобы отвезти всю эту публику в клинику профессора.

Я одобрительно киваю.

— А пока, дамы и господа, — говорю я, — мне хотелось бы знать, что вы пили после еды. Вы, мадам?

— Кофе, — воркует старая кокетка, не очень успешно маскирующая свой зоб бриллиантовым колье.

— Это все?

— Это все.

— Вы, мадам?

— Я пила шампань-оранж, — отвечает элегантная особа.

— А месье?

Крупный очконосец с удавкой на шее цедит с прохладцей в голосе, которому могла бы позавидовать любая змея (как сказал бы Понсон дю Террайль):

— Шампанское!

— А вы, месье?

Бородач, прежде чем ответить, пристально смотрит на меня:

— Виски.

Я подскакиваю.

— Вы уверены?

— Помилуйте! — протестует кавалер, — я еще отвечаю за свои действия.

Нас прерывает профессор Баламю. Издавая стоны, он корчится в кресле.

— О Боже, и он! — всхлипывает Петит-Литтре.

Стакан знахаря еще стоит на низком столике. Я хватаю его и подношу к носу. Это скотч.

— Кто наливал ему? — рычу я.

Издатель лепечет в ответ:

— Он налил себе сам, пока вы звонили по телефону, я не мог предполагать, что...

Рядом со стаканом я замечаю бутылку виски.

— Он пил из нее?

— Да.

Я поворачиваюсь к бородачу.

— А вы, месье?

— Нет, — возражает Пушок, — я признаю только пяти-звездочный Хайг.

Всего лишь.

Звонком вызываю слугу. Он тут же появляется, ибо стоял за дверью, установив свою евстахиеву трубу на уровне замочной скважины.

— Ну-ка скажите, — наступаю я, потрясая бутылкой. — Это виски вы предлагали гостям сегодня?

— Да, месье.

— О'кей, спасибо.

Я вставляю палец в горлышко флакона и опрокидываю его, после чего осторожно прикасаюсь к смоченному пальцу кончиком языка. Скотч, в нем я, думаю, знаю толк. Мне кажется, что у него странный привкус. Ошибка исключена: вот источник зла. Это Мак Херрел, марка, известная более ста лет, как сообщает этикетка. Производство и розлив Дафнии Мак Херрел, Шотландид, добавлено на ней. Марка, не пользующаяся известностью. Я замечаю это обстоятельство Петит-Литтре, который краснеет от смущения за стеклами своих иллюминаторов.

Он начинает оправдываться перед гостями, еще воспринимающими реальность, ибо ему не хочется выглядеть в их глазах скупердяем.

— Этот скотч предложил мне один старый друг, который сам пьет только его и утверждает, что он лучше, чем другие известные марки.

— И много он вам предложил?

— Ящик с шестью бутылками.

— Где остальные? — спрашиваю я у слуги.

— Одна уже пустая, — дает справку халдей. — Эта почата, остальные четыре там, еще не тронуты.

— Очень хорошо, отложите их для меня, я возьму с собой.

Тут прибывает Фавье, еще не успевший проснуться. Его рыжие волосы сияют в свете люстр. Он хлопает глазами и нежно поглаживает щеки, поросшие кукурузного цвета щетиной.

Я отвожу его в сторону.

— Деликатное дельце, малыш: драма высшего света.

Рыжик показывает в сторону бесчувственных тел.

— Что это с ними?

— А это я хочу услышать от тебя. Сделай анализ содержимого этой бутылки и тех четырех, что даст тебе слуга. Я скоро буду у тебя в лаборатории. Действуй.

Он молча повинуется. Славная лапша этот Фавье. Всегда готов и всем доволен. И тут поднимается страшная шумиха. Четыре «скорые» мчатся сломя голову под завывание сирен. Петит-Литтре втягивает голову и чуть не исчезает в своих малолитражных туфельках.

Он понимает, что теперь будет чертовски сложно замять скандал. Двадцать носилок — настоящий хит—парад. Светский прием оборачивается железнодорожной катастрофой. На улице собирается весь квартал.

Я сочувствую ему.

— Пустите слух, что газопровод дал утечку и все отравились.

В знак благодарности он жмет мое запястье (пожать руку выше локтя ему не позволяет рост).

— Ну конечно, спасибо! Газ! Вот именно: газ!

— Пока мы еще здесь, назовите мне, пожалуйста, имя друга, который подарил вам те шесть бутылок виски.

Энтузиазм мигом покидает его.

— Ну как вы можете допустить подобную мысль! Этот человек выше всяких подозрений.

— Вы тоже, месье Петит-Литтре, выше всяких подозрений, и тем не менее это удивительное приключение произошло в вашем доме!

— Печально, но факт, — признает карлик.

— Итак?

Он шепчет неохотно:

— Это крупный промышленник, месье Шарль Оливьери...

— Проживающий?

— Авеню Анри-Мартен, двести двенадцать.