Сарданапал

Он оскорбил царицу, — он ей муж;

Он оскорбил сестру мою, — он брат мой;

Он оскорбил народ, — ему он царь,

И должен быть я подданным и другом:

Нельзя ему погибнуть так. Мне ль видеть,

Что род Немврода[6] и Семирамиды[7]

Иссяк, — что власть тринадцати столетий

Закончится, как песня пастуха?

Ему проснуться б! Ведь не всю отвагу

Беспечную в изнеженной душе

Изъел разврат; еще в ней скрыта сила:

Хоть смята жизнью — не убита; пала,

Но не погибла в безднах сладострастья.

Родясь в шатре, он трона б мог достичь;

Но, будучи рожден монархом, что он

В наследство сыновьям оставит? — Имя,

Которое отвергнут сыновья!

Но все же есть исход. Он искупил бы

И лень и стыд, на правый путь вернувшись:

Ведь так легко с него он своротил,

А неужели управлять народом

Труднее, чем бесплодно тратить жизнь?

Труднее войском править, чем гаремом?

Он вянет в низких радостях; он гасит

Свой дух и разрушает плоть делами,

Что ни здоровья не дают, ни славы —

Как их дают охота и война.

Ему проснуться должно. Но разбудит

Его — увы! — лишь гром.

Чу! Лютни, лиры,

Кимвалы[8]… Похотливое бряцанье

Игривых струн и сладкий голос женщин

И тварей тех, кто этих женщин хуже,

Должны его разгулу эхом быть,

Затем, что царь, сильнейший из монархов,

В венце из роз, валяется, небрежно

Отбросив диадему, чтоб ее

Взял первый, кто схватить ее посмеет.

Вот, показались… Душным ароматом

Уже несет от раздушенной свиты;

Вот жемчуга разряженных наложниц —

Хор и совет его — уже сверкают

Вдоль галерей; и меж распутниц — он!

Он! Женщина лицом и платьем[9] — внук

Семирамиды! Он! Не царь — царица!

Все ближе он… Остаться? Да! И встретить,

И повторить, что говорят о нем

Все честные… Идут рабы; ведет

Их государь, сам подданным их ставший!

Гирляндами беседку над Евфратом

Украсить, осветить и все доставить

Для пиршества парадного. Мы в полночь

Там будем ужинать. Наладить все.

И пусть галеру приготовят. Веет

Прохладный ветер, зыбля гладь речную.

Мы отплывем. А вам, прекрасным нимфам,

С кем я делю досуг мой сладкий, должно

Увидеться со мной в тот час блаженный,

Когда сберемся мы, как звезды в небе,

Чтоб вам светлей, чем звезды, заблистать.

До тех же пор свободны вы. А ты,

Ионянка возлюбленная, Мирра,

Уйдешь или останешься?

Властитель!

«Властитель»! Жизнь моя! Что за холодный

Ответ! Проклятие царей — такие

Ответы! Госпожа себе и мне,

С гостями ль ты уйдешь, или меня

Вновь опьянишь?

Как повелит мой царь.

Не говори так! Нет мне счастья выше,

Чем исполнять твою любую прихоть.

Не смею я шептать мои желанья,

Боясь твоей покорности: ты слишком

Спешишь мечтою жертвовать другим.

Я остаюсь. Я счастлива, лишь видя,

Что счастлив ты. Но только…

Что же «только»?

Преградою меж нами может быть

Твое лишь, дорогое мне, желанье.

Мне кажется, настал обычный час

Совета. Мне бы лучше удалиться.

Ионянка права: ей здесь не место.

Кто говорит? Ты, брат мой?

Брат царицы,

Тебе же, царь мой, преданный слуга.

Как я сказал, вы все теперь свободны

До полночи, когда прошу явиться.

Как? Разве ты уходишь, Мирра?

Царь,

Ты не сказал: «Останься».

Я прочел

Желанье это в ионийском взоре,

Который так я знаю!

Царь, ваш брат…

Брат по жене, наложница! Меня ты

Зовешь, не покраснев?

Не покраснев?

Ни глаз, ни сердца у тебя! Она

Зарделась, как закат в горах Кавказа,

Оттенки розы льющий на снега, —

И ты ее коришь, слепец холодный,

Того не видя!.. Как, ты плачешь, Мирра?

Пусть плачет: есть о чем поплакать ей,

Из-за кого другие горше плачут.

Будь проклят, кто ее довел до слез!

Не проклинай себя: и так мильоны

Тебя клянут.

Забылся ты! Смотри,

Я вспомню, что я царь!

О, если б!

Царь мой,

И вы, мой князь, позвольте мне уйти.

Ну что ж — иди, коль нежный дух твой ранен

Столь грубо. Только помни: мы должны

Вновь свидеться. Мне легче трон утратить,

Чем радость — быть с тобой.

Смотри, чтоб разом

Не утерять и трон, и радость!

Брат!

Я — видишь? — сдержан, слыша речь такую,

Но все ж не выводи меня за грани

Натуры мягкой.

Именно за грани

Натуры слишком мягкой, слишком дряблой

Хочу повлечь тебя и разбудить,

Хотя б себе во вред!

Клянусь Ваалом,[10]

Меня тираном хочет сделать он!

А ты — тиран! Не только там тиранство,

Где кровь и цепи. Деспотизм порока,

Бессилье и безнравственность излишеств,

Безделье, безразличье, сладострастье

И лень — рождают тысячи тиранов,

Что за тебя свирепствуют, стократ

Превосходя злодейства одного

Жестокого и властного монарха.

А ложный блеск твоих причуд развратных —

Не меньше яд, чем тирания слуг,

И подрывает пышный твой престол

И все его опоры. Враг ворвется ль,

Иль разразится внутренний мятеж —

И то, и то губительно. Народ твой

Врага не сможет отразить, а к бунту

Скорей примкнет, чем усмирит его.

Кто дал тебе стать голосом народа?

Забвение обид сестры-царицы;

Любовь к племянникам-малюткам; верность

Царю (она понадобится вскоре

Ему на деле); память о Немвроде;

И что еще, чего не знаешь ты.

А что?

Тебе неведомое слово.

Скажи; люблю учиться.

Добродетель.

Неведомое?! Да оно завязло

В ушах — противней воя черни, хуже

Трубы визгливой! Лишь его твердит

Сестра твоя!

Ну, прочь от скучной темы;

Послушай о пороке.

От кого?

От ветра хоть бы: в нем народный голос.

Ты знаешь: добр я и терпим; скажи мне:

Чем движим ты?

Бедой тебе грозящей.

Какой?

Твои народы (их немало

В твоем наследье) все тебя хулят.

Меня? Чего ж хотят рабы?

Царя.

А я?

Для них — ничто; по мне, ты мог бы

Стать чем-нибудь.

Крикливые пьянчуги!

Чего им нужно? Мир… довольство…

Мира

Так много, что — позор; довольства ж — меньше,

Чем полагает царь.

А кто виной?

Лжецы-сатрапы, правящие дурно.

И царь отчасти, кто вовек не глянет

Поверх дворцовых стен, а если выйдет,

То лишь затем, чтоб летний зной избыть

В одном из горных замков… О Ваал,

Великую империю ты создал

И богом стал иль славою как бог

Сверкал века! А царь, твоим потомком

Слывущий, никогда не поглядел

Как царь на царство, нам тобой, героем,

Добытое, — твоим трудом, и кровью,

И гибелью! А для чего? Платить

Налоги для пиров, для лихоимства

Любимцев!..

Знаю! Надо, чтоб я стал

Воителем? Созвездьями клянусь,

Оракулом халдеев, заслужили

Рабы неугомонные, чтоб я

Их проклял и повел навстречу славе!

А почему же нет! Семирамида,

Хоть женщина, водила ж ассирийцев

На светлый Ганг?

О да. Но как вернулась?

Как муж и как герой. Отбитой, но —

Непобежденной. С двадцатью бойцами

Отход свершила в Бактрию.[11]

А сколько

Осталось пищей коршунам индийским?

Молчит историк.

Ну, так я скажу!

Ей лучше б выткать двадцать платьев, сидя

В своем дворце, чем с двадцатью бойцами

Бежать, покинув мириады верных

Стервятникам, волкам и людям. (Люди ж

Свирепей прочих.) И вот это — слава?

Мне лучше быть безвестным навсегда!

Воителям не всем такой удел.

Семирамида, ста царей праматерь,

Из Индии бежала, но зато

Мидян включила, персов и бактрийцев

В державу ту, которой управляла,

Которой править мог бы ты.

Я — правлю,

Она лишь покоряла.

Скоро будет

Нужнее меч ее, чем скипетр твой.

Был некий Вакх; о нем я от моих

Гречанок слышал; был он божеством,

Но греческим, — чужим для наших капищ, —

И захватил он Инд[12] золотоносный,

О коем ты болтаешь, где была

Побеждена Семирамида.

Слышал:

И этот человек, ты видишь, богом

Прослыл за подвиг.

Я не человека

Сейчас почту, а бога. Виночерпий!

Что царь задумал?

Должен быть почтен

Наш новый бог и древний покоритель.

Вина!

Подать мне кубок золотой,

В алмазах весь, что чашею Немврода

Слывет. Беги, наполни, принеси.

Вслед за бессонной оргией не время

Вновь пить.

Мой благородный родич! Если

Не лгут нам греки — варвары с далеких

Окраин царства нашего, — то Вакх

Завоевал всю Индию, не так ли?

Да, и за это назван богом.

Нет,

Не так. Следы его завоеваний

Два-три столпа (я их достать бы мог,

Не пожалей затрат на перевозку),

Все, что осталось от потоков крови,

Им пролитой, держав, им сокрушенных,

Сердец, разбитых им! А в этом кубке

Его бессмертье — в той лозе бессмертной,

Чью душу первым выжал он и дал

На радость людям, как бы в искупленье

Свершенных им блистательных злодейств.

Без этого он был бы просто смертный,

В простом гробу, и, как Семирамида, —

Чудовищем в людской личине, с блеском

Обманной славы. Он вину обязан

Божественностью; дай ему в тебя

Влить человечность! Братец мой ворчливый,

Хлебнем за греческого бога!

Дай мне

Все царство — я не надругаюсь так

Над верой предков!

Для тебя — герой он,

За то, что пролил море крови, но

Не бог — создавший чары из плода,

Что гонят скорбь и старость молодят,

И вдохновляют юность, и забвенье

Дают усталым и отвагу робким,

Сменяя новым скучный этот мир.

Ну, за тебя я пью и за него,

За подлинного человека: он

Все сделал, доброе и злое, чтобы

Дивить людей.

Не рано ль начинаешь

Твой пир?

А что ж? Пир всех побед приятней:

Пьют, а не плачут. Впрочем, цель моя

Была иной: коль за мое здоровье

Не хочешь выпить — продолжай.

Иди,

Мой мальчик.

Дай с тебя стряхнуть мне спячку,

Пока мятеж тебя не пробудил.

Мятеж? Какой? И чей? Причина? Повод?

Я царь законный; род мой искони

Был царским. В чем я пред моим народом

Иль пред тобой виновен, что меня ты

Бранишь, а он бунтует?

В чем виновен

Ты предо мной — я умолчу.

Царицу,

Ты думаешь, я оскорбил?

Что ж думать?

Да, оскорбил!

Терпенье, князь! Послушай:

У ней — вся власть, весь блеск, присущий сану,

Почет, опека над наследным принцем,

Все блага, что царице надлежат.

Я стал ей мужем ради нужд престола,

Любил — как любит большинство мужей.

Но если вы считали, что я буду

С ней связан, как мужик халдейский с бабой, —

То вы людей, монархов и меня

Не знали.

Стоит ли нам спорить? Род наш

До жалоб не снисходит, а сестра

Ничьей любви не станет домогаться,

Хотя бы царской. И не примет страсти,

С распутными рабынями делимой.

Она молчит.

Что ж разговорчив брат?

Я — эхо всей империи твоей,

Чей трон непрочен под царем ленивым.

Рабы неблагодарные! Роптать,

Что я не лил их кровь, что не водил их

В пески пустыни дохнуть, их костями

Не убелял прибрежий топких Ганга,

Не истреблял мечом законов диких,

Не гнул их на постройке пирамид

Иль вавилонских стен!

Но это все

Достойней государя и народа,

Чем петь, плясать, блудить и пить, и тратить

Казну, и добродетель попирать.

И у меня заслуги есть: я за день

Два города построил — Анхиал[13]

И Тарс. А ведьма, бабушка моя,

Семирамида, жадная до крови, —

Она тотчас разрушила бы их!

Твои заслуги чту я: ради шутки

Два города воздвиг ты, осрамив

Их и себя постыдными стихами.

Себя! Да оба города не стоят

Стихов таких, клянусь Ваалом! Можешь

Бранить меня, мой нрав, мое правленье,

Но не стихи с их правдою святой!

Вот эта надпись, где в словах коротких

Оценена вся жизнь: «Сарданапал,

Сын Анасиндаракса, царь, построил

За день единый Анхиал и Тарс.

Ешь, пей, люби. Все прочее не стоит

Щелчка».[14]

Достойная мораль и мудрость,

Народу возвещенная царем!

Ну да! Прочесть хотел бы ты иное:

«Страшись царя; плати в его казну;

Служи в его фалангах; жертвуй кровью;

Пади во прах, встань и ступай: трудись».

Или такое: «Царь Сарданапал

Здесь умертвил своих врагов сто тысяч;

Вот их гроба — его трофей». Но это

Воителям оставлю я. С меня

Довольно, если подданным моим

Гнет жизни облегчу и дам в могилу

Сойти без воплей. Вольности мои

Народу не запретны. Все мы люди.

Твоих отцов — богами чтили…

В прахе

Могильном, где ни смертных, ни богов!

Оставь твердить об этом! Черви — боги;

По крайней мере кормятся богами

И дохнут, все сожрав, А боги предки —

Простые люди. Вот я — их потомок;

Во мне — одно земное и ни капли

Божественного; разве только склонность,

Тебе столь неприятная: любить,

Быть милосердным и безумства ближних

Прощать, а также (человечья слабость) —

Свои.

Увы! Подписан приговор

Великой, несравненной Ниневии!

О горе, горе!

Что тебя страшит?

Тебя враги подстерегают. Буря

Вот-вот ударит и сметет тебя,

Твой трон и нас! И для потомков Бэла[15]

Все нынешнее станет прошлым завтра.

Чего ж бояться нам?

Измены дерзкой,

Тебе силки расставившей. Но можно

Еще спастись. Уполномочь меня

Печатью царской на борьбу с крамолой,

И головы твоих врагов сложу я

К твоим ногам.

Так… Много?

Что считать,

Когда твоей грозят? Дай власть мне; дай

Твою печать и вверь мне остальное.

Нет, жизнь людей не принесу я в жертву.

Жизнь отнимая, мы не знаем — что мы

Даем и что берем.

И ты не хочешь

Взять жизнь врага, грозящего твоей?

Вопрос нелегкий. Все же отвечу: нет!

Нельзя без казней разве? Но кого ты

Подозреваешь? Заключи под стражу.

Не спрашивай, прошу тебя; не то

Ответ мой побежит в толпе болтливой

Твоих любовниц, облетит дворец,

Проникнет в город, и тогда — пропало.

Доверься мне.

Доверюсь, как всегда.

Возьми печать.

Еще прошу…

О чем?

Пир отменить, назначенный на полночь

В беседке над Евфратом.

Отменить?!

Нет! Хоть бы все мятежники сошлись!

Пускай приходят с мерзостью любою —

Не отступлю! Из-за стола не встану

Ни мигом раньше, кубка не отвергну,

Ни розой меньше не возьму, ни часом

Не сокращу веселья! Не боюсь!

Но ты б вооружился, если надо?

Пожалуй. У меня прекрасный панцирь

И меч, закалки той же; лук и дротик,

Что и Немвроду подошли б, — немного

Тяжеловаты, но удобны. Кстати:

Как я давно не пользовался ими,

Хоть на охоте! Ты их видел, брат?

Да время ли для вздора и фантазий!

Возьмешь оружье в должный час?

Возьму ли?

О, если чернь нельзя ничем полегче

Смирить — за меч возьмусь, пока она

Не взмолится, чтоб он стал прялкой!

Люди

Твердят, что прялкой стал твой скипетр.

Ложь!

Но пусть. У древних греков, о которых

Рабыни мне поют, болтали то же

О первом их герое, о Геракле,

Омфалу полюбившем.[16] Видишь: чернь

Всегда и всюду рада клеветать,

Чтобы царей унизить.

Не болтали

Такого о твоих отцах.

Не смели.

Труд и война уделом были их.

И цепь они на латы лишь сменяли.

Теперь у них — мир, и досуг, и воля

Пить и орать. Пускай! Мне все равно.

Одной улыбки девушки прекрасной

Я не отдам за все восторги черни,

Венчающей ничтожных! Что мне в реве

Презренных стад отъевшихся, чтоб я

Ценил их мерзкие хвалы иль дерзкой

Боялся брани?

Это люди — сам ты

Сказал, сердца их…

И у псов сердца,

Но лучше, ибо преданней. Но к делу.

Ты взял печать; коль вправду будет бунт,

Уйми его, но не жестоко, если

Не вынудят. Мне гадко причинять

Или, терпеть страданье. Мы и так —

И раб ничтожный, и монарх великий —

Страдаем вдоволь; груз природных бедствий

Не прибавлять друг другу мы должны,

А облегчать взаимно роковое

Возмездье, отягчающее жизнь.

Им это неизвестно или чуждо.

Я сделал все, чтоб легче было им:

Я войн не вел, я не вводил налогов,

Я не вторгался в их домашний быт,

Я позволял им жить по их желанью

И сам так жил.

Но забывал о долге

Царя; вот и кричат они, что ты

Быть государем неспособен.

Ложь!

К несчастью, я лишь к этому и годен,

Не то последний бы мидиец мог

Меня сменить.

И есть один мидиец,

Задумавший такое.

Ты о чем?

Ты — скрытен; ты вопросов не желаешь,

А я не любопытен. Действуй сам;

Коль нужно будет, окажу поддержку,

Все утвержу. Никто сильней меня

Не жаждал править мирными и мирно;

Но если гнев разбудят мой, то лучше б

Им грозного Немврода воскресить,

«Великого Охотника»! Все царство

Я превращу в загон, травя зверей,

Кто были, но не пожелали быть

Людьми! Они во мне иное видят.

Не то, что есть; но если стану тем,

Кого им надо — худшее свершится,

И пусть самих себя благодарят!

Что? проняло?

Кого ж неблагодарность

Не проняла б?

Отвечу делом я.

Храни в душе проснувшуюся силу,

Она дремала, но не умерла,

И ты свой трон еще прославить можешь

И полновластно царствовать! Прощай.

Прощай! Ушел с моим кольцом на пальце,

Заменой скипетра. Он так же крут,

Как я уступчив. Но рабам мятежным

Нужна узда!.. Не знаю, в чем опасность.

Но он открыл, пусть он и устранит.

Ужели жизнь, столь краткую, мне тратить,

Чтоб охранять ее от сокращенья?

Она того не стоит. Это значит —

До смерти смерть; жить, опасаясь смерти,

Ища мятеж, подозревая близких

За близость их, а дальних за далекость.

Но если им дано меня смести

С лица земли и с трона — что такое

Трон и земля здесь на земле? Я жил,

Любил и образ множил мой; а смерть —

Такое же естественное дело,

Как этот вздор. Да, я не лил морями

Кровь, чтобы имя превратить мое

В синоним смерти, ужаса и славы,

Но не раскаиваюсь, жизнь моя —

В любви. И если кровь пролить я должен,

То — против воли. До сих пор ни капли

Не вытекало из ассирийских жил

Из-за меня: гроша я не истратил

Из всей казны на то, что хоть слезы

Могло бы стоить подданным моим.

Их я берег — и стал им ненавистен,

Не угнетал — и вот растет мятеж.

О люди! Им коса нужна, не скипетр;

Косить их нужно, как траву, не то

Взойдет бурьян и жатва недовольства

Гнилая почву тучную отравит

И житницу в пустыню превратит!..

Не стоит размышлять! Эй, кто там!

Раб,

Скажи гречанке Мирре, что мы жаждем

Быть с нею.

Царь, она пришла.

Ступай.

О милая! Мое ты сердце слышишь:

В нем образ твой возник, — и ты пришла!

Позволь мне верить, что меж нами есть

Оракул нежный, сладостным влияньем

Влекущий нас, когда мы врозь, — быть вместе.

Верь: есть.

Я знаю, но назвать не в силах.

Что это?

Бог — на родине моей;

В душе моей — как будто чувство бога

Высокое! Но это чувство смертной;

Смиренье в нем, хотя и счастье, — или

Должно быть счастье, но…

Опять преграда

Меж нами и мечтой о счастье! Дай мне

Ее смести (встающую в твоей

Заминке), счастье дав тебе, и этим

Свое упрочить.

Государь мой!

Вечно

«Мой государь», «мой царь», «мой повелитель»!

Смиренье, робость! Никогда улыбки

Не вижу — разве на пиру безумном,

Когда шуты, напившись, позабудут

Приличия, и с ними я сравняюсь

В скотстве! О Мирра! Все названья эти —

«Царь», «государь», «властитель», «повелитель» —

Могу я слышать и, в былом, ценил.

Верней — терпел в устах рабов и знати;

Когда же их лепечут губы милой,

Целованные мною, — в сердце холод

Проходит, леденящее сознанье,

Что ложь — мой титул, если чувство душит

В моей любимой! Хочется тогда

Сорвать с себя докучную тиару

И в хижине кавказской поселиться

С тобою, и венком сменить венец!

О, если б так!

И ты того же хочешь?

А почему?

Неведомое мог бы

Ты там узнать.

А что же?

Цену сердца;

О женском говорю.

Но я изведал

Их тысячи и тысячи.

Сердец?

Сердец.

Ни одного! Но час, быть может,

Придет.

Придет! Послушай: Салемен

(Как он проведал, знает лишь создатель

Державы нашей, Бэл) мне объявил,

Что мой престол в опасности.

Он сделал

Прекрасно.

Ты ли это говоришь?

Ты! с кем он был столь груб, кого дерзнул он

Изгнать издевкой дикой и заставил

Краснеть и плакать?

Я краснеть и плакать

Должна бы чаще. Хорошо, что он

Мне долг напомнил мой. Но про опасность

Упомянул ты, — для тебя?

Какой-то

Мидийский темный заговор, и злоба

Войск и племен, и уж не знаю что:

Какой-то лабиринт угроз и тайн.

Ну, Салемен всегда такой, ты знаешь;

Но человек он честный. Перестанем;

Подумаем о пире.

Не о пире, —

Не время! Мудрых предостережений

Ты не отверг?

И ты боишься?

Я —

Гречанка; мне ль бояться смерти? Я —

Рабыня; мне ль свободы устрашиться?

Так почему бледнеешь?

Я — люблю.

А я? Тебя люблю я больше жизни

Моей короткой, больше всей державы

Колеблемой, — но не дрожу я.

Значит,

Ты ни себя не любишь, ни меня:

Любя другого, и себя ведь любят —

Ради него… Все это безрассудно:

Нельзя терять впустую жизнь и трон!

Терять! Но кто же, дерзкий, посягнет

На них?

А кто попытки убоится?

Коль сам себя забыл их царь — никто

О нем не вспомнит!

Мирра!

О, не хмурься!

К твоей улыбке так привыкла я,

Что горше мне суровый вид, чем кара,

Быть может, возвещаемая им.

Царю — я подданная, господину —

Рабыня, человека — я люблю,

Охваченная роковым влеченьем!

Гречанка, ненавижу я монархов;

Рабыня — цепи; ионийка, я

Унижена любовью к иноземцу

Сильнее, чем оковами. И все же

Люблю тебя! И если той любви

Хватило, чтобы душу переделать,

Ужель она откажется от права

Тебя спасти?

Спасти? Ты так прекрасна!

Люби меня, люби, а не спасай!

А без любви — где сыщешь безопасность?

Про женскую любовь я говорю.

Жизнь человек сосет из женской груди

И учится словам из женских уст;

И первый плач близ женщины смолкает,

И женщина последний слышит вздох:

Мужчины нарушают долг печальный

Быть при вожде в его последний миг!

О, златоустая! Звучит твой голос

Как музыка — трагическою песнью,

Которую так любят у тебя

На родине, ты говорила. Плачешь?

Не надо!

Я не плачу. Но — молю —

Не говори о родине моей.

Но ты сама нередко…

Правда, правда;

Мысль вечная невольно ищет слова;

Но речь других о Греции — мне нож!

Молчу… Меня спасти ты хочешь; как же?

Уча спасти не одного себя,

Но всю страну огромную от худшей

Из войн — братоубийственной войны.

Но я, дитя, все войны ненавижу;

Живу я в мире, в радостях; чего же

Еще?

Ах, царь! С обычными людьми

Нужна нередко видимость войны,

Чтоб сущность мира охранить; царю же —

Порою страх внушать, а не любовь.

Но я искал любви.

А не внушил

Ни страха, ни любви.

Тебя ль я слышу?

Речь — о любви народа, себялюбца;

Народу нужен страх перед законом,

Не гнет: о нем не должен думать он;

А думает — пускай его считает

Защитою от худшего, от гнета

Страстей. А царь вина, цветов, пиров,

Любви — вовек не сыщет славы.

Славы!

А слава — что?

Спроси отцов-богов.

Они молчат. О них жрецы болтают,

Стремясь подачку выпросить на храм.

Взгляни в анналы тех, кто создал царство.

Я не могу: они в крови. К тому же

Империя основана, а большей

Не нужно мне.

Ты эту сбереги.

Ее мне все ж для наслаждений хватит…

Идем к Евфрату, Мирра: чудный вечер;

Галера ждет, и павильон разубран

Для пиршества ночного и такою

Сверкнет красой и блеском, что и звезды

Небесные увидят в нем звезду!

И, свежими увенчаны цветами,

Возляжем мы с тобой подобно…

Жертвам.

Нет, как цари, как пастухи-цари

Былых времен, не знавшие венцов

Прекраснее цветочных, а победы —

Лишь мирные, бесслезные… Пойдем.

Вовеки жить царю!

Ни часом дольше,

Чем он любить способен. Ненавижу

Такой язык: жизнь делает он ложью,

Прах вечностью маня! Ну, Панья, быстро.

Мне Салемен велел возобновить

Его мольбу к царю: хотя б сегодня

Дворца не покидать; он, возвратясь,

Даст объясненья смелости своей,

Которые, быть может, оправдают

Его вмешательство.

Я, значит, в клетке?

Уже в плену я? Мне запретен воздух?

Ответишь Салемену: хоть бы вся

Ассирия бурлила мятежом

Вкруг этих стен, — я выйду!

Повинуюсь,

Но…

Выслушай, властитель! Много дней

И месяцев провел ты в сладкой неге

В глуби дворца, ни разу не представ

Перед народом, рвущимся к царю;

Ему не показался ты; сатрапов

Не проверял; богам не поклонялся;

Оставил все на произвол судьбы;

И все в стране — все, кроме зла, — уснуло!

И ты не хочешь день еще помедлить —

Лишь день, который, может быть, спасет?

Немногим верным не подаришь суток —

Для них, для предков, для себя, для малых

Наследников твоих?

Она права.

Князь Салемен так торопил меня

Предстать перед твоим священным ликом,

Что я дерзну к ее словам добавить

Мой слабый голос.

Нет!

Но для спасенья

Страны твоей!

Оставь!

Для всех, кто верен

Престолу, кто сомкнутся вкруг тебя

С твоей семьей!

Все это бредни. Где

И в чем опасность? Это Салемен

Придумал — показать свое усердье

И доказать, сколь он необходим.

Внемли совету, всем святым молю!

Дела на завтра.

Или смерть сегодня.

Так пусть придет нежданно — средь веселья

И нежности, восторгов и любви!

Не лучше ль пасть, как сорванная роза,

Чем вянуть?

Так. Ты непреклонен. Ради

Спасения всего, что всех царей

В былом на подвиг звало, — не отложишь

Ничтожный пир?

Нет.

Ну, а для меня?

Для моего спасенья?

Твоего?

О Мирра!

Первый дар, что я прошу!

Да, да! Возьми, хоть ты просила б царство!..

Для твоего спасенья — да! Ну, Панья,

Ты слышал? Прочь!

Иду!

Мне странно, Мирра:

Что вызвало настойчивость твою?

Страх за тебя. Ведь ясно, что не стал бы

Князь, родственник твой, требовать так много,

Не будь опасность велика.

Но если

Я не боюсь, чего тебе бояться?

Коль ты бесстрашен, за тебя боюсь!

Ты завтра этим страхам посмеешься.

Или, случись беда, сойду в обитель,

Где нету слез; и это лучше смеха,

А ты?

Царем, как прежде, буду.

Где?

Там, где Ваал, Немврод, Семирамида.

Здесь я один, там буду с ними. Рок

Мне царство дал; пусть он и уничтожит;

Но буду лишь царем или ничем?

Низложенным не стану!

Будь и раньше

Таким ты — кто б дерзнул восстать?

А кто

Дерзает?

Ты кого подозреваешь?

Подозревать? На то шпионы. Что же

Мы тратим драгоценные минуты

На страх пустой, на болтовню? Рабы!

Для пира приготовить зал Немврода!

Уж если мне тюрьмою стал дворец,

Пусть нам в цепях не будет скучно! Если

Нельзя к Евфрату, в летний павильон

На берегах его прекрасных, здесь нам

Ничто уж не грозит. Эй, кто там? Слуги!

Чем он мне мил? Одних героев любят

В моей стране. Но нет отчизны мне:

Рабе — лишь цепи!.. Да, его люблю я,

И нет звена в оковах тяжелей

Любви без уваженья. Но — что делать!

Он лишь в любви нуждаться будет вскоре

И не найдет. Его теперь покинуть —

Подлей, чем свергнуть с высоты престола

(Что подвигом в моей стране сочли б).

Но это все — не для меня. Когда б я

Спасла его, то крепче полюбила б

Себя, мне это нужно: я ведь пала,

Любя изнеженного иноземца.

Но вижу: он дороже мне, поскольку

Он ненавистен варварам своим,

Врагам всего, в чем дух и кровь Эллады.

Вдохни в него я тот порыв, с которым

Фригийцы бились столько лет в теснине

Меж морем и Пергамом, — он попрал бы

Свою орду и восторжествовал!

Меня он любит, я — его; рабыня —

Хозяина; освободить его

Желаю от пороков. А не выйдет,

Не научу, как править — есть еще

Пути к свободе: научу, как должен

Царь уходить с престола! Но нельзя мне

С ним расстаться!..