Сатира, огонь!

Валентин КАТАЕВ
ЗЕРКАЛО, или Новогодние гадания в новой имперской канцелярии

Над Берлином стояла страшная, непроглядная новогодняя ночь. С Восточного фронта дул ледяной ветер. Старый, 1941 год, положив в свой мешок шесть миллионов убитых, раненых и пленных немцев, собирался в путь.

Стрелка часов показывала без четверти двенадцать. Гитлер бегал по своему кабинету в новой имперской канцелярии и нервно размахивал руками.

— Под Ленинградом бьют, — бормотал он, — под Москвой бьют, под Волоколамском бьют, под Калинином бьют, под Ростовом бьют, под Можайском бьют… Доннер веттер!.. Адъютант!

Вошел адъютант.

Гитлер остановился перед ним в позе Наполеона и отрывисто бросил:

— Где не бьют?

— Не могу знать.

— Болван!

— Слушаюсь.

— Ступай!

— Так точно.

Гитлер поерошил волосы, вытер со лба холодный пот и снова забегал по кабинету.

— Под Тулой 20 тысяч, — нервно забормотал он, — под Калинином 80 тысяч!.. Доннер веттер!.. Адъютант!

Вошел адъютант.

— Гадать!

— Чего-с? — не понял адъютант.

— Я говорю: желаю гадать. Я верю в свою звезду. Я должен написать своим непобедимым войскам новогодний приказ. Я должен приоткрыть своему народу завесу будущего. Понятно?

— Так точно.

— Приготовить все для новогоднего гадания. Желаю гадать, как древний грек — по внутренностям животных. Принести молодого теленка и вспороть ему живот. Ну?

— Никак нет.

— Чего — никак нет?

— Теленка никак нет.

— Что? В Берлине нет теленка?

— Так точно. Помилуйте! Где же его взять, теленка?

— Болван! Тогда волоки сюда быка, корову, свинью, барана… Ну? Чего ж ты стоишь с глупой улыбкой? Нету, что ли?

— Так точно. Нету.

— Гм… Может быть, козы есть?

— И коз нету.

— Так. Неприятно. Ну, в таком случае я буду гадать на чем-нибудь другом. Буду гадать не как древний грек, а как древний славянин. Черт с ним! Неважно. Тащи сюда курицу и зерно. Будем кормить курицу счетным зерном.

— Помилуйте! Вашесиясь… — плаксиво сказал адъютант. — Откуда же у нас куры? Откуда же у нас зерно? Ни одной курицы, ни одного зернышка!

— А Украина?

— Все потребили.

— Кто потребил?

— Доблестная германская армия.

— Негодяи! Только и знают, что жрать да жрать. Не напасешься… Скверно. Ну, ничего не поделаешь. В таком случае не буду гадать, как древний славянин, а лучше буду гадать, как древний француз — на кофейной гуще. Давай сюда кофейную гущу. Ну? Чего ж ты стоишь? Гущи нет, что ли?

— Так точно. То есть никак нет. Гуща есть, только кофею нет.

— Дурак!

— Слушаюсь.

— Совершенно нет кофею?

— Ни зернышка.

— Так-с. Печально. Ну, да ничего не поделаешь. В таком случае не буду гадать, как древний француз, а буду лучше гадать, как древний… как древний… Уж и не знаю, что и придумать… Не знаешь, как еще можно гадать?

— Можно еще гадать на картах, — робко сказал адъютант.

Лицо Гитлера побагровело.

— На картах?! — закричал он. — На каких картах? Может быть, на военных? Мерси. Я уже гадал. Пошел вон, мерзавец!

— Слушаюсь.

— Постой! А на чем еще можно гадать?

— Не могу знать.

— А ты подумай.

Адъютант наморщил лоб и стал думать. Думал долго. Наконец нерешительно переступил с ноги на ногу:

— Можно еще гадать… Только не знаю, стоит ли…

— Говори!

— Можно еще гадать на зеркале.

— На зеркале? Очень хорошо. Зеркало. Мне это даже нравится. В этом есть что-то древнеарийское.

— Только, вашесиясь, не советую… Потому что зеркало, оно… Как бы это сказать…

— Молчать! Неси сюда зеркало. Приказываю!

Через минуту на столе Гитлера стояло зеркало. По бокам его горели две свечи. Стрелки часов показывали без одной минуты двенадцать. Гитлер сел к столу и осторожно заглянул в зеркало. И в следующую секунду раздался его отчаянный, душераздирающий вопль.

Адъютант бросился к Гитлеру. Фюрер лежал в глубоком обмороке. Адъютант осторожно потер ему уши. Гитлер открыл глаза и простонал:

— Доннер веттер! Мерзавец! Я тебя просил принести зеркало, а ты мне подсунул какую-то отвратительную сумасшедшую рожу. Убери сейчас же!..

Над Берлином стояла страшная, непроглядная новогодняя ночь. С Восточного фронта дул ледяной ветер. Часы пробили двенадцать. Дверь новой имперской канцелярии отворилась. На пороге гитлеровского кабинета стоял малютка — новый, 1942 год. Он держал под мышкой большой гроб.

Мороз, как говорится в таких случаях, крепчал.

Кондрат КРАПИВА ФРИЦЕВЫ ТРОФЕИ

Алексей КОЛОСОВ БУРГОМИСТР

Приблизительно год назад в тихий, можно сказать, заштатный наш городок прибыл Василий Аркадьевич Зайкин. Все его документы были в безукоризненном виде, и он как бы с марша приступил к исполнению своих служебных обязанностей. В лучистое августовское утро он стоял в отличнейшем светлом костюме в городском саду на летней сцене и держал перед нашими любителями завлекательнейшую речь. Он говорил об искусстве, о творческих исканиях, о «Царе Эдипе»… Было неясно, почему новый наш режиссер задумал открыть театральный сезон «Царем Эдипом», но все любители были обворожены вступительным словом Василия Аркадьевича: какова эрудиция, каков размах!..

С этого незабываемого собрания Василий Аркадьевич возвратился с Липочкой Кожебаткиной, пухлой, рослой девушкой, служившей в нашем театрике кассиршей. Утром следующего дня мы узнали, что наш режиссер и художественный руководитель поселился в домике мамаши Кожебаткиной и что он женится на Липочке. В связи с этим событием Василий Аркадьевич перенес первую репетицию со среды на пятницу, и в коричневом домике Кожебаткиных начался медовый, или, как пишут американские романисты, лилейный, месяц.

В пятницу, в назначенный час, все мы собрались на сцене: вот-вот придет Василий Аркадьевич и начнется интереснейшая, может быть, историческая в жизни нашего театра репетиция. Взбудораженные, мы нетерпеливо поглядывали на ходики. Ожидание длилось четыре часа, а в начале пятого пришла встревоженная, с сильно опухшими глазами Липочка. Она оглянула сцену, всех нас и, видимо, прочтя на наших лицах, что Василия Аркадьевича тут нет и не было, опустилась на скамью и зарыдала.

Мы обступили Липочку и с недоумением и с невыразимой жадностью ловили ее слова и полуслова, перемежавшиеся рыданиями, отчаянными вздохами. Оказалось, что Василий Аркадьевич исчез: он не ночевал дома и не пришел к Липочке утром, и вот нет его и в театре. Где он? Что с ним?..

Ошеломленные, мы стояли возле Липочки и не понимали ничего. Стояли мы до тех пор, пока в театрик не вступил в сопровождении багровой мамаши Кожебаткиной Егор Егорыч Свиридов, товарищ из уголовного розыска.

— А я сейчас к вам, гражданка, заходил, — учтиво обратился он к Липочке и спросил, не забыл ли гражданин Зайкин у Липочки каких-нибудь документов и, быть может, инструментов.

Сквозь рыдания Липочка произнесла:

— Умоляю… скажите… где он… что случилось?..

Сочувственно и даже задушевно Егор Егорыч проговорил:

— А то, гражданка Кожебаткина, случилось, что прежде чем выходить замуж, надо задать себе вопрос: за кого именно я выхожу?..

Мы изумленно заговорили:

— Как — за кого?.. За Василия Аркадьевича Зайкина!.. Он на работу к нам приехал…

Егор Егорыч пошевелил в воздухе указательным пальцем:

— Зайкин-то он Зайкин, но у него и еще звания есть: «Степка Момент», «Василий Шуйский», а в Костроме он Демьяном Шаляпиным себя величал. Нанялся там в театр кассиром, уволок всю выручку и — к вам…

Через три месяца в тихий наш городок ворвались немцы. А на другое утро мы узнали, что у нас есть бургомистр и зовут его Зайкиным Василием Аркадьевичем. А еще через день мы читали первый приказ бургомистра о сдаче хлебопродуктов, шерсти, валенок, золотых часов, колец, серебряных ложек и т. д.

Коротко говоря, служил Зайкин немчуре усердно и даже вдохновенно. Три недели назад он издал приказ о постройке «пирамиды в честь немецкого оружия». Мы, любители драматического искусства, тоже были приведены на строительство этой пирамиды: ломали на Мышкиной горе камни. И вот там однажды неожиданно появился среди нас Зайкин. Узнав старика Никодимова, нашего суфлера, бургомистр снисходительно проговорил:

— Ну, как живем, старина?

Потом сказал:

— Ты думаешь, что я не знал тогда, что меня заметут? Даже очень хорошо знал. Нюх меня, старина, никогда не обманывает, не-ет! Но устал бегать из города в город и махнул рукой…

Через полчаса все мы видели, как Зайкин, отозвав в сторону бывшего дворника земельного отдела, что-то дал ему и долго о чем-то с ним говорил.

И с тех пор Зайкин, единственный Иуда в нашем городке, купавшийся как сыр в масле, исчез неведомо куда.

Вчера, как и каждое утро, мы собрались в своем полуразрушенном театрике. Неодолимая сила тянет нас туда, и мы, сидя у сцены, вспоминаем о минувших днях, мечтаем о будущем.

Суфлер Никодимов, живущий в соседстве с бывшим дворником земельного отдела, шепотом спросил нас:

— Помните… у Мышкиной горы Зайкин передал Прохорычу пакетик? К Прохорычу должен был прийти за этим пакетиком какой-то человек в белом картузе, но так и не пришел. Вот он, пакетик-то…

Мы прочли:

«Друже Антоша, с паспортами поторопись. Я опять нализался с Вернером. Вчера господин Вернер был в штабе, там все ходят серые, испуганные… Генерал прочел какую-то секретную бумагу и сказал адъютанту: «Если у нас будут такие успехи, то в октябре в полках останется по пятидесяти человек». Мы вычерпали вчера с Вернером четыре бутыли. Он спросил: «Вы ничего не предчувствуете, господин бургомистр?» Потом он добавил: «Ах, если бы вы знали, господин бургомистр, на какой тонкой ниточке мы держимся!» И затянул собачьим своим тенором какую-то кладбищенскую канитель. Того и гляди разревется. Это он, друже Антоша, говорит со мной так уже не в первый раз. И со Шварубреймом та же история. Нюх меня никогда, Антоша, не обманывает: как можно скорее лямзи паспорта. Лучше всего шведские с аргентинской визой. Приеду к тебе с багажом. Теперь все зависит от тебя…»

Мы много раз перечитали письмо.

— Знаете, — громко сказал суфлер, — а ведь нюх его и в самом деле никогда не обманывает.

МУССОЛИНИ ИЩЕТ ВЫХОДА

Рис. Бор. ЕФИМОВА

— Умоляю вас, почтенные гуси, спасите Рим еще раз!

— Поздно! Нас угоняют в Германию!

Сергей ВАСИЛЬЕВ ПОД ГИТАРУ И ГАРМОНЬ ПО ЗАХВАТЧИКАМ ОГОНЬ!

Николай ВИРТА КОНЦЕРТЫ ПОЛИТРУКА

Удивительную сцену наблюдал я на передовых позициях Северного фронта.

Представьте такую картину. Белая высота, голая как яблоко. Ни куста, ни травы, ни деревца — совершенно голая возвышенность. На этой высоте и на соседних, вкопавшись глубоко в камень, сидят наши бойцы. Со стороны ничего не видно — высота и высота… Но попробуй подойди к ней, тебя встретят дьявольским огнем из пулеметов, минометов, автоматов и бог его знает из чего еще.

На той стороне реки, в каких-нибудь ста метрах от русских высот, также вкопавшись в камень, сидят немецкие горные стрелки.

Так они сидят друг против друга, разделенные только течением незамерзающей горной реки.

Иной день тут совсем тихо, а то вдруг начинается страшная стрельба. Думаешь: наступление! Ничего подобного. Немцы заметили какое-то движение в русских окопах и со страха начали палить.

Ночной порою тут стреляет артиллерия. Днем летают самолеты и сбрасывают бомбы. Потом наступает тишина. Она длится час, три, пять…

Скучно!

Но вот из немецких окопов слышится голос, усиленный рупором:

— Эй, рус! Сдавайся — масло дадим!

В наших окопах слышен взрыв хохота: все знают, что у немцев маргарина дают по сорок граммов в день на солдата, а туда же, хвастается маслом.

— А ну покажи! — раздается голос невидимого красноармейца.

Через минуту кто-то в окопах немцев поднимает винтовку. Смотрю в бинокль. На штыке виднеется нечто желтоватое. Из наших окопов раздается выстрел. Раздробленная немецкая винтовка падает на камень.

— Зачем стреляешь, рус? — сердито говорят на немецкой стороне. — Иди к нам — масло есть, булку дадим!

— Не хотите ли наших сухарей? — кричат в ответ, и раздается несколько выстрелов.

— Угощайтесь! — кричат бойцы вслед пулям.

И опять тишина.

Вот в такое затишье к высоте по вьючной тропе, защищенной от немцев горами, подошло несколько лошадей. Позади шагал юноша. Я его сразу узнал: это был Эренбург, парень из политотдела армии.

— Зачем сюда? — спрашиваю я его.

— Вот приехал поговорить с немцами, — он указывает на какие-то ящики, привязанные к спинам лошадей.

— Это еще что за штука? — любопытствую я.

— Сейчас увидите! — улыбается Эренбург и начинает командовать своим подручным.

Мы все наблюдаем за манипуляциями Эренбурга и его товарищей. Вот ящики и машинки сняты с лошадей, вот они собраны, вот протянут провод, и наконец все становится ясно: Эренбург притащился сюда со своей радиостанцией.

Он с проводом и радиорупором за спиной пополз мимо высоты к самому берегу реки — поближе к немцам. На окрик он оглянулся, оскалил зубы и опять пополз.

Я наблюдал за немцами. Те, по-видимому, заметили движение на нашей стороне, но молчали, ждали, чем вся эта возня кончится. Через десять минут, установив рупор на самом берегу реки, Эренбург приполз обратно и начал священнодействовать с передатчиком. Наконец машина была приведена в полный порядок. Эренбург подмигнул мне и сказал:

— Прикажете начать, товарищ майор?

— Пли! — скомандовал я.

Эренбург крикнул в микрофон по-немецки:

— Эй, вы там, немецкие парни! Послушайте, что я вам расскажу. Хотите слушать или нет?

На той стороне было тихо. В наших окопах кто-то засмеялся.

— Ладно, молчание — знак согласия, — заключает Эренбург и начинает читать листовку, обращенную к солдатам немецкой армии.

Ее написал немецкий писатель Фридрих Вольф, изгнанный с родины

Едва Эренбург кончил читать листовку, на немецкой стороне раздались крики, шум, потом резкая команда — и по высоте грянули из минометов…

Мы все залегли куда попало, а немцы бахали и бахали. Они били по высоте полчаса, стараясь вывести из строя эренбургскую станцию. Я насчитал пятьдесят два выстрела из минометов. Однако, сколько бы их ни было, радиостанция осталась целехонькой. Когда стрельба прекратилась, Эренбург снова взял микрофон и сказал:

— Спасибо, немецкие солдаты! Я знаю, что этими выстрелами вы салютовали писателю Вольфу и его правдивым словам. Тут у нас есть человек который скоро поедет в Москву. Он передает «аши чувства германскому писателю Вольфу. Я понял, что его листовка очень понравилась вам и очень не понравилась вашим офицерам. Ладно, так и быть, я прочитаю ее сначала.

И этот чертов парень опять начал читать листовку, и рупор гремел на всю округу, а эхо грохотало по ущельям и способно было разбудить мертвеца.

В конце концов появился бомбардировщик и начал швырять свой груз на радиостанцию. Бомбы падали вокруг, не причиняя вреда.

Бомбардировщик скоро улетел. Эренбург встал и помахал самолету рукой. Потом он собрал свои ящики и направился дальше. На этот раз Эренбург на передовой линии сделал семь передач, и всюду после «концерта», как он называл свои передачи, в него стреляли.

Возвращаясь через две недели из дивизии, я опять встретил Эренбурга.

— Новую программу везу! — крикнул он мне. — Без тяжелой артиллерии на этот раз не обойдется!

Он козырнул и тронул своих лошадок.

Лев ОШАНИН СПОР ГИГАНТОВ

Владимир ПОЛЯКОВ ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ НЕМЕЦ

В штаб вводят пленного.

Это немецкий обер-лейтенант, летчик.

За полчаса до того, как его привезли сюда, он сбросил на колхозные дома восемь пятидесятикилограммовых бомб. Одна из них попала в сельскую школу.

Толсторожий, с треснувшими губами немец стоит перед начальни ком разведки и жадно, как издыхающая щука, глотает воздух.

На столе начальника лежат отобранные у немца документы, изобличающие в нем фашиста-эсэсовца.

Начинается допрос:

— Ваше имя?

— Эрих… Эрих Гаурбах.

— Откуда вы?

— Кто? Я?

— Да, вы.

— Ах, я? Из Кельна.

— Сколько вам лет?

— Кому?

— Вам.

— Ах, мне? Мне 27 лет. Я не совсем здоровый, я…

— Знаем. Расскажите, как вы попали в плен.

— Я не попал.

— Понимаю: вас взяли.

— Нет! Нет! Я добровольно сдался. Когда ваши зенитчики подбили мой самолет, я сразу пошел на снижение. Ко мне подбежали красноармейцы и наставили на меня винтовки, и я тогда сразу решил сдаться в плен.

— Какого вы полка?

— Этого я не знаю. Нам не говорили этого… От нас все скрывали.

— Вы 21-го мюнхенского полка?

— Да.

— Фамилию командира полка вам тоже не говорили?

— Тоже.

— Полковник Штютце?

— Да.

— Так… С каким заданием летели вы?

— Я не знаю.

— Как? Летели и не знали, зачем вы летите?

— Кто?

— Вы.

— Я летел исключительно с целью разведки погоды.

— А бомбы вы зачем несли? Тоже с метеорологической целью?

(Молчит.)

— Ну! Отвечайте! Для чего с вами были бомбы?

(Молчит.)

— Понятно: вам неприятно отвечать на этот вопрос. Эти бомбы вы должны были сбросить на дома мирных жителей?

— Нет! Нет! Немецкие летчики не бросают бомбы на дома… Это нам запрещено… фюрер… приказ…

— Вероятно, поэтому вы и сбросили бомбы на школу?

— На что?

— На школу. Ауф ди шуле.

— Кто? Я?? На школу??? О, майн готт! Это же дети! Маленькие! Имеют папочку и мамочку!.. Я сам имею детки — Фриц и Роззи… Я… Я не могу это вспоминать!.. Я не нарочно… Я нечаянно бросал бомбы… Я хотел…

— Что вы хотели?

(Молчит.)

— Чем занимаются ваши родители?

— Мать я потерял. Она умерла… Я очень плакал в 1932 году…

— Отец?

— Мой отец — рабочий.

— Какой рабочий?

— Текстильщик.

— Что он делал?

— Он имел свой магазин готового платья.

— Понятно. К какой партии вы принадлежали?

— Ни к какой. Честное слово! Ей-богу! Я всегда был в стороне от политики. Я говорил: «Коммунисты — вот это да!..» Я всем говорил: «Товарищи, вступайте в коммунистическую партию…»

— Почему же вы сами в нее не вступили?

— Не успел.

— Вам помешала война?

— Да, да… именно…

— Ну, а до войны?

— А до этой войны я был во Франции.

— И за то, что сбрасывали бомбы на головы французских детей и женщин, вы получили этот «железный крест»?

— Крест я получил случайно. Я даю честное слово, я получил его случайно. Я даю честное слово, я получил его по ошибке!.. Хотели дать другому, а…

— А тут подошли вы?

— Да. Можно задать вопрос?

— Задавайте.

— Что мне сделать, чтобы вы меня приняли в коммунистическую партию и отпустили домой?

— Товарищ конвоирующий, уведите эту дрянь!

Александр ТВАРДОВСКИЙ ЧЕМ ФАШИСТОВ ЛУЧШЕ БИТЬ

Вячеслав ШИШКОВ СТАРУХА

Мы, четыре рядовых бойца, ехали на легковой машине, отвозили из города в штаб прибывшие подарки. Ехали мы осторожно, с оглядкой, так как знали, что впереди нас проскочило на мотоциклах десятка полтора фашистов. И вот перед нами, в перелеске, дорога разбилась на две. Мы остановили машину и не знали, по какой же дороге ехать. Пока мы думали да гадали, раздался вблизи нас резкий окрик:

— Вылазь из самоката! Кажи документы!

Перед нами стояла невысокая присадистая старуха со злым лицом, меж бровей — складка, теплая кофта подвязана веревкой, темная юбка высоко подоткнута — видны болотные новые сапоги, голова по-старушечьи повязана с крива-накосо серой шалью, в руках хворостина. Самая обыкновенная деревенская бабка, каких встречаешь тысячи.

— Бабушка, — сказал я, открывая дверцу. — Скажи, пожалуйста, не знаешь ли, по какой дороге немцы на мотоциклах проскочили?

— Знаю… Документ! — напористо повторила старуха. — Опосля узнаешь и про немцев. Может, вы немцы-то и есть.

— А поди-ка ты, бабушка, знаешь куда? — раздраженно выкрикнул мой товарищ с небритыми, в рыжей щетине щеками. — Только баран, да и то не всякий, своих за немцев может принять.

— Ты зубы-то, рыжеватый, не заговаривай, — сказала старуха гневно, с подозрением косясь на небритого бойца, и, ударив хворостиной по голенищу, крикнула: — Документ!

Мы переглянулись. Сначала нам было смешно, что какая то баба с хворостиной взяла да и остановила среди леса четырех вооруженных молодцов. Затем, пряча улыбку, я уставился смущенным взором в большеротое лицо старухи. Из-под черных густых бровей ее глядели властные черные глаза. В них было столько огня и какой-то подчиняю щей себе воли, что я опешил, и моя рука сама собой потянулась за документом.

Я протянул ей свою бумагу. Прищурясь и полуоткрыв рот, она обнюхала удостоверение широкими волосатыми ноздрями, сложила его вчетверо и сунула за кофту.

— Верни, бабушка, документы-то! — взмолился я. — Да и дорогу поскорей укажи.

— Опосля дорогу укажу… Ну, а ты… Все, все давайте, — наступала старуха на моих спутников.

Небритый рыжий, нервно кривя губы, сказал:

— И не подумаю. Тоже инспектор в юбке. Да вот мы тебя…

— Не больно-то меня испугаешь, рыжеватый! — закричала старуха и вытащила из кармана свисток. — А то вот свистну — из-за каждого куста по мужику выскочит с ружьями да с саблями. За каждым кустом наш партизан сидит.

Отобрав у нас документы и спрятав их за кофту, старуха скомандовала нам:

— Айда за мной! Шагайте к председателю: он разберет. А ты, ямщик, сиди в самокате; ежели вздумаешь поехать, тебя пристрелят наши как миленького, — погрозила она хворостиной шоферу.

Ну, что ж, ничего не поделаешь, мы пошли. Нам все-таки необходимо было знать, по какой дороге проскочили немцы, а упрямая старуха не хотела пока что нам сказать об этом.

Старуха шла впереди протоптанной среди кустарника тропинкой, слегка прихрамывая, — она была от природы колченога, — но продвигалась вперед быстро и — удивительное дело — хоть бы раз оглянулась: ей, очевидно, и в голову не приходило, что мы можем с тыла напасть на нее.

А вот и деревенька вынырнула из-за березовой рощи. Возле большой избы стояли две подводы и оседланный конь. В проем открытой амбарушки было видно, как старик в кожаном фартуке и молодой паренек что-то мастерили над разобранным пулеметом; другой пулемет, готовый к действию, стоял наружи. Тут же бегали курицы, у корыта лежала свинья, окруженная поросятами, на пороге избы умывалась пестрая, корноухая кошка.

— Проходи, граждане, шагай проворней, — сказала старуха.

И мы поднялись по лестнице в избу. В избе было тепло, пахло свежим хлебом и пареной брюквой. За столом сидел горбоносый хозяин со строгим лицом, читал газету.

— Вот, Кузьмич, привела, — сказала бабка, — Пес их ведает, то ли немцы, то ли наши, русские. Вот бумажки ихние, проверь. — И она подала хозяину наши документы.

Тот пронизывающим, хозяйским глазом осмотрел нас с ног до головы, сказал:

— По обличью, кажись, наши, и одеты тоже по всем статьям правильно.

Затем внимательно и шевеля губами прочел наши документы, опять сказал:

— И бумаги правильные, с печатями, подпись гласит верно. Одначе бывает, что…

— А так бывает, что курица петухом запевает, — с горячностью ввязалась бабка, — эвот намеднись русского привели, и святой хрест под рубахой, а он, рыжая тварь, природным немцем оказался. Да под нашего красноармейца вырядился.

— Бывает, бывает, — вздохнув, повторил хозяин. — Всяко бывает. А ну, молодцы, вроде вам экзамена, уж не взыщите. Москву знаете? Как зовется, где звезды да луну с землей показывают?

— Планетарий, — в голос сказали мы.

— Верно, планетарий. А на какой он улице? Ну-ка…

Мы ответили.

— Верно. А как город Пермь теперь зовется? И что за город такой Чкалов?

Мы снова ответили без запинки. Под седыми усами хозяина заиграла самодовольная улыбка, и он уже посматривал на нас со стариковским благодушием:

— Ну еще, уж не взыщите- Вот скажите-ка, сынки, чем клянется воин, когда присягу приносит?

Я, быстро припомнив слова присяги, сказал:

— Воин клянется до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей советской родине и рабоче-крестьянскому правительству.

— Бабка Дарья, — с веселостью возгласил Кузьмич, — проводи молодцов к машине. Наши! Слышь, бабка! Пошарь-ка в Шкафчике, там бутылка живительного, да сметаны в кринке достань из подполья, да хлеба нарежь. А ну, дорогие воины, выпьем по чарочке да подзакусим. А мои-то все партизанят. Всем семейством. До единого!

Пока бабка готовила угощенье, хозяин успел рассказать нам много любопытного:

— Побито нашими ребятами до полутораста фашистов. А вот вроде как трофей — штаны полковничьи. С отрядом забрался в нашу деревню, услыхал, что девки дюже красивые у нас, ну, значит, погулять хотел. А у нас засада… Тут мы ему и показали, как в чужой земле хороводы разводить: при девках из портков вытряхнули. Он после того в лес ударился, а мы вслед ему зверовых собак науськали. То-то было много шуму и веселья!

Через четверть часа мы уже садились в машину. Возле машины стоял вооруженный партизан. Подобревшая старуха, указывая хворостиной, проговорила:

— Вот по этой самой дороге поезжайте, ребятушки. А по той-то не ездите, по той проклятые немцы сегодня прокатили. Ну, счастливо! Прощайте-ка!.. Уж не обессудьте… Прощай, рыжеватенький!..

Василий ЛЕБЕДЕВ-КУМАЧ КАПИТАН-ЛЕЙТЕНАНТ

Леонид ЛЕНЧ ХОРОШЕЕ ВОСПИТАНИЕ

Родился в одной немецкой фашистской семье сынок.

Пришли профессора — осмотрели младенчика, обнюхали, обмерили, распрабабок его по особому списку проверили до десятого колена туда и обратно и сказали:

— Родители, поздравляем! Сынок ваш — ариец чистых кровей. Молодцы!

— Рады стараться! — сказали родители. — Может, фюрер нам за него хоть фунтик маслица отвалит? А то мы совсем отощали, его рожавши!

— Хлопочите через имперскую канцелярию.

Отхлопотали себе родители фунт масла через эту канцелярию и стали сынка растить.

Пока он сосунком был, без хлопот дело обходилось: сосет младенчик мамашу, и бог с ним! А как подрос, призадумались родители: кого в воспитатели позвать?

Пригласили опять профессоров посоветоваться.

Профессора сказали:

— Поскольку фюрер требует, чтобы немецкая молодежь была похожа на молодых диких зверей с бездной в глазах, постольку вам надо идти в зоологический сад и там среди млекопитающих выбрать для своего сынка подходящих воспитателей.

Родители так и сделали: пошли в зоологический сад.

Приходят — видят: сидит в клетке волк, жрет падаль.

Родители к нему:

— Извините за беспокойство, не можете ли вы, герр волк, сынка нашего воспитать так, как того фюрер требует?

— Могем! — рычит волк.

— А бездна, извиняемся, у вас в глазах имеется?..

— Имеется! На том стоим!

— И у сынка будет бездна?

— Будьте уверены: еще какая! Платить мне будете пять пудов разной падали в месяц. Я очень падаль обожаю.

Согласились родители на эту цену и спрашивают волка:

— А кого еще, герр волк, вы можете из млекопитающих нам порекомендовать в воспитатели сынку?

— Обратитесь к кабану, сиречь к дикой свинье, — через клетку направо, за углом. Очень культурное животное. Потом еще неплохо бы вонючку пригласить, она ему хорошие манеры привьет, но уж больно от нее дух тяжелый идет. Даже мы, звери, и то не выдерживаем.

— Ничего, — сказали родители, — мы выдержим. Зато уж будет у нас сынок — ариец первый сорт! Не возьмет его земное оружие!..

Договорились с кабаном, договорились с вонючкой (ее пригласили раз в неделю приходить и в чистом поле с сынком заниматься), идут по зоологическому саду домой, и вдруг выскакивает из-за куста навстречу им заяц:

— Здравствуйте, родители! Возьмите и меня к вашему сынку в воспитатели.

— А вы нешто тоже с бездной в глазах, герр заяц?

Заяц нахально смеется:

— Бездны у меня нет, я по другой части силен.

Родители переглянулись, и папаша сказал:

— Вы, герр заяц, не хищный зверь. Вы из грызунов. Уши у вас какие-то такие… подозрительные. И бездны в глазах, сами говорите, нету, а потому не взыщите!

Заяц еще нахальнее смеется:

— Пожалеете, родители!

Тут папаша замахнулся на него палкой — заяц как сиганет в кусты, и след его простыл.

Стали дикие звери ходить к молодому фашисту на дом, учить его уму-разуму.

Волк учит, как жертву терзать, вонючка в чистом поле хорошим манерам обучает, а кабан — сиречь дикая свинья — по своей части старается: набросает на пол разные хорошие книжки, нагадит на них и воспитанника своего приглашает:

— Гадь и ты, не стесняйся. Гадь!..

Молодой фашист сначала стеснялся, а потом — ничего, пошло у него дело гладко.

Кабан — сиречь дикая свинья — хвалил его за это:

— Молодец! Теперь рылом вороши!.. Так!.. Еще давай!..

Вырос сынок: в глазах — бездна, дух — тяжелый, книжку видеть не может. Ариец — первый сорт.

Родители не нахвалятся:

— Вырастили сынка — фюреру подарочек.

Тут война началась. Пошел молодой фашист воевать.

Родители за него ничуть не беспокоились:

— Нашего не убьют! У нашего особое воспитание. Его земное оружие не возьмет!..

На Западе воевал молодой фашист — ничего, обошлось.

Послали его на Восток.

Через месяц приходит сообщение из полка:

«Ваш сын убит. Наш полк русские разбили, кое-кто убежал, а сынок ваш тяжелым на ногу оказался — не успел. Так и помер — с бездной в глазах!»

Заплакали родители. Пошли в зоологический сад, говорят волку:

— Герр волк, как же так — сынка-то убили?

Сидит волк, здоровый, клыкастый, жрет падаль. В глазах бездна.

— Подумаешь, — говорит, — убили! Нового родите…

— Не родим, — говорят родители, — старые мы уже. Как же быть теперь, герр волк?

Волк морду воротит:

— Это меня не касается.

Пошли к кабану — он даже слушать не хочет. Пошли к вонючке — она только пахнет, слова путного от нее не добьешься.

Идут родители домой, горюют. Вдруг выскакивает из-за куста тот самый заяц:

— Здравствуйте, родители! Говорил я вам: пожалеете, что меня не пригласили. Так оно и вышло.

— В чем же наша промашка, герр заяц?

— В том промашка, — говорит заяц, — что вы хотели из сынка дикого зверя сделать, чтобы он человека мог в войне одолеть. А того не бывает. Зверю человека не одолеть. Надо было меня взять — я бы его хоть ноги уносить научил. А то другие убежали, а он нет. Вот вам и бездна!..

Сказал — ив кусты. Только его и видели.

Переглянулись родители и заплакали еще горше. Да слезами горю не поможешь!..

Агния БАРТО ПИСЬМО СТАРШЕМУ БРАТУ

Мы письмо тебе писали

В адрес почты полевой,

Мы письмо тебе писали,

Вдруг пришел товарищ твой.

На петлицах по две шпалы.

Две медали у него.

Он сказал мне:

— Здравствуй, малый!

Я от брата твоего.

— Жив ли он? —

Спросила мама.—

Жив ли он?

Скажите прямо…

Я моргал ему глазами,

Делал знаки, как умел:

«Говорить не надо маме:

Мама белая, как мел!»

Он сказал:

— Даю вам слово,

Ваш Андрей совсем здоров.

Он уж ходит по палате

С разрешенья докторов.

Ты, Андрюша, сильно ранен,

Но опять стремишься в бой.

Ты воюешь с докторами…

Так сказал товарищ твой.

Дорогой мой брат Андрей.

Поправляйся поскорей,

Выздоравливай, Андрюша,

И опять фашистов бей!

Дорогой мой брат Андрюша,

А у нас совсем тепло,

Я собрал цветного лома

Сто четырнадцать кило.

Дорогой мой брат Андрюша,

От ребят тебе привет.

Написал бы я побольше.

Только места больше нет.

Константин СИМОНОВ СЧАСТЛИВЫЙ ПАРАШЮТ

Господину капитану Константину Георгяну неслыханно повезло: ему попался испорченный парашют. Представьте себе, прекрасный немецкий парашют, но только испорченный. Да, испорченный — именно в этом-то и было все счастье. Потому что, если бы он не был испорчен…

Впрочем, если бы он не был испорчен, то это была бы слишком страшная история, и главное, господин капитан никому бы не мог рассказать, потому что он был бы не господином капитаном, а холодным, бесчувственным трупом.

Впрочем, давайте по порядку. Господин капитан Константин Георгян — не кто иной, как командир 56-й румынской истребительной эскадрильи. Правда, у румын вовсе никогда и не бывало столько истребительных эскадрилий, и цифра эта поставлена была исключи тельно для пущей храбрости: все-таки легче пропадать, когда знаешь, что ты не первая, а 56-я эскадрилья. Но, так или иначе, господин капитан командовал именно 56-й румынской эскадрильей. Почему не 556-й и не 1056-й, этого господин капитан не знал.

У господина капитана был парашют. Каковой парашют господин капитан однажды ночью слегка подпортил. Мы не знаем, как именно он его портил, может быть, тыкал ножиком, может быть, делал с ним еще что-нибудь в этом роде, но, так или иначе, после этой процедуры его парашют должен был иметь повышенную скорость вместо нормальной. А именно — десять метров в секунду.

Нужно отметить, что господин капитан отнюдь не был ни самоубийцей, ни любителем скоростных прыжков. Наоборот, как впоследствии выяснилось, он был самым предусмотрительным человеком во всей румынской авиации. В чем же дело? А в том, что румынским летчикам приказано расстреливать в воздухе своих товарищей, если те будут сбрасываться на парашютах над чужой территорией.

Вот это обстоятельство основательно запомнил господин капитан, когда дырявил свой парашют. Попросту говоря, капитану была охота жить — чувство довольно естественное в человеке вообще, а в румынском капитане особенно.

И вот, когда, произведя очередной неудачный налет на город, господин капитан получил в виде подарка снизу вполне доброкачественный советский снаряд прямо в пузо своего вполне недоброкачественного румынского самолета, то он, благословясь и недолго раздумывая, сиганул со своего самолета вниз, беспокоясь только о том, достаточно ли он испортил свой парашют.

Оказалось, что достаточно. Не успели его добрые друзья из эскадрильи хорошенько примериться, чтобы прострочить его из своих пулеметов, как, к их удивлению, хитрый капитан камнем пошел вниз.

Будучи натренированными стрелять по своим парашютистам при скорости падения пять метров в секунду, храбрые румынские асы растерялись при виде такого трюкового прыжка. И пока они пытались приспособиться к новой, так сказать, боевой обстановке, предусмотрительный капитан камнем летел вниз на советскую территорию, посылая воздушные поцелуи своим заботливым коллегам по эскадрилье.

Правда, при снижении он несколько повредил себе обе ноги и вывихнул руку, но это было только незначительным лишением. Приземлившись, он немедленно поднял руки тем автоматическим движением, которое так свойственно румынам, и бодро и радостно сдался в плен.

Его нельзя упрекнуть в неблагодарности. Первые его слова благодарности были обращены к своему счастливому парашюту.

— Хорошая штука! — сказал он, поглаживая рукой шелковую ткань. — Испорчена ровно настолько, насколько это нужно для того, чтобы сохранить жизнь.

Впоследствии капитан пребывал все в том же счастливом настроении и только жалел, что, будучи пионером в этом деле, не успел передать свой боевой опыт другим румынским истребителям.

Впрочем, я слышал, что в лагере для военнопленных ему предоставили возможность написать домой открытое письмо на эту весьма актуальную для румынских асов тему.

Такова правдивая история о храбром капитане Константине Георгяне и о его счастливом парашюте.

Рис. КУКРЫНИКСЫ

Есть на Волге утес!

Александр ПРОКОФЬЕВ ВАСЯ ПРОШКИН

Василий АРДАМАТСКИЙ ПОСЛЕДНИЙ РАУНД БЕРНГАРДТА

Последний и решающий раунд начался в два часа ночи. До этого, как говорят боксеры, противники прощупывали друг у друга слабые места.

Участниками этого необыкновенного боксерского состязания были известный немецкий боксер Густав Бернгардт и человек, временно пожелавший остаться инкогнито.

Необыкновенность состязания была во всем. Правила боя были такие: противники могли применять любой прием. Больше того — им разрешалось использовать в драке любое оружие, они могли кусать друг друга… Словом, участникам состязания разрешалось все! Никаких запрещенных приемов!

Состязание происходило при очень скудном освещении. Зрители могли видеть только силуэты дерущихся. Вы можете себе представить, с каким захватывающим интересом наблюдали они эту необыкновенную драку.

Итак, решающий раунд начался в два часа ночи. Положение противников такое: Бернгардт спокойно стоит, широко расставив ноги, всей своей фигурой выражая презрение к опасности. Человек, пожелавший остаться неизвестным, находится от него в пяти шагах. Он лежит, словно дразня Бернгардта: дескать, ну смотри, я уже лежу на земле, бросайся на меня. Но Бернгардт, видимо, не хочет нападать первым. Он продолжает стоять, но, видимо, для того, чтобы еще больше сказать о своем презрении к противнику, он начинает мурлыкать песенку: «Моя милая очень строга, но я умею сделать ее ласковой».

Возможно, что именно эта песенка вывела из терпения человека-инкогнито. Он быстро вскочил и одним прыжком оказался рядом с Бернгардтом. Ловкий удар по ногам — и Густав Бернгардт валится на пол… Виноват, он валится на снег и притом в канаву…

…Извини меня, читатель, за маленькую интригу. Все дело в том, что это происходит на войне, недалеко от Ладожского озера. Густав Бернгардт — это известный немецкий боксер, находившийся на военной службе в германской армии, а человек-инкогнито — это красноармеец Кораблев. Зрители — четверо красноармейцев, которые вместе с Кораблевым были в глубокой ночной разведке.

Густав Бернгардт стоял в дозоре у дороги, и на него напоролись наши разведчики. Решили: надо взять немца втихую и живьем доставить к себе. Операцию взялся выполнить Кораблев.

Конечно, если бы он знал о том, что ему придется иметь дело с известным немецким боксером, он, может быть, не решился бы на единоборство, но он узнал об этом только на другой день, в штабе своей части, а сейчас ему приходилось туго. Правда, он занял выигрышное положение: он сел верхом на сбитого с ног Бернгардта и не давал ему приподняться.

Немецкий боксер защищался отчаянно, он пытался бить Кораблева локтями, головой, ногами. Зачем говорить «пытался»? Он довольно больно бил Кораблева. Однако сбросить с себя красноармейца Бернгардту не удавалось. Тогда знаменитый боксер начал кричать, звать на помощь.

— Этого еще не хватало! — Кораблев взял боксера за горло и очень быстро убедил его в том, что крик этот не только бесполезен, но даже может плохо отразиться на здоровье боксера.

Когда красноармейцы узнали, какого гуся поймали разведчики, Кораблев стал знаменитостью. И с этого времени за ним в части укрепилось прозвище «боксер».

Конечно, Кораблев вправе считать себя боксером: в конце концов из-за него окончилась спортивная карьера знаменитого мастера кожаной перчатки.

Михаил МАТУСОВСКИЙ НЕМЕЦ

Братья ТУР СКАНДАЛ В ШАЛМАНЕ

В кабинете у нашего знакомого следователя мы видели однажды вора. Сидя в кресле, он горько плакал, растирая грязным кулаком голубые жуликоватые глаза. Признаться, мы были растроганы этим бурным проявлением раскаяния.

— Что, старина, совесть мучает? — спросили мы.

— Да, — тоскливо ответил вор, — она самая…

И захныкал еще жалостливей:

— Что я наделал! Ведь я же потерян отныне для общества. Ведь этого же мне не простят.

— Ну, ничего, — возразили мы, — исправитесь. Усердным трудом и воздержанием от преступления вы, несомненно, заслужите прощение.

— Нет! Такие вещи не прощают… — мрачно сказал ворюга, шмыгнув носом.

— Что же вы такое натворили? — в ужасе спросили мы, отшатнувшись от этого исчадия ада. — Вырезали семью? Убили свою матушку? Ограбили отделение банка?

— Хуже, — пробормотало исчадие. — Перед самым моим арестом я имел глупость спереть часы у товарища…

Ища сочувствия, он бурно зарыдал чистыми, младенческими слезами:

— Эх, да вам меня не понять!.. Понимаете, у своего украл! Меня же теперь ни в один шалман не пустят!..

У уголовников есть своя этика. Она строга и взыскательна. Укравший у «своего» считается парием и скотом даже в мире профессиональных жуликов. Он, так сказать, выродок среди мерзавцев и мерзавец среди выродков. И нет ему места даже в шалмане, то есть на воровской квартире.

И только у одного вида уголовников — у немецких эсэсовцев — отсутствует даже такая примитивная этика.

Командир 11-й роты 1-го пехотного полка дивизии СС «Мертвая голова» издал приказ по роте (№ 12), гласящий:

«С тех пор как я возвратился из госпиталя, я не узнаю моей роты, моей старой 11-й роты. Мне порой кажется, что я командую сбродом мошенников, а не ротой СС, которая как будто является отборной частью немецкого народа».

Хозяин воровской квартиры вернулся после отлучки и не узнает своих молодчиков. Боже, что творится в притоне.

«Случаи воровства участились. Я не могу надеяться ни на одного из моих людей или оказывать ему доверие, ибо бывает, что даже самого меня обкрадывают тем или иным образом».

Вот это уже совсем выводит из себя беднягу командира. Он взбешен. Стоило ему отлучиться на минутку, как у него из-под носа слямзили добычу. Если эти скоты-солдаты будут так бессовестно таскать, то что же останется, черт возьми, на его долю?!

«Для неисправимых преступников, — грозится дальше ротный командир, — я не знаю пощады и перевожу их в «скопище потерянных». Это сводная группа, в которой состоят исключительно воры, дезертиры и прочие негодяи, чья честь может быть восстановлена только милостивой пулей врага.

В виде наказания за разные жульнические дела:

1. Передаю в военный суд дело о воровстве на стрелка Эшмана из 2-го взвода. Одновременно ходатайствую о его переводе в «скопище потерянных».

2. Отменяю впредь поощрительные отпуска солдатам в обоз, ибо старшие стрелки СС Гартман (1-й взвод), Варзер (2-й взвод), стрелок СС Холингер (3-й взвод), будучи в обозе, нашли нужным сразу же проявить свою признательность за гостеприимство тем, что уворовали масло и колбасу».

Караул! Северные рыцари сперли колбасу! И, доведенный до отчаяния, отец-командир с трогательной непосредственностью восклицает:

«Пусть даже полроты придется перевести в «скопище потерянных», чем терпеть все это безобразие! Лучше уж не командовать ротой, чем иметь дело с такими людьми!

Настоящий приказ прочитать командирам взводов перед строем отделений.

Гауптштурмфюрер и командир роты Вебер».

Чистые, детские слезы катятся из голубых глаз бандита. Полная деморализация и разложение в еще недавно безоблачно ясном и добропорядочном шалмане. Вор у вора отмычку украл.

Шум доносится из воровского шалмана. Передравшаяся жулябия вцепилась друг другу в носы, волосы и глаза. Пусть их дерутся! Скоро «милостивая» пуля советского бойца раз и навсегда прекратит эту перебранку бандитов!

Сергей ШВЕЦОВ КАК ДОСТАЛИ «ЯЗЫКА» ПРИ ПОМОЩИ «ПЕТУХА

Разведчики Шелгунов и Кондратьев пошли за «языком». На окраине деревни они заметили часового. Кондратьеву пришла в голову дерзкая мысль. Он пробрался в сарай и закричал оттуда по-петушиному. Это привлекло внимание немца, видимо, соскучившегося по курятине. Он полез в сарай. Кондратьев неожиданно набросился на немца и взял его в плен.

Лев НИКУЛИН ОЧКИ

Мы расположились на ночлег в походной палатке. После лесной дороги, после горячего дня людей охватила усталость. Молчали даже самые разговорчивые собеседники. И в этой тишине вдруг прозвучал веселый голос:

— А кто мне обещал бензин для зажигалки?

У входа, придерживая полотнище палатки, стоял рослый командир в бурке и шапке-кубанке. Ничего необычного не было в его облике. И только странными казались на этом лице воина очки, очки в щегольской золотой оправе, — такие носят люди, заботящиеся о своей внешности.

— Военврач второго ранга Шатов, — сказал, знакомясь, вошедший и повторил свою просьбу о бензине для зажигалки.

Старший лейтенант, летчик, один из обитателей палатки, потянулся было к походной сумке, но вдруг остановился и сказал:

— Бензин вам будет, но только расскажите историю с очками.

И доктор Шатов охотно рассказал следующее:

— В этих местах существует старая шуточная поговорка: «Бог создал небо и землю, а черт — Дорогобуж, Ельню и Смоленскую губернию». В Дорогобуже и Ельне мне бывать не пришлось, но смоленские леса я хорошо знаю. И особенно смоленские лесные тропы. Кроме того, именно в этих лесах я пробыл девять дней в плену у проклятых фрицев. Вспоминать об этом невесело, но конец этой истории был хороший, и потому я ее рассказываю. Наш госпиталь вывез почти всех раненых после тяжелых осенних боев. У меня на руках осталось восемь человек; все они были ранены тяжело, и двинуть их с места было невозможно. Я получил приказ остаться с моими ранеными в глухой деревеньке и ждать, когда удастся вывезти нас на самолете. Однако сделать это не удалось: черт занес раньше времени в это глухое место фрицев-мотоциклистов. И мы попали в плен. Мы пережили побои, унижения, голод, гибель товарищей, однако надо сказать, что с первой минуты, как я увидел немцев, мне показалось, что им не до нас. Этим я объясняю то, что они не успели истребить нас до одного человека. Однажды утром молодой краснощекий и прыщеватый обер-лейтенант зашел в наш сарай и сказал, обращаясь ко мне, знающему немецкий язык:

— Переведите им. Вчера убежали двое пленных, за это ответили головой все, кто им помогал. То же будет и с вами, если кто-нибудь убежит.

Я сказал фрицу, что здесь только тяжелораненые, они передвигаться не могут и его предупреждение можно считать лишним. Он поглядел на меня зеленоватыми злыми глазами, задумался и сказал:

— Да, но вы как будто вполне здоровы.

Я молчал: стоило ли разговаривать с таким болваном? И оберлейтенант продолжал:

— Но вы, кажется, близоруки? — он показал на мои старенькие роговые очки.

— Очень близорук, — подтвердил я, не понимая, какое это имеет отношение к нашему разговору.

И тогда розовощекий фриц вдруг снял с моего носа очки, изломал оправу на части и раздавил каблуком стекла. После этого он повернулся ко мне спиной и вышел.

Я стоял ошеломленный, не понимая, что произошло. Но пять минут спустя я понял, зачем ему понадобилось изломать мои очки: без очков я не видел ничего впереди себя на расстоянии десяти шагов.

Утром на девятый день плена мы услышали треск автоматов, разрывы ручных гранат, отчаянные вопли фрицев и крики «ура». Десять минут спустя я обнимал рослого конника-гвардейца. Нас освободили конногвардейцы — участники легендарного рейда в тылу врага. С этого дня я странствовал вместе с конногвардейцами, доставлял им немало хлопот своей близорукостью и развлекал их рассказом о том, как ныне покойный обер-лейтенант сломал мои очки. Но однажды на рассвете конники перехватили немецкий обоз. Чего только не было в этом обозе! Награбленный в Бельгии шоколад, норвежские селедки, греческие сигареты и, главное, что обрадовало всех нас, — перевязочные материалы и медикаменты. В ту минуту, когда я копался во всем этом богатстве, меня окликнули. Командир эскадрона Сушкин поставил передо мной ящик. В нем были очки — множество пар очков и пенсне самых разнообразных фасонов и в самых разнообразных оправах, и, кроме того, были стекла — хорошие, цейссовские стекла.

Сушкин выбрал вот эту самую оправу, которую вы видите на мне. Это его вкус. Я взял их, чтобы не обижать лейтенанта Сушкина. Надеюсь, теперь вы понимаете, что такое очки для близорукого человека. Привет…

И военврач 2-го ранга Шатов, осторожно поправив на носу очки в золотой оправе, вышел из палатки.

Рассказ этот — сущая правда. Автор изменил только фамилию действующего лица этого рассказа.

Александр ЯШИН ТАК ДЕРЖАТЬ!

Ираклий АНДРОНИКОВ ГЛУБОКАЯ РАЗВЕДКА

Разные мне приходилось слышать истории, но такой, откровенно скажу, не слыхал. Рассказывал мне ее разведчик Толстов, Алексей Никодимович. Вот она вам слово в слово:

— Надо вам заметить, что гражданская моя специальность — сторож на городском кладбище. Вот я вижу: вы улыбаетесь! А это я к тому говорю, что к работе разведчика я никакого отношения прежде не имел.

Когда попал я в разведотряд, стал ходить за «языками». Дело это для меня было непривычное, но ничего: привык, наловчился. Первый случай, правда, был не очень удачный. Схватил я немца — он вырвался. Я в него гранатой. Получился из «языка» покойник. Поэтому я вам про другой случай расскажу.

Пошли мы опять за «языком»: я, Плетушкин и Кругликов. Наскочили на здоровенный отряд. Нас трое. Немцев штук двадцать.

Действовали мы, в общем, неплохо. Перебили, наверное, половину и поползли, куда было условлено. И тут со мной неполадка вышла: только отполз — долбануло меня чем-то по голове. В глазах стало темно, как в могиле. Пока я, как говорится, удивлялся и приводил мысли в порядок, отволокли меня немцы довольно далеко.

Привели на допрос. Ничего, говорю, вы от меня не узнаете, кроме того, что я сам пожелаю сказать. Зовут меня Толстов Алексей Никодимович. По национальности я русский. Родной мой язык — русский. И во рту у меня русский язык, присягу не нарушает. Я знаю, вы меня расстреляете, но и вам не уйти живыми: похоронят вас советские бойцы по первому разряду.

Повели меня на расстрел обер-лейтенант и пять рядовых. Дошли до опушки леса, суют мне в руки лопату: «Копай!» Дело привычное. Стал рыть могилу. Горка земли растет, а я поглядываю на фрицев. «Эх, думаю, какие «языки» пропадают. Никакой из меня разведчик не вышел». А обер-лейтенант смотрит в яму и торопит: «Шнель, шнель!» Я ему руками показываю: «Не учи, мол, сам знаю».

Рою себе могилу и вдруг слышу: летят. Засуетились немцы. Попадали носами в землю. Ну, думаю, наши! И вдруг тффффииииюууу!.. Как ахнет! По самой опушке. Я пригнулся в могиле, только успел подумать: «Ладную я себе щель выкопал!» — как свистнет! Меня только землей закидало. Могила спасла! Вот получилось правильное взаимодействие наших воздушных сил с отдельным разведчиком в глубоком тылу. Я тем более доволен, что обер-лейтенант оказался потом разговорчивым и дал в штабе очень ценные сведения. Уж я ему устроил вынос! До самых наших окопов тащил на себе. Он даже не пикнул ни разу: молчал, как покойник на панихиде. А в сумке у него карта оказалась. Артиллерия наша через два часа накрыла их огневые точки, как дубовой крышкой… Ну, а что касается других пятерых немцев, то могила для них там готова. Глубокая такая, квадратная, в общем, на любителя могила. Толстов рыл! Одним словом, считаю, что это лучшая из всех вырытых мною могил!