Сатирический детектив. Сказки

А что случилось потом, то уже к нашей сказке не относится. Но если Вашек и вправду стал потом королем в этой стране, то случилось это, ребята, не из-за кошки и не из-за его дружбы с принцессой, а из-за больших и славных дел, которые Вашек, став взрослым, сделал для блага всей страны.

СОБАЧЬЯ СКАЗКА

Пока телега моего дедушки, мельника, развозила хлеб по деревням, возвращаясь обратно на мельницу с отборным зерном, Воржишека знал и встречный и поперечный. .

Воржишек, – сказал бы вам каждый, – это собачка, что сидит на козлах возле старого Шулитки73 и смотрит так, будто это она лошадьми правит. А ежели воз помаленьку в гору подымается, так она давай лаять, и, глядишь, колеса завертелись быстрей, Шулитка защелкал кнутом, Ферда и

Жанка – лошадки дедушки нашего – влезли в хомуты, и весь возик весело покатил до самой деревни, распространяя вокруг благовоние хлеба – дара божия. Так разъезжал, милые детки, покойник Воржишек по всему приходу.

Ну, в то время не было еще автомобилей этих шальных; тогда ездили полегоньку, чинно и чтоб слышно было.

Ни одному шоферу так не щелкнуть кнутом, как покойный

Шулитка щелкал, – царство ему небесное, – и языком на коней не причмокнуть, как он умел это делать. И ни с одним шофером не сидит рядом умный Воржишек, не правит, не лает, не наводит страху – ну ровно ничего. Авто-

73 Шулитка. – Так действительно звали кучера Карела Новотного (1837-1900), торговца хлебом, пекаря и мельника в городе Гронове, деда Карела Чапека по материнской линии.

мобиль пролетел, навонял – и поминай как звали: только пыль столбом! Ну, а Воржишек ездил малость посолидней. За полчаса люди прислушиваться, принюхиваться начинали. «Ага!» – говорили. Знали, что хлеб к ним едет, и на порог встречать выходили. Дескать, с добрым утром! И

глядишь, вот уже подкатывает дедушкина телега к деревне, Шулитка прищелкивает языком, Воржишек лает на козлах, да вдруг – гоп! – как прыгнет Жанке на спину (и то сказать: спина была – будь здоров: широкая, как стол, за который четверо усядутся) и давай на ней плясать, – от хомута до хвоста, от хвоста до хомута так и бегает да пасть дерет от радости: «Гав, гав, черт меня побери! Ребята, ведь это мы приехали, я с Жанкой и с Фердой! Ура!» А

ребята глаза таращат. Каждый день хлеб привозят, и всегда такое ликование – помилуй бог! Будто сам император приехал!. Да, говорю вам: так важно давно уж никто не ездит, как в Воржишеково время ездили.

А лаять Воржишек умел: будто из пистолета стрелял.

Трах! – направо, так что гуси от страху бегут, бегут со всех ног, пока не остановятся в Полице на рынке, сами не понимая, как они там очутились. Трах! – налево, так что голуби со всей деревни взовьются, закружат и полетят куда-нибудь к Жалтману, а то и на прусскую сторону. Вот до чего громко умел лаять Воржишек, эта жалкая собачонка.

И хвост у него чуть прочь не улетал, так он махал им от радости, что ловко напроказил. Да и было чем гордиться: такого громкого голоса ни у одного генерала и даже депутата нет.

А было время, когда Воржишек совсем лаять не умел, хоть был уже большим щенком и зубы имел такие, что дедушкины воскресные сапоги изгрыз. Надо вам рассказать, как дедушка к Воржишеку или, лучше сказать, Воржишек к дедушке попал. Идет раз дедушка поздно из трактира домой; кругом темно, и он, оттого что навеселе, а может, чтоб нечистую силу отогнать, дорогой пел. Вдруг потерял он впотьмах верную ноту, и пришлось ему остановиться, поискать. Принялся искать – слышит кто-то плачет, повизгивает, скулит на земле, у самых его ног. Перекрестился дедушка и давай рукой по земле шарить: что такое? Нащупал косматый теплый комочек, мягкий как бархат, – в ладони у него поместился. Только он взял его в руки, плач перестал, а комочек к пальцу дедушкиному присосался, будто тот медом намазан.

«Надо рассмотреть получше», – подумал дедушка и взял его к себе домой, на мельницу. Бабушка, бедная, ждала дедушку, чтобы «доброй ночи» ему пожелать; но не успела она рот раскрыть, как дедушка, плут эдакий, говорит ей:

— Погляди, Элена74, что я тебе принес.

Бабушка посветила: глядь, а это щеночек; господи, сосунок еще, слепой, желтенький, как молодой орешек!

— Ишь ты, – удивился дедушка. – Чей же это ты, песик? Песик, понятное дело, ничего не ответил: знай дрожит, горький, на столе, хвостиком крысиным трясет да повизгивает жалобно. Вдруг, откуда ни возьмись, – под ним лужица; и растет, растет, – такой конфуз!

— Эх, Карел, Карел, – покачала головой бабушка с уко-

74 Элена (Хелена) Новотна (1841-1912) – бабушка писателя по материнской линии.

ризной, – ну где твоя голова? Ведь щеночек без матери помрет.

Испугался дед.

— Скорей, – говорит, – Элена, согрей молочка и дай булку.

Бабушка все приготовила, а дедушка намочил хлебный мякиш в молоке, завязал эту тюрю в уголок носового платка, и получилась у него славная соска, из которой щенок до того насосался, что животик у него как барабан стал.

— Карел, Карел, – опять покачала головой бабушка, –

ну где твоя голова? А кто же будет щеночка согревать, чтобы он от холода не помер?

Что же дед? Ни слова ни говоря, взял щеночка и прямо с ним на конюшню. А там, сударик, тепло: Ферда с Жанкой здорово надышали! Они спали уж, но слышат – хозяин пришел, голову подняли, глядят на него умными, ласковыми глазами.

— Жанка, Ферда, – сказал дедушка, – вы ведь Вор- жишека обижать не станете? Я вам его поручаю.

И положил щеночка на солому перед ними. Жанка это странное созданьице обнюхала, – пахнет приятно, хозяйскими руками. Шепнула Ферде:

— Свой!

Так и вышло.

Вырос Воржишек на конюшне, соской из носового платка вскормленный, открылись у него глаза, научился он пить из блюдца. Тепло ему было, как под боком у матери, и скоро стал он настоящим шариком, превратился в глупого маленького шалуна, который не знает, где у него зад, и садится на собственную голову, удивляясь, что неловко; не знает, что делать со своим хвостом, и, умея считать только до двух, заплетается всеми четырьмя лапами; и в конце концов, удивившись самому себе, высовывает хорошенький розовый язычок, похожий на ломтик ветчины. Да ведь все щенята такие: как дети. Многое могли бы рассказать по этому поводу Жанка и Ферда: какое это мученье для старой лошади все время следить за тем, как бы не наступить на несмышленыша; потому что, знаете ли, копыто – это не ночная туфля и ставить его надо потихоньку-полегоньку, а то как бы не запищало на полу, не вскрикнуло жалобно. «Просто беда с ребятишками», –

сказали бы вам Жанка с Фердой.

И вот стал Воржишек настоящей собакой, веселой и зубастой, как все они. Одного только ему против других собак не хватало: никто не слышал, чтобы он лаял и рычал. Все визжит да скулит, а лая не слыхать. «Что это не лает Воржишек наш?» – думает бабушка. Думала- думала, три дня сама не своя ходила, – на четвертый говорит дедушке:

— Отчего это Воржишек никогда не лает?

Задумался дедушка, – три дня ходит, голову ломает.

На четвертый день Шулитке-кучеру сказал:

— Что это Воржишек наш никогда на лает?

Шулитке крепко слова эти в голову запали. Пошел он в трактир, – думал там три дня и три ночи. На четвертый день спать ему захотелось, все мысли смешались: позвал он трактирщика, вынул из кармана крейцеры свои, расплачиваться хочет. Считает, считает, да, видно, сам черт в это дело замешался: никак сосчитать не может.

— Что это, Шулитка? – трактирщик говорит. – Или мама тебя считать не научила?

Тут Шулитка хлоп себя по лбу. И про расплату забыл,

– к дедушке побежал.

— Хозяин! – с порога кричит. – Додумался я: оттого

Воржишек не лает, что мама не научила!

— И то правда, – ответил дедушка. – Мамы Воржишек никогда не видал, Ферда с Жанкой лаю не могли его научить, собаки по соседству ни одной нету, – ну он и не знает, как лаять надо. Знаешь, Шулитка, придется тебе обучить его этому делу.

Пошел Шулитка на конюшню, стал учить Воржишека лаять.

– Гав, гав! – стал ему объяснять. – Следи внимательно, как это делается. Сперва рррр – в горле, а потом сразу –

гав, гав – из пасти. Рррр, ррр, гав, гав, гав!

Насторожил уши Воржишек: эта музыка по вкусу ему пришлась, хоть он и не знал, отчего. И вдруг от радости сам залаял. Чудноватый лай получился, с подвизгом –

будто ножом по тарелке. Но лиха беда – начало. Ведь вы тоже раньше не знали азбуки. Послушали Ферда с Жаикой, как старый Шулитка лает, пожали плечами и навсегда потеряли к нему уважение. Но у Воржишека к лаю был огромный талант, ученье быстро пошло на лад, и когда он первый раз поехал на возу, сразу началось: трах – направо, трах – налево, – как пистолетные выстрелы. С утра до ночи все лаял, без передышки, никак налаяться не мог; рад был без памяти, что как следует научился.

Но у Воржишека не только забот было, что в кучерской должности с Шулиткой ездить. Он каждый вечер обходил мельницу и двор, проверял, все ли на месте, кидался на кур, чтоб не кудахтали, как торговки на базаре, потом становился перед дедушкой и пристально глядел на пего, виляя хвостом, как будто говоря: «Иди спать, Карел, я послежу за порядком». Тут дедушка хвалил его и шел спать.

А днем дедушка часто ходил но деревням, по местечкам, закупая зерно и кое-какой другой товар: семена клевера, чечевицу, мак. Воржишек всегда бегал с ним и на обратном пути, ночью, ничего не боясь, вел дедушку прямо домой, не давая ему заблудиться.

Купил раз дедушка где-то семена, – ну да, тут вот, в

Зличке; купил и завернул в трактир. Воржишек остался за дверями ждать. И ударил ему в нос приятный запах из кухни, – ну такой аппетитный, нельзя не заглянуть. А там, подумайте только, семья трактирщика ливерные колбаски ела. Сел Воржишек и стал ждать, не упадет ли под стол какой лакомый кусочек. А пока он ждал, остановил перед трактиром свой воз дедушкин сосед, – как бишь его? Ну, скажем, Юдал. Увидел Юдал дедушку в трактире, слово за слово, – и вот уже оба соседа каждый на свой воз полезли,

– вместе домой ехать. Тронулись, – и совсем забыл дедушка о Воржишеке, который в это время на кухне перед колбасками на задних лапках стоял.

Наевшись, встали домочадцы трактирщика из-за стола, а кожу с колбас кошке на печь кинули. Воржишек облизнулся и тут вспомнил, где с дедушкой расстался. Стал бегать, нюхать по всему трактиру – дедушки как не бывало.

— Воржишек, – сказал ему трактирщик, – твой хозяин вон где.

И показал рукой.

Воржишек сразу понял и домой побежал. Сперва по большаку, а потом думает: «Что ж, я дурак? Через холмы, напрямик, скорее!» И пустился по холму да лесом. Дело было вечером, а там уж и ночь наступила; но Воржишек ничего как есть не боялся. «У меня, – думает, – никто ничего не украдет». Только голоден был, как собака.

Наступила ночь, взошла полная луна. И там, где деревья расступались – у просеки или на вырубке, – луна стояла над верхушками такая красивая, такая серебряная, что у

Воржишека сердце забилось от восторга. Лес шумел тихотихо, будто на арфе играл. Воржишек бежал теперь по лесу, как по черному-пречерному коридору. Но вдруг впереди заблистал серебристый свет и арфы громче заиграли. У

Воржишека вся шерсть дыбом; прижался он к земле и стал смотреть, оцепенелый. Перед ним – серебряная лужайка, и на ней пляшут собаки-русалки. Красивые белые собаки, ну белые-пребелые, прямо прозрачные и такие легонькие –

капли росы с травы не стряхнут. То, что собаки – русалки, Воржишек сразу понял, потому что не было у них того интересного запашка, по которому собака настоящую собаку сразу узнает. Лежит Воржишек в мокрой траве, глаза вытаращил. Танцуют русалки, друг за дружкой гоняются, друг с дружкой грызутся, а то кружатся – свой собственный хвост ловят, но все так легко, так воздушно, что стебелек под ними не согнется. Воржишек смотрел внимательно: если какая начнет чесаться либо блоху ловить, значит – не русалка, а просто собака белая. Нет, ни одна ни разу не почесалась, ни одна блох не ловит. Как пить дать, русалки. . А взошла луна высоко, подняли русалки головы и так слабо, приятно завыли, запели. Куда там оркестру в Национальном театре! Воржишек заплакал от избытка чувств и охотно присоединил бы свой голос к общему хору, да побоялся все испортить.

Окончив пение, все легли вокруг одной величественной собачьей матроны, – как видно, могучей вилы75 либо колдуньи собачьей, седой, дряхлой.

— Расскажи нам что-нибудь, – стали просить ее русалки. Старая собака-вила, подумав, начала так:

— Расскажу я вам, как собаки сотворили человека. В

раю все звери мирно и счастливо рождались, жили, умирали, и только одни собаки чем дальше, тем были всё печальней. И спросил господь бог собак: «Почему вы печальны, когда все звери радуются?» И ответила самая старая собака: «Видишь ли, господи, остальные звери всем довольны, ничего им не нужно; а у нас, собак, в голове –

кусок разума, и мы через это знаем, что есть что-то выше нас: есть ты. И ко всему-то мы можем принюхаться, только к тебе не можем; и в этом у нас, собак, нехватка. Поэтому просим тебя, господи, утоли нашу печаль, дай нам какого-нибудь бога, к которому нам принюхаться было можно». Улыбнулся господь бог и сказал: «Принесите мне костей; я сотворю вам бога, к которому можно будет принюхиваться». И побежали собаки в разные стороны, и принесла каждая из них по кости: которая львиную, которая лошадиную, которая верблюжью, которая кошачью, –

словом, от всех зверей. Только собачьей кости ни одна не принесла: потому что ни одна собака ни до мяса собачьего, ни до собачьей кости не дотронется. И набралась тех

75 Вила – в южнославянской мифологии лесной дух женского рода. Похожа на русалку, но умеет летать.

костей огромная груда, и сделал из них господь бог человека, чтоб у собак свой бог был, к которому можно принюхиваться. И оттого что человек сделан из костей всех зверей, кроме собаки, у него и свойства всех зверей: сила льва, трудолюбие верблюда, коварство кошки, великодушие коня; только собачьей верности, только ее одной нету!..

— Расскажи еще что-нибудь, – попросили опять собаки-русалки.

Старая вила, подумав, продолжала:

— Теперь расскажу вам, как собаки на небо попали. Вы знаете, что души людей идут после смерти на звезды, а для собачьих душ не осталось ни одной звезды, и они после смерти уходили спать в землю. Так было до Христа. А

когда люди бичевали Христа у столба, осталось там страшно много, прямо пропасть крови. И один голодный бездомный пес пришел и лизал кровь Христову. «Пресвятая дева Мария! – воскликнули ангелы на небе. – Ведь он причастился крови господней!» – «Коли он причастился крови господней, – ответил бог, – возьмем душу его на небо». И сделал новую звезду, а чтобы было сразу видно, что она – для собачьей души, приделал к той звезде хвост. И

только попала собачья душа на звезду, та звезда, от великой радости, давай бегать, бегать, бегать в небесном просторе, словно собака на лугу, – не так, как другие звезды, что ходят чинно, по своей дороге. И те звезды, что резвятся по всему небу, сверкая хвостом, зовутся кометами.

— Расскажи еще что-нибудь, – попросили в третий раз русалки.

— Теперь, – начала старая вила, – расскажу вам о том,

как в давние времена у собак было на земле свое королевство и большой собачий замок. Люди позавидовали собакам, что у них свое королевство на земле, стали колдовать и колдовали до тех пор, пока собачье королевство вместе с замком не провалилось сквозь землю. Но если копать где надо, так раскопаешь пещеру, в которой находится собачий тайник.

— Какой собачий тайник? – взволнованно спросили русалки.

— Это зал неописанной красоты, – ответила старая вила. – Колонны – из превосходнейших костей, да не обглоданных нисколько: они мясистые, как гусиное бедрышко.

Потом – ветчинный трон, и ведут к нему ступени из чистейшего свиного шпига. А застланы ступени ковром из кишок, битком набитых салом.

Тут Воржишек не мог больше сдерживаться. Выскочил на лужайку, закричал:

— Гав, гав! Где этот тайник? Ах, ах! Где собачий тайник?

Но в тот же миг исчезли и собаки-русалки, и старая собака-вила.. Напрасно Воржишек протирал себе глаза: вокруг – только серебристая лужайка; ни стебелька не погнулось под танцем русалок, ни росинки не скатилось на землю. Только тихая луна озаряла прелестный луг, окруженный со всех сторон, словно черной-пречер- ной изгородью, лесом.

Тут вспомнил Воржишек, что дома его ждет по меньшей мере размоченный в воде хлеба кусок, и побежал со всех ног домой. Но после этого, бродя с дедушкой по полям, по лесам, он, вспомнив иной раз о подземном собачьем тайнике, начинал рыть, ожесточенно рыть, всеми четырьмя лапами глубокую яму в земле.

И так как он очень скоро разболтал тайну соседним собакам, а те другим, а другие – еще другим, то теперь все собаки на свете, бегая где-нибудь в поле, вспоминают о пропавшем собачьем королевстве, и начинают рыть яму в земле, и нюхают, нюхают, не пахнет ли из-под земли ветчинным троном былого собачьего государства.

ПТИЧЬЯ СКАЗКА

Конечно, дети, вы не можете знать, о чем говорят птицы. Они разговаривают человеческим языком только рано утром, при восходе солнца, когда вы еще спите. Позже, днем, им уже не до разговоров: только поспевай – здесь клюнуть зернышко, тут откопать земляного червячка, там поймать мушку в воздухе. Птичий папаша просто крылья себе отмахает; а мамаша дома за детьми ухаживает. Вот почему птицы разговаривают только рано утром, открывая у себя в гнезде окна, выкладывая перинки для проветривания и готовя завтрак.

— ...С добрым утром, – кричит из своего гнезда на сосне черный дрозд, обращаясь к соседу-воробью, который живет в водосточной трубе. – Уж пора.

— Чик, чик, чирик, – отвечает тот. – Пора лететь, мошек ловить, чтобы было что есть, да?

— Верно, верно, – ворчит голубь на крыше. – Просто беда, братец. Мало зерен, мало зерен.

— Так, так, – подтверждает воробей, вылезая из- под одеяла. – А всё автомобили, знаешь? Пока ездили на лошадях, всюду было зерно, – а теперь? А теперь автомобиль пролетел – на дороге ничего. Нет, нет, нет!

— Только вонь, только вонь, – воркует голубь. – Поганая жизнь, брр! Придется, видно, закрывать лавочку. Кружишь-кружишь, воркуешь-воркуешь, а что за весь труд выручил? Горстки зерна не наберешь. Прямо страх!

— А ты думаешь, воробьям лучше? – сердито топорщится воробей. – По совести сказать, кабы не семья, я бы отсюда – фю-ить!

— Как твой родич из Дейвиц76? – отзывается не видный в гуще ветвей крапивник.

— Из Дейвиц?. – переспросил воробей. – Там у меня знакомый есть, Филиппом зовут.

— Это не тот, – сказал крапивник. – Того, что улетел, звали Пепик. Такой взъерошенный был воробышек, вечно немытый-нечесаный; и целый день ругался: в Дейвицах, мол, скука смертная.. Другие птицы зимовать на юг улетают, на Ривьеру или в Египет: скворцы, например, аисты, ласточки, соловьи. Только воробей всю жизнь в Дейвицах торчит. «Я этого так не оставлю, – покрикивал воробей по имени Пепик. – Если может лететь в Египет какая-нибудь ласточка, что на уголке живет, почему бы и мне, милые, не полететь? Так и знайте, обязательно полечу, только вот упакую свою зубную щетку, ночную рубашку да ракетку с мячами, чтобы там в теннис играть. Увидите, как я всех в теннис обставлю. Я ведь ловок, хитер: буду делать вид, будто кидаю мяч, а вместо мяча сам полечу и, если меня трахнут ракеткой, я от них упорхну либо убегу – прочь!

76 Дейвице – район Праги.

прочь! прочь! А как только всех обыграю, куплю Вальдштейнский дворец и устрою там на крыше себе гнездо, да не из обыкновенной соломы, а из рисовой и из майорана, дягиля, морской травы, конского волоса и беличьих хвостов. Вот как!» Так рассуждал этот воробышек и каждое утро подымал шум, что сыт этими самыми Дейвицами по горло и непременно полетит на Ривьеру.

— И полетел? – спросил черный дрозд на сосне.

— Полетел, – продолжал в чаще ветвей крапивник. – В

один прекрасный день ни свет ни заря – пустился на юг. А

только воробьи никогда на юг не улетают и не знают туда дороги. И у этого воробья, Пепика, то ли крылья коротки оказались, то ли геллеров но хватило, чтобы переночевать в трактире; воробьи, понимаете, спокон веков – пролетарии: целый день знай взад и вперед пролетают. Короче говоря, воробей Пепик долетел только до Кардашовой Ржечице77, а дальше не мог: ни гроша в кармане. И уж тому был радехонек, что воробьиный староста в Кардашовой

Ржечице сказал ему по- приятельски: «Эх, ты, бездельник, шатун никчемный. Думаешь, у нас в Кардашовой Ржечице на каждого голодранца, бродяжки-подмастерья, сезонника, а то и беглого вдоволь конских яблок да катышков приготовлено? Коли хочешь, чтоб тебе позволили остановиться в Кардашовой Ржечице, не смей клевать ни на площади, ни перед трактиром, ни на шоссе, как мы, здешние старожилы, а только за гумнами. А для устройства жилья выделяется тебе из казенных запасов клок соломы в сарае под номером пятьдесят семь. Теперь подпиши вот

77 Кардашова Ржечице – село в южной Чехии.

это заявление о прописке и убирайся, чтоб я тебя больше не видел». Так получилось, что воробей Пепик из Дейвиц, вместо того чтоб лететь на Ривьеру, остался в Кардашовой

Ржечице.

— Он и теперь там? – спросил голубь.

— И теперь, – ответил крапивник. – У меня там тетя живет, и она мне про него рассказывала. Он смеется над тамошними воробьями, галдит: дескать, смертная тоска быть воробьем в Кардашовой Ржечице; ни трамвая там, как в Дейвицах, ни автомобилей, ни стадионов «Славия» и

«Спарта78», – ну ничегошеньки. Сам он не собирается всю жизнь торчать в Кардашовой Ржечице: его, мол, приглашают на Ривьеру, и он только ждет, когда из Дейвиц деньги придут. И столько наговорил им всякого о Дейвицах и

Ривьере, что и кардашово-ржечицкие воробьи поверили: в другом месте лучше – и перестали клевать, а только чирикают, галдят, ропщут, как все воробьи на свете. Твердят:

«Всюду лучше, чем, чем, чем у нас!»

— Да! – отозвалась синица, из кизилового куста. –

Странные бывают птицы. Здесь, возле Колина, в таком плодородном крае, жила одна ласточка. И прочла она в газетах, что у нас все очень плохо, а вот в Америке, милые, такие хитрюги: до всего доходят, знают, что к чему! И забрала эта ласточка себе в голову: надо, дескать, во что бы то ни стало на эту Америку посмотреть. Ну, и поехала.

— Как? – прервал крапивник.

— Не знаю, – ответила синица. – Скорей всего на паро-

78 «Словакия», «Спарта» – популярные пражские спортивные клубы, известные своими футбольными командами.

ходе. А то на самолете. Может, пристроила гнездо к дну самолета или каютку с окошком, чтоб можно было голову высунуть, а захочется – так и плюнуть. Словом, через год вернулась и говорит, что была в Америке и там все не так, как у нас. Даже и сравнить нельзя – куда там! Такой прогресс. Например, никаких жаворонков нету, а дома такие высокие, что если б воробей на крыше гнездо себе свил и из того гнезда выпало бы яичко, так оно падало бы так долго, что по дороге из него вылупился бы воробышек, и вырос бы, и женился бы, и народил бы кучу детей, и состарился бы, и умер бы в преклонном возрасте, так что на тротуар, вместо воробьиного яйца, упал бы старый мертвый воробей. Вот какие там дома высокие. И еще говорила ласточка, что в Америке все строят из бетона, и она тоже так строить научилась; пускай, мол, другие ласточки прилетают смотреть; она им покажет, как строить ласточкино гнездо из бетона, а не прямо из грязи, как они, глупые, до сих пор делали. И вот пожалуйста! Слетелись ласточки отовсюду: из Мнихова Градиште, из Часлава, из Пршелоуче, из Чешского Брода и Нимбурка, даже из Соботки и

Челаковице. Столько собралось ласточек, что пришлось натянуть для них семнадцать тысяч триста сорок девять метров телефонных и телеграфных проводов, чтоб им было на чем сидеть. И когда они все собрались, сказала американская ласточка: «Вот послушайте, парни и девушки, как в Америке строят дома и гнезда из бетона. Сперва надо натаскать кучку цемента. Потом – кучку песку. Потом налить туда воды; и получится каша такая; из этой-то каши и строится настоящее современное гнездо. А если нет цемента, смешайте песок с известью. Тогда получится каша из извести с песком. Только известь должна быть гашеная. Я сейчас вам покажу, как гасят известь. Сказала и –

порх-порх! – полетела на стройку, где работали каменщики, за негашеной известью. Взяла кусочек извести в клювик и – поррх! – уже летит обратно. А в клювике-то влажно – и давай известь у ней в роточке гаситься, и шипеть, и жечь. Испугалась ласточка, выпустила известь и кричит:

«Вот смотрите, как надо гасить известь. Ой-ой, как жжется! Ой, батюшки, как щиплет! Ой, караул! Ей-ей, так и палит, ох-ох-ох, а-ля-ля-ля, о, чтоб тебе, с нами крестная.. о, ч-черт, фу ты, святые, угодники, ой-ей, ах-их, душа из тела вон, боже мой, уф, мать пресвятая богородица, разрази его, о, горюшко, мама, ой, беда, эх-эх, милые, брр, этакая дьявольщина, уй-юй, чтоб ему, ох-хо-хо, ай-ай, окаянство!

Вот как гасят известь!» Остальные ласточки, слыша ее горькие жалобы и стоны, не стали ждать, что будет дальше, а, тряхнув хвостиками, полетели по домам. «Славное было бы дело, если б мы так обожгли себе клюв», – подумали они. Поэтому ласточки до сих пор строят свои гнезда из грязи, а не из бетона, как их учила подруга, побывавшая в Америке.. Но ничего не поделаешь, милые, мне надо лететь за провизией!

— Кумушка синица, – откликнулась дроздиха, – раз уж вы летите на базар, купите мне там, пожалуйста, кило дождевых червей, только хороших, длинных. А то мне сегодня некогда: надо учить детей летать.

— С удовольствием, соседка, – ответила синица. –

Знаю, золотая моя, как это трудно – научить детей летать по-настоящему.

— А знаете, – спросил скворец на березе, – кто научил нас, птиц, летать? Я вам расскажу. Мне карлштейнский ворон79 говорил, который сюда прошлый раз, в большие морозы, прилетал. Этому ворону самому сто лет, да слышал он это от своего деда, которому сказал об этом прадед, а тот узнал про это от прадеда своей бабушки с материнской стороны. Так что это – святая истина. Так вот, бывает иногда, вдруг – ночью звезда упадет. Да иной раз падающая звезда эта – и не звезда совсем, а золотое ангельское яйцо. И, падая с неба, воспламеняется оно в своем падении и как жар горит. Это святая истина, потому что мне это карлштейнский ворон рассказал. А люди ангельские яйца эти как-то иначе называют, – не то метры, не то монтеры, менторы либо моторы – как-то так вот!

— Метеоры, – сказал дрозд.

— Да, да, – согласился скворец. – Тогда птицы еще не умели летать, а бегали по земле, как куры. И, видя, как такое ангельское яйцо с неба падает, думали: хорошо бы его высидеть и посмотреть, какой из него вылупится птенец.

Это сущая правда, потому, что так тот ворон рассказывал.

Раз они за ужином об этом толковали, – вдруг совсем рядом, за лесом – бац! – упало с неба золотое, лучезарное яйцо, так что даже свист слышно было. Все сразу туда кинулись, – аист впереди, потому что у него самые длинные ноги. Нашел он золотое яйцо, взял его в лапу; а оно от падения еще страшно горячее было, так что аист обе лапки

79 Карлштейнский ворон – старый ворон, который якобы жил в замке Карлштейн

(XIV в.); чешский писатель Вацлав Бенеш-Тршебизский (1849-1884) издал сборник исторических новелл «Рассказы карлштейнского ворона» (1884); чешский художник Микулаш Алеш (1852-1913) изобразил этого ворона на обложках и переплетах «Собрания сочинений Вацлава Бенеша-Тршебизского», выходившего в издательстве Ф. Топича.

себе обжег, но все-таки принес это раскаленное яичко к птицам. Потом сразу шлеп-шлеп по воде, чтобы обожженные лапки остудить. Оттого с тех пор аисты по воде бродят, чтоб коготки остуживать. Вот что мне ворон рассказал.

— А дальше что? – спросил крапивник.

— Потом, – продолжал скворец, – приковыляла дикая гусыня – хотела на это яйцо сесть. Но оно еще жглось; она обожгла себе брюшко – и скорей плюх в пруд, чтобы его охладить. Оттого гуси до сих пор плавают на брюшке по воде. После этого все птицы стали одна за другой ангельское яйцо высиживать.

— И крапивник тоже? – спросил крапивник.

— Тоже, – ответил скворец. – Все птицы на свете это яйцо высиживали. Только когда дошла очередь до курицы и позвали ее, она ответила: «Как? Как? Куда, куда так?

Когда же клевать? Кто себе враг? Какой дурак?» И не пошла высиживать ангельское яйцо. А когда все птицы по очереди на том яйце отсидели, вылупился из него божий ангел. Но, вылупившись, не стал ни клевать, ни пищать, как другие птицы, а полетел прямо к небу, возглашая аллилуйю и осанну Потом сказал: «Чем мне отблагодарить вас, милые птички, за вашу ласку, что вы меня высидели?

С этих пор будете вы летать, как ангелы. Смотрите: надо вот так взмахнуть крыльями и – готово, полетели! Итак, внимание: раз, два, три!» Не успел он сказать «.. три», как все птицы начали летать и летают до сих пор. Только курица не умеет, потому что не хотела высиживать ангельское яйцо. И все это – святая правда, потому, что так рассказал карлштейнский ворон.

– Итак, внимание! – сказал дрозд. – Раз, два, три!

Тут все птицы тряхнули хвостиком, взмахнули крыльями и полетели каждая за своей песней и своим пропитанием, как научил их ангел божий.

СКАЗКА ПРО ВОДЯНЫХ

Если вы, ребята, думаете, что водяных не бывает, то я вам скажу, что бывают, и еще какие!

Вот, например, хоть бы и у нас, когда мы еще только на свет родились, жил уже один водяной в реке Упе80, под плотиной, а другой в Гавловицах – знаете, там, возле деревянного мостика. А еще один проживал в Радечском ручье. Он-то как раз однажды пришел к моему папашедоктору вырвать зуб и за это принес ему корзинку серебристых и розовых форелей, переложенных крапивой, чтобы они были все время свежими. Все сразу увидели, что это водяной: пока он сидел в зубоврачебном кресле, под ним натекла лужица. А еще один был на дедушкиной мельнице, в Гронове; он под водой, у плотины, держал шестнадцать лошадей, потому-то инженеры и говорили, что в этом месте в реке шестнадцать лошадиных сил. Эти шестнадцать белых коней все бежали и бежали без остановки, потому и мельничные жернова все время вертелись. А когда однажды ночью дедушка наш умер, пришел водяной, выпряг потихоньку все шестнадцать лошадей, и мельница три дня не работала. На больших реках есть водяные-велиководники, у которых еще больше лошадей, –

80 Упа – В долине реки Упы проходило детство К. Чапека.

скажем, пятьдесят или сто; но есть и такие бедные, что у них и деревянной лошадки нет.

Конечно, водяной-велиководник, скажем, в Праге, на

Влтаве, живет барином: у него есть, пожалуй, и моторная лодка, а на лето он едет к морю. Да ведь в Праге и у иного мошенника-греховодника порой денег куры не клюют, и раскатывает он в автомобиле, – ту-ту! – только грязь летит из-под колес! А есть и такие захудалые водяные, у которых всего добра – лужица с ладонь величиной, а в ней лягушка, три комара и два жука-плавунца. Иные прозябают в такой мизерной канавке, что в ней и мышь брюшка не замочит. У третьих за целый год только и доходу, что пара бумажных корабликов и детская пеленка, которую мамаша упустит во время стирки. . Да, это уж бедность! А вот, к примеру, у ратиборжского водяного не меньше двухсот тысяч карпов да еще вдобавок лини, сазаны, караси и, глядишь, здоровенная щука.. Что говорить, нет на свете справедливости!

Водяные вообще-то живут одиноко, но так раз-два в году, во время паводка, собираются они со всего края и устраивают, как говорится, окружные конференции. В

нашем краю всегда съезжались они в половодье на лугах возле Кралова Градца81, потому что там такая красивая водная гладь, и прекрасные омуты, и излучины, и затоны, выстланные самым мягким илом высшего сорта. Обычно это желтый ил или немного коричневатый, если же он красный или серый, то он уже не будет таким нежным, 81 Градец Кралове – город в северо-восточной Чехии, где К. Чапек в 1901-1905 гг.

учился в гимназии.

словно вазелин. . Так вот, найдя себе подходящее место, все они усаживаются и рассказывают друг другу новости: скажем, что в Суховршице люди облицевали берег камнем, и тамошний водяной. . как бишь его?., старый Иречек, должен оттуда переселиться; что ленты и горшки подорожали – просто беда: водяному, чтобы кого-нибудь поймать, приходится покупать ленточек на тридцать крон, а горшок стоит минимум три кроны, да и то с браком, прямо хоть бросай ремесло и берись за что-нибудь другое!

И тут кто-то из водяных рассказывает, что яромержский водяной Фалтыс.. ну, тот, рыжий!., уже подался в торговлю: продает минеральные воды; а хромой Слепанек стал слесарем и чинит водопроводы; и многие другие тоже переменили профессию.

Понимаете, ребятишки, водяной может заниматься только тем ремеслом, в котором есть что-нибудь от воды: ну, например, может быть он под водником или про-

водником, или, скажем, может писать в книжках в водную главу; или быть за водилой или водителем трамвая, или выдавать себя за руко водителя или за хозяина за вода, –

словом, какая-нибудь вода тут должна быть.

Как видите, профессий для водяных хватает, потому-то водяных остается все меньше и меньше, так что, когда они друг друга считают на ежегодных собраниях, слышны грустные речи:

«Опять нас на пять душ меньше стало, ребята! Так наша профессия понемногу совсем вымрет».

— Н-да, – говорит старый Крейцман, трутновский водяной, – уж нет того, что было! О-хо-хо-хо-хо, много тысяч лет прошло с тех пор, как вся Чехия была под водой, а человек – вернее, тьфу ты, водяной, ведь тогда людей еще не было, время было не то.. Ах, батюшки, на чем я остановился-то?

— На том, что вся Чехия была под водой, – помог ему гавловицкий водяной Зелинка.

— Ага, – сказал Крейцман. – Тогда, стало быть, вся Чехия была под водой, и Жалтман, и Красная гора, и Кракорка, и все остальные горы, и наш брат мог, ног не засушив, пройти себе прекрасно под водой хоть из Брно до самой Праги! Даже над горой Снежкой воды было на локоть.. Да, братцы, это было времечко!

— Было, было.. – сказал задумчиво ратиборжский водяной Кулда. – Тогда и мы, водяные, не были, такими отшельниками-пустынниками, как сейчас. И у нас были подводные города, построенные из водяных кирпичей, а мебель вся была выточена из жесткой воды, перины – из мягкой дождевой воды, и отапливались теплой водой, и не было ни дна, ни берегов, ни конца ни краю воде – только вода и мы.

— Да уж, – сказал Лишка, по прозвищу Леший, водяной из Жабоквакского болота. – А какая вода тогда была!

Ты мог ее резать, как масло, и шары из нее лепить, и нитки прясть, и проволоку из нее тянуть. Была она как сталь, как лен, и как стекло, и как перышко, густая, как сметана, а прочная, как дуб, а грела, как шуба. Все, все было сделано из воды. Что толковать, теперь разве такая вода! – И старый Лишка так сплюнул, что образовался глубокий омут.

— Да, была, да сплыла, – в раздумье произнес Крейцман. – Хороша была вода, словно еще и недавно, а вот была – да сплыла. И вдобавок была она совсем немая!

— Как же это? – удивился Зелинка, который был помоложе других водяных.

— Ну, немая, совсем не говорила, – начал рассказывать

Лишка-Леший. – Голоса у нее никакого не было. Такая была тихая и немая, как теперь бывает, когда замерзнет или когда выпадет снег. . И вот полночь, ничто не шелохнется, а кругом так тихо, такая тихая тишь, что прямо жутко: высунешь голову из воды и слушаешь, а сердце так и сжимается от этой страшной тишины. Так-то тихо было в ту пору, когда вода была еще немая.

— А как же, – спросил Зелинка (ему ведь было всего семь тысяч лет), – как же она потом перестала быть немой?

— Это случилось так, – сказал Лишка. – Мне это рассказывал мой прадедушка и говорил, что было это уже добрый миллион лет тому назад. . Так вот, жил-был в ту пору один водяной. . как его бишь звали? Ракосник не Ракосник. . Минаржик? Тоже нет. . Тампл? Нет, не Тампл..

Павлишек? Тоже нет. . Господи ты боже, как же его звали?

— Арион, – подсказал Крейцман.

— Арион! – подтвердил Лишка. – Вот, прямо уж на языке было, Арион его звали. И этот Арион имел, скажу я вам, такой дивный дар, такой талант ему был от бога даден, ну, такое дарование у него было, понятно? Он умел так красиво говорить и петь, что у тебя сердце то прыгало от радости, то плакало, когда он пел, – такой он был музыкант.

— Певец, – поправил Кулда.

— Музыкант или там певец, – продолжал Лишка, – но свое дело он знал, голубчики! Прадедушка говорил, что все ревмя ревели, когда он пел. Была у него, у того Ариона, в сердце великая боль. Никто не ведает какая. Никто не знает, что с ним приключилось. Но, должно быть, большое горе, раз он пел так прекрасно и так грустно. И вот, когда он под водой так пел и жаловался, дрожала каждая капелька воды, словно она слезинка. И в каждой капельке осталось что-то от его песни, пока эта песня пробивалась сквозь воду. Потому вода уже больше не немая. Она звучит, ноет, шепчет и лепечет, журчит и булькает, мурлычет и рокочет, шумит, звенит, ропщет и жалуется, стонет и воет, бурлит и ревет, плачет и гремит, вздыхает, стонет и смеется; то звучит, как серебряная арфа, то тренькает, как балалайка, то поет, как орган, то трубит, как охотничий рог, то говорит, как человек в радости или печали. С той поры разговаривает вода на всех языках на свете и рассказывает вещи, которых никто не понимает, – так они чудесны и прекрасны. А меньше всего понимают их люди.

Но покуда не появился Арион и не научил воду петь, была она совсем немая, как немо сейчас небо.

— Но небо в воду опустил не Арион, – сказал старый

Крейцман. – Было то уже позднее, при моем батюшке, –

вечная ему память! – и сделал это водяной Кваквакоакс, и все ради любви.

— Как это было? – спросил молодой Зелинка.

– Было это так. Кваквакоакс влюбился. Он увидел принцессу Куакуакунку и запылал к ней любовью, квак!

Куакуакунка была прекрасна. Представляете: золотистое лягушачье брюшко, и лягушечьи лапки, и лягушечий рот от уха до уха, и вся она была мокрая и холодная. Вот какая была красавица! Теперь уж таких нет. .

— А дальше что? – нетерпеливо спросил водяной Зелинка.

— Ну, что могло быть? Куакуакунка была прекрасна, но горда. Она только надувалась и говорила «квак». Кваквакоакс совсем обезумел от любви. «Если пойдешь за меня замуж, – сказал он ей, – я подарю тебе все, что только пожелаешь». И тут она ему сказала: «Тогда подари мне небесную синеву, квак!»

— И что же сделал Кваквакоакс? – спросил Зелинка.

— Что ему было делать? Он сидел под водой и жаловался: «Ква-ква, ква-ква, ква, ква-ква, ква!» А потом решил лишить себя жизни и потому бросился из воды в воздух, чтобы в нем утопиться, квак! Никто до него еще в воздух не бросался – Кваквакоакс был первым.

— И что же он сделал в воздухе?

— Ничего. Посмотрел вверх, а над ним было синее небо. Поглядел вниз, а под ним было тоже синее небо. Кваквакоакс ужасно удивился. Ведь тогда еще никто не знал, что небо отражается в воде. И когда Кваквакоакс увидел, что небесная синева уже в воде, он от удивления воскликнул «квак» и опять бросился в воду. А потом посадил

Куакуакунку себе на спину и вынырнул с ней на воздух.

Куакуакунка увидела в воде синее небо и от радости воскликнула: «Ква-ква!» Потому что, выходит, Кваквакоакс подарил ей небесную синеву.

— А что было дальше?

— Ничего. Жили потом оба очень счастливо, и народилось у них множество лягушат. И с той поры вылезают водяные иногда из воды, чтобы видеть, что и у них дома тоже есть небо. А когда кто-нибудь покидает свой дом,

кто бы он ни был, он оглядывается назад, как Кваквакоакс, и видит, что там, дома то есть, и есть настоящее небо. Самое настоящее, синее и прекрасное небо.

— А кто это доказал?

— Кваквакоакс.

— Да здравствует Кваквакоакс!

— И Куакуакунка!

В эту минуту шел мимо один человек и подумал: «Что это тут лягушки не вовремя расквакались?»

Поднял камень и кинул его в болото.

В воде что-то булькнуло, плюхнуло; полетели брызги высоко-высоко. И стало тихо: все водяные нырнули в воду и теперь только в будущем году соберутся на свою конференцию.

РАЗБОЙНИЧЬЯ СКАЗКА

Это было страшно давно, – так давно, что даже покойный старый Зелинка не помнил этого, а он помнит даже моего покойного толстяка-прадедушку. Так вот давнымдавно на горах Брендах хозяйничал славный злой разбойник Лотрандо, самый свирепый убийца, какого только видел свет, с двадцатью одним своим приспешником, пятьюдесятью ворами, тридцатью мошенниками и двумястами пособниками, контрабандистами и укрывателями. И устраивал этот самый Лотрандо засады на дорогах – либо в

Поржич, либо в Костелец, а то и в Гронов, так что, поедет в тех местах какой извозчик, купец, еврей или рыцарь на коне, Лотрандо сейчас на него накинется, гаркнет во все горло и обдерет как липку; и должен был еще радоваться тот бедняга, что Лотрандо не зарезал его, не застрелил либо на суку не повесил. Вот какой был злодей и варвар этот

Лотрандо!

Едет себе путник путем-дорогой, «но-но, н-но, пошел, пошел» – на лошадок покрикивает да о том, как бы повыгоднее товар свой в Трутнове продать, мыслью тешится.

Вот дорога лесом пошла, и начнет его страх перед разбойниками брать, – ну, он песенку веселую запоет, чтоб не думать об этом. Вдруг откуда ни возьмись – огромный детина, ни дать ни взять гора, – шире господина Шмейкала или господина Ягелека в плечах, да головы на две выше их, да бородатый такой, что и лица не видно. Встанет такой мужичище перед лошадью и заревет: «Кошелек или жизнь!» – да наставит на купца пистолет – толщиной что твоя мортира. Купец, понятно, деньги отдаст, а Лотрандо у него и телегу, и товар, и коня заберет, кафтан, штаны, сапоги с него стащит, да еще кнутом разочка два вытянет, чтоб легче бедняге домой бежалось. Говорю вам, прямо висельник был этот Лотрандо.

А как во всей округе других разбойников не было (был один возле Маршова, да против Лотрандо – просто марала), Лотрандово разбойничье предприятие преотлично шло, так что он очень скоро богаче иного рыцаря стал. И

вот, имея малого сыночка, стал старый разбойник соображать: «Отдам-ка я, мол, его в ученье, пускай оно хоть в несколько тысяч влетит, я это себе позволить могу. Пускай немецкому научится и французскому, всяческие там деликатности – «битшёйн82» и «же-вузем83» – говорить, и

82 прошу вас (от нем.: bitte schon).

на фортепьянах играть, и «косез» либо «кадрель» танцевать, с тарелки есть, в платок сморкаться, чин чином, как полагается. Я, дескать, хоть и простой разбойник, а сын мой не хуже графского воспитание получит. Как я сказал, так и будет!»

Сказано – сделано. Взял он маленького Лотрандо, посадил его перед собой на седло и поскакал в Броумов. Остановился там у ворот монастыря отцов бенедиктинцев, ссадил сыночка с коня и, громко бренча шпорами, – прямо к отцу настоятелю.

— Вот, ваше преподобие, – говорит грубым голосом, –

отдаю вам этого мальчонку на воспитание, чтобы вы его есть, сморкаться и танцевать научили, и «битшёйн» да «же-вузем» говорить, – словом, всему, что полагается знать и уметь кавалеру. И вот вам, – говорит, – на это дело мешок дукатов, луидоров, флоринов, пиастров, рупий, наполеондоров, дублонов, рублей, талеров, гиней, серебряных гривен и голландских золотых, и пистолей, и соверенов, чтоб он жил здесь у вас, как маленький принц.

Сказал, повернулся на каблуках и айда в лес, оставив маленького Лотрандо на попечение отцам бенедиктинцам.

И стал маленький Лотрандо учиться в ихней обители с молодыми принцами, графами и другими отпрысками богатых семей. И толстый отец Спиридон научил его говорить «битшёйн» и «горзамадинр84» по-немецки, а отец

Доминик вбил ему в голову всякие французские «трешарме85» и «сильвупле86», а отец Амедей научил его компли-

83 я вас люблю (от франц.: je vous aime).

84 ваш покорный слуга (от нем.: gehorsamer Diener) 85 я в восхищенье (от франц.: tres charme).

ментам, менуэтам и приятным манерам, а регент г-н Краупнер приучил сморкаться так, чтоб это звучало тонко, будто флейта, и нежно, будто свирель, а не трубить, как контрафагот, тромбон, иерихонская труба, корнет-апистон или автомобильная сирена, подобно старому Лотрандо. Словом, обучили его всем утонченнейшим правилам обращения и ухваткам, приличным настоящему кавалеру. И нужно признать, очень был молодой Лотрандо хорош в своем бархатном костюме с кружевным воротничком; он совсем забыл о том, что вырос в диких Брендских горах, в пещере, среди разбойников, и что отец его, старый грабитель и убийца Лотрандо, ходит в воловьей шкуре, пахнет лошадью и ест сырое мясо, хватая его прямо руками, как все разбойники.

Короче говоря, молодой Лотрандо украшался знаниями и изяществом, и как раз когда в том и другом высшей ступени достиг, вдруг у ворот Броумовской обители раздался топот копыт и косматый приспешник отца его, соскочив с коня, стал колотить в ворота, а потом, впущенный братом привратником, грубым голосом объявил, что приехал за молодым господином Лотрандо, что батюшка его, старый Лотрандо, при смерти и зовет к себе единственного своего сына, чтобы передать ему предприятие.

Тут молодой Лотрандо со слезами на глазах простился с достойными отцами бенедиктинцами, а равно и с знатными юношами, проходившими там курс наук, и поехал за приспешником на Бренды, размышляя о том, какое же предприятие хочет ему отказать отец, и в душе обещаясь

86 пожалуйста (от франц.: s'il vous plait).

вести это предприятие богобоязненно, благородно и с примерной учтивостью ко всем людям.

Вот приехали они на Бренды, и повел приспешник молодого хозяина к отцовскому смертному ложу. Лежал старый Лотрандо в огромной пещере, на груде сыромятных воловьих кож, накрытый лошадиной попоной.

— Ну что, Винцек, бездельник? – спросил он посланного. – Привез ты наконец моего малого?

— Дорогой отец, – воскликнул молодой Лотрандо, опускаясь перед ним на колени, – да хранит вас бог долгие годы на радость ближним и несказанную славу вашему потомству.

— Погоди, малец, – промолвил старый разбойник. –

Мне нынче отправляться в пекло и некогда мне с тобой канитель разводить. Рассчитывал я оставить тебе большое богатство, чтоб ты жил, не работая. Да – разрази его гром!

– понимаешь, парень? Больно для нашего ремесла скверные пришли времена!

— Ах, отец, – вздохнул молодой Лотрандо, – я не имел представления о том, что вы так больны.

— Ну да, – проворчал старик. – К тому же есть у меня злодеи, которые зубы на меня точат, и уж не мог я пускаться далеко отсюда. А соседних дорог купцы, прохвосты, избегать стали. Приспела самая пора дело мое кому помоложе в свои руки взять.

— Дорогой отец, – горячо промолвил юноша, – клянусь вам, призывая весь мир в свидетели, что буду продолжать ваше дело, ведя его честно, усердно и обращаясь со всеми как можно вежливей.

— Уж не знаю, как у тебя насчет вежливости получится,

– буркнул старик. – Я поступал так: резал только тех, кто сопротивлялся. А шапки, сынок, ни перед кем не ломал: это к нашему ремеслу, знаешь, как-то не подходит.

— А какое ваше ремесло, дорогой отец?

— Разбой, – ответил старый Лотрандо и помер.

И остался молодой Лотрандо один на свете, потрясенный до глубины души смертью батюшкиной, с одной стороны, и данной ему клятвой самому стать разбойником – с другой.

Через три дня пришел к нему косматый приспешник

Винцек и говорит, что им, мол, есть нечего: пора, дескать, заняться делом.

— Дорогой приспешник, – жалобно промолвил молодой Лотрандо, – неужели в самом деле так надо?

— А то как же? – отрубил Винцек. – Тут, сударик, не монастырь: сколько ни читай «Отче наш», никто фаршированного голубя не принесет. Хочешь есть, работай!

Взял молодой Лотрандо отличный пистолет, вскочил на коня и выехал на дорогу, – ну, примерно у Батневице.

Сел там в засаду и стал ждать, не проедет ли какой купец, которого можно ограбить. Глядь – и в самом деле: часу не прошло, как показался на дороге торговец красным товаром, – в Трутнов полотно везет.

Выехал молодой Лотрандо из укрытия и отвесил глубокий поклон. Удивился торговец, что такой красивый господин с ним здоровается, – ну, поклонился тоже со словами:

— Желаю долго здравствовать!

Лотрандо подъехал ближе, поклонился еще раз.

— Простите, – промолвил ласково. – Надеюсь, я вас не потревожил.

— Нисколько, – торговец в ответ. – Чем могу служить?

— Убедительно прошу вас, сударь, – продолжал Лотрандо, – не пугайтесь. Я разбойник, страшный Лотрандо с

Бренд.

А торговец был хитрый и ничуть не испугался.

— Батюшки, – воскликнул он. – Да мы с вами коллеги.

Ведь я тоже разбойник – кровавый Чепелка из Костельца.

Не слыхали?

— Не имел чести, – смущенно ответил Лотрандо. – Я

тут, многоуважаемый коллега, впервые. Принял предприятие от отца.

– Ага, – сказал господин Чепелка, – от старого Лотрандо с Бренд, да? Это старая разбойничья фирма, с хорошей репутацией. Очень солидное предприятие, господин Лотрандо. От души поздравляю. Но, знаете, я был закадычным другом вашего покойного батюшки. Мы с ним однажды как раз на этом самом месте встретились, и он мне сказал: «Знаешь, кровавый Чепелка? Мы с тобой соседи и товарищи по ремеслу. Давай разделимся по-хорошему: вот эта дорога – из Костельца на Трутново пускай будет твоя, ты грабь на ней один». Так он сказал, и мы ударили с ним по рукам, – понимаете?

— Ах, тысяча извинений! – учтиво ответил молодой

Лотрандо. – Я, право, не знал, что это ваша территория.

Очень сожалею, что на нее вторгся.

— О, это пустяки!.. – возразил хитрый Чепелка. – Но ваш батюшка сказал еще: «Знай, кровавый Чепелка: ежели я сам или кто из моих людей здесь объявимся, можешь взять у того пистолет, шляпу и кафтан, чтоб он помнил, что это твоя дорога». Вот что сказал старый удалец и на том дал мне руку.

— Если так, – ответил молодой Лотрандо, – я считаю своим долгом покорно просить вас принять от меня этот пистолет с инкрустацией, берет мой с настоящим страусовым пером и кафтан английского бархата – на память и в знак моего глубочайшего уважения, а равно сожаления о том, что я причинил вам такую неприятность.

— Ладно, – ответил Чепелка. – Давайте сюда. Я прощаю вас. Но чтобы вперед, сударь, этого больше не было.

Н-но, соколики! Мое почтение, господин Лотрандо.

— Счастливого пути, благородный и великодушный сударь мой! – крикнул ему вслед молодой Лотрандо и вернулся на Бренды не только без добычи, но и без своего собственного кафтана.

Приспешник Винцек жестоко его выбранил и дал ему строгий наказ в следующий раз зарезать и обобрать первого, кто встретится.

На другой день засел молодой Лотрандо со своей тонкой шпагой на дороге возле Збечника. Вскоре показался огромный воз товара.

Вышел молодой Лотрандо и крикнул возчику:

— Мне очень жаль, сударь, но я должен вас зарезать.

Будьте добры поскорей помолиться и приготовиться.

Упал на колени возчик, стал молиться, а сам думает, как бы из этой катавасии выпутаться. Раз прочел «Отче наш», другой раз – ничего путного в голову не приходит.

Десятый, двадцатый «Отче наш» – все то же.

— Ну как, сударь? – спросил молодой Лотрандо, напустив на себя суровости. – Приготовились вы к смерти?

— Какое! – ответил возчик, стуча зубами. – Ведь я –

страшный грешник, тридцать лет в церкви не был, богохульствовал, как нехристь, ругался, дулся в карты, грешил походя. Вот кабы мне в Полице исповедаться, может, господь бог и отпустил бы мне грехи мои, не вверг душу мою в огнь неугасимый. Знаете что? Я мигом в Полице съезжу, исповедуюсь – и обратно. И вы меня зарежете.

— Хорошо, – согласился Лотрандо. – Я пока посижу у вашего воза.

— Ладно – сказал возчик. – А вы одолжите мне, пожалуйста, свою лошадку, чтобы мне скорей вернуться.

Согласился и на это учтивый Лотрандо, и возчик сел на его лошадку, поехал в Полице. А молодой Лотрандо выпряг лошадей возчика и пустил их пастись на луг.

Но возчик этот был большой плут. Не поехал он в Полице исповедоваться, а завернул в ближайший трактир и рассказал там, что на дороге его дожидается разбойник.

Потом выпил как следует для храбрости и вместе с тремя половыми двинулся на Лотрандо. И они вчетвером здорово бедному Лотрандо шею накостыляли и прогнали его в горы, и воротился учтивый разбойник к себе в пещеру не только без денег, но и без своей собственной лошадки.

Третий раз выехал Лотрандо на дорогу в Наход и стал ждать добычи. Вдруг видит: ползет повозочка, холстиной завешенная, везет торговец в Наход на ярмарку сплошь одни пряничные сердца. Опять стал Лотрандо на дороге, кричит:

— Проезжий, сдавайся! Я – разбойник!

Так его научил косматый Винцек.

Остановился торговец, почесал себе затылок, приподнял холстину и, обращаясь внутрь, промолвил:

— Слышь, старуха, тут какой-то господин разбойник.

Откинулась холстина, и вылезает из повозки толстая старая тетка. Уперев руки в боки, она напустилась на молодого Лотрандо.

— Ах ты антихрист, архижулик, Бабинский87, бандит, Барнабаш, башибузук, черный цыган, черт, черномор, бездельник, бесстыжая рожа, Голиаф, идиот, Ирод, головорез, грубиян, грабитель, прохиндей, бродяга, брехло, – как ты смеешь так наскакивать на честных, порядочных людей?!

— Простите, сударыня, – сокрушенно прошептал Лотрандо. – Я не подозревал, что в повозке дама.

— Конечно, дама, – продолжала торговка, – да еще какая, ах ты Ирод, Иуда, Каин, крамольник, кретин, кровосос, лентяй, людоед, люцифер, Махмуд, морда, метла, мерзавец!

— Тысяча извинений, что испугал вас, сударыня, –

бормотал Лотрандо в полнейшей растерянности. – Трешарме, мадам, сильвупле, выражают глубочайшее сожаление, что. . что. .

— Убирайся, обормот! – не унималась почтенная дама.

– Ты – недоносок, нехристь, нетопырь, негодяй, невежа, зубр, пират, побируха, поганец, пугало, прохвост, рвач, разбойник, Ринальдо Ринальдини88, собака, стервец, сатана, ведьмак, висельник, шаромыжник, шкура, веред, вор, тиран, турок, татарин, тигр...

Молодой Лотрандо не стал слушать дальше, а пустился наутек и не остановился даже на Брендах: ему все каза-

87 Бабинский Вацлав (1796-1879) – легендарный чешский разбойник, герои многих романов «для народа» и ярмарочных песен.

88 Ринальдо Ринальдини – герой романа немецкого писателя Христиана Августа

Вульпиуса (1762-1827) «Ринальдо Ринальдини, предводитель разбойников» (1797).

лось, что ветер доносит до него что-то вроде: «урод, упырь, уголовник, убийца, зулус, зверюга, злой дух, злыдень, злющий злодей, злотвор, змий, хапуга. .»

И так – всякий раз. Возле Ратиборжице молодой разбойник напал на золотую карету, но в ней сидела ратиборжская принцесса; она была так прекрасна, что Лотрандо влюбился в нее и взял у нее только – да и то с ее согласия – надушенный платочек. Понятное дело, банда его на

Брендах от этого не стала сытей. В другой раз возле Суховршице напал он на мясника, ведшего в Упице корову на убой, и хотел его зарезать; но мясник просил передать двенадцати его сироткам то да се, – все такие жалостливые вещи, что Лотрандо заплакал и не только отпустил мясника вместе с коровой, а еще навязал ему двенадцать дукатов, чтобы тот каждому из своих ребят по дукату дал – на память о грозном Лотрандо. А мясник этот самый – такая шельма! – был старый холостяк и не то что двенадцати ребят, а кошки у него в доме не водилось.

Короче сказать, всякий раз, как Лотрандо собирался кого-нибудь убить или ограбить, учтивость и чувствительность его мешали ему, так что он не только ни у кого ничего не отнял, а, наоборот, и свое-то все роздал.

Ну, предприятие его совсем в упадок пришло. Приспешники, с косматым Винцеком во главе, разбежались, предпочтя жить и честно работать среди людей. Сам Винцек засыпкой на гроновскую мельницу поступил, ту самую, что до сих пор возле костела стоит. Остался молодой

Лотрандо один в своей разбойничьей пещере на Брендах; и стал он голодать, и не знал, что делать. Тут вспомнил он о настоятеле бенедиктинского монастыря в Броумове,

очень его любившем, и поехал к нему за советом, как быть.

Войдя к настоятелю, встал молодой Лотрандо перед ним на колени и, плача, объяснил ему, что поклялся отцу стать разбойником, но что, воспитанный в правилах учтивости и любезности, не может никого ни убить, ни ограбить – без согласия жертвы. Так что же, мол, ему теперь предпринять?

Отец настоятель в ответ двенадцать раз нюхнул табачку, двенадцать раз призадумался и наконец промолвил:

— Милый сын мой, хвалю тебя за то, что ты учтив и вежлив в обхождении. Но разбойником ты быть не можешь, – во-первых, потому что это смертный грех, а вовторых, потому что ты к этому не способен. Однако нельзя нарушать и данной батюшке клятвы. Поэтому и впредь останавливай проезжих, но с честными намерениями: арендуй место у заставы либо у переезда и сиди дожидайся; как увидишь – едет кто, выходи на дорогу и взимай два крейцера пошлины за проезд. Вот и все. При таком деле можно учтивым быть, как ты привык.

Написал отец настоятель окружному начальнику в

Трутуове письмо – с просьбой дать молодому Лотрандо место сборщика на одной из застав. Поехал Лотрандо с тем письмом к трутновскому начальнику и получил место на дороге в Залесье. Так сделался учтивый разбойник сборщиком на большой дороге, стал останавливать телеги и кареты, честно взимая с каждой два крейцера пошлины.

Как-то, через много-много лет, велел броумовский настоятель подать бричку и поехал в Упице навестить тамошнего приходского священника. При этом он заранее радовался, что встретит у заставы учтивого Лотрандо и узнает, как тот живет. И в самом деле, у заставы подошел к бричке бородатый человек – это был Лотрандо – и протянул руку, что- то ворча.

Отец настоятель стал доставать кошелек. Но, по причине некоторой тучности, вынужден был, чтобы дотянуться рукой до кармана брюк, другой рукой придерживать живот. И потому вынул кошелек не так быстро, как хотел.

Лотрандо сердито прикрикнул:

— Ну, скоро, что ли? Сколько нужно ждать двух монет?

— У меня нет крейцеров, – сказал отец настоятель, копаясь в мешочке. – Разменяйте мне, пожалуйста, милый, десятикрейцеровик.

— А, чтоб вам пусто было, – рассердился Лотрандо. –

Крейцеров нет, так куда вас черти носят? Выкладывайте два крейцера, а не то – заворачивай оглобли!

— Лотрандо, Лотрандо, – с укоризной промолвил отец настоятель, – ты не узнаешь меня? Где же твоя учтивость?

Растерялся Лотрандо: только тут в самом деле узнал он отца настоятеля. И забормотал что-то несуразное; но потом, опамятовавшись, сказал:

— Ваше преподобие, не удивляйтесь теперешней моей неучтивости. Кто же видел мытаря, мостного, таможенника либо судебного исполнителя, который бы не брюзжал?

— Твоя правда, – ответил отец настоятель. – Этого еще никто никогда не видел.

— Ну вот, – проворчал Лотрандо. – И поезжайте ко всем чертям!

Тут – конец сказке об учтивом разбойнике. Он уж, наверно, умер, но потомков его вы встретите во многих,

многих местах и узнаете их по той готовности, с какой они начинают нас ругать неизвестно за что. А этого не должно бы быть. .

БРОДЯЖЬЯ СКАЗКА

Так вот, жил-был один бедный человек. Звали-то его, собственно говоря, Франтишек Король, но так его называли только тогда, когда его забирал за бродяжничество стражник и вел в полицейский участок. Там его записывали в толстенную книгу и укладывали спать на нары, а утром опять выгоняли. Вот тогда-то полицейские его и называли «Франтишек Король», а остальные люди называли его совсем иначе: этот бродяга, бездельник, дармоед, оборванец, этот бездомный, этот лентяй, эта подозрительная личность; звали его пропащим, нищим, попрошайкой, типом, гольтепой, индивидом, субъектом, оборвышем, проходимцем и много еще всяких других имен ему давали.

Коли платили бы ему за каждое такое имя по кроне, давно мог бы он себе купить желтые ботинки, а может, даже и шляпу; но пока он себе не купил ничего, и было у него только то, что ему люди подавали.

Как видите, упомянутый Франтишек Король не пользовался особенно хорошей репутацией, да и на самом деле был он всего-навсего бродяжка, который только даром небо коптил и ничего другого не умел, как на кишках играть.

А знаете, как на кишках играют? Вот как: если у человека утром маковой росинки во рту не было, пообедал он вприглядку и вечером зубы на полку положил, то начинает у него от голода в животе бурчать; тогда и говорят, что он на кишках играет.

Франтишек Король так наловчился играть на кишках, что мог бы хоть концерты давать; была у него, что называется, музыкальная жилка. Правда, одна только жилка, –

где ему, бедняге, было мяса взять! Кинут ему кусок хлеба

– он его съест; обидное слово ему бросят – он и его проглотит, до того был голодный! А когда ничего не раздобудет, ляжет где-нибудь под забором, ночною тьмой укроется и попросит звездочки приглядеть, чтоб у него во сне никто шапку не украл.

Такой бродяга знает кое-что о жизни: знает, где его покормят, а где угостят только бранью; знает он, где есть злые собаки, которые на бродяжек точат зубы не хуже стражников. Но вот расскажу я вам об одном псе.. как бишь его звали?., ага, Фоксль. Сейчас уж он, бедный, на том свете. Так этот самый Фоксль служил в замке в Хиже89 и был такого странного нрава, что только увидит бродягу – визжит от радости, танцует вокруг него и провожает его прямехонько на барскую кухню. А вот если приедет в замок какой-нибудь важный барин – скажем, барон, граф, князь или хоть бы и пражский архиепископ, – так этот Фоксль залает на него как бешеный и непременно укусит, если кучер его не запрет в конюшне. . Как видите, и собаки бывают разные, так же как и люди.

Кстати, раз уж мы заговорили о собаках: знаете, ребята, почему собака машет хвостом?

Вот какая история. Сотворив мир, ходил создатель от одной божьей твари к другой и спрашивал у нее, хорошо

89 Хиже – Весной и летом 1917 г. К. Чапек был домашним воспитателем у графа

Лажанского в замке Хише в западной Чехии, название которого он здесь несколько изменил.

ли ей жить на свете, всем ли она довольна и тому подобное. Ну, стало быть, дошла очередь и до первого пса на свете. Создатель спросил его, всем ли он доволен и не нужно ли ему чего. Пес хотел покачать головой: мол, господь с вами, ничего мне не надо, но так как он в это же время прислушивался к чему-то ужасно интересному, то ошибся и замахал хвостом. С той поры собака машет хвостом, хотя прочие звери – скажем, конь и корова – умеют кивать головой, как человек. Только свинья не умеет ни качать, ни кивать головой, а все потому, что, когда и ее создатель спросил, всем ли она на белом свете довольна, она продолжала копать рылом землю, искать желуди и только нетерпеливо затрясла хвостиком, словно хотела сказать: «Пардон, минуточку, сейчас мне как раз некогда».

С той поры свинья так все время и трясет хвостиком, и в наказание хвостик ее и доныне едят с горчицей и хреном, чтобы ее и после смерти пощипывало. Так уж оно ведется с сотворения мира. .

Но ведь я не об этом собирался сегодня рассказывать, а о том бродяжке, которого звали Франтишек Король. Ну-с, наш бродяга обошел почти весь белый свет; побывал даже и в Трутнове и Кралове Градце, и в Скалице, а под конец даже и в Водолове, и в Маршове, и в других далеких краях.. Одно время нанялся он к моему дедушке в Жернове90, но, сами понимаете, бродяга есть бродяга; вскоре собрал он свою котомку и побрел опять дальше не то в Старкоче, не то еще куда-то па край света, и опять его и след простыл, – такой уж у него был непоседливый нрав.

90 . .к моему дедушке в Жернове.. – Дед К. Чапека по отцовской линии Иозеф Антонин Чапек (1824-1907) был крестьянином в село Жернов близ города Ческа Скалице.

Я уже вам говорил, что люди его звали бродягой, непутевым и по-всякому, и иные его называли даже воришкой, жуликом или разбойником, но они его понапрасну обижали: Франтишек Король никогда ни у кого ничего не взял, не украл и не стащил. Уж поверьте мне, и нитки не стянул! Именно потому, что был он такой честный, попал он в конце концов в большую честь. Вот как раз об этом я и хотел вам рассказать.

Стоял однажды этот бродяжка Франтишек на перекрестке возле Подместечка и думал: то ли ему пойти к Вичекам попросить булку, то ли к старому пану Проузе91 – попросить рогалик. А тут идет мимо него какой-то господин в котелке, с виду, ни дать ни взять, – иностранный турист, важный-преважный, с чемоданчиком в руке. Вдруг подул ветер, сорвал с головы у этого пана котелок и покатил его по дороге.

— Подержи-ка минутку, братец, – крикнул господин и сунул бродяге Франтишеку свой чемодан.

Не успел Франтишек и рта раскрыть, как тот уже мчался за котелком так, что пыль столбом!

Стоит, значит, Франтишек Король с чемоданчиком в руке и ждет, когда хозяин вернется. Ждет полчаса, ждет час, а хозяина все нет и нет. Франтишек боится и за хлебом сбегать – как бы с незнакомцем не разминуться, когда тот вернется за чемоданом. Ждет он два часа, ждет три, а чтобы не скучать, на кишках играет.

Нет того человека и нет, а уж ночь наступает. На небе мерцают звездочки. Весь городок спит, свернувшись, как

91 . .к старому пану Проузе.. – Проуза – владелец бакалейной лавочки в Упице, на той же улице, где стоял дом родителей К. Чапека.

кошка на печке, и только что не мурлычет – так ему сладко спится, а бедный бродяжка Франтишек все стоит столбом, зябнет, смотрит на звезды и ждет, когда же тот незнакомец воротится.

Как раз пробило полночь, когда услышал он страшный голос:

— Что вы тут делаете?

— Жду одного незнакомого человека, – сказал Франтишек.

— А что у вас в руке? – допытывался страшный голос.

Это чемоданчик того человека,

—

– говорит бродяга. –

Он мне его велел подержать, пока вернется.

А где тот человек?

—

– спросил в третий раз страшный голос.

Он побежал шляпу свою догонять,

—

– отвечает Франтишек.

Ого

—

-го! – сказал грозный голос. – Это подозрительно.

Следуйте за мной!

Да как же?

—

– попытался возражать бродяга. – Я тут должен дожидаться.

Именем закона вы арестованы!

—

– прогремел грозный голос, и тут только Франтишек Король понял, что это сам пан Боура, стражник, и что спорить не приходится.

Почесал он в затылке, вздохнул и пошел с паном Боурой в участок. Там его записали в толстую книгу и заперли в холодную, да и чемоданчик убрали до тех пор, когда придет пан судья.

Утром привели бродягу пред лицо пана судьи. А был это, дай бог памяти, пан советник Шульц. Теперь уж он тоже в том краю, где нет ни печали, ни воздыхания.

Ах ты бездельник, негодник, дармоед,

—

– сказал судья,

– ты опять тут? Ведь и месяца не прошло, как мы тебя засадили за бродяжничество! Господи, ну и беда мне с тобой, братец! Так за что же тебя забрали? За то, что бродил? Да нет, пан судья,

—

– отвечает бродяга Франтишек, –

теперь меня забрал пан Боура за то, что я стоял на месте.

Ну вот видишь, бродяга ты этакий,

—

– говорит пан судья, – зачем же ты стоял? Если бы не стоял, тебя бы не забрали! Но я слышал, что у тебя нашли какой-то чемоданчик? Правда это?

Простите, ваша милость,

—

– говорит бродяга, – этот чемоданчик дал мне один незнакомый человек.

Хо

—

-хо! – воскликнул пан судья. – Знаю я этого незнакомого человека! Когда ваш брат что-нибудь стащит, вы всегда говорите, что вам это дал какой-то незнакомый человек. Нас, братец, на мякине не проведешь! А что там в чемоданчике?

Провалиться мне на этом месте, не знаю!

—

– сказал бродяга Франтишек.

Ах ты проходимец!

—

– говорит пан судья. – Так мы сейчас сами посмотрим!

Открыл пан судья чемоданчик да так и подскочил от удивления. Чемодан был битком набит деньгами. И когда судья их сосчитал, оказалось, там был один миллион триста шестьдесят семь тысяч восемьсот пятнадцать крон девяносто два геллера и сверх того зубная щетка!

— Прах тебя возьми, – закричал пан судья, – где ты это, любезный, украл?

— Помилуйте, пан судья! – отвечает Франтишек Король. – Мне дал подержать чемоданчик один незнакомый человек, который погнался за шляпой, которую с него ветром сорвало.

— Ах ты мошенник! – завопил пан судья. – Ты думаешь, мы тебе поверим? Хотел бы я видеть, кто это доверит такому оборванцу, как ты, один миллион триста шестьдесят семь тысяч восемьсот пятнадцать крон девяносто два геллера и сверх того еще зубную щетку!. Марш в холодную! Будь покоен, мы выясним, у кого ты украл чемодан.

Так-то случилось, что заперли беднягу Франтишека в холодную на долгий-долгий срок.

Прошла зима, и весна миновала, а все еще не нашли никого, кто бы объявил о пропаже этих денег, и вот пан советник Шульц, и пан стражник Боура, и остальные паны в суде и полиции стали уже думать, что Франтишек Король, бродяга без определенных занятий и без постоянного местожительства, неоднократно привлекавшийся к судебной ответственности и вообще голь перекатная, где-то убил и закопал неизвестного человека и похитил у него чемодан с деньгами.

Итак, когда прошел ровно год и один день, снова предстал Франтишек Король перед судом по обвинению в убийстве неизвестного человека и похищении одного миллиона трехсот шестидесяти семи тысяч восьмисот пятнадцати крон девяноста двух геллеров и сверх того зубной щетки.

Ай-ай-ай, беда, ребята, – за такое дело полагается веревка!

— Эй ты, негодяй, злодей, грабитель, – говорит пан судья обвиняемому, – признавайся-ка лучше во всем: где ты того господина убил и закопал? Тебе будет легче висеть, если признаешься.

— Да ведь я ж его не убивал! – защищался бедняга

Франтишек. – Он только погнался за той шляпой, как его и след простыл. Летел он, как портной на ярмарку, а чемодан этот он сам мне сунул в руку.

— Ну-с, – вздохнул пан судья, – если ты так этого хочешь, повесим тебя и без признания.. Пан Боура, ну-ка, с божьей помощью, повесьте этого закоренелого злодея!

Не успел он договорить, как распахнулись двери, и в них показался какой-то незнакомый человек, запыхавшийся и весь в пыли.

— Нашелся наконец! – выпалил он.

— Кто нашелся? – спросил пан судья строгим голосом.

— Да котелок! – сказал незнакомец. – Ну и кутерьма была, люди добрые!. Представляете, иду я с год тому назад по дороге возле Подместечка, и вдруг у меня от ветра с головы котелок слетел. Я кидаю свой чемоданчик неведомо кому и – фью! – мчусь за котелком. А котелок, негодяй этакий, катится по мосту к Сыхрову92, от Сыхрова – к Залесью, оттуда – в Ртыню, через Костелец – к Збечнику, через весь Тронов – к Находу, а оттуда – к границе. Я все за ним, уж вот-вот бы его поймал, но на границе меня таможенник задержал, – куда, мол, я так бегу. Я говорю, что дело в шляпе, мол. Пока я ему это растолковал, котелка и след простыл. Ну, переночевал я там и утром опять пустился как угорелый за котелком в Левин и Худобу, где еще эта вонючая вода..

92 Сыхров – промышленная окраина города Упице.

— Погодите, – перебил его пан судья. – Тут суд идет, а не какая-нибудь лекция по географии!

— Так я вам расскажу совсем коротенько, – сказал незнакомец. – В Худобе узнаю, что котелок мой там выпил стакан воды, купил себе тросточку, а потом сел в поезд и поехал в Свиднице. Ну, разумеется, я еду за ним. В Свиднице этот мошенник котелок переночевал в гостинице, ни копейки по счету не заплатил и опять уехал неизвестно куда. Навожу справки и выясняю, что он разгуливает по

Кракову и – чтоб ему ни дна ни покрышки! – собирается там жениться на одной вдове. Пришлось ехать за ним в

Краков.

— А почему вы за ним так гонялись? – спросил пан судья.

— Ну, – сказал незнакомец, – котелок был еще совсем как новый, а кроме того, я засунул под ленту обратный билет от Сватоневиц до Старкоче. Билет-то этот мне и нужен был, пан советник!

— А-а, – сказал пан судья, – тогда понятно.

— А как же, – сказал незнакомец. – Не покупать же мне билет второй раз!. Да, так где я остановился? Ага, еду в

Краков. Ладно! Приезжаю я, значит, туда, а котелок – ну не негодяй ли? – укатил первым классом в Варшаву, выдает там себя за дипломата.

— Да ведь это же мошенничество! – воскликнул пан судья.

— Я так и заявил полиции, – продолжал незнакомец, –

и телеграфировал в Варшаву, чтобы его задержали. Но, оказывается, мой котелок купил себе шубу – дело шло уже к зиме, – отрастил усы и уехал на восток. Я, само собой разумеется, – за ним. А он в Оренбурге сел на поезд и поехал в Омск, через всю Сибирь! Я – за ним. В Иркутске он потерялся. Наконец я его нагнал в Благовещенске, но он, пройдоха, и там улизнул от меня и покатился по всей

Маньчжурии к самому Китайскому морю. На берегу моря я его настиг – воды-то он боялся.

— Там вы его и сцапали? – спросил паи судья.

— Где там! – сказал незнакомец. – Я уже бежал к нему по берегу моря, но в эту самую минуту ветер переменился, и котелок покатился опять на запад. Я – за ним. И так, представляете, гоняли мы по всему Китаю, потом по всему

Туркестану то пешком, то в паланкине, то на лошадях, то на верблюдах, пока наконец в Ташкенте он не сел в поезд и не поехал опять в Оренбург. Оттуда – в Харьков, в Одессу, а там в Венгрию, потом повернул на Оломоуц, Чешский Тршебов, на Тыниште и, наконец, опять сюда. И тут я его пять минут назад поймал на площади, когда он собирался идти в трактир. Фаршированного перцу ему, видите ли, захотелось!. Вот он, голубчик!

С этими словами показал он свой котелок. Вид у него, правда, был сильно потрепанный, но, в общем, никто бы не сказал, что он такой отчаянный гуляка.

— А теперь поглядим, – воскликнул незнакомец, – цел ли мой билет из Сватоневиц в Старкоче!

Он отогнул ленту и достал билет.

— Тут! – крикнул он победоносно. – Ну-с, теперь, значит, бесплатно поеду в Старкоче.

— Милый вы мой, – сказал пан судья, – а ведь билет-то ваш уже пропал!

— Как – пропал?! – ахнул незнакомец.

— Ну, ведь обратный билет действителен только трое суток, а вашему целый год и день. Так что, милейший, он уже недействителен.

— Тьфу ты пропасть, – сказал незнакомец, – мне это и в голову не пришло! Теперь придется покупать новый билет, а в кармане ни гроша.. – Незнакомец почесал в затылке. – Да погодите, ведь я же дал подержать свой чемоданишко с деньгами какому-то человеку, когда погнался за котелком!

— Сколько там было денег? – быстро спросил пан судья.

— Если не ошибаюсь, – ответил незнакомец, – было там один миллион триста шестьдесят семь тысяч восемьсот пятнадцать крон девяносто два геллера и, кроме того, зубная щетка.

— Точка-в-точку! – подтвердил пан судья. – Так вот, чемоданчик у нас, со всеми деньгами и с зубной щеткой. А

вот стоит тот человек, которому вы дали подержать свой чемоданчик. Зовут его Франтишек Король, и, признаться, я, а также пан Боура осудили его на смерть за то, что он вас ограбил и убил.

— Да что вы! – сказал незнакомец. – Так вы его, беднягу, забрали? Ну ладно, хоть деньги остались целы, а то бы он их прогулял!

Тут пан судья поднялся и торжественно произнес:

— Судом установлено, что Франтишек Король не украл, не похитил, не присвоил, не стащил, а равно и не свистнул из оставленных у него денег ни копейки, ни гроша, ни полушки, то есть ни капли, ни пылинки и ни крошки, хотя, как потом выяснилось, не имел сам денег ни на хлеб, ни на калач, ни на бублик, ни на сайку, ни равным образом на плюшку, сухарь или иную пищу или снедь, называемую также хлебобулочными изделиями, по-латыни cerealia. В силу изложенного суд объявляет, что Король

Франтишек невиновен в убийстве или человекоубийстве, по-латыни homicide, невиновен в убиении, умерщвлении, покушении на жизнь, грабеже, насилии, краже и вообще в темных делишках. Наоборот, он день и ночь стоял как вкопанный на одном месте, дабы честно и благородно возвратить владельцу один миллион триста шестьдесят семь тысяч восемьсот пятнадцать крон девяносто два геллера и зубную щетку. Вследствие вышеизложенного объявляю его свободным и оправданным от подозрения, аминь..

Черт побери, ребята, здорово у меня язык подвешен, а?

— Лихо, лихо! – сказал незнакомец. – Теперь надо бы дать слово этому честному бродяге.

— А что я могу сказать? – скромно произнес Франтишек Король. – Сроду не брал чужого, даже яблока упавшего не взял! Такой уж у меня характер.

— Ну, братец, – объявил незнакомец, – тогда ты среди бродяг и всех прочих людей просто белая ворона.

— И я то же скажу! – добавил пан стражник Боура, который, как вы, конечно, заметили, до этой минуты не раскрыл рта.

Так-то вот и вышел Франтишек Король вновь на свободу; а в награду за его честность дал ему тот незнакомец столько денег, чтобы мог Франтишек купить дом, в дом –

стол, на стол – тарелку, а на тарелку – порцию жареной колбасы.

Но так как у Франтишека Короля карман был дырявый, деньги эти он потерял и опять остался ни с чем. И снова он пошел по свету куда глаза глядят, а по дороге играл на кишках и все думал, почему это его назвали белой вороной. На ночь забрался он в пустую сторожку и уснул как сурок, а когда поутру высунул голову наружу, светило солнце, весь мир умывался свежей росой, а на заборе серед сторожкой сидела – кто бы вы думали? – БЕЛАЯ ВО-

РОНА. Франтишек сроду не видал белых ворон и так на нее загляделся, что и дышать позабыл. Была она вся белая, как свежевыпавший снег; глаза у нее были красные, как рубины, а ножки розовые; она чистила себе перышки клювом. Заметив Франтишека, она расправила крылья, словно собираясь улететь, но осталась на месте и недоверчиво поглядывала рубиновым глазом на всклокоченную голову бродяги.

— Эй, ты, – вдруг заговорила она, – не будешь камнями кидаться?

— Не буду, – сказал Франтишек и тут только удивился, что ворона говорит. – Батюшки, да ты, никак, говорить умеешь?

— Подумаешь, велика важность! – сказала ворона. –

Мы, белые вороны, все умеем говорить. Это серые вороны каркают, а я все, что хочешь, скажу.

— Да брось ты! – удивлялся Франтишек. – Ну, скажи хотя бы «кран».

— Кран, – сказала ворона.

— Тогда скажи «град», – потребовала Франтишек.

— Град, – повторила ворона. – Ну, теперь видишь, что я умею говорить? Мы, белые вороны, это тебе не ктонибудь. Обыкновенная ворона умеет считать только до пяти, а белая ворона.. до семи! Смотри сам: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь! А ты до скольких умеешь считать?

— Ну, хотя бы и до десяти, – сказал Франтишек.

— Да брось ты! Покажи.

— Ну, хоть так: девять ремесел, десятая – нужда!

— Батюшки, – закричала белая ворона, – ты, видно, птица не простая! Мы, белые вороны, тоже не простые птицы. Видал, наверно, в церквах нарисованы такие большие птицы с белыми гусиными крыльями и человеческими клювами?

— А-а, – сказал Франтишек, – это ты про ангелов?

— Да, – сказала ворона. – Понимаешь, это, по сути дела, белые вороны, только мало кто их видел. Нас, милый мой, очень мало.

— Сказать тебе по правде, – отвечал Франтишек, – я ведь тоже белая ворона.

— Ну, – протянула белая ворона недоверчиво, – не очень-то ты белый! А откуда ты знаешь, что ты белая ворона?

— Вчера мне это сказал пан советник Шульц из суда, и один незнакомый пан, и пан стражник Боура.

— Скажи пожалуйста! – удивилась белая ворона. – А

как тебя звать?

— Звать меня просто Франтишек Король, – ответил бродяга застенчиво.

— Король? Ты – король? – воскликнула ворона. – Хватит врать! Таких оборванных королей не бывает.

— Хочешь – верь, хочешь – нет, – сказал бродяга, – а я правда Король.

— А в какой земле ты король? – спросила ворона.

— Да повсюду. Тут я Король, и в Скалице Король, да и в Трутнове тоже.

— А в аглицкой земле?

— И в аглицкой тоже был бы Королём.

— А вот уж во Франции не будешь!

— И во Франции тоже. Всюду я буду Король Франтишек.

— Так не может быть, – не верила ворона. – Скажи:

«Лопни мои глаза».

— Лопни мои глаза, – поклялся Франтишек.

— Скажи: «Провалиться мне на этом месте», – потребовала белая ворона.

— Да провалиться мне на этом месте, если вру! – сказал

Франтишек. – Пусть у меня язык отсохнет. .

— Ну, хватит, верю, – перебила его белая ворона. – А у белых ворон тоже можешь быть королем?

— И у белых ворон, – заверил ее Франтишек, – был бы

Франтишеком Королем.

— Погоди-ка, – проговорила ворона, – как раз сегодня у нас на Кракорке слет, где мы будем выбирать короля всех ворон. Вороньим королем всегда бывает белая ворона. А раз ты белая ворона, да еще и везде король, то, может, мы тебя и выберем. Знаешь что, ты тут подожди до обеда, а я в обед прилечу рассказать, как прошли выборы.

— Ну что ж, подожду, – согласился Франтишек Король.

Белая ворона расправила белые крылья, и – фрр! –

только ее и видели. Она полетела на Кракорку.

Стал тут Франтишек ждать и греться на солнышке.

Как вы знаете, ребята, выборы – дело болтливое; вот и белые вороны на Кракорке долго-долго спорили, судили и рядили и все не могли договориться, пока наконец на

Сыхровской фабрике не прогудел гудок на обед. Только тут вороны стали выбирать короля и в конце концов единодушно выбрали королем всех ворон Короля Франтишека. Но Франтишеку Королю невмоготу было ждать, а того пуще – терпеть голод. В обед он поднялся и отправился в

Тронов, к моему дедушке-мельнику, за краюшкой ароматного, свежего хлеба.

И когда белая ворона прилетела сообщить ему, что он избран королем, он был уже далеко, за горами и долами.

Загоревали вороны, что у них пропал король, и белые вороны повелели серым облететь хоть весь свет, но во что бы то ни стало отыскать его, привести и посадить на вороний трон, что стоит в лесу на Кракорке.

С той поры летают вороны по свету и все время кричат: «Карроль! Карроль! Карр! Карр!»

А особенно зимой, когда они соберутся большой стаей, бывает, что вдруг все сразу вспомнят про короля, снимутся с места и полетят над полями и лесами, крича:

«Карроль! Карроль! Карр! Карр!»

БОЛЬШАЯ ПОЛИЦЕЙСКАЯ СКАЗКА

Вы, конечно, ребята, и сами знаете, что в каждом полицейском участке всю ночь дежурят несколько полицейских на тот случай, если что-нибудь стрясется: скажем, к кому-нибудь разбойники полезут или просто злые люди захотят кого обидеть. Вот затем-то и не спят полицейские всю ночь напролет; одни сидят в дежурке, а другие – их называют патрулями – ходят дозором но улицам и присматривают за разбойниками, воришками, привидениями и прочей нечистью.

А когда у этих патрульных ноги заболят, они возвращаются в дежурку, а на смену им идут другие. Так продолжается до самого утра, а чтобы не скучать в дежурке, курят они там трубки и рассказывают друг другу, где что интересное видели.

Вот однажды сидели полицейские, покуривали и беседовали, и тут вернулся один патрульный, как бишь его..

ага, пан Халабурд, и говорит:

— Здорово, ребята! Докладываю, что у меня уже ноги заболели!

— Сядь, посиди, – приказал ему старший дежурный, –

вместо тебя пойдет в обход пан Голас. А ты нам расскажи, что нового на твоем участке и какие были происшествия.

— Сегодня ночью ничего особенного не случилось, –

говорит Халабурд. – На Штепаньской улице подрались две кошки, так я их именем закона разогнал и сделал предупреждение. Потом на Житной улице вызвал пожарных с лестницей, чтобы водворили воробьишку в гнездо. Родителям его тоже сделано предупреждение, что надо лучше смотреть за детьми. А потом, когда шел я вниз по Ячной улице, кто-то дернул меня за штаны. Гляжу, а это домовой. Знаете, тот усатый, с Карловой площади.

— Который? – спросил старший дежурный. – Там их несколько живет: Мыльноусик, Курьяножка, Квачек, по прозвищу Трубка, Карапуз, Пумпрдлик, Шмидркал, Падрголец и Тинтера – он недавно туда переселился.

— Домовой, дернувший меня за брюки, – отвечал Халабурд, – был Падрголец, проживающий на той, знаете, старой вербе.

— А-а! – сказал старший дежурный. – Это, ребята, очень, очень порядочный домовой. Когда на Карловой площади что-нибудь потеряют – ну, там, колечко, мячик, абрикос или хоть леденец, – он всегда принесет и сдаст постовому, как полагается приличному человеку. Ну, ну, рассказывай.

— И вот этот Падрголец, – продолжал Халабурд, – мне говорит:

«Пан дежурный, я не могу домой попасть! В мою квартиру на вербе забралась белка и меня не впускает!»

Я вытащил саблю, пошел с Падргольцем к его вербе и приказал белке именем закона впредь не допускать таких действий, проступков и преступлений, как нарушение общественного порядка, насилие и самоуправство, и предложил ей немедленно покинуть помещение.

Белка на это ответила:

«После дождичка!»

Тогда я снял пояс и плащ и залез на вербу. Когда я добрался до дупла, в котором проживает пан Падрголец, упомянутая белка начала плакать:

«Пан начальник, пожалуйста, не забирайте меня! Я тут у пана Падргольца только от дождя спряталась, у меня в квартире потолок протекает. .»

«Никаких разговоров, сударыня, – говорю я ей, – собирайте свои орешки или что там у вас есть и немедленно очистите квартиру пана Падргольца! И если еще хоть раз будете замечены в том, что самоуправно, насилием или хитростью, без разрешения и согласия вторглись в чужое жилище, – я вызову подкрепление, мы вас окружим, арестуем и связанную отправим в полицейский комиссариат!

Понятно?»

Вот, братцы, и все, что я нынешней ночью видел.

— А я вот еще в жизни ни одного домового ни разу не видал, – подал голос дежурный Бамбас. – Я до сих пор-то в Дейвицах служил, а там, в этих новых домах, никаких таких привидений, сказочных существ или, как это говорится, сверхъестественных явлений не наблюдается.

— Тут их полным-полно, – сказал старший дежурный. –

А раньше сколько их было, ого-го! Например, у Шитковской плотины испокон веков водяной проживает. С ним, правда, полиции никогда дела иметь не приходилось, вполне приличный был водяной. Вот Либеньский водяной

– тот старый греховодник, а Шитковский был очень порядочный парень! Управление пражского водопровода даже назначило его главным городским водяным и платило жалованье. Этот Шитковский водяной наблюдал за Влтавой, чтобы не высыхала. И наводнений он не устраивал. Наводнения делали водяные с верхней Влтавы – ну, там Выдерский, Крумловский и Звиковский. Но Либеньский водяной из зависти подговорил его, чтобы он потребовал за свою работу от магистрата чин и должность советника; а в магистрате ему отказали – говорят, высшего образования у него нет, тут Шитковский водяной обиделся и переехал в Дрезден. Теперь там воду гонит. Ни для кого ведь не секрет, что в Германии все водяные на Эльбе – сплошь чехи! А у Шитковской плотины с тех пор водяного не осталось. Потому-то в Праге иногда не хватает воды..

А на Карловой площади танцевали по ночам Светилки.

Но поскольку это было неприлично и люди их боялись, управление городского хозяйства заключило с ними договор, что они переселятся в парк и там служащий газовой компании будет их вечером зажигать, а утром гасить. Но когда началась война, этого служащего призвали в армию, и так дело со Светилками забылось.

А уж насчет русалок, так их в одной Стромовке93 было семнадцать хвостов; но из них три ушли в балет, одна подалась в кино, а одна вышла за какого-то железнодорожника из Стршешовиц94.

Всего зарегистрированных в полиции домовых и гномов, прикрепленных к общественным зданиям, монастырям, паркам и библиотекам, в Праге насчитывается триста сорок шесть штук, не считая домовых в частных домах, о которых точных сведений не имеется. Привидений в Праге была уйма, но теперь с ними покончено, поскольку научно доказано, что никаких привидений не бывает. Только на Малой Стране95 кое-кто до сих пор тайно и незаконно держит на чердаках одно-два привидения, как мне тут рассказывал коллега из малостранского полицейского комиссариата. Вот, насколько мне известно, и все.

— Не считая того дракона, или, как его, змея, – подал голос стражник Кубат, – которого убили на Жижкове96.

— Жижков? – произнес старший. – Это не мой район.

Отроду там не дежурил. Потому, наверно, и не слыхал о драконе.

93 Стромовка – парк в Праге.

94 Стршешовице – пражское предместье.

95 Мала Страна – пражский район.

96 Жижков – рабочий район Праги.

— А я в этом деле лично участвовал, – сказал стражник

Кубат. – Правда, вообще расследовал дело и вел операцию коллега Вокоун. Давненько уж это все было. Так вот, однажды вечером говорит этому Вокоуну одна старая тетка

– была это пани Часткова; она сигаретами торговала, но, по сути дела, была она, должен я вам сказать, ведьмой, колдуньей, или, вернее, вещуньей. Словом, говорит эта пани Часткова, что она нагадала на картах, будто дракон

Гульдаборд держит в полоне прекрасную деву, которую он похитил у родителей, а дева эта, мол, мурцианская принцесса. «Мурцианская или не мурцианская, – сказал на это коллега Вокоун, – а дракон должен девчонку вернуть родителям, иначе с ним будет поступлено согласно уставу, инструкциям и наставлениям, а также служебным предписаниям!» Сказал так, опоясал себя казенной саблей – и марш искать дракона. Всякий, понятно, так сделал бы на его месте.

— Еще бы! – сказал стражник Бамбас. – Но у меня ни в

Дейвицах, ни в Стршешовицах никаких драконов не наблюдалось. Ну, дальше.

— И вот, значит, коллега Вокоун, – продолжал Кубат, –

захватив холодное оружие, отправился, значит, прямо ночью к Еврейским печам97. И, провалиться мне, вдруг слышит: в одной яме или там пещере кто-то жутким басом разговаривает. Посветил он служебным фонариком и видит: сидит в пещере страшный дракон с семью головами; и все эти головы сразу разговаривают, спрашивают, отве-

97 Еврейские печи – пустошь на окраине Праги, место отдыха жижковской бедноты.

чают, а некоторые даже ругаются! Сами знаете, у этих драконов нет никаких манер, а уж если есть, то только самые скверные. А в углу пещеры, и правда, рыдает прекрасная дева, затыкая себе уши, чтобы не слышать, как драконьи головы говорят все сразу басом.

— Эй вы, гражданин, – обратился коллега Вокоун к дракону – вежливо, но с официальной строгостью, –

предъявите документы! Есть у вас какие-нибудь бумаги: служебное удостоверение, паспорт, удостоверение личности, справка с места работы или иные документы?

Тут одна драконья голова захохотала, вторая стала богохульствовать, третья сквернословить, четвертая бранилась, пятая дразнилась, шестая гримасничала, а седьмая показала Вокоуну язык.

Но коллега Вокоун не растерялся и громко закричал:

— Именем закона, собирайтесь и идемте немедленно со мной в полицию! И вы, девушка, тоже!

— Ишь чего захотел! – закричала одна из драконьих голов. – Да знаешь, ли ты, мошка человечья, кто я такой?

Я – дракон Гульдаборд!

— Гульдаборд с Гранадских гор! – прорычала вторая голова.

— Именуемый также Великим мульгаценским змеем! –

добавила третья.

— И я тебя проглочу! – рявкнула четвертая. – Как малину!

— Разорву тебя в клочки, разотру в порошок, разобью вдребезги и вдобавок дух из тебя вышибу! – загремела пятая.

— И голову тебе сверну! – проворчала шестая.

— Мокрого места от тебя не останется! – добавила седьмая страшным голосом.

Как, по-вашему, ребята, что сделал тут коллега Вокоун? Думаете, испугался? Не тут-то было! Когда он увидел, что добром ничего не выходит, взял он свою полицейскую дубинку и изо всей силы стукнул по всем драконьим башкам, а сила у него немалая.

— Ах, батюшки! – сказала первая голова. – А ведь неплохо!

— У меня как раз темя чесалось, – добавила вторая.

— А меня мошка в затылок кусала, – фыркнула третья.

— Миленький, – сказала четвертая, – пощекочи меня еще своей палочкой!

— Только посильней, – посоветовала пятая, – а то я не чувствую!

— И левее, – потребовала шестая, – у меня там страшно чешется!

— Для меня твой прутик слишком тонкий, – заявила седьмая. – У тебя там ничего покрепче нет?

Тут Вокоун вытащил саблю и семь раз рубанул по драконьим головам – чешуя на них так и забренчала.

— Так уж немного получше, – сказала первая драконья голова.

— По крайней мере, одной блохе ухо отрубил, – обрадовалась вторая, – у меня ведь блохи стальные!

— А у меня вытащил тот волосок, который меня так щекотал, – говорит третья.

— А мне прыщик сковырнул, – похвалилась четвертая.

— Этим гребешком можешь меня каждый день причесывать! – буркнула пятая.

— А я этой пушинки и не заметила, – сообщила шестая.

— Золотко мое, – сказала седьмая голова, – погладь меня еще разочек!

Тут Вокоун вытащил свой казенный револьвер и пустил по пуле в каждую драконью голову.

— Проклятье! – завопил Змей. – Не сыпь в меня песком, он мне в волосы набьется! Тьфу ты, мне пылинка в глаз влетела! И что-то в зубах завязло! Ну, пора и честь знать! – заревел дракон, откашлялся всеми семью глотками, и из всех семи его пастей в Вокоуна ударило пламя.

Коллега Вокоун не испугался; он достал служебную инструкцию и быстренько прочитал, что полагается делать полицейскому, когда против него выступают превосходящие силы противника; там было сказано, что в таких случаях следует вызвать подкрепление. Потом он посмотрел в инструкции, что надо делать в случае обнаружения огня; там говорилось, что следует вызвать по телефону пожарных. Прочитав, он стал действовать по инструкции – вызвал по телефону подкрепление из полиции и пожарную команду.

На подмогу прибежало нас как раз шестеро: коллеги

Рабас, Матас, Голас, Кудлас, Фирбас и я. Коллега Вокоун нам сказал:

— Ребята, нам надо освободить девчонку из-под власти этого дракона. Дракон этот, увы, бронированный, так что сабля его не берет, но я установил, что на шее у него есть местечко помягче, чтобы он мог наклонять голову. Итак, когда я скажу «три», вы все разом ударите дракона саблей по шее. Но сперва пожарные должны потушить это пламя, чтобы оно нам не опалило мундиры!

Не успел он это сказать, как послышалось: «Тра-рара!» – и на место происшествия прибыло семь пожарных машин с семью пожарными.

— Пожарные, внимание! – крикнул молодецким голосом Вокоун. – Когда я скажу «три», каждый из вас пустит струю из шланга прямо в пасть дракона; старайтесь попасть в глотку – оттуда-то и бьет пламя. Итак, внимание: раз, два, три!

И как только он сказал: «Три!» – пожарные пустили семь струй воды прямехонько в семь драконьих пастей, из которых так и било пламя, как из автогенной горелки. Ш-

ш-ш!. Ну и зашипело же! Дракон давился и захлебывался, кашлял и чихал, шипел и хрипел, храпел и ругался, отплевывался и фыркал, кричал «мама» и молотил вокруг себя хвостом, но пожарные не сдавались и лили и лили воду, пока из семи драконьих пастей вместо огня не повалил пар, как из паровоза, так что ничего нельзя было и в двух шагах разглядеть. Потом пар рассеялся, пожарные остановили воду, сирена заревела, и они помчались домой, а дракон, весь обмякший и вялый, только фыркал, отплевывался, вытирал глаза и ворчал:

— Погодите, ребята, я вам этого не спущу!

Но тут коллега Вокоун как крикнет:

— Внимание, братцы: раз, два, три!

И только он сказал «три», как мы все дружно полоснули саблями по семи драконьим шеям, и семь голов полетели на землю, а из семи обрубленных шей хлынула вода, как из колонки, – столько ее налилось в этого дракона!

— А теперь пошли к этой мурцианской принцессе, –

сказал Вокоун. – Только смотрите осторожнее, мундиры не забрызгайте!

— Благодарю тебя, доблестный рыцарь, – сказала девушка, – за то, что ты освободил меня от власти этого

Змея. Я играла с подружками в мурцианском парке в волейбол, в салки и в прятки, когда налетел этот толстый старый Змей и понес меня без остановки прямо сюда!

— А как вы, барышня, летели? – осведомился Вокоун.

— Через Алжир и Мальту, Белград и Вену, Зноймо, Чеслав, Забеглице 98и Страшнице прямо сюда, за тридцать два часа семнадцать минут и пять секунд франко-нетто! –

сказала мурцианская принцесса.

— Выходит, этот дракон побил рекорд полета на дальность с пассажиром, – удивился коллега Вокоун. – Я вас, барышня, поздравляю! А теперь надо бы телеграфировать вашему батюшке, чтобы он за вами кого-нибудь прислал.

Не успел он договорить, как подлетел автомобиль. Из него выскочил король мурцианский с короной на голове, весь в горностае и бархате. От радости он запрыгал на одной ножке и закричал:

— Деточка дорогая, наконец-то я тебя нашел!

— Минутку, ваша милость, – прервал его Вокоун. – Вы на своей машине превысили установленную скорость езды. Понятно? Заплатите семь крон штрафу!

Король мурцианский начал шарить по всем карманам, бормоча:

— Ну и осел же я! Ведь взял с собой семьсот дублонов, пиастров и дукатов, тысячу песет, три тысячи шестсот франков, триста долларов, восемьсот двадцать марок, тысячу двести шестнадцать чешских крон, девяносто пять

98 Забеглице – предместье Праги.

геллеров, а теперь в кармане у меня ни гроша, ни копейки, ни полушки! Видно, все истратил по дороге на бензин и на штрафы за езду с недозволенной скоростью. Благородные рыцари, эти семь крон я пришлю со своим визирем!

Затем мурцианский король откашлялся, положил себе руку на грудь и обратился к Вокоуну:

— Как мундир твой, так и твой величавый вид говорят мне, что ты либо славный воин, либо принц, либо, наконец, государственный муж. За то, что ты освободил мою дочь и заколол страшного мульгаценского Змея, я должен бы предложить тебе ее руку, но у тебя на левой руке я вижу обручальное кольцо, из чего заключаю, что ты женат.

Детишки есть?

— Есть, – отвечал Вокоун. – Есть трехлетний сынишка и дочка, еще грудная.

— Поздравляю, – сказал мурцианский король. – А у меня только вот эта девчонка. Погоди-ка! Придумал: тогда я тебе отдам половину своего мурцианского королевства!

Это будет примерно семьдесят тысяч четыреста пятьдесят девять квадратных километров площади, семь тысяч сто пять километров железных дорог, плюс двенадцать тысяч километров шоссейных дорог и двадцать два миллиона семьсот пятьдесят тысяч девятьсот одиннадцать жителей обоего пола. Ну как – по рукам?

— Пан король, – отвечал Вокоун, – тут есть заковыка. Я

и мои товарищи убили дракона, исполняя служебные обязанности, поскольку он не повиновался властям и отказался идти со мною в полицию, оказав сопротивление. А при исполнении служебных обязанностей никто из нас не имеет права принимать никаких наград или подарков, ни в коем случае! Это запрещено!

— А-а! – сказал мурцианский король. – Но тогда я бы мог эту половину мурцианского королевства со всем хозяйством преподнести в дар всей пражской полиции, в знак моей королевской благодарности.

— Это бы еще куда ни шло, – заявил Вокоун, – но и тут есть некоторое затруднение. У нас под наблюдением вся

Прага, вплоть до городской черты. Представляете, сколько у нас хлопот и беготни? А если нам еще придется за половиной мурцианского царства присматривать, мы до того избегаемся, что ног под собой чуять не будем. Пан король, мы вас очень, очень благодарим, но с нас и Праги хватает!

— Ну, тогда, – сказал мурцианский король, – дам я вам, братцы, пачку табаку, которую я захватил с собой в дорогу. Это настоящий мурцианский табак, и хватит его как раз на семь трубок, если только не будете их слишком набивать. Ну, дочурка, давай в машину, и поехали!

А когда он укатил, мы, то есть коллеги Рабас, Голас, Матас, Кудлас, Фирбас, Вокоун и я, пошли в дежурку и набили себе трубки этим мурцианский табаком. Ребята, доложу я вам, такого табаку я сроду еще не курил! Был он не очень крепкий, зато пахнул медом, чаем, ванилью, корицей, гвоздикой, фимиамом и бананами, но жаль, у нас трубки очень прокоптели, так что мы этого аромата и не почувствовали. .

Дракона же хотели отдать в музей, но когда за ним приехали, он весь превратился в студень, – верно, потому, что так намок и набрался воды..

Вот и все, что я знаю.

Когда Кубат досказал сказку о драконе в Жижкове, все стражники некоторое время молча покуривали: видно, думали про мурцианский табак. Потом заговорил стражник

Ходера:

— Раз тут коллега Кубат рассказал вам о жижковском драконе, так я уж вам расскажу про дракона с Войтешской улицы. Шел я как-то обходом по Войтешской улице и вдруг, представляете себе, вижу на углу, возле церкви, громаднейшее яйцо. Такое здоровенное, что и в каску бы мою не влезло, и тяжелое-претяжелое, словно из мрамора.

«Вот так штука, – говорю себе, – это не иначе как страусовое яйцо или что-нибудь в этом роде! Отнесу-ка я его в управление, в отдел находок, – хозяин, наверно, заявит о пропаже».

Тогда в этом отделе работал коллега Поур; у него как раз от простуды ломило поясницу, и потому он так натопил печку, что в комнатах было жарко, как в трубе, как в духовке или как в сушилке!

— Привет, Поур, – говорю, – жарко у тебя тут, как у чертовой бабушки на печке! Докладываю, что нашел на

Войтешской улице какое-то яичко.

— Так сунь его куда-нибудь, – говорит Поур, – и садись, я тебе расскажу, чего я натерпелся от этой поясницы! Ну, поговорили мы с ним о том, о сем – уже и смеркаться стало, и вдруг слышим в углу какой-то хруст и треск. Зажгли мы свет, смотрим – а из яйца вылезает дракон. Не иначе, как жара подействовала! Ростом он был не больше, сказать, фокстерьера, но это был змей, мы это сразу поняли, потому что у него было семь голов. Тут бы никто не ошибся.

— Вот так номер, – сказал Поур, – что же нам с ним делать? На живодерню, что ли, позвонить, чтобы его забрали?

— Слышь-ка, Поур, – говорю ему, – дракон – животное очень редкое. Я думаю, надо в газету объявление дать. Хозяин отыщется.

— Ну ладно, – сказал Поур. – А только чем мы его пока будем кормить? Попробуем накрошить ему хлебца в молоко. Детишкам молоко всего полезнее!

Накрошили мы семь булок в семь литров молока. Поглядели бы вы, как наш драконенок накинулся на угощенье! Головы отталкивали друг друга от миски, рычали друг на друга и лакали так, что всю канцелярию обрызгали. Потом одна за другой облизнулись и легли спать. Тогда Поур запер змея в помещении, где лежали все утерянные и найденные в Праге вещи, и дал в газеты такое объявление:

«Щенок дракона, только что вылупившийся из яйца, найден на Войтешской улице. Приметы: семиголовый, в желтых и черных пятнах. Владельца просят обратиться в полицию, в отдел находок».

Когда поутру Поур пришел в свою канцелярию, он только и смог выговорить:

— Елки-палки, батюшки-светы, гром и молния, чтоб тебе провалиться, ни дна ни покрышки, будь ты проклят, чтобы не сказать большего!

Ведь этот самый змей за ночь сожрал все вещи, которые в Праге потерялись и нашлись: кольца и часы, кошельки, бумажники и записные книжки, мячи, карандаши, пеналы, ручки, учебники и шарики для игры, пуговицы,

кисточки и перчатки и вдобавок все казенные папки, акты, протоколы, и подшивки, – словом, все, что было в канцелярии Поура, в том числе и его трубку, лопатку для угля и линейку, которой Поур линовал бумагу. Столько всего эта тварь съела, что стала вдвое больше ростом, а некоторым головам стало от этого обжорства даже плохо.

— Так дело не пойдет, – сказал Поур, – я такую скотину здесь держать не могу!

И он позвонил в Общество покровительства животным, чтобы вышеупомянутое Общество великодушно предоставило у себя место драконьему детенышу, как призревает оно бездомных собак и кошек.

— Пожалуйста, – отвечало Общество и взяло драконеныша в свой приют. – Только надо бы знать, – продолжало оно, – чем, собственно, эти драконы питаются. В учебниках биологии об этом ни звука!

Решили проверить это на опыте и стали кормить драконенка молоком, сосисками, яйцами, морковью, кашей и шоколадом, гусиной кровью и гусеницами, сеном и горохом, баландой, зерном и колбасой по особому заказу, рисом и пшеном, сахаром и картошкой, да еще и кренделямя.

Дракон уписывал все; и, кроме того, он слопал у них все книги, газеты, картины, дверные задвижки и вообще все, что у них там было; а рос он так, что скоро стал больше сенбернара.

И тут пришла на имя Общества телеграмма из далекого Бухареста, в которой было волшебными письменами написано:

«Драконий детеныш – заколдованный человек.

Подробности лично. Приеду ближайшие триста лет.

Волшебник Боско99 ».

Тут Общество покровительства животным почесало в затылке и сказало:

— Если этот дракон – заколдованный человек, то это не но нашей части и мы его держать у себя не можем. Надо отправить его в приют или в детский дом!

Но приюты и детские дома ответили:

— Нет уж, если человек превращен в животное, то это уже не человек, а животное, и им занимаемся не мы, а

Общество покровительства животным!

И договориться они никак не могли; в результате ни

Общество, ни детские дома не хотели держать у себя дракона, а бедный дракон так расстроился, что и есть перестал; особенно грустили его третья, пятая и седьмая головы. А был в том Обществе один маленький, худенький человек, скромный и незаметный, как мышка, звали его както на Н: Новачек, или Нерад, или Ногейл. . да нет звали его Трутина! И когда этот Трутина увидел, как драконьи головы одна за другой сохнут от горя, он сказал:

— Уважаемое Общество! Человек это или зверь, я готов взять этого дракона к себе домой и как следует заботиться о нем!

Тут все сказали:

— Ну и прекрасно!

99 Боско Бартоломео (1793-1862) – итальянский фокусник.

И Трутина взял дракона к себе домой.

Надо признаться, заботился он о драконе, как и обещал, добросовестно, кормил его, чесал и гладил: Трутина очень любил животных. По вечерам, возвращаясь с работы, он выводил дракона на прогулку, чтобы тот немного размялся и дракон бегал за ним, как собачонка, и вилял хвостом. Отзывался он на кличку Амина.

Однажды вечером заметил их живодер и говорит:

— Пан Трутина, что это у вас за зверь? Если это дикий зверь, хищник или еще что, то его водить по улицам нельзя; а если это собака, то вы обязаны купить ей жетон и ошейник!

— Это собака редкостной породы, – отвечал Трутина, –

так называемый драконий пинчер, или семиглавый змеепес. Правда, Амина?.. Не сомневайтесь, пан живодер, я куплю ей номер и ошейник!

И Трутина купил Амине собачий номер, хотя пришлось ему, бедняжке, отдать за него последние деньги.

Но вскоре снова ему встретился живодер и сказал:

— Это не дело, господин Трутина! Раз у вашей собачки семь голов, то и жетонов должно быть семь и семь ошейников, потому что, по правилам, на каждой собачьей шее должен висеть номер.

— Пан живодер, – возразил Трутина, – да ведь у Амины номер на средней шее!

— Это безразлично, – сказал живодер, – ведь остальные шесть голов бегают без ошейников и номеров, как бродячие собаки! Я этого не потерплю! Придется забрать вашего пса!

— Погодите еще три дня, – взмолился Трутина, – я куплю Амине номерки!

И пошел домой грустный-прегрустный, потому что денег у него не было ни гроша.

Дома он чуть не заплакал, так было ему горько; сидел он и представлял себе, как живодер заберет его Амину, продаст ее в цирк или даже убьет. И, услышав, как он вздыхает, дракон подошел к нему, и положил ему на колени все семь голов, и посмотрел ему в глаза своими прекрасными грустными глазами; такие прекрасные, почти человеческие глаза бывают у всякого зверя, когда он смотрит на человека с доверием и любовью.

— Я тебя никому не отдам, Амина, – сказал Трутина и погладил дракона по всем семи головам. Потом он взял часы – отцовское наследство, взял свой праздничный костюм и лучшие ботинки, все продал и еще призанял деньжат и на все эти деньги купил шесть собачьих номеров и ошейников и повесил своему дракону на шею. Когда он снова вывел Амину на прогулку, все жетоны звенели и бренчали, словно ехали сани с бубенцами.

Но в тот же вечер пришел к Трутине хозяин того дома, где он жил, и сказал:

— Пан Трутина, мне ваша собака что-то не нравится! Я, правда, в собаках не разбираюсь, но люди говорят, что это дракон, а драконов я в своем доме ее потерплю!

— Пан хозяин, – сказал Трутина, – ведь Амина никого не трогает!

— Это меня не касается! – сказал домовладелец. – В

приличных домах драконов не держат, и точка! Если вы эту собаку не выкинете, то с первого числа потрудитесь освободить квартиру! Я вас предупредил, а за сим честь имею кланяться!

И он захлопнул за собой дверь.

— Видишь, Амина, – заплакал Трутина, – еще и из дому нас выгоняют! Но я тебя все равно не отдам!

Дракон тихонько подошел к нему, и глаза его так чудесно сияли, что Трутина совсем растрогался.

— Ну, ну, старина, – сказал он, – знаешь ведь, что я тебя люблю!

На другой день, глубоко озабоченный, пошел он на работу (он служил в каком-то банке писцом). И вдруг его вызвал к себе начальник.

— Пан Трутина, – сказал начальник, – меня не интересуют ваши личные дела, но до меня дошли странные слухи, будто вы держите у себя дракона! Подумать только!

Никто из ваших начальников не держит драконов! Это мог бы себе позволить разве какой-нибудь король или султан, а уж никак не простой служащий! Вы, пан Трутина, живете явно не по средствам! Либо вы избавитесь от этого дракона, либо я с первого числа избавлюсь от вас!