Саван для соловья

1

Был поздний вечер среды, 28 января, шестнадцатый день после смерти Хитер Пирс, и в студенческой гостиной па втором этаже Найтингейл-Хаус Кристина Дейкерс писала матери свое еженедельное письмо. Обычно она закапчивала его, успевая к вечерней почте, но на этой неделе ей не хватало энергии и настроения, чтобы выполнить должное. В корзинке для бумаг уже валялись два скомканных листа, и она начала снова.

Она сидела перед окном за одним из сдвоенных письменных столов, левым локтем почти касаясь тяжелой занавеси, которая загораживала влажную темноту ночи, а ладонью прикрывая написанное. Напротив нее настольная лампа освещала склоненную голову Мадлен Гудейл, так близко, что Кристина Дейкерс видела светлую полоску кожи в проборе, разделяющем ее волосы, и ощущала едва заметный запах шампуня. Перед Гудейл лежали два раскрытых учебника, из которых она делала выписки. Ничто, со злобной завистью подумала Дейкерс, ее не тревожит; ничто, происходящее в комнате или за ее пределами, не в силах отвлечь ее от спокойной сосредоточенности. Восхитительная и надежная Гудейл заставляла всех верить, что в этом году золотая медаль Джона Карпендера за высшие оценки на выпускном экзамене будет приколота именно к ее всегда безупречно чистому и наглаженному фартуку.

Испуганная силой этой неожиданной и постыдной неприязни, словно чувство это могло само собой передаться Гудейл, Кристина Дейкерс отвела взгляд от усердно склоненной головы однокашницы, находящейся в беспокоящей близости от нее, и оглядела комнату. Гостиная была такой знакомой после почти трех лет обучения, что обычно девушка едва замечала ее архитектурные детали или меблировку. Но сегодня она увидела их с неожиданной ясностью, как будто они не имели никакого отношения к ней или к ее жизни. Слишком просторное, чтобы быть уютным, помещение было обставлено так, как будто годами для него приобретались где только можно самые разнородные предметы мебели. Когда-то это была элегантная гостиная, но со стен давно уже содрали обои, теперь они стояли крашеными и пыльными, ожидая, как говорили, ремонта — когда позволят средства. Красивый камин из резного мрамора, отделанный дубом, дополнялся большой газовой печкой, старой и безобразной, но все еще замечательно греющей: ее уютное тепло достигало самых отдаленных уголков гостиной. Элегантный стол из красного дерева у дальней степы, заваленный грудами журналов, мог быть завещан самим Джоном Карпендером. Но теперь он потускнел, исцарапан и закапан чернилами, с него часто стирают пыль, но никогда не полируют. Слева от камина, составляя резкий с ним контраст, стоял огромный современный телевизор, подарок Лиги Друзей больницы. Перед ним — громадный диван, обитый кретоном, с продавленным сиденьем, и одно из парных кресел. Остальные кресла были такого же типа, как в поликлиническом отделении, по слишком состарились и расшатались, чтобы их можно было использовать для пациентов. Подлокотники из светлого дерева были изъедены червем, разноцветные виниловые сиденья вытянулись и продавились и сейчас, когда из камина веяло теплом, издавали неприятный химический запах. Одно из этих кресел пустовало. Это было кресло с красным сиденьем, на которое непременно усаживалась Хитер Пирс. Презирая интимность, которую предлагал диван, она садилась на него, немного в стороне от кучки студенток, собравшихся около телевизора, и смотрела на экран, старательно сохраняя безразличие, как будто это было удовольствие, от которого она легко могла отказаться. Время от времени она опускала глаза па книгу, лежащую у нее на коленях, словно предлагаемое ей экраном идиотское развлечение превышало ее способность выносить его. Ее присутствие, подумала Кристина Дейкерс, всегда было немного нежелательным и тягостным. Без этой напряженной фигуры, от которой веяло осуждением, атмосфера в студенческой гостиной всегда была более приятной и непринужденной. Но пустующее кресло с продавленным сиденьем было еще хуже. Кристина Дейкерс жалела, что у нее не хватает духу подойти к нему, поставить его рядом с остальными креслами, полукругом расположенными вокруг телевизора, и небрежно усесться на его продавленное сиденье, раз и навсегда изгнав это угнетающее привидение. Интересно, подумала она, чувствуют ли другие девушки его тягостное давящее присутствие? Спросить она не смела. Как знать, действительно ли двойняшки Бэрт, прижавшиеся друг к другу в глубине дивана, так уж увлечены гангстерским фильмом? Обе вязали один из тех толстых свитеров, которые постоянно носили зимой, их пальцы ловко орудовали спицами, тогда как глаза не отрывались от экрана. Рядом с ними в кресле лениво развалилась в брюках Джозефина Фоллон, перекинув через подлокотник ногу. Она только сегодня возвратилась из лазарета и еще была бледной и осунувшейся. В самом ли деле она была так поглощена этим героем с прилизанными волосами, в его высокой нелепой шляпе с резинкой под подбородком, с широкими подкладными плечами, хриплый голос которого, прерываемый выстрелами, заполнял комнату? Или она тоже болезненно ощущает присутствие здесь опустевшего красного кресла с продавленным сиденьем, с отполированными локтями Пирс закругленными подлокотниками?

Кристина Дейкерс вздрогнула и очнулась от задумчивости. Настенные часы показывали уже больше половины десятого. Снаружи усиливался шум ветра, похоже, предстояла бурная ночь. В редкие интервалы тишины, которыми одаривал фильм, Кристина слышала треск и тяжелые вздохи деревьев и представляла себе, как последние листья тихо падают на траву и на дорожку, превращая Найтингейл-Хаус в отрезанный от остального мира островок, где царят тишина и запустение. Она заставила себя взять ручку. Нужно поскорее закончить письмо! Скоро настанет время укладываться спать, и одна за другой студентки попрощаются и исчезнут, предоставив ей одной пробираться по скудно освещенной лестнице и по темному коридору. Конечно, Джо Фоллон останется сидеть здесь. Она никогда не уходит спать, пока телевизор не выключат на ночь. Потом она в одиночестве поднимется наверх, чтобы приготовить себе горячий виски с лимоном. Всем известны неизменные привычки Фоллон.

Но Кристина Дейкерс чувствовала, что у нее не хватит смелости остаться наедине с Фоллон. Даже для своего одинокого и пугающего пути из гостиной в спальню она предпочла бы любую другую компанию, только не Фоллон.

Она снова начала писать: «Пожалуйста, мама, перестань беспокоиться из-за убийства».

Двусмысленность предложения поразила ее, как только она увидела его написанным на бумаге. Нужно как-то избежать этого волнующего, страшного слова. Она переписала предложение: «И пожалуйста, мама, не волнуйся насчет того, что пишут в газетах. Тебе действительно не о чем беспокоиться. Я в полной безопасности и спокойна, и па самом деле никто не верит, что Пирс стала жертвой убийства».

Разумеется, это была неправда. Кое-кто все-таки считает, что Пирс хотели убить, иначе с чего бы здесь была полиция? И было бы смешно допустить, что яд совершенно случайно попал в ту бутылку или что Пирс, столь богопослушная, совестливая и чаще всего понурая Пирс, выбрала бы для ухода из жизни такой страшный и мучительный способ. Кристина Дейкерс продолжала: «У нас здесь еще находятся полицейские из местного отделения, но они нечасто к нам заходят. Они очень добры к нам, студенткам, и я не верю, что они кого-то из нас подозревают. Бедняжку Пирс не очень-то любили, но смешно даже подумать, что кто-то из наших хотел причинить ей зло».

Она задумалась: можно ли и в самом деле считать полицейских добрыми? Определенно они были очень корректными, очень вежливыми. Они втолковывали девушкам все эти убедительные банальности насчет важности сотрудничества с ними в расследовании этой ужасной трагедии, твердили, что нужно всегда рассказывать правду, не скрывая ничего даже того, что может показаться им тривиальным и пустячным. Ни один из них не повысил голос, никто не вел себя сердито и не запугивал их. И тем не менее все их боялись. Само присутствие в Найтиигейл-Хаус этих уверенных мужчин, подобно запертой двери в демонстрационный зал, было постоянным напоминанием о пережитой трагедии и страхе. Особенно страшным Кристине Дейкерс представлялся инспектор Бейли. Это был могучий здоровяк с круглым, как луна, лицом, его успокаивающий, отеческий голос составлял нервирующий контраст с холодными поросячьими глазками. Допросы казались нескончаемыми. Она все еще помнила бесконечные встречи с ним и те усилия воли, которые прикладывала, чтобы смотреть в эти пытливые глаза.

— Мне сказали, что после смерти Пирс вы были самой расстроенной. Возможно, вы с ней особенно дружили?

— Нет… на самом деле нет. Она ие была моей близкой подругой. Я едва знала ее.

— Ну, это прямо удивительно! И это после почти трех лет совместного обучения?! Я полагаю, вы должны были прекрасно узнать друг друга, ведь вы так близко и тесно живете и работаете.

Она попыталась объяснить:

— Да, в некотором отношении вы правы. Разумеется, мы прекрасно знаем привычки друг друга. Но я действительно не знала, какая она… я имею в виду как личность.

Глупый ответ. Как еще можно узнать человеку если не как личность? И это тоже была неправда. Она знала Пирс. Очень хорошо ее знала. — Но у вас были с ней хорошие отношения? вами не было ссор или чего-то в этом роде. Никаких недоразумений?

Странное слово. Недоразумение. Она снова увидела ту ужасную фигуру, падающую в агонии, пальцы, бессмысленно хватающие воздух, тонкую трубку, раздирающую ее рот в рану. Нет, это не было недоразумением.

— А остальные студентки? Они тоже дружили с Хитер Пирс? К ней никто не относился враждебно, насколько вам известно?

Враждебно! Глупое выражение. Интересно, какой же к нему антоним? Дружелюбие? Между нами было только дружелюбие. Пирс была дружелюбной. Она ответила:

— Насколько мне известно, у нее не было врагов. И если кто-то действительно не любил ее, он не стал бы ее убивать.

— Бы все твердите это. Но кто-то ее убил, верно? Если только яд предназначался именно Пирс. Она ведь случайно оказалась в роли пациентки. Вы знали, что Джозефина Фоллон заболела в тот вечер?

И снова все продолжалось. Вопросы о каждой минуте той последней жуткой демонстрации. Вопросы о бутылке с дезинфектантом в туалете. Полиция быстро обнаружила в кустах за домом пустую бутылку, с которой были тщательно стерты все отпечатки пальцев. В то темное январское утро кто-то вышвырнул ее из окна спальни или ванной. Вопросы о каждом ее движении с момента пробуждения. Постоянное напоминание этим угрожающим голосом, что они ничего не должны скрывать.

Она гадала, были ли так же напуганы остальные студентки. Двойняшкам Бэрт, кажется, все просто надоело, и они подчинялись внезапным вызовам инспектора, только пожимая плечами: «О господи, опять!» Мадлен Гудейл при вызове ничего не говорила и, вернувшись после допроса, также молчала.

Джозефина Фоллон была такой же сдержанной и молчаливой. Известно, что инспектор Бейли беседовал с ней в лазарете, как только она немного поправилась. Никто не знал, как она проходила, эта беседа. Говорили, что Фоллон подтвердила свое возвращение в Найтингейл-Хаус рано утром перед преступлением, но наотрез отказалась объяснить его. Это было очень на нее похоже. А теперь она вернулась в Найтингейл-Хаус и воссоединилась со своей группой. Она еще ни разу не упомянула про смерть Пирс. Кристина Дейкерс все думала, когда и как она это сделает, и болезненно ощущала скрытое значение каждого ее слова; она снова взялась за письмо: «После смерти Хитер Пирс мы не пользуемся демонстрационной комнатой, но в остальном класс продолжает учебу по программе. Только одна из наших студенток, Диана Харпер, оставила школу. Через два дня после смерти Пирс за ней приехал отец, и полиция, видно, не возражала против ее отъезда. Мы все считаем, что с ее стороны глупо покидать школу, когда до окончания осталось так немного, но ее отец никогда не хотел, чтобы она стала медсестрой, и все равно она обручена и должна выйти замуж, так что, наверное, она решила, что учеба для нее уже не важна. Больше никто и не думает уезжать, да и в самом деле здесь нет ни малейшей опасности. Поэтому прошу тебя, дорогая мамочка, не волнуйся за меня. А теперь я расскажу тебе о завтрашней программе».

Дальше уже можно было писать без черновика, закончить письмо будет очень легко. Она перечитала написанное и решила, что все нормально. Вытянув из пачки чистый лист бумаги, она начала переписывать его начисто. Если повезет, она успеет закончить до того, как завершится фильм и двойняшки соберут свое вязание и отправятся спать.

Она торопливо писала и через полчаса, дописав до конца, с облегчением увидела, что фильм только приближается к последней сцене страстных объятий героев. В тот же момент Мадлен Гудейл сняла очки для чтения, оторвала голову от книги и захлопнула ее. Дверь в гостиную открылась, и на пороге появилась Джулия Пардоу.

— Я вернулась, — объявила она и сладко зевнула. — Фильм оказался паршивым. — Кто-нибудь заварит чай?

Ей никто не ответил, но двойняшки воткнули свои спицы в клубки шерсти и направились к ней, по пути выключив телевизор. Пардоу никогда не занималась приготовлением чая, если могла для этого кого-нибудь найти, и обычно на это соглашались двойняшки. Последовав за ними, Кристина Деикерс на пороге оглянулась на молчаливую Фоллон, оставшуюся теперь наедине с Мадлен Гудейл. У Денкерс возникло неожиданное желание заговорить с Фоллон, сказать, что она очень рада ее возвращению в школу, спросить у нее про здоровье или просто пожелать ей спокойной ночи. Но слова словно застряли у нее в горле, минута прошла, и последнее, что она видела, закрывая за собой дверь, было бледное, осунувшееся лицо Фоллон и ее пустой взгляд, остановившийся на телевизоре, как будто она не сознавала, что экран погас.

2

В больницах так или иначе время всегда фиксируется: секундами измеряется биение пульса, скорость поступления крови или плазмы из капельницы, минутами — остановка сердца, часами — повышение и понижение температурной кривой, длительность операции. Когда события ночи с 28 па 29 января стали предметом расследования, лишь несколько главных лиц больницы Джона Карпендера не могли вспомнить, что они делали или где были в каждый момент своего бодрствования. Возможно, они предпочитали не говорить правду, но по меньшей мере знали, где она скрывается.

Это была ночь жестокой, хотя и непостоянной бури, ветер каждый час менял свою интенсивность и даже направление. В десять часов вечера он глухо рыдал в почти обнаженных кронах деревьев. Через час его вой неожиданно достиг яростного крещендо. Огромные вязы вокруг Найтингейл-Хаус стонали и трещали под бешеными атаками бури, в то время как ветер заходился от истерического дьявольского хохота в их ветвях. Груды опавших листьев, скопившихся вдоль заброшенных дорожек, намокших под дождем, подняло в воздух, рассеяло и понесло по ветру. Они кружились в темноте, как взбесившиеся насекомые, приклеиваясь к мокрым черным стволам. В операционной на верхнем этаже больницы мистер Куртни-Бригс продемонстрировал свою невозмутимость перед лицом бури; пробормотав помощнику, что ночь просто дикая, он снова склонился к столу, вернувшись к созерцанию интересной хирургической проблемы, обнажившейся и пульсирующей между отведенными назад краями раны. Этажом ниже в тихих и слабо освещенных палатах больные бормотали и беспокойно ворочались в постелях, как будто сквозь сон чувствовали разгулявшуюся снаружи суматоху. Рентгенолог, которую вызвали из дома, чтобы срочно сделать снимок пациента мистера Куртни-Бригса, укрыла аппарат покрывалом, выключила свет и задумалась, сможет ли она найти дорогу на своеи маленькой машине. Ночные медсестры бесшумно двигались между кроватями больных, проверяя окна, плотнее задергивая шторы, словно препятствуя проникновению внутрь грозной и чуждой стихии. Ночной сторож в домике у главных ворот неловко поерзал на стуле, затем, кряхтя, встал и подкинул в огонь еще несколько брикетов угля. В его печальном уединении ему хотелось большего тепла и уюта. Маленькая сторожка, казалось, вздрагивала от каждого порыва ветра.

Но незадолго до полуночи шторм утих, как будто почувствовав приближение ведьминого часа, смертной минуты ночи, когда пульс человека замедляется и умирающий легче всего ускользает в последнее забытье. В течение минут пяти сохранялась неестественная тишина, сопровождавшаяся приглушенными ритмическими стонами, когда ветер внезапно налетал и вздыхал среди деревьев, словно утомленный собственным бешенством. Закончив операцию, мистер Куртни-Бригс стянул резиновые перчатки и прошел в гардеробную хирургов. Переодевшись, он позвонил по телефону на сестринский этаж в Найтиигейл-Хаус и попросил сестру Брамфет, отвечающую за частных пациентов, вернуться в палату, чтобы наблюдать за больным в первый критический для него послеоперационный час. Он с удовлетворением отметил, что ветер уже стих и что она сможет пройти через территорию, как делала это тысячу раз во время его вызовов. Он не счел нужным заехать за ней на машине.

Меньше чем через пять минут после этого сестра Брамфет уверенно шагала под деревьями, плащ облеплял ее, как флаг обвивает флагшток, капюшон был низко надвинут над сестринским чепцом. В этот краткий перерыв в буре в лесу было удивительно тихо и спокойно. Она быстро ступала по мокрой траве, чувствуя сырую землю

сквозь тонкие подметки своих туфель; время от времени ветка, поврежденная ураганом, отрывалась от последней связывающей ее с родным деревом нити и медленно и бесшумно падала к ее ногам. К тому моменту, когда она оказалась в тишине и покое частного отделения и стала помогать дежурной студентке-третьекурснице устраивать послеоперационную кровать и готовить капельницу для переливания крови, ветер снова поднялся. Но сестра Брамфет, поглощенная работой, уже ие заметила этого.

Вскоре после половины первого Альберт Колгейт, привратник, дежуривший в главной сторожке и задремавший над раскрытой газетой, очнулся от метнувшегося по окну луча света и ворчания мотора приближающегося автомобиля. Он подумал, что это должен быть «даймлер» мистера Куртни-Бригса. Значит, операция закончена. Он ожидал, что машина выедет за главные ворота, но вдруг она остановилась, и раздались два нетерпеливых сигнала. Недоуменно бормоча, привратник наспех накинул пальто и вышел на порог. Опустив стекло, мистер Куртни-Бригс закричал ему, перекрывая шум ветра:

— Я хотел выехать через Винчестерские ворота, но там поперек дороги лежит дерево. Я подумал, что стоит сообщить об этом. Посмотрите там, когда сможете.

Привратник сунул голову в оконце, и его обдало восхитительным ароматом дыма сигары, дорогого лосьона и кожи. Мистер Куртни-Бригс слегка отпрянул назад. Привратник сказал:

— Это наверняка один из этих старых вязов, сэр. Я сразу доложу об этом утром. Сегодня я уже ничего не смогу сделать, сэр, в такой-то ураган!

Мистер Куртни-Бригс начал поднимать стекло, и привратник быстро убрал голову. Хирург сказал:

— А сейчас ничего и не нужно делать. Я привязал к одной ветке свой белый шарф. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь поехал по этой дороге да утра. Но если поедет, то сразу заметит шарф. Но вы можете предупредить того, кто выберет этой путь. До свидания, Колгейт.

Длинная машина стремительно вылетела за ворота, и Колгейт вернулся в сторожку. Он тщательно проверил время по часам над камином и сделал запись в своем блокноте: «12.32. Мистер Куртни-Бригс сообщил мне о поваленном дереве, лежащем поперек дороги на Винчестер-роуд».

Он снова уселся на стуле и взял газету, когда его неожиданно поразила мысль о том, как странно, чтя мистер Куртни-Бригс пытался выехать через Винчестерские ворота. Эта дорога не была его самым коротким путем домой, и он редко ею пользовался. По-видимому, подумал Колгейт, у пего есть ключи от Винчестерских ворот. У мистера Куртни-Бригса есть ключи почти от всех дверей больницы. Но все равно это очень странно.

Почти ровно в два часа ночи на тихом третьем этаже Найтингейл-Хаус Морин Бэрт беспокойно пошевелилась во сне, что-то невнятно пробормотала припухшими губами и проснулась от неприятного сознания, что три чашки чаю на ночь оказалось слишком много. Она немного полежала, сквозь дрему ощущая рев ветра, подумала, что потом сможет уже не заснуть, затем решила, что дискомфорт уж слишком большой, и зажгла лампу у кровати. Мгновенно вспыхнувший свет ослепил ее и заствил окончательно проснуться. Она сунула ноги в шлепанцы, набросила на плечи халат и побрела в коридор. Когда она тихо притворила за собой дверь спальной, внезапный порыв ветра всколыхнул занавеску на дальнем окне коридора. Она подошла закрыть его. Сквозь бешеные взмахи ветвей и их скачущие тени она увидела здание больницы, противостоящее урагану, оно было похоже на огромный корабль на якоре; палаты больных были слабо освещены по сравнению с вертикальным рядом ярко светящихся окон сестринских кабинетов и больничных кухонь. Она осторожно опустила окно и, слегка пошатываясь после сна, двинулась по коридору к туалету. Меньше чем через минуту она снова появилась в коридоре и на мгновение остановилась, чтобы привыкнуть к мраку. В этот момент из скопления теней на вершине ступенек одна отделилась, двинулась вперед и превратилась в фигуру человека, скрытого плащом и капюшоном. Морин была не из нервных и в своем полусонном состоянии лишь удивилась, что кто-то еще проснулся и находится рядом. Она сразу поняла, что это сестра Брамфет. Сквозь темноту коридора та пристально впилась в нее взглядом сквозь очки. Голос сестры показался ей неожиданно резким:

— Вы одна из двойняшек Бэрт, верно? Что вы здесь делаете? Кто-нибудь еще встал?

— Нет, сестра. Во всяком случае, так мне кажется. Я просто ходила в туалет.

— А, понятно. Ну, тогда все нормально. Я подумала, что буря всех подняла на ноги. Я только что вернулась из своей палаты. У одного из пациентов мистера Куртни-Бригса начался рецидив, и его пришлось срочно оперировать.

— Да, сестра, — сказала Морин, не понимая, что еще от нее ожидают.

Ее удивило, что сестра Брамфет сочла необходимым объяснить свое присутствие простой студентке, и она с некоторой неуверенностью смотрела, как сестра Брамфет плотнее завернулась в плащ и быстро зашагала к дальней лестнице. Ее комната была этажом выше, прямо рядом с квартирой Матроны. Дойдя до площадки, она обернулась и хотела что-то сказать, когда медленно открылась дверь спални Ширли Бэрт, которая высунула в коридор взлохмаченную голову.

— В чем дело? — спросила она сонным голосом. Сестра Брамфет направилась к ним:

— Ничего, дорогая. Я только что вернулась ил палаты больного и иду спать. А Мории пришлось встать, чтобы сходить в туалет. Вам не о чем беспокоиться.

По Ширли нельзя было сказать, что она беспокоится. Она побрела к лестничной площадке, заворачиваясь в халат. Спокойно и благодушно она сказала:

— Когда Морин просыпается, я тоже встаю. Мы всегда все делаем одинаково с тех пор, как родились. Можете спросить у мамы!

Немного неуверенная после сна, но вовсе на возмущенная тем, что семейный феномен продолжает действовать, она плотно закрыла дверь своей спальни, как человек, который, проснувшись, решил уже не ложиться.

— Нечего и пытаться снова уснуть в такую бурю. Я хочу сварить какао. Принести вам наверх чашку какао, сестра? Это поможет вам заснуть.

— Нет, благодарю вас, дорогая. Не думаю, что мне будет трудно уснуть. Только ведите себя тихо, чтобы не разбудить остальных. И не простудитесь. — Она снова повернулась к лестнице.

Мории сказала:

— Кажется, Фоллон тоже проснулась. Во всяком случае, у нее горит лампа.

Все трое обернулись в коридор, куда из замочной скважины в двери Джозефины Фоллон пробивался узкий лучик света и падал на противоположи ную стену маленьким светящимся пятном.

Ширли сказала:

— Тогда мы отнесем ей какао. Наверное, она проснулась и читает. Пойдем, Морин! Спокойной ночи, сестра.

Они зашаркали шлепанцами по коридору, направляясь к маленькой буфетной в дальнем конце. После секундной паузы, во время которой сестра Брамфет пристально смотрела им вслед с напряженным лицом и бесстрастным выражением глаз, она наконец повернулась и поднялась к себе.

Ровно через час после этого — неслышно и незаметно для всех обитателей Найтингейл-Хаус — ослабевшая оконная рама в оранжерее, которая лихорадочно дергалась на протяжении всей ночи, рухнула внутрь и разбилась на плиточном полу на мелкие осколки. Словно хищник, рыскающий в поисках добычи, внутрь ворвался бешеный ветер. Его ледяное дыхание разметало журналы на плетеном столике и заставило колыхаться широкие листья пальм. Наконец он налетел на длинный белый буфет, установленный под полками с растениями. Накануне вечером тот, кто последним шарил в его глубине, неплотно прикрыл дверцу, которая так и оставалась открытой, вися на петлях. Но теперь ветер заставил ее тихо раскачиваться взад-вперед, пока — словно ему наскучило это занятие — наконец не закрыл ее мягким, решительным толчком.

А все живое под крышей Найтингейл-Хаус спало крепким сном.

3

Кристину Дейкерс разбудила трель будильника, стоящего на прикроватной тумбочке. Слабо светящийся циферблат показывал 6.15. Даже с раздвинутыми шторами в комнате царил полный мрак. Квадрат слабого света, лежащий на полу, как она знала, падал не от двери, а от отдаленных огней больницы, где ночной персонал уже собирался выпить первую чашку чаю. Девушка полежала с минуту, стараясь окончательно проснуться и сосредоточиться мыслями на предстоящем-дне. Несмотря на дикую бурю, спала она очень хорошо и только в какое-то мгновение сквозь сон ощутила ураганный ветер и шум. С внезапной радостью она почувствовала, что готова уверенно встретить наступающий день. Казалось, вдруг рассеялись все тревоги и дурные предчувствия, угнетавшие ее накануне и всю последнюю неделю. Теперь они представлялись просто следствием переутомления и временной депрессии. После смерти Пирс она словно попала в темный туннель, где царили печаль и неуверенность, но сегодня утром каким-то волшебным образом Кристина снова вынырнула па дневной свет. Это было похоже на пробуждение в рождественское утро, когда она была ребенком. Или на летние каникулы после целого года занятий. Или на ощущение себя здоровой после болезни с уютным сознанием, что мама дома и что впереди ее ждут все утехи выздоравливающей. Это было возвращением к знакомой жизни.

Впереди сиял новый день. Она припомнила все его обещания и удовольствия. Утром будет лекция по лекарствам. Это очень важно. Она всегда отставала в изучении лекарств и их дозировки. Потом, после перерыва на кофе, мистер Куртни-Бригс проведет свой семинар по хирургии. Считалось большим преимуществом, что такой известный хирург намерен уделить столько своего драгоценного времени обучению медсестер. Девушка немного побаивалась его, особенно шквала его вопросов. Но сегодня она будет храброй и станет отвечать ему уверенно. Затем днем больничный автобус отвезет их группу в местную клинику матери и дитя, чтобы посмотреть на работу тамошнего персонала. Это тоже очень важно для тех, кто со временем собирается стать районной медсестрой. Она еще немного полежала, с удовольствием обозревая предстоящую программу дня, затем встала, надела тапочки, дешевый халатик и двинулась по коридору в подсобную комнатку студенток.

В Найтингейл-Хаус девушек поднимали ровно в семь часов утра, но большинство студенток, привыкших вставать рано во время дежурства в палатах, предпочитали заводить будильник на 6.30, чтобы иметь время выпить чаю и поболтать. Все ранние пташки были уже на месте. В небольшой комнатке ярко горел свет, было по-домашнему уютно и, как всегда, пахло туалетным мылом, чаем и кипяченым молоком. Обстановка была спокойной и веселой. Сестры Бэрт тоже находились здесь, чуть припухшие после сна, и каждая плотно куталась в ярко-красный халат. Морин держала на коленях портативный приемник и покачивала бедрами и плечами в такт бодрой музыки, которую транслировала станция Би-би-си. Ее двойняшка водрузила на поднос их большие кружки и шарила в жестянке в поисках бисквитов. Кроме них в комнате находилась еще Мадлен Гудейл, которая, укутавшись в старый клетчатый халат, следила за чайником, ожидая, когда из его носика вырвется первая струйка пара. В состоянии оптимизма и облегчения Кристина Дейкерс готова была обнять их всех.

— А где же сегодня Фоллон? — спросила Морин Бэрт, впрочем, без особого интереса.

Джозефина Фоллон была известна тем, что вставала позже всех, но обычно одна из первых готовила себе чай. У нее была привычка уносить его в спальню, чтобы снова понежиться в постели до самого последнего момента, чтобы только успеть к завтраку. Но сегодня утром ее заварной чайник и чашка с блюдцем из одного сервиза все еще стояли в буфете рядом с банкой китайского чая, который Фоллоп предпочитала тому крепкому коричневому напитку, который, по мнению остальных, необходимо было выпить перед наступлением дня.

— Я позову ее, — предложила Кристина Дейкерс, готовая услужить всем и жаждущая отпраздновать свое освобождение от напряжения последних недель, проявляя великодушие и щедрость.

— Подожди немного, тогда ты сможешь отнести ей чашку из моего чайника, — остановила ее Морин.

— Она не любит индийский чай. Я посмотрю, проснулась ли она, и тогда скажу ей, что чайник уже кипит.

Кристина Дейкерс даже хотела приготовить Фоллон ее чай. Но тут же передумала. Не то чтобы Фоллон была особенно нетерпима и непредсказуема, но почему-то подруги не вмешивались в ее дела и не трогали ее вещи, так же как и не ожидали, чтобы она поделилась с ними чем-нибудь. Вещей у нее было немного, но все были очень дорогими, элегантными, старательно выбранными и до такой степени казались неотъемлемой частью ее личности, что прикасаться к ним было святотатством.

Кристина Дейкерс чуть ли не вприпрыжку пустилась по коридору к спальне Фоллон. Дверь была незаперта, но ее это не удивило. С тех пор как одна из студенток тяжело заболела и не смогла добраться до двери, чтобы отпереть ее, девушкам запретили запираться на ночь. После смерти Пирс некоторые все же поворачивали ключ в замке, и если сестры замечали это, то никому не делали замечаний. Вероятно, сами они тоже спали более спокойно за запертой дверью. Но Фоллон не боялась.

Шторы были плотно сдвинуты. Лампа рядом с кроватью была включена, но колпак был повернут таким образом, что смутное пятно света падало на противоположную стену, оставляя кровать в тени. На подушке виднелись темные разметавшиеся волосы. Кристина Дейкерс нащупала стенной выключатель и помедлила, прежде чем повернуть его. Затем осторожно повернула, как будто хотела мягко и постепенно осветить комнату и не очень резко разбудить Фоллон. Комнату залил яркий свет. Кристина Дейкерс на секунду зажмурилась, ослепленная, затем очень тихо двинулась к кровати. Она не закричала. С минуту она стояла совершенно спокойно, глядя на тело Фоллон и слегка улыбаясь, словно в удивлении. Она не сомневалась, что Фоллон была мертва. Ее широко открытые глаза были тусклыми и непроницаемыми, как у мертвой рыбы. Кристина Дейкерс наклонилась и пристально посмотрела в них, как будто желая увидеть там свет или обнаружить собственное отражение. Затем медленно повернулась и вышла, выключив свет и закрыв за собой дверь. Она шла по коридору, покачиваясь, как лунатик, и придерживаясь рукой за стену.

Сначала студентки не заметили ее возвращения. Затем три пары глаз остановились на ней, три фигуры замерли в растерянном испуге. Кристина Дейкерс прислонилась к косяку двери и открыла рот, но не издала ни звука. Похоже, у нее что-то случилось с горлом. Челюсть у нее непроизвольно вздрагивала, а язык прилип к нёбу. Она умоляюще смотрела на подруг. Казалось, целую минуту она пыталась побороть свое косноязычие, а они молча наблюдали за ее муками.

Когда наконец к ней вернулся дар речи, она заговорила спокойно и как бы удивленно:

— Это Фоллон. Она умерла.

Она улыбнулась, как будто только что очнулась ото сна, и терпеливо пояснила:

— Кто-то убил Фоллон.

Комната мигом опустела. Она не слышала, как девушки промчались по коридору. Она была одна. Чайник уже закипел, его крышка назойливо дребезжала под действием пара. Она осторожно убавила газ, сосредоточенно нахмурившись. Потом очень медленно, как ребенок, которому поручили важную работу, сняла с полки банку с чаем, элегантный заварной чайник, такую же чашку и блюдце и, тихо напевая про себя, приготовила для Фоллон чашку утреннего чая.