Саван для соловья

1

Было без пяти семь утра следующего дня. Сержант Мастерсон и детектив-констебль Грисон, вместе с мисс Коллинз и миссис Манси, находились на кухне Найтинтейл-Хаус. Мастерсону казалось, что все еще полночь, сырая и холодная. На кухне стоял аромат свежеиспеченного хлеба — настоящий деревенский запах, навевающий покой и ностальгию. Однако мисс Коллинз отнюдь не являла собой образ добродушной и приветливой деревенской кухарки. Подбоченясь и плотно сжав губы, она следила за тем, как Грисон ставит на среднюю полку холодильника бутылку с молоком.

— И какую они могут взять? — спросил сержант.

— Первую, что подвернется под руку. Как тогда, разве нет?

— Так они, по крайней мере, утверждают. Но у меня есть идея получше, чем просто сидеть и наблюдать за ними. Я тут кое-что придумал.

— Давайте. А мы понаблюдаем.

Немного погодя в кухне появились близнецы Бэрт. Обе не произнесли ни слова. Ширли открыла дверцу холодильника, и Морин взяла первую попавшую под руку бутылку. В сопровождении Мастерсона и Грисона они проследовали через пустынный и гулкий холл к демонстрационному залу. Зал был пуст, и занавеси опущены. Две флуоресцентные лампы освещали стоящие полукругом пустые стулья и высокую, узкую койку с прислоненным к подушкам манекеном гротескного вида — с дырой вместо рта и двумя зияющими отверстиями-ноздрями. Так же молча близняшки занялись своими приготовлениями. Морин поставила на передвижной столик бутылочку и аппарат для искусственного кормления и подкатила все это к койке. Достав из разных шкафчиков инструменты и пузырьки, Ширли разместила их на том же столике. Полицейские наблюдали за ними. Все действия заняли примерно двадцать минут, наконец Морин заявила:

— Это все приготовления, какие мы делали до завтрака. Перед нашим уходом зал выглядел точно так же.

— Ну хорошо, — сказал Мастерсон. — Теперь мы переведем стрелки наших часов на восемь сорок — на то время, когда вы вернулись обратно. Не вижу смысла тянуть волынку. Остальных студенток мы тоже пригласим сюда.

Близнецы послушно перевели свои карманные часы, а Грисон позвонил в библиотеку, где ожидали собравшиеся студентки. Девушки появились почти сразу же и в том же порядке, что и в то злополучное утро. Первой вошла Мадлен Гудейл, за ней одновременно Джулия Пардоу и Кристина Дейкерс. Ни одна из них не сделала попытки заговорить. Молча они расселись на стоявшие полукругом стулья, слегка поеживаясь, словно в помещении было холодно. Мастерсон отметил про себя, что они избегают смотреть на манекен. Когда все расселись по местам, он обратился к Морин:

— Ну хорошо, сестра. Теперь можете продолжить демонстрацию. Начинайте подогревать молоко.

Морин удивленно посмотрела на него.

— Молоко? Но ведь никто не смог бы… — Она запнулась.

— Никто не смог бы подмешать в него отраву? — докончил за нее Мастерсон. — Не беспокойтесь. Просто продолжайте. Я хочу, чтобы вы в точности повторили те действия.

Морин наполнила большой кувшин горячей водой из крана и, не откупоривая бутылочку, поставила ее туда на несколько секунд, чтобы подогреть молоко. Заметив нетерпеливый кивок Мастерсона, она сорвала крышку с бутылочки и налила молока в мензурку. Затем взяла со столика термометр и измерила температуру жидкости. Все словно зачарованные следили за ней. Без дальнейших указаний Морин взяла зонд и вставила его в безжизненный рот манекена. Ее руки действовали ловко и уверенно. Наконец она подняла стеклянную воронку выше уровня головы и остановилась.

— Продолжайте, сестра. Ничего страшного, если манекен слегка намокнет. Для этого он и сделан. Немного теплого молока вряд ли может разъесть его внутренности.

Морин слегка замешкалась. Сейчас глаза всех присутствовавших были прикованы к тонкой белой струйке. Вдруг она остановилась и, продолжая высоко держать руки, замерла в неудобной позе статуи.

— В чем дело? — произнес сержант. — Что-то не так?

Морин опустила мензурку к носу, затем, не говоря ни слова, передала ее своей сестре. Ширли понюхала жидкость и посмотрела на Мастерсона:

— Но ведь это не молоко, да? Это дезинфицирующий раствор. Значит, вы хотели проверить, сможем ли мы определить это или нет?

— Вы хотите сказать, что в прошлый раз это тоже была жидкость для дезинфекции? — спросила Морин. — Или что молоко было отравлено до того, как мы взяли его из холодильника?

— Нет. В тот раз с молоком было все в порядке. Что вы сделали с бутылочкой после того, как перелили молоко в мензурку?

— Я отнесла ее к мойке — вот туда, в угол, — и ополоснула. Извините, я об этом совсем забыла. Мне следовало сделать это раньше.

— Ничего страшного. Сделайте это сейчас. Морин поставила бутылочку на столик рядом

с мойкой, а помятую крышечку положила рядом. Ширли взяла ее и неожиданно замерла.

— Что такое? — тихо спросил Мастерсон. Девушка в замешательстве повернулась к нему:

— Здесь что-то не так. Не так, как было тогда.

— Не так, как тогда? Тогда вспоминайте. Не волнуйтесь. Постарайтесь успокоиться и вспомнить.

В зале повисла звенящая тишина. Затем Ширли резко повернулась к сестре:

— Я поняла, в чем дело, Морин! Все дело в крышке от бутылочки! Когда мы в тот раз брали стерилизованную бутылочку из холодильника, У нее была серебристая крышка. А когда мы после завтрака вернулись с ней в демонстрационную, она оказалась другой. Помнишь? Она была золотистой. Это было молоко с Чаннел-Айленд.

— Да, я тоже об этом вспомнила, — спокойно сказала сестра Гудейл со своего места. — Та крышка, которую я видела, была золотистого цвета.

Морин вопросительно посмотрела па Мастер-сона.

— Значит, кто-то подменил крышку? — удивленно спросила она.

Не успел он ей ответить, как Мадлен Гудейл снова спокойно сказала:

— Не обязательно крышку. Могли подменить и всю бутылочку.

Мастерсон промолчал. Выходит, старина Делглиш оказался прав! Решение использовать жидкость для дезинфекции было хорошо продуманным и взвешенным. Бутылочку, из которой пила Морэг Смит, подменили на бутылочку с едкой жидкостью. А куда же девалась настоящая? Почти наверняка ее оставили в маленькой кухоньке на этаже сестер. Разве не жаловалась сестра Гиринг мисс Коллинз, что молоко оказалось каким-то водянистым?

2

Делглиш быстро управился с делами в Скотлнед-Ярде и к одиннадцати часам был уже в Северном Кенсингтоне.

Дом сорок девять па площади Миллингтона оказался большим, обветшалым зданием в итальянском стиле с осыпавшейся по фасаду штукатуркой. В нем не было ничего примечательного. Он выглядел совершенно типичным для этой части Лондона. Внутри он явно разделялся на комнаты по типу общежития, поскольку в каждом окне висели разномастные занавески, а кое-где их не было вовсе. От дома исходила та же атмосфера таинственности и чрезмерной обособленности, что и от всего района. Делглиш обнаружил, что на крыльце нет ни скамейки, ни кнопки звонка, список жильцов также отсутствовал. Входная дверь оказалась незапертой. Пройдя через стеклянные двери, он попал в холл, где его встретил запах прокисшей еды, половой мастики и грязного белья. Оклеенные толстыми, потрескавшимися от времени и выкрашенными в коричневый цвет обоями стены холла блестели так, словно за много лет пропитались жиром и потом. Пол и лестницу застилал узорчатый линолеум, замененный новыми, более светлыми, кусками в тех местах, где старый пришел в такую негодность, что стало опасно ходить, а в основном — зашарканный и драный. Стены лестничного пролета были выкрашены в казенный зеленый цвет. Нигде никаких признаков жизни, но даже в это время дня Делглиш улавливал ее присутствие за плотно закрытыми, пронумерованными дверями, пока никем не остановленный поднимался по лестнице.

Комната номер 14 оказалась на верхнем этаже в самом конце. Подойдя к двери, он услышал резкое стаккато пишущей машинки. Старший инспектор громко постучал, и звук оборвался. Прошло довольно много времени, прежде чем дверь приоткрылась, и на него уставилась пара недоверчивых, настороженных глаз.

— Кто вы такой? Я занят. Мои друзья знают, что меня нельзя беспокоить по утрам.

— А я не ваш друг. Вы позволите войти?

— Полагаю, да. Только я не могу уделить вам много времени. Не думаю, что вам стоит тратить на меня свои усилия. Я не хочу вступать куда бы то ни было; у меня нет на это времени. И я не буду ничего покупать, потому что у меня нет денег. В любом случае у меня есть все необходимое.

Вместо ответа, Делглиш показал свое удостоверение:

— Я ничего не покупаю и не продаю, даже информацию, ради которой пришел сюда. Я здесь по поводу Джозефины Фоллон. Я полицейский, который расследует обстоятельства ее смерти. А вы, как я понял, — Арнольд Доусон.

Дверь раскрылась пошире.

— Тогда вам лучше войти. — Ни малейшего признака страха, только, пожалуй, настороженность в серых глазах.

Комната поражала своей неординарностью. Это была маленькая мансарда под покатой крышей со слуховым окном, почти полностью заставленная деревянными ящиками из нестругаиых и неокрашенных досок, на некоторых из них до сих пор можно было различить клеймо торговцев вином или колониальными товарами. Они были хорошо подогнаны друг к другу, так что стены от пола до потолка походили на разные по форме и размеру пчелиные соты, в которых хранился весь необходимый для жизни скарб. Часть из них была плотно набита книгами в твердых переплетах, другая — в мягких желтых обложках, Несколько ящиков обрамляли маленький электрокамин, вполне достаточный для обогрева такой клетушки. В одном из ящиков хранилась стопка чистого, хотя и неглаженого, белья. В другом стояли кружки с голубым ободком и прочая кухонная утварь. А еще в одном — даже различные сувениры, морские раковины, статуэтка стаффордширского терьера и баночка из-под джема с птичьими перьями. Узкая, застланная одеялом кровать стояла иод окном. Перевернутый ящик служил в качестве обеденного и письменного стола одновременно. Рядом стояло два раскладных брезентовых стула, какие обычно берут на пикник. Делглишу пришла на память статья из какого-то иллюстрированного воскресного издания, которая давала советы, как обставить свою гостиную (тире спальню) дешевле, чем за пятьдесят фунтов. Похоже, Арнольд Доусон обошелся куда меньшей суммой. Однако его комната не производила неприятного впечатления. Все в ней было предельно просто и функционально. На чей-нибудь вкус она могла показаться способной вызвать клаустрофобию, а в той дотошной аккуратности, с какой использовался каждый дюйм пространства, которому не позволялось оставаться незанятым, угадывалась даже некая маниакальность. Одним словом, комната принадлежала независимому и прекрасно организованному индивидууму, который, по его словам, имел все необходимое.

Ее жилец как нельзя лучше подходил к своему жилищу. Он выглядел до занудного аккуратным. Делглиш решил, что этому молодому человеку лишь немногим больше двадцати. Его рыжеватый свитер с воротником поло был безукоризненно чистым, каждый рукав аккуратно и абсолютно одинаково закатан, а из-под ворота свитера выглядывал краешек ослепительно белой рубашки. Потертые голубые джипсы, без единого пятнышка; были тщательно выстираны и отглажены. По центру каждой брючины шла отутюженная стрелка, а внизу их аккуратно подвернули и подшили, что при такой неформальной экипировке выглядело совершенно неуместным. На ногах Арнольд Доусон носил кожаные сандалии с пряжками, какие обычно можно увидеть на детях, и никаких носков. Почти белесые волосы были пострижены на средневековый манер, они шлемом обрамляли худощавое выразительное лицо с крючковатым, несколько крупным носом, небольшим ртом правильной формы и слегка капризным изгибом губ. Однако самым замечательным в наружности Доусона были уши. Таких крохотных ушей, как у него, Делглиш ни разу не видел ни у одного мужчины. Совершенно бескровные, они казались слепленными из воска. Он сидел на перевернутом желтом ящике с опущенными вниз длинными руками и внимательно глядел на Делглиша, похожий на центральную фигуру какой-то сюрреалистической картины, странный и как нельзя лучше соответствующий ячеистым стенам своего жилища. Пододвинув один из ящиков, Делглиш уселся напротив парня.

— Вам, разумеется, известно, что она умерла? — спросил он.

— Да, я читал об этом в утренних газетах.

— А вы знали, что она была беременна?

Это известие наконец-то вызвало какие-то эмоции. Напряженное лицо пария побледнело. Прежде чем ответить, он вздернул голову и несколько секунд смотрел на Делглиша:

— Нет, не знал. Она мне ничего не говорила.

— Она была на третьем месяце беременности. Случайно, не от вас?

Доусоп опустил взгляд на свои руки:

— Вполне возможно. Я не принимал никаких мер предосторожности, если вы это имеете в виду. Она говорила, чтобы я ни о чем не беспокоился, потому что сама обо всем позаботится. Она же, в конце концов, медсестра, и я надеялся, что она знает, как обезопасить себя.

— Как я подозреваю, она этого все же не знала. Может, вы расскажете мне обо всем по порядку?

— А я обязан?

— Нет. Вы не обязаны ни о чем говорить. Вы даже можете потребовать адвоката и как можно дольше тянуть волынку. Но какой в этом смысл?

Никто не обвиняет вас в ее убийстве. Но кто-то же сделал это? Вы знали ее и, по-видимому, любили. По крайней мере, какое-то время. И если вы хотите помочь нам, то постарайтесь пересилить себя и рассказать все, что знали о ней.

Доусон медленно поднялся на ноги. Он выглядел неторопливым и неуклюжим, словно старик. Растерянно осмотревшись вокруг, как если бы он что-то искал, Доусон сказал: — Я приготовлю чай.

Он поплелся к газовой плитке с двумя конфорками, пристроенной в правой части убогого бездействующего камина. Взвесив в руке чайник, словно проверяя, достаточно ли в нем воды, он зажег газ. Затем достал две кружки и поставил па ящик, который разместил между собой и Делглишем. В нем хранилась стопка газет, сложенных так аккуратно, будто их никогда не читали. Застелив одной из них поверхность ящика, он расположил на нем голубые кружки и бутылку с молоком с такой чопорностью, как если бы они собирались пить чай из роскошного сервиза. До тех пор, пока чай не поспел и не был разлит, он не проронил ни слова. Затем наконец сказал:

— Я не был ее единственным любовником.

— Она сама рассказала вам об остальных?

— Нет, но мне кажется, один из них был врачом. А может, и больше чем один. При данных обстоятельствах в этом нет ничего удивительного. Как-то мы разговаривали о сексе, и она сказала, что характер мужчины полностью проявляется во время занятий любовью. То есть если он эгоист, бесчувственная скотина или садист, то в постели этого ему не утаить, хотя когда он в одежде — вполне возможно. Потом она рассказала, что переспала с одним хирургом, после чего у нее возникло подозрение, что все тела, с которыми он до сих пор имел дело, были предварительно подвергнуты анестезии. Этот субъект так увлекся техникой секса, что ни разу не вспомнил, что имеет дело с бодрствующей женщиной. Она смеялась над подобными вещами.

— Но вы не считаете, что она была счастлива? Кажется, Доусон задумался. Только, бога ради, не нужно говорить: «А кто счастлив?» — подумал Делглиш.

— Нет. Не совсем. Не всегда. Но она умела быть счастливой. А это очень важно.

— Как вы познакомились?

— Я учусь на писателя. И всегда хотел стать только им и никем другим. Но мне приходится зарабатывать на жизнь, пока мой первый роман не будет закончен и опубликован. Поэтому я подрабатываю ночным оператором на телефонной линии связи с континентом. Моих познаний во французском для этого вполне достаточно. Да и платят там неплохо. У меня почти нет друзей, потому что у меня очень мало свободного времени. И я ни разу не спал с женщиной, пока не повстречал Джо. Похоже, я не слишком правлюсь женщинам. Познакомился я с Джо прошлым летом в парке Святого Джеймса. Она пришла туда, чтобы провести там свой выходной, а я — полюбоваться утками и самим парком. Я задумал сделать местом действия одной из сцен моего романа этот парк в июле, поэтому и отправился туда набросать кое-что. Она лежала на траве и смотрела в небо. Совершенно одна… Листок моего блокнота оторвался, и ветер погнал его по траве прямо ей на лицо. Я побежал за ним и извинился, а потом мы принялись ловить его вместе.

Доусон держал в руках кружку с чаем и смотрел в нее, словно это была поверхность июльского летнего озера.

— Это был странный день — жаркий, без солнца, с резкими порывами теплого ветра. Вода в озере казалась густой, как нефть.

Он немного помолчал, а когда Делглиш никак не отреагировал, продолжил:

— Мы познакомились и разговорились, и я пригласил ее к себе на чай. Сам не знаю, на что я надеялся. После чая мы еще поболтали, а потом она занялась со мной любовью. Кажется, она говорила, что не думала ни о чем таком, когда соглашалась зайти ко мне, но точно не помню. Я даже не знаю, почему-она согласилась прийти. Возможно, просто со скуки.

— А вы думали о сексе?

— Сам не знаю. Возможно. Я знал только одно: что хочу заняться любовью с женщиной. Мне хотелось испытать, что это такое. Такой опыт невозможно передать на бумаге, пока не попробуешь сам.

— А иногда даже и после этого. И как долго она снабжала вас набросками?

Похоже, парень не обратил внимания на ироничность вопроса.

— Она стала приходить сюда приблизительно раз в две недели, когда у нее был выходной. Мы никуда не ходили, разве что изредка в паб. Она приносила кое-что из продуктов и готовила сама. А потом мы болтали и отправлялись в постель.

— И о чем вы разговаривали?

— Говорил в основном я. Она мало что рассказывала о себе. Я знал только то, что ее родители погибли, когда она была ребенком, и что старая тетка забрала ее к себе в Кемберлен. Тетка тоже уже умерла. Не думаю, что у Джо было счастливое детство. Ей всегда хотелось стать медсестрой, но в семнадцать лет она подцепила туберкулез. Случай оказался не слишком тяжелым, и восемнадцать месяцев в швейцарском санатории излечили ее. Однако доктора не советовали ей становиться медсестрой, поэтому она несколько раз пыталась найти себе другое занятие. Почти три года была актрисой, но особого успеха не добилась. Потом работала официанткой, затем, некоторое время, продавщицей в магазине. Наконец она обручилась с одним парнем, но из этого ничего не вышло. Она сама разорвала помолвку.

— Она говорила почему?

— Нет. Сказала только, что узнала о своем женихе нечто такое, что сделало их брак невозможным.

— А не говорила ли она, кто был этот человек? Или чем он занимался?

— Нет, да я и не спрашивал. Могу лишь предположить, что он мог оказаться сексуальным извращенцем.

Заметив выражение лица Делглиша, Доусоп поспешно добавил:

— Я не знаю наверняка. Сама она ничего не говорила. Большая часть того, что я знаю о Джо, всплыла случайно во время наших бесед. Она редко рассказывала о себе. Просто у меня сложилось такое впечатление. В том, как она рассказывала о своей помолвке, чувствовалось горькое разочарование.

— И что потом?

— Ну, потом она решила, что все же может попытаться стать медсестрой. Она надеялась, что если ей повезет, то ей удастся пройти необходимую медицинскую комиссию. Она выбрала клинику Джона Карпендера, потому что хотела быть неподалеку от Лондона, но не в нем самом. Кроме того, она полагала, что в маленькой больнице и нагрузки окажутся не слишком большими. По лагаю, она боялась подорвать свое здоровье.

— Она рассказывала о больнице?

— Немного, У меня сложилось впечатление, что ей там было неплохо. В основном она делилась со мной интимными подробностями своих похождений.

— А вы не знаете, были ли у нее враги?

— Должно быть, имелись, раз кто-то убил ее, разве нет? Однако мне она ничего не говорила. Может, и сама не знала.

— А вам незнакомы эти имена?

Делглиш зачитал список людей — сестер, студентов, хирурга, фармаколога — всех тех, кто находился в Найтиигейл-Хаус в ночь смерти Джозефины Фоллон.

— По-моему, она упоминала при мне Мадлен Гудейл. Мне кажется, они дружили. Имя Куртни-Бригс мне тоже кажется знакомым. Но точно не помню.

— Когда вы в последний раз видели Джо?

— Недели три назад. Она пришла вечером, в свой выходной, и приготовила ужин.

— И какой она показалась вам в тот вечер?

— Чем-то обеспокоенной. Ей не слишком хотелось заниматься любовью. А перед тем, как уйти, она сказала, что мы больше не увидимся. Несколько дней спустя я получил письмо. В нем было что-то вроде этого: «Я вовсе не шутила. Пожалуйста, не надо пытаться встретиться со мной. Не беспокойся, ты ни в чем не виноват. Спасибо за все. Прощай. Джо».

Делглиш спросил, не сохранилось ли письмо.

— Нет, я храню лишь важные бумаги. Здесь и так мало места, чтобы еще складывать письма.

— И вы больше не пытались встретиться с ней?

— Нет. Она же просила не делать этого, так зачем же тогда? Если бы я знал о ребенке, то, возможно, да. Но я не уверен. Я не могу позволить себе содержать здесь ребенка. Ну, вы и сами это понимаете. Как бы я мог? Она не вышла бы за меня замуж, да и я не собирался жениться на ней. Я ни на ком не собираюсь жениться. Но я не думаю, что она покончила с собой из-за беременности. Только не Джо.

— Вот как? Вы считаете, что она не могла покончить с собой. Скажите тогда — почему?

— Она не из той породы людей.

— Да ладно вам! Давайте повод поубедительней.

— Это правда. — Его голос звучал вызывающе. — Я знал двух парией, которые впоследствии покончили с собой. С одним я учился вместе в выпускном классе. Другой был менеджером фирмы, владевшей химчисткой, где я какое-то время подрабатывал. Развозил заказы на фургоне. Так вот, в обоих случаях все говорили, как это ужасно и неожиданно. Однако для меня их самоубийство не явилось полной неожиданностью. Я не хочу сказать, что ожидал чего-то подобного. Просто я не был удивлен. Когда я думал об этих двух смертях, я верил, что такое возможно.

— Звучит не слишком убедительно.

— Джо не стала бы квитаться с жизнью. С чего бы это?

— Ну, тут можно привести множество причин. Жизнь ее не слишком задалась. У нее не было родных, кто мог бы позаботиться о ней, и совсем мало друзей. По ночам она плохо спала и чувствовала себя одинокой. В конце концов, ей посчастливилось выучиться на медсестру, но за несколько месяцев до выпускных экзаменов она узнает, что беременна. Она знала, что ее любовнику ребенок не нужен и что бесполезно искать у него утешения и поддержки.

— Да не искала она ни у кого ни утешения, ни поддержки! — вырвалось сердито у Доусона. — Именно это я и пытаюсь втолковать вам! Она спала со мной только потому, что ей этого хотелось. И я за нее не отвечаю. Я не отвечаю вообще ни за кого. Ни за кого! Только за самого себя. Она отлично знала, что делает. И она вовсе не походила на юную, неискушенную девушку, которой нужны были утешение и поддержка.

— Если вы считаете, что утешение и поддержка нужны только юным и неискушенным, то вы мыслите стереотипами. А если вы начинаете мыслить стереотипами, то закончите изложением их в своем творчестве.

— Не исключено, — сердито буркнул парень. — Но я считаю именно так.

Вдруг он вскочил на ноги и подошел к стене. Когда Доусон вернулся к импровизированному столу, Делглиш увидел в руках у него большой гладкий камень. Точно воспроизводящий форму яйца, камень уютно покоился в ладони юноши. Он был светло-серого цвета, в крапинку, как настоящее яйцо. Доусон дал ему съехать с ладони, и камень, покатавшись немного по поверхности стола, замер. Потом Доусои снова уселся на свое место и подпер голову руками. Они оба смотрели на камень. Делглиш молчал. Вдруг парень заговорил:

— Это она дала его мне. Мы вместе нашли его на пляже в Венторе на острове Райт. Мы ездили туда в прошлом октябре. Хотя вам, разумеется, об этом известно. Должно быть, именно так вы вышли на меня. Возьмите его, он на удивление тяжелый.

Делглиш взял камень в руки. Он оказался приятным на ощупь, гладким и прохладным. Совершенство его обкатанных морем форм ласкало глаз. Было приятно держать этот твердый и округлый предмет, которой так уютно укладывался в ладонь.

— Я ни разу не ездил к морю на каникулы, когда был ребенком. Отец умер, когда мне не исполнилось еще и шести лет, а у матери на это никогда не было денег. Так что моря я не видел. Джо решила, что будет здорово поехать туда вместе. Октябрь выдался очень теплым, помните? Из Портсмута мы добирались на пароме, где, кроме нас, было всего лишь с полдюжины человек. Остров тоже оказался пустынным. Мы прошли его пешком от начала в конец и не встретили ни души. Было достаточно тепло и пустынно, чтобы купаться нагишом. Тогда Джо и нашла этот камень. Она решила, что его можно использовать в качестве пресс-папье. Мне не хотелось оттягивать себе карманы такой тяжестью, но она все же взяла камень. А когда мы вернулись сюда, она отдала его мне в качестве сувенира. Я хотел, чтобы Джо оставила его у себя, но она сказала, что я забуду наш совместный отдых гораздо раньше ее. Вы понимаете? Она умела быть счастливой. Не уверен, что тоже могу, но эта девушка умела. А тот, кто умеет быть счастливым, никогда не покончит с собой. Только не после того, как он узнал, какой прекрасной порой бывает жизнь. Знала об этом и Коллетт. Это она писала «о тайном и яростном посыле, связующем ее с землей и всем, что изливается из ее груди». — Он посмотрел на Делглиша. — Коллетт была французской писательницей, — пояснил Доусои.

— Знаю. И вы считаете, что Джозефина Фоллоп умела чувствовать все это? — Уверен, что умела. Хоть и ненадолго. И не слишком часто. Но когда она была счастлива, то преображалась чудесным образом. Тот, кто хоть раз испытал подобное счастье, никогда не покончит с собой, потому что, пока жив, он надеется, что оно повторится снова и снова. Зачем же тт всегда лишать себя надежды?

— Ну а вы навсегда лишили себя чувства сострадания, — заявил Делглиш, — что, может, еще более важно. Однако, думаю, вы правы. Я тоже не верю, что Джозефина Фоллон покончила с собой. Уверен, ее убили. Вот почему я спрашиваю, знаете ли вы что-нибудь об этом.

— Нет. В ночь ее смерти я дежурил на телефонной станции. Но я лучше дам вам адрес, поскольку вы наверняка захотите это проверить.

— У нас нет никаких оснований предполагать, что убийство совершил кто-то посторонний, никогда не бывавший в Найтингейл-Хаус, но мы все же проверим.

— Вот вам тогда адрес.

Доусон оторвал клочок газеты, накрывавшей стол, достал из кармана карандаш и, почти касаясь головой бумаги, неразборчиво нацарапал адрес. Затем он тщательно сложил клочок бумаги, словно тот содержал в себе тайну, и подтолкнул его к Делглишу.

— Камень тоже заберите. Я хочу, чтобы он был у вас. Нет, прошу вас, возьмите. Вы находите меня бессердечным, потому что я не рву на себе волосы из-за ее смерти. Но это не так. Я хочу, чтобы вы нашли убийцу. От этого не будет пользы ни ей, ни ему, но я все равно хочу, чтобы вы нашли его. И мне страшно жаль. Но я не могу дать волю своим чувствам. Не могу позволить себе страдать. Вы меня понимаете?

Делглиш взял камень и поднялся.

— Да, — ответил он. — Понимаю.

3

Мистер Генри Эркюхарт из «Эркюхарт, Уимбаш и Портвэй» был адвокатом Джозефины Фоллон. Встречу с Делглишем он назначил на 12.25 — довольно неудобное время, как считал старший инспектор, — видимо, с целью подчеркнуть, что каждая минута адвокатского времени чрезвычайно дорога и он в состоянии уделить полиции не более получаса перед ленчем. Делглиша приняли сразу же. Он сомневался, чтобы простой детектив-сержант был бы встречен с такой же предупредительностью. Это являлось одним из тех небольших преимуществ, которыми Делглиш оправдывал свою страсть к ведению следствия лично, всеми силами противясь оказываемому на него давлению стать кабинетным детективом, который руководит следствием из-за стола и командует целой армией из детективов-констеблей, криминалистов, фотографов, экспертов по отпечаткам и прочих специалистов. Подчиняясь его распоряжениям, они вполне успешно отстраняли бы его от всех подробностей, кроме имен главных преступников. Делглиш знал, что слывет детективом, который умеет быстро распутать дело, но он никогда не гнушался заняться тем, что иные его коллеги сочли бы заданием для детектива-констебля. И, как результат, он порой добывал такую информацию, которую другой, менее опытный следователь мог бы и упустить. Хотя с мистером Генри Эркюхартом он не слишком на это рассчитывал. Их беседа обещала быть не более чем церемонным и педантичным обменом и без того известными фактами. Однако ему нужно было съездить в Лондон; в Скотленд-Ярде у него имелись кое-какие дела. К тому же всегда приятно прогуляться зимним утром по залитым солнцем укромным уголкам Сити.

«Эркюхарт, Уимбаш и Портвэй» считалась одной из наиболее уважаемых и процветающих адвокатских фирм Сити. Делглиш понимал, что очень немногие из клиентов мистера Эркюхарта могли быть замешаны в деле об убийстве. Разумеется, время от времени они могли испытывать некоторые трудности с королевским проктором5; они могли, вопреки советам, ввязаться в сомнительного рода тяжбу или упрямо настаивать на составлении спорных завещаний; они могли обращаться за помощью к своим адвокатам, дабы избежать ответственности за ведение автомобиля в нетрезвом состоянии; хотя чаще всего их приходилось выпутывать из последствий их безрассудств и разного рода глупостей. Но если дело касалось убийства, то тогда все должно было быть по закону.

Комната, в которую ввели Делглиша, вполне могла бы послужить декорацией офиса преуспевающего адвоката в каком-нибудь спектакле. За каминной решеткой горел сложенный высокой горкой уголь. С портрета над каминной полкой на своего правнука с одобрением взирал основатель фирмы. Письменный стол, за которым восседал правнук, относился к тому же периоду, что и портрет, и являл собой образец тех же качеств основательности, надежности и достатка, едва не граничивших с роскошью. На противоположной стене висела небольшая, писанная маслом картина. Делглиш решил, что она очень похожа на работу Яна Стина. Эта картина как бы заявляла всему миру, что фирма умеет разбираться в живописи и может позволить себе повесить на стену настоящий шедевр.

Мистер Эркюхарт, высокий, аскетичного вида мужчина со слегка серебрящимися висками, чем-то напоминавший бывшего школьного наставника, как нельзя лучше соответствовал роли преуспевающего адвоката. Он был одет в превосходно сшитый костюм из облагороженного твида, как если бы понимал, что более ортодоксальный деловой костюм в полоску мог бы превратить его в карикатуру. Адвокат принял Делглиша, не проявляя никаких внешних признаков любопытства или озабоченности, однако, отметил с любопытством Делглиш, ящичек из картотеки с именем мисс Фоллон уже стоял перед ним на столе. Старший инспектор изложил причину своего прихода коротко и ясно:

— Вы можете что-либо рассказать мне о пей? При расследовании убийства любые сведения о жертве и ее прошлой жизни могут оказаться полезными.

— А вы теперь уверены, что это убийство?

— Ее отравили, добавив никотин в виски, которое она имела привычку выпивать перед сном. Насколько нам известно, она понятия не имела о том, что в оранжерее в шкафу хранится опрыскиватель для роз, но если бы она это знала и ей пришло бы в голову воспользоваться им, то сильно сомневаюсь, чтобы она потом намеренно стала прятать баллончик.

— Понятно. Значит, есть предположение, что яд, убивший первую девушку — Хитер Пирс, кажется? — предназначался для моей клиентки?

Мистер Эркюхарт слегка склонил голову и плотно сложил кончики пальцев рук, как если бы советовался со своим подсознательным, высшим началом или же духом бывшей подопечной, перед тем как поведать все, что ему известно. Делглиш решил, что он просто тянет время. Эркюхарт был человеком, который прекрасно знает, как далеко он намерен зайти, с профессиональной или с любой другой точки зрения. Так что эта пантомима выглядела неубедительной. Те сведения, которые он сообщил ему, не добавили ничего существенного к голому скелету жизненного пути Джозефины Фоллон. В его рассказе присутствовали только факты. Сверяясь с разложенными перед ним бумагами, он перечислял их в логической последовательности, четко и без эмоций. Время и место рождения; обстоятельства смерти родителей; последующий переезд к пожилой тетке, которая вместе с Эркюхартом являлась опекуншей мисс Фоллон до ее совершеннолетия; дата и обстоятельства смерти тетки от рака матки; средства, доставшиеся Джозефине, и подробный отчет о том, как и куда они были вложены; где жила девушка после того, как ей исполнился двадцать один год, — в той степени подробности, как сухо подчеркнул адвокат, в какой она давала себе труд известить его. — Она была беременна, — сообщил Делглиш, — Вы знали об этом?

Нельзя сказать, чтобы эта новость огорошила адвоката, хотя его лицо приобрело несколько болезненное выражение человека, так до конца и не смирившегося с несовершенством этого мира.

— Нет. Она ничего мне не говорила. Хотя вряд ли я мог ожидать от нее подобного откровения, если только, разумеется, ей не вздумалось бы возбудить дело об установлении отцовства в судебном порядке. Полагаю, вопрос об этом не стоял.

— Она сказала своей подруге, Мадлен Гудейл, что собирается сделать аборт.

— Вот как. Дорогое и, па мой взгляд, весьма неблаговидное дело, несмотря на недавнюю легализацию. Конечно, с точки зрения морали, а не закона. Недавнее узаконивапие абортов…

— Я в курсе этого, — перебил его Делглиш. — Так это все, что вы можете рассказать мне?

В голосе адвоката послышались неодобрительные потки.

— Я и так уже сообщил вам больше чем достаточно фактов о ее прошлом и о ее финансовом положении — в том объеме, в котором они мне известны. Что же касается последних событий ее интимной жизни, то тут, боюсь, ничем не могу вам помочь. Мисс Фоллон редко советовалась со мной. Да у нее и не возникало причин для этого. Последний раз она обращалась ко мне по поводу своего завещания. Полагаю, вам уже известно о его условиях не хуже моего. Единственной наследницей объявлена мисс Гудейл. Все состояние оценивается приблизительно в двадцать тысяч фунтов.

— А до этого было какое-то другое завещание?

То ли Делглишу показалось, то ли ои и в самом деле уловил, как слегка напряглись мышцы лица адвоката и едва заметно сдвинулись брови, пока он выслушивал не слишком желанный для себя вопрос.

— Их было два, однако второе так и осталось неподписанным. Первое, составленное после достижения совершеннолетия, оставляло все различным благотворительным медицинским фондам, включая исследования в области лечения рака. Второе она предполагала оформить по случаю своего брака. У меня сохранилось ее письмо.

Адвокат протянул его Делглишу. Оно было отправлено из Вестминстера и написано твердым, уверенным и совсем не женским подчерком.

«Дорогой мистер Эркюхарт!

Пишу, чтобы поставить Вас в известность о своем предстоящем замужестве с мистером Питером Куртни, которое состоится 14 марта и будет оформлено в регистрационной палате Мэрилебона. Он актер; возможно, Вы слышали о нем. Будьте добры подготовить завещание, чтобы я могла подписать его к указанной дате. Я хочу оставить все свои деньги мужу. Его полное имя — Питер Альберт Куртни Бригc. Без дефиса. Полагаю, Вам необходимо знать это для составления завещания. Мы собираемся жить по этому же адресу.

Кроме того, мне потребуются деньги. Не были бы Вы так любезны попросить Варрапдеров приготовить для меня к концу месяца 2 000 фунтов? Заранее благодарю Вас. Надеюсь, что у Вас и мистера Сартиса все в порядке. Искренне Ваша,

Джозефина Фоллон».

Холодное, деловое письмо, подумал Делглиш. Никаких объяснений. Никаких рассуждений. Никаких выражений счастья или надежд. И, если уж на то пошло, нет приглашения на свадьбу.

— Варрандеры — это ее биржевые брокеры, — пояснил Эркюхарт. — Она всегда вела свои дела с ними через нас, а мы вели все ее деловые бумаги. Она хотела, чтобы этим занимались мы. Говорила, что предпочитает путешествовать налегке.

Он повторил эту фразу, самодовольно улыбаясь, словно находил ее чем-то примечательной, затем посмотрел на Делглиша, как бы ожидая его комментария.

— Сартис — мой клерк, — продолжил адвокат. — Она всегда спрашивала о нем.

Похоже, этот факт он находил более загадочным, чем содержание самого письма.

— Питер Куртни повесился, — сказал Делглиш.

— Совершенно верно, за три дня до свадьбы. И оставил записку для коронера. К счастью, на судебном дознании ее не зачитывали. В ней все предельно ясно изложено. Куртни писал, что собирался жениться с целью разрешить свои финансовые и личные проблемы, однако в последний момент обнаружил, что не в силах пойти на это. Он явно был законченным игроком. Насколько мне известно, непреодолимое увлечение азартной игрой является заболеванием, родственным алкоголизму. Я мало что понимаю в его симптомах, но вполне допускаю, что последствия могут быть самыми трагичными, особенно для актера, чей доход хотя и не мал, по крайне непостоянен. Питер Куртни увяз в долгах по уши и был не в состоянии избавиться от пагубного пристрастия, из-за которого его долг день ото дня становился все более внушительным.

— А что насчет личных проблем? Насколько я в курсе, он был гомосексуалистом. В свое время об этом ходили сплетни. Вам известно, знала ли об этом ваша клиентка?

— У меня нет на этот счет никаких сведений. Крайне сомнительно, чтобы она не знала, раз уж дело дошло до помолвки. Хотя, конечно, она могла оказаться до такой степени самоуверенной и наивной оптимисткой, что надеялась вылечить его. Я отсоветовал бы ей выходить за него замуж, спроси она моего мнения, но, как я уже говорил, она со мной не советовалась.

И вскорости, всего через пару месяцев, подумал Делглиш, она поступила в школу медсестер при клинике Джона Карпендера и начала спать с братом Питера Куртни. Почему? Потому что ей было одиноко? Или скучно? В отчаянной попытке все забыть? Или расплачивалась за услуги? Тогда какие? Может, это обыкновенное сексуальное влечение, особенно если учесть, что физический контакт значительно проще, когда речь идет о человеке, по внешним данным являющемся имитацией недавно утраченного возлюбленного? Или ей необходимо было вернуть себе уверенность, что она способна привлекать к себе мужчин с нормальной, гетеросексуальной ориентацией? Сам Куртни-Бригс считал, что инициатива исходила от нее. И несомненно, именно она положила конец этой любовной связи. Трудно было ошибиться — хирург был обижен на женщину, которая по собственной воле решила расстаться с ним до того, как успела ему надоесть. Вставая с кресла, Делглиш сказал:

— Брат Питера Куртни работает хирургом-консультантом в клинике Джона Карпендера. Но вы, вероятно, об этом знаете.

Генри Эркюхарт скривил губы в натянутой улыбке:

— Конечно знаю. Стивен Куртни-Бригс мой клиент. В отличие от своего брата он оставил дефис в своей фамилии и добился большого успеха в жизни. — И без всякой связи добавил: — Когда умер брат, он находился в отпуске, на яхте своего друга в Средиземном море. Он немедленно вернулся домой. Для него смерть брата была не только серьезным потрясением, но и поставила его в весьма неловкое положение.

Так оно и должно было быть, подумал Делглиш. Хотя мертвый Питер ставил его в куда менее неловкое положение, чем живой. Несомненно, Стивену Куртни-Бригсу поначалу льстило наличие в семье известного актера, младшего брата, который, не конкурируя с ним, мог добавить блеска к патине его успеха и обеспечить ему доступ в сумасбродный мир сцены. Однако актив превратился в пассив; герой превратился в объект насмешек или в лучшем случае жалости. Такое падение трудно было бы простить.

Пятью минутами позже Делглиш, обменявшись рукопожатиями с Эркюхартом, оставил его кабинет. Когда он проходил через холл, девушка за коммутатором, заслышав его шаги, оглянулась, вспыхнула и застыла на мгновение в замешательстве с телефонным штекером в руке. Она была хорошо вышколена, но все-таки недостаточно хорошо. Не желая смущать ее и дальше, Делглиш улыбнулся ей и быстрым шагом покинул здание. Он не сомневался, что, выполняя указание Эркюхарта, она пыталась дозвониться до Стивена Куртни-Бригса.

4

Сэвил-Меншс, находившийся неподалеку от Мэрилебон-роуд, представлял собой большой дом конца викторианской эпохи — респектабельный и солидный, но без показной роскоши — со сдаваемыми внаем квартирами. Мастерсону, как он и ожидал, не сразу удалось отыскать место для парковки машины, поэтому в дом он вошел уже позже половины восьмого. Большую часть холла занимали лифт, огражденный вычурной металлической решеткой, и стойка, за которой восседал портье в униформе. Мастерсон, в намерения которого не входило распространяться о целях своего визита, небрежно кивнул портье и взбежал яверх по лестнице. Квартира номер 23 располагалась на втором этаже. Нажав кнопку дверного звонка, он приготовился ждать.

Однако двери почти сразу же распахнулись, и он едва не упал при виде возникшего перед ним видения. Им оказалась похожая на карикатуру на размалеванную проститутку женщина в коротком платье из огненно-красного шифона, которое выглядело бы нелепым даже на куда более молодой особе. До неприличия низкое декольте выставляло напоказ не только ложбинку между ее отвисшими грудями, но и чашечки бюстгальтера. Толстый слой пудры тщетно пытался прикрыть увядшую, испещренную морщинками пергаментную кожу. Ресницы были густо накрашены; ломкие, сухие волосы, обесцвеченные до неестественной белизны, мелкими буклями обрамляли нарумяненное, как у куклы, лицо; намазанный ярко-красной помадой рот раскрылся от удивления. Их замешательство было обоюдным. Оба вытаращились друг на друга с таким недоумением, словно не верили собственным глазам. То, как выражение облегчения сменилось разочарованием, выглядело почти комичным.

Первым оправился от замешательства Мастерсон.

— Вы не забыли, — проговорил оп, — что я звонил вам сегодня утром и договорился о встрече?

— Я не могу принять вас сейчас, потому что уже ухожу. Я думала, это мой партнер по танцам. Ведь вы же собирались прийти пораньше.

Резкий, недовольный голос из-за нотки разочарования звучал еще неприятнее. Ему показалось, что она вот-вот захлопнет дверь перед его носом, поэтому он поспешил просунуть ногу в дверной проем:

— Прошу прощения, меня задержали непредвиденные обстоятельства.

Непредвиденные обстоятельства. Ну да. Совершенно непредвиденные. Изматывающее, но доставившее невероятное удовольствие занятие любовью на заднем сиденье машины потребовало значительно больше времени, чем Мастерсон мог бы себе позволить. К тому же часть времени ушла на поиски укромного уголка, что, несмотря на темноту зимнего вечера, оказалось не таким уж простым делом. С Гуилдфорд-роуд можно было свернуть в несколько проулков, выводящих на пустыри с заросшими травой лужайками и редкими просеками, но Джулия Пардоу оказалась на редкость привередливой. Всякий раз, когда Мастерсон притормаживал у подходящего укромного местечка, он слышал ее спокойное «не здесь». А увидел он ее, когда она собиралась сойти с тротуара на пешеходный переход, ведущий ко входу на станцию Хитерингфилд. Остановив машину, он, вместо того чтобы помахать рукой, потянулся и открыл дверцу с другой стороны. Замешкавшись всего лишь на секунду, она подошла к сержанту в своих высоких, до колен, сапожках, покачивая бедрами и, не говоря ни слова и не глядя на него, осторожно скользнула на сиденье рядом с ним.

— Собрались в город? — поинтересовался он. Она молча кивнула и, не сводя глаз с лобового стекла, таинственно улыбнулась. Все вышло на редкость просто. За всю дорогу она едва обронила с десяток слов. Все его намеки и заигрывания, которых, как ему казалось, требовали условия игры, оставались без ответа. Джулия Пардоу вела себя так, словно он был шофером, вместе с которым ей пришлось ехать лишь в силу необходимости. В конце концов, испытывая досаду и унижение, он принялся гадать, где мог допустить ошибку. Однако сосредоточенная молчаливость девушки и то, как ее голубые глаза впимателыю следили за его руками, то поглаживавшими руль, то переключавшими рычаг коробки скоростей, вернули ему уверенность. Она хотела его не меньше, чем он ее. Однако нельзя сказать, что они справились с этим быстро. К его удивлению, она все же кое о чем сказала. Оказывается, она направлялась на встречу с Хильдой Рольф; они собирались вначале поужинать, а затем пойти в театр. Что ж, теперь им придется идти в театр без ужина или же пропустить первый акт; но ее, похоже, не расстраивало ни то ни другое.

Удивившись и лишь слегка заинтересовавшись, Мастерсон спросил:

— А как ты объяснишь свое опоздание сестре Рольф? Или ты теперь не станешь утруждать себя встречей с ней?

Она пожала плечами:

— Скажу ей правду. Ей это следует знать. Заметив, как Мастерсон вдруг нахмурился, она поспешила его успокоить:

— Не волнуйтесь! Она не станет наушничать мистеру Делглишу. Хильда не такая.

Мастсрсону оставалось лишь надеяться, что это так. Таких вещей Делглиш не прощал.

— И что она сделает?

— Если я ей скажу? Думаю, бросит работу. Оставит клинику Джона Карпендера — она уже по горло сыта этой богадельней и до сих пор не ушла оттуда только из-за меня.

С трудом возвращая свои мысли от ее высокого, безжалостного голоса к настоящему, Мастерсон выдавил улыбку и примирительным тоном сказал стоящей перед ним женщине, так разительно отличавшейся от той, другой:

— Понимаете, пробки… Мне пришлось добираться сюда от Хемпшира. Но я не задержу вас надолго.

Небрежным жестом представив ей свое служебное удостоверение, он боком проскользнул в квартиру. Она даже не попыталась помешать ему. Глаза ее ничего не выражали, а мысли явно витали где-то в другом месте. Как только она закрыла дверь, зазвонил телефон. Не сказав пи слова, она оставила сержанта стоять в холле и почти бегом бросилась в комнату слева. Он слышал, как она протестующе повысила голос. Кажется, сначала она кого-то укоряла, затем принялась умолять. Потом наступила тишина. Мастерсон тихо прошел в холл и напряг слух. Ему показалось, что он слышит, как набирают номер. Женщина заговорила снова, но слов было не разобрать. Разговор занял всего несколько секунд. Затем опять последовал набор номера. Еще одни уговоры. И так она звонила по четырем номерам и лишь потом вернулась в холл.

— Что-то случилось? — спросил Мастерсон. — Может, я могу чем-то помочь?

Прищурившись, женщина пристально смотрела на него, словно кухарка, придирчиво оценивавшая соответствие цены и качества куска говядины. Затем, ни с того ни с сего, спросила:

— А вы умеете танцевать?

— Я был чемпионом по танцам среди сотрудников полиции на протяжении целых трех лет, — соврал Мастерсои. В полиции — что неудивительно — соревнования по танцам не проводились, однако он решил, что вряд ли ей это известно, и эта очередная ложь, как и все прочие, вышла у пего легко и непринужденно.

И снова пристальный, оценивающий взгляд.

— Тогда вам необходим смокинг. У меня сохранились вещи Мартина. Я собиралась продать их, но покупатель пока не пришел за ними. Обещал сегодня, но так и не явился. Разве можно полагаться на кого бы то ни было в наши дни? С виду у вас одинаковый размер. До болезни он был таким же широкоплечим.

Мастерсон с трудом поборол в себе желание рассмеяться.

— Я был бы рад помочь вам разрешить ваши затруднения, — стараясь говорить серьезно, произнес он. — Но я на службе и приехал сюда за информацией, а не затем, чтобы танцевать всю ночь,

— И вовсе не всю. Бал заканчивается в одиннадцать тридцать. Это бал медалистов Деларю в танцзале «Афинский» на Стрэнде. Поговорить мы могли бы и там.

— Но здесь было бы удобней.

Ее увядшее лицо сделалось упрямым.

— Я не стану разговаривать здесь.

Она говорила с раздраженной настойчивостью капризного ребенка. Потом в ее голосе прозвучал ультиматум:

— На балу или нигде.

Они молча смотрели друг на друга. Мастерсон взвешивал все за и против. Сама по себе идея выглядела просто абсурдной, хотя, с другой стороны, если она упрется, ему ничего из нее не вытянуть. Делглиш отправил его в Лондон за информацией, и гордость не позволяла сержанту вернуться в Найтингейл-Хаус с пустыми руками. Но позволит ли ему гордость весь остаток вечера сопровождать на публике эту размалеванную клячу? Танцы не пугали его. Это было одним из его умений — хотя и не самым главным, — этому его обучила Сильвия. Эта сладострастная блондинка, лет на десять старше его самого, бывшая замужем за туповатым банковским служащим, которому на роду было написано стать рогоносцем, с ума сходила по танцам. Вместе они совершенствовали свое мастерство, завоевывая в соревнованиях сначала бронзовые, затем серебряные и, наконец, золотые медали, пока не заартачился муж. Сильвия начала поговаривать о разводе, и Мастерсон пришел к заключению, что их отношения уже перестали быть взаимно полезными, не говоря уже о том, что ему опостылело заниматься любовью где попало, а служба в полиции обещала вполне реальную карьеру для человека с амбициями, который искал случая взять реванш за бесцельно потраченное время. Теперь вкусы Мастерсона относительно женщин и танцев переменились, и у него стало меньше времени как на то, так и на другое. Однако Сильвия научила его многому. А как говаривали в школе детективов, на полицейской службе ни одно умение не пропадает даром.

Нет, с танцами проблем не будет. Вот как бы она сама не подкачала. В любом случае вечер можно считать пропавшим, пойдет он с ней или нет — она все равно, рано или поздно, заговорит. Вот только когда? Делглиш не любил тянуть резину. А сейчас расследовался один из тех случаев, когда круг подозреваемых сужался до небольшой замкнутой группы людей, и старший инспектор не собирался тратить па это больше недели. Вряд ли он похвалит своего подчиненного за потраченный впустую вечер. К тому же необходимо оправдать свое лирическое отступление в машине. Так что с пустыми руками ему лучше не возвращаться. Да какого черта! Вот уж будет что порассказать ребятам. А если вечер окажется совершенно несносным, оп всегда сможет от нее отделаться. Главное, не забыть прихватить свою одежду на тот случай, если придется делать ноги.

— Ну, хорошо, — согласился оп. — Но это должно окупиться сторицей.

— Обещаю, — заверила она.

Вечерний костюм Мартина Деттинджера, вопреки опасениям Мастерсопа, оказался ему почти впору. Переодевшись в чужие вещи, он почувствовал себя как-то странно. Неожиданно для себя он обнаружил, что шарит в карманах, словно надеется найти там какой-то ключ к разгадке характера этого человека. Однако в них ничего не нашлось. Туфли были безнадежно малы, и Мастерсон даже не стал пытаться натянуть их. К счастью, на нем оказались черные туфли на кожаной подошве. Немного тяжеловаты для танцев и не слишком подходят к смокингу, но ничего, сойдет. Он сложил свой собственный костюм в картонную коробку, которую с неохотой дала ему миссис Деттииджер, и они отбыли.

Заранее зная, что найти место для парковки машины поблизости к Стрэнду практически невозможно, Мастерсон поехал к Южному молу и оставил ее возле Конти-Холл. Затем они пешком прошли до станции Ватерлоо и взяли такси. Можно сказать, что эта часть вечера прошла не так уж и плохо. Его дама куталась в непомерно большую, старомодную шубу, от которой разило так, словно ее пометил кот, но этого, по крайней мере, не было видно. За все время пути оба не проронили ни слова.

Танцы уже начались, когда они прибыли на место в начале десятого, и зал был переполнен. Они протиснулись к одному из немногочисленных свободных столиков под балконом. Мастерсон обратил внимание па то, что у мужчин-инструкторов в петлицах торчало по алой гвоздике, а у женщин — по белой. Вокруг все то и дело целовались и похлопывали друг друга по плечам. Какой-то тип подкатил к миссис Деттинджер и проблеял ей комплимент:

— Чудесно выглядите, миссис Ди. Жаль, что Тони приболел. Но я рад, что вы нашли себе партнера.

На Мастерсона он глянул с вялым любопытством. Миссис Деттинджер ответила на комплимент, неуклюже кивая и строя умильные глазки. Она даже не сделала попытки представить Мастерсона.

Следующие два танца они просидели за столиком, и Мастерсон развлекался тем, что разглядывал зал. Здесь царила унылая, чинная атмосфера. С потолка свешивалась гигантская гроздь воздушных шаров, приготовленных, видимо, для того, чтобы для пущей пышности и торжественности происходящего быть распущенными по залу в кульминационный момент. Оркестранты в красных пиджаках с золотыми эполетами имели обреченный вид людей, наблюдавших все это сотни раз. Мастерсон с холодным цинизмом просчитал дальнейшее развитие вечера, презрительно взирая на мышиную возню вокруг и испытывая некое тайное наслаждение от охватившего его отвращения. Ему неожиданно вспомнился английский бал в описании одного французского дипломата: «Avec les visages si tristes, les derrieres si gaes»6. Здесь же зады оставались довольно вялыми, а вот на лицах застыли улыбки такого деланого восторга, что оп задался вопросом, учат ли в танцклассах принимать подобающее выражение в соответствии с танцуемым па. А вот нетанцующие дамы выглядели, как одна, обеспокоенными; выражения их лиц варьировались от легкой тревоги до настоящей паники. Их было куда больше, чем мужчин; некоторые танцевали друг с другом. В основном это были женщины среднего или даже старшего возраста, одинаково одетые в старомодные платья с тугими корсажами, низкими вырезами и пышными, украшенными золотым шитьем юбками.

Третьим танцем был квик-степ. Миссис Деттинджер неожиданно повернулась к Мастерсону:

— Идемте танцевать.

Повинуясь ей, он вывел свою даму в зал и обнял за жесткую талию. Он уже смирился с тем, что вечер будет долгим и изнурительным. Если этой старой гарпии известно нечто стоящее — а старик, похоже, считает, что известно, — то, черт его подери, она все ему выложит, даже если придется скакать с ней до тех пор, пока она не рухнет замертво. Эта мысль настолько поправилась ему, что он принялся фантазировать, ясно представляя себе ее — оставшуюся без веревочек марионетку, с нелепо подломившимися тощими ногами и обессиленно обвысшими руками. Если только он — чего нельзя исключать — не рухнет первым. Полчаса на заднем сиденье с Джулией Пардоу нельзя назвать наилучшей подготовкой к вечеру с бальными танцами. А у старой сучки здоровья хоть отбавляй. Мастерсон уже чувствовал привкус пота в уголках рта, а она даже не запыхалась, ее руки оставались сухими и холодными. Ее лицо, находящееся близко к его, было напряжено, глаза словно остекленели, нижняя губа слегка оттопырилась. Танцевать с такой — все равно что держать в объятиях оживший мешок костей. Музыка резко оборвалась. Выскочивший, словно чертик из табакерки, распорядитель одарил искусственной улыбкой всех танцующих. Оркестранты расслабились и даже позволили себе слегка поулыбаться. Цветной калейдоскоп в центре зала распался и, когда освободившиеся пары ринулись к своим столикам, сложился в новый узор. Склонившийся официант ожидал заказа. Мастерсоп поманил его пальцем.

— Что будете пить?

Он задал свой вопрос нелюбезным тоном скряги, которого обстоятельства вынуждают платить. Миссис Деттинджер заказала джин-тоник и приняла напиток, даже не поблагодарив его и не выразив ни малейшей признательности. Сержант остановил свой выбор на двойном виски. Эта выпивка должна была стать первой в длинной череде других. Расправив огненно-красную юбку, миссис Деттинджер принялась обозревать зал тем самым напряженным взглядом, к которому Мастерсон уже привык. Она вела себя так, будто его тут и не было вовсе. Осторожно, подумал оп, не расслабляйся. Эта выдра хочет удержать тебя здесь. Пусть попробует.

— Расскажите мне о вашем сыне, — спокойно попросил он, стараясь говорить как можно непринужденнее.

— Не сейчас, в другой раз. К чему спешить?

Оп чуть не выругался. Неужели эта чертова перечница и в самом деле рассчитывает, что оп захочет встречаться с ней еще? Неужели она надеется, что из-за ее туманного обещания кое-что рассказать оп будет скакать с ней козлом до скончания жизни? Он представил себе картину, как они, год за годом, уморительно и гротескно выплясывают, против своей воли втянутые в некое сюрреалистическое действо. Оп поставил свой стакан:

— Другого раза не будет. По крайней мере, если вы мне не поможете. Старший инспектор не одобряет, когда общественные средства расходуются впустую. Я обязан отчитаться за каждую минуту потраченного мною времени.

Мастерсопу удалось вложить в свою тираду необходимую степень негодования и чувства собственной правоты. В первый раз с того момента, как они вернулись за столик, она посмотрела на него:

— У меня есть что вам рассказать. Разве я это когда-нибудь отрицала? Но что у нас насчет выпивки?

— Выпивки? — Мастерсопа на мгновение сбили с толку.

— Да. Кто платит за выпивку?

— Ну, обычно это входит в накладные расходы. Но когда речь идет о том, чтобы угостить друзей, как, например, сегодня, разумеется, плачу я.

Сержант лгал легко и непринужденно. Этот талант он считал одним из главных помощников в своей работе.

Она удовлетворенно кивнула. Не успел он предпринять еще одну попытку заставить ее говорить, как оркестр грянул ча-ча-ча. Ни слова не говоря, она встала и повернулась к нему. И они снова закружились в танце.

Ча-ча-ча сменила мамба, затем вальс и, наконец, медленный фокстрот. А Мастерсон по-прежнему ничего не узнал. Затем в программе вечера произошли изменения. Огни неожиданно потухли, и какой-то лоснящийся тип, весь блестящий с головы до ног, словно его облили бриолином, подскочил к микрофону и подогнал его под свой рост. К нему пристроилась апатичная блондинка с высокой, вышедшей лет пять назад из моды прической. Пятно прожектора осветило их. Небрежно отбросив шифоновый шарфик с правой руки, блондинка окинула опустевший танцевальный круг взглядом собственницы. Послышался нетерпеливый гул ожидания. Мужчина заглянул в листок, который держал в руке:

— Ну а теперь, леди и джентльмены, наступает момент, которого мы все с нетерпением ожидали. Показательные выступления. Наши призеры года продемонстрируют танцы, принесшие им награды. Начнем с серебряных медалистов. Миссис Деттинджер танцует… — мужчина сверился со списком, — танцует танго.

Он махнул тонкой рукой в сторону танцевального круга. Оркестр нестройно изобразил туш. Миссис Деттинджер встала и потащила за собой Мастерсона. Ее пальцы впились в его запястье словно клещи. Пятно прожектора переместилось на них. Раздались вялые аплодисменты. Лоснящийся тип продолжал:

— Миссис Деттинджер станцует с… позвольте узнать имя вашего нового партнера, миссис Деттинджер?

Масгерсон громко выкрикнул:

— Мистер Эдуард Хит.

Лоснящийся тип замялся, потом решил принять это как должное. Сделав усилие и заставив свой голос звучать как можно воодушевленнее, он провозгласил:

— Миссис Деттинджер, наша серебряная призерша, исполняет танго вместе с мистером Хитом.

Прогремели литавры, снова разразились недолгие аплодисменты. С преувеличенной галантностью Мастерсон вывел свою партнершу в центр зала. Он знал, что слегка набрался, и его это радовало. Сержант собирался оторваться по полной программе.

Крепко обняв свою даму за талию, он изобразил на своем лице такое сладострастное вожделение, что за ближайшими столиками мгновенно захихикали. Миссис Деттинджер нахмурилась, и он увидел, как багровый румянец залил ее щеки и шею. Он с удовлетворением отметил, что она напряглась и нервничает и что все это патетическое шоу имеет для нее нешуточное значение. Ради этого момента она так тщательно наряжалась и старательно красила свое дряблое лицо. Как же, бал медалистов Деларю. Ее показательное танго. А тут еще партнер подвел. Видимо, старая дуреха здорово струхнула. Но судьба послала ей представительную и вполне компетентную замену. Разве это не чудо? Именно из-за этого момента Мастерсона затащили в танцевальный зал «Афинский» и заставляли выплясывать один танец за другим. Расставив все по местам, он воодушевился. Господи, да теперь она у него в руках! Наступает ее звездный час. А уж Мастерсон постарается, чтобы он ей надолго запомнился!

Заиграли медленную мелодию, и он с раздражением заметил, что это та же самая тема, что звучала большую часть вечера. Он шепотом сказал об этом партнерше.

— Так мы же танцуем танго Деларю, — также шепотом ответила она.

— Ну нет, радость моя, мы танцуем танго Чарльза Мастерсона.

Крепко ухватив свою даму за талию, он, виляя задом, зигзагом повел ее через зал в нарочитой пародии на танго, затем рывком согнул так, что налаченные букли едва не коснулись пола, и, слыша, как скрепят ее старые кости, удерживал в таком положении, пока они не удостоились восхищенных улыбок компании за соседним столиком. Смешки стали громче, продолжительнее. Как только он резко вернул ее в исходное положение и застыл в ожидании следующего такта, она прошептала:

— Что вам надо?

— Ведь он кого-то узнал, да? Ваш сын. Когда был в клинике Джона Карпендера. Он увидел там кого-то, кого знал?

— А вы угомонитесь, если я скажу?

— Возможно.

Они снова задвигались в ортодоксальном классическом танго. Он почувствовал, как она слегка успокоилась и расслабилась, однако хватки не ослабил.

— Это была одна из сестер. Он встречал ее раньше.

— Какая сестра?

— Не знаю, он не сказал.

— А что он сказал?

— После танца.

— Нет, сейчас — если не хотите очутиться на полу. Где он встречал ее раньше?

— В Германии. На скамье подсудимых. Это был суд над военными преступниками. Она вышла сухой из воды, хотя все знали, что она виновна.

— Где именно в Германии?

Он выговаривал слова, не расставаясь при этом с фатоватой улыбкой профессионального танцора.

— В Фельсенхаме. Город назывался Фельсенхам.

— Повторите. Повторите еще раз!

— Фельсенхам.

Это название ни о чем не говорило ему, но он знал, что запомнит его. Если повезет, подробности можно будет узнать и потом, а вот главные факты необходимо вытянуть из нее сейчас, пока она в его полной власти. Конечно, все может оказаться неправдой. Сплошной выдумкой. А если и правдой, то не имеющей никакого отношения к делу. Но именно за этими сведениями его и послали сюда. Он почувствовал себя гораздо увереннее и даже развеселился. Как бы он и в самом деле не начал получать удовольствие от танца. Пожалуй, наступил момент для следующего эффектного выпада, решил он и повел свою даму через ряд усложненных па, начиная с поступательного движения со вращением и заканчивая проходом, щека к щеке, через весь зал по диагонали. Они исполнили это столь виртуозно, без малейшей помарки, что были вознаграждены громкими аплодисментами.

— Как ее звали?

— Ирмгард Гробель. Тогда она была совсем юной девушкой. Мартин говорил, что поэтому ее и освободили. Но он не сомневался, что она была виновна.

— Вы уверены, что он не сказал, которая из сестер?

— Да. Он был очень болен. Он рассказывал мне об этом процессе, когда вернулся из Европы, так что о нем я знала раньше. А в больнице он почти все время был без сознания или бредил.

Значит, вполне мог ошибиться, подумал Мастерсон. История достаточно неправдоподобная. Ведь трудно узнать лицо по прошествии двадцати пяти лет — если только Мартин не сводил с него глаз на протяжении всего процесса. Должно быть, оно произвело на восприимчивого юношу неизгладимое впечатление. По крайней мере, достаточно сильное, чтобы вспомнить его в бреду. Он, видимо, верил, что одно из склонившихся к нему лиц в эти редкие минуты просветления принадлежит Ирмгард Гробель. Но предположим — только предположим, — что он прав. Если он сказал об этом матери, то мог сказать и сиделке или проговориться в бреду. Но какую пользу из этого могла извлечь для себя Хитер Пирс?

— Кому еще вы говорили об этом? — осторожно шепнул он ей на ухо.

— Никому. Никому не говорила. Зачем?

Еще один резкий разворот. И еще один. Отлично. Бурные аплодисменты. Мастерсои крепче прижал партнершу к себе и с угрозой сквозь улыбку хрипло прошептал:

— Ну, кому? Вы наверняка кому-то сказали.

— С чего вы взяли?

— С того, что вы — женщина.

Этот довод оказался на редкость удачным. Упрямое выражение лица миссис Деттинджер смягчилось. Несколько мгновений она смотрела па него снизу вверх, затем кокетливо захлопала намазанными тушью ресницами. Бог ты мой, да она никак собирается флиртовать!

— Ну да… кажется, я сказала одному человеку.

— Черт, я и так это знаю. Я спрашиваю — кому?

И снова она бросила на него умоляющий, исполненный коровьей покорности взгляд. Она, видимо, решила порадовать своего виртуозного партнера. По какой-то причине, возможно из-за выпитого джипа или же эйфории танца, ее упрямство иссякло. И теперь все должно было пойти как по маслу.

— Я сказала об этом мистеру Куртни-Бригсу, хирургу Мартина. Я считала, что поступаю правильно.

— Когда?

— В среду. Я имею в виду среду на прошлой педеле. Я была у него в приемной на Уинпол-стрит. Он уехал из больницы в пятницу, когда умер Мартин, поэтому я не могла встретиться с ним раньше. Он бывает там только по понедельникам, вторникам и пятницам.

— Он сам просил вас о встрече?

— О нет! Заступившая на смену старшая сестра сказала, что он будет рад побеседовать со мной, если я сочту это для себя полезным, и что я могу позвонить ему на Уиппол-стрит и договориться о встрече. Но тогда я не стала этого делать. Какая мне польза от разговора, если Мартин умер? Но потом он прислал мне счет. Крайне нетактично, подумалось мне. Сразу после смерти Мартина. Да еще на двести гиней! Я решила, что сумма просто чудовищная. Кроме того, Мартину он не помог. Поэтому я решила пойти к нему и рассказать о том, что мне известно. Как можно, чтобы в клинике работали такие женщины. Настоящие убийцы. И как после этого можно требовать такие деньги? Видите ли, мне прислали еще один счет из больницы за содержание Мартина, но он был ничто по сравнению с двумя сотнями гиней мистера Куртпи-Бригса.

Она говорила бессвязно, шепча слова в ухо Ма-стерсону при каждой подходящей возможности, но при этом не сбивалась ни с дыхания, ни с такта. У нее на все хватало энергии. А вот Мастерсон уже начал выдыхаться. Еще один проход с вращением партнерши, переходящий в dore и заканчивающийся променадом щека к щеке. А эта чертова кукла ни разу не сбилась с шага. Да, старушка здорово вышколена, даже если ей недостает природной грации и изящества.

— Значит, вы понадеялись, что он, в обмен на ваше сообщение, может урезать свой гонорар?

— Он не поверил мне. Говорил, что Мартин бредил и ошибался и что он готов поручиться за каждую из сестер. Однако снизил счет на пятьдесят фунтов.

Она сообщила об этом с мрачным удовлетворением. Мастерсон был удивлен. Даже если Куртни-Бригс поверил ее рассказу, то он не видел причины, по которой хирург должен был уменьшить свой гонорар. Он не отвечал за наем и подбор персонала, и ему не о чем было беспокоиться. Неужели он мог поверить этой истории? Ясно одно — он никому ничего не сказал, ни председателю совета клиники, ни Матроне. Возможно, это правда, что он мог поручиться за каждую из сестер, а скинув пятьдесят фунтов, просто хотел проявить великодушие и успокоить расстроенную женщину. Однако Куртни-Бригс не произвел на сержанта впечатление человека, способного поддаться шантажу или уступить хотя бы пенни из того, что он считал принадлежащим себе по праву.

Тут музыка оборвалась. Мастерсон победоносно улыбнулся миссис Деттинджер и повел ее к столику. Аплодисменты провожали их до тех пор, пока они не уселись на свои места, и оборвались лишь при появлении лоснящегося типа, который объявил следующий номер. Мастерсон оглянулся в поисках официанта и поманил его пальцем.

— Иу что ж, — обратился он к своей партнерше, — неплохо получилось, а? Если вы будете и дальше вести себя хорошо, то я, может, даже отвезу вас домой.

И он сдержал свое обещание. Они уехали довольно рано, однако квартиру на Бейкер-стрит он покинул, когда было уже далеко за полночь, К тому времени он убедился, что выведал у миссис Деттинджер все известные ей подробности. Когда они добрались до ее дома, она сделалась сентиментальной и слезливой, что явилось, решил он, результатом одержанного ею триумфа и выпитого джина. Весь остаток вечера он заботливо угощал ее, но не в таком количестве, чтобы напоить ее до чертиков, однако вполне достаточном, чтобы она оставалась податливой и болтливой. Их совместное возвращение стало сущим кошмаром, который еще более усугублялся насмешливыми взглядами бывалого таксиста, везшего их от танцевального зала до стоянки у Южного мола, и неодобрительной встречей портье в Сэвил-Меншс. По прибытии Мастерсону пришлось утешать и успокаивать миссис Деттипджер. Он сварил для нее черный кофе на невероятно запущенной кухне — на кухне неряхи, подумал он, — отыскав еще один повод для своей неприязни к этому чучелу, — и, передав ей чашку, принялся заверять ее, что, разумеется, он ее не оставит, что позвонит в следующую субботу и что теперь они будут постоянными партнерами. К полуночи сержант вытянул из нее все, что ему хотелось узнать о карьере Мартина Деттинджера и о его пребывании в клинике Джона Карпендера. О самой больнице она могла сообщить немногое. За ту неделю, что Мартин лежал там, она редко навещала его. А какая была бы от этого польза? Все равно она ничем не могла бы помочь мальчику. Большую часть времени он находился без сознания, а когда приходил в себя, едва узнавал ее. За исключением того случая, разумеется. Она-то надеялась, что он станет утешать ее, а он лишь смеялся каким-то странным смехом и говорил о Ирмгард Гробель. Он рассказывал о ней и раньше. Ей уже надоело слушать одно и то же. Умирая, он должен был подумать о матери. Ведь для нее было настоящим кошмаром сидеть рядом и наблюдать, как он умирает. А она такая чувствительная. Больницы всегда ее расстраивали. Нет, покойный мистер Деттипджер тоже не понимал, какой она была чувствительной натурой.

Похоже, бедный покойный мистер Деттинджер много чего не понимал, например, ее сексуальных запросов. Мастерсон слушал историю ее замужества без всякого интереса. Это была банальная история неудовлетворенной жены, подкаблучного мужа и несчастного, ранимого ребенка. Сержант не испытывал к ней пи малейшей жалости. Он не слишком интересовался людьми. Он подразделял их на две большие группы — на законопослушных граждан и на преступников, и та непрестанная война, которую он вел против последних, приносила ему личное удовлетворение. Но его интересовали факты. Ему было хороню известно, что если кто-то побывал на месте преступления, то там должны оставаться вещественные доказательства или, наоборот, что-то должно пропасть. А работа детектива именно в том и заключалась, чтобы отыскать эти доказательства. Он знал, что отпечатки пальцев еще никогда не лгали и что людям свойственно совершать опрометчивые, иррациональные поступки, виновны они или нет. Знал он и то, чего стоят факты в суде и что люди могут подвести. Он также знал, что мотивы могут быть совершенно непредсказуемыми, хотя был достаточно честен с самим собой, чтобы признавать причины своих собственных поступков. В тот самый момент, как он раздвинул ноги Джулии Пардоу и овладел ею, он сразу же понял, что этот акт, яростный и крайне экзальтированный, в каком-то смысле направлен против Делглиша. Хотя не смог бы объяснить почему. Он даже не стал бы пытаться это сделать. Тогда как в отношении девушки все было предельно ясно — это был преднамеренный акт его личного возмездия.

— Почему-то считается, что рядом с умирающим мальчиком должна находиться его мать. Но это так ужасно — сидеть рядом и слушать его жуткое дыхание, сначала еле слышное, потом страшно громкое. Разумеется, ои лежал в отдельной палате. Отсюда и счет. У него не было медицинской страховки. Должно быть, другим больным в отделении было слышно, как он дышит.

— Дыхание Чейна-Стока, — сказал Мастерсон. — Оно появляется перед самой смертью.

— Они должны были с этим что-то сделать. Меня это безумно расстраивало. Эта сиделка, что все время находилась рядом, должна была что-то предпринять. Ну хоть что-то. Думаю, она выполняла свои обязанности, но на меня ей было наплевать. В конце концов, живым тоже необходимо хоть какое-то внимание. Чем она еще могла помочь Мартину?

— Это была сестра Пирс. Та, что умерла.

— Да, я помню, вы говорили мне. Значит, она тоже умерла. Я только и слышу, что о смерти. Она словно преследует меня. Как вы назвали такое дыхание?

— Чейна-Стока. Оно является признаком того, что человек вот-вот умрет.

— Им следовало что-то предпринять. И она тоже так дышала перед смертью?

— Нет, она кричала. Ей влили в пищевод дезинфицирующий раствор, который выжег ей все внутренности.

— Не желаю ничего об этом слышать! Не хочу больше этого слушать! Поговорите со мной о танцах. Ведь вы придете в следующую субботу, да?

И она завела ту же пластинку. Ему это надоело; он почувствовал усталость и, наконец, даже страх. Ощущение триумфа от того, что он добился желаемого, угасло; теперь остались лишь раздражение и неприязнь. Слушая ее болтовню, ои прокручивал в своем воображении сцеиу жестокого убийства. Несложно представить, как случаются подобные вещи. Подходящая кочерга. И это глупое лицо превращается в кровавое месиво. Удар за ударом. И еще. Дробятся кости. Потом хлещет кровь. Настоящий оргазм ненависти. Представляя себе все это, сержант обнаружил, что начал тяжело дышать. Ласково взяв женщину за руку, он сказал:

— Да. Я снова приду. Да. Да.

Сейчас рука была сухой и горячей. Наверное, ее лихорадило. Накрашенные ногти были неаккуратно подстрижены. На тыльной стороне руки вздулись синеватые вены. Мастерсон осторожно провел пальцем по бурому старческому пятну на коже.

Вскоре после двенадцати речь миссис Деттинджер стала неразборчивой, голова упала на грудь, и Мастерсон увидел, что она заснула. Подождав немного, он высвободил руку и на цыпочках вышел из комнаты. На переодевание ушло всего пара минут. Затем он, так же на цыпочках, прошел в ванную комнату и вымыл лицо и руки, касавшиеся ее. Потом еще и еще раз. Наконец, тихо, словно боясь разбудить ее, он закрыл за собой дверь, покинул квартиру и вышел в ночь.

5

Пятнадцать минут спустя машина Мастерсона проследовала мимо квартиры, в которой мисс Бил и мисс Бэрроуз, одетые обе в уютные домашние халаты, попивали какао перед догорающим камином. Рокот его машины прозвучал для них как одно короткое крещендо в редком гуле ночного движения, нарушив их беседу вялыми размышлениями о том, кому это не спится в столь поздний час.

Определенно, для них было довольно необычным не спать в такое время ночи, по завтра — воскресенье, и они могли позволить себе поболтать подольше, успокаивая себя мыслью, что утром можно будет подольше поспать.

Они обсуждали вчерашний визит к ним старшего инспектора Делглиша. Все прошло как нельзя лучше, решили обе. Кажется, ему очень понравился их чай. Он сидел вот здесь, глубоко утонув в их самом удобном кресле, и все трое беседовали, как если бы он был давно знакомым и безобидным местным викарием, заглянувшим к ним на огонек.

Старший инспектор обратился к мисс Бил:

— Мне бы хотелось взглянуть на смерть сестры Пирс вашими глазами. Расскажите мне все об этом. Расскажите все, что вы видели и слышали с того момента, как проехали через ворота больницы.

И мисс Бил, испытывая некоторую застенчивость и одновременно удовольствие от того, что на целых полчаса стала главным объектом внимания, рассказала обо всем, что знала, то и дело ободряемая Делглишем за то, что оказалась такой внимательной и теперь могла описывать все так подробно и ясно. Да, он умел слушать, решили они. Разумеется, это часть его работы. К тому же оп умен и обладает способностью заставить людей разговориться. Даже Энджела, которая большую часть времени просидела в напряженном молчании, не смогла бы объяснить, что потянуло ее за язык рассказать о своей неожиданной встрече с сестрой Рольф в библиотеке Вестминстера. Его глаза прямо-таки зажглись интересом, но, когда она назвала дату, тут же разочарованно потухли. И подруги пришли к заключению, что они не могли ошибиться. Он действительно был разочарован. Сестру Рольф видели в библиотеке не в тот день.

6

Уже в двенадцатом часу ночи Делглиш запер па ключ ящик своего письменного стола, закрыл дверь кабинета и покинул Найтингейл-Хаус через боковой выход, чтобы пешком вернуться в «Фалкоперс армс». На повороте дорожки, там, где она сужалась, перед тем как скрыться среди черных теней леса, он оглянулся на нескладную громаду здания, огромного и зловещего, с четырьмя чернеющими на фоне ночного неба башенками. Дом уже почти полностью погрузился во тьму, светилось лишь одно окно, и Делглишу потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, чье оно. Итак, Мэри Тейлор у себя в спальне, по еще не легла. Свечение было очень слабым, наверное, от прикроватной лампы; пока он смотрел па пего, оно погасло.

Он направился в сторону Винчестерских ворот. Деревья здесь подступали вплотную к дорожке. Их черные ветви смыкались над головой, загораживая свет ближайших фонарей. На протяжении примерно пятидесяти ярдов ему пришлось шагать в кромешной темноте, быстро и бесшумно ступая по ковру из опавших листьев. Он находился в такой стадии физической усталости, когда тело и мозг кажутся существующими отдельно друг от друга: тело, привязанное к реальности, как-то полубессознательно существует в знакомом физическом мире, пока освобожденный разум витает на каких-то неведомых орбитах, где вымысел и факты выглядят одинаково двусмысленными. Делглиш сам удивлялся, до какой степени он устал. Работа была не более напряженной, чем любая другая. Он привык работать помногу, а когда занимался расследованием, то шестнадцатичасовой рабочий день становился для него нормой. И эта крайняя усталость не могла быть следствием расстройства планов или же неудачи. Завтра утром наступит переломный момент в расследовании. Немного позже должен вернуться Мастерсон с очередной частью головоломки, и вся картина в целом будет завершена. Самое позднее через два дня он покинет Найтингейл-Хаус. Осталось провести всего каких-то пару дней в этой белой с золотом комнате в юго-западной башне.

Двигаясь словно робот, Делглиш услышал неожиданно возникший за его спиной приглушенный звук чьих-то шагов. Инстинктивно он обернулся, чтобы встретить противника лицом к лицу, и тут какой-то блестящий предмет обрушился на него, скользнув по виску к плечу. Боли не было, только треск, словно раскололся па мелкие части его череп; моментально онемела левая рука, а через мгновение, показавшееся ему вечностью, хлынула из раны кровь — теплая, почти успокаивавшая. Издав хриплый звук, Делглиш упал ничком. Однако не потерял сознания. Ослепленный кровью, он старался преодолеть головокружение, принялся ощупывать руками землю, чтобы попытаться встать и сразиться с врагом. Но его ноги беспомощно скребли влажную землю, а руки совсем обессилели. Глаза ничего не видели из-за заливавшей их крови. Нос и рот заполнил удушающий запах сырого перегноя, приторный и резкий, как запах хлороформа. Так он и лежал, беспомощно распластавшись на земле, испытывая боль от малейшего движения и в бессильной ярости ожидая последнего, решающего удара.

Однако его не последовало. И, даже не пытаясь сопротивляться, он потерял сознание. Через несколько секунд легкое потряхивание за плечо вернуло его к реальности. Кто-то склонился над ним. Он услышал женский голос:

— Это я. Чё случилось? Кто-то вас стукнул?

Это была Морэг Смит. Делглиш силился ответить ей, желая предупредить об опасности, сказать, чтобы поскорее уходила. Даже двоим им не справиться с хладнокровным убийцей. Но он не смог выдавить из себя ни слова. Вдруг он услышал, как где-то совсем рядом стонет человек, и с горькой иронией догадался, что этот человек он сам. Он почувствовал, как женские руки ощупывают его голову. Потом она вскрикнула, как испуганный ребенок:

— Ой! Да вы весь в крови!

И снова Делглиш попытался что-то сказать. Морэг наклонилась к нему еще ближе. Он различал темные пряди ее волос и белое лицо. Он сделал попытку подняться, и на этот раз ему удалось встать на колени.

— Вы видели его?

— Почти нет… он заслышал, как я иду. Бросился прямиком к Найтиигейл-Хаус. Господи помилуй! С вас кровит, как с порося! Хватайтесь за меня.

— Бросьте меня и бегите за помощью. Он может вернуться.

— Нет. Нам лучше держаться друг дружки. Я забоюсь одна. Привидения — это одно, а лютые убийцы — другое. Пойдемте, я вас поддержу.

Делглиш чувствовал выступающую кость ее худенького плеча, однако хрупкое на вид тело девушки оказалось на редкость жилистым и выдерживало его вес. С трудом поднявшись на ноги, он спросил:

— Мужчина или женщина?

— Не разглядела. Мог быть кто хотите. Не берите сейчас это в голову. Как, дойдете до Найтингейл-Хаус? Туда всего ближе.

Оказавшись на ногах, Делглиш почувствовал себя гораздо лучше. Он почти не видел дорожку, однако, опираясь на плечо девушки, сделал несколько шагов.

— Надеюсь, что да. Ближе всего черный ход. Не дальше чем в пятидесяти ярдах отсюда. Позвоните в квартиру Матроны. Я знаю, что она дома.

И они вдвоем медленно побрели по дорожке, затаптывая, к досаде Делглиша, все следы, которые, как он надеялся, можно было бы изучить утром. Хотя какие там следы на прелых листьях. Интересно, куда делось орудие нападения. Однако чего тут гадать. До рассвета все равно ничего не предпримешь. Делглиш почувствовал теплую волну благодарности и любви к этой маленькой, выносливой девушке, чья худая, невесомая, словно у ребенка, рука обнимала его за талию. Забавная, должно быть, из нас вышла парочка, подумал он.

— Думаю, вы спасли мне жизнь, Морэг, — сказал он. — Он убежал только потому, что услышал вас.

Он или она? Если бы Морэг успела вовремя, чтобы разглядеть это! Делглиш с трудом расслышал ответ девушки:

— Не болтайте глупостей.

По ее голосу он понял, даже не удивившись, что она плачет. Она даже не пыталась унять рыдания или хотя бы сдержать их, по это не мешало им идти. Наверное, для Морэг плакать так же естественно, как и ходить. Он не стал ее успокаивать, а лишь чуть крепче сжал ее плечо. Восприняв этот жест как безмолвную просьбу держать его лучше, она прижалась к нему плотнее и еще крепче обняла за талию, помогая идти. Такой вот тесной парочкой они и брели в тени деревьев.

В демонстрационном зале горел яркий, слишком яркий свет. Он беспокоил Делглиша даже сквозь закрытые веки, и он водил головой из стороны в сторону, пытаясь избавиться от этого дополнительного источника боли и раздражения. Потом его голову успокоили прохладные руки. Руки Мэри Тейлор. Он слышал, как она говорила ему, что Куртпи-Бригс в больнице. Она уже послала за ним. Затем те же руки сняли галстук, расстегнули рубашку и стянули пиджак, проделав все это ловко и профессионально.

— Что случилось?

Это был голос Куртни-Бригса, резкий, сильный. Значит, хирург уже здесь. Что он делал в больнице? Еще одна срочная операция? Его пациенты обладают удивительной склонностью к рецидивам. А как насчет алиби на последние полчаса?

— Кто-то устроил на меня засаду, — сказал Делглиш. — Мне необходимо проверить, кто находится в Найтингейл-Хаус.

Крепкие руки хирурга усадили его обратно в кресло. Два серых софита мешали видеть. И снова ее голос:

— Не сейчас. Вы едва стоите на ногах. Этим займется кто-нибудь из нас.

— Тогда немедленно.

— Чуть позже. Мы заперли все двери и будем в курсе, если кто-то вернется. Положитесь па нас. Успокойтесь.

Вполне разумно. Положитесь на нас. Успокойтесь. Делглиш ухватился за подлокотники, стараясь не потерять связь с реальностью.

— Я хочу проверить сам.

Ослепленный собственной кровью, он не столько увидел, сколько почувствовал, как они озабоченно переглянулись. Он понимал, что ведет себя как капризный ребенок, пытающийся своим упрямством пробить ледяное спокойствие взрослых. Разозленный тщетностью своих усилий, он предпринял попытку встать с кресла. Однако пол под его ногами куда-то поплыл, затем стал надвигаться па него в виде странных, кричащих узоров. Плохо дело. Ноги не держат.

— Глаза, — сказал Делглиш.

— Потом, — произнес раздражающе спокойный голос хирурга. — Сначала я должен осмотреть вашу голову.

— Но я хочу видеть!

Слепота приводила его в ярость. Или они делают это нарочно? Он поднял руку и принялся сдирать запекшуюся кровь с век. Он слышал, как они переговариваются — тихо и па профессиональном жаргоне, который ему, пациенту, недоступен. Потом он услышал новые звуки: шипение стерилизатора, звяканье инструментов, звон закрывающейся металлической крышки. И затем резкий запах дезинфицирующей жидкости. Теперь Мэри Тейлор промывала ему глаза. Восхитительно прохладный тампон прошелся по векам, и он открыл глаза, чтобы отчетливо увидеть белоснежный халат и длинную, ниспадающую с левого плеча косу. Обращаясь непосредственно к ней, он сказал:

— Я должен знать, кто сейчас находится в Найтингейл-Хаус. Пожалуйста, не могли бы вы это проверить?

Не сказав ни слова и даже не взглянув на Куртни-Бригса, она выскользнула из комнаты. Как только дверь за нею закрылась, Делглиш произнес:

— Вы не сообщили мне, что ваш брат был помолвлен с Джозефинй Фоллон.

— Вы же меня об этом не спрашивали.

Голос хирурга звучал совершенно спокойно; естественный голос занятого делом человека. Щелкнули ножницы, и головы Делглиша коснулся холод металла. Хирург остригал волосы вокруг раны на его голове.

— Вы же должны были понимать, что мне это будет интересно.

— Интересно? Еще бы не интересно. У вас странная особенность проявлять повышенный интерес к личным делам других. Однако я счел себя обязанным удовлетворить ваше любопытство лишь в том, что касалось смерти обеих девушек. Вы не можете поставить мне в вину, что я утаил что-либо относящееся к делу. А смерть Питера не имеет к нему никакого отношения — это моя личная трагедия.

Не столько личная трагедия, сколько публичный позор, подумал Делглиш. Ведь Питер Куртни нарушил основной принцип своего брата — во всем добиваться успеха.

— Ведь он повесился? — произнес старший инспектор.

— Да, это так. Не слишком приятный или достойный способ расстаться с жизнью, однако бедный мальчик не обладал моими возможностями. К тому дню, как будет вынесен мой окончательный диагноз, я позабочусь о более приемлемом способе, чем веревка.

Его эгоизм просто поразителен, подумал Делглиш. Даже смерть брата он рассматривает относительно самого себя. Словно он непоколебимо стоит в центре своей собственной вселенной, в то время как другие люди — брат, любовница, пациенты — вращаются вокруг и существуют лишь благодаря излучаемому им теплу и свету, повинуясь силе его притяжения. Но не так ли большинство людей видит самих себя? Разве Мэри Тейлор менее поглощена собой? А он сам? Может, они просто потворствуют своей эгоистичной сущности в более завуалированной форме?

Хирург отошел к черному саквояжу с инструментами и достал зеркало на металлическом ободе, которое водрузил себе на голову. Потом вернулся к Делглишу с офтальмоскопом в руке и сел на стул напротив своего пациента. Их головы почти соприкасались. Делглиш чувствовал металл инструмента, направленного в его правый глаз.

— Смотрите прямо, — велел Куртни-Бригс. Старший инспектор послушно уставился на точечный лучик света.

— Вы ушли из главного корпуса около полуночи, — произнес он. — И в 12.30 разговаривали с привратником. Где вы были в этот промежуток времени?

— Я уже говорил вам. Заднюю подъездную дорожку заблокировал упавший вяз. Поэтому мне пришлось потратить некоторое время, чтобы осмотреть место происшествия и позаботиться о том, чтобы другие не налетели на него в темноте.

— Однако кое с кем так и случилось. Это произошло в 12.17. Никакого шарфа, предупреждающего об опасности, там не было.

Офтальмоскоп переместился к другому глазу. Дыхание хирурга оставалось совершенно ровным и спокойным.

— Он ошибается.

— Но он так не считает.

— И поэтому вы решили, что я находился у поваленного дерева позже 12.17. Может, и так.

Поскольку меня не заботило алиби и я не смотрел каждую минуту на часы.

— Но вы же не станете утверждать, что дорога от больницы до места заняла у вас целых семнадцать минут?

— О, для оправдания задержки я мог бы подобрать сколько угодно причин, разве не так? Например, заявить, что, изъясняясь па вашем полицейском жаргоне, мне потребовалось справить естественную нужду, поэтому я вышел из машины и немного помедитировал среди деревьев.

— Это так?

— Вполне могло быть так. Однако когда я занимаюсь вашей головой, на которую, как это ни печально, придется наложить несколько швов, мне надо думать только о ней. Так что простите меня, если я сейчас сконцентрируюсь на своей работе.

В демонстрационную неслышно вернулась Матрона. Она тут же заняла место рядом с хирургом, словно верная помощница. Ее лицо было крайне бледным. Не ожидая, пока она что-нибудь скажет, Куртни-Бригс передал ей офтальмоскоп.

— Все, кому полагается быть в Найтингейл-Хаус, находятся в своих комнатах, — сказала Мэри Тейлор.

Куртни-Бригс ощупывал плечо Делглиша, причиняя каждым прикосновением сильных пальцев боль.

— Кажется, ключица цела. Сильный кровоподтек, но разрывов ткани нет. Похоже, па вас напала высокая женщина. Ведь в вас больше шести футов роста.

— Если только это женщина. Или у нее было длинное орудие нападения, вроде клюшки для гольфа.

— Клюшки для гольфа? Матрона, а как насчет ваших клюшек? Где вы их держите?

— В холле, внизу, у моей лестницы, — спокойно ответила она. — Сумка обычно стоит сразу же за дверью.

— Тогда вам лучше пойти и проверить их. Мэри Тейлор отсутствовала пару минут, и они молча ожидали ее. Вернувшись, она обратилась к Делглишу:

— Одна из металлических клюшек пропала. Это известие, похоже, пришлось Куртии-Бригсу по вкусу. И он почти весело заявил:

— Ну вот вам и орудие нападения! Однако нет особого смысла искать его ночью. Она наверняка валяется где-то поблизости на земле. Ваши люди найдут ее завтра и сделают все, что положено: снимут отпечатки пальцев, возьмут пробу волос и крови и тому подобное. Ну а сейчас вы просто не в том состоянии, чтобы заниматься этим. Нужно перевести вас в операционную, дать наркоз и наложить швы на вашу рану.

— Не хочу никакого наркоза.

— Тогда сделаем местную анестезию. Это всего несколько уколов по краям раны. Мы можем сделать это прямо здесь. Матрона…

— Не хочу никакой анестезии. Зашивайте так.

— Рана очень глубокая, и ее необходимо зашить, — терпеливо, словно ребенку, принялся объяснять Куртии-Бригс. — Если делать это без анестезии, то будет очень больно.

—Говорю вам, не хочу наркоза. Не желаю никаких профилактических инъекций вроде пенициллина или противостолбнячной сыворотки. Я хочу, чтобы зашили рану, и все.

Делглиш заметил, как они переглянулись. Он знал, что упрямится безо всяких на то причин, по ему было наплевать. Почему они не могут сделать, что их просят?

— Если вы желаете воспользоваться услугами другого хирурга… — официальным тоном вдруг заговорил Куртни-Бригс.

— Нет, я хочу, чтобы это сделали вы.

На мгновение наступила тишина. Потом хирург произнес:

— Ну хорошо. Я постараюсь сделать все как можно быстрее.

Делглиш почувствовал, как Мэри Тейлор стала позади него. Она отвела ему голову назад, к своей груди, и удерживала в таком положении холодными, крепкими руками. Он, словно ребенок, закрыл глаза. Игла, будто металлический стержень, то раскаленный, то холодный как лед, раз за разом пронзала его череп. Боль оказалась ужасной, и переносить ее помогали лишь злость и упрямое нежелание выдавать свою слабость. Старший инспектор напряг лицо, превратив его в маску. Но, к своему стыду, ощутил, как по его щекам непроизвольно катятся слезы.

Прежде чем все закончилось, прошла целая вечность. Затем он услышал свой собственный голос:

— Благодарю вас. А теперь я хотел бы вернуться к себе в кабинет. Сержанту Мастерсону велено, если он не застанет меня в отеле, явиться туда. Потом он сможет доставить меня домой.

Бинтовавшая его голову Мэри Тейлор ничего ие сказала. А Куртни-Бригс заметил:

— Я бы предпочел отправить вас в постель. Мы можем предоставить вам комнату в крыле для медицинского персонала. А утром я первым делом отправлю вас на рентген. Потом я хотел бы осмотреть вас еще раз.

— Все это будет завтра. А сейчас я хочу, чтобы меня оставили в покое.

Старший инспектор встал с кресла. Мэри Тейлор, желая поддержать, взяла его за руку. Но он, должно быть, недовольно дернулся, потому что руку она убрала. Он почувствовал удивительную легкость в ногах. Было странно, как такое, почти невесомое тело способно удерживать такую тяжелую голову. Старший инспектор поднял руку и ощупал повязку; казалось, она находится где-то страшно далеко от его головы. Затем, осторожно сфокусировав взгляд, он, никем не удерживаемый, направился к двери. Вслед ему прозвучал голос Куртни-Бригса:

— Вы, разумеется, хотели бы знать, где я находился в момент нападения на вас. Так вот, я был в своей комнате в крыле для медперсонала. Я остался на ночь, чтобы быть готовым к утренней плановой операции. К сожалению, не могу предъявить вам никакого алиби. Остается только надеяться, что вы понимаете — надумай я вас убрать с дороги, так воспользовался бы более тонким орудием, чем клюшка для гольфа.

Делглиш ничего не сказал. Не оглядываясь, он молча вышел из демонстрационной и тихо прикрыл за собой дверь. Лестница выглядела непреодолимо крутой, и он поначалу испугался, что не сможет подняться по ней. Однако он решительно ухватился за перила и медленно, шаг за шагом, добрался до кабинета, где уселся ждать прихода Мастерсона.