Саван для соловья

1

Было почти два часа утра, когда привратник пропустил Мастерсона через главный вход в больницу. Ветер продолжал крепчать, пока он ехал вдоль извилистой дорожки к Найтингейл-Хаус по аллее черных разросшихся деревьев. Дом был полностью погружен во тьму, кроме одного освещенного окна, где все еще работал Делглиш. Мастерсон зло посмотрел на него. Оп был раздражен и обеспокоен, когда обнаружил, что Делглиш все еще находится в Найтингейл-Хаус. Он ожидал, что ему придется представить отчет о проведенной за день работе; перспектива не казалась ему неприятной, поскольку успех окрылил его. Но сегодня был долгий день. Он надеялся, что его не ожидает один из разговоров на всю ночь, столь любимых старшим инспектором.

Мастерсон прошел через боковую дверь, заперев ее за собой па два замка. Тишина огромного вестибюля охватила его, загадочная и зловещая. Здание, казалось, сдерживало свое дыхание. Он снова почувствовал чуждую, но теперь уже знакомую ему гамму запахов дезинфектантов и мастики для пола, негостеприимную и слегка жутковатую. Словно опасаясь побеспокоить спящий дом — полупустой на самом деле, — он не стал включать свет, но прошел через вестибюль, освещая себе дорогу электрическим фонариком. Листы на доске объявлений светились белизной, как поминальные карточки в вестибюлях некоторых иностранных соборов. Будьте милосердны и помолитесь за душу Джозефины Фоллон. Он поймал себя на том, что идет по лестнице на цыпочках, словно опасаясь разбудить мертвых.

В офисе на втором этаже за письменным столом сидел Делглиш с открытой папкой перед ним. Мастерсон неподвижно встал в дверном проеме, скрывая свое удивление. Лицо старшего инспектора было осунувшимся и серым под огромным коконом белой бинтовой повязки. Он сидел совершенно прямо, опираясь руками на стол, тяжело положив ладони по обеим сторонам страницы. Поза была знакомой; Мастерсон отметил про себя уже не в первый раз, что у старшего инспектора великолепные руки и он знает, как их наиболее выгодно показать. Он давно решил, что Делглиш был одним из самых довольных собой людей, которых он знал. Эта глубоко укорененная самовлюбленность очень тщательно охранялась — чтобы не бросалась в глаза при обычных обстоятельствах, — но было приятно поймать его за подобным проявлением мелкого тщеславия. Делглиш оторвался от бумаг и посмотрел на него без улыбки:

— Я ожидал, что вы вернетесь два часа назад, сержант. Чем вы занимались?

— Добыванием информации неортодоксальными методами, сэр.

— Вы выглядите так, словно неортодоксальные методы применялись к вам.

Мастерсон подавил желание задать очевидный вопрос. Если старик предпочитает загадочно молчать о своем ранении, он не собирается доставлять ему удовольствие и проявлять любопытство.

— Я танцевал почти до полуночи, сэр.

— В вашем возрасте это должно быть не слишком утомительно. Расскажите мне о даме. Похоже, она произвела на вас впечатление. Вы провели приятный вечер?

Мастерсон мог бы не без оснований ответить, что он провел чертовски паршивый вечер. Но он удовлетворился отчетом о том, что выяснил. Показательное танго было забыто. Инстинкт предупреждал его, что Делглиш может счесть это и незабавным, и неумным. Но в остальном он дал точный отчет о вечере. Он старался сделать свой рассказ как можно более сухим, перечисляя лишь факты, но потом осознал, что местами просто наслаждался собственной историей. Его описание миссис Деттинджер было кратким, но язвительным. К концу рассказа он уже почти не трудился скрывать свое презрение и отвращение к ней. Он чувствовал, что проделал довольно хорошую работу.

Делглиш слушал его в молчании. Его похожая на кокой голова была по-прежнему склонена над папкой, и Мастерсон не мог уловить ни малейшего намека на то, что он чувствует. В конце рассказа Делглиш поднял голову:

— Вам нравится ваша работа, сержант?

— Да, сэр, большую часть времени.

— Я думаю, вы можете так сказать.

— В вашем вопросе подразумевался упрек, сэр? Мастерсон понимал, что вступает на опасную почву, но был не в состоянии удержаться от первого осторожного шага.

Делглиш не ответил на его вопрос. Вместо этого он сказал:

— Не думаю, что возможно быть детективом и при этом всегда оставаться добрым. Но если вы когда-нибудь почувствуете, что жестокость начинает доставлять вам удовольствие сама по себе, вероятно, это будет означать, что пора менять работу.

Мастерсон покраснел и промолчал. Услышать такое от Делглиша! Делглиша, который был так беразличен к личной жизни своих подчиненных, что казалось, вообще не сознавал, что она у них есть; чье язвительное остроумие могло быть таким же уничтожающим, как удар дубинкой кого-нибудь другого. Доброта! И насколько добрым был он сам? Сколько из его значительных побед были достигнуты с помощью доброты? Он никогда не бывал примитивно жесток, разумеется. Он был слишком горд, слишком чистоплотен, слишком сдержан, он был чертовски бесчеловечен, по сути дела, для чего-нибудь столь понятного, как маленькая земная жестокость. Он реагировал па зло, сморщив нос, а не топая ногой. Но доброта! Расскажите это кому-нибудь другому, подумал Мастерсон.

Делглиш продолжать говорить, словно не сказал ничего примечательного:

— Нам придется снова встретиться с миссис Деттинджер, разумеется. И нам понадобится ее заявление. Как вы думаете, она говорила правду?

— Трудно сказать. Не могу придумать, зачем ей стоило бы лгать. Но она странная женщина, и она не очень была мной довольна в тот момент. Ей могла доставить некое изощренное удовлетворение возможность направить нас на ложный след. Например, она могла заменить именем Гробель имя какого-нибудь другого подсудимого.

— Так что человек, которого ее сын узнал в отделении, мог оказаться любым из подсудимых Фельсенхама, которые еще живы и пропали без вести. Что именно рассказал ей сын?

— В этом вся проблема, сэр. Очевидно, он дал ей понять, это эта немка, Ирмгард Гробель, работала в больнице Джона Карпендера, но она не может вспомнить его точные слова. Она думает, что он сказал что-то вроде: «Это странная больница, ма, у них здесь Гробель работает одной из сестер».

Делглиш вздохнул:

— Можно предположить, что это была не сестра, которая непосредственно ухаживала за ним, в противном случае он, скорее всего, сказал бы об этом. Разумеется, если не учитывать того, что большую часть времени он был без сознания и мог не видеть прежде сестру Брамфет, или же не понять, что она отвечает за палату. Он был не в том состоянии, чтобы осознать все сложности больничной иерархии. Судя по его медицинской карте, почти все время он был либо в бреду, либо без сознания, что само по себе делает его показания сомнительными, даже если бы он не умер в такой неудобный момент. В любом случае поначалу его мать, очевидно, не восприняла его рассказ слишком серьезно. Она никому не рассказывала об этом в больнице? Медсестре Пирс, например?

— Она говорит, что нет. Я думаю, что в тот момент главной заботой миссис Деттинджер было забрать вещи своего сына, получить свидетельство о смерти и обратиться за страховкой.

— Вас это коробит, сержант?

— Ну, она платила почти по две тысячи фунтов в год за танцевальные уроки и практически растратила свой капитал. Эти Деларю предпочитают получать оплату авансом. Я услышал все, что можно, о ее финансовом положении, когда провожал домой. Миссис Деттинджер никому не собиралась устраивать неприятности. Но когда она получила счет от мистера Куртни-Бригса, ей пришло в голову, что она могла бы воспользоваться рассказом своего сына, чтобы добиться скидки. И она ее получила. Пятьдесят фунтов.

— Из чего можно предположить, что мистер Куртни-Бригс либо оказался более склонен к благотворительности, чем он сам считал, либо подумал, что информация стоит того, чтобы за нее заплатить. Он расплатился с ней сразу?

—Она говорит, что нет. Первый раз она пришла к нему в среду вечером, двадцать первого января, в его консультационный кабинет на Уиппол-стрит. В тот раз она не испытала никакого удовлетворения, так что позвонила ему утром в прошлую субботу. Секретарша в приемной сказала ей, что мистер Куртни-Бригс уехал за границу. Она намеревалась позвонить ему снова в понедельник, по чек на пятьдесят фунтов пришел с утренней почтой. К нему не было приложено ни письма, пи какого-то объяснения, просто его именной бланк. Но она все прекрасно поняла.

— Значит, в прошлую субботу он был за границей. Где, интересно было бы узнать? В Германии? Во всяком случае, это надо проверить.

Мастерсон сказал:

— Все это звучит настолько неубедительно, сэр. И концы с концами, в общем, не сходятся.

— Нет. Мы почти наверняка знаем, кто убил обеих девушек. Логически все факты указывают на одного человека. И, как вы сказали, эти новые сведения не стыкуются с общей картиной. Очень огорчительно, когда копаешься в грязи в поисках недостающего кусочка головоломки, а потом обнаруживаешь, что он из совсем другой игры.

— Так вы не думаете, что это имеет какое-то отношение к делу, сэр? Мне было бы неприятно думать, что мои вечерние потуги разговорить миссис Деттииджер оказались напрасными,

— О, это имеет отношение. В высшей степени важное отношение. И я тоже нашел некоторое подтверждение этому. Мы проследили путь пропавшей библиотечной книги. В Вестминстерской городской библиотеке нам очень помогли. Мисс Пирс приходила в филиал в Мэрилебон во второй половине дня в четверг, восьмого января, когда была не на дежурстве и спрашивала, есть ли у них книга о судах над немецкими военными преступниками. Она сказала, что ее интересует суд в Фельсенхаме в ноябре 1945 года. Они не смогли у себя ничего найти, но пообещали, что пошлют запросы в другие лондонские библиотеки, и предложили, чтобы она еще раз зашла или позвонила по телефону через один-два дня. Она позвонила им в субботу утром. Они сказали, что им удалось найти книгу, где среди других рассказывается и о суде в Фельсенхаме, и она зашла к ним во второй половине дня. Каждый раз она представлялась как Джозефииа Фоллон и предъявляла билет Фоллон и голубой жетон. В обычных случаях они, разумеется, не обратили бы внимания на фамилию или адрес. На этот раз они их запомнили, поскольку книгу надо было специально выписывать из другой библиотеки.

— Книгу вернули, сэр?

— Да, но анонимно, и они не могут точно сказать когда. Вероятно, в среду после смерти Пирс. Кто-то оставил ее в тележке с научно-популярной литературой. Когда помощница библиотекаря пошла положить в тележку недавно возвращенные книги, она обнаружила ее, отнесла обратно на стойку, чтобы зарегистрировать, и отложила, чтобы вернуть в библиотеку, из которой ее брали. Никто не видел, кто принес ее. В этой библиотеке много народу, люди заходят и уходят, когда им вздумается. Было достаточно просто принести книгу в сумке или в кармане и положить ее на тележку среди других. Помощница, которая нашла ее, дежурила за стойкой большую часть дня, а кто-то из младшего персонала наполнял тележку. Девушка не успевала все сделать, и тогда ее старшая подруга пошла ей помочь. Она сразу обратила внимание на книгу. Это было приблизительно в четыре тридцать. Но положить ее могли в любое время.

— Есть отпечатки пальцев, сэр?

— Ничего полезного. Несколько смазанных. Ее брали в руки многие сотрудники библиотеки и бог знает сколько читателей. А почему бы и нет? Они не могли знать, что это одна из улик в расследовании убийства. Но в ней есть кое-что интересное. Взгляните.

Он открыл один из ящиков стола и достал оттуда объемистую книгу в темно-голубом переплете с выдавленным библиотечным номером на форзаце. Мастерсон взял ее и положил на стол. Он уселся и осторожно, не торопясь, раскрыл ее. Это был отчет о различных судах над военными преступниками, проходивших в Германии начиная с 1945 года и дальше, все было тщательно задокументировано, отнюдь не сенсационно в изложении. Книга была написана советником королевы, когда-то работавшим в штате генерального судьи-адвоката. В ней было всего несколько снимков, и из них только два относились к суду в Фельсенхаме. Один представлял собой общий вид зала суда с плохо различимым доктором на скамье подсудимых, а другой был фотографией начальника лагеря. Делглиш сказал:

— Здесь упоминается Мартин Деттинджер, но мельком. Во время войны он служил в Королевском Уилтширском полку легкой пехоты и в ноябре 1945 года был назначен членом военного трибунала в Западной Германии, чтобы судить четырех мужчин и одну женщину, обвинявшихся в военных преступлениях. Такие трибуналы были созданы на основании специального приказа по армии в июне 1945-го, и конкретно этот состоял из председателя — бригадира гвардейских гренадеров, четырех армейских офицеров, среди которых был Деттинджер, и судьи-адвоката, назначенного генеральным судьей-адвокатом вооруженных сил. Как я уже сказал, они должны были судить пятерых человек, которые, предположительно, — вы найдете обвинительное заключение на странице сто двадцать семь, — «действуя совместно и во исполнение общего намерения, действуя в интересах и от имени существовавшего в то время германского рейха, в день или примерно в день 3 сентября 1944 года сознательно, преднамеренно, исходя из ложных побуждений, помогали, способствовали и участвовали в убийстве 31 польского и русского гражданина».

Мастерсон не удивился, что Делглиш способен процитировать обвинительное заключение слово в слово. Это была административная ловкость, способность запоминать и представлять факты с невероятной аккуратностью и точностью. У Делглиша получалось лучше, чем у большинства — если ему хотелось поупражняться в технике, — то не сержанту было его прерывать. Он ничего не сказал. Он заметил, что старший инспектор взял большой серый камень, идеальной яйцеобразной формы, и начал медленно катать его между пальцами. Вероятно, камень привлек его внимание где-то на территории больницы, и он подобрал его, чтобы использовать как пресс-папье. Утром камня па письменном столе определенно не было. Усталый, напряженный голос продолжал:

— Эти тридцать один человек — женщины и дети — были евреями, рабами-рабочими в Германии и, по имевшимся сведениям, болели туберкулезом. Они были отправлены в медицинское учреждение в Западной Германии, которое первоначально предназначалось для ухода для за душевнобольными, но в котором начиная с лета 1944 года занимались не лечением пациентов, а их убийствами. Не существует данных о том, сколько немецких душевнобольных пациентов были здесь умерщвлены. Персонал давал подписку о неразглашении информации о том, что там происходило, но в соседних кварталах ходило множество слухов. Третьего сентября 1944 года в это медицинское учреждение был направлен транспорт, привезший туда польских и русских граждан. Им сообщили, что здесь их будут лечить от туберкулеза. Той же ночью им были сделаны смертельные инъекции — мужчинам, жепщинам и детям, — и к утру все они были мертвы и захоронены. Именно за это преступление, а не за убийства немецких граждан, пятеро обвиняемых предстали перед судом. Среди них был главный врач Макс Кляйн, молодой фармацевт Эрнст Губмаи, старший брат милосердия Адольф Штрауб и юная, необученная девушка-медсестра восемнадцати лет по имени Ирмгард Гробель. Главный врач и старший брат милосердия были признаны виновными. Фармацевт и девушка были оправданы. Вы можете найти выступление ее защитника на странице сто сорок. Лучше сами прочитайте его вслух.

Удивленный, Мастерсон молча взял книгу и открыл на странице сто сорок. Он начал читать вслух. Его голос звучал неестественно громко:

— «Этот суд не обвиняет подсудимую Ирмгард Гробель в участии в умерщвлении немецких граждан. Мы знаем, что происходило в Институте Штайнхофф. Мы знаем также, что это делалось в соответствии с немецкими законами, установленными Адольфом Гитлером единолично. В соответствии с приказами, изданными высшей властью, многие тысячи сумасшедших немцев были умерщвлены на абсолютно законных основаниях, начиная с 1940 года. О моральной стороне этого любой волен судить, как ему угодно. Вопрос заключается не в том, считал ли персонал Штайнхоффа это неправильным, или же они думали, что поступают милосердно. Свидетелями было доказано, что существовал закон. Ирмгард Гробель, если она была связана со смертями этих людей, действовала в соответствии с законом.

Но мы здесь обсуждаем не убийства душевнобольных. Начиная с июля 1944 года тот же закон был распространен на неизлечимо больных туберкулезом иностранных рабочих. Можно удовлетвориться тем, что обвиняемая не сомневалась в законности таких убийств, когда речь шла о немецких гражданах, находящихся в безнадежном состоянии и ликвидируемых в интересах государства. Но моя цель заключается не в этом. Мы сейчас не можем судить, о чем думала обвиняемая. Она не была замешана в тех убийствах, которые рассматривает этот суд. Транспорт с русскими и поляками прибыл в Штайнхофф 3 сентября 1944 года в половине седьмого вечера. В этот день Ирмгард Гробель вернулась из отпуска. Суд заслушал показания свидетелей о том, как она зашла в комнату дежурных медсестер в половине восьмого вечера и переоделась в униформу. Она дежурила с девяти вечера. В промежутке между тем, как она вошла в Институт и пришла в комнату дежурных медсестер в блоке «Б», она говорила только с двумя другими медсестрами, свидетельницами Виллиг и Роде. Обе эти женщины показали, что они не говорили Гробель о прибытии транспорта. Итак, Гробель входит в дежурную комнату. Она совершила трудное путешествие, устала, и ее подташнивает. Именно тогда звонит телефон, и доктор Кляйн говорит с ней. Суд заслушал показания свидетелей этого разговора. Кляйн просит Гробель посмотреть в шкафчике для лекарств и сказать, сколько эвипаин и фенола осталось в запасе. Вы слышали, что эвипан доставлялся в картонных коробках, каждая коробка содержала двадцать пять инъекций, и каждая инъекция состояла из одной капсулы эвипаиа в форме порошка и одного контейнера с дистиллированной водой. Эвипан и фенол, вместе с другими опасными лекарствами, хранились в дежурной комнате медсестер. Гробель проверяет количество и сообщает Кляйпу, что в наличии имеются две коробки звипана и около ста пятидесяти кубических сантиметров жидкого фенола. Тогда Кляйи приказывает ей приготовить весь имеющийся в наличии запас эвипана и фенола к передаче старшему брату милосердия Штраубу, который придет за ним. Он также приказывает ей передать двенадцать шприцов емкостью десять кубических сантиметров и несколько толстых игл для них. Обвиняемая утверждает, что при этом он ни разу не сказал, для какой цели ему требуются лекарства, и вы слышали от обвиняемого Штрауба, что он действительно не просветил ее в этом отношении.

Ирмгард Гробель не покидала дежурной комнаты в тот вечер до тех пор, пока ее не перенесли в свою комнату в девять часов двадцать минут. Суд слышал показания о том, как сестра Роде, придя на дежурство позже, обнаружила ее лежащей в обмороке на полу. На протяжении пяти дней она была прикована к постели приступами острой рвоты и лихорадкой. Она не видела, как русские и поляки поступили в блок «Б», она не видела, как их тела вынесли оттуда рано утром 4 сентября. Когда она вновь приступила к работе, трупы уже были захоронены.

Господин председатель, суд заслушал показания свидетелей, которые рассказывали о доброте Ирмгард Гробель, о ее мягком обращении с детьми-пациентами, о ее хороших профессиональных навыках; я хотел бы напомнить суду, что она молода, сама едва ли не дитя. Но я не прошу для нее оправдания на основании ее молодости или ее пола, поскольку она — единственная из всех обвиняемых совершенно очевидно невиновна в этом преступлении. Она не участвовала в убийстве этих русских и поляков. Она даже не знала об их существовании. Защите больше нечего добавить».

Голос Делглиша, прозвучавший с горечью, нарушил тишину:

— Обычное тевтонское обращение к законности — вы отметили, сержант? Они не теряли даром времени на убийства, не так ли? Поступили в семь тридцать, а вскоре после девяти уже сделаны инъекции. И почему эвипан? Они не могли быть уверены, что смерть наступит немедленно, если только они не вводили ударную дозу. Я сомневаюсь, может ли доза меньше двадцати миллиграммов убить немедленно. Не то чтобы это их беспокоило. Гробель спасло то, что она была в тот день в отпуске до позднего вечера. Защитник утверждал, что ей никто не сообщил о том, что прибыли иностранные пленные, что она об этом не знала до утра четвертого сентября. Это же заявление дало основание освободить фармацевта. Формально они оба были невиновны, если вообще можно применить это слово в отношении любого человека, работавшего в Штайнхоффе.

Мастертоп молчал. Все это было так давно. Гробель была девчонкой. На десять лет моложе, чем он сейчас. Война была для него древней историей. Она имела к нему отношения не больше, чем Война Алой и Белой розы, пожалуй, еще меньше, поскольку не отзывалась смутными романтическими и рыцарскими картинками истории, прочитанной в детстве. Он не питал никаких особенных чувств по отношению к немцам, как, в сущности, и к людям какой-нибудь другой национальности, кроме тех немногих, которых он воспринимал как культурно и интеллектуально менее развитых. Немцы к ним не относились. Германия для пего означала чистенькие отели и хорошие дороги, ребрышки, которые едят, запивая местным вином, в гостинице «Апфель Вайн Штрубен», Рейн, извивающийся под ней как серебряная лента, и превосходную площадку кемпинга в Кобленце.

И если кто-то из обвиняемых из Фельсенхама был жив, они все были далеко не молоды. Ирмгард Гробель самой уже было сорок три года. Это все была такая древняя история. Она вспомнилась только потому, что соприкасалась с сегодняшним делом. Он сказал:

— Это происходило так давно! Неужели ради сохранения этой тайны стоит убивать? Кому сейчас это надо, на самом деле? Разве официальная политика не призывает «забыть и простить»?

— Мы, англичане, хорошо умеем прощать своих врагов, это избавляет нас от обязанности любить своих друзей. Посмотрите на эту книгу, Мастерсон. Что вы заметили?

Мастерсон раскрыл страницы, слегка их потряс, поднял книгу на уровень глаз и осмотрел переплет. Потом он снова положил ее на стол и надавил на страницы посредине. Там, завалившись в глубину складок, лежало несколько песчинок.

Делглиш сказал:

— Мы послали образец на анализ в лабораторию, но в результате можно не сомневаться. Этот песок почти наверняка из одного из пожарных ведер в Найтингейл-Хаус.

— Так, значит, именно там книга была спрятана, пока он, или она, не смог вернуть ее в библиотеку. Один и тот же человек спрятал и книгу, и опрыскиватель для роз. Все просто, сэр.

— Слишком просто, вам не кажется? — спросил Делглиш.

Но сержант Мастерсон припомнил кое-что еще:

— Та брошюра, которую мы нашли в комнате Пирс! Она ведь была о работе Убежища для жертв войны с фашизмом в Суффолке? Предположим, Пирс посылала за пей? Не пеклась ли она о наказании, соответствующем преступлению?

— Я думаю, это так. Мы свяжемся с этой организацией утром и выясним, что она им обещала, если обещала вообще. И мы еще раз поговорим с Куртни-Бригсом. Он был в Найтингейл-Хаус примерно в то время, когда умерла Фоллон. Когда мы узнаем, с кем он приходил увидеться или для чего, мы сможем приблизиться к раскрытию этого дела. Но все это должно ждать до завтрашнего дня.

Мастерсон подавил зевок. Он сказал:

— Завтра, сэр, наступило уже почти три часа назад.

2

Если ночной портье в «Фальконерс армс» и был удивлен столь поздним возвращением двух постояльцев — один из которых был явно болен, у него была демонстративно перебинтована голова, — он был приучен не показывать это. Его вопрос, не сможет ли он быть чем-то полезен джентльменам, был задан автоматически; ответ Мастерсоиа был едва вежлив. Они поднялись на три пролета по ступенькам на свой этаж, поскольку старомодный лифт работал ненадежно и шумно. Делглиш, упрямо решивший не показывать свою слабость перед сержантом, заставил себя подниматься по лестнице, не держась за перила. Он знал, что это было глупое тщеславие, и, когда он добрался до своей комнаты, ему пришлось расплатиться за это. Он так ослабел, что был вынужден на минуту прислониться к двери, прежде чем смог неверными шагами дойти до умывальника. Он уцепился за краны, чтобы не упасть. Пока его болезненно рвало, он упирался в предплечье лбом. Не поднимая головы, он отвернул правый кран. Из него полилась ледяная вода. Он поплескал водой себе в лицо и сделал несколько глотков из сложенных ковшиком рук. И сразу же почувствовал себя лучше.

Он долго не мог заснуть. Забинтованный кокон головы было трудно удобно пристроить на подушках, а потеря крови, казалось, вызвала сверхъестественную активность мозга, яркую и отчаянно сопротивлявшуюся сну. Когда он наконец задремал, то лишь для того, чтобы увидеть сон. Он шел по территории больницы с Мейвис Гиринг. Она по-девчоночьи мелькала между деревьями, размахивая своими садовыми ножницами, и мяукала, как котенок: «Удивительно, что здесь можно отыскать цветы для выставки даже в это мертвое время года».

Ему не казалось странным ни то, что она срезала распустившиеся красные розы с мертвых веток, ни то, что никто из них не обратил внимание на тело Мэри Тейлор, чья белая шея была туго перехвачена шнуром висельника, когда она плавно покачивалась на одном из суков.

Под утро он заснул крепче. Но, несмотря на это, резкий настойчивый звонок телефона разбудил его, и он мгновенно пришел в себя. Освещенный циферблат дорожных часов показывал пять часов сорок девять минут утра. Он с трудом оторвал голову от плоской подушки и потянулся к трубке. Голос был абсолютно бесцветным. Но в то же время он знал, что мог бы отличить его от голоса любой другой женщины в мире.

— Мистер Делглиш? Это Мэри Тейлор. Извините, что я беспокою вас, но я подумала, что вы предпочли бы, чтобы я все-таки позвонила. У нас здесь пожар. Ничего опасного: он на территории. Похоже, что он начался в заброшенной сторожке садовника примерно в пятидесяти ярдах от Найтингейл-Хаус. Само здание находится в безопасности, но огонь очень быстро распространился по деревьям.

Делглиш был поражен, насколько ясно он мог соображать. Его рана больше не болела. Он чувствовал, что его мысли были в буквальном смысле легкими, и понадобилось дотронуться до тугой бинтовой повязки, чтобы убедиться, что она все еще там. Он сказал:

— Морэг Смит. С ней все в порядке? Она пользовалась этой сторожкой как своего рода убежищем.

— Я знаю. Она рассказала мне об этом вечером, после того как привела вас. Я предоставила ей здесь на ночь койку. Морэг в безопасности. Это первое, что я проверила.

— А другие в Найтингейл-Хаус? Наступила тишина. Когда она заговорила, ее голос звучал более жестко:

— Я сейчас проверю. Мне не пришло это в голову…

— Разумеется, нет. Почему это должно было прийти вам в голову? Я сейчас приеду.

— В этом есть необходимость? Мистер Куртни-Бригс настойчиво повторял, что вам нужен отдых. Пожарная бригада держит ситуацию под контролем. В первый момент они опасались, что огонь угрожает Найтингейл-Хаус, но потом срубили несколько ближайших деревьев. Пожар должны потушить где-то через полчаса. Может быть, вы дождетесь утра?

— Я приеду сейчас же, — ответил он.

Мастерсон лежал на спине, сраженный усталостью, его тяжелое лицо ничего не выражало во сне, рот был полуоткрыт. Потребовалась почти минута, чтобы разбудить его. Делглиш предпочел бы оставить его в сонном оцепенении, по он знал, что в своем теперешнем ослабленном состоянии не сможет вести машину. Мастерсон, которого наконец удалось растормошить, выслушал указания своего старшего инспектора без комментариев, потом в обиженном молчании натянул на себя одежду. Он был слишком благоразумен, чтобы обсуждать решение Делглиша вернуться в Найтингейл-Хаус, но по его угрюмому поведению было очевидно, что он считает экскурсию ненужной, и короткая дорога до больницы прошла в молчании.

Красное зарево пожара они заметили на ночном небе задолго до того, как стала видна больница, и когда они проезжали через открытые ворота Винчестер-роуд, услышали трескучее стаккато горящих деревьев, почувствовали густой, навевающий воспоминания аромат тлеющей древесины, сильный и сладковатый в холодном воздухе. Он вывел Мастерсона из состояния угрюмой обиды. Сержант вдохнул его с шумным наслаждением и с искренней радостью сказал:

— Я люблю этот запах, сэр. Он напоминает мне детство, кажется. Летние лагеря бойскаутов. Лежишь, завернувшись в одеяло около лагерного костра, а искры взмывают вверх и исчезают в ночи. Чертовски здорово, когда тебе тринадцать лет и ты командуешь патрулем, — ощущение власти и славы в этом возрасте сильнее, чем ты когда-либо снова сможешь испытать. Вы это знаете, сэр?

Делглиш не знал. Его одинокое уединенное детство было лишено подобных дикарских радостей. Но было интересно, трогательно и полезно заглянуть в характер Мастерсоиа. Командир патруля бойскаутов, почему бы и нет? Другое происхождение, другой поворот судьбы, и он легко мог бы стать главарем уличной банды, присущие ему амбициозность и безжалостность оказались бы направлены в менее конформистское русло.

Мастерсон подъехал на машине к деревьям на безопасное расстояние, и они пошли к огню. Словно по невысказанной договоренности, они остановились и замерли рядом в тени деревьев, наблюдая за пожаром в молчании. Похоже было, что их никто не заметил, никто к ним не подошел. Пожарные продолжали свою работу. У них было только одно устройство, и они, видимо, тянули шланг из Найтингейл-Хаус. Огонь уже был полностью под контролем, но все еще выглядел живописно. Сторожка почти совсем сгорела, оставив только круг черной земли, показывавший, где она когда-то стояла; окружающие ее деревья превратились в почерневшие виселицы, изогнувшиеся и искореженные, словно в агонии. В отдалении несколько деревьев еще отчаянно горели, потрескивая и шипя под струями из шланга. Одинокий язык пламени, извивавшийся и метавшийся в жестких порывах ветра, прыгал с одной верхушки на другую и горел на них печальным огнем свечи, пока его не гасила безошибочным ударом струя из шланга. Они видели, как высокое хвойное дерево в одну секунду охватило пламя, взорвавшись дождем золотистых иголок. Раздался тихий возглас восхищения, и Делглиш заметил, что небольшая группа одетых в черные плащи студенток, которые наблюдали пожар, стоя на расстоянии, незаметно подтянулась ближе. Огонь на мгновение осветил их лица, и он подумал, что узнал Мадлен Гудейл и Джулию Пардоу. Потом он увидел высокую, безошибочно узнаваемую фигуру Матроны, двинувшуюся к ним. Она произнесла несколько слов, и маленькая группа повернулась и неохотно растворилась среди деревьев. Именно тогда она увидела Делглиша. На мгновение она застыла абсолютно неподвижно. Завернутая в длинный черный плащ, с отброшенным назад капюшоном, она стояла на фоне одинокого деревца как жертва перед закланием, пламя огня плясало позади нее, и его свет падал па ее белую кожу, Потом она медленно подошла к нему. Он отметил, что ее лицо было очень бледно. Она сказала:

— Вы были правы. Ее не было в комнате. Она оставила мне письмо.

Делглиш не ответил. Его ум был настолько ясен, что, казалось, функционировал помимо его собственной воли, не столько анализируя все улики преступления, но словно видя их с огромной высоты; внизу под ним расстилался пейзаж без теней, внятный, знакомый, недвусмысленный. Он все теперь знал. Не только то, как были убиты две девушки, не только когда и почему, не только кем. Он знал истинную сущность всего преступления, потому что это было одно преступление. Возможно, ему никогда не удастся доказать это, но он все знает.

Через полчаса пожар был потушен. Пустые шланги ползли, постукивали по почерневшей земле, пока их сматывали, и время от времени они испускали маленькие струйки едкого дыма. Последний из зевак растворился, и какофония огня и ветра сменилась мелодией мягкого шипения, нарушаемой только приказами пожарного офицера и неясными голосами его подчиненных. Даже ветер слегка утих, и его прикосновение к лицу Делглиша было нежным и теплым, согретым дымящейся землей. Повсюду воняло обугленной древесиной. Прожектора пожарной машины были направлены на дымящийся круг, где когда-то стояла сторожка. Делглиш направился к нему, Мастерсон шел слева от него, Мэри Тейлор — справа. Через подошвы ботинок неприятно чувствовался жар от земли. Там мало что было видно: гротескно изогнувшийся кусок металла, который, возможно, был когда-то частью плиты; обуглившиеся очертания металлического чайника — один удар, и он станет неузнаваемым. И там было кое-что еще, некое очертание фигуры — не более того, — которая даже в конечном осквернении смертью была все еще ужасающе человеческой. Они стояли и молча смотрели вниз. Еще несколько минут потребовалось, чтобы разглядеть кое-какие подробности: тазовая кость, казавшаяся до смешного маленькой, лишившись своей одушевленной оболочки из мускулов и кожи; череп, перевернутый вверх затылком, невинный как чаша; пятно в том месте, куда вылился мозг. Делглиш сказал:

— Огородите это место и проследите, чтобы оно охранялось, потом позвоните сэру Майлсу Хоннимену.

Мастерсои заметил:

— У него здесь будет достаточно проблем с идентификацией, сэр.

— Нет, — ответил Делглиш, — я уже знаю, кто это.

3

С молчаливого согласия, не обменявшись пи единым словом, они прошли через тихое здание в квартиру Матроны. Никто за ними не последовал. Когда они вошли в гостиную, часы на камине пробили половину седьмого. Было все еще очень темно, и по контрасту с прогретым пожаром воздухом па улице в комнате было отчаянно холодно. Шторы были раздвинуты, и фрамуга открыта. Матрона быстро подошла к окну, чтобы закрыть его, быстрым привычным движением рук задвинула шторы и, обернувшись, посмотрела на Делглиша долгим и сочувственным взглядом, словно увидела его в первый раз.

— Вы выглядите очень уставшим и замерзшим. Идите поближе к камину и садитесь.

Он подошел и прислонился к камину, побоявшись, что если сразу же сядет, то никогда не сможет встать. Но камин казался неустойчивым, мраморная отделка была скользкой как лед. Он сел в кресло и стал наблюдать, как она опустилась на колени на коврик у очага и положила сухие сучья для растопки па все еще теплый пепел, оставшийся с вечера накануне. Сучья живо разгорелись. Она добавила несколько кусков угля, протянула руки к пламени. Потом, не поднимаясь с колен, достала из кармана плаща и передала ему письмо.

Бледно-голубой конверт, незапечатанный, с надписью, сделанной круглым, детским, но твердым почерком: «Всем, к кому это имеет отношение». Он вынул из конверта письмо. Дешевая голубая бумага, совершенно обычная, нелинованная, но со строчками слов настолько ровными, что он сразу решил — подкладывала снизу разлинованный лист.

«Я убила Хитер Пирс и Джозефину Фоллоп. Они обнаружили кое-что о моем прошлом, то, что их совершенно не касалось, и угрожали шантажировать меня. Когда сестра Гнринг позвонила мне, чтобы сказать, что Фоллон заболела и ее положили в палату, я поняла, что сестра Пирс будет пациентом вместо нее. Очень рано утром того дня я взяла бутылку с дезинфектантом и налила его в одну из пустых молочных бутылок из сестринской кладовой. Я осторожно закрыла ее крышкой и взяла бутылку с собой на завтрак в гобеленовой сумке. Все, что мне оставалось сделать, — это проскользнуть в демонстрационную комнату после того, как я закончу завтрак, и заменить бутылку с молоком на тележке на бутылку с ядом. Если бы в комнате кто-то был, я придумала бы объяснение и попыталась сделать то же самое в другой раз и другим способом. Но комната была пуста. Я отнесла бутылку с молоком в сестринскую кладовую и выбросила пустую бутылку из-под дезинфектанта из одного из окон в ванной.

Я была в оранжерее, когда сестра Гиринг показывала банку с никотиновым опрыскивателем для роз, и я вспомнила о нем, когда мне надо было убить Фоллон. Я знала, где хранится ключ от оранжереи, и надела хирургические перчатки, чтобы не оставить отпечатков пальцев. Было очень просто налить яд в бокал Фоллон с лимоном и виски, когда она была в ванной, а напиток остывал на тумбочке около ее кровати. Ее ежевечерний распорядок никогда не менялся. Я намеревалась сохранить банку, чтобы позже вечером поставить ее на тумбочке возле кровати, чтобы все выглядело так, будто она сама себя убила. Я знала, что важно оставить отпечатки ее пальцев на банке, но что это будет трудно сделать. Мне пришлось изменить свой план, потому что мистер Куртии-Бригс позвонил незадолго до двенадцати, чтобы вызвать меня в палату. Я не могла держать банку при себе, поскольку невозможно было всегда носить с собой сумку в палату, и я думала, что небезопасно оставлять ее у себя в комнате. Тогда я спрятала ее в ведре с песком напротив комнаты сестры Фоллон с намерением достать ее и положить на тумбочку у кровати, когда я вернусь в Найтингейл-Хаус. Этот план также оказался невыполнимым. Когда я поднялась наверх лестницы, из своей комнаты вышли близнецы Бэрт. Сквозь замочную скважину из комнаты Фоллон виднелся свет, и они сказали, что хотят отнести ей какао. Я ожидала, что тело будет обнаружено этой ночью. Мне ничего не оставалось, как пойти наверх и лечь в постель. Я лежала и ждала, что с минуты на минуту поднимется тревога. Я гадала, не изменили ли близнецы свои планы и не уснула ли Фоллоп до того, как выпила свое виски с лимоном. Но я не осмеливалась спуститься и посмотреть. Если бы я смогла поставить банку с никотином у кровати Фоллоп, никто никогда не заподозрил бы, что ее убили, и я совершила бы два безупречных убийства.

Мне нечего больше сказать, кроме того, что никто не знал о моих намерениях и никто мне не помогал.

Этель Брамфет».

Мэри Тейлор сказала:

— Это ее почерк, разумеется. Я нашла письмо на ее каминной полке, когда зашла к ней в комнату после того, как позвонила вам и вы велели проверить, все ли в безопасности. Но правда ли это?

— О да, это правда. Она убила обеих. Только убийца могла знать, где была спрятана банка с никотином. Очевидно, что вторая смерть должна была выглядеть как самоубийство. Почему же тогда банка не осталась па тумбочке у кровати? Это могло произойти только потому, что убийце помешали осуществить ее план. Сестра Брамфет была единственным человеком в Найтингейл-Хаус, которого вызывали той ночью в больницу и кому помешали зайти в комнату Фоллон после возвращения. Но она всегда была подозреваемой номер один. Бутылку с ядом нужно было приготовить заранее, не спеша, и это мог сделать кто-то, кто имел доступ к молочным бутылкам и дезинфектанту и кто мог пронести смертоносную бутылку незамеченным. Сестра Брамфет никуда не ходила без своей большой гобеленовой сумки. Ей просто не повезло, что она случайно выбрала бутылку с крышкой другого цвета. Интересно, заметила ли она сама это? Даже если и заметила, поменять крышку времени уже не было. Весь план зависел от того, чтобы ее действия заняли не больше секунды. Она, конечно, надеялась, что никто ничего не заметит. И, в сущности, никто и не заметил. И есть еще одна вещь, которая ставила ее в уникальное положение среди подозреваемых. Только она одна не была очевидцем обеих смертей. Она не могла и пальцем тронуть Фоллон, пока та была ее пациенткой. Это было для нее невозможно. Она предпочла не видеть ни одного убийства. Нужно быть психопатом-убийцей или профессионалом, чтобы захотеть посмотреть, как умирает жертва. Она сказала:

— Мы знаем, что Хитер Пирс была потенциальной шантажисткой. Интересно, какой мрачный случай из жалкого прошлого бедняжки Брамфет удалось ей раскопать для своего развлечения?

— Думаю, вы знаете это так же хорошо, как и я. Хитер Пирс узнала о Фельсенхаме.

Казалось, она застыла в ледяном молчании. Она сидела, подвернув под себя ноги, на краю кресла, не глядя на него. Через мгновение она повернулась и посмотрела на него:

— Она не была виновна, вы знаете. Брамфет была послушной, преданной, приученной к необсуждаемому повиновению как к первой обязанности медсестры. Но она не убивала своих пациентов. Приговор того суда в Фельсенхаме был справедливым. И даже если бы это было не так, все же это был приговор законного суда. Она была официально признана невиновной.

Делглиш сказал:

— Я здесь не для того, чтобы обсуждать приговор Фельсенхама.

Она будто не слышала этого, продолжала говорить взволнованно, словно стараясь заставить его поверить:

— Она рассказала мне об этом, когда мы вместе с ней были студентками в Главном лазарете Нитеркасла. Она жила в Германии большую часть детства, но ее бабушка была англичанка. После суда ее, естественно, освободили, и позже, в 1945 году, она вышла замуж за английского сержанта Эрнеста Брамфета. У нее были деньги, и это был брак исключительно по расчету — способ выбраться из Германии и попасть в Англию. Ее бабушка к тому времени умерла, но у нее все еще оставались кое-какие связи с этой страной. Она устроилась в Нитеркасл палатной санитаркой и так старательно работала, что через восемнадцать месяцев без всяких трудностей матрона взяла ее в студентки. Выбор больницы был сделан по-умному. Они не слишком подробно интересовались чьим-либо прошлым, а особенно прошлым женщины, которая уже показала, чего стоит. Больница располагалась в большом викторианском здании, всегда была перегружена, персонала хронически не хватало. Брамфет и я вместе закончили обучение, вместе пошли в местный родильный дом учиться па акушерок, вместе поехали на юг в больницу Джона Карпендера. Я знала Этель Брамфет па протяжении почти двадцати лет. Я видела, как она снова и снова расплачивалась за все, что произошло в Институте Штайнхофф. Она была тогда девочкой. Мы не знаем, что происходило с ней в те детские годы в Германии. Мы можем знать только то, что взрослая женщина делала для этой больницы и для своих пациентов. Прошлое не имеет к этому отношения.

Делглиш сказал:

— До тех пор, пока то, чего она должна была подсознательно опасаться все эти годы, наконец не произошло. Пока некто из прошлого не узнал ее.

Она ответила:

— Тогда все эти годы работы и борьбы пи к чему не привели. Я могу понять, почему она считала, что необходимо убить Пирс. По почему Фоллон?

— По четырем причинам. Сестра Пирс хотела получить какие-нибудь доказательства рассказа Мартина Деттииджера, прежде чем говорить с сестрой Брамфет. Казалось, очевидным способом для этого было просмотреть судебные документы. Тогда она попросила Фоллои одолжить ей читательский билет. Она пошла в Вестминстерскую библиотеку в среду, а потом снова в субботу, когда книга была получена. Она, должно быть, показала ее сестре Брамфет, когда говорила с ней, должно быть, сказала, у кого взяла билет. Раньше или позже билет должен был понадобиться Фоллон. Было необходимо, чтобы никто никогда не узнал, зачем он был нужен сестре Пирс, чтобы не узнали название книги, которую она брала из библиотеки. Это был один из нескольких важных фактов, которые сестра Брамфет предпочла опустить в своем признании. После того как она подменила молочную бутылку на бутылку с ядом, она поднялась наверх, взяла библиотечную книгу из комнаты сестры Пирс и спрятала в одном из пожарных ведер до тех пор, пока ей не представится возможность анонимно вернуть ее в библиотеку. Она слишком хорошо знала, что Пирс никогда не выйдет живой из демонстрационной комнаты. Для нее было естественно выбрать тот же тайник для банки с никотином. Сестра Брамфет не отличалась богатым воображением.

Но библиотечная книга была не главной причиной для убийства сестры Фоллон. Было еще три. Она хотела запутать следствие, сделать так, чтобы Фоллон выглядела намеченной жертвой. Если бы Фоллоп умерла, все сочли бы, что Пирс убита по ошибке. Это Фоллон была назначена выступить в роли пациента в утро, когда была назначена проверка. Фоллон была более вероятной жертвой. Она была беременна; одно это могло обеспечить мотив для убийства. Сестра Брамфет ухаживала за ней и либо знала, либо догадывалась о беременности. Я не думаю, что существовало много признаков или симптомов, которые Брамфет могла бы проглядеть у своих пациентов. Потом, существовала возможность, что Фоллон могут счесть ответственной за смерть Пирс. В конечном счете она ведь признала, что возвращалась в Найтиигейл-Хаус в то утро, когда произошло убийство, и отказалась дать какие-либо объяснения. Она могла бы положить яд в капельницу. После этого, возможно мучимая раскаянием, она убила себя. Такое объяснение очень логично раскрывало бы обе загадки. Это привлекательная теория с точки зрения персонала больницы, и довольно большое число людей предпочитало ей верить.

— А последняя причина? Вы сказали, что их было четыре. Она хотела избежать расспросов о читательском билете; она хотела, чтобы Фоллон выглядела намеченной жертвой; в качестве альтернативы она хотела обвинить Фоллон в убийстве Пирс. Каков же был четвертый мотив?

— Она хотела защитить вас. Она всегда этого хотела. Это было непросто сделать при первом убийстве. Вы были в Найтингейл-Хаус; у вас была точно такая же, как у всех остальных, возможность отравить жидкое питание. Но, по крайней мере, она могла обеспечить вам алиби на время смерти Фоллон. Вы благополучно находились в Амстердаме. Вы не имели возможности убить вторую жертву. А в таком случае вас не станут подозревать и в первом убийстве. С самого начала расследования я решил, что оба убийства связаны между собой. Было бы слишком большой натяжкой предположить наличие двух убийц в одно и то же время в одном и том же месте. И это автоматически исключало вас из списка подозреваемых.

— Но почему кто-либо мог подозревать меня в убийстве какой-то из девушек?

— Потому что мотивы, которые мы навязали Этель Брамфет, лишены смысла. Подумайте об этом. Умирающий человек па мгновение приходит в сознание и видит лицо, склонившееся над ним. Он открывает глаза и сквозь боль и бред узнает женщину. Сестру Брамфет? Вы узнали бы лицо Этель Брамфет через двадцать пять лет? Некрасивую, ординарную, неприметную Брамфет? Есть только одна женщина па миллион, лицо которой так интересно и так индивидуально, что ее можно узнать — даже увидев мельком — сквозь воспоминания двадцатипятилетней давности. Это ваше лицо. Это вы, а не сестра Брамфет, были когда-то Ирмгард Гробель.

Она тихо произнесла:

— Ирмгард Гробель мертва.

Он продолжал, словно она не сказала пи слова:

— Неудивительно, что сестра Пирс пи на минуту не заподозрила, что вы можете оказаться Гробель. Вы — Матрона, защищенная почти религиозным благоговением от проявлений человеческих слабостей, не говоря уж о человеческих грехах. Должно быть, для нее было психологически невозможно думать о вас как об убийце. И потом, сами слова Мартина Деттинджера. Он сказал, что это была одна из сестер. Думаю, я знаю, почему он сделал эту ошибку. Вы посещаете каждую палату в больнице раз в день, говорите почти со всеми пациентами. Лицо, которое он увидел склоненным над собой, было не только абсолютно незабываемым лицом Ирмгард Гробель. Он увидел женщину, одетую в то, что он считал униформой сестер, — в короткий халат и широкую треугольную шапочку армейской службы сестер. В его затуманенном лекарствами мозгу эта форма означала, что перед ним — сестра. Она все еще означает это для любого, кто лежал в армейском госпитале, а он провел там месяцы. Она снова спокойно произнесла:

— Ирмгард Гробель мертва.

— Он сказал сестре Пирс примерно то же самое, что он сказал своей матери. Миссис Деттинджер не особенно этим заинтересовалась. С какой стати она должна была заинтересоваться? А потом она получила счет из больницы и подумала, что это поможет сэкономить ей несколько фунтов. Если бы мистер Куртии-Бригс не был жадным, я сомневаюсь, чтобы она стала рассказывать об этом кому-то еще. Но она это сделала, а Куртни-Бригс получил интригующую информацию, которая, как он рассудил, заслуживает того, чтобы потратить на ее проверку время и силы. Мы можем гадать, что думала сестра Пирс. Она, должно быть, испытала то же чувство триумфа и собственной власти, как тогда, когда увидела сестру Дейкерс наклонившейся, чтобы поднять фунтовые банкноты, которые лежали перед ней па тропинке. Только на этот раз кто-то гораздо более важный и интересный, чем соученица, оказывался в ее власти. Ей не пришло в голову, что пациент мог говорить о какой-то другой женщине, а не о сестре, которая ухаживала за ним. Но она знала, что ей нужно получить доказательства или, по крайней мере, удостовериться самой, что Деттинджер, который в конечном итоге был умирающим человеком, не бредил и не галлюцинировал. Так что она потратила полдня в среду на посещение Вестминстерской библиотеки и попросила у них книгу о суде в Фельсенхаме. Им пришлось заказать книгу для нее в другой библиотеке, и она вернулась за пей в субботу. Я думаю, из этой книги она узнала достаточно, чтобы самой убедиться, что Мартин Деттипджер знал, о чем он говорил. Я думаю, что она поговорила с сестрой Брамфет в субботу вечером и что сестра не отрицала обвинения. Мне интересно: какую цену запросила Пирс? Ничего иного она не могла придумать, как просто брать плату за молчание. Пирс нравилось ощущать власть, по еще больше ей нравилось чувствовать свое моральное превосходство. Должно быть, в воскресенье утром она написала письмо секретарю Лиги помощи жертвам фашизма. Сестра Брамфет должна была заплатить за прошлое, по деньги Пирс регулярно направляла бы в Лигу. Пирс была сильна по части того, чтобы наказание соответствовало преступлению.

На этот раз она сидела молча, спокойно сложив руки на коленях и без выражения глядя в какое-то весьма далекое прошлое. Он мягко сказал:

— Все это можно проверить, вы знаете. От ее тела осталось немногое, но нам это не нужно, поскольку у нас есть ваше лицо. Должны быть архивы суда, фотографии, запись о регистрации вашего брака с сержантом Тейлором.

Она заговорила так тихо, что ему пришлось наклонить голову, чтобы расслышать:

— Он открыл глаза очень широко и посмотрел на меня. Он ничего не говорил. В его взгляде было что-то дикое, отчаянное. Я подумала, что он начинает бредить или, возможно, чего-то боится. Я полагаю, в эту минуту он осознал, что умирает. Я немного поговорила с ним, и его глаза закрылись. Я не узнала его. С какой стати я должна была его узнать?

Я уже не та, какой была девочка в Штайнхоффе. Я не хочу сказать, что думаю о Штайнхоффе как о чем-то, что случилось не со мной, а с кем-то другим. Это на самом деле случилось с кем-то другим. Я не могу сейчас даже вспомнить, что именно произошло в суде в Фельсенхаме. Я не могу припомнить ни одного лица.

Ей нужно было рассказать кому-то. Это должно было стать частью ее превращения в другую личность — забыть Штайнхофф. И она рассказала Этель Брамфет. Они обе были молоденькими сестрами-студентками в Нитеркасле, и Делглиш предполагал, что Брамфет тогда олицетворяла для нее нечто важное — доброту, надежность, преданность. В противном случае почему Брамфет? Почему надо было выбрать именно ее на всем свете в качестве доверенного лица? Должно быть, он заговорил вслух, потому что она сказала взволнованно, словно для нее было важно, чтобы он понял:

— Я рассказала ей, потому что она была такая обыкновенная. В ее обыкновенности была безопасность. Я чувствовала, что, если Брамфет выслушает меня, поверит мне и все равно будет ко мне хорошо относиться, тогда ничто из того, что произошло, больше не будет на меня давить. Вам этого не попять.

Но он как раз понимал. В его подготовительной школе был такой же мальчик, такой обыкновенный, такой безопасный, что он казался своего рода бастионом против смерти и несчастий.

Делглиш помнил этого мальчика. Забавно, но он не вспоминал о нем больше тридцати лет. Спроут Майнор, с круглым, приятным лицом в очках, с обыкновенной, традиционной семьей, с ничем не замечательным происхождением, с его благословенной нормальностью. «Спроут Майпор, защищавший меня своей посредственностью и нечувствительностью от ужасов мира». Жизнь не могла быть такой уж пугающей, раз в ней имелся Спроут Майнор. Где он теперь, на мгновение задумался Делглиш. Он сказал:

— И с тех пор Брамфет привязалась к вам. Когда вы перешли сюда работать, она последовала за вами. Этот импульс довериться, потребность иметь хотя бы одного друга, который знает о вас все, привели к тому, что вы оказались в ее власти. Брамфет — защитница, советчица, доверенное лицо. В театр с Брамфет; утренний гольф с Брамфет; отпуск с Брамфет; поездки за город с Брамфет; ранний утренний чай и последняя чашка перед сном с Брамфет. Ее преданность должна была быть достаточно искренней. В конце концов, ради вас она была готова на убийство. Но все равно это фактически был тот же шантаж. Более примитивный шантажист просто потребовал бы регулярных денежных выплат, не облагаемых налогом, и это было бы для вас бесконечно предпочтительнее, чем невыносимая преданность Брамфет.

Она печально сказала:

— Это правда. Это правда. Как вам удалось об этом узнать?

— Потому что она в своей сущности была глупой, даже тупой женщиной, а вы — нет.

Он мог бы добавить: «Потому что я знаю себя».

Она зарыдала в отчаянном протесте:

— И кто я такая, чтобы презирать глупость и тупость? Какое право я имела так придираться к ней? О, она совсем не была умна! Она даже не смогла совершить убийство ради меня, не устроив из этого неразберихи. Она не была достаточно умна, чтобы обмануть Адама Делглиша, но почему это должно быть критерием сообразительности? Вы видели ее когда-нибудь за работой? Видели ее с умирающим пациентом или больным ребенком? Вы когда-нибудь наблюдали, как эта глупая и тупая женщина, чью преданность и общество для меня так естественно было презирать, работает всю ночь, чтобы спасти чью-то жизнь?

— Я видел тело одной из ее жертв и прочитал отчет патологоанатома о другой. Я верю вам на слово, когда вы говорите о ее доброте к детям.

— Они не были ее жертвами. Это были мои жертвы.

— О нет, — сказал он. — В Найтингейл-Хаус была только одна ваша жертва, и ее звали Этель Брамфет.

Она поднялась на ноги одним быстрым движением и встала к нему лицом к лицу, не отводя от него своих удивительных зеленых глаз. Частица его мозга знала, что он должен сказать какие-то слова. Какие это были бы слова? Слишком хорошо знакомые фразы официального предупреждения, профессиональной игры, которые почти непрошено возникали у него на губах в момент конфронтации с преступником? Все они ускользнули куда-то — бессмысленные, ненужные, — в какие-то отдаленные части его мозга. Он знал, что он больной человек, все еще слабый от потери крови, и что сейчас ему следует остановиться, передать расследование Мастерсону и вернуться в постель. Он, самый щепетильный из всех детективов, выложил все так, словно никаких правил не существует, словно он стоит лицом к лицу со своим личным противником. Но он должен был продолжать. Даже если он никогда не сможет этого доказать, он должен был добиться, чтобы она признала то, что, он знал, было правдой. И будто задавая самый естественный вопрос па свете, он тихо спросил:

— Она была мертва, когда вы положили ее в огонь?

4

В это самое мгновение кто-то позвонил в дверной звонок квартиры. Не говоря ни слова, Мэри Тейлор накинула на плечи плащ и пошла открывать. Послышалось недолгое бормотание голосов, потом Стивен Куртни-Бригс зашел в гостиную следом за ней. Взглянув па часы, Делглиш увидел, что стрелки показывают семь часов двадцать четыре минуты утра. Рабочий день уже почти начался.

Куртни-Бригс был уже одет. Он не выказал никакого удивления по поводу присутствия Делглиша и никакой особой озабоченности его заметной слабостью. Он безучастно заговорил, обращаясь к ним обоим:

— Мне сказали, что ночью был пожар. Я не слышал пожарных сирен.

Мэри Тейлор, с лицом настолько бледным, что Делглишу показалось, что она вот-вот может потерять сознание, спокойно сказала:

— Они приехали со стороны Винчестер-роуд и не включали сирены, чтобы не разбудить пациентов.

— А что это за слухи, будто они нашли обгоревшее тело среди пепла от садовой сторожки? Чье тело?

Делглиш ответил:

— Сестры Брамфет. Она оставила письмо с признанием в убийствах сестры Пирс и сестры Фоллон.

Куртни-Бригс воинственно взглянул на Делглиша, крупные красивые черты его лица исказились в выражении раздраженного недоверия.

— Она объяснила почему? Она что, сумасшедшая?

Мэри Тейлор сказала:

— Брамфет не была сумасшедшей и, несомненно, была уверена, что у нее достаточно веские причины.

— Но что сегодня будет с моей палатой? Я начинаю оперировать в девять часов. Вам это известно, Матрона. И у меня очень длинный список. Обе штатные медсестры больны гриппом. Я не могу доверить опасно больных пациентов студенткам первого и второго курсов.

Матрона спокойно произнесла:

— Я сейчас же займусь этим. Большинство дневных сестер уже должны быть на месте. Это будет непросто, но при необходимости мы можем вызвать кого-нибудь из школы.

Она повернулась к Делглишу:

— Я предпочла бы сделать телефонные звонки из гостиной одной из сестер. Но не беспокойтесь. Я понимаю важность нашего разговора. Я вернусь, чтобы завершить его.

Мужчины посмотрели ей вслед, когда она вышла из двери и тихо закрыла ее за собой. Казалось, что Куртни-Бригс только что заметил Делглиша. Он резко сказал:

— Не забудьте сходить в рентгенологическое отделение и сделать снимки головы. Вы не имели никакого права покидать постель. Я осмотрю вас, как только закончу утренние операции. — Это прозвучало так, будто он говорил о нудной обязанности, для которой ему надо постараться выбрать время.

Делглиш спросил:

— К кому вы приходили в Найтингейл-Хаус той ночью, когда была убита Джозефина Фоллон?

— Я говорил вам. Ни к кому. Я тогда не входил в Найтингейл-Хаус.

— Есть по меньшей мере десять минут, о которых ничего не известно, десять минут, когда задняя дверь, ведущая в квартиру Матроны, была не заперта. Сестра Гиринг провожала через нее своего друга, а потом гуляла с ним на территории. Так что вы решили, что Матрона должна быть дома, несмотря на отсутствие света, и поднялись по лестнице в ее квартиру. Вы, должно быть, провели там какое-то время. Почему, хотел бы я знать? Из любопытства? Или вы что-то там искали?

— Зачем мне нужно было заходить к Матроне? Ее там не было. Мэри Тейлор в ту ночь была в Амстердаме.

— Но вы не знали об этом в тот момент, не так ли? Мисс Тейлор не имела обыкновения ездить на международные конференции. По причинам, о которых мы можем догадываться, она не хотела, чтобы ее лицо стало широко известно. Это нежелание исполнять общественные обязанности расценивалось как очаровательная скромность в женщине столь способной и столь умной. Только в конце дня в среду ее попросили поехать в Амстердам, чтобы представлять там председателя районного Комитета образования медсестер. Вы работаете здесь по понедельникам, четвергам и пятницам. Тогда, в среду вечером, вас вызвали сделать операцию частному пациенту. Я не думаю, чтобы персонал операционной, занятый на экстренной операции, нашел время рассказать вам, что Матроны нет в больнице. С какой стати? — Он сделал паузу, Куртни-Бригс сказал:

— А почему вы так уверены, что я должен был зайти к Матроне в полночь? Вы же не предполагаете, что я был бы желанным гостем? Вы не намекаете, что она ждала меня?

— Вы пришли повидаться с Ирмгард Гробель. Наступило минутное молчание. Потом Куртни-Бригс сказал:

— Откуда вы узнали про Ирмгард Гробель?

— От того же человека, который рассказал вам. От миссис Деттинджер.

Еще одна пауза. Потом он произнес с упрямой решимостью человека, который знает, что ему не поверят:

— Ирмгард Гробель мертва.

— Разве? — спросил Делглиш. — Разве вы не ожидали встретить ее здесь, в квартире Матроны? Разве это не было вашей главной целью — сообщить ей о том, что вы узнали? Вы, должно быть, с нетерпением этого ожидали. Испытать ощущение власти всегда приятно, не правда ли?

Куртни-Бригс спокойно ответил:

— Вам это должно быть знакомо.

Они молча стояли, глядя друг па друга. Делглиш спросил:

— Что вы собирались делать?

— Ничего. Я не связывал Гробель со смертью Пирс или Фоллон. Даже если бы это пришло мне в голову, сомневаюсь, чтобы я стал об этом говорить. Эта больница нуждается в Мэри Тейлор. Что касается меня, то Ирмгард Гробель не существует. Ее однажды судили и признали невиновной. Для меня этого было вполне достаточно. Я хирург, а не моралист-теолог. Я бы сохранил ее тайну.

Разумеется, сохранил бы, подумал Делглиш. Ценность тайны была бы потеряна, как только открылась бы правда. Это была особенная, очень важная информация, полученная за определенную цену, и он использовал бы ее по-своему. Мэри Тейлор навечно оказалась бы в его власти. Матрона, которая так часто и раздражающе противоречила ему; власть которой все возрастала — она должна была вскоре быть назначена инспектором по работе медсестер всех больниц Группы; она могла влиять на отношение к нему председателя комитета управления больницей. Сэр Маркус Коухен. Насколько она могла бы сохранить свое влияние на этого ортодоксального еврея, если бы он узнал об Институте Штайнхофф? Стало модным забывать о таких вещах. Но вот смог бы сэр Маркус Коухен простить — это вопрос!

Он подумал о словах Мэри Тейлор. Существует не один, а много способов шантажа. Хитер Пирс и Этель Брамфет обе это понимали. И возможно, наиболее утонченное удовольствие доставлял шантаж, не замешанный па финансовых требованиях, но наслаждавшийся своим тайным знанием под плащом щедрости, доброты, соучастия или морального превосходства. В конечном счете сестра Брамфет не многого просила, лишь комнату рядом со своим кумиром, престижного положения подруги Матроны, компаньона в свободное от дежурств время. Бедная глупенькая Пирс хотела лишь несколько шиллингов в неделю и удовольствия от чтения заповедей. Но как они наслаждались своей властью! И насколько тоньше и глубже мог бы ощущать свою власть Куртни-Бригс! Неудивительно, что он был намерен сохранить тайну про себя, что его совсем не радовала мысль о присутствии Скотленд-Ярда в Найтипгейл-Хаус. Делглиш сказал:

— Мы можем доказать, что вечером в прошлую пятницу вы улетели в Германию. И, думаю, могу догадаться зачем. Это был более быстрый и верный путь получить информацию, которая вам была нужна, чем трясти департамент судьи-адвоката. Вы, вероятно, просмотрели газетные вырезки и документы суда. Это именно то, что я сам бы сделал. И несомненно, у вас есть полезные связи. Но мы можем выяснить, где вы были и что вы делали. Невозможно уехать и вернуться в страну анонимно, вы знаете.

Куртни-Бригс сказал:

— Признаю, что я знал. Признаю также, что я действительно приходил в Найтипгейл-Хаус, чтобы повидать Мэри Тейлор в ту ночь, когда умерла Фоллоп, но я не сделал ничего противозаконного, ничего, что могло поставить меня в опасное положение.

— Могу в это поверить.

— Даже если бы я заговорил раньше, было бы уже слишком поздно, чтобы спасти Пирс. Она умерла до того, как миссис Деттинджер пришла поговорить со мной. Нет ничего, в чем я мог бы себя упрекнуть.

Он начал защищать себя неуклюже, словно мальчишка-школьник. Потом они услышали тихие шаги и обернулись. Вернулась Мэри Тейлор. Она обратилась прямо к хирургу:

— Я могу предоставить вам близнецов Бэрт. Боюсь, что это будет означать конец их занятий, но выбора нет. Им придется потом вернуться в палаты.

Куртии-Бригс враждебно сказал:

— Они подойдут. Они разумные девочки. Но что делать с сестрой?

— Я думала, что временно этим займется сестра Рольф. Но боюсь, это невозможно. Она уходит из больницы Джона Карпендера.

— Уходит? Но она не может этого сделать!

— Не вижу, как я могу ей в этом помешать. И не думаю, что мне предоставят возможность попытаться.

— Но почему она уходит? Что случилось?

— Она не говорит. Я думаю, что-то, связанное с полицейским расследованием, огорчило ее.

Куртни-Бригс развернулся к Делглишу:

— Видите! Делглиш, я понимаю, что вы всего лишь выполняете свою работу, что вас сюда послали разобраться с причинами смерти этих девочек. Но, бога ради, вам никогда не приходило в голову, что от вашего вмешательства все только значительно осложняется?

— Да, — ответил Делглиш. — А в вашей работе? Вам никогда это не приходило в голову?

5

Она пошла вместе с Куртни-Бригсом к входной двери. Они не задержались. Она вернулась меньше чем через минуту и решительно прошла к камину, скинула с плеч плащ и аккуратно повесила его на спинку софы. Потом, встав на колени, взяла пару латунных щипцов и начала укладывать дрова, подправляя уголек к угольку — каждый язычок пламени лизал свой горящий уголек. Не глядя на Делглиша, она сказала:

— Наш разговор прервали, инспектор. Вы обвиняли меня в убийстве. Я уже однажды сталкивалась с подобным обвинением, но, по крайней мере, суд в Фельсенхаме предъявлял некие доказательства. Какие доказательства есть у вас?

— Никаких.

— И вы никогда их не найдете.

Она говорила без гнева или самодовольства, но с напряжением, со спокойной окончательной убежденностью, не имевшей ничего общего с невиновностью. Глядя вниз на ее сияющую голову, озаренную огнем камина, Делглиш сказал:

— Но вы и не отрицаете этого. Вы пока еще не лгали мне, и я предполагаю, что вы не станете этого делать сейчас. Зачем ей было убивать себя таким образом? Она любила комфорт. Зачем выбирать такой мучительный способ смерти? Самоубийцы редко так поступают, если только они не психопаты, которым все равно. Она имела доступ ко множеству обезболивающих средств. Почему не воспользоваться одним из них? Зачем затруднять себя настолько, что красться холодной ночью в садовую сторожку, чтобы обрекать себя на одинокую агонию? Ее даже не поддерживало удовлетворение от публичности шоу.

— Такое случается.

— Не часто в этой стране.

— Возможно, она была психопаткой, которой было все равно.

— Разумеется, так и скажут.

— Она могла осознать, что важно затруднить опознание тела, если она хотела убедить вас, что Гробель — это она. Вместе с письменным признанием, получив кучку обуглившихся костей, почему вы должны были продолжать беспокоиться? Не было никакого смысла в том, чтобы убить себя ради того, чтобы меня защитить и дать вам возможность без труда установить личность.

— Так могла бы рассуждать умная и дальновидная женщина. Она не обладала ни тем ни другим.

Но вы — именно такая. Должно быть, вам казалось, что стоит попробовать. И даже если бы мы ничего не узнали об Ирмгард Гробель и Фельсенхаме, вам было важно избавиться от Брамфет. Как вы говорили, она даже убить не могла, чтобы не запутаться в этом. Она уже однажды запаниковала, когда попыталась убить меня. Она легко могла снова запаниковать. Она годами была для вас обузой; теперь она представляла собой непосредственную опасность. Вы ие просили ее убивать ради вас. Из этого затруднения не существовали более разумные выходы. С угрозами Пирс можно было бы разобраться, если бы сестра Брамфет сохранила хладнокровие и сообщила вам о случившемся. Но она решила продемонстрировать свою преданность самым зрелищным способом, па который только была способна. Она убила, чтобы защитить вас. И эти две смерти неразрывно связывали вас с ней на всю жизнь. Как вы могли надеяться на свободу и безопасность, пока была жива Брамфет?

— Не собираетесь ли вы рассказать мне, как я это сделала?

Они могли показаться, подумал Делглиш, двумя коллегами, вместе обсуждающими дело. Даже сквозь собственную слабость он понимал, что этот немыслимый разговор был просто недопустимым, что женщина, стоящая на коленях у его ног, была врагом, что ее ум, противостоящий ему, был непобедим. Она уже не надеялась теперь спасти свою репутацию, но продолжала бороться за свою свободу, возможно, даже за свою жизнь. Он сказал:

— Я могу рассказать вам, как это сделал бы я. Это было нетрудно. Ее спальня была ближе всех остальных к двери вашей квартиры. Я полагаю, она сама попросила эту комнату, и о чем бы ни просила сестра Брамфет, ей невозможно было отказать. Потому что она знала об Институте Щтайпхофф? Потому что она держала вас этим? Или просто потому, что она придавила вас грузом своей преданности и у вас не хватало безжалостности, чтобы вырваться на свободу? Так что она спала поблизости от вас.

Я не знаю, как она умерла. Это могла быть таблетка, какая-то инъекция, что-то, что вы дали ей, сказав, что это поможет ей уснуть. Она уже написала, по вашей просьбе, свое признание. Мне интересно, как вы убедили ее это сделать? Не думаю, что она хоть на мгновение предполагала, что оно будет использовано. Оно не было адресовано мне или какому-то конкретному лицу. Мне представляется, что вы объяснили ей, что надо написать что-то, просто на случай, если с ней или с вами что-то произойдет, и что в будущем может оказаться необходимым иметь свидетельство того, что в действительности произошло, доказательство, которое защитит вас. Итак, она написала эту простую записку, вероятно, под вашу диктовку. В ней есть прямота и ясность, малосвойственные, насколько я понимаю, сестре Брамфет.

И вот она умирает. Вам остается только перенести ее тело на два ярда, чтобы обезопасить себя. Тогда это самая рискованная часть вашего плана. Предположим, внезапно появятся сестра Гиринг или сестра Рольф? Тогда вы открываете дверь сестры Брамфет и дверь вашей квартиры и внимательно прислушиваетесь, дожидаясь, пока коридор освободится. Потом вы перекидываете тело через плечо и быстро идете в свою квартиру. Вы укладываете тело на постель и возвращаетесь, чтобы запереть дверь ее спальни и закрыть свою входную дверь. Она была пухлой, но невысокой женщиной. Вы высоки, сильны и натренированы переносить беспомощных пациентов. Эта часть работы не была трудной.

Но теперь вы должны перенести ее к себе в машину. Это удобно, поскольку к вашему гаражу есть доступ через нижний холл и частную лестницу. Внешняя и внутренняя дверь квартиры заперты, так что вы можете не бояться, что вам помешают. Тело закинуто на заднее сиденье машины и покрыто дорожным ковром. Потом вы едете по территории и разворачиваете машину под деревьями, как можно ближе к садовой сторожке. Вы не выключаете двигатель. Это важно для того, чтобы можно было быстро уехать, вернуться в квартиру до того, как пожар станет заметен. Эта часть плана слегка рискованна, по дорогой на Вестминстер-роуд редко пользуются после наступления темноты. Призрак Нэнси Горриндж заботится об этом. Было бы неудобно, но отнюдь не катастрофично, если бы вас там увидели. В конце концов, вы Матрона, ничто не может вам помешать совершить ночную поездку. Если бы кто-нибудь прошел мимо, вам пришлось бы отъехать и выбрать другое место или другое время. Но мимо никто не проходит. Машина стоит в зарослях деревьев, фары выключены. Вы переносите тело в сторожку. Потом следует второй поход, за канистрой с бензином. И после этого делать больше ничего не надо, остается только облить бензином тело, окружающую мебель и кучки древесины, после этого с порога кинуть туда зажженную спичку.

Нужна секунда, чтобы снова сесть в машину и поехать обратно, главное — миновать двери гаража. Как только они закроются за вами — вы в безопасности. Конечно, вы знаете, что пожар разгорится с такой силой, что будет виден почти сразу же. Но к этому времени вы уже будете в своей квартире, вы готовы к тому, что вот-вот раздастся телефонный звонок и вам сообщат, что пожарпая машина уже в пути, вы готовы позвонить мне. И записка самоубийцы, которую она вам оставила и которая, возможно, не пригодится, уже готова, чтобы передать ее мне.

— И как вы это докажете? — тихо спросила она.

— Вероятно, никак. Но я знаю, что все произошло именно так.

— Но вы попытаетесь это доказать, не так ли? В конце концов, неудача была бы невыносимой для Адама Делглиша. Вы попытаетесь доказать это, независимо от того, чего это будет стоить вам или кому бы то ни было еще. И наконец, всегда есть шанс. Не стоит сильно надеяться на отпечатки шин под деревьями, разумеется. Последствия пожара, колеса пожарной машины, топтавшиеся там люди уже уничтожили все следы па земле. Но тогда вы наверняка тщательно обследуете мою машину изнутри, в особенности коврик. Не пренебрегайте дорожным ковриком, старший инспектор. Там могут остаться частицы одежды, возможно, даже несколько волосков. Но это не будет удивительно. Мисс Брамфет часто ездила со мной; дорожный коврик, собственно говоря, принадлежал ей; он, вероятно, покрыт ее волосами. Но что насчет улик в моей квартире? Если я несла ее тело вниз по узкой задней лестнице, наверняка на стенах остались отметины там, где их касались ноги? Разумеется, если у женщины, убившей Брамфет, не хватило сообразительности сиять туфли с ног жертвы и нести их отдельно, например повесив за шнурки на шею. Вы могли бы проверить, сколько пар обуви было у Брамфет. В конце концов, кто-то в Найтипгейл-Хаус может рассказать вам об этом. У нас так мало личных тайн друг от друга. И никакая женщина не пойдет в лес босиком, хотя бы и навстречу своей смерти.

А другие улики в квартире? Если я убила ее, разве не должно там остаться шприца, баночки с таблетками, чего-нибудь, что указывало бы, как я это сделала? Но и в ее, и в моем шкафчике для лекарств есть только запас аспирина и снотворного. Предположим, я дала ей снотворное? Или просто оглушила или задушила ее? Один способ ничем не хуже другого, если только не создает беспорядка. Каким образом вы смогли бы доказать, как она умерла, если все, что у вас есть для вскрытия, — это несколько обуглившихся костей? К тому же имеется записка самоубийцы, написанная ее собственным почерком и содержащая факты, которые мог знать только убийца Пирс и Фоллон. Как бы вы ни представляли себе это дело, старший инспектор, неужели вы хотите мне сказать, что коронер не удовлетворится тем, что Этель Брамфет написала это письмо в качестве своего признания перед тем, как сжечь себя?

Делглиш понял, что он больше не может оставаться в вертикальном положении. Он боролся теперь не только со слабостью, но и с тошнотой. Рука, опиравшаяся на каминную полку, была холоднее, чем мрамор, и скользкой от пота, и сам мрамор казался мягким и податливым, как замазка. Его рана начала болезненно пульсировать, и тупая головная боль, которая до этого доставляла не более чем смутное неудобство, становилась все острее, ему казалось, что иглы колют его за левым глазом. Упасть в обморок к ее ногам было бы непереносимым унижением. Он протянул руку и нащупал спинку ближайшего стула. Потом он осторожно опустился на него. Ее голос, казалось, доносился откуда-то издалека, но, по крайней мере, он мог слышать ее слова и знал, что его собственный голос звучит по-прежнему ровно. Она сказала:

— Предположим, я сказала бы вам, что могу справиться со Стивеном Куртни-Бригсом, что никто, кроме нас троих, не может узнать о Фельсенхаме. Захотите ли вы исключить мое прошлое из вашего отчета, чтобы смерть этих девочек, по крайней мере, не оказалась напрасной? Для этой больницы важно, чтобы я осталась здесь в качестве Матроны. Я не прошу вас о милосердии. Я беспокоюсь не о себе. Вы никогда ие докажете, что я убила Этель Брамфет. Разве вы ие будете выглядеть смешно, если попытаетесь это доказать? Разве самым мужественным и разумным решением ие будет забыть о том, что этот разговор вообще состоялся, принять признание Брамфет за правдивое, каким оно и является, и закрыть дело? Он ответил:

— Это невозможно. Ваше прошлое — часть улик. Я не могу скрывать улики или опускать имеющие отношение к делу факты только потому, что они мне не поправились. Если бы я однажды так поступил, мне пришлось бы бросить свою работу. Не просто это конкретное дело, а свою работу. И навсегда.

— А вы, разумеется, не можете этого сделать. Что будет делать такой человек, как вы, без работы, без этой своей работы? Он станет уязвимым, как все остальные. Вам, вероятно, даже пришлось бы начать жить и чувствовать как обычный человек.

— Вы не сможете меня этим задеть. Зачем вам унижать себя такими попытками? Есть инструкции, приказы, есть присяга. Без них никто не смог бы спокойно выполнять работу полиции. Без них Этель Брамфет не была бы в безопасности, вы не были бы в безопасности, какая-нибудь условная Ирмгард Гробель не была бы в безопасности.

— Именно поэтому вы ие хотите мне помочь?

— Не только поэтому. Мой выбор — этого не делать.

Она сказала печально:

— По крайней мере, это честно. И у вас нет никаких сомнений?

— Разумеется, есть. Я не настолько высокомерен. Сомнения есть всегда.

И так оно и было. Но это были интеллектуальные и философские сомнения, не очень мучительные и не очень настойчивые. Прошло много лет с тех пор, когда они не давали ему спать по ночам.

— Но ведь есть инструкции, не так ли? И приказы. Присяга, наконец. Это очень удобные щиты, чтобы укрыться за ними, если сомнения становятся невыносимыми. Я знаю. Я когда-то сама укрывалась за ними. Вы и я не столь уж различны между собой в конечном итоге, Адам Делглиш.

Она взяла свой плащ со спинки софы и накинула себе па плечи. Она подошла к нему и встала перед ним, улыбаясь. Потом, заметив его слабость, она протянула к нему обе руки и помогла подняться. Они стояли там лицом друг к другу. Внезапно зазвенел дверной звонок и почти одновременно резко, настойчиво зазвонил телефон. Для них обоих начался день.