Сборник "Лазарь и Вера"

РОЗЫГРЫШ

День был, как день, утро, как утро, когда в нашей редакции появился Федя Ковальчук, — на столах еще дремали, как черные, свернувшиеся клубком коты, погруженные в ночной сон редакционные телефоны, пластмассовые пепельницы, обычно всклень набитые окурками, поблескивали выскобленными донышками, а постоянные наши авторы еще не врывались в журнал, чтобы сообщить свежие московские новости или передать из рук в руки только что раздобытые листочки самиздата, — журнал наш был для нас островком (если угодно — кочкой!) свободы, неведомым образом уцелевшим после короткой «оттепели», и если над ним еще не сомкнулась густая болотная жижа, то вот-вот, чувствовали мы, она должна его поглотить...

И вот, словно петли ее только-только смазали маслом, тихо-тихо, без малейшего скрипа, отворилась дверь и в комнату, где я сидел, вошел Ковальчук...

Он вошел... Но прежде, чем войти, он застыл на несколько секунд в раме дверного проема, в торжественной позе, как на парадных полотнах Веласкеса или Гойи, — небольшого росточка, коренастый, гладко причесанный, волосок к волоску, в черном костюме, несмотря на уже нависавшую над городом жару, с тростью, на которую он опирался с небрежной легкостью и даже изяществом. При этом он улыбался, карие глаза его сияли, как бы говоря: «Ну, вот и я!.. Вы меня ждали — вот я и приехал!..»

Наконец он переступил порог... Он шел ко мне, широко раскинув руки с повисшей на локте тростью. Я поднялся ему навстречу. Мы обнялись. Мы хлопали друг друга по спине, терлись щекой о щеку, запах «Шипра» окутывал меня плотным облаком, словно я находился в мужской парикмахерской. Мы сели на украшавший нашу комнату старый клеенчатый диван эпохи сталинских пятилеток и ГУЛАГа, и Ковальчук достал из кармана портсигар с папиросами, которые он собственноручно начинял медовым «Золотым руном». Затянувшись, мы сидели, улыбаясь друг другу, как закадычные друзья, которым не нужны слова, но сердце у меня поёкивало, я ждал, что Ковальчук сейчас спросит о своем романе, который лежал у меня в шкафу, и мне отчетливо мерещилось некое подобие гильотины и голова Ковальчука, отсеченная гильотинным ножом и падающая в корзину...

Но Ковальчук не заикался о романе, возможно, заметив что-то в моем лице... Он только время от времени касался моего колена кончиками сложенных щепотью пальцев и приговаривал:

— Веришь-нет, до того я соскучился за всеми за вами... Дай, думаю, съезжу, понаведаюсь...

Но наступил момент, когда улыбка соскользнула с его губ. Он опасливо повел глазами в сторону стоявшего на моем столе телефона.

— Дело есть... — не отрывая взгляда от телефона, произнес он. — Давай выйдем...

В скверике рядом с редакцией мы отыскали скамеечку поуютней, в полукружье пышно разросшихся кустов сирени и бульдонейжей.

— Такое дело... — сказал Ковальчук, закуривая новую папиросу. — Такое, брат, дело... — Он и мне протянул портсигар, но меня уже слегка мутило от приторно-медового аромата, я отказался. — Звонят мне вчера... Сам понимаешь — откуда... — Он устремил многозначительный взгляд туда, где за купами каштанов, через площадь, высилось ампирно-величавое здание ЦК. — Звонят и говорят: «Приезжай, есть разговор...» «Какой разговор, о чем?..» — «Имеется мнение — направить в журнал тебя главным редактором...»

В животе у меня потянуло ледяным сквознячком. Федю?.. Главным редактором?.. Это конец!..

— Я, сам понимаешь, начал отказываться... На кой ляд это мне сдалось?.. Живу себе тихо-спокойно в своем Семиреченске... В гуще жизни, посреди трудового народа... Не то что иные-прочие, которые из своих кабинетов не вылазят... Рыбку полавливаю... Пописываю кое-что, между прочим... Друзья меня завсегда поддержат, руку помощи, если надо, протянут... Верно?.. — Зрачки его, сжавшись в точку, кольнули меня, как два остро заточенных шильца. — Я им — и то, и это — они ни в какую! «Приезжай, номер в гостинице забронирован, завтра в одиннадцать ноль-ноль явиться на прием...» Сам знаешь, к кому... Что делать?.. Вечером сел в поезд, утром приехал, побрился, перекусил и к вам, в журнал...

Он смотрел на меня, доверчиво распахнув глаза:

— Так что скажешь, что посоветуешь?..

— Надо подумать, Федя... — пробормотал я, едва ворочая пересохшим языком. Теперь уже не голова Ковальчука, а моя собственная катилась в корзину, срезанная гильотиной... И туда же падал, беспомощно распластав страницы, наш журнал...

— Думать-то надо, да времени нет... — Ковальчук взглянул на часы. — Туда не опаздывают... — Он тронул мое колено и приблизил свое лицо к моему. — И выходит, вроде бы я Старика вашего подсиживаю, это с одной стороны... А с другой — обстановочка, сам видишь, какая... Тут — Сахаров, Солженицын... Там — Ближний Восток, Америка... Нужно линию выправлять... — Ковальчук подмигнул, потрепал меня по колену.

— Вот начальство и всполошилось: давай, мол, Федя, выручай...

Ковальчук вздохнул. Его лицо сделалось печальным, глаза погасли:

— Что меня тревожит, это как ваши ребята к такому делу отнесутся.

— Верно, — согласился я, — с ребятами надо поговорить...

— Про то тебя и прошу, — кивнул Ковальчук. — А я на обратном пути к вам заверну...

Он поднялся. Он шел по аллейке, прихрамывая, поигрывая тростью. На фоне светлой, пронизанной солнцем листвы и пестро, по-летнему одетых людей черная его фигура выглядела зловеще. Я вспомнил, как несколько лет назад мы познакомились, живя в гостинице и дожидаясь решения издательства, куда мы привезли — он третий или четвертый, я — свой первый роман.

— Ты еще молодой, — говорил он, — пишешь про культ личности, про Сталина, репрессии... А я пташка стреляная... Чую — политика вот-вот переменится... Что тогда?..

Он желал мне добра. Он угощал меня коньяком в гостиничном буфете, куда я не заглядывал, довольствуясь купленными на углу пирожками. Он делился со мной опытом, как старший товарищ...

Когда я вошел в редакцию, наша комната была уже в полном сборе. Иван Дроздов горой нависал над грудой рукописей, принесенных к нам в отдел. Николай Пыжов, склонясь над газетой, саркастически морщил круглое курносое лицо и постукивал по столу яростно стиснутым кулаком. Маленький, пружинистый Валентин Ребров разговаривал по телефону с автором, нетерпеливо пританцовывая возле тумбочки, на которой стоял аппарат. Алексей Никитин, выпростав из-под стола журавлиные ноги, смотрел в пространство перед собой, пуская тонкогубым ртом колечки дыма и должно быть придумывая подходящий заголовок для лежавшего перед ним очерка, он был мастер на оригинальные, не затрепанные заголовки.

— Братцы, — сказал я, распахнув дверь, — Федя приехал!..

Никто не вздрогнул, даже не пошевелился в ответ на мои слова. Каждый продолжал заниматься своим делом — Дроздов разбирал почту, Ребров беседовал по телефону.

— То-то в редакции запахло «Золотым руном», — обронил Никитин и что-то черкнул у себя на столе. — Что нужно этому Язону в нашей Колхиде?..

— Должно быть, привез новый роман, — усмехнулся Пыжов, не отрываясь от газеты. — Про искусственное осеменение овец...

— Об овцах уже написано, — возразил Дроздов, качнув головой в сторону шкафа с забракованными рукописями, среди которых был и последний роман Ковальчука о внедрении в одном из целинных совхозов передовых методов животноводства, в том числе искусственного осеменения овец. — А поскольку об овцах уже написано, теперь в самый раз перекинуться на верблюдов...

— Или на слонов, — прикрыв трубку ладонью, ввернул Ребров. — Смотришь, и на госпремию потянет...

Они еще ничего не знали, потешаясь над Ковальчуком...

— Все гораздо хуже, — сказал я и выдал все, что мне было известно.

В наступившей тишине долго, настойчиво звонил телефон, но никто из нас не поднимал трубку.

— И все-таки мне как-то не верится, — проговорил Никитин задумчиво, выйдя из-за стола и прохаживаясь по комнате взад-вперед. — Заменить Старика... Живого классика... Горьковского питомца... И на кого?.. Как хотите, — он поскреб макушку, — а в голове у меня не укладывается...

— Старик неуправляем, — сказал Дроздов. — То есть не то чтобы неуправляем, но с ним хочешь не хочешь, а надо считаться: имя, авторитет, старые заслуги... А Федя Ковальчук... «Партия велела: «Надо!» — комсомол ответил: «Есть!»

— М-м-мда-а... — Пыжов старательно и без всякой надобности протирал очки. — Пожалуй, Федя и вправду подходящая кандидатура. Во-первых, полная бездарность. Во-вторых — безупречная репутация: работал в обкоме инструктором... К тому же — фронтовик...

Ребров не дал Николаю загнуть третий палец:

— Да он всю войну вохровцем был, пленных стерег!..

— А нога?..

— С вышки свалился!..

Взорвав общее молчание, Пыжов грохнул вдруг обоими кулаками по столу, чуть не проломив полированную столешницу:

— Ну, скоты!.. — выдохнул он, побагровев. — Ну, подонки!.. Ну...

Затем последовали выражения, усвоенные им в родной деревне, потом на флоте, где служил он действительную, потом в литературной, высокоинтеллектуальной среде, придавшей им окончательный блеск... Не знаю, какую часть из них ухватил появившийся в этот момент на пороге Федя Ковальчук.

Как бы там ни было, ухватил или нет, радостная улыбка не покидала его красного, жаркого, блестевшего от пота лица, пока он каждого из нас прижимал к груди, похлопывал по плечам и спине. При этом он шепнул, ткнувшись в мое ухо мокрыми, вытянутыми трубочкой губами: «Настаивают...»

— Федор, да ты никак на похороны приехал? — Пыжов измерил Ковальчука взглядом с головы до ног и затем с ног до головы. — Черный весь... Так ведь никто еще вроде не умер...

— Зачем же — на похороны?.. — рассмеялся Ковальчук. — Наоборот!..

— Наоборот?.. Это как это — наоборот?.. — сверкнул разноцветными (один зеленый, другой голубой) глазами Валентин Ребров.

Мы стояли посреди комнаты, окружив Ковальчука кольцом. Он поежился.

— Вижу, вам все-про-все уже известно... — Улыбку смыло с его лица, оно сделалось озабоченным, с оттенком торжественности. — Так у меня от вас никаких секретов... Я только что оттуда... — Он медленно, никого не пропуская, оглядел нас — одного за другим. — Был разговор... — Он выдержал паузу. — Очень важный разговор... Только раньше я хочу все с вами обсудить... Поскольку, чтоб вы знали, против вашего желания никогда я не пойду... Ведь у меня, сами знаете, никого ближе вас нет...

Голос его дрогнул. Карие, в легкой поволоке, глаза его потемнели и увлажнились. Он достал из кармана сложенный квадратиком платок, провел по набрякшим в подглазьях мешочкам.

Нам сделалось не по себе.

— Что ты, Федор... Мы тебе верим... — Дроздов похлопал своей широченной ладонью Ковальчука между лопаток. И за ним все мы — кто похлопал его по плечу, кто пожал ему локоть или запястье.

В дверь к нам уже засматривали авторы, иные порывались зайти... Не в наших правилах было заставлять их дожидаться в приемной или коридоре, Ковальчуку это было известно.

— Надо потолковать... — предложил он. — Как вы насчет пельмешек?.. — Он повеселел, намекая на давно нами освоенную пельменную поблизости от редакции. — Тем более, — подмигнул он, — я кое-что с собой прихватил...

— Неужто «польску выборову»?.. — полюбопытствовал Пыжов.

— Ее, милую...

Надо заметить, что в те годы мы предпочитали всему другому «польску выборову» не только из-за крепости (45° против обычных 40°), а и потому, что таким способом выражали солидарность с польским народом, боровшимся за свободу.

Мы договорились с Ковальчуком о встрече. Разумеется, на сей раз и пельмени, и «польска выборова» были только предлогом.

— Так вот, Панове, был разговор, и разговор серьезный, — говорил Ковальчук, разливая «выборову» по бумажным стаканчикам, в целях маскировки окружавших водруженную посреди стола бутылку с «боржоми». Мы ждали, когда нам принесут заказанные, как всегда, двойные порции пельменей — кому со сметаной, кому с томатным соком, кому с бульоном, кому с красным перцем и уксусом.

Ковальчук разлил водку, завинтил бутылку крышечкой и спрятал под стол, рядом с еще не початой бутылкой.

— Был... был разговор... — повторил он задумчиво.

— И что в итоге? — нетерпеливо подтолкнул его Ребров.

— А что ж в итоге?.. — Ковальчук смотрел прямо перед собой, как бы в открывшуюся ему одному щель в пространстве.

— В итоге было сказано: готовьтесь, товарищ Ковальчук, принимать журнал...

— А как же Старик?.. — спросил кто-то.

— На пенсию.

— В музей, значит... — Было слышно, как Пыжов скрипнул зубами.

Принесли тарелки с пельменями, горячими, с аппетитно курящимся парком, но никто к ним не притронулся.

— И что ты им ответил?..

Ковальчук усмехнулся, прищурился:

— А что я мог ответить?.. Ответил, что у меня другие планы, творческие, имеются и ещё кое-какие задумки...

— Так ты и сказал?..

— Так и сказал. Никуда не хочу идти, и не невольте!.. И потом... Журнал по всей стране известен, во главе — знаменитый писатель... А я?.. Кто я такой, сравните сами?.. — Он почти, слово в слово повторил то, о чем говорилось в редакции до его прихода. — Так что, прав я был, когда так сказал?.. — Ожившие, заблестевшие глаза Ковальчука пробежали по нашим лицам. — Прав или нет?..

— Федя, — смущенно подтвердил Пыжов, — ты был прав!.. И если по совести, так признаюсь: раньше я тебя недооценивал!.. Дай я тебя поцелую!.. И давайте выпьем за Федю!..

Мы соединили над серединой стола наши бумажные стаканчики, выпили и закусили пельменями.

Лица у всех были размягченные, растроганные. Только у Адриана, ответсекретаря нашей редакции, заметил я, в отличие от остальных глаза смотрели холодно, подозрительно.

— А дальше?.. — спросил он. — Что было дальше?..

Ковальчук подцепил вилкой плавающий в сметане пельмень, поднял, подержал на уровне кончика носа и осторожно, как если бы он был еще чрезмерно горячим, положил в рот.

— Что дальше?.. Дальше мне говорят: «Вы, говорят, знаете, где находитесь?.. Вы, говорят, знаете, для чего вас сюда пригласили?..»

Ковальчук выловил из тарелки еще один пельмень и положил в рот.

— Ничего не понимаю!.. — обалдело уставился на Ковальчука Ребров. — Так что же это выходит...

Все смотрели на Ковальчука, ожидая, что он вот-вот рассмеется и скажет что-то такое, отчего и все мы посмеемся над нелепым испугом Реброва. Но Ковальчук, не меняя серьезного выражения лица, повторил:

— Да, выходит...

— Выходит, что ты...

— Выходит, что я...

Лицо у него стало строгим, взгляд потяжелел.

Он запустил руку под стол, нашарил еще не початую бутылку «выборовой», там же, под столом, свинтил пробку и наполнил стаканчики.

— Будем! — сказал он.

Его никто не поддержал, мы еще не пришли в себя после его слов.

— Ну, Федор, ты даешь... — только и пробормотал Ребров.

Стаканчик в руке Ковальчука одиноко повис в воздухе.

Переждав секунду-другую, Ковальчук поднес его к собравшимся гармошкой губам, не спеша, мелкими глоточками выпил водку и закусил пельменем. Челюсти его при этом двигались равномерно и с такой силой, как если бы он пережевывал гвозди.

— Ничего не поделаешь, — произнес он, дожевав и вытерев губы бумажной салфеткой. — Придется идти к вам... Со всеми, как говорят, последствиями...

— То есть?.. — нахмурился Дроздов. — Что ты хочешь этим сказать?..

— Гаечки придется закручивать потуже, вот что... А иначе для чего же им Ковальчук понадобился?.. Для того самого!..

Взгляд его сделался отчужденным, суровым, кожа на взбугрившихся скулах натянулась, нижняя челюсть отвисла и выдвинулась вперед.

— Так что придется менять курс... Возможно, кое с кем вообще надо будет распрощаться... (Мне показалось, при этом он покосился в мою сторону). Культ, Сталин, репрессии, ГУЛАГ — об этом пора забыть... Хватит мазать дегтем наше прошлое... — Он позвякал ножом о край тарелки. — Второй «Новый мир» нам не нужен!..

— Кому это — «нам»?.. — спросил я, пьянея не столько от выпитой водки, сколько от злости и отчаяния.

— Народу, — сказал Ковальчук.

Вокруг шумела пельменная — звякали ножи, звенела посуда, кто-то, срываясь на крик, требовал у официантки жалобную книгу, кто-то, воровато озираясь, распечатывал бутылку вина, купленную в продмаге на троих... Только за нашим столом было тихо. Мы старались не смотреть на Ковальчука, гонявшего перед собой хлебные шарики.

— Так пока еще вопрос окончательно не решен? — спросил Адриан, он был дотошней нас всех, вместе взятых.

— Вопрос решен, — сказал Ковальчук наставительно, как человек, знающий во всех тонкостях работу партийного аппарата. — Бюро, утверждение — это формальность...

— Учти, Федор... Я слышал, у тебя там роскошная квартира, — заметил Дроздов, — а мы здесь все мыкаемся по старым халупам...

— Говорят, не боись, для тебя выделим четырехкомнатную в самом центре... — Ковальчук приосанился, оглядел нас всех сверху вниз. — Партия заботится о людях, которые ей нужны.

Он не произнес, а с важностью изрек последние слова.

— А пошел бы ты, Федя в жопу!.. — вдруг сказал Пыжов.

До того Николай, единственный из нас, с аппетитом уплетал пельмени, прихлебывая запашистый, с лавровым листом, бульон, то присаливая, то припорашивая его красным перцем. Казалось, ему требуется обрести новый запас энергии, чтобы прийти к какому-то решению...

Все мы уставились на него — кто в недоумении, кто почти что с испугом. У Ковальчука брови скакнули вверх, глаза остекленели.

— Это как понимать?.. — спросил он, часто моргая.

— А вот как... — Николай положил в опустевшую тарелку ложку, прокашлялся и поправил очки, как делал это всегда, собираясь говорить долго и обстоятельно. — Ты, Федя, не какой-нибудь, знаешь ли, сноб или буржуазный эстет. Ты черпаешь свои темы прямо из жизни, взрыхляешь никем не освоенные пласты. Возьми, к примеру, того же белоэмигранта Набокова, о котором столько шума на Западе. Прочел я его книжицу, парижское издание, дали знакомые на вечерок... Ну и что?.. Эту его Лолиту хоть осеменяй, хоть не осеменяй — какой толк?.. Не литература, а сплошное идейное убожество, вот что это такое. Другое дело — осеменение овец, притом искусственное. Тут тебе разом — и наука, и практика, и борьба за прогресс в сельском хозяйстве... Я тебе, Федя, льстить не собираюсь, ты пока еще не Шекспир и даже не Бальзак, но во всей мировой литературе ничего подобного не было!..

— Ну уж!.. — Ковальчук недоверчиво вскинул брови. — Так-то уж и не было!..

— Николай прав!.. — подтвердил Ребров, загораясь. — Не было!..

— И ты, Федор, хочешь предать себя, свой талант?.. — горестно вздохнул Пыжов.

Ковальчук молчал.

— А что, это мысль, — заговорил Алексей Никитин. Он похлопал себя по карманам, вытянул сигарету и, не закуривая, сунул ее в рот. — Кто писал о животных?.. На Западе — Мелвилл, Джек Лондон, Сетон-Томпсон... У нас — Толстой, Чехов... Писали про собак, про лошадей, про китов... А кто, назовите, писал про овец?.. Что-то не припомню...

— Дело не только в этом, — произнес Дроздов, — глубокомысленно потирая лоб, как бы сам поражаясь собственной догадке, — ведь сейчас, когда в Америке трубят о сексуальной революции, Ковальчук бросает ей вызов своим романом!..

— Вот именно, — подхватил Адриан с не свойственным ему энтузиазмом. — И это делает роман особенно актуальным и злободневным...

— Почему же вы не хотите меня печатать?.. — подозрительно спросил Ковальчук.

— Тебя?.. Не хотим?.. — округлил глаза Пыжов. — Езжай к себе в Семиреченск и начинай новый роман, а этот, будь спок, пойдет в ближайшем номере!..

— Хоп!..

Мы в последний раз наполнили наши бумажные стаканчики и выпили не морщась.

Звезды, сиявшие в бархатно-черном небе, были такими огромными, что казалось странным, почему они не срываются вниз и не падают на землю, как перезревшие яблоки. Мы сидели в маленьком открытом кафе, прозванном нами «старт-площадкой», сюда мы частенько заглядывали в день зарплаты или выдачи гонорара.

Воздух вибрировал от звона цикад. На столике стояла бокастая, оплетенная сеткой бутылка «гамзы», легкого сухого вина, излюбленного болгарскими крестьянами, по вечерам, после работы, пропускающими стаканчик-другой в садике перед своим домом, за грубо сколоченным, врытым в землю столом. В тот вечер мы представлялись себе такими вот жилистыми, до ломоты в костях потрудившимися в поле крестьянами — после того, как отбили атаку на журнал и проводили Ковальчука восвояси. Мы обещали ему опубликовать роман (сокращенный вариант, с чем он согласился), мало того — мы представили в издательство положительные отзывы о романе, при этом не испытывая особых судорог совести — в мутном потоке макулатуры, выпускаемой издательствами, будет одной каплей больше или меньше — что с того?.. Зато мы сможем по-прежнему время от времени печатать Мандельштама, Платонова, Домбровского...

— И пускай все наши самые безнадежные дела кончаются, как это!.. — провозгласил Пыжов одну из ритуальных фраз тех лет. Ее, впрочем, доводилось нам произносить крайне редко...

Ах, как хорошо, полновесно звякнули, сойдясь, наши стаканы своими толстыми гранеными стенками!..

— А забавно, — рассмеялся Ребров, — как он объяснил свое решение там !.. — он мотнул головой куда-то вбок и вверх, в сторону тополей, окружавших нашу «стартплощадку» и упиравшихся вершинами в наполненное звездами небо.

— Забавно другое, — сказал Дроздов. — «Новый мир» разогнали, «Байкал» закрыли, а мы существуем...

— Русская интеллигенция привыкла больше к поражениям, чем к победам, — заметил Никитин, любивший изъясняться афоризмами. — В кои-то веки ей удавалось выигрывать...

Мы заговорили, как обычно, о судьбах русской интеллигенции, но Ребров перебил завязавшийся было разговор:

— А ловко, братцы, мы его разыграли!.. — расхохотался он, да так, что слезы выступили на его разноцветных глазах. И за ним расхохоталась мы все, вспоминая, как дружно увенчивали Ковальчука лавровыми венками. Только на лице Адриана мерцала тусклая, натужная улыбка.

— Еще не известно, кто кого разыграл, — проговорил он, дождавшись, когда смех наш стал выдыхаться.

— Кто кого?.. Странный вопрос... — пожал костистыми плечами Никитин.

— Ты, Адриан, любишь загибать... — досадливо поморщился Пыжов.

— Ничуть, — с тихим упорством возразил Адриан. — Подумайте сами, откуда нам стало известно, что Федю вызвали в ЦК, направляют к нам главным?..

Все повернули головы в мою сторону.

Что я мог сказать?..

Наверное, лицо у меня выглядело донельзя растерянным и жалким.

— Выходит, не мы его, а он нас обвел вокруг пальца?.. — сокрушенно произнес Дроздов.

— Так ведь нет никаких доказательств и того, о чем говорит Адриан, — сочувственно глянув на меня, сказал Ребров.

— Между прочим, Ковальчук — прекрасная кандидатура, — заметил Никитин. — И попомните мое слово — он еще вернется... — Алексей рассмеялся горьким, сухим смешком.

— А ну его к дьяволу! — тряхнул головой Пыжов. — К черту, ко всем чертям!.. — Он ударил кулаком по столу. — Пока что мы здесь, а Федя в Семиреченске! И нечего травить душу!..

Дроздов разлил по стаканам остатки «гамзы», мы выпили.

Блаженная прохлада, сменив дневной изнуряющий зной, опустилась на город. В арыке играла вода, шелестела о камни, выстилавшие русло. С окрестных улиц доносились молодые, беспечные голоса, заливчатый смех, и звезды над нашей «стартплощадкой», казалось, горели все ярче. Что говорить, нам было хорошо в те минуты, но в черных прогалах, зиявших между стволами тополей, мне время от времени чудилась как бы вылепленная из мрака и тьмы фигура Ковальчука. Вот-вот, казалось мне, он выйдет, чуть прихрамывая, поигрывая тростью, и скажет с улыбкой: «Вы меня ждали?.. А вот и я!..»