Сборник рассказов и повестей

ФАКЕЛ РАЗУМА

Ну наконец-то! Где вы пропадали, окаянные? Мы уж тут все глаза проглядели. Смеркается уж, а вас все нет и нет. Пропадете — что мы без вас делать будем? О себе не думаете, так хоть нас с бабкой пожалейте. Мы ведь вас все-таки любим, сорванцов эдаких.

Как это, что может случиться? А если на гвельбов вдруг наткнетесь? Ну и что, что они глупые? Глупые, зато сильные. А вы малы еще, чтобы отбиться. Вот когда вырастите, тогда и будете говорить, что гвельбы вам не страшны. А пока что уж будьте добры меня слушаться и делать так, как я велю. Я на своем веку достаточно повидал. Набирайтесь ума-разума, покуда жив. Вот как помру, кто учить-то вас будет?

Ну ладно-ладно, не сержусь я больше. Не сержусь. Что принесли-то сегодня? Ого, целый мешок! Как это вы дотащили только? Ну молодцы, ребята, это хорошая добыча. Долго искали? А где это? Это в том высоком доме с балконами? Так там же давно все подчистую выметено! Вот так история — снова, выходит, эта зараза там завелась. С чего бы это? Ну да ладно, нам от этого только польза. Тут, наверное, дня на три хватит, а может и на четыре. Говорите, там еще много осталось? Ну раз такое дело, так я сам с вами туда схожу завтра — запасемся на несколько недель, не придется вам каждый день за растопкой бегать. Ну давай, Павлик, развязывай скорее мешок, а то у меня пальцы-то не гнутся. Посмотрим, что вы там сегодня добыли.

О-хо-хо-хо, эти вот отлично гореть будут. Они долго разгораются, зато от них тепла много. Эти вот похуже, конечно, дымят сильно. А на растопку есть чего? Эти? Пойдут, конечно пойдут. Эй, бабка, Настасья Тимофевна! Не слышишь что ли? Посмотри, чего внуки-то наши принесли. Растапливать очаг-то, или рано? Ужин-то будешь готовить или нет? Ну хорошо, тогда мы поджигаем. Посмотрите, ребятки, там, наверное, еще старый огонь раздуть можно, под пеплом-то. Вот эту вот тоненькую поверх положите. Ну как, получается? А ты с другой стороны дунь. Вот так. Вот-вот-вот. Ох, как запылало. Кончай, кончай дуть, сорванец! Ну все же пеплом уже засыпал! Вам бы, негодники, только шалить да баловаться. Никакого соображения, честное слово.

Петька! Ты чего это там делаешь, безобразник?! Не смей на это смотреть! Сколько раз я тебе повторял: не смей! Вот станешь гвельбом, тогда поймешь, почему. Учишь вас учишь, а все впустую. А ну давай ее сюда! Вот именно эту самую, в красной обложке. Давай-давай, нечего прятать. Картинки! Вот оборву тебе уши, узнаешь у меня картинки! Ты мне еще буквы научись разбирать, так я тебя так выдеру, что месяц сидеть не сможешь. Так и знай.

Что?!

Павлик, а ну-ка подойди. Это что, правда? Ну, признавайся — правда? И не смей брату кулак показывать! Ты мне отвечай — ты правда на буквы смотрел? Ну что с тобой делать? Ведь сколько раз предупреждал — не смейте разглядывать эту гадость! Ты что, совсем нас с бабкой осиротить надумал? Отца вашего уберечь не сумели — так теперь и вы оба туда же, и вы гвельбами стать захотели? А нам с бабкой что, утопиться прикажешь? А? Мало того, что сам этим делом занимаешься, так и брата учишь. Вот запру вас обоих в чулане, тогда узнаете у меня, почем фунт лиха. Вон гляди, гляди — довел бабку до слез. Гляди! Стыдно, небось? Стыдно? То-то же. Ладно, не плачь, Настасья Тимофевна, не плачь. Ну иди, ну утешь ее, скажи, что не будешь больше. Иди, иди. И ты, Петя, тоже иди. Утешьте бабушку. И не расстраивайте ее больше, она и так опомниться с тех пор, как отец-то ваш в гвельба превратился, не может.

Ну ладно, ладно, кончай плакать, Настасья Тимофевна. Кончай плакать, давай лучше дело делать. Слезами-то, чай, делу не поможешь. Давай я котелок-от повешу. Хорошо как разгорелось. Вот эту только в зеленой обложке подложу еще сбоку, и полный порядок. Ишь как запылали, проклятые! Что это?.. Это ведь… Ох, больно-то как, господи…

Воды… Воды дайте… И воротник… О-о-ох, отпустило… Да не суетись ты, уже отпустило… Ничего, ничего, уже… прошло уже почти… Голову мне только приподними… Ну подложи чего-нибудь под голову, ну неужели не понять? Что ты, до утра так держать будешь? И не причитай, будто впервой. Полежу чуток и оклемаюсь. Старость не радость, известное дело. Я просто как увидел ее… Ну обложку эту… Ну будто под дых мне кто ударил. Ну да, название я прочитал случайно. Вот даже дыхание перехватило, как вспомнил. Это ведь та самая… Ну помнишь, рассказывал же я тебе, Настасья — ну та самая это книга. Да нет же, не перепутал. Ну как я могу такое перепутать?! Думай, что говоришь! Я еще из ума-то не выжил. Я ее, проклятую, до смерти не забуду. И переплет у нее тот же самый. И название — ну я тебе говорил же. Тьфу, да «Рабочая гордость»! Вспомнила? Ну то-то. Она самая. Роман-трилогия. И автор тот же — Мирон Хухряков. Ну посмотри, если не веришь, вон у нее обложка-то еще и не загорелась с этой стороны. Не хочешь смотреть? Ну и правильно, нечего обо всякую гадость мараться. Приснится еще, не дай бог. Ты лучше вот что, иди-ка ужином занимайся, а то сорванцы у тебя совсем оголодают. Нечего вокруг меня крутиться. Нечего-нечего. Мне вон ребята, если что, помогут.

Совсем наша бабка разволновалась. Будто впервой сердце схватило. Со мной, почитай, так уж десять раз, наверное, было. С тех пор, как отца вашего, гвельба, повстречал в городе случайно. Да я вам рассказывал об этом. Тогда-то я вообще чуть концы не отдал. Эх, не уберегли мы его. Моя вина, никак себе простить не могу. А ведь как старались, как старались… Вот и вас тоже, шалопаев, берегу-берегу, а что толку? Одно расстройство с вами, честное слово.

Что это за «Рабочая гордость», спрашиваете? Да памятное это название, видел я его раньше. Это еще в то время, когда о гвельбах и слыхом не слыхивали, когда кругом одни только люди жили. А людей вокруг было столько, что вы и не поверите. В каждом доме в городе люди жили, да не одна семья, а сразу много. По улицам автобусы да троллейбусы ходили. Метро под землей… А как тогда жили… Рассказать? Да сколько же можно, ребятки? Я ведь, почитай, уж сотню раз вам все это рассказал, а вам все не надоест никак. Да и тяжко мне все это вспоминать… Ну ладно, ладно, уговорили, языкастые. Так уж и быть, расскажу. Только вот что, расскажу я вам сегодня, пожалуй, совсем другую историю. Раз уж этот Мирон Хухряков мне на глаза попался, расскажу я вам, откуда я его знаю. Даст бог, будут у вас свои внуки, вы и им эту историю передадите. Поучительная потому что история.

А дело так было. Работал я тогда в книжном магазине, в самом центре города. Отцу вашему тогда и десяти еще не было, помладше тебя, Петя, он был, ну а мне, стало быть, стукнуло ровно сорок лет. Жили мы не то чтобы очень хорошо, но вполне прилично. Сейчас и вспоминать странно — телевизор цветной, ванная, электричество, холодильник… Э-эх! И все вроде бы шло по заведенному порядку. О каррах этих распроклятых тогда никто и слыхом не слыхивал, а если и приходило кому в голову, что неладное что-то вокруг творится, то он старался об этом зря да с кем попало не разговаривать. Так, дома на кухне, или в курилке, когда все свои кругом. Потому как, сказать по чести, непорядка тогда кругом было изрядно, и на этом фоне то злодейство, что нам карры приготовили, как-то не выделялось. Ну а когда люди стали тысячами в гвельбов превращаться, так уже и предпринять что-либо поздно было. В одночасье, почитай, весь мир рухнул. Немногие тогда сумели понять, в чем же дело, и из этих немногих лишь малая часть смогла уцелеть.

Ну кому в голову могло прийти, что агинки — самые настоящие живые существа, способные размножаться? Что карры создали их специально для того, чтобы перевести род людской? Это сейчас нам все понятно — и то не все, наверняка, главное-то и сейчас никто понять не способен — а тогда вообще только сумасшедший взялся бы всерьез отстаивать такие воззрения. Если бы, скажем, за полгода до того, как все рухнуло, пришел ко мне человек и сказал, что агинки уничтожают настоящие книги, а человек, который их читает, рискует стать гвельбом, я бы, скорее всего, послал его к психиатру. Ну не укладывалось это в систему наших представлений о мире, и все. Уж, казалось бы, я, работая в книжном магазине, ежедневно сталкиваясь с тем, что приходится продавать, знал, что происходит массовое оболванивание людей — но мне и в голову не приходило, что это может служить в качестве оружия нападения на человечество.

А ведь было над чем задуматься. Примерно за полгода до трагедии к нам в магазин стали иногда поступать престранные книги — мы тогда восприняли их как вопиющий типографский брак. Помнится, обратно все отправляли, а те, бывало, нам снова все в магазин присылали, отказывались принимать. Вроде бы, отлично изданные томики, на великолепной бумаге — а внутри сплошная абракадабра. Помню, когда несколько пачек такой «литературы» впервые поступило, чуть животы со смеху не надорвали. У нас все новые поступления старина Михеев распаковывал. И вот выходит он как-то раз со склада и трясется весь от смеха. Ну давится буквально. А в руке книжку держит. Мы, конечно, к нему — чего, дескать, смеешься? А он даже и объяснить не может, красный весь, из глаз слезы в два ручья текут. Присел в уголок, за полками, а нам, значит, книжку-то эту и сует. Мы ее раскрыли — ну тут и пошла потеха. Что ни слово, то такая абракадабра — и в то же время что-то ведь осмысленное во всем этом было. Такие, скажу я вам, фразы да словечки попадались — за них бы юмористы всякие душу продать могли. Юмористы — это те, кто других смешить старался. Были в то время, ребятки, даже такие вот у людей занятия, хотя по большей части не до смеха нам было.

Покупатели в тот день, помнится, на нас вот такими глазами смотрели — понять никак не могли, чему мы радуемся. Ну не объяснять же каждому, правда? А мы то и дело снова хохотать начинали вроде бы без причины. После работы некоторые даже захотели себе по книжке такой купить, но оказалось, что директорша наша уже все три пачки назад на типографию отослала. Михеев их и повез, его это было дело. Полдня, значит, он все книжку листал да со смеху покатывался, ну а после обеда повез их все назад в типографию. А наутро на работу не явился — заболел. Да как заболел-то — его «скорая» прямо в психушку увезла. Побывали мы там у него — тяжкое зрелище. Ну да вам-то нечего объяснять, вы этих гвельбов достаточно навидались. А нам тогда впервые гвельба увидеть пришлось, и не понимал никто, даже врачи, что с ним стряслось такое. Вчера еще был нормальным здоровым человеком — и на тебе, во что превратился. Тогда, конечно, никто не понимал, что со всеми, кто агинки читает, такое непременно случится. И мы все — ведь так близко от гибели были. Спасибо директорше, что отослала агинки назад.

Но в остальном жизнь по-прежнему шла. Правда, говорили, что какая-то странная эпидемия началась. То родственница у кого-то в психушку угодит, то на работе у знакомого кто-то… Но в газетах ни о чем таком не писали — тогда наши газеты стремились вселять во всех нас бодрость и оптимизм. Даже о том, что по всему миру такие странные вещи происходят, никто почти не знал. Оно и понятно — откуда? Радио оттуда глушили, как водится, а ездили за границу немногие. Конечно, если бы у нас такой напасти ну совсем не было, тогда бы уж, как водится, мы позлорадствовали над безмозглыми, что за бугром живут. Ну а раз у самих не все в порядке, значит только и могли, что молчать.

Потом, наконец, даже до правительства нашего дошло, что молчать дальше нельзя. Стали путаные и непонятные рекомендации появляться. Вызывайте, мол, врача, выполняйте все предписания. Как будто гвельбу хоть один врач помочь может. И никто, конечно, не связывал болезнь эту странную с книгами.

Эх, книги… Вот ведь времечко было. Можно было безо всякой боязни подойти к книжной полке, снять любимый томик, раскрыть… «Война и мир», Пушкин… Детективы там всякие, фантастика… Я с детства страсть как читать любил. Потому, наверное, и пошел в торговлю книжную работать. А где же еще книги-то интересные было добыть, как не в магазине? Ну да вам сейчас этого не объяснишь. А какую я библиотеку собрал… Это теперь, когда книг-то настоящих, наверное, и не осталось вовсе, когда все они превратились в агинки, которые в руки-то взять без чувства гадливости нельзя, странно вспоминать о том, с каким почтением мы к книгам относились. Тогда все это естественно было.

Ну да, правильно, Павлик, отвлекся я снова. Я же и правда про ту агинку хотел рассказать, от которой со мной такая неприятность-то приключилась. Помню я ее, проклятую, прекрасно помню. Перед самой катастрофой это случилось. Такое тогда стало происходить, что никто понять не мог, в чем же дело. Ну просто с ума люди сходили — вдруг, почти одновременно, ну в течение двух-трех недель у всех почти поисчезали самые лучшие, самые любимые книги. А вместо них на полках стояло невесть что. Агинки, конечно, стояли, но мы этого еще не понимали. Все ведь как происходило? Приносил, скажем, человек к себе домой агинку — они быстро эволюционировали, и таких агинок, что Михеева погубила, я лично больше не встречал. Внешне они вполне прилично теперь выглядели, книги как книги — мало ли макулатуры тогда печатали. Взять хотя бы эту, тьфу, «Рабочую гордость» Хухрякова — да таких книг тогда было до черта! И вот приносил человек домой агинку и ставил ее на полку. А она же, зараза, живая, ее же карры специально нам на погибель такой сделали. Я не раз потом видел, как дальше-то все происходит. Поначалу, значит, она намертво слипалась с соседними книгами, так что и отодрать было невозможно, и раскрыть не удавалось. Ну как бы клеем все страницы слеплены. Если никто не пытался их достать и раскрыть часа два-три, то ничего и заметить было невозможно — стоят себе книги на полке и стоят. Ну а потом они разлеплялись, и рядом стояло уже несколько агинок. Причем совершенно разных, вот что поразительно. И каждая из них была способна поглощать новые книги. И каждая из них была опасна, потому что человек, взявшийся ее читать, неизбежно превращался в гвельба. Ну а про гвельбов я вам рассказывать не стану, гвельбов вы и без меня видели.

Так вот и с моей библиотекой случилось. Слышал я от некоторых знакомых, что такое происходит. И еще заметил, что многие из тех, с кем такое вот дело случилось, вскоре заболевают той самой странной болезнью. И вот когда с моей собственной библиотекой случилась эта страшная вещь, я и подумал, что, значит, сам с ума схожу. Не знал я тогда, что это зараза книги мои пожрала, я думал, что сам ума лишился и на месте нормальной книги черт те что вижу. Страсть как перепугался. Хорошо еще, Настасьи дома не было, у родственников они с сыном гостили, а то не знаю, что бы случилось.

Ну вот, обнаружил я это дело утром, перед выходом на работу. Можете вообразить, каково мне было. Но взял себя в руки, собрался, поехал. Хожу по своему отделу — и на полках-то книжных то же самое вижу. Ну ни одного названия знакомого, а все то же самое. Все, думаю, конец мне пришел. Так, знаете, горько сделалось. Уж лучше бы, думаю, под трамвай попасть или утопиться — насмотрелся уже на гвельбов и самому таким стать ну никак не хотелось. А сказать кому-нибудь, что со мной творится, не решаюсь — тогда слухи ходили, что это все заразно, на взводе люди были.

И вот, представьте, стою я в полном смятении за прилавком, и подходит ко мне молодой такой детина. Рожа красная, здоровая. Книгу, говорит, купить хочу. Дядька у меня, говорит, книголюб, иду к нему на юбилей, надо что-то преподнести — а сам знаки такие пальцами делает. Ну всем тогда понятно было, что означают — хорошую-то книгу купить просто так было давно уже невозможно, а из-под прилавка с доплатой удавалось. Тем, у кого деньги были. Но я этим никогда не промышлял, потому сделал вид, что не понял. Вон, говорю, книги, хорошие, выбирайте. А сам не знаю уж почему его и спрашиваю: а что, дескать, богатая у вашего дяди библиотека? Что, мол, за книги там у него: классика, современная литература, поэзия? А, говорит, Толстой там всякий да Гоголь с Моголем. И заржал еще так, будто что остроумное сказал.

А я, знаете, в таком состоянии был, что собой уже не владел. Ну почти что с ума сходил — только потому так себя и повел дальше. Только потому, наверное, мы с Настасьей Тимофевной и уцелели. Я как услышал про Гоголя с Толстым, так сразу ну словно бес какой в меня вселился. И нашептывает, нашептывает: дескать должен ты себя на них проверить, и все тут. Ну не смешно? Пошел бы в библиотеку какую или еще куда — нет, обязательно мне было к тому дядьке переться. В общем, почти совсем свихнулся.

Ну так вот, а дальше так дело было. Спихнул я ему эту самую «Рабочую гордость» — благо, переплет красивый, это его убедило, а сам, обо всем на свете позабыв, даже не одевшись, за ним из магазина-то и выскочил. А была уже осень и дождичек даже моросил — но мне хоть бы что. И не замечал ничего вокруг. Только бы, думаю, парня этого не потерять из виду. Только бы его не упустить. И так, знаете, умело за ним шел, что он меня долго-долго не замечал.

Дошли мы, значит, до метро, вошли в вестибюль и поехали вниз. Да, Петенька, правильно, метро — это те самые подземелья, куда я вам строго-настрого спускаться запретил. Потому как опасно там сейчас, всякая гадость живет, да и вообще все разваливается, завалить даже может. Ну а в то время это был самый удобный вид транспорта. Тепло и светло, и поезда через одну-две минуты ходят. Так мы с ним в поезд сели и проехали через весь город. Он на меня даже и не оглянулся ни разу, раскрыл книгу купленную и все читал про эту самую рабочую гордость. В метро тогда все почти читали, такой был обычай. Наконец, двинулся он к выходу, ну и я за ним. Наверх поднялись, до остановки автобусной дошли, и вот тут-то он меня и приметил. Ты, говорит, откуда здесь взялся, мужик? Соврал я ему что-то. Живу, мол, здесь рядом. Он посмотрел на меня, пальцем так у виска покрутил и залез в автобус. А я за ним. Так и доехали с ним до самого дома его дядьки. А потому, Павлик, пальцем он крутил, что вид у меня был не уличный. В пиджаке под осенним дождем тогда никто не ходил, разве что психи — вот он меня за психа такого и принял. Ну а когда я за ним в подъезд сунулся, он уже совсем убедился, что с каким-то ненормальным столкнулся. Поворачивается ко мне и говорит, что иди-ка, мол, ты подобру-поздорову, пока зубы целы. Убедил меня, словом, дальше за ним не ходить.

Да мне и не больно надо было. Подъезд я определил, а попозже прошелся по лестнице и высмотрел, в какой квартире гуляют. Потом до вечера торчал на площадке этажом выше, пока не убедился, что парень мордастый из той самой квартиры вышел. Ну тогда я уже спокойно домой поехал. А с утра пораньше оделся попредставительнее, документы кое-какие захватил на всякий случай и отправился прямиком в эту квартиру. Правда, прогулка накануне мне дорого далась, чихал я вовсю да кашлял, и голова болела, но я на все это рукой махнул. И на то, что на работу идти надо, тоже плюнул — не до того мне совсем было.

Звоню — открывает мне дверь пожилой человек довольно интеллигентной наружности. Но вид у него какой-то странный, растерянный какой-то до крайности. Я толком даже не придумал тогда, что ему говорить буду, да так и ляпнул прямо с порога — слышал, мол, что у вас имеются во множестве сочинения отечественных классиков. Хотелось бы, мол, лично убедиться. Ну что глупее придумаешь? Но он, знаете, в таком состоянии был, что не удивился даже. Скажи я ему, что я царь Навуходоносор и прибыл из Вавилона — и то, наверное, принял бы как должное. В общем, пригласил он меня войти, прошли мы в комнату большую — кабинет, наверное — показывает он на шкаф, что справа от окна и говорит: вот, дескать, там Толстой, Достоевский, другие классики. Я как увидел все это — ну будто груз с души свалился. Дорогой вы мой, говорю, вы же спасли меня буквально! Вы же меня с того света вытащили. К полкам кинулся, стал томики знакомые ощупывать — у меня-то ведь точно такое же собрание сочинений Толстого было — и вдруг вижу, что первого-то тома нет. А стоит вместо него книженция какого-то Блеховецкого, а рядом с ней — уже знакомая мне «Рабочая гордость». Теперь бы я сразу сообразил, что случилось, а тогда ничего, конечно, не понял. Спрашиваю его: а это, мол, что такое? Это, отвечает, племянник мне вчера подарил. Юбилей, говорит, у меня вчера был. Вы меня, говорит, извините, но я совсем не в себе. Мне, говорит, жена его только что звонила, с ним эта самая страшная болезнь приключилась. Совершенно, говорит, внезапно. Такой, говорит, здоровяк был. Вы, мол, меня извините, но не могу вам сегодня уделить внимания. Зайдите, говорит, в другой раз. Не знаю уж, за кого он меня принял — не в себе человек был.

Сейчас-то я сразу же сообразил бы, что с тем парнем случилось. На моих же глазах он в метро агинку ту читал. А мы тогда просто чудом уцелели. И все потому, что я как приехал домой, так и слег с простудой страшной. Как раз Настасья Тимофевна с отцом вашим вернулась, уложила меня в постель, доктора вызвала — и пошла кутерьма. И так я, ребятки, заболел удачно, что как раз самое-то страшное время и сумели мы пережить, когда большинство населения в несколько дней буквально в гвельбов превратилось. Что было потом — вспоминать страшно. Но тогда мы уж сумели разобраться, в чем причина, тогда те, кто уцелел, к агинкам и подойти боялись, не то что читать их. Ведь вредность от агинки — она накапливается. Сегодня здесь строчку прочитаешь, завтра там полстраницы, послезавтра еще где-то на картинки посмотришь. А потом вдруг раз — и ты уже не человек, а гвельб. Так вот с большинством людей и случилось. А потом и сами карры появились…

Ну да про карров вы побольше моего, наверное, знаете. Где их теперь не встретишь? Хорошо еще, что нет у них, видно, других способов извести род человеческий, кроме как через агинки, потому и можно их пока не бояться. Хотя кто разберет, что они завтра придумают? Хитрость-то у них воистину дьявольская, а от соблазна, если читать умеешь, ох как трудно удержаться. Вот и отец ваш… Да что говорить — уж как мы с бабкой бьемся, чтобы вас до этой заразы не допускать, и то с трудом удается. А его удержать уж и вовсе было невозможно. И что с того, что он где-то еще живой бродит, что подкармливают карры гвельбов уцелевших? Как человек он уже давно умер.

Ну-ка, Павлик, посмотри, сгорела там эта «Рабочая гордость»? Как это — в сторону отвалилась? Надо же было следить как следует. Ну ладно, тем лучше. Мы сейчас ее приговорим по такому случаю. Ну-ка принеси мне трубку латунную из сарая. Да-да, ту самую. И проволоку. Вот, молодец. А теперь держи вот так, а ты, Петя, прикручивай. Вот, здорово получилось, теперь и поджигать можно. Не сердись, Настасья Тимофевна, так надо. Видишь, загорелась, проклятая! Пошли во двор. Вот, глядите, как пылает. И пусть все карры подохнут от злобы! Пока мы с вами, ребятки, можем зажечь такой вот факел разума, им нас не одолеть.

Ну ладно, теперь и в дом можно идти, ужинать бабушка зовет. Поедим, а потом попросим ее рассказать «У Лукоморья» и еще чего-нибудь из Пушкина. А я вам расскажу про Золотого теленка. Мы еще живы, ребятки, мы еще кое-что помним. Мы еще поборемся.