Сборник рассказов и повестей

СИЛА СЛОВА

Утолщение на кончике побега росло на глазах. Бледно-зеленое вначале, оно постепенно наливалось соком, желтело, потом начало краснеть, и теперь, спустя десять минут достигнув размера небольшого арбуза, уже отливало фиолетовым. Еще немного, и эккиар созреет — но Ондизаг никак не мог заставить себя протянуть руку к заманчивому плоду. Есть хотелось зверски. С самого утра, точнее — со вчерашнего вечера во рту у него не было ни крошки. А тут в паре шагов перед ним висел, слегка поворачиваясь на тонком черенке, великолепный эккиар… И все же Ондизаг не решался приблизиться к плоду и взять его в руки. Урок, полученный в один из первых дней пребывания на Алькаме, был еще свеж в памяти. Ондизаг был не из тех, кто забывает подобные уроки. Даже мастерство местных лекарей, за каких-то два дня излечивших его ожоги, само воспоминание о которых заставляло его содрогнуться, не изгладило памяти об ужасной, почти непереносимой боли. Рисковать снова — нет, к этому он еще не был готов.

И дернул же его черт пойти без провожатого!

Дорога в соседнее селение шла берегом ручья, и Ондизаг не раз за время жизни на Алькаме ходил по ней — но никогда не ходил один. Всегда вместе с ним был хоть кто-нибудь из местных жителей. А сегодня утром он проснулся очень рано, едва лишь начало светать, и не стал дожидаться попутчиков. В крайнем случае вернусь назад, — подумал он, выходя на тропинку. Кто знает, быть может, не попытайся он вернуться, и авантюра эта закончилась бы вполне благополучно.

Эккиар, висевший перед ним, совсем почернел. Кожура его сморщилась, черенок высох, и на нем ясно обозначился пробковый слой — стоило лишь слегка потянуть, и плод сам свалится в руки. А внутри, под тонкой кожурой — Ондизаг так ясно представил себе это, что рот моментально наполнился слюной — была сочная красная мякоть, великолепно утоляющая и голод и жажду.

Или отрава.

Рисковать не хотелось. В конце концов, без пищи он сможет протянуть долго. Без воды труднее, но рано или поздно, если не пойдет дождь, он наткнется на какой-нибудь ручей. Здесь, в этом лесу, много ручьев, Ондизаг прекрасно помнил это, не раз побывав в окрестностях селения вместе с кем-нибудь из местных жителей. Да и вообще, дело не в воде и не в пище. Его наверняка найдут гораздо раньше, чем их отсутствие станет критическим. Опасность в другом — в том, что он, отличаясь от аборигенов Алькамы в каких-то мелочах, совершит непростительную здесь ошибку, и лес этот, казавшийся всегда таким уютным и безопасным, когда Ондизаг бывал в нем не один, навеки поглотит его и растворит без следа. Это для аборигенов здешний лес — как родной дом. Это им он всегда даст и кров, и пищу, и ощущение безопасности. Это они, чьи предки своим трудом создали все живое в этом мире, могли безбоязненно бродить по его дебрям. А он, Ондизаг, навсегда останется здесь чужим, как бы он ни пытался приспособиться.

Впрочем, он и не старался. Никогда не старался. Приспосабливаться к миру — это удел низших рас. Высшие расы — те, чье могущество росло с каждым новым поколением, те, кто постоянно расширял сферу своего влияния — тем и отличаются, что приспосабливают мир к своим нуждам. Начать приспосабливаться — значит отказаться от удела избранных. Ондизаг никогда не позволил бы себе ступить на этот путь. Раса, представителем которой он был, уже тысячи лет наращивала свое могущество именно тем, что подчиняла бесчисленные миры своим нуждам. Причем делала это исключительно силами других, низших по предназначению рас. Сородичи Ондизага владели способом заставить другие расы служить своим целям без малейшего намека на принуждение, а значит и без малейшего повода к оказанию сопротивления. Насилие и угнетение были изначально чужды им. Да и многого ли можно добиться насилием и угнетением? Сколько их было — завоевателей, силой покорявших иные миры? Где они теперь? Даже памяти о них не осталось — лишь следы разрушений, мертвые и безжизненные планеты, иногда встречающиеся на галактических путях, неизбежная расплата за насилие. Много их было — но законы развития неумолимы, и они не оставили завоевателям места во Вселенной. Как и техногенным цивилизациям.

Последние, впрочем, выполнили свою миссию, соединив многочисленные обитаемые миры единой сетью надпространственных коммуникаций, связав их в единое целое вне зависимости от разделяющего в пространстве расстояния. И ушли навеки, освободив место иным цивилизациям и иным расам, более приспособленным к дальнейшему развитию. Возможно, думалось иногда Ондизагу, и мы тоже всего лишь выполняем некую историческую миссию, распространяя свое влияние на все большее количество миров. Придет время, и мы тоже сойдем со сцены, уступив место кому-то другому. Но — и в этом он никогда не сомневался — время такое придет еще очень и очень не скоро.

Раздался негромкий щелчок — резкий и отчетливый в абсолютной тишине предзакатного леса, и Ондизаг очнулся от своих размышлений. На кожуре эккиара ясно обозначилась длинная — сверху донизу — трещина. Еще щелчок — и новая трещина образовалась рядом. Потом два щелчка сразу, мгновение тишины и целая очередь щелчков. Ондизаг не успел даже как следует удивиться, а поверхность эккиара уже была покрыта сетью трещин, разбивших черную кожуру на мелкие чешуйки, которые начали скручиваться по краям и с легким шелестом, как кусочки бумажного пепла, осыпаться на землю. Через минуту эккиар повис перед лицом Ондизага тяжелой кроваво-красной грушевидной каплей, слегка раскачиваясь и маслянисто поблескивая. Такого Ондизаг еще никогда не видел, но — не то от усталости, не то от удивления — не сразу сообразил, что это может быть опасно. Он отступил на пару шагов и застыл, не в силах оторвать взгляда от странного плода. И тут черенок эккиара обломился, и ярко-красная капля разбилась о корень породившего ее дерева. Ондизаг вовремя задержал дыхание, но все равно его едва не вырвало от распространившегося в воздухе зловония. Хорошо еще, что ни капли жидкости не попало на кожу или на одежду. С трудом сдерживая дыхание и стараясь не бежать, чтобы не попасть в какую-нибудь новую ловушку, заготовленную этим проклятым лесом, Ондизаг зашагал прочь.

Только шагов через двести он решился остановиться и отдышаться. Зловоние сюда не долетало, воздух был свеж и — видимо, по контрасту — удивительно ароматен. Ондизаг устало опустился на землю, прислонился спиной к стволу старого киерса и перевел дух. Что ж, подумал он, вот я и попытался вырастить эккиар. И ведь все, казалось бы, делал по правилам — не зря же так долго наблюдал за аборигенами. Да и они никогда не скрывали от него своих приемов, всегда были рады помочь, научить чужака своему искусству. Точно так, как делают это аборигены, Ондизаг отыскал подходящий побег, прищипнул верхнюю почку, надавил ногтем у основания, а потом легкими движениями стал поглаживать это место, пока не убедился, что на конце побега начинает набухать желанный плод. И вот результат… И некому помочь, подсказать, что же он сделал не так, в чем ошибся. Впервые, наверное, в своей жизни Ондизаг ощутил нечто вроде ущербности, собственной неполноценности. Он, привыкший всегда чувствовать свое превосходство над представителями других рас, вдруг ощутил, что вот здесь, наедине с этим лесом, он беспомощнее и ничтожнее последнего из аборигенов Алькамы. Здешний лес даст укрытие, накормит и напоит любого из них — но чужака он готов уничтожить и поглотить. И пяти месяцев, проведенных на Алькаме, конечно же недостаточно для того, чтобы перестать быть здесь чужаком. Возможно, для этого не хватит и целой жизни.

Даже если жизнь его не оборвется в ближайшие часы.

Он услышал легкий шорох справа и резко повернулся. И тут же облегченно вздохнул, потому что из-за ствола дерева показался Киунга. Спасен! — подумал Ондизаг, и все страхи, мучившие его еще минуту назад, растворились в воздухе. Спасен!

— Рад видеть тебя живым, Учитель, — сказал Киунга, подходя ближе, — тебе не следовало уходить в одиночку.

— Я тоже рад тебя видеть, — Ондизаг встал, отряхнулся. — Я тут чуть было опять не влип в какую-то историю.

— Кейенко, — небрежно бросил Киунга.

Чуткое ухо Ондизага насторожилось. Этого слова он еще никогда не слышал. Оно звучало так необычно для местного языка, что Ондизаг не решился бы высказать хоть какое-то предположение о его значении. А ведь даже среди своих изощренных в лингвистике соплеменников Ондизаг по праву считался одним из лучших. Тем более удивительно, что, прожив на Алькаме уже пять месяцев, основательно изучив многие диалекты, на которых говорят аборигены, продвинувшись, как ему казалось, в разработке метаязыка для этой планеты, он вдруг столкнулся со словом, совершенно ему непонятным. Это немедленно, несмотря на усталость, несмотря на пережитые опасности прошедшего дня пробудило в нем инстинкт исследователя. Ведь за каждым словом в каждом языке стоит какое-то понятие, и никогда нельзя с достоверностью предсказать поведение представителя низшей расы в определенной ситуации, если не овладеешь в достаточной степени понятиями, которыми оперирует его сознание.

— А-та лико нуага? — осторожно спросил он Киунгу.

— Е. Кама нгоро туабо коррегали стом.

Ондизаг понял, что спросил не то или не так. Киунга либо уже позабыл только что брошенное слово, либо предпочел сделать вид, что не понял существа вопроса. Так или иначе, переспрашивать не стоило. Ондизаг вообще старался держаться предельно осторожно, по возможности скрывая свой специфический интерес к языку аборигенов. Кто знает, о чем они могут догадываться? Кто предскажет, как могут себя повести? Тем более, если какой-то пласт их сознания, оказывается, остался далеко в стороне от его исследовательского взгляда.

Пять месяцев назад Ондизаг не понимал ни единого слова. Сегодня он мог говорить свободно практически с любым аборигеном — даже с теми обитателями Южных островов, что не поняли бы жителей его деревни. Овладев строем мышления местных жителей, сформированным за долгие тысячелетия жизни на Алькаме, он не испытывал ни малейших трудностей в налаживании контакта с любым из них. Его изощренный разум мгновенно схватывал новые слова и грамматические формы, и уже через полчаса-час общения с аборигеном, говорящем на языке, совершенно непонятном жителю деревни, Ондизаг мог свободно, без малейшего недопонимания, разговаривать с ним на самые отвлеченные темы, незаметно даже для себя самого экстраполируя и классифицируя полученную лингвистическую информацию. Он был достойным представителем своей расы. Овладев языком какого-либо народа, соплеменники Ондизага без труда затем овладевали и самим этим народом. Ведь если несомненно то, что язык является отражением мыслительных процессов, то верно и обратное — сама мысль, существуя в виде выраженных словами абстракций, является в определенном смысле порождением языка, на котором она сформулирована. А раз так, то, изменив язык, на котором говорит тот или иной народ, можно изменить и весь строй его мышления, можно направить это мышление по желаемому пути и извлечь из этого вполне определенные выгоды. Именно в этом и состояло основное предназначение расы Ондизага. Именно ради этого он и прибыл на Алькаму, и Алькама была не первым миром, который он посетил. Конечно, сам он не сможет воспользоваться плодами своих трудов — сознание меняется медленно, постепенно, а жизнь человеческая коротка, и не одно поколение сменится, прежде чем далекие потомки Ондизага смогут прийти на Алькаму как законные хозяева. Но его это мало волновало. Он видел перед собой конечную цель, видел смысл своей работы, и ему было этого достаточно. Раса Ондизага отличалась терпением и настойчивостью, и ничто пока не смогло остановить ее продвижения по Вселенной. Одного сознания этого было достаточно Ондизагу для того, чтобы чувствовать, что жизнь его не напрасна.

До деревни оказалось совсем недалеко. Чуть больше километра. Это, конечно, нисколько не удивило Ондизага. Он с самого начала знал, что блуждает где-то поблизости. Как знал и то, что сам, в одиночку, скорее всего обречен на долгие и бесплодные скитания по лесу и, возможно, даже на гибель. Точно так же, как Киунга, спокойно идущий впереди Ондизага по узкой тропинке, был бы обречен на полные опасностей скитания в недрах насыщенного техникой Танкога, планеты, на которой Ондизаг родился и провел детские годы. Там все было привычно и безопасно для Ондизага, как и для любого другого коренного жителя Танкога, там любой человек был защищен от последствий собственной глупости или неосторожности многочисленными блокировками — и все же Киунга наверняка потерялся бы в том мире и вполне мог погибнуть. Ведь мышление обычного человека изначально не подготовлено к восприятию реальностей иного мира, и его реакции могут оказаться непредсказуемыми. Здешний лес, наверняка, тоже снабжен всеми мыслимыми системами защиты — и все же он едва не убил Ондизага, настолько чуждым было его мышление тому, как думали и как реагировали на свое окружение аборигены. Со временем, конечно, если не случится ничего непредвиденного, у него выработаются все необходимые навыки, он научится мыслить так, как мыслят обитатели Алькамы, и тогда этот лес превратится для него и для других представителей его расы точно в такой же родной дом. Со временем это придет. И здешние жители будут точно так же, как обитатели Танкога и еще множества других миров не за страх а за совесть служить высшей расе Ондизага. Они вслед за многими другими народами воспримут это служение как свое предназначение. Так будет — Ондизаг достаточно умен, чтобы вложить такое восприятие в их сознание.

Только выйдя на поляну перед деревней, Ондизаг понял, насколько он устал. У него едва хватило сил дотащиться до своей жилой ячейки — но даже крайняя усталость не помешала ему приветливой улыбкой отвечать на улыбки встречных аборигенов. Раса Ондизага никогда не пренебрегала внешними выражениями дружелюбия, справедливо считая, что это всегда окупается. Впрочем, они даже и не задумывались никогда над такими вещами — просто дружелюбное поведение было у них в крови, просто они не могли и не умели вести себя иначе. Как рассказал по пути Киунга, в деревне совсем недавно узнали, что он пропал в лесу, и тут же десятки аборигенов отправились на поиски. Ведь его здесь любили. И неудивительно — раса Ондизага умела внушать к себе любовь. Все его соплеменники воспринимали эту любовь как нечто вполне естественное. И так же естественны были для них ответные чувства к представителям других рас — сродни тем, что испытывают к домашним животным или же к привычным, удобным вещам. Любовь не входила в систему понятий, которыми описывался мир на языке расы Ондизага. Он способен был пользоваться любовью, он способен был изображать любовь, он даже способен был, отвлекаясь от своей высшей сущности и снисходя к мышлению на языке какого-нибудь из низших народов, отчасти понять, что это такое. Но все же любовь как таковая всегда оставалась для него чем-то чуждым и внешним. Не любовь объединяла людей расы Ондизага, не она двигала ими в покорении Вселенной. А что? Он над этим не задумывался. Думать над такими вещами — удел Енгари Кообе. Если Ондизагу повезет, если он когда-либо достигнет этого высшего статуса — тогда придет его черед думать о вещах, которые движут всем сущим. Но право думать об этом еще предстояло заработать, и Алькама могла послужить хорошей ступенью в восхождении к высшему статусу человека расы Ондизага.

Хромая — колено совсем разболелось — он вошел в свое жилище, одну из многочисленных ячеек, образованных выростами на корнях каких-то местных деревьев, и рухнул на мягкое ложе. Дома, наконец-то дома, подумал он, и с удивлением осознал, что мысль эту сформулировал на языке аборигенов. Такого с ним раньше никогда не было, и Ондизаг ощутил что-то вроде легкой тревоги. Но усталость оказалась сильнее, и уже через минуту он забылся в легкой полудреме.

Долго дремать ему не дали. Вскоре в жилище вошел лекарь и, что-то неразборчиво бормоча себе под нос, смазал Ондизагу колено какой-то ароматной мазью и туго забинтовал его листом айяга. Боль быстро утихла — впрочем, в этом не было ничего удивительного. Любой квалифицированный лекарь в любом из человеческих миров мог бы справиться с этим не хуже.

Соседки принесли пищу — только что выращенные плоды дладде и горячую кашу из сонто — его любимую еду. А после ужина поодиночке и группами стали заходить жители деревни, и для каждого из них у Ондизага находились свои слова, с каждым было о чем поговорить и что вспомнить. Вскоре даже память о тяжелом, полном опасностей дне не омрачала его настроения. Он заблудился и чуть не погиб в лесу — ведь все это было уже в прошлом. А сейчас можно было весело посмеяться вместе с аборигенами над своими приключениями, и не думать о том, чем они ему грозили.

Только одно не давало Ондизагу покоя. «Кейенко». Слово, оброненное Киунгой, постоянно тревожило, и Ондизаг с трудом отгонял от себя мысль прямо спросить кого-нибудь о его значении.

Наконец наступила ночь — время отдыха. Стены перестали светиться, вход постепенно затянулся густой сетью не то корешков, не то побегов, а ложе приобрело особую, свойственную только ночному времени мягкость. Ондизаг и сам не заметил, как заснул. Нигде прежде, до прибытия на Алькаму, не приходилось ему спать так сладко, как в последние месяцы, и вставать по утрам столь бодрым и полным сил для новых дел. Ондизага всегда радовало, что в самом недалеком будущем его великая раса получит в свое полное владение прекрасный новый мир вместе с создавшими его аборигенами.

Утро начиналось с уроков. Ондизаг и учил, и учился сам. Это было довольно обычным занятием во всех человеческих мирах для людей, пришедших из неведомых далей. В глубокой древности люди постигли, что такой способ общения незнакомых друг с другом цивилизаций приносит пользу всем, и эта традиция — традиция рассылать по Вселенной странствующих учителей — была, пожалуй, одной из немногих общих для всех почти что человеческих цивилизаций традиций. Люди, населявшие бесчисленное множество самых разнообразных миров, с течением времени все сильнее отличались друг от друга. Дивергентное развитие было естественным следствием жизни в самых разнообразных условиях. Но с древнейших времен человечество инстинктивно стремилось к узнаванию и сближению совершенно непохожих рас. Разные по своей сущности, цивилизации стремились найти точки соприкосновения — даже тогда, когда не было для этого иных стимулов, кроме стремления просто познавать нечто новое. Эта тенденция существовала еще в те далекие времена, когда некоторые цивилизации пытались делать ставку на силу и подавление всех непокорных. Когда же завоеватели ушли с исторической арены, тенденция эта усилилась, и жизнь в далеких и странных мирах, долгие скитания из мира в мир носителей незнакомых культур ни у кого не вызывали ни удивления, ни протеста. Все миры были открыты для любого человека, и никто не опасался за целостность своей культуры перед нашествием чужеземцев, ибо история доказала: культура эта в значительной, если не решающей степени зависит от условий, окружающих ту или иную человеческую расу, и пришельцы, задумавшие поселиться в каком-то мире, очень скоро, всего через несколько поколений становятся неотличимы от аборигенов — или уходят.

Все пришельцы, кроме расы Ондизага.

Это была единственная, наверное, раса, которая умудрялась везде сохранять свою сущность — и становилась Благодаря этому все большее могущественной. Ни один завоеватель даже ценою титанических усилий не смог бы получить на той же Алькаме и ничтожной доли того, что с полным основанием рассчитывал принести своей расе Ондизаг. Потому что человечество давным-давно, еще до своего выхода в пространство, достигло такого уровня развития, когда успех любого дела зависел не от квалификации исполнителя, а прежде всего от его совестливости и сознательности. Ни то, ни другое невозможно проконтролировать и невозможно поэтому заставить человека быть совестливым и сознательным, если он сам того не желает.

Ученики — по утрам учились только дети — собрались на поляне.

— Е туай китану, — приветствовал он их на языке «нкода».

— Е киантануай ки, — хором ответили дети.

И начался урок.

Собственно, это не был урок в привычном смысле. Просто разговор — живой и веселый. Раса Ондизага отличалась умением в простом разговоре сообщать собеседнику столь многое, что помимо его воли это навсегда откладывалось в памяти. В этом умении и был основной источник ее силы и могущества. И еще, конечно, в языке, сама структура которого была наилучшим образом приспособлена для понимания лингвистических особенностей других рас. Людям и раньше приходилось изобретать языки, позволяющие оперировать новыми понятиями — язык математики, язык химии… Но никогда прежде не было у людей языка, описывающего их собственное мышление. И никогда такой язык не становился основным языком целой расы.

С детьми Ондизаг занимался недолго — часа два. Затем просто бродил по деревне, разговаривал с людьми, наблюдал, пытался временами — довольно неумело — помогать им в их повседневных делах.

Он уже почти готов был посеять здесь семена нового мышления. Почти готов — но что-то ему мешало. Какая-то непонятная недосказанность все же оставалась в его разговорах с аборигенами. Вернее даже — смутное ощущение недосказанности. Или тень от смутного ощущения. Как ни старался Ондизаг убедить себя в обратном, в мышлении аборигенов Алькамы все же оставалось что-то до сих пор скрытое от его понимания, и услышанное вчера непонятное слово служило тому подтверждением. Нельзя начинать атаку на сознание аборигенов, пока не достигнуто полное понимание их мыслительных процессов — эта истина на языке расы Ондизага выражались словом «аккеат». «Аккеат туонго тэлго», — сказал себе Ондизаг. Перевести эту фразу с языка его расы было бы невозможно.

Солнце поднималось все выше. Пришел полдень — время отдыха, и Ондизаг вернулся в свое жилище. Вчерашние страхи и тревоги остались позади, он думал лечь и по местному обычаю часок вздремнуть в прохладе своей ячейки, пока минует жара, но уснуть ему не удалось. «Кейенко, кейенко…» — звучало у него в сознании странное слово. Он стал мысленно произносить его на самые разные лады, но оно оставалось по-прежнему совершенно непонятным, и от этой непонятности в душе Ондизага нарастала тревога. А еще тревожнее было то, что ему совершенно не хотелось кого-то расспрашивать о значении этого слова. Эту странность Ондизаг отмечал за собой здесь уже не впервые. Ощущение было такое, будто он стыдится расспрашивать аборигенов о некоторых вещах. Но как, как он, представитель высшей, призванной властвовать расы может испытывать чувство стыда перед низшими — или перед теми, кому суждено стать низшими?! На языке расы Ондизага даже само понятие такого стыда невозможно было бы выразить, и он вдруг поймал себя на мысли, что думает о своем состоянии на языке аборигенов.

Это уже никуда не годилось.

Это могло завести его слишком далеко.

Легкая занавеска, закрывшая с наступлением жары вход, шелохнулась, и на пороге его жилища показалась Тьяги — самая красивая, наверное, девушка, которую он видел на Алькаме. По крайней мере, с точки зрения Ондизага. Жаль, что она была из другой расы, и Ондизаг не имел права взять ее в жены и передать ее потомкам свои гены. У них выросли бы умные и красивые дети. Жаль… — и вдруг кровь бросилась в лицо Ондизагу. Прежде сама мысль о возможности подобного преступления не могла бы прийти ему в голову. Помыслить о подобном — все равно, что подумать о сожительстве с обезьяной, собакой, эйгром. И мысль, эта преступная, чудовищная мысль была сформулирована на языке аборигенов!

Нет, определенно с ним творилось что-то неладное.

— Привет, человек без рук, — сказала Тьяги, улыбнувшись.

— Привет, — он постарался скрыть свое состояние, но голос все равно прозвучал как-то глухо и неестественно. Впрочем, только изощренный слух человека его расы уловил бы в нем следы внутреннего смятения. — А почему «без рук»?

В ответ она только рассмеялась. Потом отвела завесу рукой и прошла к дальней от входа стене его жилища, к узловатому выступу на уровне человеческого роста. Остановившись в полуметре от стены, Тьяги протянула вперед руку и, сосредоточившись, начала водить по этому выступу пальцами. Ондизаг не раз видел, как это делается, не раз пытался повторить — безуспешно. А сейчас он даже не следил за тем, что она делает — просто смотрел не ее профиль, на руки, словно выточенные из слоновой кости, на изгибы просвечивающего сквозь легкое одеяние тела. Краска стыда постепенно отливала от лица, мысли потекли спокойнее. Греховное желание, так поразившее его самого, уступило место расчету. Мысль о потомках, конечно, была случайностью. Зачем ему это, когда в его власти поселить в ее сознании безумную любовь к нему и нежелание иметь детей. Исподволь, ненавязчиво он уже делал это — внушать к себе любовь так просто и так обычно для людей его расы. Почти все заводили себе верных, преданных подруг в других мирах — на несколько месяцев или даже не несколько лет. «Акфрэ» — так называлось это на языке расы Ондизага. Но неожиданно для себя он понял, что думает об этом на местном языке, думает местными словами: «биквонг», «игинго», «тугоо-кэ». Постыдными, низменными словами. И снова кровь прилила к щекам Ондизага!

Между тем из выступа в стене показался мясистый молочно-белый побег и, слегка покачиваясь, начал тянуться к лицу Тьяги, как бы притягиваемый ее взглядом. Наконец, она перестала поглаживать выступ у основания побега и повернулась к Ондизагу.

— Ну покажи, как ты вчера добывал Эккиар.

В голосе ее не было теперь и намека на насмешку. И лицо было совершенно серьезно. Ондизаг вдруг понял, что сегодня, совсем скоро он поймет что-то очень важное для себя, что-то ускользавшее прежде от его сознания в жизни аборигенов, и мысль об этом мгновенно затмила собой все постороннее. В одно мгновение он снова стал самим собой — человеком своей расы, не ведающим сомнений в правоте того, что делается для ее пользы.

Он встал, подошел к стене и посмотрел на побег — почти такой же, как вчерашний, чуть не погубивший его в лесу. Протянул руку. Побег был чуть тепловатый и клейкий на ощупь. Ондизаг провел рукой от основания до вершинной почки, осторожно сжал ее двумя пальцами, потом прищипнул. Снова провел пальцами от основания побега до его верхушки, надавливая через равные промежутки — так, как бесчисленное множество раз делали это аборигены на его глазах, заставляя побеги плодоносить. Так, как он сделал это вчера.

И все повторилось — только Тьяги не дала эккиару созреть. Кожура плода была еще ярко-желтой, когда она протянула руку и надломила побег у основания. Как и накануне, эккиар копил в себе яд, и она просто не в силах была сдерживаться. Ондизаг не удивился — он не смотрел на растущий плод, он следил за лицом Тьяги и видел, как сосредоточенное ожидание быстро сменилось на ее лице гадливостью. Она смотрела на эккиар, но обостренным чутьем Ондизаг понял, что гадливость эта относится не только к ядовитому плоду — и к нему самому тоже. Чувствовать это было странно и непривычно, и он не мог даже подобрать слова на языке своей расы, чтобы описать собственное душевное состояние.

Но что, что тут было описывать?! Почему вдруг отношение этой девчонки так задевает, уязвляет его? Ну не способен он управлять местными живыми организмами — разве это порок? Немыслимо подумать о том, чтобы в совершенстве овладеть навыками, освоенными всеми покоренными расами. Это и не нужно, когда владеешь главным навыком — способностью превращать других в свои послушные орудия. Один этот навык стоит всех других вместе взятых.

Тогда почему же ему так… так стыдно? Именно стыдно, произнес он про себя на местном языке. Стыдно, стыдно, стыдно… И, когда Тьяги, наконец, повернулась и посмотрела на него, он отвел взгляд в сторону.

— Кейенко, — чуть слышно произнесла наконец она и пошла к выходу. И слово это, как и накануне совершенно непонятное, обожгло Ондизага словно пощечина.

— Тьяги, — сказал он вполголоса, но она не остановилась.

— Тьяги! — сказал он уже громче. — Подожди, Тьяги! — он кинулся вслед и встал, загородив проход. Ондизаг не знал, зачем делает это. Но почему-то чувствовал — так, будто ему сказали — он не должен, не имеет права отпустить ее вот так, иначе не будет у него больше возможности понять… не это слово, нет — понять, что же такое творится с ним самим.

— Пропусти, человек без рук, — сказала она чуть слышно, глядя куда-то в сторону, и попыталась отодвинуть его со своего пути. Но именно попыталась — и тут же отдернула руку. Так, будто коснулась чего-то горячего. Или мерзкого.

— Почему? Почему ты называешь меня «человек без рук»?

— Тебе не понять этого, — она смотрела в сторону. И голос ее был каким-то посторонним, не так говорила она с ним раньше. Даже совсем недавно, входя в его жилище, она была совершенно другой. Или он сам был другим в ее глазах. Или она надеялась, что он другой.

В глубине жилища послышался стук — это оборвалась и упала на пол ветка с несостоявшимся эккиаром. Тьяги даже не вздрогнула, просто стояла и ждала, когда Ондизаг освободит ей проход. Так ждет человек, когда кончится дождь. Или пока автоматы не очистят загрязненную зону, вспомнил свой родной мир Ондизаг. Так ждет человек, пока отступит чужая, косная сила — так никогда не ждут другого человека! Никогда еще никто не смел так унижать его! Или он просто не в состоянии был понять это? — вдруг резанула сознание непрошенная мысль. Потому что опять он поймал себя на том, что думает на языке аборигенов.

— Ты должна мне объяснить! — почти прокричал он ей прямо в лицо, но она молчала, закусив нижнюю губу. — Слышишь, ты должна, мне объяснить! — он схватил ее за плечи и стал трясти изо всех сил. — Ты должна, должна объяснить мне это!

Она попыталась оторвать его руки, но силы были слишком неравными, и тогда, размахнувшись, она ударила его по щеке. Но гораздо больней пощечины ударили ее слова:

— Кейенко! Онги рекалу тонго!

И все вдруг стало ясно. Так ясно, что не оставалось места для какого-то иного толкования. И не стало надежды на отмену приговора. Пальцы Ондизага сами собой разжались, перед глазами его потемнело, и он как слепой, натыкаясь на стены, с трудом добрался до своего ложа и рухнул на постель.

Как ушла Тьяги, он не помнил.

Мысли его были в полном смятении. Несколько часов пролежал он, тщетно пытаясь ни о чем не думать, чтобы не допустить до своего сознания смысл вдруг открывшейся ему истины, чтобы не вспоминать о том, что он узнал о себе самом. Но время не облегчало боль, лишь усиливало ее, ибо раз за разом ловил он себя на том, что думает на языке аборигенов Алькамы — в языке его собственной расы просто не было ни необходимых понятий, ни конструкций для манипулирования ими. Наконец, с великим трудом он взял себя в руки и сосредоточенно проделал весь комплекс мысленных упражнений эгийер-кн'аги — мучительный, но действенный способ очищения разума, с незапамятных времен известный его расе.

Он вновь обрел способность к ясному мышлению — и какую-то пустоту внутри, которой никогда не замечал прежде.

Многое теперь становилось понятным. Почти все. Он понял, наконец, что в мышлении аборигенов оставалось для него неясным, понял, что сдерживало его от начала атаки на их внутренний мир. Три слова, брошенные Тьяги, раскрыли ранее непонятные связи и сняли покров тайны. Теперь аборигены были в полной его власти. Но радости не было.

Еще вчера все в мире казалось простым и понятным.

Еще вчера ему не о чем было особенно задумываться.

Еще вчера у него просто не было средств для того, чтобы сформулировать такие мысли. Но три слова, которые он услышал сегодня, разрушили плотину в его сознании — и все изменилось. Мир вокруг стал другим — только потому, что Ондизаг не мог смотреть на него прежним взглядом. И в этом изменившемся мире вдруг оказалось немыслимо совершить то, ради чего прибыл он на Алькаму, и остаться при этом самим собой. В этом новом мире естественный для людей расы Ондизага образ мыслей и образ действий вдруг оказался просто несовместимым с самим понятием «человек». И ничего поделать с этим было нельзя — если не позабыть напрочь слова, услышанные им сегодня. Но даже если бы он позабыл их, остались бы логические связи, порожденные осознанием их смысла, и ничего ровным счетом не изменилось бы. А если бы какое-то чудо вдруг лишило его понимания этих связей, то он уже не в силах был бы навязать аборигенам нужный образ мыслей. Ему всегда казалось, что это так просто — слегка изменить структуру языка, иначе расставить акценты, ввести некоторые новые обороты… Никто ни о чем не подозревает, никто не тревожится — но мышление новых поколений, вступающих в жизнь, становится другим. Таким, какое требуется расе Ондизага. Мышлением покорных рабов. Или мышлением людей второго сорта, понимающих превосходство расы Ондизага. Мышлением преданных слуг… И можно не бояться возмездия: сама мысль об этом никогда не сможет возникнуть в сознании покоренных рас.

Еще вчера казалось, что все это так просто.

Еще вчера все это было вполне достижимо.

Но теперь это было невозможно, совершенно невозможно! Просто потому, что совершивший все это мог называться только «кейенко», и это про него можно было сказать «Онги рекалу тонго».

«Человек без рук»… Вот, значит, что она имела в виду, вот на что надеялась. И вдруг убедилась — и тени сомнения не осталось — не человек без рук. Человек без сердца, человек без души. Душа… Само понятие это, столь обычное для многих покоренных народов, было совершенно чуждо расе Ондизага. И он, как и все его соплеменники, относился к душе естественным для себя образом — как относится естествоиспытатель, анатомируя под микроскопом бабочку. Но оказывается, и у него самого есть душа, и эта душа болит. Проклятье! — он опять думал на языке аборигенов. Но думать на родном языке он бы сегодня не смог. В его языке просто не было средств, чтобы выразить то сокровенное, что открылось ему сегодня, то главное, чем он отличался от аборигенов, что лишало его даже малейшей надежды овладеть их талантом в управлении природой, тот душевный изъян, по которому все в этом мире сразу распознавало в нем чужака. Как просто и понятно становилось все теперь — и безумно сложно, практически невозможно что-то поправить, что-то изменить.

«Онги рекалу тонго» — это было сказано о нем. О человеке, который считает, что ему принадлежит все, который привык только брать и даже не думает о том, чтобы что-то отдавать. В этом состояло его отличие от аборигенов. Для них — только сейчас он понял это! — именно в том, чтобы отдавать, и заключался смысл жизни. Отдавать — и не требовать ничего взамен. Отдавать — и получать неизмеримо больше. Все здесь было построено на этом универсальном принципе. Да и как могло быть иначе, если сам этот мир был творением бесчисленных поколений аборигенов, и каждое поколение стремилось к тому, чтобы отдать себя без остатка. Каким же жалким уродцем выглядел рядом с ними он, Ондизаг, кейенко — человек, который берет, не отдавая, «тот, кто хочет проглотить весь мир», если попытаться буквально перевести это слово на язык расы Ондизага.

Он даже застонал от омерзения, представив себя со стороны.

Но не это было для него самым страшным. Нет, гораздо страшнее оказалось другое: он смог взглянуть со стороны не только на себя самого — на всю свою расу. На людей, которыми он всегда гордился, чье могущество служило неопровержимым доказательством их права на владение Вселенной. Но теперь — теперь перед его мысленным взором предстал жуткий образ расы-паразита, сосущей жизненные соки из других народов, и уйти от этих мыслей было уже невозможно. Все, что связывало его с этой расой — даже язык ее, прежде всего ее язык — вызывало теперь в его душе омерзение. За несколько часов, всего за несколько часов весь внутренний мир Ондизага разрушился — но ничего нового не родилось на этих развалинах. А в том мире, что окружал его теперь, он не мог найти себе места.

Не в силах более выносить это мучение, Ондизаг вскочил на ноги, схватил свою накидку и бросился к выходу. Больше всего на свете боялся он встретить кого-нибудь из аборигенов. Жуткий стыд охватывал его всякий раз, когда он думал о том, каким чудовищем предстает в их глазах, и он страшился прочитать в их взглядах подтверждение этих мыслей. По счастью, было время вечерней еды, и он закоулками выбрался из деревни, не встретив никого по пути. Но куда было деваться от стыда перед самим собой? Быстро, почти бегом двинулся он через поляну к лесу. Две минуты — и деревня скрылась из глаз. Навсегда, если он не сбросит с себя позорное имя «кейенко». Навсегда, если он не сумеет стать человеком.

Ондизаг шел вперед не разбирая дороги. Он знал, что нет необходимости уходить далеко — то, что он собирался проделать, можно было сделать и не выходя из жилища. Но оставаться там он не мог да и сейчас остановился лишь тогда, когда трудно стало дышать от быстрой ходьбы.

Он перевел дух, огляделся по сторонам. Было тихо, сумрачно и спокойно. Влажная земля издавала чуть горьковатый запах прелых листьев. Где-то высоко шумела под ветром листва — но внизу не чувствовалось ни малейшего движения воздуха. Огромные стволы деревьев, оплетенные лианами, украшенные бородами роскошного мха, уходили ввысь, а у подножия их теснились кустарники, временами совершенно непроходимые, но чудесным образом расступавшиеся перед аборигенами.

Лес ждал Ондизага.

Он осторожно подошел к ближайшему дереву, раздвинул мох и обнажил кусок коры с ладонь размером. Вон та темная точка внизу — кажется, так и должна выглядеть спящая почка. Ондизаг осторожно прикоснулся к ней пальцем, стал поглаживать кору вокруг. Но ничего, ничего не менялось. Вчера ему повезло, вчера он нашел растущий побег — но не сумел вырастить эккиара. Сегодня у него не было выхода — он должен был заставить эту почку проснуться. Но нет, нет же, она не хотела расти. Кейенко! Проклятый Кейенко! — думал он, с отчаянием видя, что ровным счетом ничего не меняется. Ты опять думаешь не о том, кейенко! Ты опять хочешь что-то получить от этого мира. Но права на это у тебя нет. У тебя осталось одно-единственное право — искупить свой грех. Жизнью своей искупить грех свой и грех своей расы. Пусть ты погибнешь в этом лесу, и тогда он примет тебя, и ты растворишься в нем, и ткани твои сольются с его тканями, и соки твои вольются в соки его деревьев, и руки твои лианами повиснут на их стволах, и дыхание твое будет ветром шелестеть в их кронах, и слезы твои прольются дождем на их корни…

…Он не сразу заметил вздутие на месте спящей почки — лишь когда верхний, сухой слой коры треснул, и из-под него показался кончик побега. Но он старался не отвлекаться и не смотреть на этот побег, он все гладил и гладил кору у его основания, и только когда мягкая и чуть клейкая почка коснулась его груди, Ондизаг оторвал руку от ствола.

Никогда прежде не был он в таком состоянии. Даже когда дурманящие слова песен т'юнгора проникали в его сознание — а люди его расы нечасто позволяли себе расслабляться и петь эти песни — даже тогда не было в теле его и в мыслях той легкости, что ощущал он сегодня. И в этой легкости и дурмане как-то затерялась мысль, что, возможно, живет он последние минуты — сама мысль о предстоящем слиянии с этим лесом несла в себе какую-то странную, непонятную, неведомую прежде радость. Медленно и осторожно, так, чтобы причинить как можно меньше боли, Ондизаг провел пальцами от основания до кончика побега и прищипнул верхнюю почку. Затем все так же медленно стал перебирать пальцами вдоль побега — туда и обратно. Он не стремился повторить виденные столько раз движения — от старался заглушить, загладить причиненную боль.

Через десять минут эккиар лежал у него на ладони. Ондизаг разломил его надвое и откусил сочной, сладкой мякоти. Он совершенно не боялся смерти. Он просто не думал об этом.

Он знал, что прощен.

Прощен и принят в среду людей. И никто уже не посмеет сказать про него: «кейенко». Никто и никогда. Потому что того Ондизага, каким он был еще утром, больше не существовало.

Сзади хрустнула ветка, и он оглянулся. И не удивился — будто ждал этого. Наверное, Тьяги давно уже стояла здесь, в пяти шагах от него. Он улыбнулся, шагнул к ней навстречу и протянул половину эккиара. Так, будто ничего, совсем ничего не произошло между ними всего несколько часов назад. Так, будто не ему сказала она те страшные слова.

Да их, в сущности, и не было. Потому что сказаны они были другому человеку.

— Ты злой, грубый и жестокий, — говорила она ему этой ночью в перерывах между поцелуями. — Ты не умеешь вести себя с девушками. У меня остались синяки на плечах от твоих крючковатых пальцев, — и счастливо смеялась, а Ондизаг целовал и гладил эти синяки, и крепко сжимал ее в объятиях, и был счастлив — наверное, впервые в жизни. Ведь это такое счастье — отдавать, думал он. И отдавая, тоже можно покорять Вселенную.

Но эту мысль он оставил на утро.