Сборник рассказов и повестей

ИСКУШЕНИЕ

Сочинения аббата Франциска Гранвейгского не сохранились. Более того, само имя его почти позабылось, и об аббате не вспоминали даже в связи с событиями, непосредственным инициатором которых он являлся. Это тем более удивительно, что, как мы знаем теперь, было время, когда одного упоминания об этом человеке было достаточно, чтобы заставить затрепетать едва ли не любое из подвластных Святому Престолу сердец в Европе. Труды неистового аббата в те времена неоднократно переписывались, а его главная книга «Искушение дьявола или Враг человеческий в образе женщины» имелась в библиотеках практически всех католических монастырей.

Но не прошло и столетия с момента его смерти, как христианский мир напрочь позабыл одну из самых зловещих фигур в своей истории. Лишь отголоски его деяний донеслись до последующих веков, те же поистине ужасающие злодеяния, что творил он во время своей жизни, оказались позабытыми. Сегодня мы еще не можем сказать с определенностью, что послужило причиной столь поразительной забывчивости, но, думается, внимательный и не чуждый рассуждениям читатель способен будет сделать собственные выводы по прочтении сего повествования. По нашему глубокому убеждению, трагическая судьба Франциска Гранвейгского представляет сегодня отнюдь не академический интерес, и изучение ее может раскрыть нам глаза на одну из величайших опасностей, которые, быть может, встречались человечеству на его долгом пути. Поэтому мы надеемся, что тот, кто будет читать это повествование, поймет и разделит нашу тревогу и нашу озабоченность.

Но прежде чем приступить к рассказу, необходимо сказать несколько слов о методе, позволившем нам узнать столь много подробностей из, казалось бы, навсегда утраченного прошлого. Как известно, каждое событие оставляет свой след в истории. Это общеизвестно — как и то, что время постепенно стирает все следы. И потому всегда считалось невозможным восстановить прошлое, если оказывались утерянными прямые документальные свидетельства происшедшего. Однако порой происходят события столь сильно влияющие на весь последующий ход истории, что, анализируя их отдаленные последствия в их совокупности, мы оказываемся в состоянии восстановить с высокой степенью достоверности казалось бы навсегда утерянные подробности. Никого сегодня не удивляет, например, то, как ученые, анализируя толщину годовых колец в срезах древесных растений или же толщину слоев перламутра в раковинах давно умерших моллюсков получают не только общие представления о климате давно ушедших эпох, но и узнают об извержениях вулканов, падениях крупных метеоритов, гигантских лесных пожарах и подобных им катаклизмах, строят карты атмосферной и океанической циркуляции, определяют активность Солнца. Точно так же и в истории, сопоставляя многочисленные дошедшие до нас свидетельства прошедших эпох — хроники, церковные книги, письма, различные предметы или свидетельства человеческой деятельности типа следов старинных дорог, фундаментов плотин и зданий — можно порой с достаточной точностью и достоверностью воспроизвести ход казалось бы навсегда позабытых событий. Причем, что кажется странным непосвященным, зачастую ни одно из привлекаемых для анализа свидетельств не имеет никакого отношения к изучаемому событию — и тем не менее в своей совокупности они способны сказать очень многое. Здесь уместна аналогия с голограммой. Как бы подробно мы ни рассматривали голографическую пластинку, мы не увидим на ней ничего, кроме, быть может, чередования темных и светлых полос. Но стоит осветить эту пластинку пучком света под нужным углом, и информация, на ней записанная, станет доступной глазу.

Точно такой же метод — мы называем его КИГ, «Компьютерная Историческая Голография» — с недавних пор широко применяется при анализе исторических свидетельств. Историки «освещают» собранную информацию под определенным углом — и доселе немые свидетельства оживают и начинают рассказывать о том, что казалось навсегда позабытым. Причем аналогия с голографией оказывается даже глубже, чем это кажется с первого взгляда. Как каждый отдельный участок голограммы позволяет воспроизвести картину целиком — но с меньшими подробностями, чем вся голограмма в целом — так и каждое из привлекаемых для анализа исторических свидетельств несет в себе какую-то долю информации обо всех событиях прошлого. И чем больше в распоряжении ученых оказывается таких свидетельств, тем с большими подробностями могут они осветить давно ушедшие времена.

То, о чем собираемся мы рассказать, в будущем, несомненно, станет известно с гораздо большими подробностями. Исторические свидетельства, которые мы сумели привлечь для анализа, составляют лишь весьма ограниченный блок «исторической голограммы», и потому мы вполне допускаем, что в скором времени события, ход которых нам приходилось отчасти домысливать, будут восстановлены с гораздо более высокой степенью достоверности. Мы не исключаем, что наш подход, когда многое базируется на интуиции, на догадке, вызовет вполне обоснованную критику со стороны наших научных оппонентов. Да, несомненно, долг ученого — делать выводы лишь исходя из достоверных фактов. В науке не должно быть места для домыслов, уводящих нас зачастую далеко в сторону от истины. И потому, заранее соглашаясь с подобной критикой, мы хотим предупредить, что это повествование не претендует на роль научного труда. Но дело в том, что открывшиеся нам в ходе отвлеченного, казалось бы, от проблем современности исследования факты оказались таковы, что мы не можем молчать. Хотя бы потому, что не исключена возможность такого развития событий, когда некому станет продолжать какие-либо исследования. То, о чем мы совершенно неожиданно узнали, наполнило наши сердца большой и, нам кажется, обоснованной тревогой за будущее всего человечества. Именно эта тревога, ни на минуту теперь не оставляющая нас, и заставляет — вопреки всем сложившимся в научной среде обычаям — отойти от строго академических методов изложения и беллетризировать его с тем, чтобы сделать полученное нами знание достоянием достаточно большого количества людей.

Начиная несколько лет назад свою работу, мы, конечно же, не ожидали столь ошеломляющих результатов. Естественно, мы мечтали об открытиях, но считали, что последние будут носить характер уточнения уже известных исторической науке фактов, прослеживания внутренних связей и закономерностей исторического процесса, уточнения действительной роли в истории отдельных лиц и группировок. Надежды эти казались вполне обоснованными — ведь огромная работа, проделанная за последние полтора десятка лет в большинстве развитых государств, позволила ввести в банки данных огромные массивы ценной с точки зрения историка информации, в результате чего удалось получить немало интересных результатов. Наверняка большинство наших читателей знакомо, например, с работами Оксфордской и Тбилисской групп. А мы рассчитывали — и вполне обоснованно, учитывая мощность наших компьютеров и совершенство программного обеспечения — пойти еще дальше. И потому на первом этапе работы особое внимание уделили тщательному выбору объекта исследований. Ведь в таком деле недопустимо разбрасываться, поскольку чем более подробно хотим мы исследовать конкретное историческое событие, тем уже оказываются пространственные и временные рамки, ибо быстродействие даже самых совершенных компьютеров не безгранично.

Поэтому, приступая к опробованию своей системы анализа исторической информации, мы решили первым делом выделить в истории некоторые события, оказавшие наибольшее влияние на все ее течение. И были в немалой степени удивлены, обнаружив в списке уже известных исторических катаклизмов указания на деятельность некоего Франциска Гранвейгского. Имя это встречалось лишь в отдельных документах первой половины четырнадцатого века, и ни один из исследователей средневековья, насколько нам известно, до сих пор не обратил на него должного внимания. И тем не менее компьютер указывал, что многие из последующих событий, в частности, гонения на еретиков и всякого рода колдунов и ведьм, распространение религиозной мистики и мракобесия, даже появление на свет пресловутого «Молота ведьм» Шпренгера и Инститориса, явившегося, по всему судя, лишь посредственным переложением уже упоминавшегося нами «Искушения дьявола» — все это в значительной степени обязано своим появлением зловещей фигуре Франциска Гранвейгского. Открытие это оказалось настолько неожиданным и многообещающим, что подробное исследование жизни и деяний неистового аббата стало первой и основной темой работы нашей группы.

И вот что мы узнали.

Гранвейгский монастырь до нашего времени не сохранился. Даже точное его расположение пока неизвестно, и остается лишь надеяться, что археологи, используя нашу информацию, рано или поздно раскопают его развалины. Не сохранился и городок Аргвиль по соседству с монастырем, если только он не известен нам сегодня под другим именем. В этом, конечно, нет ничего удивительного. Время стерло следы многих и многих городов и монастырей, гораздо более значительных, нежели упомянутые. Однако, как оказалось, вскоре после событий, которые мы собираемся описать, и городок, и монастырь этот были широко известны в Европе. В середине четырнадцатого столетия даже получило широкое распространение ругательство «гранвейгский змей», довольно скоро, впрочем, вышедшее из употребления. Описываемые нами события произошли между 1318-м и 1326-м годами и, хотя заняли они меньше года, более точная датировка пока невозможна ввиду планомерного уничтожения касающихся их документов в последующие века. Мы не станем здесь касаться возможных причин этого — вдумчивый читатель этого повествования сам будет в состоянии сделать необходимые выводы из прочитанного.

Итак, Аргвиль начала XIV века. Лето. Самый разгар морового поветрия, страшной божьей кары за грехи человеческие. Сегодня трудно сказать, чем была вызвана эпидемия, захватившая тем летом незначительный район в Центральной Европе. Клиническая картина заболевания, которую нам удалось восстановить, весьма противоречива и мало что способна сказать неспециалисту. Во всяком случае, нельзя утверждать, что это была, скажем, чума, оспа, сибирская язва или какая-то еще из известных на сегодня быстротекущих летальных инфекций. Как правило, заболевшие ощущали ломоту во всем теле, сильный, почти непереносимый жар, слабость. От появления первых симптомов заболевания до почти неизбежного летального исхода проходили считанные часы, инкубационный же период был, видимо, порядка суток, что и обусловило локализацию эпидемии в ограниченном регионе. Подобное заболевание — так называемая «английская потовая лихорадка» — наблюдалось спустя два столетия в Англии и вызывалось, судя по ряду признаков, всем нам, увы, хорошо знакомым вирусом гриппа. Но утверждать наверняка, что тем летом аргвильские жители умирали именно от гриппа, мы не беремся. Да и не имеет это сегодня особенного значения.

Значение имеет то, что не было, наверное, дома во всем городке, которого моровое поветрие не коснулось бы своим дыханием. Люди умирали у себя дома, умирали на улицах, умирали в церквях, куда прибегали в напрасных поисках спасения или же в желании причаститься перед смертью. Напрасное желание — все священнослужители были либо уже мертвыми, либо же заперлись в своих домах, позабыв о своем долге перед Богом и перед паствой. Было жарко, и над Аргвилем стоял тяжелый дух от разлагающихся тел — тела эти убирать было некому. Немногие отваживались покинуть городок, потому что в первые же дни стало известно, что окрестные феодалы, опасаясь мора, расставили на всех дорогах заставы из своих крестьян, и попытка бегства означала почти неминуемую смерть. Да и как, куда бежать, бросив на произвол судьбы добро, нажитое трудом всей жизни? Нищих в ту пору хватало и так, и смерть от голода многим казалась не лучше смерти от морового поветрия.

Не обошел мор стороною и монастырь. В одночасье скончался его настоятель, аббат Тейлхард. Восемь монахов умерло еще раньше, равно как и четверо послушников. Отец ключарь, являя собою исключение, мужественно сражался со смертью уже вторые сутки, и вся братия молилась о его спасении. Многие, правда, думали про себя, что Бог несправедливо продлил его мучения, и со страхом припоминали собственные грехи, страшась суровой кары Всевышнего.

Вместе со всеми молился и Франциск, молодой монах лет двадцати пяти, принявший постриг чуть больше года назад. Он был третьим сыном в семье довольно богатого купца, и отец его сумел внести в монастырь довольно крупное пожертвование, чтобы обеспечить сыну хорошее начало духовной карьеры. Ведь многие кардиналы и епископы тоже когда-то начинали простыми монахами, и для способного человека, если он не родился по меньшей мере бароном, это был едва ли не единственный способ выбиться в люди.

Солнце стояло уже высоко, когда Франциск вышел из калитки в монастырской стене и направился к городу. Исполняя последнюю волю скончавшегося настоятеля, монахи ежедневно направляли в Аргвиль кого-нибудь из братии, чтобы исповедовать умирающих и даровать им отпущение грехов. Правда, формального права совершать подобные обряды у большинства монахов не было, но мало кто способен обращать внимание на такие вещи перед лицом смерти. Умирающие нуждались в успокоении, и Франциск, как и другие монахи, давал им то, что способен был дать.

Путь его был недолгим. Требовалось лишь обогнуть холм характерной подковообразной формы — эта деталь вполне достоверна и может послужить ключом в поисках развалин монастыря — и всего через полчаса неспешной ходьбы покинувший монастырь оказывался перед воротами Аргвиля. В такое время они были открыты и, конечно же, никем не охранялись. Даже если бы орды беспощадных кочевников вновь наводнили Европу, как во времена гуннов — никто из завоевателей не посмел бы по своей воле войти в пораженный поветрием город. Тяжкий трупный дух, стоявший в воздухе, говорил сам за себя. И как бы в насмешку над людскими бедами перед темным проемом городских ворот весело порхали две бабочки.

На улицах было пустынно. Лишь раз навстречу Франциску выехала из-за поворота телега, доверху нагруженная покойниками. Возницей был городской палач, который один во всем городе, наверное, не боялся мора и вот уже третью неделю вывозил умерших за городскую черту и сваливал в ров у стены. Четверо помощников, сперва помогавших ему в этом страшном деле, уже лежали там же, а он то ли в наказание за грехи, то ли в знак особой милости до сих пор оставался здоровым и день за днем выполнял привычную для себя работу. Но вывезти всех он, конечно же, был не в состоянии. Франциск, отступив к стене ближайшего дома, осенил крестным знамением не то возницу, не то его страшный груз и долго стоял в неподвижности, глядя вслед удалявшейся повозке. Потом, тяжело вздохнув, собрался было идти дальше, но тут его окликнули из окна напротив:

— Святой отец, — услышал он женский голос. — Зайдите сюда, святой отец.

Он повернул голову, но не увидел никого. Окна всех домов в городе были закрыты ставнями: жители боялись сквозняков, с которыми, по их убеждению, разносилось моровое поветрие, и старались сидеть взаперти. Что-то разумное, безусловно, и было в этой защитной мере, но при царившей тогда антисанитарии, при постоянной опасности заражения через питьевую воду эффективность ее, несомненно, была невысокой.

Франциск в несколько шагов пересек неширокую улицу, легко перепрыгнув через проходившую посредине грязную канаву, почти пересохшую в такую жару, поднялся по ступеням на высокое крыльцо и постучал. Дверь почти тотчас открылась, но в темном проеме он различил лишь силуэт той, что его позвала. Пробормотав вполголоса уместные слова благословения, он переступил через порог, и дверь за ним закрылась. Глаза его отказались различать хоть что-то в наступившей темноте.

— Там… там моя мать, святой отец, — вновь услышал он рядом с собой голос, прерываемый всхлипываниями. — Она просит… она просила… она хотела причаститься перед…

— Дайте мне руку, дочь моя, я ничего не вижу, — сказал Франциск и сразу же ощутил ее прикосновение к своей ладони.

— Идите за мной, святой отец, — она всхлипнула. — Осторожнее, здесь лестница.

Глаза уже начали привыкать к темноте. Он различал силуэт той, что вела его наверх, но ступени пока приходилось находить наощупь. Они поднялись на второй этаж, открыли дверь и оказались в довольно большой комнате. Здесь было светлее: солнечный луч, пробивавшийся через щель между ставнями, рассекал комнату надвое почти непрозрачной перегородкой. Не сразу заметил Франциск кровать в дальней от двери половине комнаты, и лишь подойдя вплотную увидел лежащую на ней женщину. Мертвую женщину. За последние недели он успел повидать достаточно умерших, чтобы распознать смерть с первого взгляда.

— Ей уже не требуется причастия, — сказал он тихо и обернулся. В этот миг он впервые разглядел ту, что позвала его в дом. Мы с вами тоже можем это сделать. Лик ее долго не давал покоя живописцам той эпохи, хотя в большинстве своем они не понимали, кого пытаются изобразить. Они просто старательно копировали более ранние произведения, иногда лишь добавляя к ним кое-что из своего внутреннего идеала женской красоты, пока наконец черты прекрасного лица, увиденного в тот страшный день монахом Франциском из Гранвейгского монастыря, не затерялись под более поздними наслоениями. Но произошло это много позже и, хотя первые ее изображения, сделанные теми, кому довелось увидеть ее наяву, не сохранились, нам не составило особого труда синтезировать ее портрет.

Она действительно была прекрасна.

Люди меняются. Проходит время, и люди становятся другими. И вместе с людьми меняются их идеалы красоты, их представления о прекрасном и безобразном. Но все же, хочется верить, существует некое зерно, некий всеобщий идеал красоты, в природе никогда не воплощающийся, но порождающий в каждую эпоху свое отражение на языке понятных человеку этого времени образов. И, когда мы глядим на эти образы, возможно, уже чуждые нашему пониманию прекрасного, мы все же внутренним зрением улавливаем за ними присутствие этого идеала. И сквозь глубину веков доходят до нас лики, несущие его отражение. Таким, именно таким было лицо, которое Франциск увидел перед собой. И даже зная сегодня ожидавшую его жестокую и страшную судьбу, зная, сколько горя принесет в его жизнь и в жизнь его современников та, с которой он повстречался, мы все равно, глядя на это лицо, не можем отрешиться от того, чтобы видеть в нем отражение идеала.

Она была прекрасна. Она совсем не походила ни на одну из виденных Франциском когда-либо красивых женщин, она не походила ни на мать, ни на младшую сестру Франциска, которых он очень любил и всегда считал красавицами, но, тем не менее, она, казалось, несла в себе черты всех красивых женщин одновременно. Наверное, это происходило потому, что облик ее идеально соответствовал неосознанному идеалу женской красоты, сложившемуся в сознании Франциска, и столь разительная близость к идеалу, практически невозможная в реальной жизни, сразила наповал несчастного монаха. Потому что лишь раз взглянув на нее, он ощутил себя несчастнейшим из людей, почувствовал, что до конца жизни теперь не суждено ему узнать ни счастья, ни покоя. Он хотел сказать что-то, но не смог разжать губ и все глядел и глядел в это лицо из-под низко надвинутого на лоб капюшона, и казалось ему, что время остановилось, и между двумя ударами сердца пролегла вечность.

Но время, хотя и медленно, все же двигалось вперед. Со смятением в сердце увидел Франциск, как стало меняться это лицо, как округлились ее глаза, в которых вдруг проснулся ужас, как на лбу, почему-то совершенно не портя его, вдруг прорезались морщины, как длинные складки пролегли от переносицы к углам рта, а рот приоткрылся. И Франциск скорее ощутил, чем услышал ее мучительный, через силу пробивающийся из груди крик:

— Н-е-е-е-ееет!

Слезы брызнули из ее глаз, и, если бы быстрота движений вдруг не вернулась к монаху, она кинулась бы на грудь к матери и вскоре, несомненно, тоже была бы мертва. Он перехватил ее у самой кровати, с трудом сумел оттащить к двери, усадить на стоящую там скамью и долго — час? два? — пока утешал ее, пока успокаивал ее рыдания, пока произносил слова молитв и какие-то цитаты из Священного Писания — он не помнил и не задумывался о том, какие именно, да и что они значили для нее, не знавшей латыни? — думал не о Боге, не о жизни и смерти, не об ужасах окружавшего его мертвого города, не о том, что и сам он может умереть в ближайшие часы, как умерли столь многие из тех, кого он знал. Нет, он думал, он способен был думать лишь об одном. Лишь об этой девушке, случайно оказавшейся на его пути, лишь о желании отдать ради нее все, что он имел и все, что мог еще иметь в жизни, о желании, бесконечно греховном в столь страшный час — и тем более для монаха — желании обладать ею отныне и до самой смерти. И — от сознания невыполнимости этого желания — о том, чтобы Всевышний насколько можно приблизил его смертный час, ибо жизнь без нее отныне становилась для Франциска невыносимой. Все это время он, наверное, походил на сумасшедшего, но никто, кроме рыдавшей в его объятиях девушки, не мог его видеть. А она — до того ли ей было, чтобы разглядеть, что творится с несчастным монахом?

И только когда на улице вновь послышался скрип телеги, на которой палач возвращался в город за новыми телами умерших, Франциск наконец пришел в себя. Он с трудом встал, отворил ставни и позвал палача в дом. Вдвоем они спустили умершую вниз по лестнице, предварительно обернув ее простыней, вынесли из дома и положили на телегу. Молча, не сказав ни слова и даже не взглянув на Франциска, палач взял лошадь под уздцы и двинулся дальше. Солнце стояло в зените, звуки телеги затихли за поворотом, ни дуновения ветерка не освежало пустынных, раскаленных, заполненных смрадом улиц. И было тихо, только из-за городской стены доносились крики пирующего на трупах воронья.

Франциск хотел повернуться и снова войти в дом. Но вдруг неожиданно для себя самого почувствовал, что не в силах это сделать. Что это было? Предвидение? Видимо, да. Франциск наверняка уже обладал в то время даром предвидения, хотя и не осознавал в себе этого. И этот дар предвидения пытался спасти его от рокового шага. Ноги монаха будто приросли к мостовой, тело будто окаменело, и он не мог даже оглянуться на тот дом, который только что покинул, боясь вновь увидеть ту, которая — в этом он был абсолютно убежден — составит трагедию всей его жизни. Темный ужас поднимался и копился в его душе, и вдруг оцепенение, охватившее его, спало, и этот ужас против воли Франциска погнал его прочь. Прочь от этого дома, прочь из этого города! Он бежал по улицам так, будто по пятам за ним гнались ангелы ада, бежал, временами скользя по грязи, но ни разу не оступившись, ни разу не упав, бежал, не разбирая дороги, не зная даже, куда же он бежит, но каким-то непостижимым образом выбирая в переплетении улиц нужное направление, пока наконец не достиг городских ворот и не выскочил на простор. Только тогда смог он остановиться, одуматься, прийти в себя.

Страшен был для Франциска этот долгий день. Страшна и тяжела обратная дорога в монастырь, и каждый шаг на этом пути давался ему с трудом, как будто та сила, что еще недавно гнала его прочь из города, теперь не позволяла уйти слишком далеко. Он преодолел эту силу, но путь до монастыря занял слишком много времени, и солнце уже клонилось к закату, когда он достиг обители. Перед самым его приходом, как оказалось, испустил, наконец, дух брат ключник, не выдержав борьбы с пожиравшим его жаром. И двух часов не прошло, как умерли оба молодых монаха, накануне прислуживавших ему. Ничто, казалось, не могло защитить обитателей монастыря от жуткого дыхания смерти, которая без разбора косила и правых, и виноватых. Даже старец Авраам, который за шестьдесят восемь лет жизни в монастыре ни разу ничем не болел, и тот слег в своей келье. И хотя горячка морового поветрия не коснулась пока что его своим дыханием, но посиневшие губы, хрип, сопровождавший каждый его вздох, взгляд когда-то ясных глаз, вдруг лишившийся всякого смысла и бесцельно направленный в потолок — все это говорило о том, что кончина старца не за горами. Слишком часто провожали монахи людей в лучший мир, чтобы не разглядеть этих верных признаков приближающейся смерти.

Отпевание усопших состоялось вечером, и Франциск с трудом дождался конца службы, чтобы уединиться, наконец, в своей келье и привести в порядок смятенные мысли. Образ девушки, встреченной им в городе, ни на минуту не оставлял его, и даже глядя в лица своих умерших братьев, он видел перед собой только ее лицо. Прошла ночь, и эту ночь он провел без сна, то ложась в свою жесткую монашескую постель, то вскакивая с нее и меряя шагами тесную келью между низкой дверью и маленьким окошком, расположенным под потолком. Еще вчера, лишь только кончилось отпевание усопших, он вдруг представил себе, что девушка эта, даже имени которой он так и не узнал, тоже может умереть. В любой час, в любую минуту, как и все остальные жители города. И сознание того, что его не будет рядом, что он не сможет облегчить ее последние часы и минуты, что она встретит смерть в тяжелом одиночестве, всю ночь жгло ему душу. Если бы он мог, то побежал бы к ней, не дожидаясь рассвета. Если б он мог… Но жизнь монаха расписана по минутам на долгие годы от пострижения и до самой смерти, и он не в силах был нарушить распорядка, на который еще год назад обрек себя добровольно и с радостью. Да даже если бы и мог сделать это, пойдя на открытый конфликт с окружавшим его общественным порядком, порядок этот быстро поставил бы его на место. Даже моровое поветрие, равно угрожавшее и последнему нищему бродяге, и кесарю, не отменяло прав и обязанностей, налагаемых этим порядком на каждого человека, и Франциск подсознательно ощущал это, даже не задумываясь над подобными вопросами. По природе своей он не был бунтарем, и то, что душа его вдруг возжаждала свободы, почти не сказалось на его поступках, совершаемых под влиянием разума.

Он не убежал из монастыря в город ночью, не ушел и с наступлением рассвета. Просто наутро после обычных молитв и трапезы, во время которой за длинным монастырским столом пустовало полтора десятка мест, он подошел к отцу Иоанну, принявшему на себя обязанности настоятеля, и вызвался снова идти в город. Отец Иоанн, конечно, не мог догадаться об истинных причинах подобного рвения молодого монаха, да и не до того ему было. С утра он чувствовал нарастающее недомогание, и страх перед этим верным предвестником скорой смерти вытеснил из его головы все остальные мысли и заботы. Получив его торопливое благословение, Франциск снова отправился в город по пустынной дороге. Но если вчера он шел не спеша, с ужасом думая о том, что предстоит ему увидеть, то сегодня та же сила, что накануне сделала столь трудным возвращение в монастырь, все ускоряла и ускоряла его шаги. Лишь только монастырь скрылся из глаз за склоном холма, как Франциск побежал, забыв об усталости, о бессонной ночи, о всех своих прежних тревогах и заботах, ни о чем и ни о ком не думая, кроме той, к которой рвалась его душа. Временами он переходил на шаг, чтобы отдышаться, но долго идти не мог и вскоре снова пускался бегом, путаясь в полах рясы. Только оказавшись перед ее домом он смог остановиться. Точнее, не смог не остановиться, потому что вновь, как и накануне, тело его будто окаменело, ноги приросли к мостовой, и ужас заполнил его душу. Дар предвидения в последний раз попытался удержать его от рокового шага.

На сей раз Франциск — или та сила, что завладела его сознанием — оказался сильнее. Одна лишь мысль, что та, к которой стремилась его душа, страдает и, быть может, умирает всего лишь в нескольких шагах от него, придала силы монаху и, отбросив оцепенение, он поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

Она ждала его. Она ждала его, стоя за дверью и вслушиваясь в редкие звуки, долетавшие с улицы умирающего городка. Франциск услышал, как отодвигается засов — он еще не успел даже и трех раз стукнуть — рванул дверь на себя и шагнул вперед, в душную темноту за этой дверью, туда, где светилось каким-то внутренним светом ее лицо. Со страхом, смешанным с восторгом, вглядывался он в ставшие вдруг бесконечно дорогими за эти сутки черты ее лица, и, когда она, не говоря ни слова, вдруг прильнула к нему, он крепко обнял ее за плечи, поняв, признавшись себе наконец, что именно за этим, только за этим и пришел он снова в этот город, в этот дом.

Что и как происходило дальше, Франциск помнил плохо. Лишь через несколько часов, очнувшись в очередной раз от забытья, ощутив рядом с собою ее молодое, прекрасное тело, почувствовав ее дыхание на своем плече, он вдруг осознал ужас содеянного. Но он не посмел пошевелиться, чтобы не нарушить ее покоя, а она, как бы почувствовав его тревогу, не раскрывая глаз еще крепче прижалась к нему. И постепенно ужас исчез, и в душе у Франциска остались лишь жалость, сострадание и раскаяние. Он так и лежал не шевелясь, и только произносил про себя раз за разом:

— Что же я натворил, Господи?! Господи, что же я натворил?!

Только когда через какое-то время она вдруг открыла глаза и посмотрела на него ясным, не затуманенным страданием или страстью взглядом, он понял, что произносит это вслух. И тут же замолчал, потому что она потянулась к нему и закрыла ему рот своими губами, и весь мир вокруг снова исчез. А когда через какое-то время он вновь пришел в себя, то услышал, как она шепчет ему на ухо страшные, кощунственные слова:

— Забудь своего бога, монах. Я теперь буду твоим богом.

Земля не задрожала, стены не рухнули, и преисподняя не поглотила их. Все осталось на своих местах, и только сердце бешено колотилось в груди у Франциска, и холодный пот выступил у него на лбу. Не от того, что он устрашился божьей кары, которая — он знал это — неминуемо должна была пасть на них обоих. От того, что он понял, насколько грешен в самых глубоких помыслах своих, ибо самая ужасная божья кара не страшила его рядом с возлюбленной. Она не говорила ему больше ни слова, но то, что она сказала, продолжало звучать в сознании Франциска. «Забудь своего бога, монах. Я теперь буду твоим богом» — слышал он раз за разом. И ему хотелось, чтобы так оно и было наяву. Впервые, наверное, с того времени, как он начал осознавать себя, Бог перестал быть для Франциска мерилом всего сущего. Лишь за одни сутки эта девушка — эта женщина — которую держал он в своих объятиях, заняла в его душе место Бога.

Он покинул ее дом на закате. Ни единого слова не сказали они больше друг другу. Им не нужны были слова, они и без слов, казалось, понимали друг друга. И он совсем позабыл о том ужасном предчувствии, которое дважды заставило его замереть в неподвижности перед дверью ее дома. Да если бы вдруг и вспомнил — грех, ими содеянный, подумалось бы Франциску, с лихвой оправдал бы самые мрачные предчувствия. Покидая город, он не обольщался по поводу своего будущего, он знал, что расплата за совершенный грех неминуема, но по-прежнему — как и в те минуты, когда держал любимую в объятиях — не страшился этой расплаты. Только одного не мог он простить себе — того, что так и не узнал ее имени.

Страшная кара настигла его наутро.

Он проснулся от сильного жара, изнутри наполнявшего его тело, и в первые мгновения просветления успел удивиться тому, что жар этот в кошмарных видениях его недавнего сна совсем не ассоциировался с огнем. Но вскоре отвлеченные мысли оставили его, потому что сознание целиком заполнилось болью страдающего тела, вытеснившей все остальное. И вместе с этой болью и жаром пришло ощущение невыносимой тяжести, которая, казалось, навалилась не только на него самого, но придавила собою весь мир вокруг, даже сам вдыхаемый им воздух сделав подобным расплавленному свинцу. И странно было видеть при этом, как келья, слабо освещенная через крошечное окошко, плыла и плыла перед глазами и все не могла остановиться. Собравшись с силами, Франциск попытался позвать кого-нибудь на помощь, но пересохшее горло выпустило лишь едва услышанный им самим хрип.

Тогда он решил, что это конец.

Он не удивился. После происшедшего накануне он ждал расплаты. Но даже если бы и знал заранее, какой скорый и страшный конец его ожидает, не отказался бы от содеянного. Монах Франциск умирал грешником и вероотступником, впереди его ждали вечные адские мучения, но он ни о чем не жалел. И только одна мысль не давала ему покоя — мысль, что он никогда больше не увидит свою любимую. И тоска, порожденная этой мыслью, оказалась столь сильной, что даже не понимая того, что же он делает, Франциск каким-то образом сумел приподняться и встать, держась за стену обеими руками. Кое-как он оделся и, сдерживая стоны, выбрался на монастырский двор. Свежий утренний ветер придал ему сил, на какое-то время остудив сжигавшее его изнутри пламя. Но ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы двинуться дальше. Только чудом можно было бы объяснить, что он не упал, пересекая двор, что кое-как сумел подняться по ступенькам вверх в каморку привратника и отворить дверь. Только чудом он отыскал ключи на поясе у привратника и сумел отцепить тяжелую связку, так и не поняв тогда — да даже и не задумываясь над этим вопросом — что брат-привратник уже мертв. Франциск отомкнул калитку в тяжелых монастырских воротах и вышел наружу.

К тому времени он уже ничего не понимал и ни о чем не думал. Ни о том, кто он, ни о том, куда и зачем он идет. Он просто шел — скорее даже, двигался — в сторону города. Падал, поднимался и, шатаясь, снова шел вперед. А иногда даже и не поднимался, просто полз на четвереньках, с опущенной головой, не глядя, куда же он ползет, но неизменно выбирая единственно правильное направление. Какая-то чуждая сила помимо его воли, уже сломленной тяжким недугом, взяла на себя управление его измученным телом, и с каждым часом этого страшного пути — а путь, несомненно, занял не один час — Франциск приближался к цели. Было уже далеко за полдень, когда он вошел в город, и тут, в тени домов, сознание частично вернулось к нему. Остаток своего пути он запомнил. Запомнил, как шел пустынными улицами, цепляясь за спасительные стены, как с отчаянием, будто бросаясь в пропасть, пересекал казавшиеся бесчисленными переулки, временами не достигая противоположной стены и падая где-то посредине, как, наконец, очутился перед ее домом и ползком взобрался на крыльцо. Сил на то, чтобы постучать, у него уже не оставалось, но она снова ждала его прямо за дверью, и последнее, что помнил Франциск в этом страшном сне, был звук отодвигаемого изнутри засова.

Когда он очнулся, было уже темно. Он лежал на кровати в той самой комнате на втором этаже, в которой позавчера впервые разглядел лицо своей любимой. Его бил озноб, и не было сил пошевелиться, чтобы натянуть одеяло повыше, не было сил даже на то, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Он только простонал — хрипло, чуть слышно — и даже сам не услышал своего стона. И тут же из темноты в свете стоявшей у изголовья свечи возникло ее лицо. Только лицо, ничего больше, как предсмертное видение возникло перед Франциском, и он вдруг понял, что снова согрешил, и за этот грех не будет ему прощения даже от себя самого. Не мог, не имел он права приносить болезнь в ее дом, приползать умирать сюда, к ней, которую так хотел бы защитить и спасти. В бреду, в горячке он позабыл об этом, но вот теперь, когда в голове неожиданно прояснилось — наверное, перед смертью, подумал Франциск, уже равнодушный к собственной участи — он осознал всю глубину своей вины перед любимой. «Уходи», — хотел сказать он ей, но из горла снова вырвался лишь стон, хриплый и чуть слышный.

Она поднесла ему ко рту кружку с водой, и он с жадностью выпил, расплескав половину. Это принесло облегчение, но он знал, что облегчение будет недолгим. Брат ключарь, как говорили, тоже пришел в сознание незадолго до смерти, и теперь Франциск был убежден, что вскоре и сам разделит судьбу усопшего. Несколько минут он пролежал неподвижно, собираясь с силами, потом спросил, сам удивляясь звуку своих слов:

— Я умираю?

Он почему-то не ждал ответа. А когда услышал его, то смысл сказанных слов не сразу достиг его сознания. Ему казалось почему-то, что все слова, обращенные к нему, заведомо лишены смысла. Слова утешения перед смертью были для него привычными, он и сам не раз произносил их во время своих предыдущих визитов в город.

— Нет, монах, — услышал он в ответ. — Нет, ты не умрешь. Ты останешься жив, если сделаешь все, что я велю тебе.

Сил на то, чтобы ответить, у него не оставалось. Да и нечего ему было ответить. Долго-долго лежал он не шевелясь, стараясь дышать как можно реже и спокойнее, потому что все более трудным становился для него каждый следующий вдох. И вдруг, неожиданно для себя самого, почувствовал, что душа его наполняется радостью. Неужели это правда? Неужели еще возможно для него спасение? И кто же, кто спасет его? Не сам ли дьявол в образе этой прекрасной женщины отбил у Бога его бессмертную душу? Пусть, пусть это будет дьявол. Отступать все равно уже поздно, все равно он уже отрекся от Бога накануне. И если дьявол является человеку в столь прекрасном обличье, то не есть ли служение ему величайшее из благ для смертного?

Так кощунственно текли его мысли. Мысли? Скорее, бред. Потому что состояние, в котором находился Франциск, нельзя было бы назвать бодрствованием, хотя он и не спал. Просто он отключился от реальности, перестал воспринимать окружающий мир, перестал даже ощущать течение времени, но ощущение собственного «я», деятельного и активного, не влекомого никакими сторонними силами, ощущение, обычно утрачиваемое во сне, не покинуло его. Сколько времени это продолжалось? Кто знает? Может, минуты, а может — часы. Только когда что-то резко переменилось в окружающем мире, Франциск снова пришел в себя.

Медленно, через силу открыл он глаза. В первое мгновение он увидел лишь свет, сперва показавшийся чрезмерно ярким, и он почему-то сразу понял, что это не свет солнца. Все пространство вокруг было наполнено голубоватым сиянием, в котором поначалу, как только глаза его привыкли к этому свету, он различал четкие очертания окружающих предметов. Но постепенно сияние это как бы обрело материальность и заслонило окружение бледно-голубой пеленой. И какое-то время ему казалось, что лишь он один и остался во всей Вселенной, заполненной этим голубым сиянием. И только опустив наконец взгляд он понял, что это не так. Его любимая, простоволосая, в белых одеждах, как бы плыла перед ним в воздухе, заполненном этим сиянием, ни на что не опираясь и не нуждаясь в опоре. В руке, протянутой в его сторону, она держала свечу. И как только взгляд Франциска обрел ясность, как только он до конца осознал, что же видит перед собой, в ушах у него зазвучал ее голос:

— Смотри на свечу, монах, — заговорила она. — Смотри на свечу и думай об этой свече. Ты должен, ты обязан зажечь ее силой своей мысли, силой своей страсти, силой своего желания жить, монах. Ты должен зажечь эту свечу, и тогда ты не умрешь. Смотри на свечу, монах, думай только об этой свече…

Трудно сегодня, описывая эту сцену, рассчитывать на то, что все это будет воспринято серьезно. Околонаучные спекуляции вокруг всякого рода парапсихических явлений научили ученых скептицизму. Здоровому скептицизму — так будет точнее. И нам совсем не хочется даже случайно оказаться в лагере тех, кто, преследуя цели, далекие от познания истины и раскрытия сил, движущих этим миром, беззастенчиво эксплуатируют естественную, наверное, тягу человека к таинственному. Мы упоминали уже, что недостаток информации кое-где вынуждает нас заменить точное описание произошедших когда-то с Франциском событий художественным домыслом. Цель, которую мы перед собой поставили, думается, оправдывает применение подобного средства. В конце концов, именно к нему извечно прибегали и будут прибегать те, кто называет себя писателями, и этот рассказ не претендует на строго научное изложение открытых нами фактов. И все же чувство какого-то смущения при описании событий той ночи — да и некоторых последующих событий — не покидает нас. Поэтому, думается, следует еще раз пояснить, что многие эпизоды в этом описании восстановлены нами с высокой степенью достоверности. К ним, в частности, относится и описываемый эпизод исцеления Франциска. Вполне достоверно, что для исцеления ему необходимо было силой мысли зажечь свечу. Вполне достоверно также, что он видел голубое сияние, заполнившее собою весь мир вокруг — по крайней мере, из ссылок на труды Франциска Гранвейгского следует, что он эпизоды своего исцеления описывал как происшедшие в действительности, хотя, безусловно, они могли быть лишь плодом его больного воображения, видениями измученного болезнью сознания. Что же касается внешнего вида его возлюбленной во время исцеления, то в этом вопросе полной ясности пока нет. Вообще говоря, уместно было бы представить ведьму — а таковой она и была в сознании Франциска в то время — не облаченной в сияющие белизной одежды, а совершенно нагой, что, как свидетельствуют поверья многих народов, свойственно ведьмам во время совершения ими колдовских обрядов. Но мы исходили из того, что образ, в котором предстала она перед Франциском той ночью, должен был оказать на монаха максимальное эмоциональное воздействие — иначе не удалось бы ей разбудить к жизни неведомые силы, о существовании которых и сам Франциск не догадывался. И если на многих такое по силе воздействие оказал бы именно образ прекрасной обнаженной женщины, то Франциск, каким он был в то время — а его психическое состояние той ночью, равно как и его воззрения, следующие из полученного им воспитания, нам сегодня известны достаточно точно — был склонен увидеть ее именно в белых одеждах. Именно такой образ мог мобилизовать все его душевные силы. И она, конечно же, знала все это гораздо лучше нас с вами. Надеемся, что к концу рассказа вы поймете, почему мы говорим об этом с такой уверенностью.

Итак, она стояла перед ним, простоволосая, в сверкающих белизною одеждах, озаренная бледно-голубым сиянием и повторяла раз за разом:

— Думай о свече, монах. Ты должен зажечь эту свечу.

Она повторяла и повторяла эти слова, пока постепенно не слились они для Франциска в сплошной поток звуков, уже лишенных какого-либо смысла, уже проходящих мимо его сознания. И вдруг он увидел, что крохотная красная искорка — яркая-яркая на голубом фоне — появилась на самом кончике фитиля, и от искорки этой потянулась вверх тонкая струйка дыма. В это мгновение ощутил он вдруг огромный прилив сил и понял, что, стоит ему только захотеть — и свеча вспыхнет ярким пламенем. Она тут же вспыхнула — потому что он действительно захотел этого. И в то же мгновение мир снова погрузился во тьму, и только голос его любимой звучал вдогонку за проваливающимся в небытие сознанием:

— Теперь ты не умрешь, монах. Теперь ты останешься жить.

Когда Франциск очнулся, снова стоял день. Под окном слышался звук проезжающей телеги — именно этот звук и разбудил монаха. Палач продолжал выполнять свою страшную работу. Франциск повернул голову и увидел свою возлюбленную — он заранее знал, что увидит ее у изголовья. Как знал откуда-то и то, что будет на ней надето это строгое черное платье, хотя никогда прежде и не видел его. Как знал — хотя и старался загнать это знание поглубже в подсознание — что встреча их не принесет ему счастья. Дар предвидения — страшный дар. Но предвидение не в состоянии изменить текущего мгновения.

Франциск слабо улыбнулся.

— Я не умер, — сказал он тихо.

— Ты теперь не умрешь, монах, — ответила она.

Он хотел по привычке произнести молитву, но язык не повернулся во рту, чтобы повторить столько раз прежде сказанные слова. Он знал — теперь он знал это наверняка — что не Богу обязан он своим спасением. И она, угадав, что творится в душе у Франциска, подтвердила:

— Тебя спас не Бог, монах.

— Меня спасла ты, — сказал он неуверенно, после небольшой паузы.

— Нет, монах. Это было не в моих силах. Тебя спасла твоя пси.

Он впервые услышал это слово. Но не удивился. Все в мире обозначается словами, и если то, что спасло его, не принадлежит к известным и привычным понятиям, то и слово для его обозначения должно быть незнакомым. Он не удивился. Он просто спросил:

— Пси? Что это такое?

— Это — дар Тлагмаха, — ответила она и замолчала. Потом встала, вышла из комнаты и вернулась через пару минут, держа в руках небольшой тазик. Она поставила его у изголовья, обмакнула туда какую-то тряпицу и, отжав ее, стала вытирать монаху сначала лицо, потом, откинув одеяло, плечи, грудь, руки. Вода с уксусом приятно холодила тело, и на какое-то время он забылся, впитывая в себя это ощущение. Только когда она закончила свою работу и снова накрыла его одеялом, он вспомнил, о чем они говорили.

— Тлагмах, — произнес он, пробуя на слух незнакомое имя. — Кто это — Тлагмах?

— Это слишком долго объяснять, монах. Как-нибудь я расскажу тебе о нем. Спи, — и она вышла из комнаты, прикрыв за собою дверь.

Так или почти так происходили события, оказавшие впоследствии столь огромное влияние на судьбы всей Европы, да и всего остального мира. Миллионы людей живут, совершают разные поступки, любят или ненавидят, работают, рожают детей, убивают и спасают от гибели — и не оказывают при этом на ход истории сколько-нибудь заметного влияния, создавая лишь общий фон, на котором происходят исторические процессы. Лишь потому, что всегда и всюду ведут себя так, как предписывает им конкретное окружение, лишь потому, что их реакции остаются предопределенными заранее. Миллиарды людей прожили свои жизни и умерли, и нам никогда уже не суждено узнать хоть что-нибудь об их жизни и поступках. И кажется просто чудом, когда поступки каких-то отдельных людей вдруг проступают сквозь время так отчетливо, будто мы видим их наяву. Как тут не задуматься о будущем, из которого, быть может, столь же отчетливо увидят и нас, как бы мы ни пытались скрыть свои деяния?..

Неистовый аббат Франциск Гранвейгский давно уже спит в могиле. Мы не знаем места его погребения, не знаем точной даты смерти, даже имя его людьми было практически забыто. И тем не менее деяния его оказались столь значительными, что даже сегодня, спустя столетия, многое в нашей жизни определяется их отдаленными последствиями. Именно это обстоятельство позволяет думать, что мы еще очень многое узнаем о судьбе неистового аббата, и те эпизоды из его бурной жизни, которые сегодня мы вынуждены домысливать, завтра, быть может, станут известны с документальной точностью. Франциск Гранвейгский оказался одним из немногих, кому довелось услышать о даре Тлагмаха, и своими чудовищными злодеяниями, самой своей ужасной судьбой — ибо судьба злодея, если злодей этот не психический дегенерат, если творит он злодеяния не ради них самих, а преследуя некую отвлеченную цель, эта судьба всегда ужасна — своей судьбой этот аббат сообщил нам через столетия о той опасности, которую таит в себе этот дар.

Прошел жаркий июль, миновал август, и моровое поветрие, охватившее Аргвиль и его окрестности, постепенно сошло на нет. Теперь мы понимаем механизм этого явления. Какая-то часть жителей обладала иммунитетом к неведомой инфекции и, многократно имея возможность заразиться, все же оставалась здоровой. Уцелевшие жители мало-помалу уверились в том, что они спасены, и вот уже последние умершие были погребены во рву за городской чертой, сняли заставы на дорогах вокруг городка, и первые крестьянские телеги, как и встарь, потянулись на городской рынок. Жизнь возвращалась в Аргвиль. Снова застучали молотки в кузницах, заработали две пекарни, красильщики, почему-то пострадавшие меньше других, отметили свой ежегодный праздник, пронеся по городским улицам статую покровительствующего им святого. Но в целом едва ли третья часть тех, кто прежде населял Аргвиль, встретила приход августа. Многие дома лишились всех своих обитателей, а на иных улицах не осталось почти ни одного жителя.

Так было и на улице, где жил теперь монах Франциск. Как и городок, он тоже возвращался теперь к жизни, но, хотя силы его прибывали теперь с каждым днем, лишь в начале августа смог он вставать с постели и делать первые неуверенные шаги по комнате. Всем, кто преодолел тяжелую болезнь, знакомо чувство освобождения от прошлого, с которым жил теперь Франциск. Происходившее с ним до болезни казалось ему теперь чем-то нереальным, каким-то чужим, случившимся с другим совсем человеком, чем-то, что хотелось навсегда позабыть. Только день нынешний и имел теперь значение. Только сегодня и завтра и была его настоящая жизнь. И вступая в эту новую, настоящую жизнь, Франциск изо всех сил старался позабыть все свои тяжелые и мрачные предчувствия. Иногда это вполне удавалось, и тогда ему казалось, что новая жизнь, открывшаяся перед ним, непременно будет прекрасной.

Его возлюбленная — звали ее Марией, и неспроста, наверное, выбрала она себе это имя, столь многое означающее для христианина — все это время преданно ухаживала за монахом. Но все его вопросы о том, что же это такое — таинственное пси, спасший его дар Тлагмаха — пока оставались без ответа.

— Подожди, монах, еще не время, — говорила она ему, и он прекращал расспросы и замолкал. Само ее присутствие рядом успокаивало его, и если она говорила, что время еще не пришло, вопросы сами собой исчезали из его сознания. Но стоило ей уйти хотя бы ненадолго, как тяжелые предчувствия грядущих несчастий вновь накатывались на Франциска, и бывали минуты, когда он снова обращался мыслями к Господу, чьей милости был, конечно, уже недостоин.

И вот, наконец, настал день, когда он узнал часть истины. Это произошло восьмого августа. На закате он с помощью Марии впервые сумел спуститься по лестнице вниз и постоять перед раскрытой на улицу дверью. Был тихий летний вечер. Чирикали, возясь в пыли, воробьи. Тощий облезлый пес возился, что-то выискивая, на пепелище сгоревшего дома напротив — немало домов в городе сгорело во время поветрия. Откуда-то издалека доносились голоса спорящих женщин. С непривычки кружилась голова и дрожали колени, но Франциск никак не хотел уходить назад.

И в это время в конце улицы показались из-за поворота какие-то фигуры.

Городок, многие жители которого слегли в могилу — желанная добыча для грабителей. И Аргвиль, конечно, не был в этом исключением. Правда, с концом поветрия, в первых числах августа, в городок прибыл королевский судья с несколькими десятками гвардейцев, у городских ворот снова появились караулы, а некоторые улицы по ночам, как прежде, перегораживались цепями. Но всего этого было явно недостаточно для того, чтобы защитить жителей от всевозможных бродяг, которые стекались в Аргвиль как стервятники на падаль. Мария, бывавшая днем на ожившей рыночной площади, приносила в дом ужасающие рассказы о грабежах и поджогах, половина из которых наверняка была чистым вымыслом. Но в более спокойные времена и десятой части этих рассказов хватило бы, чтобы повергнуть обывателей в ужас. Гвардейцы ради устрашения повесили нескольких бродяг, якобы схваченных на месте преступления — а скорее всего, просто первых несчастных, подвернувшихся им под руку, как часто бывает при подобных обстоятельствах — но грабежи от этого, конечно, не прекратились. Более того, поговаривали, что и сами гвардейцы приложили руку к этому весьма доходному делу, обчистив не один из опустевших домов. Поэтому каждый вечер Мария тщательно задвигала засовы на входных дверях и оконных ставнях, а по ночам, проснувшись, они порой подолгу с тревогой вслушивались в подозрительные шорохи снаружи, понимая, что нелегко придется им вдвоем, если какая-нибудь ватага грабителей вздумает поживиться в их доме. Поэтому сейчас, едва лишь завидев приближающихся людей, Франциск отступил от двери, чтобы можно было быстро закрыть ее перед непрошенными гостями. Но Мария не двинулась с места.

— Приглядись хорошенько к этим людям, монах, — сказала она шепотом. — Ты не замечаешь в них ничего необычного?

Бродяги устало шли по улице, глазея по сторонам. И ничего необычного в них не было. Обыкновенные бродяги, грязные и оборванные, заросшие диким волосом, с усталыми и голодными взглядами, каких немало шаталось по дорогам Европы того времени. Франциск всматривался в их лица и никак не мог понять, что же такое должен он увидеть в этих людях. И вдруг будто что-то ударило его, когда он встретился взглядом с высоким худым стариком, шедшим впереди остальных. Это было настолько неожиданно, что Франциск отшатнулся и, наверное, упал бы, если бы Мария не стояла рядом. На какое-то время в глазах у него помутилось, а когда он снова пришел в себя, бродяги уже миновали их дом, и голоса их постепенно затихали где-то за поворотом улицы.

— Ты видел? — спросила Мария, когда они поднялись наверх.

— Да, — он сразу понял, о чем она спрашивает. — Что это было? Кто это был?

— Неважно, кто это был, монах. Важно, что этот человек, как и ты, владеет даром Тлагмаха. И ты должен отобрать у него этот дар.

— Как? Зачем?

— Я расскажу тебе, зачем. Но позже. Ты пока мало что в состоянии понять, монах. Но ты должен завладеть той частью дара Тлагмаха, которую носит в себе этот старик. А для этого ты должен убить его.

— Убыть?! Господи, о чем ты говоришь, Мария?!

— Забудь своего бога, монах, — сказала она, взяв его за плечи. — Забудь. Я теперь твой бог.

Возможно, столь подробно описывая конкретные эпизоды из жизни Франциска Гранвейгского, мы берем на себя слишком многое. Возможно, сухое изложение фактов, которые стали нам известны, произвело бы даже большее впечатление. А то, что мы беремся домысливать его несохранившееся жизнеописание, известное нам лишь по ссылкам, главным образом косвенным, многим может показаться неоправданным. Не станем спорить — мы и сами испытывали до определенного момента сомнения в верности избранного пути. Но изложение того, что мы узнали, сухим научным языком, не проходит сразу по нескольким причинам. И потому, что полученная пока что информация слишком противоречива и неполна. И потому, что то, о чем он счел возможным поведать современникам, вызывает какое-то инстинктивное неприятие, совершенно не укладываясь в рамки уже наших современных научных представлений. И потому, что наши скромные попытки поделиться полученными предварительными результатами с коллегами на страницах научной периодики встретили неожиданно мощное противодействие, глубинная причина которого стала нам ясна лишь значительно позднее. И потому, наконец, что мы вынуждены были, реконструируя те давние события, прибегнуть к психологическому моделированию, воспользовавшись помощью, любезно предоставленной нам группой психологов из Центра криминалистики в Остине. Сотрудничество наше было весьма плодотворным, но оказалось, что мы в некотором смысле разговариваем с ними на разных языках из-за существенно разной специфики решаемых нами задач. В будущем, несомненно, психологическое моделирование, используемое сегодня преимущественно в криминалистике и эргономике, будет широко применяться и в области компьютерной исторической голографии, поэтому трудности, с которыми мы столкнулись, налаживая сотрудничество, несомненно удастся преодолеть. Но в настоящее время оказалось, что наиболее естественным образом объединить полученные нами в ходе исследований данные можно при помощи, назовем это так, их «беллетризации». Тот Франциск Гранвейгский, которого мы описываем — это всего лишь модель реального, живого Франциска, созданная на основе полученных нами косвенных исторических свидетельств. Но эта модель, несмотря на свою неизбежную ограниченность и упрощенность, рассказала нам очень о многом. И, хотя сомнения в правильности выбранного нами способа изложения не покидают нас, начав свой рассказ в этом ключе, мы волей-неволей вынуждены так же его и продолжить, не отступая от раз избранного способа изложения.

Тем более, что некоторые моменты из жизни реального Франциска, а вовсе не его психологической модели, известны нам сегодня с поистине поражающей даже наше воображение точностью благодаря их огромному влиянию на последующие события. Так, в частности, нам очень хорошо известно, что же такое узнал Франциск от своей возлюбленной в эту ночь.

Это была ночь откровений. Он, конечно, далеко не все оказался в состоянии понять с первого раза, да и сама Мария старалась по возможности не выходить за рамки привычных и понятных ему ассоциаций. Но он узнал главное для себя. Узнал о том, что же такое эта таинственная пси, этот дар Тлагмаха, которому обязан он был своим спасением. И узнал, понял, наконец — так ему показалось — с кем же свела его судьба, кто такая на самом деле его возлюбленная, целиком завладевшая его душой, отобравшая эту душу у самого Бога.

— Посмотри на небо, монах, — говорила она ему, раскрыв ставни. — Посмотри на звезды, на эти огоньки, сияющие в вышине. Знай, монах, это вовсе не зажигаемые ангелами лампады на хрустальном небосводе, как учит ваша глупая религия. Нет, каждая из этих звезд столь же велика, как ваше солнце, и точно так же они освещают и согревают множество миров, подобных вашему. Мир огромен, монах, и звезды просто очень и очень далеки. Так далеки, что твое сознание просто неспособно вообразить действительное до них расстояние. Вы ведь приучены измерять расстояние временем, которое тратит путник на его преодоление. Но обычному путнику не хватит даже вечности на то, чтобы достичь ближайшей из звезд. И сам ты, монах, пока слишком мал, слаб и ничтожен, чтобы понять величие мира, в котором живешь. Но ты можешь еще стать воистину великим и сильным, если будешь поступать так, как велю тебе я.

Она говорила и говорила, и Франциск как зачарованный внимал ее словам, не сомневаясь ни на мгновение в их истинности, впитывал их в себя, даже не понимая — верил. И смотрел в открытое окно на темное августовское небо, и казалось ему, что эта бездна над головой, всегда бывшая бездонной и непостижимой, теперь, когда узнал он, насколько же она на самом деле бездонна, стала вдруг близкой и понятной.

А потом она рассказала ему про Тлагмаха. Про того, кто, странствуя по Вселенной от звезды к звезде, наделяет разумных субстанцией пси. Цели его непостижимы, говорила она, и могущество его беспредельно, но те, кто обладает достаточным количеством этой субстанции, могут отчасти понять и принять истину о Тлагмахе. Франциску совсем нетрудно оказалось впитать в себя информацию, полученную в этой части ночного рассказа. Это нам, сегодняшним людям, трудно поверить в Тлагмаха, трудно примириться с его существованием, потому что никак это высшее существо не вписывается во вроде бы стройную картину мироздания, которую мы сумели построить. Но для монаха из четырнадцатого столетия совсем несложно было примириться с наличием этого верховного существа. Еще недавно Франциск свято верил в Бога, и потому совсем не трудно оказалось для Марии — будем пока называть ее так — поставить Тлагмаха на опустевшее место. Франциск был изначально внутренне подготовлен к восприятию того, о чем она говорила, рассказ о Тлагмахе естественным образом вписался в систему его представлений, и возникающие у нас сегодня недоуменные вопросы об этом существе на том уровне восприятия мира, которого достиг Франциск, были ему просто недоступны.

Конечно, «знание», которое получил Франциск от Марии, можно интерпретировать по-разному. Можно все принимать на веру, и кое-кто, несомненно, так и поступит. Но мы склонны думать, что уместнее всего считать эту информацию малодостоверной. Франциск просто-напросто получил понятное для него объяснение, и скорее всего объяснение это далеко от истины. Мы считаем, что объяснения, полученные Франциском и частично изложенные в его ужасающем труде, вообще сегодня значения не имеют. Тлагмах наделяет разумных субстанцией пси. Зачем? Почему? Как? — Какая разница? Нам важно другое, нам важно, что эта субстанция дает возможность обладателям ее совершать действия, издревле относимые людьми к области чудес. Те чудеса, в которые верили люди, когда чудеса эти не были следствием мистификации, самообмана или же неверного понимания самых обыкновенных природных явлений, обязаны своим появлением именно субстанции пси, которую подарил людям Тлагмах. Телепатия и левитация, ясновидение и телекинез, все то, что мы по странному — а скорее всего, даже весьма закономерному — созвучию относим сегодня к пси-феноменам, обязано своим появлением именно субстанции пси. Люди, по стечению обстоятельств наделенные этой субстанцией в достаточном количестве, начинают проявлять необычайные способности, иногда сознательно, но по большей части бессознательно становясь чудотворцами. В легендах о чудотворцах, которых немало накопилось за многие века человеческой истории, есть, как теперь представляется, рациональное зерно. Чудеса случались и чудеса случаются. Но очень и очень редко. И дело здесь в том, как объяснила Мария Франциску, что субстанция пси распределена между всеми живущими, хотя распределена и крайне неравномерно. Она никуда не исчезает, но ее не становится и больше. Она просто перетекает от человека к человеку. От родителей — к детям. От умершего — к тем, кто его окружает. И хотя случается, что один человек каким-то образом получает больше этой субстанции, значительно больше, чем все остальные, но еще никто не смог получить ее столько, чтобы стать по-настоящему сильным. Если бы кому-то удалось собрать в себе всю пси, подаренную Тлагмахом роду людскому, то человек этот сравнялся бы могуществом своим с самим Богом, он стал бы могучим и всесильным обитателем Вселенной. И открылись бы перед ним великие тайны бытия, постичь которые не способен ни один из смертных, и осознал бы он великий смысл жизни всех разумных, и вечность, которая открылась бы перед ним, оказалась бы наполнена этим смыслом. Он знал бы и мог бы совершать то, чего никогда не узнать и никогда не совершить простому смертному.

Мы можем сегодня сказать, что именно эта ночь предопределила страшное будущее Франциска. Ему показалось тогда, что он многое понял, что перед ним открылись великие тайны, что он постиг истину и узнал путь, которым идти в жизни. Такова была сила и убедительность слов Марии, что дар предвидения, которым благодаря своей пси уже обладал в некоторой степени Франциск, не в состоянии был предупредить его об опасности. В ту ночь воля его полностью и добровольно подчинилась воле его странной — скажем пока так — возлюбленной, и на долгое время он оказался марионеткой в ее руках. Разум его оказался настолько подавленным, что даже память о событиях последующих нескольких месяцев почти не сохранилась у него, и мы в состоянии судить о происходившем тогда лишь по косвенным данным. Но кое-что из происходившего мы знаем достаточно хорошо. В частности, мы с полной достоверностью установили, что в окрестностях Аргвиля той осенью было совершено немало кровавых убийств, но прямых доказательств виновности Франциска и его возлюбленной в этих преступлениях у нас нет.

Зато косвенных указаний на это вполне достаточно.

Мы знаем, в частности, что впоследствии Франциск Гранвейгский обладал многими поразительными способностями, которые не были присущи ему в юности. Известны случаи, когда он безошибочно предсказывал засухи, ураганы, наводнения, исходы войн и смерть владык. Он обладал и способностью исцелять простым наложением рук, но пользовался этим даром крайне редко. Он, как считали его современники, понимал мысли других людей как свои собственные, а когда случалось ему говорить перед большой толпой, собравшейся на очередную казнь колдунов и ведьм, то негромкий голос его отчетливо слышали все присутствующие, хотя обычному человеку пришлось бы для достижения того же эффекта кричать — так много собирал он народа на эти казни. Он мог месяцами обходиться без сна и, как утверждали, не есть ничего по несколько недель подряд. Все это позволяет с уверенностью говорить, что за то время, которое не сохранилось в памяти у Франциска, он получил изрядное количество субстанции пси, которая одна и может объяснить появление у бывшего монаха столь необычных способностей. Нам известен лишь один способ, которым он мог воспользоваться для получения пси — убийство. Так что, по всей видимости, убийства в окрестностях Аргвиля в тот период лежат преимущественно на его совести.

Но сам он либо ничего не помнил, либо заставил себя позабыть обо всем. Лишь одно воспоминание осталось у него от того времени, и лишь оно одно мучило его до самой смерти. Но связано оно было не с каким-то одним определенным событием. Скорее, это воспоминание было синтезом многих отдельных событий, и здесь уместнее было бы говорить о некоем знании, приобретенном Франциском в тот период. Умело сконструированном знании об изначальной греховности человеческой природы, о подлости и грязи, о трусости и эгоизме, животной похотливости и глупости, которые будто бы присущи любому человеческому существу от природы. За эти скрытые от нас месяцы он сумел каким-то образом усвоить все это, он успел проникнуться презрением и ненавистью ко всему роду человеческому, так что доброта и терпимость, жалость и сострадание, казалось, навсегда покинули его душу. За это сравнительно короткое время его сумели превратить в страшное чудовище, которому чуждо и ненавистно почти все человеческое. И самое страшное состояло в том, что это чудовище обладало способностями, далеко превосходившими способности отдельного человека. И неизвестно, что случилось бы с Франциском и с человечеством, презираемым им, если бы не одно событие, круто изменившее его отношение к происходящему.

Это случилось зимой, в один из тех редких холодных дней, когда Аргвиль ненадолго покрывался снегом, и жители его старались пореже покидать свои жилища, чтобы не схватить ненароком губительную простуду. Как удалось установить, Франциск и Мария по-прежнему жили в том же самом доме, причем монах скрыл от окружающих — благо в городке было теперь много новых людей, и это оказалось нетрудно — свое прошлое и свое происхождение. Никто из прежних жителей, наверное, не признал бы в нем одного из монахов из теперь разграбленного и частично сгоревшего монастыря, потому что и внешне Франциск сильно изменился. Он взял себе вымышленное имя, и вскоре после его выздоровления, в конце августа, они с Марией обвенчались. Есть указания на то, что на первом этаже Франциск оборудовал столярную мастерскую и выполнял кое-какие работы по заказам горожан. Заказов, правда, было немного, и жили молодые в основном на наследство, доставшееся Марии от матери. Хотя, разумеется, покойная не могла быть матерью Марии. Однако, не зная ничего о том, когда Мария появилась в ее доме и как сумела вступить во владение наследством, мы не станем заниматься спекуляциями по этому вопросу. На наш взгляд, ее способность контролировать поступки других людей в достаточной степени все объясняет.

Так вот, однажды, спустившись к нему в мастерскую, та, что называла себя Марией, сказала Франциску:

— Случилась беда, монах. Случилась страшная беда.

Она могла бы и не говорить ничего — Франциск и так уже несколько дней чувствовал, что с его любимой происходит что-то страшное, потому что обладал он уже способностью без слов общаться с ней на расстоянии и понимать некоторые из ее мыслей. Но что же именно происходило с ней, он пока осознать не мог. Он отложил в сторону молоток и стамеску, выпрямился, подошел к Марии и обнял ее за плечи. Но она неожиданно отбросила его руки в стороны, отстранилась и отступила назад, к двери. И таким холодом вдруг повеяло от нее, что Франциск, пораженный, застыл без движения. Наверное, это и был момент его побуждения, момент обретения Франциском собственной воли, не подчиненной Марии.

— Не надо, монах, — холодно и как-то злобно сказал она. — Не надо.

— Но почему?

— Почему? Да потому, что случилась страшная вещь. Случилось то, чего не должно было случиться. Я слишком вжилась в это тело, монах, и потеряла бдительность. И теперь… Теперь у нас будет ребенок.

— Ребенок? — спросил он. И не сказал больше ни слова. Он и сам, наверное, не понял, что же за чувства родились в его душе. Но Мария — она поняла. Она-то поняла все сразу.

— Замолчи, глупец! — закричала она, хотя он и так молчал. — Замолчи!

Он отшатнулся, как от удара, потому что лицо ее вдруг сделалось страшным. Не таким, каким могло быть в гневе лицо его любимой. Не человеческим лицом. Нет — лицом чудовища, лицом чего-то такого, для чего в человеческом языке даже названия не существует.

— Глупец! — снова закричала она. — Неужели ты так же глуп и ничтожен, как и все остальные люди? Неужели и ты, уподобившись животному, только и способен, что продолжить свой род?

— Но что в этом плохого? — он с трудом собрал силы, чтобы выдохнуть этот вопрос.

— Что? Да то, что часть нашего пси — и твоего, и моего — перейдет теперь к этому ребенку. И если ребенок останется жить, то нам с тобой — ты слышишь, глупец?! — нам с тобой никогда уже не стать всемогущими! В который уже раз пытаюсь я сотворить бога из человека, и всякий раз настает момент, когда он сам отказывается от божественной силы! Неужели же и ты, монах, ты, который в прежней своей жизни отказался от всего во имя своего Бога, теперь откажешься от божественности во имя продолжения рода?

Он молчал, не в силах произнести ни слова, и она снова заговорила — злым, резким, ненавидящим голосом:

— Так вот слушай, монах. Слушай и пытайся понять. Не для того я по крупицам собирала пси своего народа, не для того прожила вечность и преодолела бесконечные расстояния, чтобы делиться с кем-то своим могуществом и своим бессмертием. Тебе, монах, легко отказаться и от бессмертия, и от великой силы — ты никогда не имел ни того, ни другого. Но я от них отказываться не собираюсь. Знай: этот ребенок умрет, если на счастье свое он не родится уже мертвым. Знай это, монах.

«Этот ребенок умрет» — гулко звучало в голове у Франциска, наполняя ее погребальным звоном колоколов, и вскоре ничего, кроме этого звона, не осталось у него в сознании, и он как подкошенный рухнул на пол. Лишь через много часов, когда совсем стемнело, пришел он в себя. Он так и лежал на полу в мастерской. Члены его затекли, тело замерзло, и не сразу удалось ему подняться на ноги. Хромая, подошел он к лестнице, с трудом поднялся наверх и отворил дверь в комнату. И спросил в темноту, зная, что она здесь, что она не спит и слышит его:

— Зачем?

И сразу же вспыхнули свечи в изголовье кровати, осветив ее лицо, столь любимое когда-то Франциском. Но теперь прекрасное это лицо показалось ему ужасным и отвратительным, и он вздрогнул, застыв на месте.

— Зачем? — она говорила тихим, холодным, совершенно чужим голосом. — Затем, монах, что я не хочу умирать. Я хочу жить вечно, и мне нужен кто-то равный мне или даже более могущественный, кто помог бы этого добиться. Дар Тлагмаха каждому из разумных народов Вселенной велик, но этого дара хватает лишь на кого-то одного. Только на одного, монах, не больше. Только на одного. А мне пришлось покинуть свой мир, бежать оттуда, не овладев даже половиной пси, которую подарил Тлагмах моему народу. Тот, кто завладел оставшейся частью пси, был сильнее меня, и иного выхода не оставалось. Или погибнуть, или… Но и он не всемогущ, пока не завладеет всей пси моего народа, и потому — я знаю наверняка — он идет по моему следу. Ты, монах, став всемогущим, мог бы спасти меня. Ну неужели после всего, что я для тебя сделала, ты откажешься меня спасти, ты оставишь меня без защиты? И ради чего — ради этого ребенка, который возьмет на себя и часть твоего могущества? Который, быть может, захочет потом завладеть всем. Неужели ты настолько глуп, монах, чтобы согласиться на такую жертву?

— Кто ты? — спросил Франциск слабым шепотом, опершись о дверной косяк, чтобы не упасть.

— Я — твой Бог, монах, — ответила она уже столько раз слышанной Франциском фразой, но что-то сломалось в душе у Франциска, и он не мог больше молиться этому богу.

— Нет, — прошептал он. — Ты не бог. Ты — дьявол.

Он повернулся и бросился прочь из этого дома. В ночь, в холод, в темноту.

Мы ничего не знаем пока о его жизни на протяжении следующих шести с небольшим месяцев. Мы знаем лишь, что в конце концов он вернулся в Аргвиль нищим странствующим монахом в оборванной рясе, голодным и исхудавшим, изменившимся так, что трудно было бы поверить, что лицо этого монаха принадлежит человеку, не достигшему своего тридцатилетия. За эти полгода он стал похож на умудренного жизнью и много страдавшего старца, и до самой смерти своей сохранил Франциск этот облик. Одна из наших групп, занимающаяся анализом изображений, сумела выделить лик Франциска на десятках фресок, икон и миниатюр среди ликов различных святых. Вглядываясь в эти изображения, можно понять, почему всякий, с кем приходилось ему впоследствии встречаться, запоминал эту встречу на всю оставшуюся жизнь — столь пронзительным был взгляд неистового аббата. Он оставил свой след в душах очень многих людей — только потому память о нем не умерла даже после столетий мнимого забвения.

Франциск вернулся в Аргвиль в тот день и час, когда в доме, оставленном им более полугода назад, появился на свет его сын. В этом нет ничего удивительного, если принять на веру гипотезу о магических свойствах субстанции пси, которой он обладал в изрядном количестве. Узкими улочками уже оправившегося от прошлогоднего морового поветрия городка он подошел к так хорошо знакомому ему дому, поднялся по каменным ступеням и отворил незапертую дверь. Внизу, у лестницы, стояла повивальная бабка, только что принявшая младенца, и молодой священник, зашедший проведать свою прихожанку. При виде Франциска они застыли на месте, оборвав разговор на полуслове, а он, как бы не заметив их, молча поднялся по лестнице, вошел в комнату и затворил за собой дверь. Появление его было столь неожиданным и так поразило священника и повивальную бабку, что какое-то время они молча стояли, глядя ему вслед и не понимая, что же происходит. Очнулись они лишь тогда, когда сверху, из той комнаты, где остались роженица с ребенком, раздался нечеловеческий вопль:

— Чудовище! Ведьма! Змея!

Не говоря ни слова, бросились они вверх по лестнице и ввалились в комнату. Но не посмели сделать и шага дальше порога, потому что глазам их открылась сцена, ужаснее которой не могло вообразить себе сознание человека той эпохи. Комната была вся заполнена бледно-голубым сиянием, исходящим, казалось, из самого воздуха, и все в этом сиянии представлялось нереальным, расплывчатым, лишенным четких очертаний. Все — кроме детской колыбели, кроме монаха, распростертого перед ней на полу и гигантского двухвостого змея с руку толщиной с горящими глазами и полуоткрытой пастью полной острых зубов, который раскачиваясь поднимался все выше, выползая из-под одеяла на постели роженицы.

Смертельный ужас охватил вошедших, и они свалились бы без чувств, если бы некая сила, исходящая от взгляда чудовищного змея, не толкнула их прочь, прочь из этой комнаты, прочь из этого дома. С криками выскочили они на улицу и побежали, не разбирая дороги, и не сразу сумели горожане остановить их безумный бег, задержать и успокоить несчастных. Когда же несколько самых смелых, похватав все, что попалось под руку — кто топор, кто мясницкий тесак, а кто палку потяжелее — с опаской вошли в дом и поднялись по лестнице, змея в комнате уже не было. Был лишь монах, лежавший на полу рядом с пустой кроватью и не подававший признаков жизни. И мертвый, задушенный младенец в колыбели.

Такова в общих чертах ужасная история, происшедшая в маленьком городке Аргвиле в начале четырнадцатого столетия. Никто и никогда не видел там больше этого двухвостого змея, но все почему-то безоговорочно поверили рассказанному повивальной бабкой и священником — видимо, картина, свидетелями которой они стали, настолько поразила их воображение, что не поверить им было попросту невозможно. Но появление этого змея в человеческой истории прослеживается неоднократно. Нам удалось найти кое-какие ссылки на него в древних, доисламского периода, сказаниях народов, населявших аравийский полуостров, в легендах ряда африканских и южноамериканских племен, в китайских и древнеиндийских манускриптах. Правда, все эти данные носят пока предварительный характер, поскольку огромное большинство манускриптов по истории этих регионов пока остается недоступным для компьютерной обработки. Но несомненно, что в будущем мы получим достоверные свидетельства о неоднократном вмешательстве в человеческую историю этого существа, о неоднократном искушении, которому подвергались сыны человеческие со стороны двухвостого змея. И не исключено, что даже сама легенда о совращении змеем Адама и Евы — хотя библейский змей и не был двухвостым — есть не что иное, как отголосок подобного события.

Искушение… Несомненно, это было искушение. Не первое и не последнее в человеческой истории. И то, что не привело еще это искушение к гибели всего человечества, не может, не должно нас успокаивать. Потому что сегодня как никогда велика опасность того, что искуситель добьется-таки своей цели, потому что сегодня у одного человека как никогда много шансов завладеть субстанцией пси всего погибшего человечества. И не так уж важно сегодня, верим ли мы сами в чудесный дар Тлагмаха или же считаем, что все, рассказанное выше, не более, чем досужие вымыслы. Важно, что кто-то может поверить, и этот кто-то способен уничтожить не только нас — он способен уничтожить само будущее человечества. Потому и не смогли мы молчать, узнав об этой чудовищной истории, потому и постарались довести ее до всех, не ограничиваясь рамками сухого академического изложения. Сегодня, пока еще не поздно, надо встать на пути у чудовища, которое с древнейших времен искушало род человеческий. Сегодня есть у нас для этого и силы, и средства, недоступные средневековому монаху Франциску.

Он не умер тогда. Она наверняка хотела бы убить его, но пси, которым завладел монах при ее участии, в тот раз спасло его от гибели. Он пришел в себя, он вернулся к жизни, и уже через несколько лет стал Франциском Гранвейгским, само имя которого долгие годы внушало ужас всей католической Европе. Потому что смыслом жизни неистового аббата стала борьба с дьявольскими искушениями, и в этой борьбе он ни перед чем ни останавливался. На протяжении тысячелетий люди инстинктивно боялись всех, кто обладал субстанцией пси и был способен творить чудеса. Но лишь в Европе времен Франциска Гранвейгского борьба с обладателями пси вылилась в планомерное их уничтожение, в геноцид, направленный против всех, кто хоть ненамного поднимался над средним уровнем. От Средиземного моря до Северного, от Карпат до Пиренеев прокатились процессы над ведьмами и колдунами, направляемые жестокой, не знающей пощады рукой неистового аббата. Он колесил по всей подвластной папе Европе, и там, куда он приезжал, начинали пылать костры, в которых находили свой ужасный конец несчастные обладатели дара Тлагмаха. Он умел выискивать их в любой толпе, под любой маской. Укрыться от него было невозможно. По всей Европе полыхали костры, по всей Европе толпы народа стекались посмотреть на казни злодеев — и воспринимали на себя малые дозы освобождаемой умирающими субстанции пси. Будь это во власти аббата Франциска, костры эти запылали бы по всему миру. Он уничтожил бы всех, способных поддаться искушению. Если б это только было в его власти… Увы, он был всего лишь человеком, слабым и смертным человеком, хотя пси, обретенная им, и дала ему дополнительные жизненные силы. Но пришел день, когда сил этих не хватило даже на то, чтобы предвидеть беду и попытаться предотвратить ее. В мае или в начале июня 1348-го года Гранвейгский монастырь охватило пламя страшного пожара, в котором сгинул без следа неистовый аббат Франциск. Гибель его никого не повергла в скорбь, хотя никто и не посмел открыто выразить свою радость. Да и нечему было особенно радоваться — костры, зажженные им, продолжали пылать по всей Европе. Но жгли на них теперь кого попало. И продолжали посылать проклятия дьяволу — но забывали о его воплощении, искушавшем когда-то Франциска. А история не спеша шла своим чередом.

И только чья-то беспощадная воля методично уничтожала в памяти человеческой все, связанное с тем жутким временем. Именно это обстоятельство тревожит нас сегодня больше всего, именно оно заставляет во весь голос заявить о сделанных нами открытиях. Потому что лишив человечество памяти, его делают беззащитным перед новым злом, и это новое зло сегодня может оказаться страшнее всех злодеяний прошлого. Во имя нашего будущего мы не должны забывать.

Ни плохого, ни хорошего.

Ничего.