Счастлив как бог во Франции

22

Четыре дня полного безделья, когда не знаешь, чем заняться, куда пойти, тянулись бесконечно. Конечно, я мог в любой момент уйти не оборачиваясь. Но здесь оставалась Агата. Красивая девушка с пепельно-серыми волосами. Которой я вынужден был манипулировать в интересах общего дела. Я мог оставить ее в неведении, так как ей было бы спокойнее не знать об истинной роли, которую я заставлял ее играть. Но я не мог бросить ее, словно ребенок потрепанную игрушку. Она была доброй девушкой, с ней всегда так легко было общаться. Поэтому я хотел оставить ее в безопасности, перед тем как ступить на тропу, которая должна была увести меня далеко от царившего вокруг безумия. Я должен был сказать ей то, что она могла понять и что не могло представлять для нее опасности. Мила не говорила мне, где она устроила Агату, но та была довольна своей комнатой и часто говорила, что любит смотреть из окна на реку. Таким образом, у меня был адрес, хотя и не слишком точный.

Я отправился искать Агату пешком, с небольшим грузом за плечами. Мне пришлось шагать около часа вдоль реки, пока я не увидел высокое здание классического мелкобуржуазного стиля, под крышей которого вполне могла ютиться Агата. Я проклял архитектора того периода, когда уже умели строить здания в пять этажей, но не вспоминали о лифте. Поднимаясь наверх, я не встретил ни души. Дом, казалось, был покинут его обитателями.

Я постучал. Дверь распахнулась, и за силуэтом Агаты я увидел полицейского, похожего на запаршивевшего пса. Я повернулся, чтобы бежать, но путь к отступлению мне перекрыли два коротко подстриженных плечистых типа. Все произошло без единого слова. Пинками меня проводили на задний двор, где стояла их машина. Ошеломленную Агату вели за мной.

Через уголок бокового стекла я молча смотрел на убегавший назад берег реки. Я был спокоен, как человек, идущий на неизбежную смерть и озабоченный только тем, чтобы встретить ее достойно.

Высадка союзников на нормандском побережье в нескольких сотнях километров от нас ничуть не помешала немецкому флагу развеваться с непристойной жизнерадостностью над входом в комендатуру. Да, союзники высадились, но ничто не могло опровергнуть предположение, что немцы сбросили десант в море. Было ясно, что Агата не будет говорить по той простой причине, что она ничего не знала. Но мне стало плохо, когда я подумал, что немцы, не добившись от нее нужных им сведений, примут ее неведение за стойкость, в результате чего бедной девушке придется мучиться гораздо дольше. Впрочем, ее не могла спасти даже правда.

Наши пути разошлись в освещенном солнцем внутреннем дворике, выложенном кафельными плитками, хрустевшими, словно крекеры, под подкованными сапогами полицейских. В этом здании с высокими потолками и сверкающими люстрами обделывали свои грязные делишки отбросы общества. Непрерывное появление и быстрое исчезновение задержанных давали представление о размахе охоты на внутреннего врага. Мне стало ясно, что движение Сопротивления, с очень сокращенным вариантом которого мне довелось познакомиться, сейчас распространялось со скоростью пожара в прерии.

Не знаю, куда они увели Агату, но меня втолкнули в небольшую комнату, напоминавшую прихожую, где и оставили под наблюдением полицейского. Через застекленную дверь в помещение врывались лучи солнца. Стояла прекрасная погода конца июня, время массовых отпусков. На мгновение мне захотелось рвануться через эту дверь на свободу. А вдруг мне повезет. Шансы на выживание при этом были не ниже, чем в ходе ожидавшей меня процедуры допроса. Но я не способен совершать опрометчивые поступки. Да и физическое состояние у меня было не из лучших. Поэтому я остался. Мне пришлось долго сидеть без движения в комнате, похожей на приемную популярного врача. Разница заключалась в том, что я оказался здесь не для лечения, а для того, чтобы расстаться с жизнью.

Потом меня отвели на верхний этаж, где пришлось долго идти по бесконечному коридору. Остановились перед двустворчатой дверью. Когда она распахнулась, я увидел просторную комнату со стенами, обшитыми панелями из какой-то редкой древесины. Посреди зала стояли два стола. Один из них показался мне огромным, пригодным по меньшей мере для министра. К нему под прямым углом был приставлен обычный письменный стол, за которым, наклонив голову, сидела женщина неопределенного возраста, вероятно, секретарша. Я видел только ее прическу и белую блузку. За министерским столом расположился немецкий офицер в ладно сидевшем на нем мундире. Меня усадили перед ним на металлический стул, предусмотрительно связав руки за спиной. Немец встал и подошел ко мне с таким видом, словно хотел полюбоваться произведением искусства. Удовлетворенно кивая головой, он обошел вокруг меня. Глаза, выступавшие из орбит, как при базедовой болезни, резко выделялись на костлявом лице. Встретившись со мной взглядом, он улыбнулся. Потом он заговорил, и его длинный монолог я и сейчас могу повторить слово в слово. Он педантично строил вычурные фразы на французском языке, стараясь скрыть немецкий акцент.

Фашизм — это не идеология, а патология. И говоривший был ярким примером этого.

— Когда я думаю о вас, господин Галмье, — начал он подчеркнуто неторопливо, — я вспоминаю, что мои лучшие люди гонялись за вами с 1941 года. И что начиная с 1942 года нам были известны все ваши действия, все поступки, включая самые незначительные. И только в прошлом году мы потеряли ваш след. И вот в самый неожиданный, самый случайный момент вы оказываетесь в наших руках, словно осенний лист, не управляющий своим падением. Мы давно потеряли надежду задержать вас, и вот самым нелепым образом вы сами приходите к нам! Провидение в этом случае явно было не на вашей стороне. Как вы понимаете, мы очень многое знаем о вас. В частности, нам известно, что вы не простой террорист. И что вы не связаны со сторонниками генерала Де Голля. Вы получаете приказы непосредственно от англичан, которые, не доверяя Де Голлю, создали свою собственную сеть осведомителей. Я также знаю, что на протяжении многих месяцев, почти целый год, вы информируете англичан о передвижениях наших подводных лодок. Вы сообщаете противнику о времени их выхода в открытое море, и поэтому вы являетесь виновником гибели по крайней мере трех наших подлодок, потопленных со всем экипажем на выходе с рейда. Следовательно, вы можете гордиться тем, что вы один убили по меньшей мере три сотни лучших солдат рейха благодаря естественной склонности ко лжи и лицемерию, что встречается исключительно среди представителей низших рас. Могу добавить, что вы, возможно, даже не зная этого, усыпили бдительность наших информаторов, которые в своем докладе называют вас честным французом. Итак, господин Галмье, я хорошо представляю, что передо мной находится человек, виновный в гибели самого большого числа немецких солдат в районе, за безопасность которого я отвечаю. Эти обстоятельства, в которых я совершенно уверен, гарантируют вам смертную казнь. У вас есть все же возможность остаться в живых, но реальность этого варианта я даже не хочу предполагать. Я имею в виду ваше сотрудничество с нами. В этом случае вас будут пытать на протяжении нескольких недель. Затем вас, превращенного в человеческую развалину, отправят в концентрационный лагерь, где вы встретитесь с другими недочеловеками, своими братьями, для которых нет места в мире, который мы хотим создать. А депортация в лагерь, хочу вас предупредить, будет более страшной, чем смерть. Я реалист и могу сказать, что в настоящий момент для нас не время думать о мести. Если вы поможете нам разоблачить сети, которые контролируют англичане и которые причиняют нам все больше и больше неприятностей, то я могу дать вам слово, что, если ваша информация окажется достаточно важной и поскольку все сделанное вами не может позволить нам оставить вас в живых, то вы будете казнены сразу. Пуля в затылок. Ощущение укуса насекомого, и все. Думаю, этот вариант будет для вас более привлекательным, не так ли? Если же вы откажетесь сотрудничать, я обещаю вам боль, боль страшную, которая никогда не кончается. Она быстро превратит вас в страдающее животное. Я знаю, что французы — существа примитивные, неспособные сразу оценить последствия своих решений. Поэтому я даю вам возможность подумать до завтрашнего утра. Чтобы помочь вам принять правильное решение, вас поместят в комнату, где вы сможете наблюдать за допросом террористов, как мужчин, так и женщин. Делаю вам это одолжение только потому, что вы нужны мне. Время поджимает. Я передам вас нашим французским коллегам, которые не обязательно окажутся такими же интеллигентными, как вы или я. Надеюсь вскоре снова встретиться с вами, господин Галмье. Но не вынуждайте меня относиться к вам как к простому руководителю террористической сети. Ах, да, я забыл сказать вам вот что еще. Мы знаем, что все это время вы действуете под вымышленной фамилией. И что вы член коммунистической партии. Мы знаем также, кто ваши родители. Подумайте и о них, потому что если вы не пойдете нам навстречу, то они тоже будут отправлены в лагерь. Почему? Да только потому, что они ваши родители.

Мне показалось, что он говорил со мной достаточно искренне. Может быть, даже слишком искренне для нациста. Ведь он мог пообещать мне, что за сотрудничество с немцами мне сохранят жизнь. Он даже мог пообещать мне отдых в цветущей Баварии за счет рейха. Вместо этого он предоставил мне возможность выбора между мучительной смертью и смертью мгновенной. Но он все же солгал мне в одном. Если бы немцы добрались до моих родителей, то он назвал бы их по имени, чтобы сильнее воздействовать на меня. Но, очевидно, он несколько переоценивал меня, принимая за руководителя сети. Единственный контакт, который мог его интересовать, был мой контакт с Милой. Но упомянув ее, я мог вывести немцев на настоящего руководителя и, соответственно, раскрыть всю организацию. Но я знал, что никогда не смогу назвать ее имя, даже если ее уже нет в живых и она зарыта в землю или в Польше, или где-нибудь в другом месте. И мне стало по-настоящему страшно. Меня приводила в ужас сама мысль об обещанной мне боли, боли настолько невыносимой, что воля человека целиком подчиняется ей, чтобы в конце концов извергнуть, словно жуткую рвотную массу, ту правду, которая была причиной этой боли. Я никогда не обманывал себя надеждой выдержать абсолютно невыносимую боль. Если кто-то и ухитрялся не заговорить под пыткой, то только потому, что от мук его избавляла быстрая смерть. Смерть, наступавшая до того, как боль полностью разрушала его личность. Мной завладел страх. Мне почудилось, что страх, словно какая-то горячая жидкость, заполнил вместо крови мои сосуды. И мне показалось, я дрожу так сильно, что стучат даже мои кости, словно у учебного скелета, который перетаскивают из одного класса в другой. С этого момента мной владела единственная мысль: любой ценой покончить с собой, чтобы исчез этот страх, чтобы перестало существовать все, что случилось со мной. Нет, это было не для меня. В глубине души я прекрасно осознавал, что у меня не хватит мужества, чтобы продолжать жить. Сотрясавшая меня дрожь, неконтролируемые судороги существа, переживающего момент истины, были замечены охранниками, поднявшими меня со стула, словно дряхлого старика с унитаза. Словно угадав мое состояние, они крепко держали меня за локти, пока не швырнули в машину, которая отвезла меня в центральную городскую тюрьму, крепость для отверженных в полицейском мире, в котором никого не интересовало происходящее со мной.