Счастлив как бог во Франции

33

Клодин вышла из партии в 1956 году после венгерских событий. Чудовище показало в них свой подлинный облик. Для Клодин эти события оказались потрясением. Она осталась без детей, без партии, с весьма сомнительным семейным счастьем.

Образ Милы с каждым днем бледнел в моей памяти. Я отчаянно цеплялся за воспоминания, пытаясь сохранить их, но зыбучие пески уходящего времени делали далекий образ все менее отчетливым. Так всегда бывает с душевными ранами, исчезающими из памяти, чтобы умереть в глубине души. Так или иначе, но я продолжал жить.

Мое дело процветало. Но мое тело уже не могло полностью использовать имеющиеся у меня возможности. Теперь я старался не столько предаваться чревоугодию, сколько угощать своих друзей. И помогать крестнику. Его мать так и не вышла замуж. Они существовали вдвоем на ее скромную зарплату ночной дежурной, и жить им приходилось в дешевой гостинице в порту, откуда можно было видеть, как ранним утром в море уходят корабли. Она могла часами бездумно смотреть в пространство, не сознавая, что ждет оттуда возвращения своей потерянной любви. Я знал, что в любое время найду ее на этом посту. Каждый раз, когда дела приводили меня в этот город, я приходил к ним. Обычно это бывало ранним утром. Мы некоторое время болтали о разных пустяках, а потом я уходил, незаметно оставив на столе конверт, плотно набитый банкнотами и не позволив ей благодарить меня.

Торговля тканями часто заставляла меня общаться с живущими в Центральной Европе евреями, занимавшимися тем же делом. Это были скромные люди, всегда державшие слово. Они откуда-то узнали, что в годы войны я сражался с коричневой чумой, причиной их несчастий. У каждого из них можно было уловить в глубине глаз странное выражение, в котором печаль смешивалась с потрясением от свершившейся трагедии. Я постепенно смог преодолеть их недоверчивость, постоянно демонстрируя добродушие и жизнерадостность, а также беседами на определенные темы, которые я мог затрагивать только с ними. Наша близость рождалась крайне медленно, я создавал ее небольшими импрессионистскими мазками, которые позволяли им понять, что для меня годы войны тоже значили очень много. Особенно сблизился я с неким Яковом Вайнштейном, коммерсантом, приобретавшим у меня километры бархата и других дорогих тканей. Он считал, что честный человек не должен говорить о деньгах, и поэтому делал заказ в последний момент, когда я собирался уйти и уже надевал пальто. Он всегда испытывал неловкость при обсуждении денежных вопросов, хотя мы встречались именно для этого. Общаясь на протяжении ряда лет, мы постепенно сблизились и стали видеться чаще, чем этого требовали дела. Во время одного из совместных завтраков, обычно еще продолжавшихся в то время, когда у нормальных людей уже заканчивается обед, Яков заговорил о своем брате Натане. На несколько лет моложе Якова, он был известным историком. Жил он в Лондоне. По словам моего приятеля, он считался самым крупным специалистом во всем, что имело отношение к немецким концентрационным лагерям.

И я поехал в Лондон к Натану, заручившись рекомендательным письмом от его брата. Я нашел его в небольшом кабинете. Внушительные пирамиды книг и папок с документами угрожали обрушиться в любой момент, похоронив под собой и хозяина кабинета, и его неосторожного посетителя. Я понял, что у Натана главной целью в жизни был поиск досель неизвестных сведений о концлагерях. Он жил только тогда, когда мог узнавать о них что-нибудь новое. Если когда-нибудь эта проблема оказалась бы исчерпанной, конечно, в случае, если такое реально, то его жизнь неизбежно закончилась бы, испепеленная абсурдностью этой страшной трагедии.

Натан встретил меня внимательным взглядом ярко-синих глаз, защищенных толстыми линзами очков для близоруких. Он заговорил со мной с непосредственностью, характерной для исследователей, которые могут свободно общаться с собеседником только в том случае, если тот обладает информацией, интересующей ученого. К сожалению, я пришел к нему с целью, диаметрально противоположной, так как сведения были нужны мне. Его естественная подозрительность быстро рассеялась, едва я рассказал ему о цели моего посещения. Он тут же завалил меня вопросами, и первым был следующий:

— Интересующая вас особа еврейка? — И тут же добавил, прищурившись: — Я спрашиваю это для того, чтобы определить стоимость расследования.

Увидев кислую физиономию собеседника, он рассмеялся и успокоил меня:

— Не волнуйтесь, моя работа ничего не будет вам стоить, независимо от того, сколько на нее уйдет времени и какие усилия потребуются. Мой поиск оплачивается британским университетом.

— Я не могу вам ответить. Мне известна только ее подпольная кличка. Ее звали Мила. Я никогда не слышал ее фамилию, даже если она была ненастоящей.

— Как вы считаете, немцы могли знать ее настоящее имя?

— Не думаю. Но я знаю только то, что немцам она ничего не рассказала.

— Даже если она так и не раскрыла свое подлинное имя, вполне возможно, что гестапо узнало его из других источников до или даже после ареста. Для меня важно знать это, потому что если немцы так и не выяснили ее настоящее имя, то она могла проходить по их документам под вымышленной фамилией и таким же именем, то есть, как Мила. А вопрос о национальности связан с тем, что на сегодня во всем мире десятки исследователей выполнили колоссальную работу по идентификации всех евреев, прошедших через лагеря смерти. Можно будет также попытаться обратиться к французским судебным органам, хотя они и не очень любят сотрудничать, особенно с иностранцами. Вы не пытались, используя свои связи с участниками Сопротивления, обратиться с запросом в судебные инстанции?

— Честно говоря, я этого не делал. Не буду скрывать от вас, что я прошел через ту же тюрьму, что и Мила, всего через несколько дней после нее. И от этой тюрьмы у меня остались крайне неприятные воспоминания, поэтому мне никогда не приходила в голову мысль обратиться за помощью к тем, кто тогда был тюремщиком, чтобы получить сведения о женщине, в пытках которой они, возможно, участвовали, пусть даже пассивно.

— Действительно, Франция еще не прошла через очищение. Добавлю, что если бы такое очищение свершилось, то ваша страна сегодня была бы столь же безлюдной, какой была Оклахома, когда во время броска на запад туда пришли первые колонисты. Конечно, широкие массы населения ни в чем не виноваты. Примерно один процент приходится на участников Сопротивления, столько же было коллаборационистов, а остальные девяносто восемь процентов — это люди, оказавшиеся между голодом, отчаянием и стремлением найти тех, кто должен ответить за их несчастья. Это одна из наиболее серьезных проблем демократии — как определить виновность или невиновность народных масс. Но как можно обвинять их в пассивности, если известно, с какой легкостью они позволяют кому угодно манипулировать собой! Стоит только сказать, что вы защищаете их интересы, и они тут же становятся вашими сторонниками. Массы очень легко подкупить. Гораздо легче, чем отдельную личность. Что же касается вашего поиска, то я не вижу оснований для беспокойства. Мы найдем эту женщину. A priori, если она была арестована на юго-западе Франции за участие в Сопротивлении, что считалось, в соответствии с применявшейся немцами терминологией, участием в террористических актах, я думаю, что имеется большая вероятность, что ее отправили в Бухенвальд. И если она прошла при этом стандартную процедуру, обнаружить ее следы будет не сложно. Если же что-то в процедуре изменилось, скажем, поезд с арестантами был направлен в другое место назначения, то задача несколько усложнится. Уничтожение евреев и других «недочеловеков» немцами было поставлено на промышленную основу. Если вы разобрались, каким операциям подвергается автомобиль на сборочном конвейере, считайте, что вы овладели логикой геноцида.

Мой собеседник ненадолго замолчал. Опустив очки на кончик носа, он открыл глаза. Его взгляд стал жестким, очевидно, из-за многолетнего сосуществования с кошмаром. Потом он продолжал:

— Наверное, я удивлю вас. Но я хочу сказать вам следующее. Я уверен, что на всем протяжении человеческой истории добро всегда в конечном итоге одерживало верх над злом. Даже если зло временами одерживало значительные победы. Это можно сравнить с биржей. За многолетний период она всегда оказывается лучшим вариантом помещения денег. Американцы не однажды убеждались в этом. Но если вы выберете 1929 год, то встретитесь с катастрофой. Поэтому и за человечеством надо наблюдать несколько десятков лет подряд, чтобы увидеть, как верх одерживает добро. Даже если на этот период приходятся такие хорошо известные нам страшные годы, как это было с 1933-го по 1945 год. А в эти годы особенно трудно пришлось евреям и цыганам, которым бывает трудно верить в прогресс человечества. Но разве у них есть выбор?

Натан проводил меня до конца коридора этого храма науки. Он энергично пожал мне руку и пообещал вскоре порадовать меня новостями. В заключение он попросил передать привет своему брату.