Счастливчик

Войцех Жукровский СЧАСТЛИВЧИК

Он возвращался напрямик, тропинкой, через сухое в эту пору рисовое поле. Безоблачное небо излучало зной, хотя солнце рассыпалось в белую слепящую пыль. Солдат в выцветшем мундире, которого к нему приставили, лениво тащился сзади. Роберт слышал, как под его ногами с хрустом ломалась солома, как он спотыкался о затвердевшие на жаре комки красноватой глины: солдат еле передвигал ноги. Легкий ветерок вздувал пыль, доносил запахи высохшей земли и мертвой стерни.

— Не сердись, Коп Фен, здесь и в самом деле ближе, — повернулся Роберт, остановившись, — к тому же я завтра улетаю, и ты наконец-то отдохнешь.

Солдат поднял голову, прикрытую фуражкой, похожей на жокейку; смятый козырек, надвинутый на глаза, отбрасывал на его лицо тень, только зубы белели в улыбке.

— Завтра дадут еще какой-нибудь приказ — нет, лучше уж ходить за тобой. От тебя хоть интересное что-нибудь услышишь. — Он старательно подбирал французские слова. — Но здесь тоска — одни голые поля. Надо было идти по дороге мимо ручья, там девушки купаются. Можно пошутить, поболтать с ними или просто поглазеть, ведь воды сейчас мало, по колено…

Матерчатый подсумок оттягивал его слабо затянутый ремень, ствол карабина у Коп Фена заткнут промасленной паклей, ворот гимнастерки широко расстегнут; нижней рубашки не видно — похоже, гимнастерка была надета прямо на голое тело.

— Говорят, что завтра за мной прилетит самолет. После обеда нам с Саватом предстоит небольшая экскурсия, тогда уж он будет меня опекать. Ты свободен. Можешь пойти куда захочешь.

— Вдруг тебе взбредет в голову прогуляться? А меня не будет. Что тогда? Мне велено, чтобы я ни на миг от тебя не отходил.

Роберт посмотрел на пятно тени, темнеющее возле ноги. Был полдень. Далеко на холме виднелись ослепительно белые стены здания, в котором еще два месяца тому назад жил французский губернатор. Крыши с приподнятыми углами на китайский манер, светло-зеленые жалюзи веранды, обращенные в сторону долины; плетенные из бамбука кресла-качалки с вмятыми по форме тела сиденьями обещали отдых. Упасть в кресло и, покачиваясь, слушать его скрип, смотреть, ни о чем не думая, на горы, на буро-зеленые джунгли, созерцать белесое небо, на котором не видно птиц, ощущать всем телом, как замедляется движение качалки, вдыхать чужой, пряный запах этого безмолвия, дожидаясь, пока босоногий слуга нальет из огромного термоса кипятка в чашечку и всыплет щепотку зеленого чая, — да, отдыхать, а может, в этот редкий час покоя, сиесты, попробовать разобраться в самом себе. Наконец-то выдалась минута, когда ты совсем один и можешь спокойно подумать, сосредоточиться, прислушаться к своему внутреннему голосу. Грустно — слишком уж быстро летит время.

Солдат облизал сухие губы. Его узкие глаза влажно блестели из-под козырька фуражки; казалось, у него небольшой жар. Он напомнил:

— Скоро обед.

— После еды надо бы отдохнуть.

— Да, испытать блаженное чувство сытости и подумать с благодарностью о тех, кому мы этим обязаны.

— Кто тебя научил таким вещам?

— Политрук. Он очень умный человек, ему известно о многом таком, что даже бонзам не снилось. Пошли.

Они медленно двинулись вперед, топча хрустящие пучки соломы. Кузнечики со стрекотом разлетались из-под ботинок. Издалека доносились басовитые голоса больших храмовых барабанов.

— Это голодающие из пагоды. Решили о себе напомнить, — вслушивался в гул барабанов Коп Фен. — Риса требуют.

— Они что, на молитву зовут?

— Нет, время обедать. Вот они и бьют в барабаны, стращают крестьян, чтобы те поторопились принести им полные миски… Я этих монахов просто не перевариваю, уж я бы заставил их работать. Кормятся возле старых баб, выманивают одежду, фрукты. Женщины обстирывают, кормят их, угождают. А монахи взамен плетут байки про духов, которые якобы живут в каждом камне, в каждой могиле, роще или ручье, про блуждающих упырей — у баб глаза на лоб лезут. Любят людей попугать… Да ведь все это вранье, пустые россказни.

Роберт вытер вспотевшие руки о штаны и перевесил на другое плечо сумку с лекарствами — вожделенный предмет для всех солдат. Уж как они любят лечиться, с каким благоговением глотают таблетки против малярии! Но висящий на шее Роберта фотоаппарат с запасными объективами весил больше, чем сумка с лекарствами.

— А ты думаешь, что у вас здесь упыри не водятся?

Солдат взглянул на него исподлобья, а потом, поняв, что журналист его разыгрывает, весело рассмеялся.

— Как не быть! Есть вампир Ко Ток — он нападает на одиноких женщин. Выгрызет внутренности, а потом набьет живот рисовой мякиной. После этого женщина делается бесплодной, и сколько бы муж ни старался, ей уже все равно не зачать.

Мертвенно шуршала под ногами сухая солома. Теплый ветер ласково овевал лицо и шею Роберта; одуревший от жары кузнечик ударился о колено и, зацепившись за штанину, так и ехал на ней; ветерок выгибал его длинные усы.

— От Ко Тока убежать трудно, — продолжал рассказывать солдат, — ступни у него вывернутые, он взад и вперед одинаково бегать может… А бонзы внушают крестьянам, что до тех пор, пока в пагоде под их святыми руками гудит барабан, демоны в деревню не сунутся. Я тоже раньше в это верил. Жалко, что ты не попадешь в Сиенгкуанг, в мои родные места… Раз я охотился на питона, а он возьми да и скройся в пещеру. Вижу — в скале узкая трещина, я заглянул — там внизу шум, вроде бы река течет. Я факел туда всунул, и верно — озеро. Вода чистая-чистая, дно видно, а там скелеты, вокруг них разбросаны ожерелья, браслеты, перстни. Все так и сверкает при свете факела. Но что-то меня удержало — я не стал спускаться, а бросил факел вниз. Тут все озеро вспыхнуло, над ним начали вставать огненные столбы, они летели ко мне. Я закричал и бросился бежать.

Роберт слушал с интересом, жалея, что нельзя проверить, правду ли говорит Коп Фен. А ведь это могло стать великим открытием, о котором кричали бы все газеты.

— Тут я и вспомнил, что старики рассказывали, будто бы есть такая пещера, где хоронят королей. Место это стерегут злые духи, так что живым туда хода нет… Там на дне кости смельчаков. А еще туда бросали разные драгоценности, чтобы у того, кто найдет вход в эту пещеру, глаза бы разгорелись, чтобы алчность его погубила и замолчал бы он навеки. Так что никто, кроме жрецов, не знал дороги к гробнице королей.

— А монахи знают туда дорогу?

— Нет. Это было давно, много-много поколений назад; те жрецы уже умерли. Они жили прежде в этих горах, а потом ушли на юг и там основали царство Люнг. Это они показали нам, как приручать слонов.

— И ты никому в деревне не сказал?

— Нет. Молодой был, боялся, что меня убьют. Ведь я остался жив, хотя и нарушил запрет, заглянул в гробницу. Вот только недавно, здесь, в партизанской армии, я рассказал об этом случае офицеру. Он объяснил мне, что никакие это не духи, просто газ ядовитый идет из земли, он-то и горит от огня. И что в давние времена жрецы хорошо знали, как спасти от воров гробницы своих королей.

— У них, видно, был второй вход. А возможно, в период муссонов ветер выдувал оттуда более тяжелый газ. Слышал ли ты, что бывают случаи, когда из горы встает неизвестно откуда взявшийся огонь?

— Да. Об этом мне говорил и офицер.

— А смог бы ты снова найти вход?

— Не знаю, — смущенно ответил солдат, — ведь это было давно, с тех пор я туда не ходил… Тогда я был темным крестьянином, духов боялся. Но если поискать, то, пожалуй, можно найти.

— А меня ты отвел бы туда?

— Да, но из пещеры ничего нельзя брать. Там и вправду были гробы с телами королей. Умерших тревожить нельзя, они могут отомстить.

Рассказ Коп Фена вызывал у Роберта неудержимое желание задержаться здесь еще, — ведь никто ни о чем не узнает, пока он сам не заявит о своем открытии. Удача сама идет ему в руки, — так стоит ли отказываться? А может, это одна из легенд, ведь они же совсем как дети, хотя у них теперь в руках современное оружие. В конце концов, что бы Коп Фен ни говорил, как бы ни гордился тем, что он солдат революции, он все еще верит в этих духов, опасается их мести.

— Ты думаешь, там кто-то ходит?

— Да, невидимые люди, — ответил серьезно Коп Фен. — Они сорок дней едят одни бананы, и, когда луна идет на убыль, они тают вместе с ней, уменьшаются, пока не превратятся в тени. В безлунные ночи они летают и как раз в это время объедают наши бананы. Бывает, что целые гроздья сорваны — я сам видел большие кучи кожуры под деревом. И никаких следов. Они, должно быть, прилетали вместе с ветром.

— Так ведь это же большие летучие мыши! — воскликнул Роберт.

— Нет, после летучих мышей остается помет, летучую мышь я узнал бы сразу, — оправдывался солдат. — Невидимки эти сторожат могилы. В дом они входят неслышно, лестница скрипит, а никого не видно. Даже дыхание их порой можно услышать, как будто они сидят рядом. Они приходят только безлунными ночами, чтобы их не выдала собственная тень… Они могут задушить, пырнуть, убить твоим же ножом или подсыпать тебе яду — нет, от них не убережешься.

— Почему же ты рассказал мне о тех могилах?

— Да потому что ты мне нравишься, а вдобавок, ты уже улетаешь, мы никогда с тобой туда не пойдем, а говорить-то ведь о чем-то надо, уж больно скучно брести по пустому рисовому полю.

Можно ли ему верить? Воображение у этих простых людей по-своему объясняет непонятные для них явления. Им кажется, что существует какой-то высший мир, который необходимо понять, и необыкновенно логично воссоздают его себе. Парень наверняка не врет. Он верит в то, о чем говорит, только все это выдумки.

— Я поехал бы туда с тобой, — неожиданно для себя решил Маляк. — Сиенгкуанг в наших руках. Командир батальона даст мне джип и бензин. Давай попробуем.

Коп Фен остановился. Солнце пекло, кузнечики стрекотали, как будто предостерегая от чего-то. Басовитый голос барабана умолк.

— Когда? — Да хоть сегодня. Разве тебе не хочется поехать в свою деревню, ты ведь там давно не был. Зайдешь к знакомым, расскажешь, как воюешь с врагами, — соблазнял его Роберт. — А потом отправимся с тобой якобы на прогулку и заглянем в ту пещеру. У меня отличный фонарик.

— Так ведь тебе завтра улетать.

— Самолет заберет раненых. А я улечу со следующим.

— Разве ты не торопишься?

— Сейчас уже нет. То, что ты мне рассказал, очень важно. Я хотел бы это увидеть собственными глазами.

— Трогать ничего не будешь?

— Нет, только сфотографирую. Чик — и дело с концом.

— А место никому не выдашь?

— Нет, я напишу: где-то в Лаосе, в Королевстве Миллиона Слонов…

— Ну вот, напишешь — и все узнают, — с шумом сглотнул слюну обеспокоенный и как будто даже немного испуганный Коп Фен.

— Это будет напечатано в другой стране, на чужом языке, очень далеко отсюда, здесь никто ничего не узнает.

— Луна-то ведь одна, что у вас, что у нас. Она повелевает ими — возьмет да и перенесет их туда, к вам.

— Ты уверен, что они сейчас не крадутся за нами? А вдруг они подслушивают?

Коп Фен начал беспокойно озираться.

— Сейчас полдень, были бы видны их тени.

— А это что? — показал Маляк на темное пятно, съежившееся у его ног.

— Нечего меня стращать, — засмеялся солдат. — Сейчас зима, бананов нет, а без бананов у них никакого волшебства не получится.

— Значит, самое время, чтобы туда поехать, — настаивал Роберт, — главное, чтобы ты решился.

— Ты думаешь, нам это удастся?

— Конечно. Нужно прихватить с собой веревку. Выжжем газ, посмотрим, что там такое, сфотографируем и вернемся.

— Там питонов полно. Можно и поохотиться, мясо у них такое вкусное, — размечтался Коп Фен. — Только очень уж далеко ехать, да и дорога опасная. Мео[1] засады устраивают.

— Я рожден под счастливой звездой, — рассмеялся журналист, — меня называют Робертом Счастливчиком. Будь спокоен, все будет в порядке.

Стерня кончилась, теперь они взбирались по крутому склону холма, на котором, окруженная живой изгородью из терновника, возвышалась вилла губернатора. Повсюду валялись старые ящики из-под патронов, промасленная бумага, винтовочные гильзы и ржавые обожженные металлические ленты от пулеметов. Загремел металл, рыжие крысы бросились вниз, к ямам, из которых раньше выбирали глину. Зной угнетал, бумага на жаре скручивалась, тихо шуршала, кузнечики падали с сухим треском и, испуганные, тяжело улетали. Нагнувшись, чтобы взглянуть на машинописный документ с большими печатями, Роберт почувствовал зловоние, исходившее от разлагающегося трупа. Сладковатый, тошнотворный запах напоминал о войне.

Коп Фен остановился и показал на полуобгрызенные, черные от засохшей крови ступни, высовывающиеся из-под груды осыпавшейся земли.

— Они расстреливали и бросали трупы сюда. А землей засыпали потом, взрывая заряд динамита.

— Это ваш человек? Так почему же вы его не похоронили как полагается?

— Кто же знает, кого здесь расстреляли? Говорят, что это какие-то городские, но никто этих смертников не знал. Королевские солдаты вылавливали их по деревням. Скорей всего, они были нездешние.

Под лучами палящего солнца человеческие мышцы превращаются в твердые черные волокна, с трудом поддающиеся крысиным зубам. Рассказать бы об этом дома, да кто из коллег захочет дослушать до конца… Замахают руками: оставь, сами видели, столько раз и здесь, у нас, находили сотни трупов в присыпанных землей рвах. Какое нам дело до этого дикаря? Еще и подтрунивать начнут! Вот если бы, мол, это оказался ты — но ведь не было случая, чтобы ты не выкрутился. Ведь надо же — будто предвидел, что именно во Вьентьяне начнутся волнения, что произойдет революция!

Кем был этот человек? За что его убили? Возможно, он скрывался от облавы, которую устроили правительственные войска, а может, бежал куда глаза глядят… Этого было вполне достаточно, чтобы его задержали, а потом изощренно пытали, но он ни в чем не признался, только дико выл… Как его после этого выпустить — он весь в крови, а полиция ошибаться не может, и, чтобы его окончательно утихомирить, потребовалась всего одна пуля.

Роберт попытался сосчитать глубокие воронки, сплошь изрывшие красноватый склон. Они напоминали фотографию луны, их оказалось двадцать три. Значит, под этой свалкой, под грудой бумаг и ржавых консервных банок, скрывалось много безымянных могил. Уходя, он еще раз оглянулся на торчавшие из-под осыпавшейся глины ноги, похожие на старые корни: пальцы были поджаты, как будто их щекотали, невыносимо раздражая, крысиные зубы.

Роберт с сопровождающим его солдатом поднимались наискосок по склону; комки глины, скатываясь и рассыпаясь, шелестели мятыми бумажными листами. Зловоние больше не ощущалось, — тут, на высоком месте, дул ветерок, доносивший запахи амбаров, спелого зерна и сытости.

— Ты знал, что мы тут увидим? — спросил Роберт солдата.

— Знал…

— Так вот почему ты хотел идти по тропинке у ручья!

— Нет, я и вправду люблю смотреть на купающихся девушек. — Коп Фен растянул губы в широкой улыбке.

Они вошли в хозяйственные пристройки дома со стороны кухни, перед которой лежал связанный пятнистый кабанчик. Повар нежно поглядывал на его голубой глаз со светлыми ресницами, точа нож о каменную ступеньку. Дальше стояли зеленые, сложенные четырехугольником ящики со снарядами. Двое часовых, подстелив солому, спали тут же на полу. Солдаты прижимали к груди автоматы, будто любовниц, чтобы и во сне чувствовать их близость. К углам ящиков были привешены сохнущие полотенца с вытканными на них словами о победе революции.

Роберт остановил Коп Фена: ему не хотелось вспугнуть девушку, которая, видно, только что вернулась с купания, потому что обеими руками отжимала мокрые распущенные волосы. Небольшого роста, стройная, она изогнулась словно в танце и, напевая, босой ногой отбивала ритм. Девушка была в длинной, до щиколоток, черной юбке, туго обтягивающей узкие, мальчишеские бедра.

— Кто это?

— Нравится? — ухмыльнулся солдат. — Можешь заказать ее себе на ночь…

— Проститутка?

— Нет. Эта придет, только если сама пожелает. Она от мужа убежала. Свободна.

Из приемника лилась мелодия слоу-фокса, низкий голос жаловался на английском языке, что он кого-то ждет в затянутом туманом порту. Девушка жестоко обращалась со своими волосами, она не расчесывала их, а просто раздирала гребнем.

— Тари! — окликнул ее солдат.

Девушка быстро оглянулась, обнаженные смуглые груди ее упруго дрогнули, сверкнули на коже упавшие с волос капли.

Девушка что-то быстро сказала по-лаосски, и Коп Фен засмеялся. Она как-то даже вызывающе стояла на самом свету, и, только заметив восхищенный взгляд белого человека, взяла полотенце и набросила его себе на шею, чтобы прикрыть груди. Но когда девушка подняла руки, чтобы заколоть волосы серебряным гребнем, груди снова обнажились, притягивая взгляд.

— Она говорит по-французски? — шепнул Роберт солдату.

— Говорит, — засмеялась девушка, — и просит, чтобы к ней обращались «мадам».

Роберт воодушевился: была возможность разговаривать без посредников и обойтись без свидетелей.

— У вас очень хорошее произношение, — начал он.

— В нашем доме даже к слугам обращались по-французски, к тому же у меня была учительница из Парижа.

— Меня зовут Роберт Маляк, я журналист. А вас?

Ладонь у нее была узкая, но рукопожатие было по-мальчишески крепким.

— Я вдова. Правда, мой муж еще жив — когда пришли партизаны, он удрал с американцами. Но для меня он умер. Я к нему не вернусь. Я останусь здесь, на освобожденной территории.

— А что вы здесь делаете, среди солдат?

— Надоели они мне, как москиты, но я близко не подпускаю их… Правда, я к ним привыкла, ведь я была женой офицера. Танцую, пою, учу девушек, сейчас организовала ансамбль. Гражданские заповеди, когда их произносит, да еще стихами, красивая девушка, легче усваиваются. Нам аплодируют, мы нравимся, нас страстно желают, а мы можем этого не замечать. Наконец-то я свободна. — Эти слова она подчеркнула. — Вам этого не понять, ведь вы никогда не были товаром на продажу.

— Я знаю, что здесь жену покупают у ее родителей.

— Или вынуждают их продать ее, а отказом можно нажить неприятности. Мой муж меня выкрал. Замотали голову тряпьем — и в охапку. Вывезли на грузовике. «Повизгивает, хрюшечка», — смеялись. «Узнает, что такое кабанчик, так и смирится со своей судьбой, будет еще корыто похваливать».

— А убежать было нельзя?

— Солдаты только этого и ждали. Это вам не Патет Лао, а головорезы-наемники, «веселые парни», которые живут только сегодняшним днем. Король, хотя они его вроде бы должны защищать, и тот старается не ссориться с ними.

— А ваши родственники?

— Муж сказал, что я сама к нему убежала по любви, поэтому выкупа он платить не будет. Ну, раз уж я сама ушла из семьи, отец и мать от меня отреклись.

Теплый ветерок гнал клубы пыли с рисовых полей, и серая зола на склоне холма курилась. Молодая женщина прижала руками концы полотенца.

— Вы долго здесь еще пробудете?

— Наверно, недолго.

— Я тоже. Возможно, меня пошлют на фронт. Я так же, как вы, умею смотреть, глаза у меня раскрыты широко.

Глаза были чуть раскосые, карие, с почти голубыми белками, в них поблескивали безмятежность зимнего дня, искорки юмора, от длинных, выгоревших на концах ресниц падала тень на смуглые щеки. Взгляд был умный, живой.

Коп Фен прислушивался к разговору, его улыбка как бы говорила: давай-давай, не тушуйся, займись-ка ею, крути мозги, замани к себе на ночь.

— Я еще нужен? — спросил он, по-птичьи склонив голову набок.

— Наведайся на кухню, пора. Не хотите ли с нами пообедать? — пригласил женщину Маляк.

Она насмешливо посмотрела на журналиста, уверенная в том, что нравится ему.

— Спасибо, обед у меня свой, получше вашего, — она растирала упругие груди лохматым полотенцем, — но я с удовольствием сейчас зашла бы к вам выкурить сигаретку. Поболтать.

Женщина отвернулась; солнце поблескивало на ее смуглой спине — так и тянуло погладить эту коричневую кожу. Она надела блузку, застегнув ее вместо пуговиц на серебряные шарики.

Они уселись в скрипучие тростниковые кресла, в тени веранды, которая позволяла, не щуря глаз, смотреть на фиолетовое поле, стерню, выцветшую от жары, на далекие горы и серые скальные кручи, почти полностью заросшие темной зеленью джунглей. Два орла парили высоко в небе, неподвижно расправив крылья, и вдруг исчезли на фоне серой огромной скалы, растаяли, пропали в какой-то расселине. Роберт протер глаза — да, это была скала, а над нею небо, пустое, зимнее, зиявшее скукой.

Маляк разбавил можжевеловую настойку минеральной водой, несколько ящиков которой осталось от американских советников. Поварам казалось, что минеральная вода воняла лекарством; она кипела пузырьками, И от нее щипало в носу.

Он подал молодой женщине стакан, в котором лопались жемчужинки газа. Вслед за Робертом она как ни в чем не бывало сделала глоток, сморщив нос и фыркнув, как кошка.

— Хороша, — неожиданно похвалила она, — обжигает, как родниковая.

— Почему вы бросили мужа?

— Я? Он сам убежал, как только войска Патет Лао начали обстреливать город. Я осталась, потому что он мне надоел.

— А он пытался вас увезти?

— Он был слишком занят багажом, а в автомобиле уже не было места. Он только и успел что крикнуть, приспустив стекло дверцы машины: «Постарайся отсюда выбраться, встретимся во Вьентьяне». Он знал, что повстанцы мне ничего плохого не сделают.

— А разве он не мог сдаться? Перейти на их сторону?

— Нет. — Женщина рукой подтянула поджатую ногу, сбросила сандалию, истертая внутренняя поверхность которой блеснула в тени. — Если бы его поймали, то казнили бы без всякого суда. Его здесь хорошо знали. Грабитель бессовестный.

— Вы не можете ему простить, что он вас похитил?

— Уж скажите лучше — изнасиловал. Он бил меня, пинал ногами; после этой ночи я чувствовала кровь во рту, все тело болело, мне стыдно было на глаза людям показаться. Я вся была в синяках, тело распухло. Я даже не пыталась бежать, так что напрасно солдаты меня сторожили. Закрылась с головой и ждала ночи. Тут он вернулся и сказал, что с моими родителями все улажено, что он меня купил.

Роберту стало ее жаль, гибкое и упругое тело возбуждало желание. «У меня давно не было женщины», — сказал он себе. Роберт поставил пустой стакан у ножки кресла, протянул руку и погладил жесткие волосы, собранные в большой пучок. Она наклонила голову и потерлась по-кошачьи о его ладонь, прижалась к ней щекой, но потом неожиданно со злостью оттолкнула ее.

— Каждый из вас хочет меня, но всех интересует только мое тело. — Она смотрела на нагретый солнцем, дрожащий между горами воздух. — «Товарищ», говорят, а сами хотят одного — провести со мной ночь. Утром им уже не до меня, у каждого есть дела поважней.

Роберт знал, что стоит только приласкать ее и сказать: «Останься со мной навсегда» — и она будет служить ему, как рабыня. Он уже видел, как она, нагая, стоит над ним на коленях и длинные черные волосы ниспадают блестящими струями на груди. Роберт смело мог сказать ей это, ведь Тари не полетит с ним, она вряд ли может себе представить жизнь без этой дикой гористой страны, без дымящейся от дождей земли и выцветшего неба, пепельного, пустого, как фон на любительской фотографии. Ведь я же не лгу, когда зову ее — будь со мной. Это только правила игры, которых она хочет придерживаться. Вечером она станет моей. Я буду ее ласкать. И она заранее на это соглашается, но делает вид, что она другая, лучше, представляется такой, какой хочет быть. Здесь женщинам отведена роль служанок, их дело — давать наслаждение мужчинам, рожать им детей, работать на них и кормить их, на собственной ладони подносить рис к их губам, пичкать обленившихся возлюбленных… И эта женщина, освободившаяся от уз, тоскует, жаждет быть рабыней, но служить хочет такому господину, которого выберет сама, которого признает своим повелителем. Я ей в этом помогу.

Под облегающим платьем вырисовывались ее упругие бедра. Подхватить руками под коленки, поднять и отнести в спальню — двери открывались в обе стороны, достаточно только толкнуть ногой. Вряд ли она будет кричать. Взять ее без лишних слов, сейчас, сию минуту, за ту четверть часа, что остается до удара гонга, возвещающего обед.

Вместе с желанием росло непонятное чувство: ему казалось, что надо спешить. Пустое небо над горами засасывало, вбирало в себя весь мир, от солнечного марева на зрачки наплывали слезы.

Он с трудом наклонил голову и прошептал:

— Тари, вы очень красивы.

Солнечный зайчик уютно устроился у нее на блузке. Когда она наклонялась, ее глаза в луче солнца напоминали старательно отшлифованные камни, которые здесь носили на шее, как бы все из медовых крупинок и золотых прожилок, точно бронза, теплая, прилегающая к коже.

— Муж, должно быть, очень вас ревновал.

— Нет. Он был слишком уверен в том, что держит меня в руках. С кем я могла ему изменять? С его офицерами? Мне они были отвратительны. У каждого было несколько женщин, они им готовили, стирали. Когда офицеры уезжали, чтобы сжечь какую-нибудь деревушку племени мео в отместку за засады на дорогах, эти женщины брали себе в постель поваров или ординарцев, как будто их пугали пустые ночи.

— А вы не боитесь ночей?

— Я таких ночей не боюсь, — сказала Тари, подумав. — Он меня не любил, так откуда ему знать, что со мной творилось… Мужчины такие глупые, раздевают женщину и думают, что познали ее, спят с ней и уверены в том, что она стала их собственностью… Он пытался запугать меня на всякий случай. Патруль поймал какого-то крестьянина, не знаю, откуда он был, но муж говорил, что это шпион Патет Лао. Разделали его страшно. Это у них называется «цветок мака». — Видя, что Роберт не понимает, она отставила стакан и, опустив босые ноги на горячий от солнца каменный пол, стала рисовать ему пальцем на груди: — Содрали с него кожу, два куска спереди, два со спины, и водили по улицам под стук барабана, а толпа ходила следом… Он шел в пыли, похожий на банан, с которого начали снимать кожуру. — Тари говорила так, словно и сейчас видела эту процессию в пыли, поднятой бегущей толпой, слышала крики детей, визг и лай паршивых собак, которые лениво лежали в канавах, в теплом песке. — Потом его привели к нашему дому. Муж велел мне выйти и смотреть. А сам положил мне руку на шею. Со стороны казалось, это ласка, на самом деле он меня держал, чтобы я не могла отвернуться. Он мне грозил. Ему хотелось, чтобы я сопротивлялась, тогда ему было бы еще слаще заставить меня почувствовать, насколько он сильнее. Пленный смертельно устал, его руки были привязаны к бамбуковой жерди, которую ему положили на плечи, он хотел пить, просил воды. А я ему воды не дала. Я чувствовала, как мою шею сдавливают пальцы мужа. Как же я его тогда ненавидела! И за свою трусость. И за это тоже. Но какая-то женщина подала осужденному чашку воды, наклонила ее к его губам, он глотал воду, задрав голову, как пьют томимые жаждой птицы. И тут же эта вода просочилась, выступила на корке прилипшей к телу пыли крупными каплями крови. Он истекал кровью, как будто бы это был пот. Солдаты дернули за концы бамбуковой палки и потащили его за собой, словно живой крест…

Какое-то время Маляк смотрел на ее ступни, залитые солнечным светом, небольшие, стройные, с высоким подъемом, аппетитные, как он определил про себя, коричневые, похожие на только что выпеченный хлеб. Роберт слушал и не слушал, рассказ девушки не действовал на его воображение, он не видел ни приговоренного к смерти, который, прихрамывая, тащился, поддерживаемый солдатами, ни болтающихся кусков содранной кожи и струек крови, которые пыль превращает в корку грязи. Ему нравились иссиня-черные волосы девушки, они, казалось, начинали виться, от них шел какой-то особенный, волнующий запах. Чувствуя его взгляд, Тари облизала губы, вытерла их тыльной стороной ладони и замолчала.

— Что с ним произошло дальше? — спросил Роберт, потому что ему хотелось слышать ее голос, хотя судьба неизвестного крестьянина была ему совершенно безразлична и вызывала только скуку. Да и дело уже прошлое.

— Его закопали живьем.

— Как это живьем? И перед этим не застрелили?

— Какая разница? — Девушку немного смешила его наивность. — Человек — порождение земли и в нее возвращается. Не весь, а лишь его тело. То, что в человеке самое главное, убить невозможно.

Темные глаза ее как будто подбадривали его, словно говорили: смерть ведь это же так просто, ведь вот и рисовое зерно мы погружаем в грязь, а оно вырастает, становится колосом.

Как это все же хорошо, что я здесь чужой, наблюдатель, свидетель. В любую минуту я могу сказать: все, хватит, я возвращаюсь. И тогда каждый из этих рассказов приобретет необыкновенную окраску. И вот мне уже завидуют, и хотя слушают вполуха, но вбирают в себя этот непонятный мир, удивляются, что я не хочу здесь подольше остаться, а может быть, считают, что я преувеличиваю. За окном шум автомобилей, грохот трамваев, но стоит только нажать клавишу — и тут же на мертвом экране телевизора появляются картины… Знакомый, дружелюбно настроенный мир. Большой город, полный людей, с которыми так легко договориться, позвать на помощь кивком головы.

Резиновые подошвы солдата пискнули, скользнув по гладким плитам пола.

— Обед… Уже подают. — Коп Фен щурил глаза и удовлетворенно улыбался, видя, что они договорились.

— Поставь еще один прибор.

— Уже поставил. Пригласить на вечер музыкантов?

— Зачем?

— Пусть Тари перед нами потанцует — это единственное, что она по-настоящему хорошо умеет делать.

Молодая женщина легко повернулась к нему:

— Не ври. Ты же знаешь, что я многое умею.

— Любить, да?

Она пренебрежительно плеснула в Коп Фена из недопитого стакана. Он даже не вытер мундира, а только засмеялся.

— Что, хочется тебе, щенок? Но я умею и ненавидеть.

Маляк видел, как пятна жидкости высыхают на выцветшем мундире солдата. Полуденный зной лишал сил, изнуряя.

— Обойдемся и без музыкантов, — пробормотал Роберт капризно. — Ты смогла бы танцевать без дудок и барабана? Мы будем одни.

Она смотрела на него не отрываясь, словно не была уверена в том, серьезно ли ей следует отнестись к его приглашению.

— Хорошо, к лодыжкам я привяжу колокольчики. Ночи сейчас темные, безлунные. Ты знаешь, что такое танец огней?

— Нет.

— Это хорошо, это очень хорошо. — Она обрадовалась, как ребенок.

Коп Фен принес медный сосуд, услужливо полил им на руки воду, подал полотенце. Они вошли в комнату, где большой поднос дымился запахами лука и корицы. По неподвижным лопастям висевшего у потолка вентилятора бегали большие ящерицы, издавая громкое чмоканье.

Роберт смотрел, как она сминает пальцами шарики риса, окунает их в соус и подносит к губам. Когда глаза их встречались, ему казалось, что между ними существует молчаливое согласие, захотелось коснуться смуглых обнаженных плеч, полных и теплых.

Они хвалили повара, говорили о традиционных кушаньях, не было произнесено ни одного слова, которое девушка предназначала бы только для него, и все же Роберт чувствовал, что она говорит, плавно двигается, поглядывает из-под опущенных ресниц и вообще находится здесь потому, что он жаждет ею обладать.

Когда Тари ополоснула руки и небрежно вытерла их об юбку, Роберт предложил ей сигарету.

Она стояла, наполовину освещенная лучами солнца, которые заставляли блестеть золотые нитки юбки, и смотрела на высохшие поля, на дорогу, по которой тянулся караван низкорослых лошадей, навьюченных мешками с солью, и пыль вставала рыжеватым дымом из-под неподкованных копыт. Дальше в зарослях джунглей возвышались холмы, а над ними пустое неприязненное небо. Зной еле заметно пульсировал, от удушливой жары клонило ко сну.

Девушка не прикасалась к нему, не искала близости, однако волосы ее источали теплое благоухание, истома была в ее теле, истома и призыв.

— Придешь вечером? Как услышишь, что подъезжает автомобиль, — значит, я приехал. Майор Сават берет меня с собой в деревню, недалеко отсюда.

Тари молчала, грудь ее мерно вздымалась от спокойного глубокого дыхания. Казалось, что слова до нее не доходят.

— Жди меня здесь. Или ты часовых боишься?

Он заметил, как насмешливо искривились ее губы. Тари смотрела на него почти враждебно.

— Слышишь, ты должна сидеть здесь и ждать.

— Вернешься — я сама тебя найду. — Тари бросила на тропинку сигарету и легко сбежала по ступенькам. Она шла быстрой, танцующей походкой, точно плыла, и Роберт знал, что ей хочется, чтобы он на нее смотрел.

Часовой, сидевший на корточках под деревом с карабином на коленях, поднял руку к загнутым полям полотняной шляпы и что-то сказал ей, но она прошла мимо, не обращая на него внимания. Девушка спускалась по склону холма, словно проваливаясь в землю до колен, по пояс; наконец ее черные блестящие волосы скрылись за пучками засохших сорняков.

— Черт подери, — пробормотал Роберт в восторге, — вот это да. Как статуэтка…

На сухой, превратившейся в пыль глине дымилась брошенная сигарета. Маляку вспомнились жертвенные курительные свечи на могильных холмиках, и его охватило какое-то странное волнение, словно он заново увидел этот мир, залитый безжалостным солнцем, красную глину, сухие травы, — все теперь казалось иным сквозь легкую голубоватую струйку дыма от гаснущей сигареты.

«Она будет моей», — Роберт обещал себе это как ребенку, ему очень хотелось приласкать девушку, обнять, вдыхая ее запах, и убаюкать на руках.

Жара проникала даже через кожу давно нечищенных, исцарапанных ботинок, так, словно он стоял в горячей золе. Роберт вернулся в свою комнату с закрытыми ставнями; свежевыбеленные стены усиливали чувство прохлады, здесь пахло камфорой и известью. Он отстегнул холщовый пояс с кольтом в деревянном футляре, бросил его на кровать, а потом сам повалился на шершавое одеяло, положив руки под голову.

«Не возьму его с собой, слишком жарко», — вздохнул Маляк с облегчением. Глядя сонно и немного бездумно на полосы света, врывающиеся в комнату через щели в ставнях, он решил, что на экскурсию в деревню захватит с собой только фотоаппарат — вдруг подвернется какая-нибудь интересная сценка.

На верхушках деревьев стрекотали цикады, выводя металлическую мелодию знойного дня.

«Если удастся уговорить майора, чтобы он дал машину, Коп Фен покажет мне эту пещеру… Там наверняка выделяется газ, — Роберт сонно потянулся, — его надо выжечь и, пока он снова не накопится, обшарить подземелье».

Ему представились высеченные из камня саркофаги, украшенные резьбой крышки… Сделать фотографии с помощью блица, описать открытие, которое прославит его имя на весь мир. В подброшенные драгоценности Роберт не верил. А вообще-то ожерелье какое-нибудь или хоть перстенек пригодились бы. Мысленно он уже поднимал, сдвигал тяжелые крышки, заглядывал внутрь то одного, то другого каменного корыта. Что там может быть? Сырость, мрак, кучка трухи, груда истлевших костей, пористых, съеденных временем. А то и оружие. Он уже обдумывал возможность забрать найденное, вывезти отсюда. А останки — в подземный поток. Ведь Мальро не задумываясь отпиливал каменные барельефы в здешних храмах. Нет, не тут, а в Камбодже… И в королевских дворцах кхмеров. От искусствоведа, историка до грабителя, потрошащего могилы, всего один шаг. Это только вопрос времени. Археолога никто не обвинит в профанации памятников. Ну и цель, конечно… Ему неожиданно вспомнились груды бумаг, ржавых консервных банок, босые, обгрызенные ступни, выступающие из осыпи сухой глины. Был человек — и нет его. Коп Фен говорит, что это какой-то неизвестный, замученный на допросах или тайком застреленный теми, кого сейчас прогнали из этих мест. Мученик, а они даже не хотят его похоронить. Своего они вытащили бы и похоронили, не упустили бы случая разъяснить правильность революционной политики и возбудить в людях праведный гнев. «А вдруг это один из убитых врагов, — засомневался Роберт, — лежал себе в окопе, распухший, черный, трещали пуговицы, мундир лопался по швам, от трупа шел неприятный запах в казармы, вот и стащили его на свалку. Никому не нужное человеческое тело, лишенное жизни. Нет, другая, бесформенная жизнь растет, продолжается в нем, ведь распад — только новая фаза круговорота веществ…» Роберт увидел колеблющийся язычок пламени, он лижет темноту, которая принимает очертания высокой груди, отлитой из бронзы, а огонек скользит вдоль бедра, прячется за спину, и вот из мерцающего мрака появляется едва ощутимое, теплое, доверчивое тело, готовое раскрыться навстречу… С огромным облегчением, близким к блаженству, он понимает, что Тари пришла танцевать.

Язычок пламени взлетает, освещая контуры тела, как будто кто-то желающий Роберту добра хочет рассказать ему о красоте девушки, о податливой округлости, к которой он прильнет. Вот плечо, линия головы и маленького уха, бедро, высоко поднятое колено.

Музыка, где эта музыка? Она говорила о колокольчиках, о ритме, который отбивают ступнями. Не понимаешь… «Музыка в тебе, я танцую для тебя», — в нем звучали эти слова. И вдруг он понял, что она говорит о ритме глухо стучащего сердца, о том, что кровь пульсирует в каждой клетке тела. Это был прибой жизни, слепое вожделение в темноте. Это была не Тари, а сама женственность, воплощение пола, недостающая половина. Взять, войти, чтобы посеять жизнь. Словно ударить кинжалом. Разверзаясь все глубже и глубже, засасывающая, как плодородный ил, как поднимающееся тесто, тяжесть давила, ему не хватало воздуха… Он хотел ее оттолкнуть, освободиться, зная, что все уже свершилось, женщина зачала и он уже не нужен, он лишний.

Маляк проснулся, ему было стыдно, как некогда в детстве. Коп Фен стучал кулаком в ставни, напоминая, что пора ехать.

— Сейчас! — сконфуженно крикнул Роберт.

Он упрекал себя за то, что заснул в одежде. Мокрым полотенцем вытер лицо, грудь, живот. Теплая вода не приносила облегчения. Веки были тяжелыми, сердце неровно билось. «У меня нет сына. Обладая женщиной, я никогда не думал о ребенке, — он покачал головой. — Думал, — напоминал он самому себе, — думал и делал все, чтобы его не было». Роберт криво усмехнулся.

С сумкой и фотоаппаратом он вышел в гнетущую жару.

— Когда мы вернемся?

Шофер задрал ствол пулемета, раскоряченными ножками упиравшегося в капот джипа. Майор немного придержал ствол, они подняли крышку и заглянули в теплый мотор. Пыль рыжим налетом осела на всех частях двигателя. Солдат проверил масленку.

— Будем к вечеру. Я зашел на кухню, там разделывают неплохого поросеночка, так что ужин нас ожидает приличный, — размечтался майор Хонг Сават. — Я велел приготовить национальные лаосские блюда с чесноком и красным перцем.

— У меня нет виски, запасы кончились.

— Не беспокойся, на обратном пути заедем в индийские магазины, там что-нибудь найдется, — успокоил Роберта Коп Фен.

— А не поздно будет?

— Купить никогда не поздно, даже в полночь откроют и продадут, но мы к вечеру вернемся, не беспокойся. Сдается мне, что сегодня у нас будет прощальный ужин, ведь завтра за тобой прилетит самолет.

— А что, сообщили из Ханоя?

— Нет, но повару приснился сон, будто мы оба с тобой улетаем.

— Ты просто хочешь меня утешить, — отмахнулся Роберт, — но я не верю ни в сны, ни в предчувствия. Вот если бы по радио об этом сообщили.

И все же в нем жила радостная уверенность в том, что завтра он наконец улетит из Сам Неуа, вернется в Ханой. Не забыть купить водки две бутылки, одну оставить на ночь. Девушка, конечно, придет. Он откроет окно, не зажигая света, и увидит ее, сидящую на ступеньках веранды, а может, только услышит позвякивание браслетов, когда она резко обернется на негромкий призывный свист. Тари будет ему принадлежать. Он обнажит в полумраке ее золотистое тело, упругое, пахнущее острыми духами.

Нравы здесь еще не такие строгие, как в Ханое. Там, бывало, девушки поглядывали призывно, улыбались, сверкая белыми зубами. Они даже легонько задевали его, точно кошки, но ни одна не остановилась, чтобы завязать знакомство, хотя все они бегло говорят по-французски. Они, видимо, знали, что он из стана друзей, однако для них он все равно был иностранцем. Чужим. А тут пока еще не заявляют, что достоинство девушки должно воспрепятствовать ей лечь со мною в постель.

«Тари будет моей». Он потянулся, с удовольствием ощущая свое сильное, мускулистое тело.

Шофер установил на место пулемет и завел мотор. Хонг Сават сел сбоку, положил руку на жирно поблескивающий приклад.

— Вы готовы? — обратился он к Маляку и к его солдату, которые, отодвигая ногами коробки с патронами, устраивались на заднем сиденье.

— Готовы. А это еще зачем? — Роберт дотронулся до пулемета, который небрежно поддерживала рука майора. — Я свой кольт не взял, уж очень он по боку колотит.

— На всякий случай, — успокоил его Сават. — Можешь ехать так. Оружия у нас хватает, а если этого будет мало, твой кольт нас тоже не спасет.

— Ты серьезно?

— Конечно, серьезно. Но все будет в порядке. Мы едем недалеко, в деревню, население которой стоит за нас. Поехали, — махнул он рукой шоферу.

— Если завтра не будет самолета, ты можешь дать мне на один день машину?

— Куда это ты собрался?

— С Коп Феном, — он заметил, что солдат смутился, — в его родные места…

— Посмотрим. Не хочу заранее обещать, к тому же я уверен, что самолет прилетит.

Подскакивая на закаменевших под жарким солнцем колдобинах, машина выкатилась за ворота. В тени бетонного дота, оставшегося от американцев, сидел часовой, положив карабин себе на колени. Солдат не пошевелился. Взгляд раскосых глаз был равнодушен. Он их знал.

Из-под колес джипа с визгом выскочили огромные свиньи; щетина у них на загривках поднялась торчком. В распахнутых дверях торговых лавок ослепительно сияли алюминиевые тазы, медные кастрюли и оцинкованные сковородки. Из трубы граммофона грянул старый австрийский марш. Машина обогнала длинную вереницу лошадок, навьюченных мешками с солью. Босые погонщики несли ружья по-партизански, дулом вниз. Голубоватой полосой висел над дорогой дым от тлеющего древесного угля, пахло чуть подгоревшим мясом и чесноком.

— Слушай, — Роберт толкнул Коп Фена, показывая большим пальцем на майора, — ты не мог бы подержать пулемет, чтобы он пересел сюда?

— Нет. Он не может рисковать, — широко улыбнулся солдат. Его забавляла наивность журналиста. — Мео имеют привычку стрелять сзади, после того как машина проедет мимо них… Там, где он сидит, безопаснее.

Маляк пожал плечами. «Напугать меня хотят, — думал он, глядя на блестящее, но без капли пота, дружелюбное лицо Коп Фена. — Вот он обрадовался бы, начни я его расспрашивать. В конце концов, он прав: майор здесь нужнее, он должен командовать батальоном, знает всю округу, а я не оказываю никакого влияния на ход событий.

Может, конечно, произойти, что я случайно прикрою его собой и предназначенная для него пуля настигнет меня. Добровольно-то я никогда этого не сделаю, — ведь я призван поведать миру о том, как он боролся и как погиб. Он — пешка, а я… Пока что эта война какая-то суматошная: они занимают городок и тут же быстро отступают, ибо численное превосходство еще на стороне королевских войск. В легенду эта война превратится под пером историка, а материалы о ней он возьмет из моих репортажей. Что они знают? Они лишь чувствуют несправедливость и хотят изменить свою судьбу. В голове у них застряло несколько лозунгов, ведь только сейчас, в армии, их начали учить грамоте. Воюющие по разные стороны кричат одно: «Мы боремся за счастье народа». На тех и на других — одинаковая форма. Их можно отличить разве что по красной ленточке на погонах или вышитой звезде на шапке. А правда за теми, кто побеждает.

Если бы на дороге можно было ожидать засады, майор не поехал бы без охраны, а взял бы грузовик со взводом солдат и минометы», — успокоившись, подумал Роберт.

Дорога вилась по долине. Встречный ветер загибал широкие поля полотняной ковбойской шляпы водителя, приносил запах засухи, мертвых трав, брошенных рисовых полей с гребешками стерни. Горы отодвинулись, вокруг белели высокие стволы деревьев, оплетенные жилами лиан. Листва поникла недвижимо. Оползни красной глины дышали жаром.

Этот зимний день в Лаосе, этот жаркий вечер, пустое небо и толстые нити летающей паутины напоминали Маляку польское бабье лето. Тишина успокаивала; казалось, что окрестности дремлют, — выцветшее небо поглощало всякий блеск. Стая попугайчиков, кувыркаясь на лету, с шумом пролетела над дорогой и села на вершину дерева; их зеленое оперение бросалось в глаза среди засохших, коричневых листьев.

— Близко от твоей деревни до того места, куда мы едем, до той пещеры? — лениво спросил Роберт.

Коп Фен предостерегающе поднял палец. Потом незаметно опустил веки в знак утверждения.

— Попробуем туда заглянуть. — Маляк сжал испачканную машинным маслом ладонь солдата.

— Если будет время.

Коп Фен явно не хотел говорить на эту тему, он сидел отвернувшись, держа карабин между коленями и глядя на рисовые поля, обнесенные валами, точно старинные крепости.

Хоть бы разок заглянуть в глубь бездны. А что, если бросить спичку, — в самом деле рванет или все это враки? Потом ясный свет фонарика пронзит мрак пещеры. Роберт поправил висящую на парашютном шнуре длинную трубку рефлектора. Нажал кнопку. Даже на солнце проволочка излучала желтый свет. Удовлетворенный, он убрал палец.

Лаос прощался с ним, принося в этот последний день столько соблазнов: грот королей, поездку в деревню этих мео, а потом Тари — девушку, которая, обняв колени, будет ждать его на ступеньках веранды, в темных сумерках, наполненных стрекотом кузнечиков… Она непременно будет ждать. Роберт потянулся, мышцы напряглись под кожей, потемневшей от азиатского солнца.

Хонг Сават молчал, оберегая свое достоинство. Если офицер раскрывает рот, то только для того, чтобы отдать приказ или отругать, прочитать нравоучение. Болтливость ведет к панибратству. «Мы — не крестьяне, рассевшиеся на корточках вдоль дороги», — вспомнил Маляк сдержанное суждение командира. Как раз в этот момент майор неожиданно повернулся и показал на тропинку, ржавой полоской прочертившую травянистый склон. По ней шел полуголый человек, сильно загорелый, опоясанный лоскутом оранжевой, переливающейся на солнце материи. Он шел легкой походкой горца под черным, городским зонтиком, странно не соответствовавшим этому суровому пейзажу.

— Бонза, — показал майор пальцем, — они везде пройдут… В них не стреляют.

Потом он велел остановиться, чтобы пыль не летела монаху в лицо. Выбритое темя блестело под зонтиком словно политое водой. Брови и ресницы были старательно выщипаны. Запястья рук обмотаны толстыми хлопчатобумажными нитями.

Офицер вышел из машины и встал так, чтобы не наступить на тень монаха. Святой отец был рослым, мускулистым мужчиной с мрачным взглядом.

Хонг Сават обменялся с ним несколькими словами, показал куда-то пальцем. Отвечая, монах рубил воздух рукой, как мечом. Потом его бурые, налитые желчью глаза остановились на Маляке. Монах усмехнулся и поджал узкие губы, как будто увидел что-то нехорошее. Внезапно он надвинулся на Роберта, толкнул его рукой в грудь. Жест был недвусмысленный. Роберт порылся в карманах и вынул свежий, пахнущий типографской краской банкнот. Завтра он все равно улетит отсюда, а за границей эти деньги ничего не стоят… Разве что оставить себе на память.

Бонза полез за пазуху и вытащил моток грязных ниток, похожих на медленно падающие с раскаленного неба длинные паутинки, и, бормоча что-то, обмотал Маляку запястья. При этом монах не отрываясь смотрел на Роберта. В глазах его читалась гневная издевка, точно он совершал шутовской обряд, в который сам не верил.

Потом бонза повернулся и, не попрощавшись, двинулся в погоню за тенью высоко поднятого зонтика. В движении его босых, обожженных солнцем ног чувствовалась хищная сила.

— Что он говорил? — спросил майора Роберт.

— В деревне спокойно, можно смело туда ехать. Он не видел ни армейских подразделений, ни парашютистов.

— Нет, я спрашиваю — что он мне сказал? — Маляк поправил висящие концы толсто намотанных ниток.

— Обещал, что все твои желания исполнятся. Ты счастливчик. — Майор потер руки. — Оттого я с такой охотой и взял тебя с собой, что сам так считаю. Ты из тех людей, которых пуля не берет, которые даже из воды сухими выходят.

— Издеваешься? — набросился на него Маляк, хотя в душе был согласен с майором.

— Конечно, издеваюсь, — пожал тот плечами, — а нитки ты все же не выбрасывай, каждое благословение может пригодиться, даже когда его дает такой обманщик… Я ему не верю, мы не нужны им точно так же, как американцы. Но все же я придерживаюсь старых обычаев, оказываю ему уважение, хотя и не знаю, на кого он работает и что вынюхивает в нашем тылу. Если его нельзя привлечь на свою сторону, то пусть хотя бы не вредит, не следует делать его врагом, он и так готов им стать… Вот уверяет, что везде тихо… Так что заряди-ка, — приказал он солдату. Тот оттянул затвор пулемета, и металлическая патронная лента встала на место. — Ты тоже будь настороже, Коп Фен. Это для того, чтобы исполнилось благословение бонзы… Не бойся, счастье должно быть на нашей стороне.

Все трое засмеялись, словно им удалось с кем-то сыграть злую шутку. Роберту не понравилось их неожиданное веселье, ему казалось, будто лаосцы что-то от него скрывают; он общался тут с миром лишь через переводчика, отгороженный от него незримой стеной и вынужденный полагаться только на интуицию.

— Где ты оставил револьвер? — спросил майор.

— На кровати. Слишком жарко…

— Ты становишься настоящим буддистом.

— Я и так не стал бы стрелять, это ваше дело. У меня другие обязанности: блокнот, фотоаппарат.

— Многое я дал бы, чтобы узнать, что ты там пишешь.

— Могу тебе перевести, — предложил Маляк.

— А, перевести, — презрительно махнул рукой майор. — Поехали.

Но прежде чем водитель завел мотор, до них донесся глухой звук выстрела. Они замерли, прислушиваясь. Эхо в горах повторило выстрел.

— Это не в нас, иначе мы услышали бы свист пули. А вот на ходу не услышали бы, мотор заглушает, особенно если стреляют с расстояния в несколько сот метров, из засады. Чувствуешь удар, видишь кровь, а вокруг все спокойно, солнце, только трещат цикады.

— Иногда можно определить, откуда стрельба, по взлетевшим в том месте попугаям, — добавил водитель. Его медное лицо выражало туповатое доверие.

— Это был выстрел из охотничьего ружья, — успокаивающе сказал майор. — У меня ухо привычное, слишком часто в меня стреляли, чтобы я не мог отличить одно от другого.

— Охотник, это точно, — кивнул головой Коп Фен, но майор поводил стволом пулемета в разные стороны, проверяя, легко ли он ходит.

Взревел мотор, и джип покатился под гору, подпрыгивая на засохших колдобинах.

Разве нам что-нибудь грозит? Солнечные лучи поблескивают на металлической поверхности джипа, ветерок доносит запах разогретого машинного масла, пустых канистр, пропотевших мундиров и мирные запахи спящих полей. Не верю, не верю, чтобы они лезли под пули. Правда, люди здесь убеждены, что они снова вернутся в этот мир, что им предстоит еще много раз родиться, но уж я-то знаю, что человек живет лишь однажды… Да к тому ж еще жизнь — такая короткая, словно искра, высеченная между двумя необъятными безднами мрака. Сават знает: случись что со мной, штаб им устроит разнос. Поэтому они обо мне так заботятся. Я могу им быть полезен только живой, меня нельзя подвергать опасности. Может быть, майор для того и взял меня с собой, чтобы иметь предлог в любую минуту отступить, повернуть обратно без ущерба для своего авторитета. Ему легко будет объяснить: дескать, если бы мы были одни, я принял бы бой даже с более сильным противником, но из-за дорогого гостя мы были вынуждены драпать. Да, им очень нравится показывать мне, что здесь точь-в-точь как на передовой, хоть бои идут километрах в ста южнее. Это довольно далеко, учитывая гористую местность, здесь же царит спокойствие.

Но все же Маляк помнил о самолетах, сбрасывающих группы диверсантов, навербованных из местных жителей, о засадах на дорогах, о трупах без ушей… Уши отрезают как доказательство, что враг действительно убит… За пару ушей платят килограмм соли. Говорят, это повелось с тех пор, как начали блокировать те племена, что убежали в джунгли. Мы получаем соль с юга, а им ее сбрасывают в контейнерах американцы. Так выглядит прекрасная нынешняя цивилизация, приступившая к покорению звезд. Драки из-за клочка земли, ненависть, голод… Но неужели я не могу думать о более приятных вещах, ведь я же не боюсь… Нечего думать о смерти, раз уж она неизбежна. Лучше погрузить лицо в черные распущенные волосы Тари, спрятаться в женщине. Сладость отдыха в ленивых объятиях, два дыхания смешиваются, четкие очертания ее щеки под его пальцами, выпуклый лоб и беспокойный трепет ресниц под воспаленными губами. Как пахнет ее кожа, какова на вкус?

Шофер поправил полотняную шляпу, глаза его щурились от встречного ветра, внимательно осматривали сожженные луга рядом с джунглями; заросли мертво торчали, как декорации на сцене, брошенные актерами. Местами на засохшей траве зияли черные пятна, то ли выжженные случайно, то ли для пахоты, которая начнется с приходом муссонов, с живительными ливнями. И тогда настанет перерыв в военных действиях. Все вернутся к своим обыденным делам, к строительству запруд на ручьях, к возделыванию болотистых полей; сгорбившись, начнут втыкать зеленые травинки риса. Радостная пора, великое пробуждение: шествия в деревнях под барабанный бой, процессии с трехметровым фаллосом, символом плодородия. Новая жизнь… Они будут бросать друг в друга комьями грязи, бегать нагишом, прикрытые только стекающим красным месивом, облепленные глиной, — фигуры уже с человеческими формами, но еще как бы не до конца изваянные, толпа масок, и каждая старается, чтобы ее не узнали. Те же самые люди, которые зимой солидно заседали в военных советах и королевских учреждениях, ведут себя так, словно бы только что родились из земли, матери всего живого. В них говорит ее плоть, они стремятся посеять новую жизнь…

Прошлой весной Роберт смотрел на это снисходительно и не обиделся, когда о косяк двери ударился ком грязи, брызнув ему на щеку и испачкав рубашку. Он лишь помахал рукой веселящейся на улице толпе, а ему ответили радостным ревом. Его забавлял этот коллективный нерест, включенный в ритм пробуждения полей и садов, но сам он не поддавался возбуждению. А на улице пахло сытой, намокшей землей, молодыми листьями, над канавами стоял запах винного брожения, пьянящий густой дух, и женщины безвольно, как во сне, сновали по холлу гостиницы, плыли в своих длинных юбках, неся перед собой наполовину обнаженные груди, губы их были приоткрыты, словно готовые издать стон…

Слепые силы земли, липкая, пахучая тьма, влажные ветви, которыми его шутливо хлестали, чтобы привлечь внимание, нагие полные руки с поблескивающими кольцами серебряных браслетов… Высвобождалось вожделение, поцелуи и укусы до боли, обладание, похожее на насилие. Во всем этом было нечто звериное, от этого захватывало дух, человек оказывался как бы низверженным на низшую ступень, в мрачные тысячелетия, когда огонь, дар небес, мог родиться только от удара молнии. Ночь, наполненная далеким мерцанием зарниц, шумной музыкой, боем барабанов, чавканьем теплой грязи под босыми ступнями. Неожиданный проливной дождь приносил успокоение, толпа разбегалась. Только одурманенные любовью пары стояли в темноте, точно не могли пережить даже короткой разлуки, принимая на себя хлещущие потоки ливня. По распущенным волосам скатывались светящиеся капли.

…Мокрые волосы, их выжимают резким движением рук — это уже Тари. Она сидит в нем, точно заноза, загнанная под кожу. Я ее жажду, как сочный плод, как родниковую воду в жару, — лишь бы пить, стоя на четвереньках, погружая все лицо, студить лоб до потери сознания, до полного помрачения рассудка.

— Еще один перевал — и будет видна деревня, — повернулся к нему майор. — Удивляюсь, как это ты можешь спать! Чертова дорога, душу из человека вытряхивает.

Автомобиль несся, подпрыгивая на камнях, — вдруг майор пригнулся, и короткая очередь полетела в небо. Из-за вала, окаймлявшего поле, поднялась темная туша и помчалась по рисовой стерне. Вид у буйвола был грозный. Он остановился, выставив рога, принюхиваясь.

— Хорошо, что я вовремя заметил, — разразился смехом майор.

— Вижу, что-то черное высовывается из травы… Конечно, первая реакция — подавить, прижать их носом к земле… Выстрелить первым.

— Хорошо, что ты не попал, — облегченно вздохнул Маляк. — Это было бы воспринято как объявление войны… Нам уже не было бы смысла ехать дальше.

— Да, этого буйвола они бы нам не простили, — подтвердил Коп Фен.

Теперь и второй буйвол поднялся и побежал под прикрытие вала. С неожиданной ловкостью оба взобрались на лежащее выше поле, всхрапывая перескочили через вал и галопом помчались к густым зарослям на склоне холма.

— Вот это реакция, — показал Роберт на убегающих буйволов, которые, закинув головы, раздирали частый кустарник, погружаясь в густые ветви, как в воду. — Они тоже знают, что такое война.

— Буйволы проверили, кто стреляет, — поправил его Коп Фен, — самого выстрела они не боятся. А вот когда почуяли запах мундиров, бензина, то поняли, что мы не здешние.

— Остановись, — приказал майор, привстав и не сводя глаз с кустарника. — Беги, Коп Фен, отрежь ему путь, если вздумает удирать. Раз есть буйволы, должен быть и пастух, — сказал он Маляку. — Видно, притаился — человек все же умнее животных. Знает, что пуля догонит.

— Так ведь мы же не будем стрелять.

— Конечно, нет. Но откуда он может знать, кто приехал? Солдаты не любят неожиданностей. Сначала выстрелят, а уж потом идут выяснять, кто там лежит, свой или враг. Впрочем, это тоже никогда не известно: крестьяне переходят то на одну, то на другую сторону. Сегодня они с нами, — все зависит от обстоятельств.

Они выскочили из автомобиля, внимательно следя за тем, как, пригнувшись, с автоматом в руке, бежит вдоль насыпи Коп Фен. Вот он наконец остановился, затем пошел не спеша, вот уселся на корточки и заговорил с кем-то невидимым, притаившимся за валом, поросшим кустиками сухой травы.

— Есть, — кричит Коп Фен торжествующе, помогая выбраться на тропинку какому-то парнишке и придерживая его за воротник расстегнутой рубахи.

У пастуха наполовину выбритая голова, худые ребра торчат под желтоватой кожей, ходят ходуном, руки висят, как у тряпичной куклы. Раскосые глаза испуганно бегают по сторонам. Он позволяет себя вести, семенит босыми ногами в широких темных штанах, завернутых выше колен.

Коп Фен подводит его к автомобилю, и парень садится на корточки, зажав руки между коленями.

— Как тебя зовут? Не бойся, мы ваши друзья. Поедешь с нами в деревню, — объясняет ему майор.

Мальчишка молчит, на бритой голове видны розовые струпья лишая. Он сидит съежившись, точно в ожидании удара.

— Не понимает, — нахмурился Коп Фен.

— Понимает, только отвечать не хочет. В таких случаях лучше всего молчать. Неизвестно, какие вопросы тебе будут задавать, — вдруг своих выдашь и окажешься изменником. Лучше уж притворяться немым, — спокойно рассуждал Сават. — Лезь в машину, — приказал он.

Мальчик послушно уселся на полу между сиденьями. Майор закурил и подал ему зажженную сигарету, паренек взял ее с опаской, но тут же затянулся и, выпуская дым, зажмурился от удовольствия. Мальчик смотрел на поле, как будто из окна мчавшейся машины оно казалось совсем иным. Потом он поднял голову и с любопытством уставился на пулемет: металлические ленты, туго набитые патронами, извивались как огромные змеи, скрежеща гильзами.

Все время, пока они ехали под гору, майор, не глядя на мальчика, что-то объяснял ему на языке мео. Парнишка чесал свои заскорузлые ступни и, наклонив голову, посасывал спрятанную в руке сигарету.

— Переведи, — толкнул локтем Маляк Коп Фена, — что он ему объясняет?

— Да ничего особенного, — засмеялся тот. — Майор говорит, что мы приехали посмотреть, хватает ли им в деревне соли, а если нет, то они могли бы ее у нас получить. Соль здесь в цене, без нее зоб растет. Соль — это лекарство. Она тут дороже денег, на соль все можно выменять.

— А как ее хранят?

— Сейчас это просто, потому что сушь, а вот когда начнутся дожди… Соль пьет воду из воздуха, ест металл. Лучше всего держать ее в бутылке. Или в бамбуковой трубке над костром, чтобы не размокла.

Они въехали на вершину перевала. Впереди открылись две долины, даль была затянута голубоватой дымкой, горы и поля покрыты каменистыми оползнями — точно тронуты лаком. Джунгли спускались по склонам тяжелыми натеками гнилой зелени, множество птиц кружило над верхушками деревьев.

— Кто-то вспугнул птиц, — предупредил водитель.

— Там прячутся люди, — кивнул майор.

Автомобиль потихоньку начал съезжать вниз. Неожиданно подросток дернул майора за рукав и что-то крикнул.

— В деревню налево. Но на машине туда не проехать, — перевел Коп Фен.

Высоко над ними стояло несколько лачуг на сваях, крыши их поросли рыжим и зеленым мхом. В тени лежали буйволы, стайками пробегали свиньи.

Неожиданно они увидели там и людей: пригнувшись, жители убегали — мужчины с луками в руках, женщины с детьми, привязанными к спинам. Доносились глухие удары барабана и тревожные возгласы, оклики, плач, испуганные восклицания. Люди бежали через поля, черные фигуры отчетливо вырисовывались на желтой стерне.

«Нехорошо, — передернулся Маляк, — вон как они бегут от нас. Не стоило майору стрелять: ведь мео могли подумать, что мы просто схватили мальчика. Королевские войска наверняка оставили тут о себе плохую память. Солдаты забирают все, что попадает под руку, ловят кур и подстреливают свиней, как дичь, И насилуют женщин. Но это не имеет значения. Это право солдата, право мужчины, а вот без продовольствия приходится туго, и мео чувствуют на собственной шкуре, что враг сильнее их. К тому же нас всего четверо, как бы не пришлось расплачиваться. Четверых убить можно. Эти-то убегают. Но ведь несколько человек могут остаться и устроить засаду. Я на месте майора не стал бы туда соваться».

— Убегают, — осторожно намекнул он.

— Попробуем их задержать, — кивнул головой Сават. — Тут может нам пригодиться парнишка.

Поля прорезала глубокая расщелина, по дну ее протекал ручей. Дальше джип вести было нельзя.

Роберт остался с шофером, который, измеряя площадку шагами, уже прикидывал, как развернуть машину.

— Мы идем в деревню, — майор показал рукой на Коп Фена, — а ты, если хочешь, — Маляк почувствовал в его голосе насмешку, словно майор хотел сказать «если боишься», — оставайся в машине, в случае чего у вас есть пулемет. Мы стрелять не собираемся. Хотим договориться мирно. Они нам нужны. А если с нами что случится, вы всегда успеете уехать.

Он жестом подозвал мальчика и что-то ему приказал. Парнишка метнулся, как крыса, одна из подвернутых штанин у него спустилась, мешая бежать.

С визгливым криком он несся среди плетеных заборов. Но деревня словно вымерла. Разочарованный, мальчик остановился. Не убежал все-таки — значит, у нас появился союзник.

— Я иду с вами. — Роберт поправил ремешок фотоаппарата и, забросив на плечо сумку с лекарствами и блокнотом, первым пошел по тропинке, вытоптанной копытами буйволов.

Стук барабанов, доносившийся с высоты, прекратился, голоса утихли. Слышно было только кудахтанье испуганных кур, которые убегали, растопырив крылья.

— Мальчик, — майор придержал парнишку за плечо, — беги к лесу и уговори их вернуться. Скажи, что мы приехали насчет соли.

Мальчик стоял неподвижно, задрав голову к стоящим недалеко лачугам, к серебрящимся на солнце стрехам, к столбам, которые поддерживали плетеные стены, до блеска отполированные боками буйволов, и не верил своему счастью — тому, что сейчас он будет свободен.

— Ну, беги, — подтолкнул его майор.

Застучали подошвы, мальчишка бежал пригнувшись.

— Думаешь, он понял? Задержит их?

— Сейчас узнаем, — пожал плечами Сават, — если у них на совести нет ничего такого, о чем мы еще не знаем, то они должны вернуться. Примечай, где бежит парнишка. Обычно в деревне полно ловушек: здесь не любят непрошеных гостей. А мы не можем предупреждать их заранее — с них станется сообщить о нашем приезде пиратам, и те обстреляют нас из джунглей. Бывает, даже под свежей буйволовой лепешкой спрятана мина. Лучше уж появиться без предупреждения.

Они шли тропинкой по лабиринту плетеных заборов. Над ними, придавленные жарой, молчали стоящие на сваях хижины. Может быть, через щели в стенах из бамбуковых жердей за ними сквозь прорезь прицела следили прищуренные глаза? То же, видимо, пришло в голову и Коп Фену, потому что он обогнал их и небрежным движением снял карабин. Куры надрывно кудахтали, поднимая пыль в высохшей траве.

— Поднимемся по лестнице наверх? — спросил Маляк. Его так и подмывало заглянуть внутрь домов, порыться там, пользуясь отсутствием хозяев.

— Нет. Нас никто туда не приглашал, — предостерегающе поднял руку майор. — Присядем на камни. Пусть они видят, что мы делаем.

Камень жег через тонкие хлопчатобумажные брюки так, что Роберт не мог усидеть, — он предпочел стоять, опершись о частокол изгороди. Далеко внизу виднелся джип, казавшийся не больше спичечного коробка. Водитель уже развернул его в сторону дороги, как бы на случай поспешного отъезда. Он перенес пулемет на заднее сиденье, ствол его, направленный на крыши хижин, торчал как палка. «Он может длинной очередью прикрыть наше отступление, — оценил положение Роберт, — если, конечно, нас отсюда выпустят. Хорошие солдаты, обстрелянные, им не надо долго объяснять, сами понимают, какая опасность может грозить в таких случаях».

Не обращая внимания на кудахтанье кур, стрекот цикад, притаившихся под кровлями, и тупое, медлительное, размеренное постукивание водяной мельницы, Роберт напряженно вслушивался в то, что происходило вокруг. Неподалеку журчала вода, падающая из бамбукового желоба, уложенного на скрещенных жердях. От плеска струи жара казалась еще сильнее, хотелось пить. Листья банановых деревьев, росших по склону холма, беспокойно трепетали под слабым ветерком.

«Они терпеливы, как и полагается восточным людям», — думал Роберт, наблюдая за поведением своих товарищей. Майор сидел, опустив голову, приложив большой палец к сжатым губам. Коп Фен по-крестьянски примостился рядом, но карабин держал таким образом, чтобы в любую минуту из него можно было выстрелить. Минуты, отмеряемые ударами песта водяной мельницы, тянулись невыносимо.

— Долго мы так будем ждать?

— До захода солнца, — поднял голову Сават, — перед тем как стемнеет, мы должны вернуться на шоссе.

— Я могу походить по деревне?

— Если хочешь, но только вдвоем с Коп Феном.

Маляк прислонился к изгороди, которая неожиданно прогнулась под ним так, что пришлось судорожно за нее ухватиться. «Сават не хочет, чтобы я уходил далеко, он думает, что эти мео могли оставить самострелы, стоит приоткрыть дверь — и отравленная стрела… А может, они передвинули лестницу и установили ее на край западни — ямы, ощетинившейся остриями пик? Ну, раз уж я заикнулся, теперь нужно идти, нечего было к нему приставать. А мог ведь спокойно сидеть в джипе, загорать и думать о Тари. Дурак я, что влип в эту историю!»

Он снял с плеча сумку и повесил ее на забор. Потом потянулся, нервно зевая. И пошел по вытоптанной дорожке на звук льющейся воды. Коп Фен вскочил, как будто подброшенный пружиной, и обогнал его на полшага.

Высокий забор огораживал мельницу, чтобы куры не могли добраться до зерна. Из бамбуковой трубы серебристой дугой лилась струя воды, медленно наполняя огромную чашу до тех пор, пока она не перевешивала тяжесть песта. Плечо опустилось, хлестнула вода, и, заскрипев втулками, пест погрузился в рисовое зерно.

Маляк опустил руки в блаженно холодные струн, обмыл лицо, полил себе на шею, смочил волосы. Только теперь он почувствовал легкое дуновение ветерка.

— Пить ее можно? — спросил он солдата, заранее зная, что все равно напьется, даже если нельзя.

— Это родниковая вода, они ее провели с гор. — Коп Фен показал на бамбуковые трубы, воткнутые одна в другую, сочащиеся искрами в тех местах, где они соединялись. Трубы вели прямо в джунгли. — Подержи-ка мой карабин…

Коп Фен сбросил гимнастерку и подставил шею под струю; вода стекала по его спине. Потом набрал воды в ладони, несколько раз прополоскал рот и нос и только после этого, прикрыв от удовольствия глаза, начал пить, гулко глотая. Маляк даже позавидовал солдату: казалось, тот с каждым глотком становится толще. Вода текла у Коп Фена по шее. Остановившаяся мельница молчала.

Внезапно Роберт почувствовал на себе чей-то взгляд. Он дернул солдата за руку:

— Кто-то прячется под лачугой.

Солдат вырвал у него карабин. Полураздетый, с каплями воды, поблескивающими на безволосой, бронзовой от загара груди, он сделал два шага вперед. Потом громко приказал человеку приблизиться.

Из глубокой тени вышел, хромая, старый крестьянин. Калека. Вместо ступни, отрезанной по самую лодыжку, у него была бамбуковая трубка, обмотанная веревкой. Он что-то кричал, говорил как будто сам с собой, а может, просто проклинал непрошеных гостей.

— Что он говорит?

— Чтобы мы оставили их в покое, потому что рис они уже отдали королевским солдатам. Нужно отвести его к майору…

Но Хонг Сават уже стоял рядом с ними.

Маляк со злостью всматривался в толстые губы крестьянина, насупленные брови и нетерпеливые жесты которого наверняка здесь означали совсем не то, что в Европе. Майор рассмеялся, и они не спеша вернулись к камням.

Хромой мео проковылял в тень, растворился между столбами, поддерживающими хижины.

— Он сказал, что люди ушли работать в поле. Я ему крикнул, что он врет, — ведь пока не наступил сезон муссонов, в поле работы не бывает, земля как камень. Так он говорит, что деревенские, мол, пошли в лес по нужде. Все разом? Зачем ты врешь, спрашиваю, да еще так глупо? Созывай мужчин на совет, мы приехали насчет соли, нас только трое. Вас же больше, вам нечего бояться.

— И он их позовет?

Послышалась частая дробь барабана — она отдалась эхом в джунглях, разнесясь по долине из конца в конец.

— Уже сзывает, — шепнул Сават.

Они всматривались в чащу леса. Показались трое мужчин, потом еще четверо. Ружей у них не было, только длинные, как мечи, ножи в деревянных ножнах, доходящих до колен. Рядом, обгоняя мужчин, бежал босой мальчишка, выкрикивая что-то. Людей сопровождали собаки.

— Идут. Держитесь спокойно. Делайте только то, что я скажу, — приказал майор.

— Целая толпа, — забеспокоился Коп Фен. — Что-то их многовато…

— Повесь карабин на плечо. Да, их уже слишком много, — подтвердил Сават и пошел навстречу мео.

Сквозь рейки из расколотых бамбуковых стволов, согнувшихся под тяжестью толпы, Роберт видел сваи, поддерживающие воздушные клетушки лачуг, черные спины брюхатых буйволов, навоз, от которого шел терпкий запах. Он следил за спокойными жестами Савата, что-то терпеливо объяснявшего недоверчиво потупившимся крестьянам. Оконный проем давал возможность видеть близкие, слегка увядшие листья банановых деревьев, сероватые стволы, за которыми поднималась высокая гора, поросшая джунглями. Серп, заткнутый за жердь под камышовой крышей, потемнел от сока недавно сжатой травы, рукоять его была отполирована ладонью жнеца. Этот серп, восточную саблю, легко можно было выхватить из-под крыши и предательским ударом перерубить шею отвернувшемуся врагу.

— О чем говорит майор? — наклонился Роберт к сидевшему на корточках солдату.

— Да все о том же. Они, мол, получат соль из фронтовых запасов, только пусть помогут перенести нам боеприпасы. Это всего лишь несколько дней пути, а сейчас сухой сезон, идти большой компанией — одно удовольствие.

Мео сидели на корточках, наполовину обритые головы их отсвечивали желтизной; они глазели по сторонам, медля с ответом. Мужчины передавали из рук в руки толстый чубук бамбуковой водяной трубки и, прикрыв глаза, с удовольствием вдыхали дым. То и дело кто-нибудь из них прочищал трубку и набивал ее щепоткой изжеванного, скатанного в шарик табака. Женщины, сидевшие позади мужчин, кормили грудью детей, нервно почесывались, что-то вскрикивали, но мужчины делали вид, что ничего не слышат.

— Майор говорит, что, ежели им не по душе переносить боеприпасы, можно взять груз риса, — сердито буркнул Коп Фен. — Нелегко их убедить, эти дикари с гор ничего не знают о революции.

Неожиданно один из мужчин поднял палец и проговорил несколько слов, запинаясь, словно от страха.

— Что он хочет?

— Спрашивает, позволят ли им варить себе еду из этого риса во время перехода. А майор — ни в какую: берите, дескать, в дорогу свои харчи… Носильщики могут сожрать по дороге весь груз. А своей еды возьмут самую малость.

«Без переводчика я был бы как глухой — ведь жесты имеют здесь совсем другое значение, чем в Европе. Хорош бы я был, если бы верил только в свои предположения», — подумал Роберт. Страха он не ощущал, в нем было только острое чувство отчужденности, чувство это угнетало, не позволяло забыть об опасности. Коричневые, покрытые шрамами лица, шеи с раздутым зобом, ожерелья из серебряных монет, легонько позванивающие в такт беспокойному дыханию… Маляк уже начал различать хитрые и настороженные лица сидящих рядом людей. От них шел запах разогретых тел, дыма, незнакомого пота, черных, засаленных до блеска халатов.

Майор без устали что-то объяснял, чуть ли не пел, стараясь обольстить упрямцев. Время от времени наступала такая тишина, что Роберт слышал, как буйвол трется спиной о столб, подпиравший угол хижины, как чмокает губами ребенок, сосущий грудь, и яростно жужжат мухи, сталкивающиеся в открытом окне.

В ящике, выложенном глиной, тлели древесные угли, воздух над очагом подрагивал, разнося приятный запах, обещавший ужин.

Вождь с раздутой шеей дышал, как собака, чуть высунув язык. Он сидел прикрыв глаза, и казалось, глубоко задумался. Наконец, подняв растопыренные пальцы, о чем-то спросил.

— Он хочет дать нам одних женщин, — перевел Коп Фен, — это даже лучше, от женщин больше проку, женщины привыкли носить тяжести. Но майор требует, чтобы и мужчины пошли. Хочет, чтобы мео посмотрели на наших солдат, провели денек вместе. Им дадут еду и питье, они увидят оружие, побратаются. Глядишь, и присмиреют, не будут так поддерживать парашютистов-пиратов, станут осторожнее. Сейчас им все равно, в кого стрелять из засады. Им одинаково надоели все солдаты — и королевские, и наши.

Разговор идет лениво, майор нажимает на колеблющихся крестьян, объясняет им, показывая на пальцах, сколько они получат. Коричневые от солнца макушки блестят, точно их смазали маслом. Похоже, что торг затянется. Мео лукаво щурят глаза и многозначительно покашливают. Их вождь с кустиками волос в углах рта пальцами роется в пепле и всовывает в чубук горящий уголек. Поплевывает на кончики пальцев — значит, все же обжегся.

Девушки внесли большой дымящийся горшок с вареным рисом. Потом расставили чашки с вонючим рыбным соусом, подали кусочки мелко нарезанной куры.

Старик что-то повелительно крикнул.

Между Коп Феном и Маляком, дерзко улыбаясь, присела на корточки девушка. Копна ее черных волос пахла дымом и кореньями, колыхались обнаженные упругие груди. Она взяла горстку риса, скатала из него шарик, окунула в соус, попробовала пухлой губой, не горячо ли, и, кокетливо поводя большими раскосыми глазами, вложила его Роберту в рот. Все принялись за еду, облизывая с пальцев жир, выплевывая косточки в руку, запихивая их потом в щели бамбукового настила.

Роберт услышал под собой визг и ворчание — облезлые дворняги грызлись из-за отбросов, катаясь в сухой траве.

Девушка громко прыснула со смеху, груди ее снова заколыхались. Ее явно забавляло кормление белого человека.

Из темного угла, из-за спин мужчин, чьи-то обнаженные руки подняли довольно большой котел с привинченной крышкой. Из него торчали две согнутые бамбуковые трубки. Мужчины попарно склонялись над котлом, положив друг другу руку на горло. Прикрыв глаза, они с удовольствием сосали что-то из трубок. Потом, отерев губы ладонями, поспешно тянулись за рисом, очищали дольки чеснока, сдувая фиолетовую кожуру.

— Что это они пьют? — нагнулся к Коп Фену Маляк.

— Рисовую водку. Сейчас и нам дадут попробовать, — захлопал в ладоши довольный угощением солдат. — Они пьют первыми, чтобы не думали, будто водка отравлена.

Принесли куски свинины с толстым студенистым жиром и торчащей щетиной. Распространился характерный запах опаленных волос и несвежего мяса.

Роберту уже подсовывали медный котел. В его отполированной, красной, выпуклой поверхности он увидел свое забавно раздутое лицо. Сосед Роберта, молодой мео, потянулся растопыренной пятерней к его горлу, и Маляк вздрогнул, почувствовав, как липкие пальцы сжимают ею кадык.

— Возьми его так же, — подсказал ему Коп Фен, — и примечай, сколько раз отхлебнет он, столько и ты. Это они из вежливости, чтобы показать, что все пьют поровну, без обмана… Не собираются они, дескать, нас напоить, а потом прирезать.

Теплая водка, отдающая дрожжами, наполнила ему рот, первый глоток он сделал с трудом, но потом пошло легче. Мео хлопнул его по плечу, подняв вверх большой палец в знак одобрения. Девушка уже держала наготове кусок истекающей жиром свинины. Удивленная тем, что Роберт передернулся и заслонил ладонью рот, она съела кусок сама, покачиванием головы и чмоканьем призывая гостя последовать своему примеру.

— Хороша водка, — закурил сигарету Коп Фен.

— У нас ее пьют охлажденную, — вздохнул Маляк.

— А у нас подогретую. Ведь главное — чтобы скорее ударило в голову, — засмеялся солдат. Он выпускал струйку дыма к закоптелым креплениям крыши; ставни в доме были сняты, и несчетные нитки паутины, бахрома сажи колыхались на теплом сквозняке, тянувшем из оконных проемов.

На улице темнело, по долине скользили тени близких гор. Солнце скрылось за вершинами.

Дом, гудевший сейчас хриплыми голосами пирующих, освещали раскаленные древесные угли, бросая красные отблески на потные лица. Удлиненные тени поднятых рук метались по плетеным стенам.

Наступил вечер, москиты вылетали из углов, жалили ноги и шею, впивались в уши. Стоило прикоснуться к укушенному месту, как оно распухало и начинало зудеть. Тревога Роберта улеглась. Алкоголь слегка ударил ему в голову, он прикоснулся к обнаженному плечу девушки, которая тут же с готовностью повернулась к нему. Кожа у нее была теплая и шершавая, загрубевшая под лучами солнца.

Он убрал руку.

— Скажи ей, что я благодарю ее, — попросил он Коп Фена.

— Девушка спрашивает, за что. Они думают, что мы останемся здесь на ночь. Вот была бы потеха, ведь женщины здесь здоровые и услужливые. Тут считается, что ежели гость переспал с девушкой — значит, уважает хозяев. И можно показать, чего ты стоишь.

Неожиданно они услышали приближающийся гул. Высоко над горами басовито гудел самолет. Все умолкли, уставившись не в окно, а на закопченные стропила, поддерживающие крышу, как будто через тростниковое покрытие можно было увидеть, куда направляется самолет. Потом снова послышались голоса. Но, похоже, самолет сделал круг, потому что чужой гневный гул мотора заполнил долину.

Маляк кивнул Коп Фену и тихо вышел из круга беседующих. Роберт был уверен, что это самолет из Ханоя, который должны были прислать за ним, но, видно, он вылетел слишком поздно и теперь блуждает между горными массивами, покрытыми густыми джунглями и похожими друг на друга, как близнецы. Самолет не найдет полевого аэродрома, он уже его проскочил, и теперь примется искать, заглядывая в провалы между горами, медленно скрывающиеся во тьме. А потом улетит обратно, вернется туда, где бетонная полоса размечена электрическими огнями.

Да, и тогда снова придется ждать несколько дней, прежде чем горячий ветер с суши разгонит туман, нависший над рисовыми полями вдоль Красной реки.

Под широким навесом крыши было уже темно, скользкие бамбуковые жерди легко сгибались. Роберт босой ногой нащупал свои ботинки, потом, устроившись на верхней ступеньке лестницы, быстро обулся. Внизу с визгом промчалась собака, вторая повисла на ней, вцепившись зубами ей в загривок.

Маляк осторожно слезал по скрипучей лестнице.

Длинный фонарик, висевший на шее, ударялся о ступеньки. Глаза постепенно привыкли к полумраку. Помирившиеся уже собаки ворчали, показывая клыки. Роберт погрозил им, собаки с визгом отскочили, прежде чем он успел их ударить. Маляк пугнул их светом фонарика — собаки попятились, как будто в руке у него был факел. Успокоившись, он пошел по тропинке в сторону полей, поднимаясь в гору; чем выше, тем было светлее. Сонные буйволы вставали, тревожно храпя. Роберт набрал в ладони воды и прополоскал рот, обожженный пряным соусом. Оконные проемы мерцали красным светом, как глаза чудовища. Пест глухими ударами неутомимо дробил рисовые зерна в выдолбленном стволе.

От земли поднимался сумрак, подобный дыму, пахло кислым свиным навозом, прелой соломой, коровьими лепешками. Роберт вышел в поле. Вершины гор еще светились, небо было розовым, на нем, точно бабочки, трепетали первые звезды.

Самолет возвращался. Его еще не было видно, слышался только усиленный эхом ущелий гул моторов, чужой, тревожный, как предзнаменование механической, рукотворной бури.

Подсвечивая себе фонариком, Маляк бежал в поле. Вот он уже взбежал на террасу над крышами хижин, где чувствовался приятный запах домашних очагов. Вот, спотыкаясь о высохшие комья глины, перескочил через метровый вал, отгораживающий расположенное выше рисовое поле. Стебли стерни сухо трещали. Роберт забыл о западнях, его точно магнитом тянуло поближе к самолету: увидеть его, хоть на мгновение почувствовать связь с ним и уверенность в том, что скоро он отсюда вырвется. Ему казалось, что сейчас самое время это сделать. Упасть на подушки кресла, застегнуть пояс, как велит светящаяся надпись над дверцей, ведущей в кабину пилотов, и весь этот мир затерянных в джунглях деревень, баррикады голых горных вершин, красные ниточки протоптанных тропинок — вся эта проклятая война станет только материалом для статей, из-за которых все будут ему завидовать. Чем дальше отсюда, тем больше в них будет очарования и таинственности. Джунгли перестанут таить в себе опасность, подстерегать и грозить, останется только жгучий привкус приключения. «Мне удалось заглянуть под крышку кипящего на огне войны азиатского котла…» — вот как нужно будет начать цикл репортажей.

Еще одна терраса — и вот он уже стоит на вершине. Деревня осталась внизу, она все глубже и глубже погружалась в темноту, пропадала из виду, потому что широкие шапки крыш заслонили пляшущие огоньки в глиняных очагах.

Маляк вглядывался в изящные очертания крыльев на еще светлом небе. Теперь он хорошо видел самолет — серебристый, без опознавательных знаков. Чужой. Значит — вражеский, с той стороны. Они меня не видят. Идет так низко, что его легко можно сбить. Метров четыреста, никак не больше. Роберт инстинктивно поднял длинный фонарик и направил его в сторону приближающегося самолета. Он трижды нажал на кнопку, как мальчишка, играющий в войну. Неожиданно под фюзеляжем зажегся огонек и мигнул три раза.

— Попал, попал! — обрадованно воскликнул Роберт, словно фонарик и впрямь был оружием.

— Сигналы подает. — Коп Фен стоял рядом с карабином в опущенной руке. — Он что-то здесь ищет. Иначе не стал бы так долго кружить над этими горами.

— Если он вернется опять, попробую ему помигать, — шепнул радостно возбужденный Роберт, — это ведь американская машина.

— Да, они прилетают из Сиама. — Коп Фен задрал голову, белки его глаз и зубы из-под полуоткрытых губ влажно поблескивали. Они прислушались. Гул моторов затих вдалеке, за горным хребтом.

— Ушел…

— Нет, — возразил солдат, — делает круг.

На небе еще были видны розовые полосы, легкие, как будто некий художник мазнул по нему кисточкой. Долины уже заполнил мрак. Роберт и Коп Фен стояли рядом. Тяжелая, тропическая ночь обступила их. Казалось, что небо убегает, взлетает к звездам, звезд все больше и больше, а затем проваливается.

«Приключение, вот настоящее приключение, — потирал руки Роберт. — Наконец-то…» Чувство страха прошло, он забыл об опасности, хотя это была не условная игра, а война в джунглях, из которой нелегко было бы выбраться, заявить о своем нейтралитете, сказать, что он является только наблюдателем. Раз уж он забрался так далеко, собирая материал для своих статей, и оказался на этой стороне, трудно говорить о нейтралитете. Он стоит по эту сторону — значит, другая должна признать его врагом.

«Ничего со мной не случится», — прогнал он от себя эти мысли. От долин по склону горы поднималось ровное дыхание ветерка, холодного, несущего запахи увядшей зелени, сена, преющей под ним палой листвы.

— Возвращается, — шепнул солдат. — Идет на нас.

Звук моторов был еле слышен, но он быстро нарастал, перекатываясь по долине. И вот они увидели: самолет мчался к ним, закрывая небо мечами серебристых крыльев. Маляк вскочил на вал рисового поля, вытянул руку с фонариком и как одержимый нажимал на кнопку, посылая вверх световые сигналы. Вдруг он увидел два пушечных ствола, опускающихся вниз. Сейчас врежут… Ему стало холодно. Роберт нажимал на кнопку фонарика. Должны же они понять: раз сигналим — значит, мы свои. Не станут они стрелять, не станут. Самолет покачнулся, заскользил вниз, серел, утопая во мгле, стоявшей над землей. И в этот момент под фюзеляжем трижды загорелся ослепительно белый свет.

— Ответил, — вздохнул с облегчением Маляк. — Не будет стрелять.

Грохот моторов в долине оглушал. Громом перекатывалось эхо, вдавленное между горными массивами, перепахивало джунгли.

Неожиданно в корпусе самолета открылась дверца, за нею блеснул рассеянный свет. Оттуда посыпались какие-то тюки. Самолет уже был над ними, он ушел вверх, в последний просвет, и растворился среди звезд. К земле спускались темные силуэты парашютов. Сморщенные, покачивающиеся, они были похожи на космических огромных медуз, живущих в космосе. Коп Фен напряженно всматривался в переплетение строп.

— Это не пираты, — обрадованно сказал он, — это какой-то груз.

— Сейчас мы узнаем, что нам упало с неба, — вскочил Маляк. — Бывает же такое! Я случайно угадал условный сигнал.

— Да нет, они просто выполнили задание, им же за это платят, — отозвался в темноте майор Сават. — Светит фонарик, никто не стреляет — значит, сигналы подают свои. Неважно, что за отряд, главное — свои, можно им подбросить боеприпасов.

— Ага, и ты сюда прибежал, не выдержал, — подтолкнул его в темноте Маляк. — Посмотрим, что там…

— Я думал, самолет сядет прямо на крышу. Такой от него грохот, что мертвый проснется. Надо же было проверить, чем вы тут занимаетесь.

Куполообразные чаши оседали внизу на террасах рисовых полей, вздымались и опадали, как живые существа, испускающие последний вздох.

— Груз для пиратов попал в наши руки! — крикнул Коп Фен. — Мы обманули американцев.

— Пошли посмотрим, что нам досталось! — сердился Маляк, но майор ухватил его за рубашку резким рывком, почти вытащив ее из брюк.

— Тише! Сбросили они все это, конечно, не для нас, но вот по ошибке или нет — пока неясно. Нужно посмотреть, кто выйдет из джунглей за посылками… А не то столкнемся с ними нос к носу.

Они стояли в темноте, всматриваясь в успокоившуюся долину. На каждой из трех террас, как на ступенях огромной лестницы, ветерок вздымал складки полотнищ парашютов, раздувая тонкий нейлон.

Позади, там, где осталась деревня, лаяли собаки и все громче звучали голоса.

— Нечего ждать, — упирался Маляк. — За грузом никто не выйдет. Самолет явно заблудился. А если бы даже где-то здесь и были пираты, то мы их спугнули.

— Что ты понимаешь, — отмахнулся от него Сават. — Если они здесь прячутся, им уже давно сообщили, сколько нас.

Маляк чувствовал теплое дыхание майора, кислый запах рисового самогона.

— Если вы боитесь, то я сам сбегаю и проверю, что там лежит. Пусти.

Он оттолкнул майора и полез на метровую насыпь. Истлевшая под лучами солнца трава, за которую он хватался, вылезала, как линяющая шерсть.

— Идут, — шепнул Коп Фен, у которого нюх был как у собаки. — Я вижу огоньки. Там. Там, на склоне. — Он показал на мрачную стену горы.

Мерцающие точки поблескивали среди деревьев, размазывались и тянули за собой хвосты огня. Две, три…

— С факелами, — шепнул майор. — Сейчас мы их посчитаем, пусть только выйдут в поле.

— Что ты собираешься делать? — забеспокоился Роберт. — Давайте возьмем из машины пулемет.

— Ты будешь стрелять? — ухмыльнулся майор.

— Нет. Это не моя работа.

— Значит, прикажешь нам воевать втроем, чтобы у тебя был хороший материал для газеты? Нет, мой дорогой. Я попробую взять их на испуг, заставить сдаться. Нам ведь и стрелять-то почти что не из чего, — сказал он злым шепотом, как будто обвиняя себя в дурацкой беспечности, — карабин Коп Фена да мой револьвер, а их там…

Сават и Коп Фен считали вполголоса факелы в руках людей, идущих по тропинке.

— Одиннадцать, — облегченно вздохнул Роберт, — но мы ведь захватим их врасплох. Здесь, вдали от дороги, они чувствуют себя в безопасности.

Фигуры вооруженных людей, несущих огонь, были различимы уже отчетливо, ветер раздувал красные гривы факелов, сухие бамбуковые палки брызгали искрами.

— Я уже насчитал семнадцать, — спокойно поправил его майор, — факелы не у всех.

— Да, — подтвердил Коп Фен, — у некоторых руки заняты какими-то узлами.

Маляк всматривался в приближающиеся огоньки. Надвигалось нечто неизбежное, как сама судьба. Он слез с насыпи, подошел поближе к своим спутникам. Бежать… Рассудок говорил, что не стоит искушать судьбу, надо под прикрытием насыпи обойти деревню, добраться до автомобиля и гнать к шоссе, стреляя на ходу. А вдруг они устроили засаду и терпеливо дожидаются нашего возвращения? Нет смысла сидеть здесь и ждать, пока нас окружат. Надо уходить, время еще есть. И все же он стоял, опершись о насыпь, и смотрел на гребешки факелов, которые ветер пригибал к земле, — они были похожи на чешую ползущего по склону горы огромного дракона.

— Дай-ка фонарик, — майор протянул руку, — нужно их обмануть… Пусть думают, что нас много. Давайте кричать, чтобы они сдавались.

— Я тоже?

— Да. Кричи по-французски, по-польски, на каком хочешь языке, — шептал Сават, — лишь бы громко. Слышишь, как разносятся их голоса? Эхо нам поможет.

— Зачем тебе фонарик?

— Отвлечь их внимание. Не бойся, мы будем в безопасности. — Было видно, что у него есть план, и отступать от него он не собирается.

«Готов рисковать своей жизнью, да и нашими тоже», — сжал кулаки Роберт.

Люди с факелами собрались в круг, то приседая, чтобы отогнуть полотнища парашютов и добраться до контейнеров с грузами, то распрямляясь во весь рост. Высоко подняв факелы, они бегали по рисовой стерне. «Похоже на танец, — подумалось Маляку. — Пир людоедов». Но это была не цветная картинка, представляющая Робинзона Крузо, а вооруженные мео, или пираты, как их здесь называли. Их не испугаешь даже выстрелами. Прекрасная, спасительная темнота. А они, трое, ослеплены светом факелов.

— Пора, — приказал майор. — Начинаем кричать.

Они нестройно заорали. Эхо во много раз усилило их голоса. Сават бегал согнувшись вдоль насыпи, то зажигал, то гасил фонарик, сверкавший над гривой сухих трав чужим, меловым светом. Наконец он положил его на насыпь. Из фонарика, прорезая ночь, лилась ясная полоса света.

Мео как бы оцепенели, а потом разбежались в разные стороны, чтобы в толпе не стать удобной мишенью. Они падали на землю, уползали, подобно ящерицам. Брошенные факелы рассыпали искры, поджигая стерню. Раздуваемый ветром огонь прыгал по траве и по высоко сжатой рисовой соломе, расползался в ширину, извлекая из мрака черные, по-кошачьи притаившиеся фигуры стрелков.

Один из них бесстрашно привстал на колени и послал очередь из автомата. Пули засвистели над валом, и тут же донесся усиленный эхом грохот. Маляк, скорчившись, вжался щекой в глину, чувствуя слабый запах вечерней сырости, свежевыкопанной земли. Он понял, что это запоздалый рефлекс, и устыдился собственной трусости. Стреляют в горящий фонарик — это майор умно придумал. Оба его товарища дико кричали, он тоже поднял голову. Они орали.

— Сдавайтесь! Бросайте оружие!

Крики разносились по долине, возвращались, отраженные эхом, и превращались в грозный рев. Крик спасал от страха, крик был не только вызовом, он бил по тем, внизу, сбивал с ног, заставлял ползти, шмыгнуть по-крысиному в ночь. Те, кто спрятался в темноте, убежали вниз, за насыпь следующего поля, и, придя в себя, начали стрелять. Кругом стоял свист и вой, а иногда и пуля с тупым звуком отскакивала от вала, за которым притаился Роберт. Скорчившись, он повернул голову и увидел множество факелов внизу, в деревне. Мео обходили их широким полукругом. «Ведь они же с огнями — значит, это не враги», — успокаивал он себя, подтолкнув локтем майора и показывая ему на новую опасность. Именно в этот момент огни начали пропадать, разбрызгиваться искрами, гасимые ударами о землю, затаптываемые нетерпеливыми ногами.

— Беги, — дышал ему в лицо Сават, — они идут в атаку.

Приподнявшись над насыпью, майор наугад стрелял из револьвера. Неожиданно, точно все это ему уже надоело, он повернулся и, выпустив из рук оружие, сделал несколько шагов, споткнулся и упал как подкошенный.

Маляк перебежал на четвереньках под прикрытием вала. Стерня колола ему руки, засохшие комья крошились под пальцами. Где-то сзади раздавались близкие выстрелы, — он знал, что это Коп Фен пытается задержать атакующих мео. Однако же Роберт не испытывал к нему благодарности — наоборот, злился: ведь это из-за них он попал в такую переделку. Могли бы и такое предвидеть, самонадеянные идиоты, скоты несчастные. Из-за них и мне достанется. Хрипло дыша, он бежал во всю прыть. Роберт видел, где кончался вал, потому что над черной полосой белело звездное небо. Дальше был спуск с горы, конец перевала, известковые скалы и густые заросли джунглей. Им владела лишь одна мысль: сбежать по террасам полей вниз, выбраться на дорогу, догнать автомобиль, — ведь шофер, должен остановиться, когда увидит его в свете фар; он заберет с собой, спасет.

Маляк, чуть пригнувшись, бежал вниз, склон ускорял его бег. Сзади все еще были слышны выстрелы. Сумка с лекарствами сбилась на живот, ремень фотоаппарата резал шею. «И все же хорошо, — мелькнула у него мысль, — что я их не бросил в первую минуту».

Стрельба на перевале утихла. Роберт, тяжело дыша, остановился и прислушался: доносились отдельные голоса — это радовались победе мео. Они взяли их в плен — Роберт отгонял от себя мысль о том, что его товарищей добили, хотя помнил, как упал Сават. Так падают убитые в кино. Первый раз он видел, как корчится человек, настигнутый пулей.

За перевалом стояло лохматое зарево факелов, а может быть, это был костер, потому что искры взлетали горстями. Теперь меня ищут, — он расслабил ремни, чтобы легче дышалось, — ищут третьего. Факелы появились над перевалом, люди из леса ими размахивали, подавая сигналы тем, кто был внизу, в деревне. Началась облава.

Маляк быстро спускался по заросшему травой склону. Он чувствовал в себе гнев, ему было жалко своих товарищей, и в то же время его преследовал страх, от которого рубашка прилипала к телу. «У меня есть шанс, все еще есть шанс убежать, — ободрял он себя, — мне же всегда везло, ведь судьба на моей стороне… Лишь бы выбраться на дорогу. Ведь мео из деревни шли толпой, их привлекали свет и звуки боя, они не могли меня заметить, я же побежал в другую сторону, укрылся за насыпью, я успел выскочить, прежде чем сомкнулось кольцо погони. Бежать, незаметно скрыться… Надеюсь, им не удалось захватить шофера врасплох? А может, и его тоже отвлек летающий над долиной самолет, может, он отошел от машины?» Маляк представил себе рослого молодцеватого солдата в застиранном хлопчатобумажном мундире с пятнами масла; ему казалось, что он видит, как тот вскидывает на плечо пулемет и идет по тропинке между домами. Вот тогда-то его и могли пристукнуть.

Роберт шел, едва волоча ноги, спотыкался; он пытался удержаться от падения, хватаясь за покрытые жесткой листвой ветки кустов, которые ломались с сухим треском.

«Эта война — не мое дело, я должен выжить, — отодвигал он от себя возвращающееся беспокойство за судьбу своих товарищей. — Их наверняка убили. Да разве могло быть иначе? Ведь майор просто спятил, думая, что испугает их криками, заставит сдаться. Это водка на него так подействовала. Не соизволил посчитаться с опасностью, пренебрег ею. Я должен отсюда выбраться, даже если придется идти всю ночь. Почему я не взял револьвера? Жарко тебе было, идиот? Я его бросил на кровать. А девушка уже пришла и ждет».

— Тари, — умоляюще шепнул Маляк, словно просил девушку подождать еще немного.

Он спускался по скользкому, покрытому травой откосу, время от времени помогая себе руками. Трава больно кололась. Под смятыми стеблями прощупывались камни оползня, как кость через мышцы. Я напишу о Савате, покажу Коп Фена, они заслужили… Эти люди уже превращались для него в образы, он привыкал к мысли, что они перестали существовать, готов был смириться с их смертью.

— Ты должен отсюда выбраться, — шепотом убеждал он себя. — Должен, должен.

Огни факелов перемещались высоко над ним. Постепенно Роберт обретал спокойствие. Между красными огоньками он заметил белый иглообразный луч. Мой электрический фонарик. Сейчас он мне пригодился бы. Эти обезьяны умеют им пользоваться — белый луч зажигается и гаснет. Шум голосов не утихал, а, напротив, широко разливался. «Это они ищут меня, бегают по рисовому полю, разыскивают следы. Расспрашивают тех, кто пришел из деревни. Пытаются выяснить, где я. Я исчез. Но если только я завтра не улечу, как обещал майор, я с радостью вернусь сюда с солдатами и сожгу эти свинарники на сваях. Это им даром не пройдет. Я с удовольствием посмотрел бы на этого их вождя, когда веревка врежется ему в красный зоб, как он дрыгает ногами, из-под которых уходит земля. Вот бы его повесить: заслужил — пусть поболтается на виселице. А может, отложить это до победы? Не настраивать их против себя? Не загонять в джунгли, тем самым увеличивая число врагов? Ты думай не о возмездии предателям, а спасай свою шкуру», — напомнил он себе, ускорив шаг.

Далекая короткая очередь из пулемета, гудение заведенного автомобильного мотора, от которого взволнованно забилось сердце. Есть, есть. Шофер уцелел. Неожиданно на середине подъема зажглись две полосы света и погасли. Он не хочет стать мишенью. Мотор выл и хрипел. Видно, в темноте машина попала в какую-то яму и не может выбраться… Едет, спускается… Подожди, сукин сын.

Маляк побежал, но по звуку мотора понял, что ему уже не успеть. Ударил свет фар, он отражался в небе. Теперь он выезжает на шоссе. Я заблудился, держался слишком близко к лесу… Мне его не догнать. Роберт видел, как огни становятся все меньше и меньше, звук мотора удаляется, быстро пропадает… Вот уже сомкнулись горы, там был поворот на шоссе. Сбежал, оставил меня одного. Ему хотелось плакать от беспомощности.

«Я остался один, — подумал он в отчаянии, — шофер решил, что и меня тоже убили».

Роберт обернулся. Одни красные огоньки поднимались на террасы высохших рисовых полей, другие спускались в деревню, растворялись в тумане или дыме домашних очагов. Его охватило острое чувство одиночества, настолько острое, что на глаза навернулись слезы. «Возьми себя в руки, ведь ты же не позволишь схватить себя этим дикарям, — пробуждал он в себе волю к борьбе. — Раз шоферу удалось вырваться, значит, он поехал за подмогой. Автомобилем будет скорее. Посадят солдат на грузовики и приедут сюда спасать нас. Нужно добраться до шоссе, пойти им навстречу. Нечего прятаться в кустах, я должен воспользоваться темнотой и уйти подальше, как можно дальше от этого сброда. Страх только мешает действовать — вместо того чтобы оглядываться по сторонам, подумай лучше о том, как спастись, что надо сделать прежде всего, как избежать случайностей. И главное — выйти на дорогу».

Он начал спускаться по склону, но лес становился гуще — его обступали джунгли. Ведь я же правильно иду. Он помнил, где исчез свет фар. Из глубины ночи, по-деревенски привычно, разносился лай собак и голоса людей. Роберт вышел на извилистую тропинку, ведущую на север, он не отрывал глаз от мерцающей зеленой звезды.

Еще совсем недавно Маляк смотрел сквозь запыленные окошки самолета на эти горные цепи, на зловещую зелень джунглей, буйную, лохматым ковром стекающую в долины, где поблескивали реки, похожие на брошенный в траву серп, исчезая в густо-синей тени скал. Отсюда до Самнеа шестьдесят километров. Но как далеко еще идти!

«Нечего считать шаги, — успокаивал себя Роберт, — ведь они поедут мне навстречу. Если только водитель не придумает какую-нибудь историю, ведь он и вправду ничего не видел и ничего не знает. Все равно, как он ни доложит, меня начнут искать, будут вести расследование по поводу моего исчезновения. Штаб им такое устроит, что тут же бросят на поиски патрули. Но все это я себе говорю только для того, чтобы унять беспокойство, это шаманские заклинания, чтобы умилостивить судьбу, а в действительности-то неизвестно, сколько пройдет времени, пока военная радиостанция сообщит о случившемся, пока разбудят дежурного…»

Он видел склоненные головы в полотняных фуражках, солдат, подкручивающих фитиль в керосиновой лампе со стеклом в проволочном каркасе, как обычно выглядят хозяйственные фонари. Завтра, не раньше, завтра поднимется шум из-за моего исчезновения. Не из-за майора — нет, можно повысить в чине другого офицера. Вот я — это уже другое дело, я — иностранец, со мной считаются, к тому же ведь пропал корреспондент. Меня должны искать, должны.

Тропинка вела в долину. Под гору идти было легко. Роберт шел быстро, вступая под сень огромных деревьев, в непроницаемый мрак, уверенный в том, что через минуту он окажется на поляне, заросшей терновником и стеной двухметровых трав. Его перестали пугать мерцающие огоньки, которые гасли, когда Роберт к ним подходил, он знал, что это светлячки.

Маляк с отвращением раздвигал ветви, погружая в жесткие листья обнаженные до локтей руки. Он, как слепой, с трудом находил узкие проходы. Роберт сдирал с ладоней паутину, стряхивал муравьев, вся кожа чесалась его облепили падающие с листьев мерзкие насекомые, незнающие покоя, жаждущие крови.

Время от времени Роберт останавливался; ему казалось, что он слышит за собой шаги, шелест, треск сухих листьев, но все было тихо — только лихорадочно билось сердце. Москиты кружили над головой с жалобным гудением. Они садились на шею, жалили, а уши, которые Роберт тер пальцами, горели и распухали.

Хриплый крик проснувшейся птицы заставил сильнее забиться сердце. Нет, это была не птица, потому что вопль, повторенный эхом, доносился со стороны поля. «Они преследуют меня, но еще не знают, где я. Ах, насколько бы я увереннее себя чувствовал, если бы у меня было оружие». Маляк представил себе их, бегущих босиком, беззвучно, по-собачьи вынюхивающих чужой запах хороших сигарет, одеколона, пота.

Он побежал, ступнями чувствуя тропинку, поддерживая фотоаппарат и сумку, чтобы они не цеплялись за ветки. Неожиданно его пронзила боль. Он хотел остановиться, бил руками по тонким ветвям, но острие, воткнувшееся в бедро, входило все глубже и глубже. Роберт упал и начал отчаянно выдергивать из тела длинную гибкую палку. На ощупь он понял, что это был обструганный ствол бамбука, врытый в землю под углом, заслоненный висящей веткой. Ловушка, западня. Каждый, кто продирался по узкой тропинке, должен был напороться на нее. Острие небось отравлено. Роберт весь покрылся потом.

Через брюки он нажал на ранку, потекла теплая кровь. Уже не было больно, только ощущалось жжение. Потрясенный, Роберт тяжело дышал. В темноте он ощупывал палку, перегораживающую тропинку; почувствовав острие под пальцами, похожее на рыбью кость, он даже вздрогнул. Оно не отломилось — Маляк облегченно вздохнул. Он помнил о стрелах, которые погружали в падаль, в растительные отвары. Прежде чем отравить, их всю ночь держат в буйволовой моче, днем выставляют на солнце, пока не затвердеет, не окаменеет пленка мочевины… Только после этого стрелу погружают в разлагающуюся падаль, в бамбуковую трубку, воткнутую в раздувшиеся кишки. Трупный яд, они прививают смерть.

Роберт стоял, запрокинув голову, слыша только свое хриплое дыхание. Холодный ветерок, тянувший из долины, пронизывал до костей.

Вокруг стоял непроглядный мрак, высоко в небе мерцала звезда, постепенно становились видны и другие. Роберту казалось, что он находится на дне колодца. Он расстегнул пояс, спустил брюки. Потом начал лихорадочно давить на бедро, кровь склеивала пальцы, но боли не было. Наклонившись, он сунул руку в карман и, не считаясь с опасностью, зажег спичку. В колеблющемся свете Роберт увидел, что ранка неглубока, это его приободрило. Он вытащил из сумки пластырь, налепил его, но тут же сорвал. Чем больше крови выйдет, тем лучше. Его беспокоило одно: казалось, будто мышцы на ноге немеют. Никуда больше я в темноте не полезу. Хватит. Останусь здесь, дождусь рассвета. Роберт сел недалеко от тропинки, опершись спиной о ствол дерева, оплетенный толстыми жилами лиан. В руке он держал единственное свое оружие — заостренную палку. Скорчившись и сдерживая дыхание, он напряженно прислушивался.

Темнота была насыщена движением и шелестом. Скреблись маленькие коготки, шуршали сухие листья. Жалобно пищали москиты — он давил их у себя на щеках и на шее.

Здесь нет быстродействующих ядов. Кураре — это Южная Америка. Завтра меня найдут. Ведь мео наверняка знают способы лечения. Уж солдаты заставят их раскрыть свои секреты. Продвигаться дальше нет смысла. Я уже в этом убедился. Лучше ждать, москиты меня не съедят.

Роберт снова начал вслушиваться в темноту. Громкое чавканье раздавалось так близко, что ему показалось, будто достаточно протянуть руку, чтобы коснуться влажной морды. Чей-то храп, крысиный писк предупреждали о тревоге, заставляли быть настороже. Какой-то уверенный в своей силе зверь с шумом продирался сквозь кустарник, но вдруг затих.

«Он меня учуял — запах-то незнакомый, и он теперь замер, как и я, захваченный врасплох. Я не двигаюсь, сижу скорчившись под деревом, а он думает, что я представляю для него опасность, готовлюсь к прыжку… С этой ногой происходит что-то неладное, она распухает, мышцы как будто раздуваются, тупая боль. Сколько времени прошло? — Он поднял часы к глазам, фосфорические цифры мерцали зеленым светом. — Только двадцать минут. Если бы они и в самом деле гнались за мной, то должны были бы уже пройти здесь, я заметил бы их… Они боятся духов, которые хозяйничают в джунглях. Даже Коп Фен, солдат революции, и тот в них верил. Яд, всыпанный невидимой рукой в горшок, кинжал, который сам находит тебя во мраке хижины. Глупости. Но джунгли не знают покоя, вокруг все время что-то происходит, а я жду словно с завязанными глазами. Приговоренный к смерти. Нет, нет. Еще ничего не случилось, я еще из этого выберусь».

Прислушиваясь к звукам, Маляк осторожными движениями касался раненого бедра, тревожась, что боль снова вернется. Цепляясь за изогнутые кольца лиан, он поднялся и снова достал спички. Потом нарвал сухой травы, скомкал ее, расстегнул брюки, — обнаженный, беспомощный, готовый в любую минуту спрятаться за дерево. Муравьи щекотали и кусались. Большая ночная бабочка басовито гудела, меняя тональность.

Роберт поджег пучок травы. Яркий свет отодвинул деревья, вырубил пещеру в темноте. Он видел свое бедро, смуглое, с затянувшейся на нем царапиной; брюки уже успели присохнуть к ране, и теперь она снова начала кровоточить. Рана была совсем маленькой, — Маляк упрекнул себя в том, что поддался трусливому воображению. С чего это острие вообще должно быть отравленным? Со сгоравших травинок капали искры и быстро гасли — красные нити вились в воздухе.

Роберт затоптал тлеющий клубок. Из-под ботинок брызнули искры. Страшная темнота мешком спа́ла ему на голову. И тут на ослепленного Маляка навалились скопом, вцепились в руки, стали душить, вопя при этом, чтобы придать себе храбрости. Оглушенный криками, он сдался, прекратил сопротивление, позволил прижать себя к земле. На него сели верхом, сдавили коленями, связали поднятые для защиты руки. Маляк ощущал их дыхание, в нос бил запах дыма и потного тряпья. Он не кричал, а только закрыл глаза и ждал удара ножом.

Мео сидели на корточках возле лежащего на тропинке пленника. Красный свет проникал сквозь его веки. Люди с факелами один за другим выходили из леса, как будто до того прятались, стояли за каждым деревом. Они что-то кричали друг другу и показывали на него пальцами. Один из них наклонился и ущипнул лежащего пленника так сильно, что Маляк вскрикнул. Мео отскочил в темноту. Раздался смех, толпа загалдела.

Роберт проверял, жив ли он еще, — он встал на колени, его победители помогли ему подняться на ноги. Руки были связаны спереди довольно свободно, так что он смог подтянуть брюки и застегнуть ремень.

Он видел вокруг себя много вооруженных мужчин, их ружья с длинными дулами и прикладами, похожими на сжатый кулак. Были тут и американские автоматы, и старинные самострелы. По лицам, по стволам деревьев, подпирающим ночную темноту, перебегал свет факелов, сухо потрескивал огонь.

Они не убили меня, потому что не понимали, что я делаю: я сидел полураздетый, безоружный и выдавливал кровь из бедра; может, они сочли это колдовством. Не убили, и это самое главное. Хорошо, что они меня нашли, я хоть узнаю, как мне быть со своей раной. У них наверняка есть противоядие, ведь сами они тоже иногда попадают в такую же ловушку. Они, конечно, омерзительны, но их дурацкие вопли все же лучше, чем стоны, храп и шорохи джунглей. Уже нет такого ужасного одиночества. Все же это люди. И нужно заслужить их расположение.

Роберт поднял и показал мео ту длинную заостренную палку. Со связанными руками он сыграл перед ними пантомиму своего бегства, ранения, падения. Показал темное пятно на штанине. Они расступились, образовав освещенную факелами арену, что-то кричали друг другу, смеялись, хлопали ладонями по бедрам. Их раскосые глаза поблескивали в свете поднимающихся к небу языков пламени.

Маляк заговаривал с ними по-французски, потом по-английски — ему пришло в голову, что, может быть, кто-нибудь из них связан с американцами, — но мео не понимали ни слова. Было видно, что они не притворяются. Их лица выражали озабоченность поисковых собак, — они никак не могли понять, чего от них хочет пленник, из-за чего злится.

Он повторял одни и те же движения, показывал, кричал им прямо в лицо. Мео отступали или прикрывались оружием. В конце концов они, видимо, на что-то решились, потому что к его связанным рукам прицепили толстую веревку, рванули за нее, показав направление по тропинке в гору.

Страх оставил Роберта. Эти люди вызывали у него лишь презрение — уродливые, завшивевшие и крикливые карлики. Им все же придется что-то со мной сделать, я ведь для них не обычный пленник. Наверное, попробуют обменять меня на соль — одни уши килограмм стоят.

Мео бежали рядом, у каждого был длинный нож на веревке; они касались его одежды и сумки легонько, с опаской, словно об него можно было обжечься, и отскакивали в кусты. Роберт слышал, как они рубили бамбук, с треском его раскалывали и тут же зажигали новые факелы. Суматоха, мелькающие огни, крики и топот — от всего этого толпа казалась более многочисленной.

Все же я ушел далеко, еще немного, и мне удалось бы ускользнуть. Он отирал пот связанными руками. Обогнув деревню, они неожиданно вышли на перевал. Дергая за веревку, его также заставили взобраться на широкую террасу, огороженную валом. Воины уже открывали провощенные картонные коробки и делили поблескивающие красноватые патроны. На куче собранных парашютов, как прачка на узле пересчитанного белья, восседал старый вождь, черными пальцами поглаживая свое распухшее горло. Кожа на его руках была вся в складках, словно он надел слишком просторные перчатки.

Вождь неприязненно смотрел на белого, словно был недоволен тем, что его привели живым, вместо того чтобы сразу же зарезать. Старик выслушал воинов. Коренастый, кривоногий, он подошел и бесцеремонно нажал на раненое бедро Маляка, так что на брюках темными пятнами выступила свежая кровь.

Вождь кивнул головой в знак того, что ему все понятно. Потом поднял свои почти черные глаза, скрытые под нависшими монгольскими веками. Они не сулили ничего доброго.

«Я мог бы пнуть его в морду, а может, и убить, но что это даст, — Роберт в молчании ожидал своей участи, — разве только он уже решил приговорить меня к смерти? А вдруг до их глупых голов дойдет, что меня можно продать, моя жизнь чего-нибудь стоит, это выгодно для обеих сторон; американцы тоже не поскупились бы, ведь я интеллигентный наблюдатель и умею рассказывать. Ну, расхвастался, точно уже сам себя продаю».

Вождь ничего не говорил, только все хмуро смотрел на него. Позвякивали в мешочках патроны, — мео на коленях горстями собирали вместе с землей соль, просыпавшуюся из дырявого узла. Факелы жадно глотали ветер, с треском взметались вверх языки пламени.

Ни черта вы мне не сделаете. Наверняка уже жалеете, вы ведь первые начали стрелять — понятное дело, под влиянием страха, но зачем надо было… Тень колебалась на стене подобно стрелке компаса. Придется вам бросить деревню и бежать в горы, ибо солдаты теперь тоже начнут стрелять без предупреждения. Я один мог бы удержать их от этого, но тогда вам придется послать меня в качестве парламентера, облегчить мне возвращение, доставить к солдатам Патет Лао. У вас не останется и этого шанса, но вы о нем не подозреваете и так никогда и не узнаете. Хоть часами вам объясняй, хоть горло надорви. Все равно что с камнем разговаривать.

Старик молчал. Груз уже распределили, у женщин, согнувшихся, чтобы удержать равновесие, к спинам были приторочены наполненные до краев корзины. Плетеная лента опоясывала лоб, поддерживала груз. Густо присборенные юбки рвал ночной ветер, толстые икры женщин были оплетены просмоленной веревкой, — казалось, на босые ноги у них надеты краги. Вокруг высились черные громады гор, над ними висело небо, белесое от множества звезд, больших и малых. Монотонно жаловалась какая-то птица, которую спугнул яркий свет факелов.

Вождь нехотя встал, прикрикнул на женщин, вырывавших друг у друга оранжевые и белые полотнища парашютов и пытавшихся засунуть их в узкие высокие корзины. Он склонил лысеющую голову и неспешно, прицельно хлестнул одну и другую по голым рукам так, что на них выступили красные полосы.

Жаба, проклятая жаба с обвисшими брылами.

Свистнул прут. Каждый удар Роберт встречал с содроганием.

— Хватит, — крикнул он, подняв связанные руки, как будто хотел ими двинуть старика по лысому темени. Тот не доставал ему до плеча.

Неожиданно получив сзади удар под коленки, пленник упал на четвереньки. Вождь этого как будто не заметил, точно ему оказывали обычные знаки почтения. Потом он вполголоса произнес несколько слов и показал рукой в сторону мрачного горного массива.

Люди двигались гуськом, сгорбившись под тяжестью груза. Женщины шли в середине. Рывок веревки был приказом. Роберт встал. За ним шел коренастый молодой мео с карабином за спиной, держа в руке толстую бамбуковую палку и погоняя пленника, как ленивого буйвола.

Ведь они сами понимают, что, убив меня, они ничего не выгадают. Только навлекут на себя облаву. Уж это-то они знают. Они же могли покончить со мной сразу, однако не дотронулись ни до моей сумки, ни до фотоаппарата, даже часов не сняли, хотя эти предметы должны их очень интересовать. Нога не болит. Острие не было отравлено, иначе зачем же им тащить меня с собой, если я завтра или дня через три должен буду умереть? У Жабы, видно, есть план, он хочет меня использовать в каких-то своих целях. Но в каких? Может, рассчитывает встретиться с кем-то, кто говорит по-французски? Должен же быть здесь хоть один такой человек — ведь французы тут правили почти сто лет. И всего-то нужно сказать несколько фраз. Я останусь жив.

Трава мягко стелилась под ноги. Люди шли тихо, молча. Собаки бежали опустив хвосты, ни одна из них не залаяла. Если бы не факелы, мео могли незамеченными проскользнуть в двух шагах от стоящих на часах солдат. Они без риска могут стрелять из засады, нападать на дорогах. Плавают в глубине этих джунглей, в океане зелени. Пираты. Так их называют. В память о тех, кто, пригнанный ветром, грабил побережье. Пират — значит, жестокий. Пока что они мне ничего плохого не сделали. Ударом бамбуковой палки заставили упасть на колени, удовлетворили тщеславие проклятой Жабы.

Помогая себе связанными руками, Роберт перелез через вал и неожиданно узнал то место, где они сражались. Там лежали два нагих тела. Мундиры с них были содраны. Он подошел к ним поближе, не обращая внимания на подергивание веревки. Подбежал какой-то мальчик и, опустив факел, посветил, чтобы пленнику было лучше видно. Обычная услужливость, над ним не издевались и не пытались испугать. Коп Фену стрела вонзилась в шею, но не пробила горло насквозь, а только натянула кожу. Сават, расставив ноги, казалось, спал на гриве стерни. С факела падали сгоревшие угольки, от них занялась солома, пламя обтекало неподвижное тело, высвечивая потеки застывшей крови. Тело еще не вызывало отвращения, не было мертвечиной. Казалось, что, почувствовав на себе языки пламени, майор очнется и начнет бить ладонями по горячей соломе, чтобы погасить этот небольшой пожар. Сават спокойно лежал, и в колеблющемся свете чудилось, будто он подмигивает, будто хочет что-то беззвучно передать ему, от чего-то предостеречь.

И вдруг Маляк в ужасе затаил дыхание: он понял, что казалось ему странным в лежащих телах. У них были отрезаны уши.

Трава еще тлела красными искрами под порывами ветра, вокруг разносился запах подпаленных волос. Роберт внезапно ослабел и уже без сопротивления позволял тащить себя на веревке, шагая точно слепой, полностью отдавшись на милость стражнику. Не смерть товарищей, а то, как их после смерти искалечили, — вот что лишило его всякой надежды.

Они спускались вниз в долину, погружались в туман, поднимающийся из джунглей. «Я не хочу так, не хочу, — билось у него внутри. — Что они со мной сделают? Куда тащат?»

Мео шли коротким, но уверенным шагом, семенили, спускаясь вниз по извилистой тропинке. Женщины, храпя, как уставшие лошади, брели в темноте. Плетеные шлеи поддерживали их нагруженные корзины, сдавливали выбритое темя. Младенцы, засунутые в полотняные мешки, спали, прижавшись головками к материнской шее, ни один ни разу не запищал. Может быть, их напоили отваром из мака?

Быстрая ходьба заставила Роберта забыть о своем неясном будущем, он прилагал все усилия, чтобы поспеть за мео. Маляк уже перестал ориентироваться: они столько раз меняли направление, обходили горы, похожие на огромные копны соскирдованной темноты. Он знал, что мео удаляются от Самнеа и идут на юго-восток, к месту расположения королевских войск и их американских советников.

Роберт вошел в ритм, преодолел первый порог усталости.

Он шел, взбирался по склонам холмов и сбегал в долины, где еле сочились ручейки горных потоков, спотыкался на принесенных водой камнях, поросших сухим в эту пору мхом, напоминающим плющ. Он мог бы идти так целую вечность. Иногда ему казалось, что о нем забыли, что он мог бы выйти из цепочки путников и спрятаться в высоких, колючих травах, однако натянутая веревка и басовитый голос стража приводили его в чувство. Нога не болела. Острие не было отравлено, иначе яд давно бы проник в мышцы. Жара он не чувствовал.

Туман, как низко стелющийся дым, лежал в долинах — они погружались в него по пояс, иногда утопали по шею, только головы в свете звезд, казалось, катились сами по себе на фоне белесой паутины.

Изнурительный путь на ощупь, как будто люди шли по кругу, до полного отупения, до тех пор, пока не упадут от смертельной усталости; одни и те же скальные расщелины, неизвестно где кончающиеся стволы огромных деревьев, легкое мерцание светлячков, зигзаги, не поддающиеся расшифровке.

И только когда в мрачном овраге они вошли в поток и побрели, спотыкаясь средь скользких валунов, в успокоительном журчании совсем не холодной воды, лишь тогда Роберт заметил, что небо над горными вершинами зеленеет, звезды поредели. Светало.

Поток чуть светился в темноте. Роберт зачерпнул воду в ладони, обмыл лицо и, омочив губы, почувствовал, как сильно ему хочется пить. Вода не доходила до колен, он завороженно смотрел на стремительное течение. На волнистой поверхности потока лежала его тень; течение теребило штанину, точно игривый щепок. Маляк встал на колени, наклонился к воде и пил до тех пор, пока у него не перехватило дыхание и он не ощутил тяжести в животе. Вода была безвкусна и в то же время изумительна. Роберт медленно брел по ручью, скользя и спотыкаясь. Связанные руки мешали удерживать равновесие.

На камне темнела фигура стража с карабином, он караулил его, украдкой почесывая лохматый загривок.

Они вошли под развесившие свои кроны над водой деревья, растущие из скальных расщелин и согнувшиеся в дугу. Здесь были ступеньки, вытесанные в камне человеческой рукой. Галерея, пробитая в скале, привела в большую пещеру. Мео расположились здесь группами, каждая семья заняла свой маленький участок. Заплакал чей-то ребенок, но, должно быть, мать дала ему грудь, потому что он затих и начал, причмокивая, сосать.

Веревка висела свободно. Стражник перестал его охранять.

Роберт сел, убрал мешающие ему камни. Внутри пещера дышала теплом, подобным зловонному дыханию зверя. Он лег и подложил под голову сумку. Было слышно бормотание потока, шипение и писки, опустилась темнота, заполненная шорохами крыльев, какой-то непонятной суетой. Сверху капнуло что-то теплое, липкое на ощупь.

Птицы, птицы… Маляк засыпал с чувством огромного облегчения.

…Он стоял возле кучи разорванных картонных ящиков, консервных банок, отверзших свои прожорливые пасти, промасленных бумаг. С ее высокой вершины Коп Фен обломком доски сталкивал звенящие винтовочные гильзы, связки заржавевших лент. Неожиданно эта груда хлама дрогнула и с грохотом и шуршанием развалилась, Роберт знал, что скрывается под ней, он все отдал бы, чтобы только этого не видеть. Покатились банки рассы́пались бумаги, картонный ящик тяжело сдвинулся с места. «Нет, нет!» — кричал он, пытаясь не дать подняться ящику, но ничего не мог поделать, у него точно отнялись руки. Медленно, с огромным усилием, вылезали наружу ноги, наполовину обгрызенные рыжими крысами, которые рылись внизу в бумагах. Маляк их не видел, но знал, что они там, ибо непрестанно мелькали изогнутый, безволосый розовый хвостик и мордочка с метелкой дрожащих усов, поблескивал черный глаз. Их зубы щекочут, скребут, поэтому он и дернул ногой. «Засыпай, — кричал Роберт, — да ну, пошевеливайся же! Он меня не слышит!» Щуря от солнца глаза, Маляк увидел, что Коп Фен и не может его услышать: у него не было ушей… Роберту оставалось только стоять и с величайшим отвращением наблюдать за тем, как мертвец медленно выползает из мусорной кучи. «Ведь ты же убит, — напомнил он ему, — ты же не можешь двигаться. Почему ты не остался там, куда тебя бросили?» — «Потому что я не мусор, — ответил тот глухо, ртом, полным земли, сора и пепла. — Почему ты меня не похоронил?» Роберт горько пожалел, что не приказал тогда солдатам это сделать. Вдруг появилась мать, в халате, в стоптанных домашних туфлях; она несла чайник с кипящей водой, прихватив его тряпкой, которую трепало ветром: «Сейчас я этих крыс выгоню, плесну кипятком». Но неожиданно она споткнулась об открытую консервную банку, и вода из чайника вылилась ему на ногу, так что он застонал от ужасной боли. «Старая идиотка!» — крикнул с ненавистью Роберт и, согнувшись, связанными руками схватился за ошпаренное бедро.

Со стоном он открыл глаза и тут же прикрыл их снова. В лучах яркого солнца, бьющего в пещеру, в дрожащих пылинках, точно порошком известки обжигающих зрачки, Маляк видел кроны деревьев, сочную зелень и покрытую трещинами стену ущелья с полосками высохшей рыжей травы.

Пара попугайчиков, поджав лапки, порхала в воздухе. Они были похожи на детские игрушки, — человеческие голоса отпугивали птиц и в то же время влекли к себе.

Из глубины пещеры свистнула стрела и попала в попугайчика — он упал сквозь листья в воду, послышался всплеск; второй вспорхнул к нему, но, испуганный радостными воплями, взлетел, появился на фоне скальной стены в воздухе, расцвеченном бликами струящейся внизу воды. Его настигла вторая стрела. Около попугайчика на корточках сидел молодой парень и вынимал стрелы из колчана, подвешенного у левого плеча. Концы их не были заострены, наконечниками служили шарики из сухой глины.

Снова прилетела стая попугайчиков. Они, видимо, гнездились у входа в пещеру.

Однако это была не пещера. Роберт различал колонны, подпирающие вход, скульптурные изображения танцующих богов, фигуры, наполовину скрытые под натеками белого птичьего помета. Мео остановились на ночлег в просторном храме или монастыре, высеченном в монолитной скале. Под темными сводами не прекращался писк. Проскальзывающий внутрь ветерок выдувал запах мускуса. Стояла едкая, влажная духота — пахло разлагающимся пометом тысяч летучих мышей. Временами одна из них, получив от другой удар крылом, отскакивала, суматошно металась на свету, чтобы снова сломя голову ринуться в толчею под сводом.

Маляк вспомнил ночной переход. Нога побаливала. Он с трудом встал и заковылял к выходу. Снизу бежала ватага голых, мокрых после купания детей. Они несли целую связку зеленых попугайчиков. Птицы были живые, удары стрел их только оглушили. Мальчик, который сбивал попугайчиков, с сухим треском ломал им крылья. Он бросал их, жалобно верещавших, в высокую корзину. Там сразу же начались трепыхания, царапанье и почти человеческие стоны.

Пошатываясь, шаркающими, старческими шагами Роберт вышел на дневной свет. Солнце пекло, от скал несло жаром. Вода внизу мчалась голубым сверкающим потоком, она манила к себе, и Маляк, цепляясь за нагретую скалу, поспешно спускался к ней. Он сглатывал вязкую слюну. В нем полыхала лихорадка.

Почему я не бросил сумку и фотоаппарат, зачем тащу их с собой? Если я их оставлю, то сам чего-то лишусь — так снимают шелуху с головки лука, сдирают слой за слоем. А вдруг окажется, что в середине ничего нет? Аппарат можно купить в любом фотомагазине. Их полно. А лекарства? У меня есть пирамидон. Есть марганцовка. Насыпать бы ее прямо в рану. Мать правильно советовала: нужно выжечь.

Роберт с трудом добрался до берега и лег на камни. Потом погрузил в воду связанные руки. Быстрый ток воды, прохлада приносили облегчение. Маляк зачерпнул воду, она капала, искрясь на камне. И все же он не мог пить, — от рук, к которым комками прилип помет летучих мышей, исходила странная вонь.

Дети стояли толпой, о чем-то переговаривались друг с другом и, склонив головы, смотрели на него сверху. Фотоаппарат соскользнул с его шеи и шлепнулся в воду. Роберт подхватил его и осмотрел. Внутри футляр был сух. Маляк направил объектив на группу ребят, они с писком убежали, однако не случилось ничего страшного, взрыва не произошло, поэтому они крадучись вернулись, подталкивая друг друга. Только мальчик с луком делал вид, будто ничего не боится, поэтому Роберт снял и его, облокотившегося о скалу, с черной повязкой на бедрах, в расстегнутой рубашке. Икры у мальчика, так же как у взрослых, были перевязаны просмоленной веревкой.

Роберт сфотографировал скульптуры на скале, наклоняясь, чтобы кадр получился отчетливым. Каждое движение причиняло ему боль. Никогда еще работа с фотоаппаратом не доставляла ему такой радости. Фотоаппарат — частица того, другого мира, к которому он принадлежит.

Мальчик внимательно следил за всеми его действиями. А что, если попробовать как-нибудь привлечь парнишку на свою сторону, попробовать с ним договориться? Похоже, он смышленый парень.

Разыскивая пузырьки с лекарствами, Роберт наткнулся на блокнот в пластмассовом переплете. Мелко исписанные страницы. Накопленный материал. Он вытащил из кармана шариковую ручку и, согнувшись, с большим трудом написал: «Вчера, — он не был уверен, какую поставить дату, — убили, — и, поколебавшись, все же солгал: — на моих глазах майора Хонга Савата и солдата Коп Фена. А меня увели мео. Я поранил бедро острием копья. — Он не осмелился написать: отравленным. — Сегодня, на второй день, нога распухла. Я хромаю. Жар. Я жив».

Это слово, в которое он вглядывался, как будто смысл его только сейчас стал ему ясен, наполнило Роберта безграничной радостью.

— Жив, жив, — шептал Маляк взволнованно, будто до его сознания наконец дошло, что он остался по эту сторону, в то время как те уже не вернутся, — и, хотя они верили в свое возвращение, им уже не родиться второй раз.

Он впитывал в себя сверкание воды, светлые блики, блуждающие по веткам склоненных деревьев. Большая темно-красная бабочка, трепеща крыльями, вылетела на солнечный свет. Со щебетом промелькнула стайка птиц. Неожиданно он обнаружил, что вся скальная стена, по которой вились толстые жгуты лиан, покрыта скульптурами. Значит, перед ним как раз то, что он искал, — храмы вымерших племен. Нужны фотографии. Лучше всего крупным планом — танцовщицы, детали. Сфотографировать голову с вознесенной над ней рукой.

У него заболел живот. Слишком много он пил воды. Он весь покрылся горячим потом, будто его окунули в горячую золу. Расстегнул брюки. Ранка наполовину открыта, бедро с натеками почти черной, засохшей крови. Нога распухла, воспалилась.

Роберт присел на корточки. Это небольшая царапина, внушал он себе. Дети тоже присели, внимательно следя за всеми его движениями.

— Пошли вон! — крикнул Роберт и схватил камень.

Они отскочили. Но стоило ему отвернуться, как он снова услышал их шаги. Дети возвращались, это было сильнее страха, они хотели проверить, действительно ли у него все такое же, как у них, не отличается ли он чем-нибудь. Снова режущая боль в животе. Он уже не обращал внимания на ребят; еле держась на ногах, упершись лбом о скалы, с фотоаппаратом на бедре, скорчившись, пытался побороть тошноту, по ему это не удалось. Солнце жгло обнаженные ягодицы.

Я должен собрать все силы, мне нельзя упасть. Роберт чувствовал, что скальная стена стала мягкой, что он и ней вязнет, как в тесте, однако это просто у него самого подгибались связанные руки.

Постепенно слабость проходила, Маляк по колено вошел в освежающую воду. Долго полоскал рот, промыл нос.

Окруженный толпой ребят, Роберт вытащил из сумки металлическую коробочку с марганцовкой и всыпал щепотку прямо в рану, прикусив губу в ожидании боли. Кристаллики напитались влагой, жжения он не почувствовал. Значит, ошибки нет — это была мертвая ткань.

Маляк с беспокойством осматривал потеки свежей крови. Она расползалась по икре тонкими струйками. Потом обнаружил другие ранки, спустил брюки до земли и увидел ползущую по ткани вдоль шва древесную пиявку. У щиколотки их висело еще несколько штук. Присосавшихся, извивающихся пиявок. Он оторвал скользкую, напившуюся крови гадину, и бросил ее на раскаленную от солнца ступеньку, и с яростью расплющил камнем, давил их одну за другой, разбрызгивая светлые пятна крови.

Кровь сохла быстро. Ему показалось, что он ее слишком много потерял. Со страхом смотрел он на потемневшие пятна: его собственная кровь, сама жизнь. Если бы он мог, то слизал бы ее, чтобы вернуть обратно.

Когда же они ко мне успели присосаться? Когда я пробирался через кусты или когда сидел под деревом в темноте, думая, что спрятался, убежал от мео? Ну это не смертельно. Они впускают яд, который не дает крови свернуться. Пролезают сквозь отверстия в ботинках, безошибочно направляются к венам, едва заметным под кожей, как будто отлично знают анатомию. Напившись крови, отваливаются, падают в траву. Никуда от них не денешься. Придется смириться. Избавляться от них нужно на привале, иначе они всю ночь будут на мне пировать.

Стоя на корточках, опираясь на связанные руки, тупо всматриваясь в колеблющиеся отсветы воды, в голубоватый, пульсирующий зноем воздух, в покачивающиеся листья на кронах деревьев, Роберт чувствовал, что его знобит. Он дышал, как загнанный пес, приоткрыв рот, не замечая, что с губ стекают струйки слюны.

И хотя рядом были дети, он чувствовал себя одиноким. Ребята подталкивали друг друга, шлепками сгоняли мух со своих худых лопаток, о чем-то говорили между собой. Они напоминали цыплят, которые от нечего делать поклевывают один другого.

Внезапно он ощутил под лопаткой резкую боль, как будто его ударило током. Роберт застонал и, выпрямившись, связанными руками попытался дотянуться до больного места. Боль была такая сильная, точно ему впрыснули под кожу огонь.

Один из мальчиков подскочил и стукнул его ладонью по спине. Потом поднес к его лицу, держа за сверкающее, как кусочек слюды, крыло, желтое насекомое, напоминающее осу. Он покачал им перед носом Роберта и бросил на камни. Из брюшка торчал похожий на черную иглу, длинный яйцеклад, которым насекомое прокалывает кожу буйвола.

Роберту хотелось заплакать от жалости к себе. Довольно уже, с него действительно довольно, но он не знал, кого просить о милосердии. Под лопаткой болело так, словно кто-то медленно ввинчивал туда шурупчик. Слишком много всего, я не выдержу, не вынесу. Однако он был уверен, что вытерпит все, что не он, а его тело будет сопротивляться, бороться до последнего удара сердца, до последнего дыхания.

Свет резал глаза. Маляк нагнулся к воде. Она с мелодичным звоном стремительно неслась над камнями, такая чистая, что было видно каждую песчинку, каждый осколок камня и длинные зеленые водоросли, извивающиеся под быстрым течением.

Дети вдруг закричали от ужаса, разбежались в разные стороны. С его руки, к которой пристали кристаллики марганцовки, летели красные брызги. Вода в его руках превращалась в кровь. Белый пил кровь, которую из него высосали древесные пиявки. Белый — колдун.

Вместе с этой шумящей водой, казалось, уплывает куда-то весь мир, его не поймать, не удержать, как не удержать саму жизнь. Роберт взглянул на часы. Было еще только одиннадцать — значит, он сидел у потока неполные пятнадцать минут. День тянулся немыслимо долго, нога напоминала о себе дергающей болью, лопатка зудела невыносимо. Сколько часов осталось до вечера, до сна, который, возможно, избавит его от мук? Время… Неужели надо непременно так тяжко, так бессмысленно страдать, чтобы ощутить, как замедляет оно свой бег, чтобы каждая минута казалась вечностью, растягивалась, наводила ужас. «Боль удлиняет наше существование, — подумал он насмешливо, — я должен радоваться: пока страдаю, я жив, чем больше меня мучают, тем дольше я живу». Часы. Двигается секундная стрелка. Он слушал их тиканье, находя в этом утешение. Хорошие часы. Молодой мео следил за его движениями, — пальцы Роберта срывались, не могли подковырнуть маленькую, в рубчиках, головку.

Несколько секунд Роберт смотрел в черные раскосые глаза мальчика, затем сжал два пальца и сделал такое движение, будто считал деньги, поднес к его глазам руку с часами. Мальчик сосредоточенно, придерживая Маляка за кисть, слушал тиканье. Потом неожиданно начал заводить часы, понял, уразумел. Смышленый. Роберту хотелось кричать от радости. Брешь в стене. Впервые его поняли.

Вождь сидел на корточках у входа в храм, пальцами выбирая рис из миски. Рядом лежала серебристая трубка фонарика, который Сават оставил на стене вала, чтобы привлечь светом внимание мео.

Проходя мимо, Маляк увидел, что фонарик включен. Он машинально присел и передвинул кнопку.

— Нужно выключать, Жаба, — объяснял он терпеливо, — батарейки сядут. А новых у тебя нет.

Толстяк перестал есть. Потом схватил фонарик и приложил его вплотную стеклом к глазу, как подзорную трубу. И рассердился оттого, что свет погас. Что-то бормоча, он ткнул большим пальцем в кнопку и, заслонив ладонями рефлектор, с удовольствием смотрел на его слабый свет.

— Солнце, — показал рукой пленник, — ты же зря расходуешь батарейки. Погаси. Не стоит. Если хочешь, то посвети в пещере, дай на минутку, — он протянул руку, — я осмотрю храм.

Но вождь вырвал у него фонарик и зажег его опять. Даже на солнце проволочка желтовато светилась. Старик отвернулся, придерживая фонарик босой ногой, длинными цепкими пальцами с кривыми ногтями.

Из глубины грота шел легкий дымок, полураздетые женщины на четвереньках выгребали из золы розовые печеные клубни батата. Роберт почувствовал голод. Мео сидели на ровном каменном полу, на ступеньках, покрытых пометом летучих мышей, и торопливо ели. Шелудивые собаки бегали от одного к другому в надежде выпросить кусок. Время от времени они грызлись, отгоняя друг друга от еды. Роберту казалось, что людям это зрелище доставляет удовольствие, они отрывали зубами куски батата и бросали сидящим в ожидании дворняжкам.

Пожилая женщина с грудным ребенком за спиной начала выбирать непрогоревшие древесные угли в медную посудину, — готовила жар в дорогу, посыпая его пеплом. Ее длинные плоские груди мерно покачивались. Никто даже не подумает о том, что я голоден. Не поделятся, «Грудастая», — дал ей оскорбительную кличку Роберт. Подойти и взять самому?

Женщина прекратила заниматься своими делами, а увидев его взгляд, охнула, тяжело встала и подала Роберту слегка подгоревший батат. Он схватил его обеими руками и начал жадно грызть. У батата был сладковатый привкус подмороженной печеной картошки. Он хрустел на зубах.

Чем ее отблагодарить? Маляк вытащил из сумки алюминиевый футляр от фотопленки и бросил ей в подол. Обрадованная, она схватила ее, сняла крышку, заглянула внутрь, примерила на палец. Все с интересом следили за происходящим. Женщина вытащила длинную нитку из сборчатой юбки, прижала ее концы крышкой и повесила коробочку на шею как украшение. Она белела между набухшими мешками черных грудей.

Мео вставали, протягивали руки к пленнику, требовали подарков. Он хотел снискать их расположение. Роясь в сумке, он вспомнил, что у него есть баночка с таблетками сулемы. «Когда я их приручу, можно всыпать ее в котел с рисом. Отравлю всех», — с наслаждением предавался он жестоким мыслям. Они не стали ждать, когда Роберт одарит их разноцветными баночками, — рванули за холщовый ремень, вытряхнули лекарства и, крича и отталкивая друг друга, растащили аптечку. Они опорожнили пузырьки, рассыпали белые таблетки. Роберт начал было собирать их, но тут же бросил эту затею — все перемешалось, можно было вместо аспирина принять сулему. Он испытывал такое разочарование, будто они его полностью обезоружили. Медовый свет играл на стенах, птицы, привлеченные верещанием попугайчиков, залетали под своды и в страхе устремлялись обратно на солнечный свет.

— Вот и будь здесь добрым, — прошептал Маляк со злостью. Пустая сумка валялась под ногами.

Смышленый жалобно посвистывал, дуя в горлышко пустого пузырька и время от времени поглядывая, восхищаются ли им товарищи.

От входа к ним направлялся Жаба, пиная собак и пренебрежительно расталкивая воинов. Те отскакивали в сторону, уступая ему дорогу. Остановившись перед стоящим на коленях Маляком, он снял у него с шеи фотоаппарат, взамен бросив ему фонарик.

Потом повесил аппарат себе на шею, неумело отстегнул футляр и всунув ногти в щель, попытался его открыть. Роберт встал, показал, где надо нажать кнопку, чтобы освободить пружину, затем отвел старика к выходу и продемонстрировал ему уменьшенное изображение в видоискателе.

Мир, должно быть, выглядел иначе, потому что Жаба чмокал и поднимал голову, проверяя размеры деревьев и расстояние до скальной стены, водил объективом по своим подчиненным, которые казались не больше ногтя. Неожиданно он направил его на пленника, и раздался треск случайно нажатого спуска. Испугавшись, старик выпустил из рук аппарат, который повис у него на ремне.

Маляк попытался взять фотоаппарат обратно, но Жаба оттолкнул его и прикрикнул на своих соплеменников. Мео лихорадочно засуетились и начали запаковывать корзины.

Один только стражник, сидя с удрученным видом на ступеньке алтаря, вычесывал ногтями вшей и давил их на прикладе карабина.

Потом он ухватился за конец веревки, которая так раздражала и унижала Роберта, и, даже не взглянув на пленника, вышел на каменное крыльцо, на солнце.

Стараясь предупредить рывок веревки, Маляк поднял с земли фонарик и нажал на кнопку. Лампочка не горела. Старик отдал его, потому что сели батарейки. Проклятая Жаба, чтоб тебя зоб удушил, — шнур натянулся, дернул связанные руки.

— Эй, ты, Вшивый, подожди! — крикнул, разозлившись, Роберт. Голос бился под сводами пещеры, долина откликнулась басовитым эхом: «а-а-а». Бесчисленное множество летучих мышей с птичьим писком клубками теней носилось над алтарями. Спотыкаясь, Маляк потащился к выходу.

Поставив тюк на колени скульптуры, женщина поправила ленту, которая стягивала ей лоб. Ребенок, свесив ручки, спал, шевелил во сне пальцами, когда его кусали комары.

Перед Маляком, дружелюбно улыбаясь, шагал Смышленый. На спине у него была корзинка. Вцепившись коготками в ее край, тесно сидели зеленые попугайчики. Их сломанные крылья висели как смятые листья.

Они не пытаются убежать, у них нет никаких шансов. Не улетят. Моя нога… Вшивый уже прыгал с камня на камень, стараясь не замочить ног. Почему мы так неожиданно двинулись дальше? Ведь еще совсем светло. Жаба хочет скрыться в чаще джунглей; видимо, он считает, что здесь можно нарваться на какой-нибудь патруль. Солдаты наверняка прочесали всю деревню и взяли языка. Революция их не изменила, они хорошо знают, какие пытки следует применить. Роберт вспомнил рассказ Тари о «маковом цветке». Каждого заставят говорить, поневоле все тайны выложишь. Жаба думает, что ему удастся провести своих людей долинами, в тени скал, под прикрытием деревьев. Чего он так скачет по камням, рвануть бы веревку — сразу бы искупался…

Роберт ускорил шаг, брел, разбивая струи быстро бегущей воды. Он уже видел, как мео взбираются на откос и, согнувшись, ныряют под деревья.

Тут будет полно пиявок. На каждой ветке, в каждом сухом листочке, в густой траве. Грудастая, опираясь руками о согнутые колени, упрямо взбиралась вверх. Она что-то крикнула ему, и в шуме потока и листвы, сквозь удары пульса, Роберту почудилось, будто женщина неожиданно сказала на его языке, по-польски: «Береги себя».

Береги себя — он был глубоко взволнован. Маляк знал, что она не могла этого сказать, что ему наверняка послышалось, и все же он был ей благодарен. «Береги себя», — несмело просила мать, когда он уезжал за границу, когда имел успех, делал карьеру. Теперь эти слова приобрели другое значение, она не здоровье имела в виду. Береги себя. Постарайся быть самим собой, делай все, чтобы остаться в живых…

Нога сгибалась с трудом и побаливала. Мышцы были похожи на слишком сильно накачанную автомобильную камеру. Но он еще мог карабкаться в гору, не отставать от мео. Пожалуй, нога только вверху онемела — верно, все же есть небольшое воспаление.

Вдруг он увидел высоко, над красноватыми вершинами гор, темные очертания транспортной машины. Это ИЛ, это меня ищут. Самолет поворачивал назад, был уже слышен рев его моторов. Солнце поблескивало в иллюминаторах. Пролетел, растаял, лавируя среди горных вершин.

Ищет иголку в стоге сена. Иголку даже легче найти, стог можно переворошить, а джунгли… Задрав голову, Роберт всматривался в кусочек неба, такой же голубой, как весь небесный свод, но все же именно в этом месте растаял самолет.

И опять он низвергнут на дно зеленого ада, в бездну, доступную лишь для обреченных. Ему казалось, что он только начинает свое восхождение, медленное, тяжелое, он должен приложить все силы, чтобы дойти до места, предназначенного судьбой.

Мео шли цепочкой. Роберт слышал треск ветвей, возню, удары длинных ножей, которыми рубили сплетения лиан. Он брел, заслонив лицо связанными руками. Хороша эта веревка, на которой его тащат, благословенная веревка. Теперь они выбрались на покрытые травой вершины холмов — Роберт видел длинные тени сгорбленных фигур, безголовые тени, раздавшиеся вширь от тяжелой поклажи. Солнце уже наполовину спряталось за горой.

«Ты должна меня слушаться, — убеждал он опухшую ногу, — в ходьбе наше спасение».

Только бы продержаться до ночлега. Добраться до деревни. Может, навстречу нам пойдет облава? Солдаты Патет Лао обогнали нас на грузовиках, заняли все проходы, мы наверняка наткнемся на них, тогда ты должна будешь мне помочь, должна… Я спрячусь за деревьями, залягу. Наплевать на пиявки. После первого же залпа мео разбегутся, а я встану и выйду к своим. Ах, как они обрадуются! Вот тогда-то я смогу себе позволить быть слабым. Они возьмут меня на руки и понесут. Пусть уж солдаты тащат меня на себе. А потом положат в грузовик на подстилку из парашютов. И замелькают километр за километром.

Они вышли на тропинку. Роберт видел глиняную почву, в которой было полно ям, будто кто-то истыкал ее чугунным пестом. Сломанные безлистные ветки и большие сухие лепешки помета. Здесь проходили слоны.

Огромные деревья с белыми, словно бы натертыми мелом, стволами возвышались над ними. С них свисали толстые сети лиан, а самих крон не было видно. Ноги вязли в прелой траве и теплых листьях, от которых, как от навоза, шел пар.

По левой штанине взбирались две пиявки, он их сбросил, но растоптать не успел. Пиявки под ударом каблука погрузились бы в опавшую листву, он им ничего не смог бы сделать. Одну Роберт успел схватить, когда она влезала под рубашку. Пиявка уже прилипла к коже, ее пришлось разорвать, так крепко она присосалась.

В спине сверлящая боль, мучительная, не позволяющая забыть о себе. Что там происходит? Слепень, коровий слепень. А если он мне, как буйволу, отложил под кожу яйца? Собственным теплом я оживляю их, собой кормлю. Эти пиявки лезут на левую ногу, как будто разнюхали, где рана, их привлекает кровь… Пусть сосут, может, высосут отравленную, снимут жар. Раньше ведь специально ставили пиявки — помогало.

Маляк перестал обращать на них внимание. Придем на место — тогда я их с себя соберу, брошу в костер. Роберт уже видел, как пиявки шипят, корчатся в огне, как разрывает их кипящая кровь и они застывают обуглившимися пузырями.

Что это прельстило тебя, что заставило, будто сопливого искателя приключений, отправиться в этот поход? Сегодня ты мог бы улететь самолетом, ночевать в гостинице и пить виски со льдом.

Он проглотил густую слюну. Рубашка прилипла к потной коже. Стоило только остановиться, как ветки напирали со всех сторон, царапали, кололи, жгли. Он отнимал у них место, мешал им. Пригнув голову, Роберт продирался сквозь заросли, чувствуя, как муравьи целыми пригоршнями сыплются ему за ворот, а толстая паутина залепляет брови и веки.

«Какого черта я мигал фонариком, призывал самолет, — стонал он сквозь сжатые зубы, — не было бы никаких сброшенных тюков, не вышли бы из леса проклятые мео.

Да еще Сават решил показать свою храбрость. Не будь меня, он наверняка удрал бы, повел бы себя более благоразумно. Я сам жаждал приключений на свою голову. А ведь я мог бы сейчас спать с Тари, вместо того чтобы валяться в помете летучих мышей».

Спотыкаясь, Роберт продирался сквозь кусты, с трудом освобождаясь от цепляющихся со всех сторон колючек. Отваливались напившиеся крови пиявки и пропадали во мраке. По руке стекали ручейки крови.

«Не суйся в чужие дела — нос отрежут… Вернее, уши, да, уши, — он насмешливо скривился. — Захотелось тебе на старые храмы посмотреть — вот они. Ну и чего ты добился?»

Запах распаренных листьев. Духота. Пот льется по спине, жжет зад. Ставшие жесткими от соли брюки натерли кожу, резали в шагу. Роберт дышал, открыв рот и выплевывая приклеившихся к языку мошек. У них был какой-то кислый вкус, к тому же они лезли прямо в глаза.

Хорошо еще, что Жаба забрал фотоаппарат, а то пришлось бы его тащить, цепляясь ремнем за кусты… Какого черта мне пришло в голову ехать в эту деревню? Удрученный, он стукнул себя по лбу сжатыми кулаками. Теплая кровь брызнула на щеку. Роберт нащупал извивающуюся гадину, которая незаметно, ползая по волосам, присосалась к коже.

Зачем было лететь в Лаос, разве тебе в Польше было плохо? Не хватало тем? Зачем перешел дорогу Ганцу, ведь он так рвался в эту поездку… Где был тот первый неверный шаг? Главный редактор. Терпеть не могу эту образину. Дворняжка, которая не знает, на кого лаять, а к кому ластиться. Только и умеет, что таращить свои зенки, прикрытые толстыми стеклами.

И еще этот шепот: «Он ведь такой способный, такой способный…»

Тоже мне открытие, глупая твоя башка. Ясно, что способный. Уж во всяком случае способней тебя, старый лгун, а это не так трудно. «Мы с вами сотрудничали, я вам, Маляк, давал возможность выдвинуться, вы у меня росли как журналист… Я вас учил…» Он учил! За все годы ни разу не высказал собственного мнения. Висел на телефоне с самого утра. То с Леоном говорил, то с Мундеком все согласовывал, на всякий случай. Они знают не больше его, но шеф предпочитал подстраховаться. А ведь все это не имело никакого смысла. Если бы он допустил какой-нибудь промах, те не моргнув глазом от всего отказались бы: «Вы меня плохо поняли, товарищ, надо добиваться письменной резолюции».

Роберт двинул локтем, расталкивая ветки, нога зацепилась за колючую корягу, он упал на колени. Заболело бедро. Перед ним открылось залитое солнцем пространство, крутые утесы, поросшие травой склоны гор, безграничный воздушный простор с поднимающейся к небу голубоватой дымкой тумана. Наконец-то было чем дышать. Роберт на четвереньках полз под ветками, вырывая запутавшуюся в них веревку вместе с горстями листьев. Мео, собравшись в кружок, сидели на корточках и без всякого отвращения собирали с себя пиявок, спокойно стряхивая их в траву.

Вшивый, придерживая грязной ногой конец веревки, палочкой чесал колтун на загривке, с наслаждением ворочая шеей. Жара немного спала. Солнце било снизу, как прожектор, выхватывая очертания горных цепей — зеленых хребтов, похожих на застывшие волны. Океан зелени, который нельзя переплыть.

Грудастая ощипывала попугайчиков. Они отчаянно цеплялись за корзинку и били клювами. Женщина по очереди вынимала птиц и одним движением сворачивала им головы. Легкий ветерок подхватывал ярко-зеленые перышки, унося их далеко в долину. Москиты вились над головами, но еще не нападали. Они летали вверх-вниз, мелькали перед глазами, как царапины на кинопленке.

Роберт впитывал в себя этот чистый, нетронутый, без единого облачка простор, враждебный в своей безучастности. Вся кожа зудела. Червь терпеливо выедал себе нору под лопаткой. Раненая нога походила на мешок, полный песка, который набит так, что его трудно поднять. Маляк дышал, отдыхал, не зная, сможет ли он еще сделать хоть один шаг.

Мальчишки, подбадривая друг друга криками, соревновались, кто из них дальше пустит струю мочи. Роберт улыбнулся и почувствовал, как онемели его распухшие щеки.

Смышленый подошел танцующей походкой. Не похоже было, чтобы он устал. Он взял Роберта за руку, приложил часы к уху и попытался осторожно их завести.

Маляк снисходительно позволил ему проделывать эту операцию. Головка завода легонько поскрипывала, Парень чувствует, что его выделяют, он удостоился посвящения.

Неожиданно Смышленый наклонился и прильнул ухом к часам. Видно, не доверял себе. Потом начал что-то спрашивать, стуча по стеклу согнутым пальцем.

Часы стояли. Несмотря даже на то что Роберт их потряс.

Маляк воспринял это как злую шутку по отношению к себе.

— Перекрутил пружину, ты, падаль паршивая.

Смышленый даже не моргнул глазом. Он вопросительно смотрел, не понимая, почему часы молчат.

— Они не притворяются, — кричал Роберт, сердито подняв над головой связанные руки, — ты убил их!

Но парень и этого не понимал.

Неожиданно у Маляка начались судороги, он согнулся и истерически заплакал, захлебываясь и весь дрожа, как будто потерял друга.

Смышленый виновато погладил Роберта, но, увидев, что тот не обращает на него внимания, обиженно отошел.

Маляк лежал на траве, закрыв лицо руками. Он слышал вокруг себя шаги, но не поднимал головы, оттягивая момент, когда Вшивый поведет его дальше. Обильные теплые слезы текли по его пальцам, смывая грязь. Цикады стрекотали и шипели. Неожиданно все смолкло.

Он поднял голову. Конец веревки лежал в траве. Мео исчезли. От страха, что они его оставят, Роберт поднялся и, хромая, побежал, таща веревку за собой. Он их уже видел, они спускались вниз, углубляясь в джунгли.

— Подождите, — крикнул Маляк отчаянно, приложив руки ко рту: — Эй! Стойте!

Эхо несло его крик по горам.

Он побежал, не обращая внимания на боль. Наконец, догнав последнего, стал всовывать ему в руки конец веревки. У парня были темные пятна на лице и большая шишка между бровями. Он пытался взять веревку, но распухшие пальцы не слушались. Потом что-то сердито крикнул, тыча в лицо Роберту своими ладонями, похожими на подушки.

Но тут подошел Вшивый, за ним с неожиданной ловкостью, тряся зобом, подбежал Жаба и несколько раз огрел парня по голове палкой, прежде чем тот наклонился и схватил запутавшуюся веревку.

Так ему и надо. Раз я в плену, то пусть меня сторожит. Хорошо он его отделал.

Роберт старался не натягивать веревки, боясь, как бы Вшивый не потерял его в наступающих сумерках.

Если бы мы были недалеко от дороги, я не боялся бы остаться один. Кроме этих дикарей существуют на свете автомобили, а в них шоферы, ведь должны же они понимать хоть несколько слов по-французски. Что с тем парнем? Что за болезнь? Шишка между бровями. Проказа? Сават говорил, что она незаразна, однажды ему пришлось скрываться в доме, где в семье был прокаженный. Проказа — это не болезнь, а судьба. Я до него даже не дотронулся, со мной ничего не случится оттого, что мы спали рядом. Я его только сейчас увидел. От него воняет гноем.

Останься я здесь — наверняка пропал бы. Сдох бы в этих джунглях. Они проглатывают человека без следа. Никто не узнал бы, что со мной случилось. Исчез. Не вернулся — и все. Может, это и лучше, ведь когда нет уверенности в том, что человек умер, его все-таки ждут. Кто? Коллеги? Если они смотрят с завистью, значит у меня все в порядке, я иду в гору. Иногда кажется, что твои усилия выеденного яйца не стоят, а столько хлопот, столько унижений.

Вроде бы чего-то добился, а если это что-то сжать в кулаке… Напишут трогательные воспоминания, но каждый подумает: «Он так бился за эту поездку — и вот, пожалуйста, получил».

Похоже, одна только мать… «Робусь, ты береги себя», — прокудахтает наседка. А утенок взял да и поплыл себе. Робусь, Робусь… «Он один хотел учиться, один из всей семьи вышел в люди и теперь стыдится своей матери, — жаловалась она брату. — От матери при гостях отказался, сказал, что я — домработница». А все оттого, что мать вечно суется куда не надо, стыда из-за нее не оберешься. Никогда не научится говорить, как люди, — без конца: тройлебус, я видела двоих собак… «А вот и видела, они как раз подрались». По одежде-то еще не заметно, только уж лучше вы, мама, рот не раскрывайте, а то надо мной смеяться будут. «Раз они твоей матери уважения не оказывают, то и тебе они не компания». А зачем каждому знать, что мы бывшие подвальные жильцы? «Ну и что тут зазорного? Отец был хороший человек, в тюрьме не сидел, вас, детей, любил. Жить ему, правда, недолго пришлось, на швабский патруль нарвался, но четырех ребятишек успел мне сделать… Нет, жаловаться мне грех, дети у меня хорошие. Ведь вот и ты пенсию мне выхлопотал, и деньги даешь, когда у тебя есть или когда вспомнишь». Я отца вписал в список повстанцев — сын погибшего в восстании, а что это случилось за полгода до начала восстания — кто там теперь будет разбираться: вся Варшава сгорела. Они его убили, они. Какая разница. Чуть приукрасил прошлое его, членом партии сделал. Были нужны жертвы, а он только статистическая единица, колосок в молотилке. После смерти отец нам больше помог, чем при жизни. Не по своей охоте.

Клейкая ветка хлестнула его по лбу.

Иду на поводке, сам, стараюсь, чтобы меня не бросили. В джунглях, среди этих дикарей, не понимая ни слова… Если бы об этом рассказать, никто не поверил бы. Никто. А может, некому будет и рассказать? Тогда почему они меня сразу не убили? Тащат за собой — похоже, что-то хотят за меня получить. Видно, ведут к королевским войскам, к американским советникам. Я должен постараться, чтобы эти дикари не передумали… Американцы захотят выжать из меня какую-нибудь информацию, но сначала они должны лечить, я буду притворяться, что тяжело болен, что умираю. И что я важная птица, спец по всяким там революциям. Пусть стараются, пусть трясутся над моим здоровьем. Им лекарств не занимать. Признаюсь, что я журналист, когда они совсем меня вылечат. Возможно, дадут стипендию, покажут Америку, наверняка решат показать. Смелый журналист — таким стоит заняться. Нет, я у них не остался бы. А если даже и остался бы, то — ни одного плохого слова о Польше. А вдруг там лучше — тогда, может, остаться? Жизнь-то ведь одна. У нас не очень-то продвинешься. Старики не хотят уходить, а молодых слишком много, и все лезут учиться. Потому что бесплатно. Робусь, береги себя. А что? А если я хочу жить как человек?

— Робусь, береги себя, — повторял он шепотом, спотыкаясь в густых кустах, среди которых дергалась натянутая веревка. Вшивый выходил из терпения.

Робусь, у тебя, похоже, жар. Еле держась на ногах, он инстинктивно лез в ту сторону, где трещали срубаемые ветки, шуршали прутья, цепляющиеся за корзины, попискивали дети и сдавленно кашлял прокаженный старик. Близкие, свои. Люди.

В темноте зелеными огоньками выписывали зигзаги светлячки. Ветки отталкивали его, а он всем телом прижимался к стволам. Дышал. Бежал. Он хотел крикнуть, но длинный лист, влетев ему в рот, до судороги защекотал горло. Однако не вырвало — нечем.

Автомобиль! Люди хотят его остановить, они машут фонариками. Мама, почему в этом троллейбусе такая давка? Осторожнее, пожалуйста. Кондуктор впихивает ему в рот несколько билетов. Душно, почему они не откроют окна? Мама, мама… Не пихайтесь локтями, вы хотите меня вытолкнуть на ходу, люди, что вы делаете…

Не вытолкнули, он ехал дальше, его качало.

Маляк висел, вцепившись руками в густой куст. Тут его нашел кривоногий. Он схватил его рукой за волосы, приподнял голову и заглянул в лицо.

Роберт открыл глаза, робкая улыбка поползла по его губам.

— Вшивый, — шепнул он, — помоги мне.

Мео обнял его и потащил за собой. Но в первой же чаще они застряли. Ветки царапались, словно кошачьи когти, кололи ломкими шипами. Вшивый толкнул пленника, прислонив в темноте к стволу дерева. Острая боль в раненой ноге привела его в сознание.

Он неуверенно, машинально пошел вниз. Склон был крутой, Роберт упирался пятками, оставляя глубокие ямки в сгнившей траве. Деревья становились все выше, посветлело. Они вышли в долину, на обработанные, сухие поля.

— Теперь главное — вернуть все назад, — шептал он, — и уж больше я не совершу такой глупости… Коп Фен идет за мной; как только встретим Савата, я ему скажу, чтобы мы сразу же садились в автомобиль и ехали в Самнеа. Хватит, я уже знаю, что может с нами случиться. Довольно. Робусь, ты береги себя… Жаба забрал фонарик. Как это хорошо.

Он осмотрелся, но нигде не обнаружил огней, которые свидетельствовали бы о стоящих на сваях хижинах. Собаки разбежались, но почему-то без лая, а ведь они должны были начать грызню с деревенскими. Здесь вокруг поля, на которые люди выходят в пору муссонов, когда все залито водой. Не слышно, чтобы она журчала по камням, лилась из бамбуковых желобов, приводила в движение деревенские мельницы… Воды нет.

Роберт ладонями коснулся стерни, он чувствовал слабый след влаги, но это были не капли росы, не здоровый пот спящей земли, который можно было бы собрать и лизать.

Он поднял голову к небу. Такое же темное, как земля. Узкую его полоску между горами заполняли дрожащие капли звезд. Он ждал с задранной головой, широко раскрыв рот. Может быть, капнет. Хоть бы одна капля. Москиты гудели, легонько садились на исцарапанное лицо, он чувствовал их укусы. Когда Роберт проводил по лицу рукой, они, наполовину задушенные, отчаянно жужжали, прилепившись крыльями к испачканным в крови пальцам.

Он не мог лежать на спине, что-то пульсировало под лопаткой, — видно, придавленный червь все еще выгрызал себе логово. Ногу жгло, она так распухла, словно вот-вот должна была лопнуть. Опираясь на локоть, Роберт смотрел на женщин, разводящих огонь. Они высыпали жар из горшка и теперь раздували красный уголек. Потом подкинули туда сорванной травы, сухих листьев, подкармливая маленький язычок пламени до тех пор, пока он не стал большим. Дети уже тащили ветки. Тупые удары длинных ножей, треск сломанного сушняка. Занимался большой костер, стреляя искрами до самого неба.

Сейчас они будут готовить — значит, принесут воды. Тогда я напьюсь. Я уже пришел в себя. Что это меня так разобрала лихорадка? Нельзя пить воду из ручья, береги себя, Робусь.

И все же поток среди скал неотступно манил его. Холодный, прозрачный, полный блеска и движения. Жаль, надо было напиться побольше, про запас.

Если бы у меня был ребенок, он сразу понял бы, о чем я говорю. Я сказал бы: принеси папе воды. Почему у меня нет своего ребенка? Нет, — он скорбно покачал головой, — ведь я же не хотел его иметь.

— Милька, — обратился он к высокой, немного угловатой девушке с большими удивленными глазами, со светлыми, почти белыми, прямыми волосами, чуть красноватыми веками и сильно накрашенными ресницами. Девушка была бледна, только носик розовел, словно от вечного насморка.

Милька, ты меня любила. Ты сидела выпрямившись, я сжал твои колени своими, отбросил рассыпавшиеся, ровно подстриженные волосы, чувствуя, как пульсируют жилки на твоих висках. Милька, мы не можем сейчас иметь ребенка. Ты учишься, и я тоже. Сегодня нам это будет стоить всего две тысячи. Подумай только, две тысячи — и конец, а если он родится, то в течение двадцати лет мы должны будем его обслуживать, мы попадем в рабство, потому что ты станешь матерью, а я отцом. Будь умницей, девочка, устрой это дело, я тебе помогу. Как раз это мне в тебе и нравилось, ты была очень послушной. И в тот раз тоже. Но потом ты изменилась, как будто вместе с ребенком из тебя вырвали чувство. Наши отношения продолжались, но все уже было не так, как раньше. Помнишь, как мы встретились после университета? Милька, чем ты сейчас занимаешься? «Вышла замуж. У меня дочка». Может, зайдешь ко мне? Я и вправду рад, что встретил тебя. Покажу, как я устроился, у меня есть бар… Пошли. Ты пополнела, стала более женственной. «Слушай, у меня есть муж, и ты знаешь, что меня с ним связывает», — ты это сказала ужасно серьезно. Знаю, но ведь у меня это тоже есть. Ты отвернулась, не сказав ни слова. Так и уйти? Но дело было не в муже, ей хотелось показать себя.

Говорили: жаден до баб. Сколько их было? Ну, не так уж много. Вспомнить бы лица. Раскинутые ноги, готовые принять, опираешься на руки, только ноги, одни бедра, уступающие прикосновению руки. Брать без лишних разговоров. Ужин в ресторане обязывает. А на десерт — ложись.

— У меня не будет ребенка, — шепчет Роберт чужим голосом.

Снова старый редактор протирает очки носовым платком, а проходя мимо, бросает фразу, именно так и сказал, мерзкое отродье: «Такой способный, такой способный — и такое ничтожество».

Роберт лежит на сухой траве, подстелив под голову пустую сумку из-под растащенных лекарств. Ноги мео, снующих возле костра, мелькают точно черные ножницы. Сидят на корточках дети, дремлют, всматриваясь в пылающий огонь. Собаки осторожно ходят вокруг и, учуяв белого, тихо ворчат.

Даже для собак я чужой.

Огонь шумит, потрескивает, насмешливо шипит. Костер освещает все вокруг. Грудастая склоняется над Робертом. Черные потрескавшиеся коленки, прилипший лист. Икры, обмотанные веревкой, словно в черных чулках. Длинные груди с воспаленными сосками, словно два наполовину выжатых куля, висят рядом, стоит лишь протянуть руку. Женщина. Ужас… Неужели судьба только это и может мне предложить?

Грудастая держит большой шар спрессованного риса, она отщипывает его, скатывает на обнаженном бедре вязкие комочки и всовывает ему в рот. Клейкие зерна увеличиваются в объеме, Роберт их жует и глотает.

— Дай пить, — просит он. Показывает пальцами на приоткрытый рот, но, когда женщина приносит новую глыбу рыхлого риса, он отворачивает голову, чувствуя под потрескавшимися губами влажную траву.

Кашель, отхаркивание. Мео расстелили свои циновки, ложатся рядом, семья за семьей. Младенцев берут в середину, кладут между взрослыми.

Только я один.

Огонь гаснет, лишь красные угольки, раздуваемые ветром, еще долго светятся. Но темнота все так же непроницаема. Лес надвигается на них, свист, призывные крики, где-то рядом плачет шакал. Звезды в вышине, холодные и ледяные. Сон одурманивает людей, они ворочаются и храпят, скрипят зубами.

«Спаси меня, — просит Роберт из глубины сердца, — сохрани».

Он лежал на правом боку. Кое-где еще вяло двигались неясные фигуры, да Смышленый обжаривал на палке выпотрошенного попугайчика. Шипел капающий на угли жир, разносился запах подгоревшего мяса.

Положив морды на вытянутые лапы, собаки прикрывали глаза, громко глотали слюну. Одна из них, выгнувшись, задней ногой пыталась выцарапать из-за уха клеща Скуля от бессильной ярости, она щелкала зубами, выкусывая блох из линяющей шерсти.

Кого я молю о спасении? Завязали мне руки, словно для молитвы. Но я из этого уже вырос. Молиться некому. Бедный создатель… Меня к жизни призвал звонок запоздавшего жильца, отец слез с кровати, чтобы открыть ему дверь, а потом не смог заснуть. Полез к матери. Смерть задушит меня, как гасил фитиль свечи, поплевав на пальцы, отец. Немного чаду — и конец. Так лучше.

Смышленый принес Жабе запеченного попугайчика. Старик в два счета вырвал мясо из птичьей грудки, а остатки бросил собакам. Они гурьбой с ворчанием и визгом рванулись в темноту.

Почему не принесли воды, почему эти мео не пьют? А может, тут плохая вода и поэтому здесь никто не живет?

Сколько звезд… Висят себе, безучастные и чужие.

Но если он все же существует… Всевидящий, — значит, он знает и меня. Ждет, чтобы осудить. Заготовил приговор. И целая вечность на раздумья? Лучше, чтобы его не было.

Робусь, береги себя.

Выдержать бы до утра. Я пил больше их. Если бы не эта нога… Жар иссушает. Должно быть, дела мои очень плохи, если такие мысли приходят в голову. Чего я жду? Захотелось чуда? Я опускаюсь до уровня этих дикарей, которые в каждом кусте видят демонов и отгоняют их при помощи заклинаний и грохота священных барабанов.

Значит, создал человека по образу и подобию своему? Если так, то нечего звать на помощь. Подобие? Черта едва. Рассуждения на уровне дошкольника. Если он существует, то откуда подобие? Он похож на таких вот карликов? Какая чепуха, смех да и только.

Так много звезд! Светящиеся зернышки мака. И все они принадлежат ему? Если бы он захотел…

— Сохрани, — выдохнул он, — выведи, освободи от этой муки.

Поблескивал огонь. Дети уже спали.

Голоса джунглей приближались, трепет, свист, какое-то уханье.

Да ведь он сам себя не хотел спасти от креста. Если даже он меня выслушает, то что потребует взамен?

Роберт пошевелил плечами. Червь точил его тело, поудобнее устраивался в мышцах. Спина болела. Вся нога была налита кровью, тяжелой, как расплавленный свинец. Он гладил ее, словно засыпающего ребенка, просил боль затихнуть, погаснуть. Позволить ему вздохнуть.

Роберт пытался дремать, то открывая, то закрывая глаза. Москиты жужжали, своими укусами вырывая его из оцепенения.

До него донеслись звуки какой-то возни и хриплого дыхания. Маляк повернул голову. Отблески догорающего костра освещали предававшуюся ночным утехам пару. Женщина вскрикнула, издала благодарный стон. Немного погодя мужчина поднялся и ушел в темноту. Какая-то собака бесшумно брела за ним.

Это уже в ней. Может, зачала. А мне конец. Для человечества это безразлично, счет стал равным. Только не для меня. Она будет в себе носить жизнь, ребенок возьмет из нее все, что ему нужно, плоть и кровь… А я? У меня есть свой червь. Значит, я оказался достойным кормить только такую жизнь? Не такой уж я подлый, я же никому не хотел зла…

Москиты один за другим с ядовитым жужжанием садились на опухшие губы, щекотали, деловито суетясь бередили трещины жадными присосками, пили кровь и слюну. Он бессильно поднимал руки, пытаясь закрыть лицо, но тут же погружался в сон. Гаснущий костер был еле виден, угли затягивало бельмо пепла, сгоревшие веточки сухо постреливали — так у стариков трещат от подагры суставы.

Собаки громко сопели, причмокивал младенец, жуя пустую грудь.

Он двигался с трудом, потому что нога его была слишком крепко стянута веревкой. Проковылял недалеко, отталкивая ветви, ударяя по ним, как молотом, связанными руками. Стало просторнее, словно чаща расступилась, открывая узенький проход, Роберт спускался зигзагами. Конец, я попал в тупик. Нет, тропинка здесь просто сворачивает. Отовсюду слышны голоса мео, они следят за ним из-за деревьев, свистом подают друг другу сигналы, довольные тем, что пленного удалось погнать в нужном направлении.

В зеленом полумраке белеет пятно, манит к себе. Нужно к нему идти, но внутренний голос не советует этого делать. Вот, теперь уже видно. В сплетении ветвей торчит череп. Роберт останавливается над ним, всматривается в глазные впадины, в едва заметные швы темени и, взяв в руку, трясет его, как копилку. Изнутри сыплются черные муравьи, льются между пальцами, разбегаются по стволу дерева, пропадают в прелых листьях. Мне не разгадать тайны, она ускользнула, а ведь я мог узнать всю правду о себе, ибо это череп мой и в то же время не мой. Что-то звонко гремит внутри. Наклонив череп, Роберт пытается вытрясти его. Это не муравьи, а свинцовый шрифт. Рассыпалась наборная касса. Ему удалось подхватить несколько литер, и он судорожно зажал их в руке. Он продирается, несет их к свету, потому что это уже последние деревья, конец джунглей. Сердце бьется в ускоренном ритме: сейчас, сейчас я узнаю свой приговор. Он осторожно раскрывает ладонь возле самых глаз, пальцы другой руки касаются губ, велят им молчать. Шрифт установлен неровно, он читает: «Рабусь»[2]. Нет, нет. Он возмущенно протестует. Но к кому обратиться, кому объяснить, что это типографская ошибка, вместо «а» должно быть «о», «Робусь, Робусь», — нежно называла его мать. И все же он с отчаянием понимает, что увиденное им слово клеймит его, это не обвинение, а сам приговор. Нет, это не так. Я не… Он сжимает кулак, но кончиками пальцев, как слепой, читает: «Рабусь».

Оглушенный, качаясь, Маляк спускается ниже. Нужно кричать, нельзя принять приговор, не надо с ним соглашаться. Тут неправильно написано, ведь я этого не заслужил, не так уж я и виновен. Он еще раз раскрывает ладонь и в свете солнца видит, что буквы складываются в другое слово, одну из них он в тот раз не так прочитал, — «ребус». Да, над ним подшутили, он дышит с огромным облегчением, ему дали понять, что тайны он не раскроет. Ребус — ну, на это можно согласиться. Все — загадка. Хотя, если это ребус, должно быть и решение, одно-единственное, правильное, которое, словно в насмешку, он случайно отгадал, хотя воспоминание об отчаянии и пережитом тогда страхе наполняет его ужасом.

Меня нельзя так называть. Я никогда гроша ни у кого не отнял. Он успокаивается, разжалобившись над собой — от причиненной ему обиды. Я могу вызвать свидетелей, пусть они поручатся за меня: вот мама, ее неровно выкрашенными волосами играет ветерок, у корней видна седина; вот Милька, с глазами словно после плача; вот бывший главный редактор и еще какой-то сгорбленный человек. Да ведь это же застреленный немцами отец. Они смотрят не на меня, а в сторону. Что их там так привлекает? Роберт, крадучись, подходит. На траве сидит Жаба и точит длинный нож, поплевывает на камень и деловито скрежещет железом. От ужасного подозрения у него мурашки пробежали по коже.

Роберт проснулся, но глаз еще не открывает. Слышен торопливый скрежет, как будто бы вождь хочет все подготовить, прежде чем проснется пленник.

Он приподнялся на локте. Лагерь еще спал. Только собаки вставали, потягивались, зевая, чесались, лапы барабанили по ребрам, обтянутым шкурой, изъеденной лишаями, выдирали клочки шерсти. Жаба лежал на спине, с раздутым брюхом, по-бабьи раздвинув колени. Не притворялся. Спал. Небо зеленое и желтое, еще не тронутое светом утренней зари. Первая цикада сушила крылья, протирала их, неторопливым стрекотом встречала новый день, славила жизнь.

Боль угасла, нога молчала, но слушаться не хотела — он не мог ее согнуть. Роберт проснулся, дрожа от холода. Из джунглей полосами дыма вставал туман. Это все сон, нужно его объяснять совершенно иначе. Череп вроде мой, но я его бросил — значит, буду жить. Вождь не такой уж плохой, храпит, будто дерево пилит.

Травы, пригнувшиеся под тяжестью росы, начинали светиться. Звезды таяли. Белое солнце дышало теплом, тени становились светло-синими и стремительно убегали в лес. Несмотря на свежесть, он улавливал сладковатое зловоние разложения, больничный запах.

Роберт принюхивался, скорчившись, чтобы удержать тепло, которое было под ним. Я встану, когда солнце вольется в долину. Он дрожал, его бил озноб, от холода стучали зубы.

Почему в росистом блеске рассвета так смердит весь лагерь, смердят спящие мео? Роберт пошевельнулся и пробудил червя под лопаткой, тот продолжал грызть мышцу, выщипывал ее как клещами. Если бы у меня не были связаны руки, я мог бы его выковырять. Сейчас, ведь можно найти какой-то выход. Сломать бы ветку. Нет, не достану, согнется… А если сломать одно из разветвлений и сделать крючок? Им можно было бы разодрать нарыв. Тот величиной стал уже со спичечный коробок. Проткнуть и тереться о ствол до тех пор, пока не удастся выдавить подтачивающую меня мерзость.

Утро несло с собой надежду. Благословенный день. Он наслаждался светом. Приятное тепло. Должно произойти что-то хорошее. Сегодня меня вызволят. Я буду свободен. Я — счастливчик. Так дальше продолжаться не может. Не может, — тряс он головой. Губы у него были сухие, распухшие, во рту вкус позеленевшей медной ложки. Бонза предсказал, что все мои желания исполнятся. У меня остались его колдовские нитки. Я их не потерял.

Вокруг все постепенно приходило в движение: женщины начали хлопотать по хозяйству, кормили ребятишек, мальчуганы тащили сучья, собирали в груду сушняк.

Неожиданно прокаженный показал рукой на склон горы, в сторону чащи. Все перешли на шепот. Два воина побежали с карабинами, щелкнули затворы.

Роберт всматривался в том направлении, куда ушли воины, пытаясь понять, что там происходит. Эти двое пропали в тени джунглей. Остальные молча смотрели в сторону леса. Маляк вздрогнул, услышав выстрел. Эхо прокатилось по горам. Все с криками бросились навстречу возвращающимся воинам. Только сейчас Роберт заметил какое-то движение в кронах огромных деревьев; ветви трещали, словно под ветром. Это убегала стая обезьян, перепрыгивая с ветки на ветку, поблескивая светлыми задами, ныряя в листья, как в воду.

Издалека донеслось эхо трех следующих один за другим выстрелов.

Жаба что-то крикнул, и все племя как ветром сдуло. Люди бросились через заросшие поля в джунгли.

Вшивый поднял пленника, накрутил веревку себе на руку и потащил его за собой. Спрятавшись в мокрой теин, все замерли, прислушиваясь.

Стрекотали цикады. Раздавались короткие, тревожные крики попугаев.

У Роберта сильно билось сердце. Он не ошибся, солдаты искали его. Возможно, они уже напали на след. Надо им помочь. Сумка. Блокнот. Он еще цел. Роберт выдирал чистые страницы и рвал на куски. Я буду их разбрасывать, преследователи должны обратить внимание на бумагу. Бумаги в джунглях нет.

Жаба выбрал пять воинов и послал их в ту сторону, откуда слышались выстрелы. Остальным велел сидеть. Они ждали. Белое солнце резало глаза, как магниевая вспышка.

Роберт расстегнул брюки и почувствовал зловоние.

Это от меня так смердит.

В тревоге он ощупывал и разглядывал свое бедро. Красная полоса доходила до паха. Ранка открылась, из нее сочился гной. Роберт пощупал железу, она была твердой, набухшей.

Как будто мне под кожу кто-то всунул теннисный мячик. Организм борется, фильтр засорен гангреной. Но прорвало, течет… Это уже хорошо, не так больно. Сегодня меня освободят. Появились в последнюю минуту.

Мужчины несли убитую обезьяну. Длинный ее хвост волочился по траве. Мухи кружили над мордочкой с оскаленными зубами, садились на открытые глаза, которых еще не коснулась смертная пелена. Мео сразу же начали потрошить обезьяну. Жаба рвал зубами печень, все время оглядываясь, словно боялся, что не успеет. Потом вытер липкие пальцы.

Собаки растащили внутренности, грызлись, ворчали, слизывали стекающую на траву кровь.

Шкуру обезьяны содрали, но туша все равно напоминала человеческое тело. Роберт отвернулся, услышав чавканье ножа, погруженного в мясо, хруст ломающихся суставов. Куски уже обкладывали пучками ароматических трав, всовывали их в корзины женщинам.

Я должен все это запомнить. Это мне пригодится. Такое не выдумаешь.

Солнечное утро брызнуло лучами. Подул ветерок, подняв пыль, облако сухих листьев и вырванной травы.

Роберт злился, расчесывая укусы, и, послюнив пальцы, смачивал волдыри.

Сколько же времени? Часы остановились в двадцать минут пятого. Вчера.

— Куда ты лезешь со своим ухом, идиот? — Он оттолкнул Смышленого, который заметил его взгляд и присел рядом, чтобы проверить, не ожили ли часы.

Роберт сидел, вытянув раненую ногу. Муравьи суетливо сновали по ней, будто что-то озабоченно ища. Роберт украдкой рвал листочки блокнота, всунув связанные руки внутрь сумки. Ожидание становилось невыносимым.

Недалеко от него присела на корточки молодая, длинноволосая девушка. Позади девушки на колени встала старая женщина — видимо, ее мать. Она брала ее волосы в руки, разглядывая пряди на солнце, ища насекомых. Роберта мутило от этого зрелища.

Далеко, где-то очень далеко, раздался сухой треск выстрелов. Мео замерли и, приложив ладони к ушам, напряженно вслушивались. Это были далекие автоматные очереди «Да, это автоматы. Значит, они наткнулись на солдат Патет Лао», — с облегчением вздохнул взволнованный Маляк.

Прошло довольно много времени, прежде чем воины вернулись. Трое из пятерых. Роберт был в восторге. Один, раненный в плечо, размахивая руками и не обращая внимания на кровь, сочащуюся из ран, стоял на коленях перед вождем и о чем-то шепотом ему докладывал.

Поднялась суматоха. Завыла, захлебываясь от плача, какая-то старуха. Жаба подскочил к ней и испачканной в крови ладонью зажал рот, приказывая молчать.

Все тут же встали и направились вверх по крутому склону, углубляясь в чащу.

У Роберта перехватывало дыхание, сердце работало с перебоями. Его тащили, крепко держа под руки. Вшивый оборачивался, смотрел на него с гнусным вожделением. Уши. Он держал в руке длинный нож, потемневший от сока срезанных ветвей. Уши… Продержаться, из последних сил продержаться. Карабкаться, подтягиваясь, цепляться, несмотря на связанные руки, за лианы. Робусь, береги себя.

Он снова украдкой разбрасывал обрывки бумаги. Берегу, берегу. Обозначу путь, которым бегут мятежники.

Быстро, не останавливаясь, мео преодолели голую вершину горы и спустились вниз. Из-под ног поднималась коричневая пыль, запах грибов бил в ноздри.

Куда меня занесло? Ведь это захламленный чердак. В этом мутном от пыли воздухе можно задохнуться. Над головой нависла раскаленная железная крыша.

Неожиданно перед ними открылся обрывистый склон горы, на котором белели мертвые поваленные деревья. Ниже, красным полукругом, до ужаса близко, бежала дорога.

Теперь надо от них оторваться. Когда они будут перебегать через дорогу, я спрячусь в кусты, вползу под терновник, затаюсь там… У них есть собаки, меня найдут. Видно, им что-то грозит, если им приходится спасаться бегством. Значит, у меня есть шанс. Чертова нога, — он взглянул на раздутую опухолью окровавленную штанину.

Услышав гул автомобилей, мео, готовые скрыться, прижались к стволам деревьев; свист заставил собак замереть у ног хозяев.

Вшивый встал рядом, намотал на руку веревку, обнял пленника рукой, острие ножа упиралось Маляку в живот.

Два грузовика выскочили из-за поворота, кузова были без навесов, Роберт видел солдат, сидящих за мешками, набитыми песком, с торчащими стволами карабинов. Роберта охватила дрожь. Выцветшие гимнастерки, смуглые лица. Так близко — стоит только крикнуть, броситься вниз по покрытому травой склону, покатиться, лишь бы только поближе к дороге… Не дави так, сукин сын. Острие кололо через рубашку. Они не услышат — гудят моторы, скрипит кузов грузовика, какой-то вопль из джунглей, голос, размытый эхом, не похожий на человеческий. Нет, я не буду кричать. Это не поможет. Не дам вспороть себе живот.

Он обмяк, выпустил из легких воздух. Острие перестало колоть. «Это не Вшивый, это я сам напирал на нож», — понял Роберт.

Горячее, нечистое дыхание парня обдавало ему ухо. Грузовики в клубах пыли поднимались вверх, один за другим скрываясь за деревьями. За поворотом гул моторов оборвался, и Роберту на миг показалось, что машины остановились, что вот сейчас выскочат солдаты.

Но Жаба помахал широко раскинутыми руками, и мео толпой, опережаемые собаками, начали сбегать по открытому склону.

Вшивый дружелюбно подтолкнул его, помог вылезти на дорогу. Вид ее вызывал у Роберта тоску. Они бежали последними. Роберт выхватил из сумки блокнот и, нагнувшись, опустил его в красную пыль. И снова их поглотили джунгли. Пластмассовая обложка наверняка поблескивает в пыли. Водители зорко следят за дорогой, боятся мин. Найдут, обязательно обратят на нее внимание.

Борясь с путаницей вьющихся растений, в которых Вшивый прорубал проход, Роберт, хромая, взбирался, тащил груз безжизненной ноги, пот жег глаза, солью оседал на губах. Самый простой текст по-французски. Ведь я мог это сделать еще утром, на привале. Мог написать: «Маляк, журналист из Польши, штаб Савата из Патет Лао. Мео тащат меня на юг. Спасите». Нет, это слишком длинно, лучше — «Маляк от Савата. Ранен». Только поймут ли они, что это значит? Лучше будет: «На помощь».

Роберт упал на колени, перевел дыхание.

Как солнце палит. Я тащу на спине солнце. Кто поверит? Человек — сильное животное, просто страшно, сколько он может выдержать.

Прямо возле его лица босые, словно отлитые из чугуна ступни, выше — икры, обмотанные коричневой веревкой; жилистая, покрытая смолой рука сжимает черный нож. Что он хочет? Это Вшивый… Чего ты дергаешь? Знаю, что надо встать. Я пойду, только дайте пить.

— Пить! — хрипло кричит он.

— Пить, — повторяет парень с улыбкой и показывает вверх, в густую чащу.

Уцепившись за лиану, Роберт со стоном встает, взбирается на скалистую площадку.

Упругие ветви, которые отталкивает идущий впереди Вшивый, хлещут, обжигая; на голову капают пиявки.

На часах постоянно одно и то же: двадцать минут шестого. Время остановилось. Но сейчас уже вечер. Плачут младенцы. Жаба приказывает остановиться на привал. Досконально знает он эти горы! Привел людей в пещеру. Снова шипящее попискивание испуганных летучих мышей, душный запах разлагающегося помета.

Костер, пекут куски обезьяньего мяса. Что так воняет — мясо или моя нога? Сколько времени на жаре… Но они все готовы сожрать.

Все тело в огне. Воды. Напиться. Обмыть себя. Свалиться в поток. Что за сумасшедшая страна — пиявки на деревьях, а не в воде? Разве им не хочется пить? У меня температура, я знаю. И все от этого острия. Похоже, что дела мои становятся все хуже и хуже. Этой котловины им не увидеть с самолета. Здесь можно жечь костры — никто не отличит дым от тумана. Где-то в этих горах находится гробница королей. Коп Фен сказал: три дня пути… Как раз столько я и прошел. Ад. А ведь мео могли даже наткнуться на вход в пещеру, но им и в голову не придет, что они открыли, от них столько же узнаешь, сколько от обосновавшихся здесь шакалов. Пещера как пещера. Боже, ну и попал в переплет… Я не слышал, чтобы какой-нибудь журналист побывал в плену у мео. Никто не поверит. А у меня есть фотографии. Жаба фотоаппарат забрал, но, когда старика кокнут, он опять попадет в мои руки. Я собственными глазами видел солдат. В штабе обрывают телефоны: куда я пропал? Ищут. Я оставил следы. Наивная все же идея с обрывками бумаги. Кто на этот след нападет? Нет, дело безнадежное.

Я сам видел автомобили и солдат, совсем рядом. Роберт встряхнулся. Они должны вытащить меня из этой западни. А если что-то случилось на фронте? Может, они ехали на какое-нибудь задание. На кой я им? Да. На мне вполне могли уже поставить крест. Майор, Коп Фен убиты. Но я не солдат, чихать я хотел на эту войну… Меня обязаны искать, обязаны вытащить из этой мерзости.

Боль под лопаткой донимала, зудела. Охнув, Роберт потащился к скале, уперся спиной, пытаясь найти подходящую выпуклость. Он осторожно потирал шишку, которую, казалось, видел через полотно изодранной рубашки. Чуть не в пол-яйца вздулась. Он терся, постанывая, пока вдруг боль не впилась в тело раскаленным гвоздем. Слишком сильно, червяк протестует. Подожди, все же я тебя выдавлю.

Грудастая наблюдала за Маляком, наклонив голову. Потом, видимо что-то решив, подошла к нему, повернула спиной, вытащила из брюк рубашку и осторожно дотронулась до больного места шершавыми ладонями. Роберт уперся в скалу. Грудастая сжала шишку большими пальцами, затем прижалась к ней липкими губами. Она сдавливала, отсасывала — боль и блаженство… Червь вывалился из ранки, что-то теплое заструилось по спине.

Женщина показала Роберту выплюнутую на ладонь личинку — она была не больше горошины. Белый червяк дергался, извивался.

Женщина бросила его в огонь. Червяк зашипел, как свежая шкварка. Потом она взяла щепотку серого пепла, растерла его пальцами и всыпала в ранку, Роберт доверчиво подчинялся всему; это приносило облегчение.

— Грудастая, грудастая, — бормотал он, полный благодарности. — Вот если бы еще нога…

Не стесняясь, он расстегнул брюки и показал ей черное бедро, блестящее, словно его натерли жиром, воспаленное изнутри. Но женщина только глянула и отошла к своим.

Почему она так на меня смотрит? Нет никакой надежды? В крайнем случае, мне сделают операцию. Ну пусть даже отрежут… Есть уколы, теперь не умирают от дурацкого копья. Главное — чтобы меня отбили.

Небо погасло, пурпур, меняя оттенки, переходил в темно-синий цвет, мутнел. В котловине стало темно, только огонь весело играл и светился из глубины грота. Роберт на лице чувствовал прикосновение перепончатых крыльев больших летучих мышей, они разносили мускусный запах, вылетая всей своей пищащей стаей. Ночь давила, надвигаясь как темная глыба.

Так не может больше продолжаться. «Должно же прийти спасение, — убеждал себя Роберт, перекатывая голову по сухой траве. — Ты хочешь меня спасти в последнюю минуту, — упрекал он побелевшее от звезд небо. — Небо как цветущая акация, ветви, усыпанные гроздьями цветов, источают пряный аромат. Что это значит — последняя минута? Какая из них будет последней? Я не могу с этим примириться, пойми, не могу. Зачем ты хочешь меня растоптать?»

Сидевшие у огня мео, царапая патроны об скалу, точили канавки в пулях и смазывали их пометом летучих мышей. Прошлой ночью они этого не делали. Видимо, ждут боя. Кто же мне об этом рассказывал? Летучие мыши разносят воспаление мозга — нет, это клещи, которые на них паразитируют… Заражение, столбняк. Они хотят дорого продать свою жизнь.

Где Жаба? Ушел. И Смышленого нет. Прокаженный здесь, он тащился еще медленнее меня… Не мог даже взобраться на гору.

Как они могут весь день обходиться без воды? Дайте пить. Люди, я хочу пить.

— Я умираю от жажды, — прошептал он.

Что это я болтаю? Вовсе я не умираю. Это жар меня так мучает. А я еще верил, что у них есть какие-то свои методы, что они смогут меня вылечить. Идет Жаба. Несут воду. Полный котел. Сюда. Сюда, ко мне. Вот идиоты, отнесли к огню. Будут кипятить.

На четвереньках он ползет к костру, расталкивает женщин, набрасывается на котел, который опрокидывается. Плеснуло в огонь, облако пара и золы щиплет глаза, обжигает. Но ему все же удается ухватиться за него. На дне еще осталось немного воды. Роберт льет ее себе в рот, вкус болота, он жадно глотает. Так мало? Если бы не пролилось…

Жаба идет с ножом. Что ему надо? Из-за того, что я вылил воду? Принесут. Я сам принесу. Пусть только покажут где. «Нет, нет», — он заслоняет себя связанными руками, острие длинного ножа оказывается между его ладонями. Старик пилит узел. И вот уже Жаба вкладывает нож обратно в деревянные ножны.

Смышленый тащит деревянные вилы, вырубленные из сухой толстой ветки. Зачем эти вилы? Мальчик всовывает их Роберту под мышку. Костыль. Он сделал костыль, чтобы мне было легче ходить, хороший он парень. Поэтому-то мне и развязали руки. Они все хорошие.

Но ему удается сделать только два шага. Палка застряла между камнями, раненый теряет равновесие, падает на землю, тяжело дышит.

Я устал. Нечеловечески устал. Вот отдохну, посплю, а утром снова буду ходить. Хороший парень этот Смышленый. Подумал обо мне. Что он ищет в моей сумке, почему улыбается?.. Там уже ничего нет. Пустая. Можешь ее себе взять.

Роберт хотел бы холщовой сумкой отгородиться от насекомых, которые копошатся в темноте, бегают, летают, скребутся, шипят, шелестят в сухих листьях. Но в тот момент, когда он подкладывает ее себе под голову, на острые камни, он рукой натыкается на скользкий переплет блокнота, который туда положил молодой мео. Принес мне, — горечь подступает к горлу, — думал, что я его потерял. Теперь конец. Глупая скотина.

А я им все, дурак, простил. Уже был готов все забыть, хотел найти в них какие-то человеческие черты, чуть ли не полюбил их.

Да чтоб вас всех до единого перебили, чтоб вы сдохли! Вот лежу, как Лазарь. Лазарю хоть собаки раны зализывали, а мне даже воды… Не говори так. Грудастая пожалела. Но воды, я говорю о воде. Что-то со мной происходит. Почему они меня не бросили у дороги, — тогда их перестали бы преследовать. Не понимают? Они на меня, а я на них навлекаю несчастье. Если я умру, они заплатят за это своей головой.

Глупые мысли. Нельзя им поддаваться, иначе мне конец. Во мне хватит упрямства, чтобы дождаться помощи. А расслабиться я могу себе позволить только когда увижу Жабу, катающегося со свинцом в брюхе. Главное, чтобы он умер первым…

Отблески огня доходили до потолка пещеры, освещая беловатые и рыжие сталактиты.

Я лежу в пасти, но она не смеет закрыться. Мне нельзя спать, иначе она этим воспользуется, нужно все время повторять, напоминать ей, что она — просто скала, обыкновенная скала и должна остаться неподвижной. Она притаилась, притворяется скалой. Нужно ее в этом убедить. Она должна быть скалой.

Смышленый сунул мне мясо обезьяны, я не мог есть, уж очень оно вонючее. Как моя нога… Хотел выбросить собакам, но Прокаженный выклянчил — пришлось отдать ему, ведь они его морят голодом. Он обречен. У него нет жены, которая кормила бы его, скоро руки Прокаженного распадутся… Он должен понимать, каково мне с моей ногой. Стеклянное мерцание на зубчатом своде. Сырость, сталактиты должны расти, но только в сезон муссонов, а сейчас ведь сухо. Возьму камень — это будет компресс на лоб, холодит. Пахнет известью, свежей побелкой, как дома перед праздником.

Я могу лежать на спине, умница эта Грудастая. Что-то красное лижет свод. Это поле маков на солнце. Опиум. У них есть маковые поля. Дали бы мне покурить, я еще не пробовал. Нога страшно раздулась, для меня уже не остается места.

Пить. Почему так пухнет язык?

Не вздумай закрыть глаза. Эти клыки только того и ждут. Не за… Я должен бодрствовать, они все уже спят и даже не подозревают, где нашли приют, — заснули прямо в пасти. Нет, это грот… Нет, пасть. Несут. Привязали к бамбуку. Ночь. Но все видно, потому что вокруг факелы. Нечего бояться. Уже ничего не болит. Но я жив. Это я знаю точно. Щель в скале. Из глубины клокотание, шумит река. Жаба становится на колени и кричит, голос медленно возвращается, изменившийся, басовитый. Беседует с духами. Ему дают факел, он бросает его внутрь — прокатился подземный раскат грома и над щелью встали высокие столбы огня. Мео падают ниц, бьют поклоны. Это наверняка тот грот с гробницами королей, они хотят туда меня бросить. Ничего со мной не случится, я плюхнусь в воду, в холодную воду…

Медленное падение, становится все светлее. Я оказываюсь в белом зале. Это не лед, это соль. Фигура, высеченная на алтаре, словно из помутневшего стекла. Да ведь это же Величка[3], коридоры, вагонетки с глыбами нарубленной соли. Это все на обмен. Килограмм за пару ушей. Уши. Часто нанизанные, как инжир на прутике. Из динамика льются объяснения: индейцы сдирают скальпы, в пограничных районах Бирмы побежденным отрезают носы. Даяки коптят целые головы. Мео… отрезают уши… как доказательство. Чего я так испугался? Сердце лопается. Светлое пятно. Где я? Грот королей… Нет, обычный грот, рядом спят мео. Уже возвращаются летучие мыши, попискивают вверху. Уже концы клыков порозовели. Не закрылась ты, пасть.

— Я буду жить, — шепчет он запекшимися губами, — буду жить. Но как меня зовут?

Какая мука, когда вот так чего-то не можешь вспомнить. Ведь я же знаю, что я существую. Живу. Фамилия? Моя фамилия, мама, мамочка.

Издалека доносится еле слышное: «Робусь, береги себя…»

Берегу, мама. Только мне страшно хочется пить. Ага, я уже вспомнил. Роберт Маляк. Меня похитили мео. Я проснулся, потому что мне надо себя спасти. Нога, отравленная пика на тропинке. Нога не болит, но она давит на меня, вползает на грудь, камнем ложится на сердце. Пора от нее избавиться. Вшивый спит рядом, у него есть нож. Я придержу ножны одной рукой, ведь у меня же теперь руки свободны. Только осторожно, чтобы он не звякнул. А теперь пырнуть, ткнуть острием в бедро. Нет сил, руки как ватные. Ведь ты же ее не сможешь отрезать, а просто истечешь кровью… Надо проколоть в нескольких местах, чтобы мог выйти гной, ты спасешь себя, Робусь.

— Нет сил, — жалуется он со стоном.

Есть. Ты справишься, сумеешь.

Маляк в отчаянии садится, поднимает руками нож и втыкает его в бедро. Тот входит, как в глину. Боли нет, хотя он чувствует удар в мышцах. С яростью Роберт колет ногу — ни кровь, ни гной не текут. Он дырявит ее, как врага. Смертельный бой. Нога уже стала чужой. Она не принадлежит мне. Я ею не владею. Скоро она заберет меня с собой.

— Ты, гниющая падаль! — Его вопль заполняет весь грот.

Мео вырвали у него нож. Потом вытащили Роберта к выходу из пещеры, усадили спиной к скале.

Как же ярок этот свет. Такое сияние, прямо глазам больно.

Слышен шум далекого водопада. Большая кривизна падающей воды, шумящая масса холода, окруженная водяной пылью.

Сияет радуга, появляются образы и уплывают, прежде чем успеешь их разглядеть. Жизнь, моя жизнь.

Мео сидят на корточках вокруг, смотрят ему в глаза с собачьей готовностью. Роберт руками показывает на рот. Смышленый всовывает ему комок риса так глубоко, что он почти давится. Кашляет и выплевывает рис им под ноги. Слово. Должно быть какое-то слово.

— Вода. Вода… Szuej, l’eau… Water… Нет, не то.

Откуда-то из глубины всплывает.

— Aqua, — хрипит он, — aqua.

— Ака. Ака, — отвечают меосы хором, лица у них сосредоточенные.

— Ака. Ака, — повторяют они еще раз.

Они хотят мне помочь, что-то посоветовать. Они думают, что я зову своего бога. Зову…