Счастливчик

1

Ракетный корабль «Морус» возвращался в порт приписки. Многодневные учения на Балтийском море заставили его почти непрерывно патрулировать определенную акваторию и только изредка заходить на запасные базы. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и сам малый ракетный корабль, и его немногочисленная команда гнали изо всех сил, с нетерпением ожидая того момента, когда они смогут причалить к берегу. Подходивший к концу рейс был трудным не только из-за своей продолжительности, но и потому, что море неприязненно встретило моряков. Осенняя Балтика, ставшая серой в ожидании зимы, исхлестанная северо-западными ветрами, покрывалась морщинами штормовых волн, бросала кораблем, как пинг-понговым мячиком, оплевывая его брызгами пены. Так было почти все время. А сейчас, когда до порта оставалось всего несколько миль, рассерженное море словно окончательно решило разделаться с «Морусом»; ветер и волны с каждой минутой становились все более назойливыми и грозными.

Командир «Моруса», капитан Станислав Соляк, посмотрел на часы: 16.00. Скоро будем дома. При воспоминании о доме его осунувшееся от усталости лицо смягчилось. В мыслях он видел жену и дочку. Выходя в море, Соляк не мог им сказать, когда вернется; он и сам точно не знал, а если бы даже и знал, то все равно говорить об этом было неприятно, этого требовала не только военная тайна, но прежде всего морская традиция. Жена должна ждать моряка всегда, а быть готовой к встрече с ним — каждую минуту. На какое-то мгновение Соляк представил дверь собственной квартиры с табличкой «А. и С. Соляк», которую ему выгравировал мастер на все руки боцманмат[9] «Моруса» Лямут и которую Соляк привинчивал к двери в присутствии дочери Малгоськи. Интересно, что она еще успела натворить в школе? Анна снова будет рассказывать ему об этом, как будто жалуясь на дочку, а по существу, хвастаясь тем, что девочка такой сорванец. Малгоська должна была родиться парнем: во дворе в футбол гоняет, в ножички играет, как заправский специалист. Как летит время — ведь Малгоська уже учится в третьем классе! Да, товарищ Соляк, твоя дочь с сентября уже ходит в третий класс. Глядишь, скоро женихов из-под окон гнать палкой придется. Когда два года тому назад они получили квартиру в новом доме на Холме Новотки, сколько радости было! Малгоська тогда еще ходила в первый класс. Долго и старательно по слогам произносила девочка надпись на табличке у двери.

— Папа, а что это значит: «А. и С. Соляк»?

— Подумай. Как тебя зовут?

— Малгожата Соляк.

— А маму?

— Анна Соляк, а папу — Станислав Соляк.

— А всех вместе как нас зовут?

— Семья Соляков.

— Семья Соляков, или: Анна и Станислав Соляк. А. и С. Соляк. Понятно?

— А тогда почему на табличке только «А» и «С», а «М» нет?

Он тогда признал, что девочка права, и обещал обязательно поменять табличку и написать на ней так, как хочет Мальгоська: «Семья Соляков». А когда вечером, уложив Малгоську в кровать, он рассказывал жене об этом разговоре, Анна спросила:

— А не проще ли вырезать на табличке «М», ведь там для одной буквы место найдется?

— Малгоська права. «Семья Соляков» — это звучит! А впрочем, дорогая моя, можно ли быть уверенным в том, что через какое-то время еще кто-нибудь из Соляков не потребует, чтобы ему выгравировали «А» или «Б»? А «Семья Соляков» решит вопрос независимо от количества.

— Перестань говорить глупости. — Анна покраснела и начала убирать посуду со стола.

Скоро он позвонит в знакомую дверь, услышит радостный лай коричневой Кропки, помеси чина с пекинцем, а потом такой же радостный крик Малгоськи: «Мама! Папочка звонит!» И голос Анны: «Да успокойтесь вы! Собака лает, девочка кричит, звонок непрерывно звенит, настоящий сумасшедший дом». А потом ее шаги и щелканье замка… Но перед этим еще будет база и командор-подпоручик[10] Скочек. Как только какой-нибудь из его кораблей подойдет к гавани, командир дивизиона появляется на пирсе и, слегка сгорбившись, с руками, заложенными за спину, почти бегает от нетерпения взад и вперед, наблюдая за швартовкой. И едва трап коснется пирса, он вбежит на палубу, на полуслове прервет рапорт командира корабля и скажет одно-единственное, всегда одно и то же слово:

— Веди!

И каждый командир корабля из дивизиона командора Скочека прекрасно знает о том, что командор «облетит» корабль, и не для вида, а по-настоящему, от носа до кормы, от командного пункта до матросского кубрика, залезет во все помещения, а его быстрый внимательный взгляд коснется каждого матросского лица, осмотрит каждый боевой пост, отметит каждую мелочь. Если командор останется доволен осмотром, то он зайдет в каюту командира корабля и только там расслабится, станет совсем другим человеком: пожмет руку командиру, угостит сигаретой, дружески хлопнет по плечу и скажет:

— Так или иначе, сынок, но самое главное, что корабль в порядке.

— Так точно, гражданин командор, корабль всегда в порядке!

Соляк часто задумывался, а однажды даже поспорил с товарищами, откуда командор Скочек взял это выражение Дж. Конрада «корабль всегда в порядке», которое он так любил повторять. Как-то раз, пользуясь случаем, — дело было в офицерском клубе — Соляк попытался деликатно «проэкзаменовать» Скочека по книгам Конрада, но это ему не удалось, потому что командор ни с того ни; с сего сам начал его выспрашивать и блеснул прочитанной недавно «Белой гвардией» Булгакова, которую Соляк еще прочитать не успел. «Черт побери! Последнее время я стал мало читать. Интересно, удалось Дареку достать эту книгу или нет?» Соляк посмотрел налево, где над картой корпел его заместитель, молодой подпоручик Дариуш Сломка, Подпоручик почувствовал взгляд командира, выпрямился и вопросительно взглянул на Соляка. Трудно было разговаривать на таком расстоянии: даже через шлемофон в уши врывался рев моря. Соляк улыбнулся, поднял большой палец кверху — все в порядке — и показал рукой, что ему ничего не нужно. Сломка ответил улыбкой, наклонился над картой, но в этот момент корабль так накренило набок, что подпоручик полетел под стол. Соляк ухватился за поручень, едва устояв на ногах, и взглянул на рулевого:

— Как на румбе?

Боцманмат Лямут нагнулся над компасом.

— На румбе ноль, — доложил он.

— Курс?

— Курс — сто восемьдесят градусов.

— Право десять.

Ветер все время усиливался. Качка не уменьшалась. Скорректировав курс и поставив корабль в соответствии с направлением ветра и волны, Соляк приказал замедлить ход. Старший механик, боцман Домбек, передал приказ в машинное отделение. Низкие клубящиеся тучи уменьшили и так уже слабую видимость. Наступили сумерки. Были зажжены ходовые огни. Луч радара неустанно подметал экран, но Соляк знал, что в таких условиях от него мало проку, особенно если на курсе окажется какой-нибудь еле двигающийся небольшой предмет. Поэтому он велел усилить визуальное наблюдение. Все береговые радиостанции уже давно передавали штормовое предупреждение и информировали о ситуации в отдельных акваториях. Радиостанция «Моруса» поддерживала регулярную связь с оперативным дежурным, который где-то там далеко, в штабе, наблюдал за их движением. Впрочем, он только что расспрашивал Соляка о состоянии моря, о силе ветра; его интересовало самочувствие команды, и он даже предложил свернуть с курса и переждать штормовую погоду в каком-нибудь из близлежащих портов. Соляк считал, что в этом нет необходимости. Несмотря на большую волну, «Морус» держался прекрасно. «Мы прошли уже столько миль, выдержим и оставшиеся». Впрочем, Соляку было жаль заставлять своих парней еще одну ночь болтаться в чужом порту, когда до дома рукой подать. Анна, Малгося… Да и в конце концов, ведь это же военный корабль. Держись, «Морус», все будет в порядке! Он подозвал Дарека. Тот подошел поближе. Соляк сдвинул на минуту шлемофон набок и крикнул:

— Дарек, выйди на палубу, посмотри, что там делается. И напомни ребятам, что их глаза для нас теперь важнее всего.

— Есть. — Подпоручик Сломка бросился в сторону люка.

— Стой! — рявкнул Соляк и показал, что Сломка выходит без спасательного пояса. Тот вернулся и с миной пойманного на месте преступления озорника начал надевать оранжевый жилет.

— Проверь, хорошо ли вахтенные привязаны, а то слижет их, даже оглянуться не успеют.

— Есть.

Сломка открыл стальную дверь, ведущую на запасной командный пункт, и, прежде чем успел закрыть ее за собой, в каюту вместе с диким воем шторма ворвался холод и хлестнула струя воды. Стоящий у штурвала Лямут показал Домбеку часы и скептически покачал головой.

Соляк знал, куда так спешит Лямут. Перед самым рейсом, буквально за день до выхода в море, боцманмат Марек Лямут получил ордер на квартиру. И как раз в тот момент, когда он докладывал об этом Соляку и, поблагодарив за помощь, просил у командира день на переезд, пришел приказ о выходе в море. Лямут, хотя и молодожен и без пяти минут папа, да к тому же еще большой любитель пофилософствовать, услышав приказ, только щелкнул каблуками и занялся своей работой на корабле. Лямут относился к той породе людей, которые ничего не принимают «на веру». Сначала это Соляка злило и он несколько раз попытался взять его криком, но очень скоро убедился, что из этого ничего не выйдет. К тому же командир очень ценил незаурядные достоинства Лямута как специалиста-электрика, вот почему он старался найти ключ к своему подчиненному. И в этом ему помог не кто иной, как боцман Домбек, огромный, похожий на медведя, неразговорчивый человек, у которого было необыкновенно развито чувство товарищества.

Соляк заметил, что раза два-три подряд Марек опоздал на службу. Согласно распорядку, он должен приходить на корабль в семь утра, а являлся почти перед подъемом флага, а однажды даже позже. Соляк поручил своему заместителю выяснить причину опозданий и доложить ему. Лямут сослался на то, что он живет за городом, а поезд, на котором он ехал до Гдыни, опоздал. Поезд опоздать мог, это бывает, но Марек явно что-то скрывал, потому что в тот день он ходил по кораблю как хмельной. Это уже било слишком, и Соляк вызвал его к себе «на ковер». По разным причинам он не хотел вести с ним разговор один на один и пригласил на беседу боцмана Домбека, как секретаря партийной организации. Но уже в самом начале разговора произошла заминка, а вернее сказать, стычка между командиром и боцманматом. Соляка разозлили уклончивые ответы Лямута, и он повысил голос, а тот уперся, и, кроме уставных «так точно» и «никак нет», из него ничего вытянуть было нельзя. Соляк заявил боцманмату, что такого отношения к службе он не потерпит, а в случае, если подобное повторится, постарается списать Лямута с корабля. Командир уже заканчивал неудавшуюся, по сути дела, беседу, как попросил слова молчавший до сих пор Домбек.

— У меня есть предложение, товарищ капитан.

— Пожалуйста.

— Марек, то есть гражданин боцманмат Лямут, оправдывается тем, что его молодая жена, как говорится, в интересном положении, что он по ней тоскует и с ее родителями не очень ладит, ну и ездить ему далеко. Что правда, то правда, с поездами у него одна морока. Так вот, если гражданин боцманмат Лямут согласится, я хотел бы в присутствии гражданина капитана сделать такое предложение: я тебе, Марек, одну свою комнату уступлю, до тех пор пока ты сам квартиру не получишь. Согласен?

Лямут вскочил со стула, обрадованный и одновременно пораженный предложением своего товарища.

— Как это так, Юзек, ты меня хочешь пустить в собственную квартиру?

Не меньше Лямута был удивлен необычным предложением боцмана и капитан Соляк. Но он дипломатично молчал, давая возможность Домбеку довести дело до конца. Домбек, как всегда серьезный, встал со стула.

— Ты что, не слышал? Квартира у меня большая. Дочка выросла, уезжает от нас, будет жить в интернате — это нужно для продолжения ее учебы. Ты поживешь какое-то время у нас, а потом дела у тебя наладятся, получишь квартиру. Думаю, командир тебе в этом поможет. Правда, товарищ капитан?

Что можно было ответить? Соляк подтвердил, а Домбек и Лямут пожали друг другу руки…

Снова рев ветра, холодное дыхание моря и струя воды, а вместе с ней в каюту ввалился подпоручик Сломка. Он был мокрый с головы до ног.

— Ну как там?

— Хуже не бывает, гражданин капитан: видимость — ноль, к тому же дождь моросит, а волна с головой накрывает.

— Так что ты советуешь?

— Корабль держится хорошо. До базы недалеко.

— Люди измотались. Столько дней… А ты как себя чувствуешь?

— Самое плохое позади, гражданин капитан. Люди тоже в порядке. Тяжелее всего в машинном…

— Должно же это когда-нибудь кончиться.

— Уже целый час штормит. Корабль справляется. Так ведь не впервой, у Борнхольма было не лучше.

— Смени верхнюю вахту и еще раз проверь пеленг. И куртку возьми сухую, а то растаешь.

— Слушаюсь, гражданин капитан!

Подпоручик Сломка только второй год плавал на «Морусе», а уже дослужился до такой ответственной должности, как заместитель командира корабля. И все из-за того, что, несмотря на свою почти девичью мягкость и не очень внушительную фигуру, это был чертовски способный офицер, а знаниями набит не хуже иного профессора. Маменькин сынок откуда-то из-под Лодзи, к ужасу немного обмещанившихся родителей, заявил, что он станет моряком и к тому же военным. А следует сказать, что почти не было выхода в море, когда бледный как полотно замкомандира не платил бы дани Нептуну. Штурманское отделение Высшего военно-морского училища Сломка закончил в числе первых и, воспользовавшись предоставленным ему правом, выбрал тип корабля, на котором хотел служить, — малый ракетный корабль. Командир дивизиона направил его к Соляку.

— Так или иначе, сынок, Нельсон тоже не был богатырем, — ответил командор Скочек Соляку, когда тот через несколько дней рассказывал ему, что новый офицер похож на замухрышку.

Теоретически подпоручик был на уровне, но практически даже боцман Стрыяк выглядел рядом со Сломкой по крайней мере командиром дивизиона. Как раз об этом Соляк не беспокоился, потому что теория теорией, а практика со временем придет, но когда он заметил, что молодым подпоручиком начинают командовать даже старшины срочной службы, то решил, что пора с этим кончать. Ему пришлось провести несколько «дружеских» бесед, в том числе одну короткую с боцманом Лонгином Стрыяком, которого все звали просто Леней, и пару более долгих с подпоручиком Сломкой. К тому же Соляк создал несколько таких ситуаций, в которых матросы и старшины поняли, что командир корабля не намерен терпеть положения, когда игнорируют и обходят в служебных делах нового офицера. Как бы то ни было, достаточно сказать, что через полтора года, когда тогдашний замкомандира убыл на курсы, организованные для офицеров при Высшем военно-морском училище, подпоручик Дариуш Сломка был назначен исполняющим обязанности заместителя командира «Моруса», назначен, кстати, по предложению капитана Соляка, А первым, кто поспешил с поздравлениями к покрасневшему от смущения Сломке и чуть не задушил его в своих могучих объятиях, был боцман Леня…

— Гражданин капитан, докладываю пеленг.

— Где мы находимся?

— Недалеко от Уйсьца.

— Вахту сменил?

— Так точно, но…

— Что «но»?

— Стрыяк не хочет, чтобы его меняли.

— Что такое? Боцманмата Борысека на палубу, а Стрыяк пусть доложит о своем прибытии мне.

— Слушаюсь!

Снова этот Стрыяк что-то там придумал. Ох, Леня, Леня — седина в бороду, брюхо растет, а сердце и голова как у юнца. Соляк помнил боцмана Стрыяка еще по практике, которую он, будучи курсантом, проходил на торпедных катерах, на так называемых «деревяшках». О, по тем временам это были корабли! Каждый курсант, во всяком случае каждый слушатель штурманского факультета ВВМУ мечтал о том, чтобы плавать именно на торпедных катерах. Пришла практика, курсант Соляк получил направление на торпедные катера и попал на корабль, на котором боцманом был Леня. Ох и дал ему Леня тогда ума, но и научил чему нужно! Вот хотя бы первый большой переход на катерах из Гдыни в Свиноуйсьце. В море бывает по-разному, особенно с теми, кому приходится платить дань Нептуну. Раньше Соляк выносил качку более или менее прилично. Но тогда… То ли из-за переживаний, связанных с первым большим походом на боевом корабле, то ли из-за того, что он впервые выступал в роли офицера… Если бы не боцман Стрыяк, то у него желудок вывернуло бы наизнанку… Ему поручили выполнять обязанности штурмана. Теоретически, конечно, потому что шли они вместе со всем дивизионом и к тому же в кильватер, в пределах видимости, но все равно и пеленг взять было нужно, и курс проложить. А тут только в утреннем тумане мимо их корабля проплыли портовые волнорезы, как курсант Соляк почувствовал, что его желудок начинает подниматься к горлу и не нужно искать зеркала, чтобы убедиться в том, что его лицо стало зеленее травы. Он сжал зубы, стараясь забыться в работе, и только косился по сторонам, не замечают ли окружающие его состояния. Заметили. И волна была не очень высокой — три-четыре балла. Но ему хватило. В какой-то момент Соляк не выдержал и как ошпаренный выскочил на палубу. Держась за поручень, он судорожно вдыхал чистый морской воздух, делая вид, что пытается избавиться от сильной икоты. Стало немного лучше. Неожиданно кто-то так сильно хлопнул его по плечу, что он даже присел. Рядом стоял Стрыяк и протягивал краюху черного хлеба:

— Ешь, курсант!

От одной мысли о еде Соляку стало еще хуже. Он с ужасом отмахнулся от боцмана и подставил лицо ветру.

— Я тебе говорю: ешь! — Стрыяк растягивал слова с восточным акцентом. — Увидишь, дурачок, что тебе полегчает или вообще пройдет. Раз я говорю, значит, знаю.

И, как бы подавая пример, толстяк-боцман задвигал своими огромными челюстями. Соляк превозмог страх перед неизбежной катастрофой и откусил кусок хлеба, затем второй, третий… Помогло.

А потом случилось так, что Соляк стал командиром «Моруса», где Стрыяк служил боцманом. Сработались они быстро. Соляк, хотя он сам себе в этом не хотел признаваться и ко всем своим подчиненным старался относиться одинаково, чувствовал к Лене особую симпатию, правда не без взаимности.

— Пан капитан, боцман Стрыяк по вашему приказанию прибыл.

С одежды Лени стекала вода. Его широкое, покрытое морщинами лицо выражало напряжение, глаза покраснели от ударов ветра, соленой воды и оттого, что ему приходилось постоянно всматриваться в темноту.

— Как там дела наверху?

— Черт с бабой-ягой, видно, женятся. А теперь еще дьявол дождь принес.

— Борысек наверху?

— Борысек и Кожень.

— Привязались как следует? Знают, что делать?

— Само собой, пан капитан.

Соляка, особенно вначале, раздражало неуставное обращение «пан капитан», но искоренить эту Ленину привычку было делом безнадежным. Леня говорил: «Так точно, гражданин капитан», а выходя из каюты, вспомнив еще что-нибудь, спрашивал: «А что мы с этой краской делать будем, пан капитан?» И Соляк махнул рукой на это нарушение устава, которое допускал старый боцман.

— Ну в таком случае, гражданин боцман, идите на камбуз, нужно ребятам чего-нибудь горяченького приготовить, пусть кок немного кофе сварит да хотя бы по паре бутербродов сделает.

— Сию минуту все будет исполнено, пан капитан. А шторм все усиливался.

— Как вы думаете, может, нам сбавить ход на пару узлов? Как там «Морус» на волне держится?

— Ведь вы, пан капитан, знаете, он у нас всегда молодцом, но сегодня даже стонет, так его волны бьют. Не знаю, может, полегче гнать, дать ему передохнуть?

— Ясно. Домбек! Скорость — пятнадцать узлов.

— Есть пятнадцать!

В наушниках шлемофона затрещало, а потом послышался приглушенный голос поручика Линецкого:

— Здесь командир БЧ-6, разрешите вопрос?

— Почему мы так медленно тащимся? — опередил его Соляк.

— Вот именно.

— Сиди уж лучше там, у себя, в тепле и вопросов лишних не задавай. А если серьезно, наверху штормит. Успокой своих ребят: все в порядке. А как в машинном отделении?

— Нормально, шеф: грохот, жара и чертовски качает.

— Держитесь, уже немного осталось.

— Разрешите приступить к работе?

— Привет. Ага, еще минутку, Славек. Автомобиль у тебя в порядке?

— Знаешь что, старик, не издевайся над моим лимузином.

— Я серьезно спрашиваю.

— В порядке, ждет на базе.

— В город меня возьмешь?

— Если ты мне дежурство не влепишь.

— Ну хорошо, скоро будем дома.

Поручик Славомир Линецкий был на «Морусе», как принято говорить, «старшим механиком». С Соляком их разделял только один курс в училище, так что они знали друг друга давно и были на «ты». Голубоглазый красавец, блондин, спортсмен, да к тому же еще и холостяк, Линецкий был героем многочисленных романов, и, видимо, из-за того, что он пользовался таким успехом у девушек, несмотря на свои почти тридцать лет, его никак было не заставить жениться. Не помогали ни шутки и поддразнивания товарищей, а особенно их жен, ни попытки девушек, которых в окружении Линецкого хватало, — красивый поручик с «фиатом 125п» оставался верен клубу холостяков. Ну а механиком он был просто идеальным. Мощные корабельные турбины под его наблюдением работали безотказно, а механики и электрики, заканчивающие службу у Линецкого, пользовались заслуженным уважением и на сверхсрочной службе, и в Польских океанских линиях. К Линецкому всегда обращались его товарищи, если у них случалась какая-нибудь особо сложная поломка телевизора, магнитофона, транзистора или… автомобиля. Автомобиль — это была вторая большая страсть поручика Линецкого. Копаться в машине он мог бесконечно, но и водил ее тоже по-холостяцки лихо. Из-за этого ему как-то раз даже попало от командира дивизиона, которого он подвозил в город. По булыжной мостовой он гнал со скоростью более ста километров в час до тех пор, пока его не остановила военная автоинспекция. Командор Скочек чуть со стыда не сгорел и хотел тут же выйти из машины, но Линецкий его кое-как уговорил доехать до Гдыни.

— Гражданин капитан, разрешите доложить, кофе можно подавать.

Кок, матрос Данец, едва держался на ногах, балансируя с термосом в одной руке, с бутербродами и кружками — в другой. Соляк, держась за поручень и не спуская глаз с приборов, обжигал губы освежающим, ароматным напитком. Выпив немного кофе, он в какой-то момент почувствовал, что ужасно устал: в течение нескольких последних дней и ночей ему удалось поспать самое большее пару часов, а сегодня он почти с самого утра не уходит с командного пункта. Впрочем, все на корабле работают из последних сил, достаточно взглянуть им в глаза, посмотреть на их сосредоточенные, посеревшие лица. Домбек без аппетита жевал бутерброд. Лямут и подпоручик Сломка пытались удержать кружки с кофе. Соляк показал коку, чтобы он отнес кофе и бутерброды вахтенным на палубу. Сломка помог матросу надеть спасательный пояс. Командиру стало жалко кока, который так боялся моря, не переносил качки, а теперь, ведомый приказом, выйдет в темноту, под удары вихря и волн. Хороший парень этот Данец. Он родом из деревни и все время мечтает о ней, а о пчелах, их разновидностях и привычках, может говорить часами. К тому же готовит так, словно всю жизнь только этим и занимался. Как-то раз, нарушив традиции, Соляк пригласил в кают-компанию жену и дочь, они с удовольствием ели обед и нахваливали кока.

— Вот повезет вашей будущей жене! — пошутила Анна.

Данец покраснел, опустил глаза и, накручивая на палец полу своего белого кителя, тихо сказал:

— Ну, что вы, ведь она об этом ничего не узнает…

Уже дома Анна заявила, что это его, Соляка, влияние заставляет кока так относиться к семейным обязанностям.

— Ты тоже дома не перетрудишься…

Влияние на ребят? Сколько их прошло за эти годы через его руки? А ведь каждый даже для самого себя является загадкой и микрокосмом. «У меня, Соляка, один характер, у Линецкого другой, Стрыяк, Данец, Груецкий, Брыга, Гонсеница, каждый из них не похож на других, к каждому нужно подобрать ключ, иначе он замкнется и не откроешь, в крайнем случае сломаешь, испортишь… Взять, к примеру, Яся Гонсеницу, даже я мысленно называю его Горцем, ведь он родом с гор, кажется, из Костелиск, недалеко от Закопане. Еще и года не служит. Море впервые увидел, когда его на флот взяли, а спроси, что будет дальше, так он сразу ответит: «Остаюсь на сверхсрочную». С характером парень, такой же, как Губерт Брыга, силезец, из машинного отделения. Этому тоже море нравится, но уголь больше. «Ты почему, чертяка, на своем „угольке“ не остался, а на три года в морские волки пошел?» — «Просто захотелось мне и все, ясно? Это старик на печке лежать должен, а молодой мужик службу за плечами иметь обязан. Что, не так?» — «Но почему именно на флот?» — «А потому, что у нас на Шленске этого пока нет. Хотелось мне соленой водички попробовать…» И смеется. Совсем другой человек мат[11] Груецкий, потомственный варшавянин. Паренек закончил техникум, но при поступлении в политехнический ему не повезло, пришлось идти в армию. Сейчас он на третьем году службы, весной ему в запас идти, теперь классный специалист мат Груецкий небось забыл, как на первом году, и даже еще на втором, пришлось много потрудиться, чтобы убедить парня в том, что военная служба — это не перерыв в биографии. Или мат Терлецкий, тот с самого начала воспринимал все всерьез. Он из Щецина и хочет обратно на свой кораблестроительный завод вернуться; трудно его будет на корабле заменить. Три дня отпуска в награду за добросовестную службу получил, надо бы его после возвращения на базу отпустить…»

Погрузившись в мысли, капитан Соляк в то же время не переставал следить за приборами. Неожиданно он почувствовал, как какая-то могучая сила подняла его вместе с «Морусом» вверх, потом с грохотом швырнула вниз, а на корабль рухнула чудовищная водяная лавина. Сверхпрочное стекло в иллюминаторах рубки лопнуло в одно мгновение. Потоки воды, сметая все на своем пути, ворвались на ГКП[12] и оттуда по всем помещениям корабля, в радиорубку и в офицерские каюты. Инстинктивно схватившись за какую-то выступающую часть, Соляк встал. В одно мгновение он почувствовал, как у него пересохло в горле. Что с людьми наверху? Мина? Есть ли связь с базой? Не столкнулись ли с кем-нибудь?

Все продолжалось долю секунды, секунду, — едва Соляк услышал, как корабельный винт снова схватил воду и начал работать в нормальном ритме, к нему вернулась уверенность в себе. И с этого момента только одна-единственная мысль владела им: спасти этот прекрасный корабль, не обмануть доверие команды. Соляк нажал на кнопку микрофона. Микрофон работал.

— Всем оставаться на местах и выполнять свои обязанности. Надеть спасательные жилеты. Сохранять спокойствие. Командирам боевых частей по очереди доложить мне, что происходит у вас. Мы входим в Уйсьце.

И только после этого он осмотрелся вокруг. Лямут стоял у руля. Сломка возился с запором стальных дверей, пытаясь выбраться на верхнюю палубу. Боцман Домбек лежал недалеко от входа в радиорубку, откуда начинал вырываться дым. Боцман Стрыяк стоял на коленях возле Домбека. Из кают выскакивали люди, поднятые по тревоге. В радиорубке, видимо, произошло короткое замыкание и начался пожар. Удалось соединиться с оперативным дежурным. Татецкий телеграфировал, что на корабле авария и они попытаются войти в Уйсьце. Ответа он уже не услышал, потому что радиостанция неожиданно замолчала и «Морус» остался один на один с разбушевавшейся стихией. Оба сигнальщика наверху уцелели, хотя у матроса Коженя была сломана нога; их могла унести волна, но моряков спасли два троса, которыми они были привязаны к рубке. Домбек пришел в себя. Подпоручик Сломка торопливо прокладывал новый курс. Вход в Уйсьце. Легко сказать. Даже днем, при нормальном состоянии моря, просто из-за небольшой ширины канала, ведущего в порт, корабли входили туда с трудом. А сейчас ночь, шторм. Курс проложен. Теперь поворот. Если Соляк решится на это, он подставит весь левый борт корабля под высокую, штормовую волну. И тогда… Но другого выхода нет. Ну, «Морус», покажи, что ты умеешь! Марек у руля, Брыга у машинных манеток. Едкий дым из радиорубки становится гуще. Что там со Стрыяком, почему он молчит? Может, включить автоматические огнетушители? Ага, туда спустился Сломка, это хорошо. Курс? Руль? Уменьшить обороты. Машина работает идеально — браво, Славек. Крен. Теперь только бы продержаться. Прибавить обороты. Так держать. Северный ветер преследует их с кормы, волна за волной накрывает корабль, хлещет дождь. На курсе вход в канал. Снова неожиданный удар, новая порция воды, и «Морус» оказывается в полной темноте. Включить аварийное освещение. Не действует? Поручик Линецкий докладывает: короткое замыкание в электропроводке, все провода залиты, везде вода, трудно найти повреждения. Искать! Руль! «Морус» перестает слушаться руля. Привод руля обесточен. Перейти на ручное управление. Что с этим пожаром в радиорубке? Везде полно дыма. Погашен. Замкомандира — усилить наблюдение, пускать ракеты там, наверху. Что с Домбеком? Хорошо. Вода? Насосы справляются. Штормовые леера натянуты? Все надели спасательные пояса? Привязаться и расставить людей на расстоянии вытянутой руки. Команды передавать точно: каждое слово, каждое движение должно быть безошибочными. «Внимание, машинное отделение! Марек, к ручному аварийному рулю, к ахтерпику. Стрыяк, расставь людей, проверь, как они привязаны. Дарек, следи за курсом. Сигнальщики, смотреть в оба, не пропустить входа в канал. Команды к рулю подаю через мегафон; Стрыяк — Татецкому, Татецкий — Груецкому, Груецкий — Горцу, и так далее, до самого низа, до боцманмата Лямута. Скорей, скорей. И чтобы ни одной ошибки! Славек, машины должны быть готовы ко всему!» Грохот воды и время от времени мертвенно-бледный, разлетающийся и тут же гаснущий среди бушующего водного простора блеск ракет, которые скорее ослепляют, чем освещают. На берегу видны огни! «Дарек, проверь. Уйсьце. Ветер западный, временами северный. Видимость почти нулевая, не могу входить прямо: снесет слишком далеко или разобьет о волнорезы. Первый подход. Ракеты. Видно, там, на берегу, поняли. Мигает сигнал азбуки, Морзе. Ответь электрофонариком. Пусть на берегу включают прожектора». Слишком поздно. «Морус» несет на правый волнорез, три, два, полтора кабельтова! «Машины: „Полный назад!“. Браво, «Морус». Пойдем еще раз». Удар волны при развороте. Жгучая боль в правом плече. Темно в глазах. Пересохло в горле. Опять вокруг вода. Крик: «Человек за бортом!» «Стоп машина! Замкомандира на палубу! Что случилось?» Горец вылетел за борт, но трос его спас, вытащили. «Малый вперед. Курс? Руль? Так держать. Почему погасили этот прожектор? Вход в порт. Теперь, наверное, войдем. Так держать. Так держать. Есть!» Только бы не присосало к набережной, уж очень тут узкое место. Море врывается за кораблем в узкое горло волнорезов, но «Морусу» оно уже не страшно. По набережной бегут люди. В окнах домов светятся огоньки. «Малгося, наверное, уже спит. Как болит плечо. Рукой не могу шевельнуть. На палубе все готово к швартовке. Причаливаем правым бортом. Расстояние до причала? Полкабельтова. Стоп машина. Подать носовой и кормовой швартовы. Левый назад. Левый стоп. Спасибо, Славек. Спасибо тебе, «Морус». «Корабли всегда в порядке»… Но и мои люди тоже. Ослабить носовой швартов. Так стоять. Подать трап. Как здесь тихо». — «У гражданина капитана все лицо в крови и рукав разорван». — «Мелочь. Как здесь тихо. Дарек, корабль заслуживает того, чтобы на нем все было в полном порядке». — «Так точно». — «Сташек, приехала скорая помощь, ты ранен». Линецкий осторожно поддерживает командира. «Что с Горцем? Что с Домбеком? Что с Коженем?» — «Они поедут вместе с тобой». — «Это прекрасный корабль, наш „Морус“!» — «Пойду доложу дежурному…» — «Оставь меня в покое, ничего со мной не случилось». Трап. Свисток вахтенного. «Как здесь тихо. Анна. Малго…»

2

Звонок. Радостный лай Кропки. Восторг Малгоси. Сташек. Анна вначале чувствует его особенный, пропитанный ветром и морем запах, потом поцелуй и ласковое, легкое прикосновение рукой к ее волосам.

— Мамочка, мамочка, пора вставать. Будильник уже давно прозвенел.

Постепенно до нее доходит голос дочери, вырывает из сна. Анна откидывает угол одеяла, еще не совсем проснувшись, садится на тахте, протирает глаза и, взглянув на будильник, приходит в ужас:

— Малгоська! Опоздаем. Доченька, скорее, скорее!

— Как ты думаешь, папа сегодня вернется?

— Я надеялась, что он вчера приедет. Малгося, не тот, надень красный свитер, уже холодно.

— Мамочка, я хочу зеленый!

Анна слышит, как шипит кипящее молоко. Она бежит на кухню и на бегу кричит Малгоське, что согласна на зеленый, при условии, если девочка быстренько выведет на прогулку собаку. Молоко уже убежало. Малгоська в зеленом свитере выходит с Кропкой. Анна торопясь подкрашивает губы и начинает готовить для себя и дочери бутерброды. С сыром, с ветчиной? На мгновение задумывается. Девочка больше любит ветчину. Сегодня она будет довольна вдвойне, потому что я не успею сварить молочный суп. Еще собаке воды в миску, яйцо перемешать с сыром, приготовить тетради. «О господи! У этой Малгоськи вечно беспорядок в шкафу, ну уж я сегодня вечером займусь девчонкой! Еще только постель убрать в ящик под тахтой, раздернуть шторы, погода разгулялась, ветра нет, а то вчера море было такое страшное. Никогда не знаешь, когда муж вернется. Боже мой, надо же так проспать. Глаза припухшие, ну ладно. Где эта Малгоська так долго болтается, осталось пятнадцать минут. Молоко горячее, девочке надо остудить. Где же мне с ней договориться встретиться, все холоднее становится, а ребенок ждет меня на остановке. Может, оставить ее в школе? Пожалуй. Какое сегодня число? Двадцать пятое. У меня осталось пятьсот злотых, ага, еще мелочь, Стася мне должна пятьдесят, Данка тридцать — вместе злотых семьсот наберется, должно хватить, можно не снимать со сберкнижки. Красивые эти ботики; нужно будет сводить Сташека к той витрине на Свентоянской. А может, ему бледно-зеленую рубашку купить: воротничок модный, подошел бы к его серому костюму, галстуки тоже красивые. Сколько у меня уроков сегодня? Семь, с восьми часов, к трем закопчу, еще по магазинам нужно будет пробежаться, белье забрать из прачечной, господи, где же эта Малгоська? Ну наконец-то».

— Тебя только за смертью посылать! С кем там сегодня болтала?

— Это Кропка… Ты противная собака. Я тебе дам… Она снова за этим черным котом побежала.

— Я тебе говорила, чтобы ты не спускала ее с поводка.

— Я думала… Но мне помог ее поймать Михал.

— Пей молоко.

— Но я люблю некипяченое.

— Я тебе дам сейчас некипяченое! Там полно бактерий! Малгоська, прошу тебя, скорее!

«Еще остатки ветчины спрятать в холодильник, куру; думала, вчера вечером приду пораньше, успею сварить суп из шампиньонов…»

— Мамочка, дай мне десять злотых.

— Зачем тебе?

— Учительница сказала…

— Что, у этой твоей учительницы больше нет… — Анна прикусила язык, не дав вырваться не очень педагогичному замечанию. — Вот возьми. Это все? — Газ закрыт, вода в порядке. — Пошли, Малгося.

Малгося обнимает Кропку, которая покорно дает себя ласкать, жалобно опустив хвост, понимая, что в течение долгих часов ей придется быть одной. Поворот ключа. Дверь закрыта. Быстрый топот ног по лестнице. Дворник, пан Антосюк, приподнимает кепку:

— Здравствуйте, хорошая погода сегодня.

— Здравствуйте, пан Антосюк. Слава богу, а то от этого ветра дышать невозможно было.

— Пан капитан вернулся?

— Еще нет.

— Вы знаете, мой Франек достал пану капитану усилитель.

— Спасибо. Вот уж он обрадуется! Я ему скажу, как только он появится. Мы сегодня спешим, проспали немножко.

— Может, такси на углу поймаете.

— Попробуем. Малгоська!

— Я здесь, мама. Ну иди, Михал, не бойся.

— А я вовсе не боюсь, только вот лямка от ранца оторвалась. Добрый день.

— Здравствуй, Михал. Разреши, я тебе помогу. Признайся, оторвал, когда вы за котом гонялись?

— Нет, за Кропкой.

— О, есть такси, скорее, дети, скорее…

Так вот начался день, обычный день Анны Соляк. Ну, может быть, не такой уж обычный. Анна — женщина расторопная, в школу, где она работает учительницей, ей опаздывать случается редко, да и сегодня все обошлось благополучно: она поймала такси и практически не опоздала. Обычно ее будит будильник, и она все успевает. А еще лучше, когда дома муж. Вечером, когда он возвращается со службы, за ним ухаживают Анна с Малгоськой. Зато утром, то ли для того, чтобы угодить жене и дочери, а может быть, и по корабельной привычке, пан капитан встает раньше всех, шлепает за молоком к входной двери, варит суп, чем бывает недовольна Малгоська, которая скачет от радости, если овсяные хлопья у отца пригорают и, как он любит говорить, вместо хлопьев овса получились хлопья сажи. А капитан, веселый, как щегол, бреется в ванной, напевая что-то себе под нос. Наконец, гладко выбритый, перед тем как выйти на прогулку с прыгающей вокруг него Кропкой, он устраивает побудку:

— Ну, бабье царство, подъем, подъем, пора вставать! Быстренько! Быстренько!

Вот как выглядят эти добрые, самые лучшие, самые счастливые дни… А когда Сташека нет дома, ритм для Анны устанавливают часы и ее обязанности. Вчера она засиделась над тетрадями, а потом нужно было заштопать девочке колготки, что-то выстирать, выгладить, поднять петлю в чулке. А если говорить честно, она ждала Сташека. Все приготовила: постельное белье сменила; кура, шампиньоны, рюмка виньяка. По радио все время только и говорят о шторме. Но если бы что-нибудь случилось, дали бы знать. Впрочем, Сташек сам часто говорит, что здесь плавать не страшно, ведь Балтика скорее озеро, чем настоящее море. Анна знает, что муж это говорит специально для нее, чтобы ее успокоить, но она благодарна ему и сама часто эти слова повторяет. «Ох уж обрадуется Сташек, когда узнает про усилитель, теперь-то Линецкий ему наверняка стереофонию сделает, только бы соседей не оглушить. Впрочем, у них тоже телевизор надрывается до полуночи, детки резвятся. Смешной этот Михал. «Нет, за Кропкой». Каждый день ждет Малгоську, провожает из школы, портфель ее носит. Вот и думай теперь что хочешь, бедная мама! Да к тому же еще и педагог. Пожалуй, и мне тоже пора перестать заниматься нищенством: «Дети, принесите по десять злотых на линейки, у всех они должны быть одинаковые; дети, мы должны собрать по нескольку злотых, потому что кто-то разбил стекло». Кто-то! Известно — кто: стекло разбил Розлуцкий, да и кто, кроме него, это может сделать, а дети его боятся и не скажут. Вот так: я собираю на стекло за Розлуцкого, актив мам из класса — для «дорогой пани учительницы на цветы», а родительский комитет еще на что-то. Этим Розлуцким я должна заняться, запущенный ребенок, отец у него, говорят, пьяница, а парнишка ходит без присмотра. Нужно со Сташеком поговорить, с какой стороны мне подойти к этому сорванцу. Знаю, он мне скажет: «Подумаешь, твой Розлуцкий, у меня еще и не такие были, а я их в люди вывел». Хвастунишка. Да, вот что! Я с Малгоськой договорилась на три часа, а ведь в пять у меня консультация в Высшей педагогической школе. Сомневаюсь, что мне удастся со всем этим справиться. А все он: «Запишись, Аня, защити магистерскую диссертацию, теперь без диссертации трудно». Правда, он будто в воду глядел: сейчас, после школьной реформы, мне все равно пришлось бы учиться. Еще год остался. Сташек мне поможет, да и рядом с Данкой я себя увереннее чувствую; нужно постараться, чтобы успеть к пяти. Только бы мне успеть, пока Сташек не вернется, а то снова будет злиться. Такой же, как все мужики! Сам меня уговаривал идти учиться, а теперь: «Где ты так долго ходишь? Человек домой придет замерзший, грязный, по морям скитался, а тут, пожалуйста, жены нет, везде беспорядок, есть нечего». Сегодня уж он наверняка будет дома: вчера была ровно неделя, как они вышли в море. Звонок. Где тетради? Волосы надо подобрать, одернуть блузку. Смотрите-ка, коллега Калина снова в новом платье. Откуда только у этой гусыни деньги берутся? Но надо сказать, что платьице ничего себе, только сидит на ней, как на чучеле огородном. Я должна все же как-нибудь затащить Сташека в комиссионный магазин. Что же делать с этим Розлуцким, придется снова ему двойку ставить, а ведь он уже в восьмом классе…»

В середине урока дверь класса приоткрылась, заглянула секретарша и вызвала Анну к директору.

— Что-нибудь случилось, пани Леля? — спросила Анна, шагая рядом с вей по школьному коридору.

— Там какой-то моряк пришел, а потом пан директор велел мне сходить за вами. Командор или капитан, я в этом не разбираюсь. Но такой симпатичный, блондин и очень вежливый.

Это был капитан Сова, заместитель командира дивизиона по политической части, того дивизиона, в котором служил ее муж. Директор нервно снимал и надевал очки, капитан стоял бледный, с красными от недосыпания глазами и пытался улыбнуться. У Анны подогнулись ноги.

— Что с мужем?!

У нее закружилась голова. Капитан подскочил к Анне и, поддерживая ее под руку, осторожно усадил в кресло.

— Пожалуйста, успокойтесь, пани Аня. Все уже хорошо. Я именно поэтому и приехал.

— Что случилось, пан капитан?

— Они попали в шторм, на корабле произошла авария. Но, к счастью, удалось добраться до берега, все живы. Правда, кое-кого немножко поцарапало.

— Что со Сташеком?

— Он ранен, пани Аня.

— О боже!

— Ваш муж лежит в больнице, в Уйсьце.

— Что с ним?

— У него сломана рука, он сейчас в шоковом состоянии. Я только что разговаривал с врачом. Уже все хорошо. Сташеку ничего не угрожает, честное слово.

Анна громко заплакала, жалобно и как-то беспомощно. В этом плаче была радость от того, что муж жив, и жалость, — ведь он был ранен и страдал, и к тому же ему совсем недавно грозила такая опасность.

— Коллега Соляк, может, вам дать воды?

У директора тряслись руки. Анна выпила несколько глотков мутной, теплой жидкости и немного успокоилась.

— Простите, пан директор.

— О чем вы говорите!

— Пан капитан, мы могли бы к нему поехать?

— Именно поэтому я здесь. Внизу нас ждет машина, а товарищ директор…

— Конечно, коллега, конечно. Вас кто-нибудь заменит, а в случае чего я сам возьму ваши уроки.

Уже в машине, по дороге в больницу, Анна услышала от капитана подробности: когда это случилось, кто из команды, кроме ее мужа, еще пострадал. Пытаясь объяснить Анне, почему ее раньше не предупредили о происшедшем, капитан Сова рассказывал:

— Мы узнали о затруднительном положении «Моруса» еще вечером, но из докладов Сташека оперативному дежурному было ясно, что они со всем справляются сами и идут на базу. Потом, около двадцати часов, неожиданно связь с «Морусом» прервалась. В последнем их донесении говорилось, что на корабле авария и они будут пытаться войти в Уйсьце. Ночь. Связи с «Морусом» нет, самолетам в такой шторм не вылететь, в море вышли наше спасательное судно и корабль Польской морской спасательной службы, но неизвестно, успеют ли они и смогут ли помочь… Все командование было поставлено на ноги, адмирал приказал ему докладывать о том, что происходит с «Морусом» каждые пятнадцать минут. И только около полуночи приходит сообщение: «Морус» вошел в Уйсьце и пришвартовался к берегу… Потом мы узнали подробности. Командор Скочек сразу же поехал в Уйсьце. И тут надо было решать — сообщить вам о случившемся немедленно или подождать до утра. Но я подумал: если позвонить или даже приехать к вам ночью, придется будить весь дом, к тому же вы могли бы испугаться, а особенно ваша дочь, Малгося… Мы хотели их сразу перевезти в наш госпиталь. Командующий дал такой приказ и послал врачей в Уйсьце, но пока придется еще подождать, все-таки шоковое состояние…

Капитан Сова говорил и говорил, пытаясь вывести Анну из оцепенения. Она сидела, вжавшись в угол машины, и все больше погружалась в свои мысли. Анна немного оживилась только тогда, когда услышала имя дочери, потому что вдруг вспомнила, что уехала, не предупредив Малгоську, и та осталась совсем одна, у нее не было даже ключа от квартиры. Сова успокоил ее, сказав, что они успеют вернуться до прихода девочки из школы, а в крайнем случае смогут позвонить из больницы. За окнами машины пробегал серый осенний пейзаж, друг друга сменяли маленькие города, деревни, потерявшие свою листву леса, поля и пригорки. Так же хаотичны были и мысли Анны…

Проза жизни: планы, планы, но неожиданно все рушится, разлетается вдребезги. «В случае чего, прошу тебя, будь мужественной». От неожиданности у нее даже дыхание перехватило, когда она поняла смысл его слов. Это была первая весна их совместной жизни, собственного угла они не имели, а снимали маленькую комнатку в вилле в Орлово, принадлежавшей моряку дальнего плавания. Вилла была прекрасной, с огороженным участком, аллейки посыпаны гравием, розы, сирень и даже фонтан. Но комната была под самой крышей, окно выходило на север, воду нужно было держать в ведре, а в уборную бегать за гаражи. У хозяев, а вернее, у хозяйки и ее дочерей всегда полно гостей — шум, водка, какие-то торговые дела. Поэтому, используя каждую возможность, особенно по воскресеньям, когда у Сташека бывали выходные дни, они убегали на соседние гдыньские холмы, бродили по прекрасным прибрежным лесам, собирали цветы, целовались… Ей вспомнилась лесная полянка у моря. Прекрасная картина! Солнце. Полуостров Хель как на ладони. Море поблескивает серебристой голубизной. Белые паруса. На рейде корабли. И тишина, солнечная тишина весеннего, наполненного счастьем утра. Глядя на окружающую ее красоту, Анна на мгновение даже забылась в невольном восхищении. Придя в себя, она увидела, что Сташек стоит, прислонившись спиной к стволу огромного старого клена, и тоже смотрит на море. Он даже не заметил, как Анна тихонько подошла к нему, поднялась на цыпочки и губами коснулась его рта. Сташек вздрогнул, приподнял ее, и они слились в долгом, горячем поцелуе… Потом они еще долго стояли, держась за руки, и смотрели на мерцающие, спокойные воды залива.

— Море прекрасно. — Анна не смогла скрыть своего восхищения. И добавила: — Знаешь, Сташек, я рада, что ты моряк… Да, именно моряк.

Он крепко обнял ее и поцеловал в шею. Анна посмотрела ему в глаза. В его серо-зеленых, кошачьих глазах, которые в зависимости от настроения отражали состояние его мыслей, она увидела необыкновенную серьезность. И вот тогда-то, не отрывая взгляда от чудесной картины голубого, спокойного моря, он сказал:

— В случае чего, Аня, прошу тебя, будь мужественной… И помни всегда, что ты жена офицера.

Прошло какое-то время, прежде чем до нее дошел смысл его слов, она удивилась, а потом испугалась:

— Сташек, о чем ты думаешь! Нет, не говори со мной так, понимаешь, выброси из головы такие мысли и слова, иначе я, иначе я…

В его глазах засветились огоньки счастья, волнения и радости. Сташек схватил ее и закружил в своих объятиях, в голове у Анны все смешалось от счастья, а может, от этого кружения. Потом он поцеловал ее и, взяв за руку, повел за собой вниз, в сторону пляжа, в сторону моря.

Можно ли представить идеальную пустоту, небытие? Сегодня утром, в кабинете директора, Анна на какую-то долю секунды оказалась на грани именно такой пустоты. Чувство, будто сердце сдавливает неизвестная, не поддающаяся твоей воле сила, что ты теряешь дар речи, перестаешь видеть и слышать окружающий мир. И только одно для тебя важно: он! Что с ним, что я скажу Малгосе, что мне теперь делать? Да, именно это: что мне теперь делать, как я буду жить без него, без его голоса, его ласк, его присутствия, его радости и гнева, его привычек, его музыки, его шагов, его мира? Анна почувствовала, что краснеет от стыда. Эти мысли там, в кабинете директора, пришли ей в голову всего лишь на мгновение, но ведь они были! Да, конечно, прежде всего она подумала о Сташеке: жалость, трагедия, пустота. Но потом сразу же другое: что теперь будет со мной, с Малгоськой? Что это — эгоизм, малодушие, сама жизнь? «В случае чего будь мужественной». Сентенции не заменят реальных фактов, а любая философия — жизни. Я это я, но Малгоська… Нет, она не смогла бы сказать дочери о несчастье. Педагог — это звучит гордо, как часто шутит Сташек, особенно если Анна не может справиться с разбаловавшейся Малгоськой и жалуется ему на дочь вечером, когда он возвращается с корабля. Горе-педагог. Конечно, она учит детей всему, что требуется по программе, но ей этого недостаточно, она хотела бы о каждом своем ученике знать все, чтобы у каждого была красивая одежда, хороший завтрак, деньги на тетради и книги, каникулы, проведенные за городом, зимой коньки. «Не идеализируйте, коллега, патриархальная модель учителя-опекуна уже давно вышла из моды. Вы ведь видите, что теперь даже отцы не могут справиться со своими детьми, а уж школа и подавно. Такие настали времена, коллега, такие времена». Какие времена? Дети как дети. И Малгоська такая же, как все. Конечно, Анна могла бы взять ее в свою школу, как ни говори, это было бы лучше и для нее, и для ребенка. Так нет, Сташек не согласился. «Пускай девочка с самого начала привыкает к трудностям. Там она постоянно оглядывалась бы на маму, а мама на нее, да и не только мама». Анна с ним вначале спорила, а теперь должна признать его правоту. Сорванец эта Малгоська, а самостоятельности, которой так добивался папа, хоть отбавляй. В бассейн сама, на каток сама, каждый год летом в лагерь, а недавно даже в кино пошла, правда уже не одна, а с Михалом. «Ох уж этот Михал, ей с ним повезло! Даже папа, который меня все время упрекает, что я балую ребенка, а сам для нее готов звезду с неба снять, был в тот раз, мягко говоря, поражен. Тем более если у него иногда и выпадает свободное воскресенье, то он любит подольше понежиться в кровати». А тут в одно из таких воскресений, рано утром, звонок, громкий, нетерпеливый звонок.

— Сташек, встань, это, наверное, к тебе.

Звонок гремит снова, звенит почти без перерыва. Сташек встает, ворчит, что даже в воскресенье спокойно отдохнуть не дадут, идет к двери, открывает, а там стоит маленький толстощекий парнишка, вежливо говорит удивленному хозяину «здравствуйте» и заявляет тоном, не допускающим возражений, что здесь живет Малгося, к которой он, собственно говоря, и пришел. Глава семьи не успевает еще прийти в себя, как мальчик, аккуратно сняв ботинки в прихожей, топает через спальню за перегородку, где… спит Малгоська. Папа присел на тахту рядом с не менее удивленной мамой и беспомощно развел руками.

Сташек радовался Малгоське с самого ее рождения. В отличие от других мужчин он никогда не заявлял, что у него будет сын, и только сын, — была Малгоська, и Сташек ее любил. Из комнатки в Орлово они переехали в Гдыню, правда уже в служебную квартиру, но «квартира» — это слишком громкое слово для комнатки, расположенной в мансарде, им вообще везло на такие помещения под крышей, и к тому же с общей кухней и ванной. Как говорится, попали из огня да в полымя. В соседней комнате тоже жила семья моряка, капитан Татарак с женой Кристиной. Татарак вечно в море, Крыська не работала, да и детей у них не было. Жили они совсем по-другому, не так, как Соляки. Тяжело Анне пришлось. Почти всю беременность она проболела, не могла сесть в автобус, электричка ей тоже действовала на нервы, было время, когда она ничего в рот не могла взять. А Сташек, как назло, по нескольку дней в море — лето, учения и учения, а потом еще в последние месяцы курсы в Ленинграде. Получилось так: сегодня Сташек возвращается из Ленинграда, а завтра уже везет Анну в больницу. Позже, когда все счастливо кончилось, они шутили, что ребенок воспитанный — подождал отца. А между тем ребенок знать ничего не хотел, целыми днями орал благим матом, а уж прожорливый был — просто невероятно. И ко всему этому мансарда, общая кухня и пеленки. Анна думала, что ей из этих пеленок никогда не вылезти. Начались ссоры с Крыськой, дамочкой нервной, ноготок то красный, то перламутровый, помада такая, карандаш для ресниц эдакий. Ребенок мешает ей ночью спать, пеленки воняют, кухня постоянно занята. У Татараков все время гости, алкоголь, шум, пение. Сташека нет. Малгоська орет, пеленки мокрые, пани Кристина празднует очередные именины или дни рождения — прямо садись и плачь. Сташек как-то вечером пришел со службы тоже не в настроении, что-то там на корабле случилось. У Татараков какой-то бал, Анна валится с ног от усталости, грязных пеленок набралось много, ребенка надо купать, а в ванную не попасть, потому что гости без конца туда шастают. Сташек заскрежетал зубами, кинул пеленки в таз и скорее с ними в ванную. Через минуту Анна слышит какой-то шум, гвалт, вылетает в переднюю, а там Татарак отрывает Сташека от какого-то типа, которого в свою очередь держит Крыська и какая-то блондинистая выдра, от которой на километр разит водкой и парфюмерией.

— Сташек!

Он вырвался из рук держащего его Татарака и прикрикнул на Анну:

— Иди в комнату, ребенком займись!

Потом вошел в ванную, и она услышала, что в таз полилась вода. Татарак пытался что-то объяснить Анне, блондинистая красотка вытирала своему приятелю окровавленный нос, Крыська, как обычно, была в истерике. Анна захлопнула дверь и разрыдалась, сидя над плачущей Малгоськой. Наконец вернулся Сташек с выстиранными пеленками и начал их развешивать на веревках, натянутых в комнате. Анна и Малгоська затихли. Закончив работу, Сташек поцеловал жену в затылок, нагнулся над девочкой, ласково потрепал ее за вздернутый нос, и малышка впервые… сморщила его в улыбке. Счастливые родители засмеялись. И уже ночью, в постели, Сташек рассказал Анне, что он дал по морде этому типу после того, как тот начал хвастаться, кто он такой да сколько зарабатывает в Польских океанских линиях, а пан поручик должен стирать грязные пеленки…

Да, уж больно вспыльчив ее Сташек. А с виду, если так посмотреть, кажется, что он очень сдержанный человек: всегда вежлив, улыбается. Эта его немного робкая, а одновременно искренняя улыбка больше всего понравилась Анне, когда она увидела своего будущего мужа впервые. Конечно, ей тогда и в голову не пришло, что этот среднего роста шатен, с быстрыми как ртуть глазами и искренней улыбкой станет, да еще довольно скоро, ее мужем. К тому же у нее тогда уже был парень, с которым она встречалась.

Учительский институт устраивал в честь окончания учебного года вечер, а поскольку среди будущих педагогов, как обычно, большинство составляли девушки, кто-то предложил пригласить курсантов из Гдыньского военно-морского офицерского училища[13]. Пришли. Элегантные, в своих парадных темно-синих мундирах, в белых рубашках и, как положено будущим офицерам, галантные кавалеры. Пришли и произвели среди студенток фурор. Несмотря на то что ребята были такие же молодые, как парни из учительского института, но манерой держаться очень отличались. А может, к своим парням просто уже пригляделись? Вечер был замечательный, кто-то даже контрабандой пронес какое-то вино, играл хороший студенческий оркестр, кажется из клуба «Жак». Анна веселилась вовсю. Раза два она танцевала с Тадеком, а потом, как тогда было принято среди студентов, каждый с каждым и все со всеми. И только в какой-то момент Анна осознала, что уже несколько раз подряд танцует с одним и тем же курсантом. У парня была дьявольская улыбка, белые зубы, а танцевал он, как молодой бог. «Я ведь себе жену вытанцевал, правда?» — спрашивал уже потом Сташек Анну. Оркестр кончил играть, курсант галантно чмокнул ее в манжет, но уже совсем не по протоколу руки не отпускал, да к тому же еще неожиданно предложил:

— Пошли, девушка, я поставлю тебе пиво. Ты прекрасно танцуешь!

Ее настолько поразила наглость курсанта, что она не знала, ответить ему такой же дерзостью или… но парень был очень симпатичный и так искренне улыбался.

— Пошли!

И сама потащила его к буфету. А потом по-настоящему рассердилась на него, потому что он уже начал дурачиться. Был снова большой перерыв, оркестранты пошли перекусить и оставили инструменты на эстраде. Кто-то взял одну гитару, кто-то вторую, один из курсантов саксофон, а Сташек, — а она уже знала, что курсанта зовут Сташек, — сел за ударные инструменты. Ребята начали играть, сначала какой-то танец, потом различные концертные номера, главным образом джазовые импровизации, а когда Сташек солировал на своих ударных, зал выл от восторга. Чего только он с этими палочками и тарелками не выделывал! Развеселившаяся компания не хотела отпускать его с эстрады, даже ребята из оркестра кричали «бис». Сташек снял мундир, завернул рукава и продолжал играть. Наконец он закончил, поклонился и положил палочки на место. Но его снова не пускали.

— Хорошо, я сыграю, но это будет мелодия в честь самой красивой девушки в мире, с которой я познакомился здесь, в этом зале.

— Кто она? — крикнули из толпы.

Сташек не задумываясь сказал:

— Каштановые волосы, зеленые глаза и зеленое платье.

— Браво, Анка!

— Молодец, курсант!

Сташек играл, как никогда, а залившаяся от смущения румянцем Анка выбежала из зала. И все же он проводил ее этой ночью, а вернее, уже под утро до самого дома и в первый раз поцеловал.

Отец Анны был железнодорожником, старший брат работал на кораблестроительном заводе, мама, как каждая мама, хлопотала по хозяйству. Анна получила диплом, направление в школу, провела свой первый урок. Сташек месяц спустя, после того как его плеча коснулся адмиральский кортик, был произведен в подпоручики и назначен на корабль. Анна часто спрашивала себя: действительно ли существует любовь и что это такое? И несмотря на то что ни одна из прочитанных и услышанных сентенций полностью ее не удовлетворяла, она могла это объяснить собственными, простыми словами. Любовь, как считала Анна, это общность, общие стремления, общая радость и… обоюдное желание быть вместе. Любовь между мужем и женой основана на желании ежедневно быть вместе, а не на неожиданно вспыхивающем и тут же гаснущем влечении. Вот почему Анна никогда не говорила Сташеку слово «люблю», а часто повторяла: «Я так хочу быть с тобой, я люблю быть с тобой и хочу, чтобы это продолжалось вечно…» Впрочем, она ему так и ответила, когда однажды вечером, среди толпы гуляющих на сопотском молу, Сташек сильно сжал ее руку и изменившимся от волнения голосом спросил:

— Аня, хочешь стать моей женой?

— Хочу, Сташек! Хочу быть всегда, всегда с тобой…

— …Мы уже подъезжаем, пани Аня. Вот здесь, видите, красное здание, в саду. Разрешите, я первый выйду, узнаю, что и как…

Капитан Сова смотрел на Анну внимательно и чуть встревоженно. Она поняла его опасения.

— Прошу вас, не беспокойтесь, пан капитан, я уже взяла себя в руки.

Больница. Запах лекарств. Командор Скочек здоровается с ней. Анна смотрит ему в глаза — усталые, они улыбаются. Анна с облегчением вздыхает. Врач.

— Больной спит. Шок проходит. Но лучше его не беспокоить. А, если жена, то это другое дело. Только недолго, я вас прошу, он должен спать, много спать…

Скрипит дверь. Отдельная палата. Анна остается одна. Кровать. Сташек. Лицо забинтовано. Спит. Нет! Его глаза расширяются сначала от удивления, потом начинают блестеть, смеются. Анна становится на колени перед кроватью и скорее догадывается по движению его губ, чем слышит:

— Аня!

3

«Интересно, что там может быть, за этой горой? Наверное, это был первый в моей сознательной жизни вопрос, который я сам себе задал. И уж во всяком случае первый, который я помню. Моя родная деревня Калиновая лежала в окруженной холмами долине, а наш дом окнами выходил на высокую гору. Эта гора казалась мне высоты необыкновенной, хотя, как я знаю теперь, она не была даже самой высокой из окружающих нашу долину горных вершин. «Мама, а что находится за этой горой?» — «За какой горой, сынок?» — «За этой, за нашей». Мать улыбается: «Тоже гора». — «А за той горой?» — «Снова гора».

Мама была для меня самым большим авторитетом. Не знаю почему, но к отцу с такими вопросами я никогда не обращался, может быть, просто не осмеливался. Еще я расспрашивал деда: «Дедушка, а что там за горой?» Дед подкручивал усы. «Мир, внучек, большой мир. — Дед помолчал минуту, а потом добавил: — Но разве это гора! Когда я еще при императоре Франце-Иосифе на тальянском фронте служил, вот там были горы так горы! Раз помню, как начала по нашей части тальянская артиллерия палить, только щепки летели. А когда по лагерю снарядищем шарахнуло, то мой конь прямо в небо полетел…»

Из-за этого коня, который у деда на «тальянском» фронте полетел прямо в небо, у меня с бабушкой, женщиной голубиного сердца и чрезвычайно благочестивой, произошел страшный скандал. Я бабушку очень любил, но две вещи не переносил, точнее, в таких случаях между нами, мягко говоря, доходило до недоразумений. Так вот, я не терпел, когда летними вечерами — а бегал я, естественно, босиком — бабка заставляла меня мыть ноги; ступни тогда просто горели, и кожа свербила: ведь вода-то была холодной. А сразу же после этой процедуры, надев на меня белую, длинную ночную рубашку, она заставляла становиться на колени у кровати, сама вставала рядом, и мы вместе читали молитвы. Ноги горели, глиняный пол под коленками был твердым и холодным, глаза слипались, так хотелось спать, а бабушка не отставала до тех пор, пока вместе с ней я не повторял «отче наш», «деву Марию» и «ангела божьего», слово за словом, громко и выразительно. Однажды я, видимо, сверх меры капризничал, а может, сонный, проглатывал отдельные слова в вечерней молитве, во всяком случае, бабушка сочла необходимым использовать для убеждения внука, по ее мнению, неотразимый аргумент: «Хорошо, не читай молитвы, ложись спать, как какое-нибудь глупое животное. Боженька на тебя рассердится и не возьмет на небо». — «А вот и неправда, животные тоже на небо попадают». — «Что ты болтаешь, как могут животные попадать на небо?» — «А дедушка мне говорил…» Бабушка тут же навострила уши, справедливо сомневаясь в педагогических способностях деда, особенно в столь важной области, как религия, в которой бабушка считала себя непревзойденным авторитетом. «Что он там тебе говорил?» Я на мгновение заколебался, но потом выпалил: «А дед мне сказал, что на тальянском фронте у него был такой конь, который полетел прямо в небо». — «Тьфу, боже, прости его, он не ведает, бедный, что говорит!» И быстрый знак креста должен был отвести от меня все, что, видимо, в это время пришло бабушке в голову. Во всяком случае, на следующий день утром, когда я явился к деду, пасущему коров на берегу Струга, он погрозил мне вместо приветствия суковатым посохом, затянулся дымом из длинного чубука и, улыбаясь, спросил: «Что это ты, внучек, вчера бабке о дедушке своем наговорил?..»

Итак, что же находится за этой горой? Долго я не мог ответить на этот вопрос, пока сам не взобрался на ее вершину. Я влезал долго, по дороге меня напугал вылинявший заяц, который выскочил из клевера, а еще больше фазаны, со страшным шумом вылетевшие один за другим из находящейся возле леса полоски проса. Я шел, шел, а когда поднялся на самый верх горы, красное солнце уже садилось. Мама была права: за этой горой расстилалась долина, я видел какие-то дома, но сразу же за ней, на несколько сот метров дальше, возвышалась новая гора; высокая-высокая, заросшая черным лесом. И долго еще, уже будучи в школе, бродил я по всей округе, удовлетворяя любопытство, рожденное в далеком детстве: а что за этой горой? За горой гора — мир. И мама, и дедушка были правы. Мама…»

Пришла телеграмма, что мать тяжело больна. Сташек тогда еще был курсантом. Ему дали отпуск. Домой он с автобусной станции пришел уже под вечер. Отец работал в поле. Зося, младшая сестра, в школе. Мать лежала в комнате одна. Весенний, теплый вечер. Окно, задернутое занавеской, было открыто. Он заглянул в комнату. Мать спала. Сташек с любовью смотрел на ее осунувшееся лицо, на вытянутые на простыне похудевшие руки. Больная вздрогнула, видимо почувствовала, что на нее кто-то смотрит.

— Это ты, сынок?

— Я, мамочка, я…

Вечером вернулся отец. Сташек помог ему распрячь лошадей.

— Плохо дело у мамы, нужно в больницу ее отвезти поскорее.

Отец закашлялся, прикрикнул на Сивку, а потом без всякой нужды хлестнул коня уздечкой.

— Видно, с желудком у нее что-то случилось, мама жаловалась, что болит очень. Это правда? — продолжал расспрашивать отца Сташек. Отец собрал упряжь и устало бросил ее себе на плечо.

— Поставь телегу в сарай, похоже, дождь будет.

— Хорошо, папа.

Отец, тяжело ступая, сделал два шага, остановился и повернулся к сыну:

— У матери рак.

Сташек оперся о дверь конюшни. К счастью, мать до последней минуты своей жизни не знала, что у нее за болезнь.

На следующий день они отвезли ее в больницу.

— Спасибо тебе, сынок, что ты приехал. Одно меня беспокоит: только бы они меня здесь долго не продержали, а то жатва идет, отец один не справится. Ведь Зоська ему еще не помощница.

— Все будет хорошо, мама.

— Как там у тебя, сынок, дела идут на этом твоем море?

— Привык.

— А большое оно, море-то?

— Большое, мама.

— Нужно будет как-нибудь к тебе приехать.

— Обязательно.

— А то в деревне столько дел всяких, времени ни на что не хватает. Но вот выйду из больницы, так после жатвы, к осени поближе, к тебе, сынок, приеду. Ведь я никогда еще моря не видела.

И не увидела никогда… Она умерла через месяц, в самую жатву, когда полные зерна нивы легко поддавались косцам.

Что там может быть, за горой? За горой гора — мир. Так, может, к морю его привел интерес к неизведанному? Это было бы слишком наивно. Отец и мать мечтали о том, чтобы Сташек после них принял хозяйство. Четыре гектара неплохой земли, дом, хотя и старый, но еще крепкий, только что построенная конюшня, сарай, сад, пасека.

— Жизнь, сынок, лучше становится. Закончишь сельскохозяйственный институт, посмотришь, как другие хозяйничают, машины выпишешь — к тому времени их хватать будет — и жить станешь, как пан помещик. И мы с матерью при тебе устроимся. Зоську замуж отдадим… — рассуждал отец, когда они со Сташеком везли сено с берегов Струга. Телега громыхала, сено благоухало, бодрящий вечер укутывал уставшую от жары и от трудового дня деревню; то тут, то там лаяли собаки, поблескивали первые звезды. Сташек грыз сладкий стебелек клевера и молчал.

Море для Сташека началось с курсов Союза польской молодежи, которые были организованы в Юрате. Из гимназии в Тычине он поехал один, как вице-председатель школьного комитета. Поехал и первый раз в жизни увидел море. Ребята гурьбой вышли из здания гдыньского вокзала, по пути зашли в молочный бар, а потом — сквер Костюшки и море! И что странно, оно тогда не произвело на Сташека большого впечатления. Вода как вода, только много ее. В тот же день на прогулочном катере они плыли в Юрату. Море было покрыто небольшой рябью и поблескивало серебром, как алюминиевая стиральная доска; дул освежающий попутный ветер. Ребята громко пели: «Море, наше море, будем верно тебя стеречь!», бросали в воду монеты и вместо Нептуна кормили чаек, которые, давно уже привыкнув к туристам, вырывали у них куски булки прямо из рук. И по-прежнему ничего; Соляку даже в голову не приходило, что он когда-нибудь свяжет свою жизнь с морем. В Юрате вместе с ребятами ходили на занятия, спорили, как строить социализм, шли на обед, играли в волейбол, загорали на пляже и купались в море… Кто умел плавать, тот плавал, а Сташек заходил по грудь в воду и, отталкиваясь от дна ногами, делал вид, что он плывет. Да и где он мог научиться плавать? На Струге, который весь зарос ивняком? Да его можно не только перейти по колено вброд, но и попросту перескочить одним прыжком. Что находится за этой горой? Если зайдешь глубоко в море, так, чтобы над водой торчала одна голова, наверняка задашь себе этот вопрос. Впрочем, достаточно перейти на другую сторону полуострова Хель, в сторону открытого моря, чтобы оно поразило тебя своей мощью и далеким полукруглым горизонтом. Что лежит за этим безграничным водным простором? Сташек прекрасно знал, что Швеция, Норвегия, Дания… Но сознание собственной беспомощности, злость из-за того, что он не в состоянии проплыть хотя бы сто метров, задевала парня за живое. Как-то раз ребят привезли на Оксиву, показали военный порт и пригласили на знаменитую «Блыскавицу»[14]. Там, вероятно, все и началось… Сташек смотрел вокруг благоговейно, с чувством неофита, — впервые он, деревенский парень, имел возможность осмотреть военный корабль. Потом еще был общий с моряками обед и рассказы о море, о корабле, из которых больше всего Сташеку запомнился один — как «Блыскавица» во время войны спасла корабль с тысячью английских солдат на борту. «Блыскавица» тащила его на буксире от Дюнкерка до Британских островов под непрерывными атаками немецких самолетов и подводных лодок. Много позже он узнал, что этим спасенным кораблем был английский эсминец «Greyhound». И вот тут Соляк впервые задумался: «А не стать ли мне военным моряком?» Эти робкие мысли были вызваны никогда не покидающим его чувством любопытства: а что там, за этой горой? Его восхищали судовые механизмы, четкость работы моряков и рассказы о морских приключениях и далеких рейсах. Только теперь Сташек понимает, сколько там было преувеличений и «морских» рассказов, но много ли молодому человеку надо? Он вернулся домой, закатал рукава и весь погрузился в жатву. Сташек косил спутавшиеся, полегшие хлеба, стирал пот со лба, и случалось, что стоял дольше, чем нужно, потому что ему неожиданно вспоминалось море: огромная масса зеленоватой воды, доходящая до далекого горизонта, за которым еще неизвестно что находится…

— Не спи, сынок, а то я тебе пятки косой срежу, — шутил шедший следом за ним отец. Сташек поплевывал на руки и размеренным движением укладывал покос за покосом.

Он был в третьем классе гимназии, когда Союз польской молодежи прекратил свою деятельность[15]. Сташек иногда чувствовал себя потерянным. Клуб стоял пустой, театральный коллектив распался. Крестьяне собирались вечерами, кивали головами, дымили сигаретами, говорили о политике. Как-то раз на танцах в пожарной части разошелся пьяный Порызек, который несколько лет тому назад сидел в тюрьме за враждебную пропаганду.

Он увидел проходящего мимо Кшака, заслуженного ормовца[16], бывшего бойца крестьянских батальонов, работавшего теперь на заводе в Жешове.

— Вот идет тот большевик, который Польшу продал. Я тебе покажу, чертов сын.

— Успокойся, Юлек, ты же пьян. — Кшак спокойно стоял перед орущим Порызеком.

— Я тебе покажу! — Порызек бросился в драку.

Зал закипел. Посыпались стекла, ломались стулья и скамейки. У Порызека были заступники, но и у Кшака друзей хватало. Сташек стоял в стороне, пока в драку не вмешался его отец. В деревню возвращались вместе. Кшак, Дудек, Шаруга, младший Пытель, отец и Сташек.

— Видели, какая скотина этот Порызек! — горячился Дудек.

— До сорок седьмого по лесу ходил, да и посадили тоже не напрасно, а теперь посмотрите, как эта гнида хорохорится.

— Это наша власть, и точка. Если нужно, мы сами можем ее исправить, а такие Порызеки не смеют ее касаться.

— Конечно, изменить кое-что надо было.

«Я читаю, столько лет учусь: начальная школа, лицей, потом училище, курсы, партийная учеба. И часто сам себя спрашиваю: слушай, Соляк, многому ли ты научился? Знаешь ли ты наконец, что там за горами? Знаю и не знаю. Знаю, где я родился, откуда родом. Знаю, что моя Польша — это Польша народная, в которой все найдут для себя место, но при одном условии, что они хотят Польши, которая была бы матерью для всех, справедливой матерью. И даже Порызек пусть живет в ней спокойно; впрочем, он теперь постарел, спился. Когда я приезжаю в отпуск и встречаю его на пыльной деревенской дороге, то мне даже неудобно — он всегда здоровается первым и обычно спрашивает, сверля меня своими хитрыми глазками: «А что там слышно в большом мире, пан Сташек?» Не очень охотно отвечаю ему: «Нормально, пан Порызек». — «А войны, случаем, не будет?» — «Кто его знает». — «Не дай боже, не дай боже!» — вздыхает Порызек, и мы расстаемся. Старость не радость, думаю я, и, в сущности, мне иногда бывает жаль этого седого человека. Дети его разъехались по всему свету, растащив из дома все, что было возможно, а старик живет один как перст в огромном, самом большом когда-то в деревне доме. Спит он вместе с курами, поросятами, есть у него еще какая-то корова; спился бывший богатей. И теперь ему хватает кружки пива, чтобы распустить слюни и начать болтать невесть что. Так что не Порызеки страшны моей Польше. Страшнее те, кто воспитывался среди таких Порызеков, которым ничем не угодишь, для которых главное — урвать кусок пожирнее. Народная Польша, даже если бы она им дворцы понастроила, все равно была бы для них плоха. Откуда только берутся такие люди?

Моего отца жизнь не баловала. Их в доме было семеро, хозяйство бедное, даже по кусочку земли при разделе не хватило. До войны и работу найти было нелегко. Вот и ходили Соляки на заработки. Перед самым началом войны отец женился, в деревне говорили, что удачно — жена принесла ему в приданое три морга[17], а у него самого был только один, полоска земли на горке у леса. Скоро на свет появился сын. Не буду скрывать — это был я. О себе отец не любил рассказывать, но я знаю от мамы и от людей, что почти всю войну он просидел в лесу: сбежал туда, не желая ехать на принудительные работы в Германию, и так и остался там до освобождения. Он воевал в крестьянских батальонах, которые в этом районе были очень сильны. Мой отец — настоящий крестьянин, землю любит до слез.

После освобождения его выбрали солтысом[18], потом он долгие годы был в сельском совете, сейчас живет вместе с дочерью, доволен, зять ему попался хороший и тоже любит землю.

После экзаменов на аттестат зрелости, которые, надо сказать, у меня прошли неплохо, возникла проблема: что дальше? Трудно поверить, но я действительно до последней минуты не знал, кем хочу быть. Отец стоял на своем — чтобы я занялся сельским хозяйством. Я не очень возражал против этого, но все же хотел осмотреться. Попросту хотел учиться дальше. Ну и как-то раз встретил в Жешове приятеля, который сказал, что подал документы в офицерскую летную школу. «А какие документы там нужны?» — «Иди в военкомат, там тебе скажут, но самое главное — это аттестат зрелости и хорошее здоровье». Я тут же пошел в военкомат. Какой-то очень любезный капитан все мне объяснил, но я сомневался, гожусь ли в авиацию. Ну так военных училищ много, сказал капитан и начал мне их перечислять, а я взял да и выбрал военный флот. Тут мне вспомнилось залитое солнцем море, белая Гдыня, «Блыскавица», темно-синий мундир… Документы я сдал втайне от отца, удастся — хорошо, нет — так вернусь в Калиновую. Все получилось удачно. И сначала меня даже приняли на механический факультет. Но через несколько месяцев я сам попросил, чтобы меня перевели на штурманский. Еще во время первого учебного рейса на «Искре» я решил стать командиром корабля. Так было и нечего притворяться, будто у меня и в мыслях этого не было, а все само собой как-то получилось. Ничто в жизни само не приходит, если к мечтам не приложишь голову и не закатаешь рукава. А я хотел быть хорошим командиром.

Хороший ли я командир? Корабль свой люблю. Для меня «Морус» — это второй дом. Анна права, когда упрекает меня за это. Говорит-то она как будто в шутку, но ее женская интуиция безошибочно чувствует, что за этим кроется нечто более серьезное, более опасное, чем мимолетный флиртик и улыбка красивой девушки. Все ли я во время последнего рейса сделал как нужно, чтобы благополучно довести корабль и команду до порта? Корабль сильно поврежден, два матроса чуть не погибли, командир лежит в больнице. Что я еще мог сделать? Мог, Соляк, мог! Я верил в «Морус», ведь он на волне держался прекрасно. «Корабли всегда в порядке» — вспомни то, что постоянно повторяет командор Скочек. Я помню, даже могу продолжить: «Но люди на них…» И с этими словами Конрада я не согласен, потому что парни на «Морусе» мировые, самой высокой пробы! Люди у тебя, Соляк, отличные и преданные, больше того, души в тебе не чают. Но оправдал ли ты их надежды во время последнего рейса? Да, и ты, и они — вы все боролись, как львы, чтобы сохранить корабль, но, может, всего этого было бы не нужно, если бы ты поступил разумно. Если бы раньше зашел в ближайший порт. Да, это правда. И к тому же если бы ты более внимательно следил за скоростью, постарался под правильным углом к волне поставить «Морус», если бы предвидел шторм, если бы… Хватит! Не нервничай, Соляк, ведь ты разговариваешь сам с собой. Лежишь на больничной койке, забинтованный, как мумия: рука сломана, ребра еле выдержали, лицо разбито, словно после танцев в Калиновой. Просто спешил ты, Соляк, домой, к Малгоське, к жене, а теперь путаются у тебя мысли, мучит совесть».

Капитан Соляк облизал сухие губы, поискал воду, но, не увидев ее на столике, хотел позвонить медсестре. Но не успел. Дверь открылась, на пороге стояла Анна.

4

Прошла ночь. И, как это часто бывает, с приходом дня погода резко изменилась: ветер стих, а шквальный шторм улетел куда-то вдаль, оставив на коротких, нервно вздрагивающих волнах разорванные клочки пены. После кошмарной, полной напряжения ночи команда «Моруса» не могла узнать своего корабля. На верхней палубе, от носа до кормы, все, что можно было разрушить, море и ветер разрушили. Трудно поверить, но даже броневая обшивка носового орудия была вырвана и загнута кверху, словно кусок обычного оцинкованного железа. Сила и тяжесть воды, атакующей «Морус», были, видимо, так ужасны, что смогли поразрывать стальные тросы, согнуть мачты, выдернуть антенны и релинги, разбить специальные стекла, прикрывающие ходовую рубку, а с левой стороны надстройки так выгнуть сталь обшивки, что создавалось впечатление, будто какой-то легендарный силач огромным тараном раз за разом бил по кораблю. Только ракетные ангары не сдались натиску морской стихии — они не были повреждены, надежно защитив самое грозное оружие «Моруса». Внутренние помещения, а особенно жилые каюты, залитые водой и обгоревшие от пожара, тоже представляли собой невеселое зрелище. К тому же во всех помещениях стоял хаос. А среди команды не было такого человека, который на собственной шкуре не испытал бы ночного шторма, — у всех виднелись царапины и ушибы. Но служба на военном корабле имеет свои железные законы. Поэтому после подъема морякам пришлось приступить к своим каждодневным обязанностям, которые еще увеличились за счет ночных разрушений. Каждый день, где бы они ни находились, польские военные корабли поднимают военно-морской флаг. В этот день в Уйсьце у причала стоял только один военный корабль — это был «Морус». Рядом с ним, как стадо уток, приткнулись желто-серые рыбачьи боты, которые спрятались здесь от шторма. Копошившиеся на них рыбаки, портовые рабочие с пристани, жители близлежащих домов с самого утра останавливались, подходили к «Морусу», покачивали удивленно головами: как этот маленький военный корабль справился с такой бурей.

— Построение на подъем флага!

Бегом, бегом — топот матросских ног по трапам, по палубе. Они становятся в определенном месте, в определенном порядке. Сами выравниваются в две шеренги. Как обычно, замкомандира проверяет строй, кажется, через минуту на палубу должен выйти и принять рапорт их командир, капитан Соляк. Но сегодня капитана Соляка с ними не будет. На набережной собирается толпа любопытных.

На правом ноке реи вахтенный сигнальщик поднимает исполнительный флаг. До торжественного подъема военно-морского флага на «Морусе» остается пять минут.

— Осталось пять минут! — докладывает он громко.

На корме корабля к древку флага подходят боцманмат Марек Лямут и два вахтенных с флагом. Вахтенный сигнальщик смотрит на часы и поднимает исполнительный флаг вверх, что означает: «Осталась минута». Марек прикрепляет флаг к фалу. Сигнальщик спускает исполнительный флаг и докладывает:

— Время!

Более бледный, чем обычно, подпоручик Сломка неожиданно твердым и решительным голосом командует:

— Смирно! Равнение на флаг!

Все головы повернулись в указанном направлении. Люди на берегу — привыкшие к морским обычаям — один за другим снимают шапки.

Подпоручик Сломка приказывает:

— Флаг поднять! — И, четко повернувшись влево, он отдает честь. И смотрит Сломка, и смотрят парни с «Моруса», как по древку поднимается их бело-красный военно-морской флаг, символ жизни и боевой готовности корабля.

Заместитель командира корабля, подпоручик Дариуш Сломка, который с того момента, как отвезли в больницу раненого командира, принял на себя его функции, поручик Линецкий и боцман Стрыяк в эту ночь так и не сомкнули глаз. Нужно было отвезти раненых в больницу, связаться с оперативным дежурным, постараться как можно скорее привести в боевую готовность корабль, проверить приборы, механизмы и помещения — все это продолжалось до утра. Особенно много работы было у поручика Линецкого, который не мог себе простить того, что именно у него так не вовремя отказала электропроводка. А причина, которую он обнаружил неожиданно быстро, оказалась простой: вода, которая с такой силой и в таком количестве ворвалась на корабль, привела к многочисленным, почти серийным коротким замыканиям, что, в свою очередь, вызвало пожар, завершивший то, чего не успела сделать вода. Линецкий со своими людьми в течение часа справился с повреждениями и рвал на себе волосы из-за того, что, если бы ему не нужно было во время шторма заниматься аварийным рулем, наверняка «Морус» не блуждал бы по морю, как слепой щенок.

Когда утром, приехав прямо из больницы, где навещал раненого Соляка и остальных членов его команды, командор Скочек вбежал на палубу «Моруса», поручик Линецкий мог доложить командиру дивизиона, что ремонт электропроводки заканчивается. Хуже было с радиорубкой — там полусожженная и подмоченная аппаратура, несмотря на отчаянные усилия хорунжего Кактуса и мата Татецкого, продолжала бастовать.

И в этот раз, хотя ситуация была нетипичной, командор Скочек в сопровождении замкомандира и поручика Линецкого обшарил все помещения и закутки корабля. Но, вопреки своим привычкам, Скочек ничего не говорил, а только кивал головой и каждому матросу, которого он видел стоящим на боевом посту, крепко жал руку. Больше времени, чем обычно, он провел в машинном отделении. Командор молчал, словно думая о чем-то, вслушиваясь в ритмичное, не очень громкое гудение работающей вполсилы турбины.

— Так ты говоришь, что турбины работали безупречно? — спросил он Линецкого.

— Так точно.

— Сломка! Руль, радар, навигационные приборы?

— В порядке, гражданин командор.

— Так или иначе корабль пойдет на верфь, потому что вам самим не справиться. Впрочем, все нужно как следует проверить. Ну так что, до базы дойдете сами или вызвать буксир?

— Гражданин командор! — Сломка и Линецкий произнесли эти слова почти одновременно.

По интонации произнесенных слов, по блеску усталых, покрасневших от морской воды и недосыпания глаз командор Скочек все понял, а в глубине души он даже гордился своими молодыми коллегами. Командор знал, что, пока работает хоть одна турбина, моряки не позволят, чтобы их боевой корабль тащился за буксиром, как безвольный теленок.

— Понимаю. Но ведь связи с берегом у вас нет?

— Разрешите доложить, гражданин командор, связь будет.

Подпоручик Сломка сказал это так решительно, что даже Линецкий посмотрел на него с удивлением, а что уж говорить о командоре Скочеке, который к молоденькому замкомандира относился несколько скептически из-за его, как он любил говорить, «профессорских» замашек. «Вот так профессор, смотрите, как вырос, не ожидал, не ожидал!» — подумал он.

Подпоручик Сломка, на которого так неожиданно свалились обязанности командира корабля, считал делом чести справиться с ними как можно лучше. В течение всего лишь нескольких часов, в отсутствие Соляка, этот молоденький и, казалось, по-девичьи робкий офицер вдруг словно возмужал, стал более решительным и твердым. К тому же он заметил, что его близкие друзья — Линецкий и хорунжий Болек Кактус, которые раньше не могли пропустить случая, если, конечно, были с ним один на один, чтобы не прокомментировать его указаний или даже посмеяться над ними, — теперь принимали их по-уставному, как от Соляка. Даже боцман Стрыяк старался своей огромной фигуре придать в разговоре со Сломкой уставной вид, как это он делал в присутствии командира. Не мог также Сломка не заметить, с какой серьезностью к нему относится командир дивизиона. Это начинал действовать определенный уставом военный порядок, по которому всегда и везде командир не только имеет самые большие права, но и несет полную ответственность за все, что происходит на корабле. Один только боцман Домбек не должен был менять своего отношения — он, как всегда, был спокоен, серьезен, готов к любой работе, если нужно, помогал добрым советом. Вот в таком составе они и сидели утром, после отъезда командора Скочека, в каюте замкомандира и решали, с чего начать, чтобы как можно скорее подготовить «Морус» к выходу в море. Горячились, перебивали друг друга и в конце концов сошлись на одном: связь!

— Пока Болек не наладит связь, и думать нечего о выходе в море.

— Это ясно, но я не могу гарантировать, что сделаю ее через час или два: все промокло, сгорело, нужно менять целые блоки.

— Но хотя бы запасные у тебя есть?

— Есть.

— Ну так в чем проблема? — горячился Линецкий. — Пойдем посмотрим.

— Мы сами только и делаем, что смотрим, даже глаза на лоб лезут, — обиделся Кактус, ревниво относящийся к своему радиохозяйству.

— Успокойтесь, успокойтесь. Командор Скочек дал понять, что, если нам удастся наладить связь, мы сможем идти на базу своим ходом. Впрочем, еще неизвестно, разрешит ли нам это сделать комиссия, которая вот-вот должна прийти на корабль.

— Комиссия, какая еще комиссия? У нас столько работы, только успевай поворачиваться, а тут придут какие-то люди и будут у тебя под ногами болтаться… — распетушился Стрыяк.

Сломка не дал ему закончить:

— Хорошо, хорошо, гражданин боцман. Мы тут ничего изменить не можем. Придет комиссия, и у меня к вам просьба, товарищи, чтобы на корабле был полный порядок. Делаем так. Болек Кактус любой ценой налаживает связь. Поручик Линецкий ему поможет. Хорошо, Славек?

— Если Болек не будет говорить, что я отнимаю его хлеб…

— Перестань болтать глупости, — махнул рукой Кактус.

— А ты, Леня, знаешь, что надо делать?

— Так точно, пан поручик.

— Кто очень устал, пусть пару минут вздремнет — и за работу. Командир нам не простит, если мы допустим, что нашего «Моруса» поведут на буксире…

Комиссия из трех человек появилась на корабле вскоре после церемонии поднятия флага. Возглавлял ее высокий, худой, с небольшой лысиной командор-подпоручик Полецкий из штаба, а кроме него в состав комиссии входили командор-подпоручик Зярно из политуправления флота и командор-подпоручик инженер Дрозд из технического управления. Как велит морской обычай, подпоручик Сломка встретил высших офицеров у трапа и доложил председателю о том, чем занимается команда. Полецкий поздоровался с ним, кисло улыбнулся и, как холодной водой, окатил молодого офицера вопросом:

— Так вы еще, оказывается, на воде держитесь? Ну-ну.

Порозовев, Сломка и не подумал принять вопрос командора за шутку. Лихо поднес пальцы к фуражке и, как на параде, без запинки доложил:

— Гражданин командор, докладываю, что ракетный корабль «Морус» готов к выходу в море и к выполнению поставленных перед ним задач.

— Вы так считаете? — Скептическая усмешка не сходила с лица командора.

— Так точно, гражданин командор, я так считаю.

— Ну хорошо, хорошо, сейчас мы в этом убедимся. Во всяком случае, то, что я вижу на палубе, говорит о том, что корабль к выходу в море не готов: релинги сорваны, мачты погнуты, беспорядок…

— Разрешите доложить, гражданин командор, мы заканчиваем приборку, устраняем повреждения, а машины, вооружение и все основные механизмы работают четко.

— Ну в этом мы еще должны убедиться. Ведите нас, поручик, в каюту командира.

Сломка буквально спорхнул по внутреннему трапу, и прежде чем ботинки председателя комиссии, осторожно ступающие по ступенькам, коснулись трапа, он успел еще всунуть голову в радиорубку, где Линецкий, Кактус и мат Татецкий делали все, чтобы установить связь с оперативным дежурным. Сломка вздохнул с облегчением: успели. Радиорубка, хотя в ней еще пахло дымом и гарью, радовала глаз обычным миганием контрольных ламп. Сломка закрыл дверь радиорубки и, встав так, чтобы пропустить членов комиссии, сделал приглашающий жест рукой:

— Прошу, гражданин командор, вот каюта командира корабля.

— Тесновато здесь у вас, — ни с того ни с сего сказал командор.

— Мы привыкли, не жалуемся! — не собирался дипломатничать Сломка.

Оба других члена комиссии осматривали все вокруг, довольно дружелюбно улыбаясь, но пока не проронили ни слова. Разделись, повесили шинели. Сломка стоял в дверях, ожидая вопросов и приказаний. Главное, чтобы командор разрешил им выйти в море. Но похоже, что это штабная крыса. «Почему он с самого начала так настроился против «Моруса»? Может, я ему не так, как требуется, доложил? Но ведь я сделал это точно так, как делает Соляк. Нужно быть начеку. «Вы еще, оказывается, держитесь на воде?» Был бы с нами вчера, тогда смог бы оценить «Морус». Ох, только бы он согласился, а то стыдобища будет с этим буксиром — на весь флот нас расславят, а Соляк мне до конца жизни этого не простит. Как бы его умилостивить? Руки потирает, наверное, ему холодно».

— Простите, гражданин командор, если разрешите, можно предложить по чашечке кофе? Холодно сегодня…

Командор скривился, словно съел лимон:

— Везде кофе да кофе, даже из военного корабля кафе сделали.

Тут вмешался командор Зярно, молодо выглядевший, улыбающийся блондин:

— А чайку, товарищ поручик, кок не найдет? Гражданин командор Полецкий выпьет чаю, а мы с инженером согласимся на кофе, правда, товарищ Дрозд?

Коротко подстриженный, с красным лицом, коренастый, смуглый инженер улыбнулся и кивнул головой.

— Так чаю можно, гражданин командор? — спросил Сломка Полецкого.

— Хорошо, можно чаю, но только без лимона.

— Слушаюсь, без лимона.

— И сразу же, поручик, прикажите нам принести всю корабельную документацию, ну, скажем, для начала боевой распорядок, судовой журнал, книгу учета аварий. Рапорт о чрезвычайном происшествии на корабле готов?

— Так точно!

— И его нам дайте.

— Знаете, товарищ Сломка, закажите, пожалуй, еще один кофе и пригласите сюда секретаря парторганизации. Кто здесь у вас секретарь?

— Боцман Домбек, командир машинного отделения. Но он тоже пьет только чай.

— Знает, что делает, — впервые попытался улыбнуться Полецкий.

— Так, может, заодно пригласим командира БЧ-6, поручика Линецкого? — предложил инженер.

— Хорошо, — согласился Полецкий, — все равно придется со всеми говорить, а потом осмотрим корабль и побеседуем с командой.

Инженер Дрозд в сопровождении Линецкого исследовал механизмы, несколько раз проверил работу турбин. Командор Зярно, как и полагается политотдельцу, ходил по кораблю, чаще всего вместе с секретарем парторганизации, и беседовал с людьми. Он выслушивал сетования председателя корабельного кружка Социалистического союза военной молодежи старшего матроса Шаруги на то, что в связи со вчерашним штормом и с теми событиями, которые произошли на корабле, у них мало шансов получить звание «команды социалистической службы», интересовался, кто, когда был в отпуске, как часто матросы ходят в увольнение, что делают в свободное время, какие книги больше читают, как тут их кормят, какие вести получают из дома, что собираются делать те, которые над койками пишут на бумажках, сколько дней им осталось до демобилизации. Потом он сел в машину и поехал в больницу, так как ему доложили, что туда приехал капитан Сова вместе с женой Соляка. В то же время командор Полецкий после подробного осмотра корабельных помещений уже несколько часов корпел над документами и бисерным почерком что-то без конца писал в толстой, прошнурованной тетради. Иногда он вызывал Сломку и задавал ему серию различных вопросов. Только по этим вопросам подпоручик мог представить себе, что думает председатель комиссии об их вчерашнем рейсе, потому что командор не спешил высказывать своего мнения. А командор спрашивал главным образом о наблюдениях над состоянием моря, о маневрах, об изменениях скорости хода корабля, о том, какая была связь, о донесениях, которые передавались оперативному дежурному, и его приказах. В это время команда делала все, чтобы привести «Морус» в более или менее приличное состояние: натянули релинги, на главном командном пункте временно вставили стекла, которые из только ему одному известного места на корабле вытащил боцман Стрыяк, запускали механизмы, чистили и проверяли вооружение. Вахтенная служба тщательно готовила прогнозы погоды на сегодня и на завтра; они были благоприятными, главное, согласилась бы комиссия. Линецкий «обрабатывал» командора Дрозда, который, будучи доволен состоянием механизмов, не имел ничего против самостоятельного выхода в море «Моруса». Сломка тоже не выдержал и, воспользовавшись моментом, прямо спросил командора Полецкого:

— Простите, гражданин командор, сможем ли мы сегодня пойти на базу?

Полецкий сдвинул очки на лоб, потер уставшие от долгого чтения бумаг глаза.

— Что вы, поручик, сказали, я, кажется, ослышался?

— Я хотел спросить, можем ли мы готовиться к выходу в море?

— К выходу, когда корабль в таком состоянии? Поручик, не смешите меня, прошу вас.

— Разрешите доложить, командор Скочек согласен. Корабль в исправности…

— Командор Скочек! У командора Скочека свои соображения, у комиссии свои. Впрочем, не будем это сейчас обсуждать.

— Слушаюсь, гражданин командор. Я могу идти?

— Пожалуйста, можете заниматься своими делами.

И, опустив очки на нос, командор Полецкий снова склонился над бумагами. Сломка вылетел из каюты как ошпаренный, разозлившись на самого себя: «Ну из меня и дипломат! И нужно же было мне именно сейчас сунуться к нему с этими вопросами! Что делать, что делать?» Он вбежал по трапу на командный пункт, где вахтенным начальником был боцман Домбек, и отозвал его в сторону.

— Слушай, старик, дело плохо, Полецкий слышать не хочет о выходе в море.

— Но ведь командор Скочек…

— Я ему об этом сказал, но, кажется, зря, знаешь, какие они там в штабе…

— Надо что-то делать.

— Вот именно, но что?

— А как остальные члены комиссии?

— Линецкий говорит, что Дрозд согласен.

— Ну, так его мнение, по сути дела, самое главное, — инженер, разбирается в этих вещах.

— Так-то оно так, но ведь их трое.

— С командором Зярно нужно поговорить, похоже, он человек понимающий.

— Франек, так, может, ты с ним, как секретарь, а?

— Могу, но… не лучше ли тебе, ведь ты все же командир.

— Старик, ты же с ним будешь говорить от имени всей команды, разве не так?

— Как только он вернется из больницы, попробую его поймать.

У командора Зярно был дар — он умел слушать людей. За многие годы работы в политотделе командор понял одно: если хочешь что-то людям сказать, посоветовать и даже, когда это нужно, поругать, необходимо сначала их терпеливо выслушать. А честно говоря, его раздражала одна вещь, с которой в армии ему приходилось часто сталкиваться, — некоторые командиры, независимо от их звания, не умели слушать, им просто не хватало терпения, чтобы выслушать мнение своих подчиненных. Он не считал интеллигентными офицеров, которые, как говорится, «брали людей на крик». Даже разумный аргумент, но представленный криком, теряет в восприятии его подчиненным половину своего смысла. Поэтому он внимательно выслушал боцмана Домбека, который, как секретарь парторганизации, обратился к нему с просьбой, чтобы комиссия разрешила «Морусу» самостоятельно вернуться на базу.

— Ведь корабль в исправности, товарищ командор, зачем гонять буксир, зря тратить топливо, время и занимать работой людей?

— Вы только это имеете в виду, товарищ секретарь? — улыбнулся Зярно.

— И это тоже. Но вы сами, товарищ командор, понимаете, как это будет выглядеть — «Морус» на буксире?

— Понимаю, мой дорогой, понимаю. Но все же корабль прошел шторм, неизвестно, как он будет себя вести на море.

— Командор Дрозд считает, что на корабле все в порядке.

— О, я вижу, вы действуете на всех фронтах! А что думает командор Полецкий?

— С ним разговаривал замкомандира, но что-то не очень получается. Товарищ командор, вся команда этого ждет, ведь ребята заслужили, правда?

— Честно говоря, я боюсь не столько за корабль, сколько именно за команду. Еще несколько часов тому назад люди были, и нечего тут скрывать, на грани катастрофы. Разве такой шок, все пережитое может пройти бесследно? Вы сами получили серьезную контузию. А вдруг во время перехода еще что-нибудь случится, что тогда, товарищ секретарь?

— Вы, товарищ командор, можете быть спокойны, я знаю команду «Моруса». В конце концов, мы ведь учим людей быть готовыми к самопожертвованию.

— Это правда, святая правда. Но когда у нас у самих есть возможность решить, надо ли испытывать их самоотверженность или можно обойтись без этого, решение должно быть только в пользу людей, и не следует подвергать их ненужному испытанию. Самопожертвование в армии — это не искусство ради искусства.

— Понимаю, но сейчас для всех нас, для команды «Моруса», речь идет не о самопожертвовании, а, если можно так сказать, о награде, компенсации. Этот рейс команда заслужила, заслужил его и наш командир, хотя сегодня капитана Соляка и нет на корабле.

— Так… Видно, любят у вас Соляка, да?

— Как говорится, на воде мы с ним были не раз, а теперь и в огонь пойти не страшно. Простите, товарищ командор, вы прямо из больницы — как он там, наш командир?

— Как раз сейчас жена к нему приехала. Он в сознании, правда, рука у него сломана, рентген уж сделали — все должно быть в порядке. Но полежать ему немного придется. Завтра мы его перевезем в наш госпиталь.

— А Кожень?

— У него нога покалечена.

— Но, надеюсь, ничего страшного? Ведь он еще такой молодой…

— Ногу ему спасут. Ну хорошо, товарищ секретарь, я сделаю все, что смогу, но решать будут специалисты. А должен вам сказать, что командор Полецкий — по-настоящему хороший специалист.

И все же в этот день вопрос о выходе в море «Моруса» решен не был. Комиссия работала почти до самого вечера, часть документов командор Полецкий даже забрал с собой в управление порта, где в комнатах для гостей решили переночевать члены комиссии. А после того как на «Морусе» был наведен порядок, люди наконец-то смогли отоспаться. На ГКП бодрствовала караульная служба, снаружи, укутанный в теплую меховую куртку, по палубе ходил вахтенный. Боцман Стрыяк обошел все помещения корабля, хозяйственным глазом осмотрел, что было необходимо, и перед сном завернул покурить к Домбеку. Тот сидел у столика, на котором обычно лежали разложенные карты, и, подперев голову руками, боролся со сном.

— Ты, Франек, не спи, а то ведь тебя обокрасть могут, — толкнул его Стрыяк.

— Глаза сами закрываются, словно мне их кто-то песком засыпал.

— Закурим?

— Ты что куришь? «Спорт»?

— Конечно. А ребята спят как убитые.

— Ясное дело, столько работы было. Как думаешь, Франек, согласится комиссия, чтобы мы сами на базу пошли?

— Этот Полецкий что-то не очень хочет.

— Вот ведь штабная крыса! Да, брат, уж такой он по характеру. Я его помню, когда он еще замкомандира на эсминце был, — службист, не дай бог! А потом с желудком у него что-то случилось, и его перевели в штаб. Знаешь, что я тебе скажу, может, он мужик и порядочный, но уж больно кислый какой-то.

— Посмотрим, завтра все решится.

Вдруг оба боцмана замолчали и стали внимательно прислушиваться, — на палубе был слышен какой-то громкий разговор.

— Что бы это могло быть?

— Может, комиссия возвращается? Знаешь, я лучше смоюсь.

Стрыяк погасил о каблук недокуренную сигарету, а Домбек, поправив пояс, приоткрыл дверь и выглянул на палубу. Выглянул и потерял дар речи, подзывая рукой спрятавшегося за перегородкой Стрыяка. И было чему удивляться. В желтом мерцании горящего на набережной фонаря вахтенный пытался удержать какого-то рвавшегося на корабль человека, одетого в полосатую пижаму. Стрыяк высунул голову наружу.

— Узнаешь этого аса? — спросил Домбек вполголоса.

— Так это же Ясек Гонсеница! Откуда он здесь взялся? Он же в больнице лежит.

— Вот именно! Должен лежать в больнице. — Домбек вышел на палубу. — Вахтенный, что это за цирк?

Вахтенный, матрос Ягельский, как раз сталкивал Гонсеницу с трапа. Услышав голос боцмана, он обернулся.

— Гражданин боцман, тут Горец пришел и рвется на корабль. Я ему как человеку объясняю, а он лезет.

— Пусти, а то я тебе… — Горец проскочил мимо вахтенного и вбежал на палубу. На нем были пижама и тапочки на босу ногу.

— Гонсеница, вы что здесь делаете? Как сюда попали?

— Я из больницы сбежал. И не думайте, гражданин боцман, что я туда вернусь. — От Горца сильно пахло алкоголем.

— Вы пили, Гонсеница?

— Пил или не пил, а в больницу все равно не пойду.

— Так под арест пойдете! Вы понимаете, что вы сделали?

— Под арест я идти могу, пожалуйста, а в больницу не пойду. Хочу остаться на корабле, и все.

Домбек колебался минуту, не зная, как поступить, но его выручил Стрыяк.

— Подожди, Франек, это мой матрос — я им займусь сегодня, а ты завтра, договорились? Иди сюда, Горец!

— Слушаюсь, гражданин боцман.

Ясек хотел встать по стойке «смирно», но покачнулся и чуть не упал. Боцман Стрыяк снял с себя куртку, накинул ее матросу на плечи и, полуобняв Горца, помог ему сойти в кубрик, потом уложил на койку и прикрыл его одеялом, как заботливая мать. Сердце старого моряка растаяло от нежности к этому задиристому пареньку, который своим поведением дал лучшее доказательство привязанности к родному кораблю. А теперь нужно срочно сообщить в больницу, чтобы там Ясека не искали, а рано утром забрать его мундир.

Утром «Морус» пережил очередное событие: на него прибыло высокое начальство — командор Марианский. Возвращаясь с одной из баз, командор узнал, что на «Морусе» комиссия еще не закончила своей работы, и он решил туда заехать, чтобы узнать, как идут дела.

В каюте командира «Моруса» дым стоял столбом. Марианский был известен тем, что курил часто и много. Не жалел никотина и инженер Дрозд. Марианский ходил, а точнее, переступал с ноги на ногу по тесной каюте. Полецкий заглядывал в свои записи и докладывал:

— Я ничего не хотел бы предрешать, но, по моему мнению, есть несколько моментов, над которыми следует задуматься. К ним нужно будет определить свое отношение в заключительных выводах протокола. Во-первых — состояние моря и водоизмещение этого типа кораблей. Возникает вопрос: должен ли был Соляк продолжать рейс или по договоренности с оперативным дежурным зайти в ближайший порт?

— Вот именно, согласовав с дежурным, — нетерпеливо бросил Марианский. — На то он и оперативный, чтобы решать.

— Но командир корабля на месте лучше видит, что и как, — спокойно возразил Полецкий и продолжал говорить дальше: — Во-вторых, это вопрос скорости, с которой шел «Морус» при таком бурном состоянии моря, — соответствовала ли она штормовой погоде?

— Ну а каково твое мнение?

Марианский был с Полецким на «ты» — дело в том, что они в один и тот же год закончили училище, правда, потом дороги их разошлись. Марианский после окончания училища практически не сходил с корабля, а Полецкий на много лет завяз в штабе. В настоящее время Марианский был строевым офицером высокого ранга, всего лишь шаг отделял его от адмиральского звания, а командор Полецкий по состоянию здоровья стоял уже на пороге отставки.

— Каково мое мнение? Нужно будет кое-что просмотреть, собрать точные метеорологические данные, еще немного почитать.

— Почитать! Если тебя в море шторм застанет, то тут не до чтения будет, решать придется сразу!

— Вот для того его и поставили командиром корабля, чтобы он правильно решал в любой ситуации и даже во время шторма. Дыму здесь — задохнуться можно…

Марианский включил вентилятор.

— В-третьих, — продолжал, просматривая свои заметки, Полецкий, — вопрос правильности выполняемых «Морусом» маневров. Нужно будет как следует разобраться в штурманских записях, заглянуть в журнал работы машин, другими словами, кое-что изучить.

— Так это же год будет продолжаться! — горячился Марианский.

Полецкий пожал плечами и поправил очки. Это движение неожиданно заставило замолчать Марианского, он даже сконфузился. Ему стало жалко товарища, которого он еще помнил по училищу, тогда Полецкий был живым и веселым парнем. Марианский закурил очередную сигарету, сел рядом с Дроздом и больше не прерывал доклада Полецкого, который, впрочем, уже заканчивал.

— В-четвертых, вся группа вопросов, связанная с аварией приборов: потеря связи, управления, пожар, падение человека за борт…

— Это того, который из больницы сбежал? — не выдержал Марианский. Все рассмеялись, кроме Полецкого, он буркнул:

— Это тоже о чем-то говорит: побег из больницы, пьянство.

— Брось ты, Генек, если бы у нас только такие проблемы были.

— Ну, я не знаю, мелочь ли это… Да, падение за борт, тяжелое ранение командира корабля, а также матроса, как его…

— Коженя, — подсказал командор Зярно.

— Да, Коженя, — подтвердил Полецкий, закрывая свою толстую тетрадь.

— Выходит, — включился снова Марианский, — что дело плохо.

— Я этого не сказал, но есть еще ряд моментов, от которых многое зависит. А потом не известно, не заинтересуется ли делом «Моруса» прокурор.

— Этого еще не хватало! — возмутился Марианский. — А вы обратили внимание на то, как мастерски Соляк провел маневр введения корабля в Уйсьце? Это же верх совершенства!

— Но ведь против этого никто не возражает, товарищ командор, — вмешался Зярно. — Не только капитан Соляк, но и вся, без исключения, команда показала себя с самой лучшей стороны: четкость действий, дисциплина, никакой паники.

— Правильно, — поддержал его Дрозд, — могу добавить, что борьба за живучесть корабля со стороны командира и его команды велась безупречно. А поскольку уж мне дали слово, я должен сказать, что вчера целый день мы осматривали все, без исключения, механизмы, и просто необходимо здесь похвалить людей, а особенно поручика Линецкого и боцмана Домбека, за то, что они, имея так мало времени, привели корабль в полную боевую готовность.

— Это значит, что «Морус» готов к выходу в море? — живо спросил Марианский.

Инженер Дрозд уверенно кивнул головой:

— По моему мнению, полностью.

— Но я все же не рисковал бы, — скептически скривился Полецкий. — Еще неизвестно, как корабль поведет себя в открытом море, как ни говорите, но ремонт, хотя бы электропроводки или даже радиопередатчика, был сделан на скорую руку. Это можно проверить только на верфи. Да к тому же команда измотана и устала.

Командир Зярно встал и выключил шумящий вентилятор.

— Я не специалист, — сказал он, — но если «Морус» в состоянии сам дойти до базы, то я все же разрешил бы это сделать. Так вот, честно вам скажу, со вчерашнего утра меня только и просят, чтобы я походатайствовал за них у командора Полецкого. Я их понимаю, с этим буксиром…

— Пижонские замашки! — Полецкий пожал плечами. — Вопрос чести! Чести мало, зато с буксиром стопроцентная безопасность. А это самое главное.

— Честь военного моряка — понятие, которое мы ни в коем случае не можем игнорировать. Достаточно посмотреть, как вся команда старалась подготовить корабль к выходу в море. Хотя бы только за это им следует разрешить выйти в море самим, — закончил Зярно.

Марианский потушил окурок в пепельнице.

— Слушай, Генек, я понимаю твои сомнения, но позволь мне решить этот вопрос, как старшему по должности. Ты согласен?

— Никто твоих прав, кроме командующего флотом, ограничивать не может.

— В таком случае, чтобы тебя успокоить, мы дополнительно затребуем метеосводку и согласие оперативного дежурного. Ну и я пойду с ними на «Морусе».

— Если гражданин командор считает нужным… — Полецкий насупился и перешел на официальный тон.

На следующий день, после всех своих штормовых передряг, ракетный корабль «Морус» под флагом командора Марианского вышел из Уйсьца и взял курс на свою базу. Кроме командора Марианского на его борту находилась вся комиссия, включая и Полецкого.

5

После отъезда Анны и ухода «Моруса» Соляк почувствовал себя совсем одиноким. Бездеятельность была ему чужда, а теперь он лежал в кровати, скованный гипсовым панцирем. Врачи рекомендовали ему в течение нескольких дней не вставать с постели и не делать резких движений, потому что еще не было полной уверенности в том, в порядке ли у него позвоночник. Только теперь Соляк начал понимать, как ему не хватает обыкновенных, казалось бы, нормальных условий: он тосковал по Анне, ему хотелось услышать щебетание дочери, он не представлял себе жизни без корабельной суеты, боевых тревог, совещаний, выходов в море, дежурств, рапортов, без «Моруса» и своей команды. А ведь совсем недавно были случаи, когда он, устав от служебных дел или каких-нибудь неурядиц на корабле, ругался на чем свет стоит и мечтал, чтобы хоть на короткое время освободиться от этой непрерывной карусели, лечь в кровать, включить радио, послушать хорошую музыку, взять в руки интересную книгу. И вот теперь, неожиданно выбитый слепым случаем из нормального, давно установленного ритма, он почувствовал себя таким же беспомощным, как потерпевший кораблекрушение на безлюдном острове. Самочувствие Соляка несколько улучшилось после того, как по его настоянию к нему в палату перенесли Юрека Коженя, — теперь хоть можно было душу в разговорах отвести, о жизни поговорить, вспомнить пережитое.

Со всевозрастающим интересом и уважением следил Соляк за своим товарищем по палате. Юрек очень страдал. Перелом ноги был сложным. Врачи пока ничего хорошего не говорили. Юрек внушал уважение своим спокойствием, только иногда он, стискивая зубы, бледнел и рукавом стирал крупные капли пота со лба. Соляка мучили угрызения совести: ведь все эти неприятности случились с парнем на его корабле. Да, бывает… Как в свое время история с Кудельским.

— Юрек, ты не спишь?

— А что бы я тогда ночью делал, гражданин капитан? Впрочем, мне и ночью не спится.

— Болит? Как ты себя чувствуешь?

— Да как-то так, ни то ни се.

— Меня сегодня тоже как будто кто-то щипцами рвет, гипс, что ли, тесный? Юрек, Кудельский, кажется, вместе с тобой на корабль пришел?

— Со мной. Мы с ним еще в учебном отряде познакомились, а потом уже на «Морусе», койка в койку спали. Что-то у него в жизни не получилось…

— Ведь в тот день он должен был в отпуск ехать. Помню, я еще вечером ему приказ об отпуске подписал за первый год службы. Хороший матрос был.

— Личная жизнь у него не получилась, гражданин капитан, от этого все и пошло…

— До сегодняшнего дня понять не могу, как он мог на это решиться. Записки даже не оставил, прокурор тоже серьезной причины найти не мог, парень был здоров. Жизнь, говоришь, у него не получилась?

— Так мне кажется, ведь я за ним с самого начала наблюдал, ну, а потом пришлось на похороны ехать.

— В Лодзь, кажется?

— Юрек — его тоже звали Юрек — всегда говорил «город Лодзь»[19]. На гражданке он каменщиком был. Зарабатывал хорошо, даже очень хорошо, потому что парень был работящий, не пил и не курил. Вы знаете, когда так, койка в койку, спишь, вместе работаешь, в увольнение вместе ходишь, то о человеке можно многое узнать. Вначале он вроде был нормальный, это уж точно. И посмеется, и пошутит, и о девушках поговорит, письма какие-то пишет. А потом вдруг письма писать перестал, нелюдимым сделался, в увольнения вообще ходить отказывался, а когда его боцман Стрыяк силком заставлял идти, то ходил всегда в одиночку. А до этого, когда еще все было нормально, он как-то раз похвастался, что сын у него есть. Да, да, гражданин капитан, я тоже удивился! Так ведь ты же, говорю, не женат. «Ну и что из того, — отвечает он, — хоть и не женат я, а сын у меня есть, смотри, какой молодец!» Ребенок как ребенок, в пеленках, толстощекий такой, а Юрек смеется и спрашивает: «Ну что, похож он на меня?» Я ему говорю — простите, гражданин капитан, но я ему так и сказал — похож, говорю, но где-нибудь под пеленками, если это парень, а так не видно. Выхватил он у меня фотографию, обиделся. Но ненадолго. Я что-то там бренчу на гитаре, часть ребят в увольнении, другие на вахте стоят, несколько человек телевизор смотрят, а мы сидим на койке. Он, видимо, сердиться перестал, порылся в письмах, а у него их была целая кипа, и вытащил фотографию. Посмотри, говорит, на мою любовь. Интересно, думаю, дай посмотрю. Красивая была, гражданин капитан, блондинка, расфуфыренная такая, все у нее на месте, только мне она показалась немножко староватой. Я Юреку об этом, конечно, не сказал, зачем ему настроение портить. Ничего, говорю, бабонька. Заулыбался, довольный, ну, видно, и момент такой был, он мне немного о себе рассказал. Его отец тоже каменщиком был, но спился, поэтому Юрек на пьяниц смотреть не мог. Начал пить его отец, бил их, детей, значит, а потом и семью бросил. Мать умерла, братья, сестры как-то там устроились, а Юрек, самый младший, долго без дела болтался. Ну а потом тоже в каменщики пошел: ремесленное кончил и нанялся к частному мастеру, там вроде платили больше. Во всяком случае, Юрек говорил, что зарабатывал он много. И там, на этой стройке, он и познакомился со своей бабой. Она то ли что-то красила, то ли убирала после каменщиков, не знаю. Ей в жизни тоже не очень везло, муж ее не то бросил, не то в тюрьме сидел, я этих подробностей не помню. Важно, что Юрек сошелся с этой женщиной и переехал к ней, у нее квартира была. И ребенок у нее был, не тот, что с Юреком, а постарше. Вот так они и жили. Юрек вкалывал как вол, деньги ей отдавал, дом у него имелся, что еще человеку нужно? Он Ирену, эту блондинку, по-настоящему любил, сразу было видно. Так я его спрашиваю: а что же ты, старик, не женился? Знаешь, говорит, муж ей развода не дает. Ирена с адвокатом советовалась, а тот сказал, что нужно еще подождать, тогда она развод получит без согласия этого типа. Мы с ним даже вот какой вопрос обсуждали: если Юрек вызов в суд на этот развод получит, то вы его, гражданин капитан, так отпустите или ему в счет отпуска ехать придется? Ну и месяца полтора до того, как все это случилось, Юрек получает письмо. Я сам видел, гражданин капитан, как он плакал, горько плакал. Ему эта баба написала, что к ней первый муж вернулся, что с Юреком был мимолетный флирт, ну и всякие такие вещи, а самое главное, чтобы Юрек о ней забыл и больше не приходил: она должна заботиться о своей репутации. Такой вот она стервой оказалась, гражданин капитан. А тут еще ребенок, сын, которым Юрек так гордился. Ирена ему написала и точно рассчитала, что мальчик не может быть его сыном, что она забеременела еще от мужа. С этого момента Юрек перестал быть прежним Юреком. Просто ненормальным сделался.

— Да, вот уж действительно история… А что же ты мне, парень, этого раньше не сказал?

— Об этом теперь можно говорить, гражданин капитан, когда уже все кончено. А тогда? Бежать с чем-то таким к командиру? Да ведь Юрек мне свою историю по секрету рассказал, как другу. Если бы я знал, что на него такое найдет…

«„Что же ты мне не сказал?“ Ну и вопрос я задал… И все же, как добраться до таких интимных и часто мрачных уголков этих молодых душ? Несколько десятков парней на „Морусе“ и столько же микромиров. Когда они все вместе, когда что-то делают, выполняют, борются — это монолит, солидарный, сплоченный и твердый как скала, никакой шторм не страшен. Но возьми их каждого отдельно, пусть им вспомнились папа, мама, девушка, отпуск, праздник, пусть только получат письмо, телеграмму — они уже другие, уже не те, что были раньше. Ведь на корабле нет официальщины, даже устав говорит, что на корабле в течение дня командира приветствуют только один раз, ребята чувствуют себя свободно, а может, даже слишком панибратски: Ясек, Франек, Болек, Горец, дай то, принеси это. Да ведь я тоже себя так веду. Утром, правда, трап, вахтенная служба, рапорт, все как полагается, по-уставному. Потом нужно обойти весь корабль, заглянуть в каждый угол, как же иначе, хотя, наверное, можно — вот, к примеру, Флорек Сурогат: трап, ГКП, каюта, замкомандира, боцман, командиры боевых частей, даже обеды велит себе в каюту подавать и в кают-компанию не ходит. „Устав, старик, это то, на чем держится хорошая армия, а уж флот и подавно. Те, которые это придумали, знали, чего они хотят“. Так что у командора подпоручика Сурогата устав корабельной службы чтится свято, он даже внутренний, общевойсковой использует, у Сурогата все важно: как докладываешь, пятки вместе, носки врозь, ремень затянут до последней дырочки, ботинки блестят. Коротко, четко: гражданин матрос, гражданин боцман, гражданин поручик, дайте, возьмите, принесите, выполнить, доложить, рапорт, в служебном порядке и т. д., и т. д. Согласен, кое-когда это нужно, но я с самого утра лазаю по трапам, протискиваюсь по переходам, ребята здесь, ребята там, в трюм заглянуть не мешало бы, в механическом отделении обычный шум и ад, а если еще все турбины на ходу, вата в ушах, шлемофоны, и можешь кричать сколько угодно, жестами объясняться, но где говорить необходимо, там говоришь, запуск механизмов, ракетные ангары, боеприпасы, радиолокаторы, радиотелеграфисты, да я же эти физиономии знаю, как свою собственную: этот третий год служит, тот — второй, а эти два неоперившихся птенца только начали, так как же с ними не поговорить, не хлопнуть по плечу, не улыбнуться, когда для этого есть время и место: „Что ты, Франек, такой грустный, Марыся не пишет?“ Ребята это слышат, смеются, рады, значит, у „старика“ хорошее настроение, Франек смеется тоже, тут я попал в точку, а если нет? А вдруг я так ляпнул бы при Кудельском, а у него как раз в голове эти свои дела, я бегу дальше, а бедный Кудельский голову повесит и останется один на один со своими невеселыми думами; в трюме сидят трое по уши измазанных матросов. „Ну, как там дела, панове, долго еще?“ — „Скребем, гражданин капитан“. — „Тяжело?“ — „Да нет, привыкнуть можно“. Зачем я спрашиваю, ведь знаю, что тяжело, сидишь там согнувшись — темно, мокро, краской воняет, за воротник капает — и скребешь ржавчину, вытираешь, красишь, боцман или замкомандира еще погоняет, а командир дурачком прикидывается, не знает, что тяжело. Знает, только приободрить хочет, они должны понять, ну что-нибудь вроде: „Тяжело? Знаю, хлопцы, что тяжело, но ведь кто-то должен это сделать, не боцман же Стрыяк, ему там со своим брюхом не поместиться“. А они отвечают: „Да нет, привыкнуть можно“. Это значит: пойми, командир, нам тяжело, но хотя нас сюда Стрыяк и загнал, была в этом нужда или нет, а ты об этом знаешь или догадываешься, но раз спрашиваешь, то мы тебе даем понять, что для нас такая работа ерунда, — вот мы и договорились, а я доволен, что у меня такой отличный, непосредственный контакт с ребятами, лечу дальше и продолжаю свое: „Ну как, Фелек, Ясек, Сташек, не унывай, что ты киснешь? В отпуске был? Что нового, мама здорова?“ Быстрый вопрос, общий ответ, намерения хорошие, а результат? Кудельский? С ним мне тоже говорить приходилось, последний раз перед отпуском, перед тем, как это все случилось. Начальство делало сводку. Кто еще отпуск не использовал? Кудельский. Так чего же он ждет? Пускай на этой неделе идет, а то в дивизионе злиться будут, мы им статистику портим. Каюта, Кудельский на вахте. „Так что, Кудельский, в отпуск идете?“ — „Так точно, гражданин капитан, в город Лодзь“. — „В Лодзь, ну, смотрите там, чтобы все было в порядке, чтобы комендатура вас не прихватила, ботиночки, мундирчик вычистить“. — „Слушаюсь, гражданин капитан…“ Ох Кудельский, Кудельский… И теперь эта авария… А ведь еще немного — и нормально дошли бы. Ой Соляк, Соляк, скажи себе откровенно: что же ты наделал? Сам лежишь, Юрек стонет во сне, только бы у него нога срослась, а то если калекой, не дай бог, станет, то я, наверное, этого не переживу. Горец чуть было не утонул, „Морус“ поврежден, обгорел и водой залит. И все же он на следующий день снова в море вышел. „Корабли всегда в порядке…“ С „Морусом“ у меня никогда хлопот не было. Я его получил от Фредека Трояна, все как полагается: настоящая церемония, командир дивизиона, формальности, потом вдвоем лазали по кораблю, Фредек представил мне людей, они уже стояли на боевых постах; офицеров и старшин, впрочем, я почти всех знал, но пока мы ходили по палубе или когда оставались в каюте одни, я его спрашивал, что собой представляет этот, а что тот. Фредек отвечает, характеризует, у кого к чему склонности, а о корабле молчит как заколдованный. Он не говорил, я не спрашивал, да и привычки у меня такой нет — спрашивать, сам почти все увидишь, а вообще-то очень меня удивило, что Троян с „Моруса“ уходит, ведь из дивизиона он не ушел, просто принял новый корабль; я тогда подумал: он человек опытный, команду новую объединит, но коллеги, как обычно, разные вещи говорили, что будто бы он со всей командой „Моруса“ не ладил, взыскания без конца давал, с заместителем общего языка не нашел, на корабле без конца ЧП были, а как же такому новый корабль дали? „Ну, понимаешь, Марианский к нему слабость питает, моряк он, Фредек, хороший, результаты на учениях у него такие, какие редко у кого бывают, а то, что с людьми справиться не может, так это уже дело другое, дома у него что-то не в порядке, разводиться вроде хочет, наверное, в этом все дело“. Меня как раз тогда несколько месяцев не было в Польше, я в Ленинграде на курсах учился, и Марысю Троян только мимоходом на улице видел, она сетку нагруженную несла, младшего сына вела за руку — у них двое детей — выглядит плохо, постарела, перекрасилась в блондинку, я поздоровался, но времени не было поговорить, и от Анны ничего узнать не успел, я не был в курсе жизни офицерских семей; вот наконец акт сдачи-приемки корабля подписан, Фредека проводили как полагается, при полном параде, дело было вечером, вся команда выстроилась на палубе, — шутка сказать, командир с корабля уходит.

На второй день я, уже в новом качестве, примчался рано, еще до подъема, и уже издалека любовался кораблем, его стройными очертаниями с большим горбом — ракетными установками: это мой корабль, мой „горбунок“, мои конек-горбунок, ни с того ни с сего мне почему-то сказка вспомнилась, вот этот горбунок, уж больно ласково, даже смешно, впрочем, так называют наши малые ракетные корабли — „горбунки“ о нас говорят, так же как мы торпедные катера зовем „шлепанцами“, но это так, чтобы традиции поддержать и чтобы скучно не было, и не знаю, признаваться сейчас или не признаваться, но когда я встал на свое место в ходовой рубке, посмотрел по сторонам, вижу, каждый занят своим делом, тут я легонько корабль похлопал и про себя тихонько говорю ему: „Морус“, не подведи меня, с сегодняшнего дня мы вместе будем бродить по морю и должны друг друга уважать, договорились, старик? И так я похлопываю его по сегодняшний день, каждое утро, как только встаю на ГКП, и мы друг друга уважаем… На верфь его поставят, это ясно. Но ребята — молодцы! Радиостанция, электропроводка. Марианский приехал. Нет, нечего обольщаться, все это мне даром не пройдет, но главное, чтобы к ребятам не прицепились: я — командир корабля, и я за все в ответе. Интересно, что там Полецкий найдет. Уж что-то, а специалист он настоящий. Помню, как я еще курсантом у него на практике был. Озлобился он теперь, раскис. Дарек говорит, что Полецкий все его о скорости спрашивал, о маневрах. Там все записано, пусть изучает. Скорость! Уж в этом-то я разбираюсь! „Морус“ на волне сидел как влитой, я чувствовал, что все в порядке, а тут вдруг… И надо же так случиться, что меня именно сейчас в больницу положили. Справится ли Дарек? Скочек говорит, что не мог узнать моего „профессора“. Славек ему поможет, Стрыяк, Домбек… Этот Домбек — настоящий клад, опытный, спокойный. Черт побери, вот ведь ему не повезло, был бы первоклассным офицером. Правда, не всегда удается то, о чем человек мечтает. А он мужик упрямый — техникум закончил. Я помню первое партийное собрание на „Морусе“. Почти половина команды, у одних стаж большой, другие только недавно в партии. А тут я вспомнил, как меня в партию принимали. У нас была хорошая зетемповская[20] школа, и кричать мы умели, да и работать зетемповцев заставлять не надо было. А принимала меня партийная организация училища. Биография, какая там у меня биография? Родился тогда-то, в школу ходил там и там, отец. Союз польской молодежи, организация военной молодежи. И тут кто-то вылез, может, для формальности, чтобы в протокол вписать этот вопрос: „Товарищ Соляк, а скажите, почему вы хотите вступить в нашу партию?“ Почему? Я опешил, хотя должен был предвидеть и предвидел такой вопрос. „Нужна мне партия“, — тихо сказал я. „Постарайтесь развить свою мысль, товарищ, как это надо понимать, что партия вам нужна?“ Кажется, Зволяк меня тогда спрашивал, да, точно, Юлек Зволяк. „Так и надо понимать, — говорю я громко, потому что меня этот Зволяк начал потихоньку злить своей любознательностью. — Да, партия мне нужна, чтобы я увереннее себя чувствовал, вот почему я хочу в нее вступить“. Курсанты — это курсанты, головы горячие, ну и философов там хватает. Вот кто-то и спрашивает из зала — а там одних курсантов сидело человек тридцать, несколько преподавателей, командир роты, замполит курса, весь партийный комитет: „Если я правильно понял, товарищу Соляку партия нужна для того, чтобы он себя чувствовал увереннее, это значит, товарищ Соляк, что от своего вступления в партию вы надеетесь получить какую-то выгоду?“ Тишина в зале, приятели смотрят на меня с жалостью, вот, думают, попал парень в переделку. Спокойно, ведь я искренне говорю и к тому же я прав. Итак, отвечаю: „Да, от своего вступления в партию, если, конечно, я буду удостоен такой чести, надеюсь получить выгоду… — Жду, нет ли вопросов, но стоит тишина, тогда я заканчиваю: — Выгоду такую — если я буду членом партии, то надеюсь, что меня будут использовать в полную силу, и еще одна выгода — в случае нужды, я думаю, партия для меня не пожалеет доброго совета и помощи, а увереннее я буду себя чувствовать потому, что указания партии станут ко мне приходить непосредственно из моей организации, от моего секретаря, а не только из газет или с трибуны, а кроме того, вообще, товарищи, я не очень-то понимаю, как можно, не видя в этом пользы, заниматься чем-нибудь серьезным, а тем более вступать в партию?“ Ну и этой своей, как я ее теперь понимаю, немного риторической концовкой я вызвал большую дискуссию. Ох и принципиальные же были наши курсантские собрания, хотя и довольно крикливые, да и пофилософствовать мы любили, но все же самое главное — это наша принципиальность! А первое собрание на „Морусе“? Здесь я тоже произнес речь, но короткую и без философствования. Мы собрались в матросском кубрике. На меня смотрело несколько пар глаз. Это были уже не только матросы, мои подчиненные, а мои товарищи, члены той же самой партии. И вот тогда я и проникся уважением к боцману Домбеку — он говорил именно так, как нужно говорить с товарищами, впрочем, он и сейчас остался таким же. На том первом собрании Домбек сказал приблизительно так: „На учет в нашу парторганизацию встал новый товарищ, Станислав Соляк. Товарищ Соляк является членом нашей партии с… — и потом несколько слов из моей биографии, а закончил он так: — Желаем вам, товарищ Соляк, чтобы вы полностью выполнили задачи, которые, направляя вас на ракетный корабль „Морус“, поставили перед вами командование и партия. А теперь, товарищи, переходим к повестке дня, которая звучит так…“ — ну и дальше все пошло своим чередом. Мало того, тут же, на первом собрании, мне дали партийное поручение: установить контакты с городом, который шефствует над нашим кораблем. Этим городом была Затока. Требовалось согласовать детали воскресника, который обязались провести в Затоке не только партийная организация и кружок военной молодежи, но и вся команда „Моруса“. Мне показалось, что я уже давно служу на этом корабле, действительно, я находился среди моих товарищей по партии. В прениях я попросил слова и попросту им обо всем этом сказал, а в том, какой крепкой опорой для меня стала партийная организация, убеждался неоднократно».

— Гражданин капитан, а вдруг мне отрежут эту ногу?

— Юрек, о чем ты говоришь? У тебя случайно не температура? Люди по нескольку раз ноги ломают — и ничего. Да еще постарше тебя. А твои кости молодые, срастутся, даже думать нечего. Что это тебе в голову пришло?

— Когда вот так лежишь часами, то разные мысли могут в голову прийти. Что бы я, к примеру, без ноги делал? Руки на себя наложил бы, как этот Кудельский…

— Кожень, если вы сейчас же не успокоитесь и не прекратите глупостями заниматься, я вас так разделаю, что своих не узнаете!

— О, лучше уж я буду лежать тихо, а то вы, гражданин капитан, когда в форме, то так можете человека пропесочить, не дай бог!

— Ты так думаешь? А мне всегда казалось, что я слишком мягок, как барашек. Любишь в увольнения ходить?

— Как сказать, гражданин капитан. Летом можно поехать в Затоку, в Сопот, походить по молу, посмотреть на девушек, пошутить, потанцевать.

— Бутылочку плодово-ягодного распить…

— А кто без греха, гражданин капитан? Хотя на эти чернила у нас на «Морусе» не так уж много охотников. Найдется один или два, не важно кто, правда ведь? Они любят скинуться, купить пару бутылок, забраться в кусты и выпить эту заразу. Но большинство не очень-то ее уважает. Пивко, если попадется, дело другое, любителей много найдется, да и карман это позволяет. А хуже всего, когда какой-нибудь пьяница привяжется. Говоришь «не хочу» — обижаются, а некоторые даже в драку лезут, если с ними не выпьешь. Тут всегда окажется, что этот тип или родом из тех мест, где родился кто-нибудь из наших ребят, или сам мореходом был, а у того брат в армии, знаете, гражданин капитан, как это бывает…

6

Наконец-то он дома! Его здесь не было две недели. Две недели — много это или мало? Бывают дни, часы, минуты, которые тянутся как годы… Анна, Малгоська, даже собака, даже домашние шлепанцы! «Стареешь, Соляк, да ладно, главное, что мне здесь хорошо; стакан крепкого, темно-коричневого чая, ложечка сахара, телевизионные новости, какой-то фильм или спектакль, впрочем, все равно».

Малгоська спит. Соляк лежит на тахте и одной рукой пытается перевернуть шелестящие страницы газеты. Анна еще какое-то время возится в кухне, выставляет за дверь молочные бутылки, потом входит в комнату.

— Ну, пан капитан, гасим свет, а то уж поздно.

Они лежат рядом. Не спят. Голова Анны покоится на здоровом плече мужа. Супруги разговаривают шепотом. Анна приподнимает голову.

— Мне тебя так не хватало.

— Мне тоже, Аня.

— А сейчас уже все хорошо, спокойно. Помни, Сташек, что я всегда хочу быть с тобой, я должна с тобой быть, я должна…

Его пальцы с нежностью дотрагиваются до влажных глаз жены.

— Аня!

— Я тогда подумала, что…

— Все уже хорошо.

— Но ведь все может повториться снова, а у меня уже нет сил, чтобы пережить это еще раз.

— Мы же договорились.

— Да, но это другое дело… Слушай, Сташек, ведь столько офицеров работает в штабе, на суше… Идут к восьми, возвращаются к трем, иногда какое-нибудь дежурство или командировка, тут уж ничего не поделаешь. У этих людей нормальный дом, у них есть дети, жены… Ты даже себе не можешь представить нашу жизнь: ведь мы с Малгоськой варимся в собственном соку, девочка растет на глазах, ей все больше нужны родители, а отца не видит целыми неделями. Слушай, сейчас, по-моему, прекрасный повод, ты мог бы написать рапорт…

— Аня, не сердись, но лучше давай на эту тему не будем говорить, хорошо? Ведь это же моя профессия! А если бы я плавал на торговых судах, то меня целыми месяцами не было бы дома…

— Я ни за что не согласилась бы. И при чем тут твоя профессия?

— Что, разве я не моряк?

— Но не только моряк! Ты, мой дорогой, прежде всего командир корабля! И ты меня еще упрекаешь.

— Ну хорошо, хорошо… Согласен, я привык к кораблю, к команде, я доволен, я там вижу свое место, и, честно говоря, мне нравится моя служба. А теперь возьмем тебя. Я знаю, ты любишь свою педагогику, хотя иногда твоя работа стоит много нервов и здоровья. Ведь любишь?

— Люблю.

— Так вот, если бы я потребовал, чтобы ты бросила свою работу?

— Для того, чтобы сохранить семью, — бросила бы.

— Упрямица ты моя любимая.

— Уж большего упрямца, чем ты, нет.

— Аня, ведь мы поссоримся.

— Разве это впервые? Я уже успела привыкнуть к смене настроений моего господина и повелителя. Он обидится, пойдет с гордой миной на корабль, а ты здесь разрывайся между домом и школой…

— Ну хорошо, хорошо… Впрочем, моя дорогая, не исключено, что ты добьешься своего, даже вопреки моей воле.

— Не понимаю…

— Очень просто. А вдруг окажется, что с рукой что-нибудь не так? Ведь инвалида на корабле не оставят.

— Не болтай глупости!

— Глупости? Все возможно! И не только рука может стать причиной…

— Что ты имеешь в виду?

— Ведь ты знаешь, что в связи с аварией на «Морусе» работает комиссия.

— Ну и что из этого?

— Могут, к примеру, сделать вывод, что капитан Соляк в результате полной неспособности командовать или еще по какой-нибудь причине едва не погубил корабль и не утопил людей.

— Что ты мелешь? С кем бы из знакомых офицеров я ни разговаривала, все удивляются, как ты сумел выбраться из такого тяжелого положения, а некоторые меня даже поздравляют. Какое отношение эта комиссия имеет к тебе?

— Видишь ли, они еще о подробностях со мной не разговаривали. И вообще, давай лучше закончим разговор на эту тему, уже поздно, а тебе завтра рано на работу.

— Только ты им не поддавайся! Что они от тебя хотят? Да и что твоя команда на это скажет? Не могу себе представить, чтобы тебя могли снять с должности командира корабля.

— Ох, Аня, Аня! Давай уж лучше спать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

И Анна, выскользнув из-под одеяла, пошла к раскладушке, чтобы не мешать мужу, обложенному гипсовой броней…

Но Соляку не спалось: гипс давил на руку, которая то чесалась, то немела. Это его злило и мучило, он пробовал лечь поудобнее, поправляя, тормошил подушку, но заснуть никак не удавалось. Он хотел зажечь лампу и попытаться еще почитать, но не решился, услышав ровное дыхание жены. Она только что уснула, а свет мог ее разбудить. Анна… Сколько у нее забот каждый день, сколько энергии, сколько сил приходится тратить. «Ты пойдешь на корабль, а мне придется хозяйство снова взвалить на себя, о великий господин и командир, попробовал бы ты сам себе приказать и тут же самому все это сделать, обо всем помнить, обо всех заботиться». Она права. Спросил бы меня кто-нибудь, знаю ли я, сколько стоит килограмм говядины на бульон, сколько курица, яйца, овощи, джем, ага! Даже хлеб, не говоря уже о том, как различить их сорт, знаю только, что люблю черный хлеб, и капризничаю, когда его нет на столе. А сколько стоят колготки для Малгоськи, сколько туфельки, была ли девочка у зубного врача… На корабле все идет по заведенному порядку: трап, рапорт, расписание занятий, политучеба, завтрак, обед, утвержденное меню, анализы у врача — все в свое время, по очереди, по расписанию. Анна… Она здесь, спит, достаточно только протянуть руку. Она существует, и невозможно себе представить, что могло быть иначе. А ведь все могло случиться — уж нечего притворяться, были у тебя такие мысли, были: какое-то мгновение, доли секунды, а столько пришлось передумать. Тогда на корабле, во время шторма, был такой момент, когда волна рухнула на надстройки, разбила иллюминаторы, ворвалась в ходовую рубку и бросила его о борт. До конца жизни Соляк будет помнить это мгновение, то, о чем он тогда думал, и ощущение, когда казалось, что время тянется бесконечно долго. Страх? Кто этого не пережил, не поверит, что в такой момент человек — во всяком случае, так было с ним — не чувствует ни страха, ни физической боли. Мысль отбросила все лишнее и с холодной логикой регистрировала происходящее. Больше того, она была способна предвидеть различные возможности, то, чем это все может кончиться. «Удар воды. Началось, что-то будет дальше? Мы тонем? Все ли надели спасательные пояса? Дать приказ оставить корабль? Не поздно ли? Нас втянет в водоворот, море накроет людей. Встань, встань! Руль! Корабль под водой? Он висит в воздухе, винт не касается воды. Желудок подкатывается к горлу, мы летим вниз. Еще шаг, нужно подойти к рулю. Там уже Марек, хорошо. Снова вода. Я утону, нас задавят эти стены, ребята остались в машинном отделении. Аня, что она скажет Малгоське? Руль, руль! Хорошо. Корпус дрожит. Винт схватил воду. Так держать, Марек, мы еще поживем, ребята, поживем… Теперь только так держать. „Морус“ слушается руля, не сдается, борется. Вздох, глубокий вздох, все в порядке, Аня, все в порядке! Симпатичный этот Марек, да и толстяк Стрыяк тоже. Бороться, бороться, нет, так легко с нами не справиться, еще не раз мы померимся силами с морем, мы еще поживем!» А ведь от момента, когда волна его повалила, до того, как он снова встал на свое место, прошло не больше секунды. И всякий раз, когда ему вспоминается это мгновение, — а вспоминаться оно, видно, будет до конца его жизни, — подумав, Соляк приходит к выводу, что одним он может гордиться: все это время его мысли концентрировались только на том, как спасти людей и корабль. Его удивляло свое почти полное равнодушие к тому, что с ним лично может в любую минуту случиться. Это значит, что он считал случившееся чем-то естественным, в такие моменты человек должен ждать, но чего? Смерти? Он помнит холодное любопытство, не беспокойство даже, на него уже не оставалось времени, а простое любопытство: когда и как «это» начнется? Нехорошо, Соляк, ты становишься фаталистом, если ждешь «чего-то».

«Но я не ждал, мне, скорее, было интересно, повезет ли мне в этот раз или нет. А если бы не повезло, что тогда? Конец, точка, как неожиданная потеря сознания в тот момент, когда я сходил с трапа. Так стоит ли биться, беспокоиться о дне насущном, упрямо идти к цели, учиться? А может, главное — лишь бы как-нибудь прожить свою жизнь? Да, лучше всего лечь в кровать и ждать: ведь это все равно когда-нибудь придет. Человеку суждено умереть уже тогда, когда он еще только родился, говорит философ, и он прав. Да, но только я, Соляк, должен отличаться и, видимо, отличаюсь от сторонников философии человека-микрокосма тем, что я не собираюсь ждать умирания. Нужно что-то делать, быть полезным, не думать постоянно о своих мозолях. Корабль, команда, Линецкий, Стрыяк, Кожень, Малгоська, Анна, хотя бы только из-за них, с мыслью о них — разве мне нечего в жизни делать? А большие проблемы, может быть, более общего характера, но столь важные для людей: Родина, Польша… На политучебе часто повторяют слова: патриотизм, любовь к родине. Так вот, не знаю, прав ли я, но если мне приходится в первый раз говорить с ребятами на эту тему, я всегда рассказываю им о своей деревне, о Калиновой, о Струге, о лесах, полных пихт, буков и берез. А потом я вызываю своих парней на откровенность, спрашиваю, откуда они родом, из каких мест, чем занимаются родители, как дела дома, — ребята оживляются, рассказывают, стараясь перекричать друг друга, шутят, а иногда чувствуется, что они растроганы. И перед нами панорама Польши: Варшава и деревенька недалеко от Жешова, Гданьск, Кашубы и пейзаж задымленной Силезии с суровыми шахтерами, и Лодзь, и Белосток, и Татры. Патриотизм начинается у человека с момента, когда он отдает себе отчет в том, кто он и где находится его дом. Иметь свой дом, семью, гордиться этим — большое дело. И тогда уже сам себе можешь ответить на вопрос, что такое патриотизм, что значит чувствовать себя поляком. Легче всего объяснить ребятам и себе эти проблемы именно на таких близких и знакомых примерах. Но как иногда бывает тяжело вспоминать… Мать. Именно от нее все и начинается: любовь, родина, человечность. Я не мог себе представить, что мамы когда-нибудь не будет. Потом я уже узнал, что для мамы нет спасения, что вот-вот ее не станет, но все равно не верил в это. Телеграмма. Вокзал в Жешове. Ночь. Такси до Тычина, а потом полевыми дорогами домой. С горки, где растет большая липа, уже виден наш дом. Светится окно. Бегу, потом останавливаюсь. Забор. Брюки зацепились за колючую проволоку. Собака, узнав меня, тихонько повизгивает и машет хвостом. Подкрадываюсь к окну. Горящие свечи. Стоящие на коленях старые бабы. Мать лежит на кровати, цветастый платок на голове, в руках четки… Я иду за гробом, спотыкаясь о груды земли; сухо, жарко, пытаюсь ослабить галстук и на минутку отпускаю руку Зоськи, которая плетется рядом и все время всхлипывает. Костел, в который мама водила меня за руку, сегодня я пришел сюда только из-за нее, для того чтобы проводить ее в последний путь. Запах ладана. «Вечный покой дай ей, боже». «Почему этот молодой Соляк не становится на колени, такой стыд, такой стыд, если бы его мать покойница видела, она умерла бы еще раз от горя. Ну и сына воспитала — безбожник, святого места, мать не уважит, на колени не встанет, стоит как столб». Отец смотрит и ничего не видит. Зоська на коленях читает молитву, которой ее научила мама. Ком за комом, глина, твердая земля, пыль. Я бегу через поля в горы, рву траву, кусаю ее, солнце стоит в зените, в тумане на горизонте виден далекий Жешов, а на юге — леса; бегу вниз, к Стругу, набираю в ладони ледяную родниковую воду и погружаю в нее лицо. А утром, когда уже надо было уезжать, прощаться, вот тут-то я и почувствовал, как мне не хватает мамы… Прав Сент-Экзюпери: во время похорон, как бы мы ни любили умершего, мы еще полностью не отдаем себе отчета в его смерти, еще не сталкиваемся с этой тупой жестокостью и неотвратимостью. «Смерть — это нечто великое. Она способствует установлению нового рода контактов с мыслями, предметами, привычками умершего. Она устраивает мир по-новому. С виду не изменилось, а на самом деле изменилось все… Чтобы действительно прочувствовать чью-то смерть, нужно представить себе ту минуту, когда мы нуждаемся в умершем, представить момент встречи — и натолкнуться на пустоту. Нужно взглянуть на жизнь с перспективы. Но ни перспектива, ни отдаленность не существуют в день похорон. Умерший не представляет еще собой законченного целого. В день похорон мы разбрасываемся в суете, в пожатиях рук настоящих и фальшивых друзей, в конкретных мелочах. Покойник по-настоящему умрет только завтра. В тишине и покое. Он предстанет перед нами таким, каким он был, чтобы появиться во всей полноте из нашей субстанции. Вот тогда-то мы и начнем горевать, кричать и плакать о том, кто уходит и кого мы не в состоянии удержать…» Да, это правда, только следующий после похорон день станет перед тобой невыносимой пустотой… И каждый раз, когда ты туда приезжаешь, всегда какой-нибудь угол, куст, предмет напомнит тебе о матери, хотя истинный ее облик ты сам вызываешь в своем сознании, сам вспоминаешь, сам думаешь о ней.

«Но ведь это моя мама, Сташек». — «Ну хорошо, Аня, я понимаю, но неужели ты не можешь ей объяснить, что мы любим друг друга, а венчание в костеле не имеет абсолютно никакого значения?» — «Да, для тебя и для меня, но она придает этому огромное значение. Она все время пристает ко мне: побойся бога, доченька, ведь что люди скажут!» Да, она была и останется ее матерью, но я не могу с ней договориться, правда только в этом вопросе. С Анной мы понимали друг друга с полуслова, а ведь она ее дочь…»

В тот вечер ему вовсе не хотелось идти на бал в учительский институт. Его злило то, что к ним относятся как к мальчикам на побегушках, на торжественное заседание — училище, на митинг — училище, на субботник — училище, сдавать кровь — училище и т. д., а теперь еще и на танцы — тоже училище. «Ребята, ну, понимаете, надо пойти. Там ведь почти одни девушки, им не с кем танцевать; они готовят бутерброды, кофе». — «Тоже мне! Кофе, бутерброды, пускай сами едят, пусть танцуют друг с другом…» — «Ну что, ребята, идем? Там повеселиться можно! А вдруг удастся какую-нибудь учительницу закадрить? Пошли, что нам стоит! Пошли, Сташек. Да брось ты!» — «У меня в воскресенье матч, я должен быть в форме, а в понедельник зачеты». — «Не бери в голову! С кем боксируешь?» — «Точно не знаю, но говорят, что парень дерется хорошо, раньше за «Геданию» выступал». — «Справишься, не впервой. Ночевать там не будем, а о зачете тебе ли беспокоиться! Что тогда мне говорить? Пойдем посмотрим, а если не понравится, то потихоньку смотаемся, и привет!»

«Этот последний аргумент Тадека Хрусьцика показался мне наиболее убедительным — и правда, можно пойти, посмотреть, послушать хорошую музыку, говорят, играют ребята из «Жака», у них хороший состав, а если что-нибудь будет не так, то отвалим…» Друзья выгладили мундиры, побрились, чистые платочки в карман, ботинки как зеркало, и пошли.

Началось с того, что «Жаки» действительно играли потрясающе, особенно хорошо звучали бас-гитара и саксофон. Соляка немного злил ударник — он, по мнению Сташека, играл слишком медленно и не мог сосредоточиться, из-за чего иногда выпадал из ритма. Играет, как Томек на танцах в Калиновой, да и то под утро, когда подопьет и носом клюет от усталости. Сташек с детских лет любил музыку, бегал к Томеку, садился, слушал и поводил в такт плечами. Как-то раз Томек дал ему «постучать» на барабане — с этого все и началось. Сташек, видно, был парень способный, потому что однажды в их доме появился Томек и начал просить отца, чтобы он разрешил Сташеку играть в его оркестре. Отец не согласился, а несостоявшийся барабанщик ревел над тетрадями. Томек не обиделся, больше уже не стал уговаривать Сташека вступить в его оркестр, но играть на барабане ему позволял. Потом уже, в тычинской гимназии и позже, в училище, были настоящие ансамбли, уж там Сташек давал выход своей энергии, будучи первым ударником… Так вот, на балу «у учительниц» его раздражал только этот вялый ударник, а все остальное было отлично! Девушки оказались милыми, не держались официально, а танцевали — просто отлично. Особенно понравилась ему одна — худенькая, в зеленом платьице, с гривой каштановых волос. Девушка танцевала чертовски хорошо, а уж чувство ритма у нее было идеальное. Сташек пробовал «подкрадываться» к ней несколько раз, когда играли более спокойные мелодии и танцевали парами, но ему не везло: все время кто-то успевал раньше и прямо из-под носа забирал у него каштановую девушку. Это Сташека раззадорило, он постарался и в следующий раз добился своего. О чем говорить с девушкой во время танца, если, конечно, ты с ней незнаком, а точнее, если видишь ее впервые в жизни? Ага, глаза. Вот именно. Нужно ей сказать: «У вас очень красивые глаза». Нет, лучше так: «Что за глаза, в них можно утонуть». Еще хорошо, что в последний момент он прикусил себе язык, а то ляпнул бы эту глупость и выглядел бы идиотом. Так что Сташек двигался в такт музыке вместе с девушкой, которая танцевала божественно, и не говорил ничего, время от времени он только вздыхал и смотрел ей в глаза. А у каштановой глаза были серо-зеленые, сверкающие и радостные от веселья; впрочем, все ее курносое личико смеялось каждым движением губ, щек, даже ноздри, которые у нее раздувались, как у молодой серны, тоже смеялись. Кончили играть, а он держал ее за руку, словно боялся, что она убежит. Не убежала и не вырывала руки, ее прикосновение доставляло ему удовольствие. Потом они снова танцевали, и снова, и снова, так и не сказав друг другу ни слова. Много позже она ему говорила: «Знаешь, я думала, что ты немой». Сташек засмеялся и признался ей, какую речь он приготовил о бездонных глазах. Анна долго хохотала. Но все это было значительно позже, когда уже под утро он провожал ее домой. А сейчас давайте вернемся еще раз в зал. Кончился какой-то сумасшедший танец, который музыканты тянули специально долго, чтобы сразу после него объявить перерыв. Сташек собрался с духом и предложил девушке выпить пива! Она блеснула своими зелеными чертенятами, рассмеялась и сама потянула его в сторону буфета. Там была уже огромная очередь, но подвернулся знакомый, который отдал ему свои две бутылки. Места для того, чтобы сесть, тоже не было, они примостились в коридоре, на подоконнике. Девушка пила пиво, неловко держа бутылку, смеялась и болтала ногами.

— Выпьешь еще?

— Там такая толпа…

— Что-нибудь придумаю, подожди минутку.

Сташек побежал, влез в очередь, но когда он, раздобыв две новые бутылки, вернулся, каштановая девушка куда-то пропала. Ах черт побери! Пришлось Сташеку одному пить свое пиво, но тут подвернулся Тадек Хрусьцик и вылакал бутылку. «Что скажешь, мастер перчатки, не пора ли нам домой?» — «Пора, — хмуро согласился Сташек, — пойдем в зал, поищем ребят». Один идти соглашался, второй посылал их к черту: «В казарму? Как раз когда начинается настоящее веселье? А ведь увольнение-то у нас до утра». Оркестра на эстраде не было, каштановой девушки тоже. Сташек подошел к ударным инструментам, сел и рассыпал палочками серию тактов, потом кто-то забренчал на гитаре. Еще один дунул в саксофон, ребята договорились и заиграли. Сташек даже не заметил, как зал снова заполнился. Ребята дали ему возможность солировать, он бил по барабанам и тарелкам так, что искры летели, а когда кончил, раздались крики «браво», свист и просьбы повторить. Тогда он осмотрелся по сторонам и в глубине, у колонны, заметил зеленое платье. Каштановая девушка улыбалась и аплодировала Сташеку, но какой-то детина обнимал девушку за шею и наклонялся губами к ее волосам. Сташек дернулся, но в последнюю минуту взял себя в руки и, как в дешевой оперетте, объявил всем, что он сейчас будет играть только для одной, самой красивой, зеленоглазой, в зеленом платье. Зал завыл от восторга, Соляк бросился к барабанам, детина остался один под колонной, а девушка пропала, будто ее ветром сдуло. Сташек нашел ее в гардеробе, где она надевала плащ.

— Разрешите, я вам помогу? — Сташек поддержал плащ. Девушка даже не поблагодарила.

— Сердишься на меня?

— Я не переношу, когда кто-то валяет дурака, да еще за мой счет. До свидания, пан курсант.

Она вышла и хлопнула дверью. Соляк побежал следом, вспомнил о фуражке, вернулся и догнал девушку только на перроне, где она ждала электричку. Они стояли молча, так же молча сидели рядом в вагоне. Когда поезд подъехал к Вжешчу, девушка встала.

— Пока, мне здесь выходить.

— Можно я тебя провожу?

Девушка пожала плечами. Сташек выскочил за ней из вагона. Улицы были пусты, светало, с моря тянуло бодрым холодком.

— Тебе не холодно? — спросил он.

— На мне плащ.

— Ты еще на меня сердишься?

— Разве это важно?

— Для меня очень.

Девушка остановилась.

— Слушай, а ведь я даже не знаю, как тебя зовут…

— Сташек.

— Аня.

Она непроизвольно протянула руку. Сташек пожал ее и больше уже не выпускал из своей. И снова, как тогда в зале, девушка не вырвала ее. Шли в молчании. Потом Аня остановилась перед небольшим домиком, который был похож на соседние как две капли воды.

— Вот здесь я живу.

— Аня, знаешь, почему я так глупо себя вел там, на вечере?

— Неважно почему, важно, что это было глупо.

— Из-за этого верзилы, который тебя обнимал и целовал твои волосы. Ему повезло, что я сидел на эстраде.

— А что бы ты ему сделал?

— Ничего особенного, просто он получил бы по заслугам.

— А может, он имеет на меня какие-нибудь права?

— Не понимаю.

— Это был мой парень. Жених. Понимаешь?

— Ну, тогда дело другое. Так я пойду, до свидания, Аня.

— До свидания.

Как на занятиях по строевой подготовке, он резко повернулся и пошел по направлению к вокзалу.

— Сташек! — Он остановился. Аня, запыхавшись, подбежала к нему. — Это тебя нужно было как следует побить, эх ты, горячка! — Она встала на цыпочки и поцеловала ошеломленного парня в губы.

7

Зазвонил телефон. Он поднял трубку и узнал голос командора Скочека.

— Соляк?

— Так точно, товарищ командор.

— Как ты себя чувствуешь, что с рукой?

— Да вот сейчас собираюсь идти в амбулаторию. Срослась нормально, а это самое главное; где-то в середине месяца обещают снять гипс.

— Так или иначе, но время еще есть… Ну, да главное, чтобы со здоровьем все было в порядке. Слушай, Соляк, ты говоришь, что собираешься идти в амбулаторию?

— Так точно.

— Ну, раз ты идешь в эту сторону, то, может, зайдешь ко мне на минутку?

— В какое время я должен быть?

— Как освободишься в этой своей амбулатории, я все равно сегодня целый день сижу в штабе.

— Слушаюсь, товарищ командор.

— Ну, привет.

В трубке послышались короткие гудки. Соляк подержал ее еще какое-то время в руках, а потом медленно и осторожно положил на место.

«Морус» после перехода из Уйсьца на базу был переведен в резерв первой категории и поставлен в док на ремонтной верфи. Команда вместе со специалистами с верфи занялась ремонтом и проверкой корпуса, аппаратуры, вооружения и остального оборудования. Капитан Соляк все время был в курсе того, что происходит с его кораблем, потому что почти каждый день кто-нибудь из команды приходил к нему домой или просто звонил по телефону. Чаще всего к Соляку заходил Линецкий, а звонил Сломка, который советовался со своим командиром по разным вопросам, и не только относящимся к ремонту.

Соляк даже перед Анной старался не подавать вида, как он скучает по кораблю и его команде. Однако с момента выхода из больницы он еще не был на «Морусе». Как раз сегодня Соляк собирался поехать на верфь, по этому помешал неожиданный телефонный звонок командора Скочека. Что ему нужно? А может, комиссия уже закончила работу? Интересно, что она решила…

В амбулатории, которая размещалась на территории военного порта, пациентов было мало. Хирург постучал по гипсу, велел пошевелить несколько раз пальцами и, как обычно довольный своей медициной, сказал, что все идет очень хорошо.

— Так когда же, пан доктор, будем снимать гипс?

— Гипс? Снимем, снимем, капитан, уже недолго осталось. А что, зудит рука?

— Особенно ночью; я уж думал, что не выдержу и тресну гипсом о радиатор отопления, — ведь это хуже, чем боль.

— Ага, это свидетельствует о том, что у вас все прекрасно заживает. Так… Сегодня среда, прошу вас зайти ко мне в понедельник.

Соляк шел по бетонной набережной в сторону серого здания штаба дивизиона. С моря тянул холодный, сырой ветер, от которого лицо становилось мокрым. Соляк поднял воротник куртки, пытаясь заслонить шею и голову. Дни, проведенные в постели, давали о себе знать: он еще неуверенно чувствовал себя на ногах, а время от времени у него кружилась голова. Мимо проходили знакомые офицеры и старшины, отдавали ему честь, он кивал им головой, улыбался и показывал на прикрытую полой куртки, висящую на перевязи руку. Чувствуя, что по дороге можно встретить кого-нибудь из своего дивизиона, Соляк специально сделал крюк, чтобы не проходить мимо знакомых кораблей, часть из которых стояла у мола. Но это не помогло. Он завернул за угол склада и прямо наткнулся на Фредека Трояна.

— О, кого я вижу!

— Привет, Фредек.

— Как живешь, потерпевший кораблекрушение?

— Как видишь, изображаю из себя инвалида.

— Разве у тебя перелом! Я, братец, уже три раза лапу на лыжах ломал, а в марте снова еду в Закопане, это точно! Главное, не падать духом. Ты куда это так спешишь?

— Скочек звонил, не знаю, что ему нужно. Ты, случайно, не в курсе?

— Да ну его, твоего Скочека! Ох и крыл же он меня вчера! Как святой Михаил дьявола. И вроде причины никакой не было. Так что же мы здесь стоим? Пошли ко мне, я тебя кофе угощу.

— Может, потом, когда я из штаба буду возвращаться?

— На минутку, старик, а то потом снова какие-нибудь дела появятся, что ты, не знаешь, как у нас бывает?

Минутка минуткой, а в каюте капитана Трояна собрались все командиры ракетных кораблей, которые в это время стояли в порту. Пили у гостеприимного хозяина кофе, курили сигареты и, радуясь присутствию Соляка, засыпали его вопросами, не скупясь при этом на собственные комментарии.

— Ну, Сташек, и ловко же ты ввел корабль в порт!

— Да еще при такой волне! — одобрительно похлопывал его по плечу командир одного из кораблей, поручик Жаклицкий. — Не знаю, решился бы на это кто-нибудь из нас.

— А что мне оставалось делать? Впрочем, должен вам признаться, что в такой ситуации человек действует как в трансе.

— Вот ведь тебе как не повезло! Говоришь, что даже руль у тебя вышел из строя?

— Что ты глупые вопросы задаешь, — раз у него динамо-машина из строя вышла, то и рулю конец.

— А на волнорез тебя не несло?

— Из-за этого мне и пришлось дважды подходить, а потом я уже говорю себе: пан или пропал.

— Черт возьми, давно у нас такого случая не было.

— Несколько лет назад у Рогульского на торпедном катере тоже руль вышел из строя, он в Затоку на одних машинах входил.

— А что у него случилось с аварийным?

— Заклинило или еще что-то в этом роде.

— Как же он это сделал?

— Нормально: правая вперед, левая назад, стоп, и так попеременно.

— Ну да, но состояние моря было какое! Штиль почти. А Сташек входил во время шторма.

— Хоть этим штабным крысам доказал, на что способны наши корабли.

— «Морус» на волне хорошо держался?

— Да, вот корабль так корабль! Если бы мне даже эсминец давали, я и то отказался бы.

— Пока тебе это не грозит, хотя кто знает, если будешь стараться…

— Так когда же ты на корабль вернешься?

— Видишь, рука…

— До свадьбы заживет.

— Его дочери еще только семь лет.

— Девять!

— Вот время летит! Хорошо, Сташек, что ты к нам зашел. Посидишь с нами еще?

— Не сердись, Фредек, ты же знаешь, что мне сейчас к Скочеку идти.

— Что Скочеку от тебя надо?

— Понятия не имею.

— А у прокурора ты уже был? — ни с того ни с сего спросил капитан Кроп.

От неожиданности Соляк побледнел. Офицеры замолчали.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— Вот именно, какое к нему отношение имеет прокурор?

— Я думал, ты знаешь, раз говоришь, что Скочек тебя вызывает.

— Нет, я ничего не знаю. Он только сказал, что я должен к нему явиться, и все.

— Ну говори, Юрек, что ты об этом слышал?

— Да почти ничего… Утром я был в штабе и говорил с дежурным по дивизиону, Юзеком Подоляком, и как раз его помощник записывал телефонограмму из прокуратуры, и Юзек прочитал ее вслух.

— И что там было?

— Просьба, чтобы командир дивизиона направил на допрос в прокуратуру капитана Станислава Соляка.

— И все?

— Все. Еще мы с Юзеком поговорили насчет того, что от тебя хочет прокуратура, ну и решили, что они хотят расспросить насчет этого шторма.

— Парню медаль нужно дать, а тут прокурор…

Соляк, который все время молчал, неожиданно встал и начал нервно застегивать куртку. Кроп поспешил ему на помощь.

— Черт побери, зря я тебе сказал. Может, уже все выяснилось? Скочек, наверное, с ними договорился. Не беспокойся, все будет в порядке.

— Ну что ты, Юрек. Хорошо, что сказал, я хоть теперь знаю, что меня ждет. Ну так я пошел. Спасибо, Фредек, за гостеприимство.

Хозяин проводил его до трапа. Спускаясь с трапа, Соляк почувствовал неожиданное головокружение, похожее на то, что повалило его, когда он сходил с «Моруса». Шел мелкий дождь со снегом. Узнав от дежурного офицера, что командир дивизиона у себя, Соляк постучал и, услышав «войдите», зашел в кабинет.

— Гражданин командор, капитан Соляк по вашему приказанию прибыл.

Отложив в сторону какие-то бумаги, Скочек встал из-за стола и вышел навстречу Соляку.

— Ага, пришел, это хорошо.

— Простите, гражданин командор, что я в таком виде, но в мундир мне с этим гипсом не влезть.

— Пустяки, Соляк, пустяки. Главное, что ты здесь, садись, садись. — Командор показал на старое, глубокое кресло, зеленая плюшевая обивка которого носила следы многолетнего пользования, а сам вернулся за письменный стол и, стоя, начал набирать номер телефона. — Юзек? У тебя минута свободная есть? Да? Так зайди ко мне, капитан Соляк здесь.

Соляк понял, что командор разговаривает со своим заместителем по политической части, капитаном Совой. И не ошибся. Вошел Сова, поздоровался с Соляком и сел в соседнее кресло. Командор Скочек остался за столом, закурил сигарету и начал что-то искать в бумагах. Замполит успел шепнуть Соляку, что он неплохо выглядит.

— О чем там шепчетесь? — заинтересовался Скочек, подходя к ним и опускаясь в кресло.

Соляк сразу понял, что командир дивизиона чем-то взволнован: он курил сигарету за сигаретой. Капитан Сова положил бумаги на столик. Затянувшись дымом, Скочек спросил:

— Как ты думаешь, Соляк, зачем я тебя просил зайти?

— Догадываюсь, гражданин командор, видимо, из-за вызова прокурора.

Скочек не мог скрыть своего удивления:

— Откуда ты об этом знаешь?

— Случайно узнал.

— Видишь, Юзек? Я тебе давно говорю, что у нас в дивизионе все равно как среди баб-сплетниц, ничего не скроешь. Но так или иначе, хорошо, что ты здесь. Да, тебя вызывает прокурор, хочет с тобой поговорить о том, что случилось во время шторма.

— Ясно, гражданин командор. Когда я должен явиться и к кому?

— Черт их знает, вроде юристы, а точно не сообщают, просто говорят, что нужно тебя туда направить.

— Если можно, то я хотел бы сразу этим заняться.

— Он прав, товарищ командор, может, позвонить в прокуратуру, чтобы его сразу приняли? Зачем ему до завтрашнего дня переживать?

— А с какой стати он должен переживать? Слушай, Соляк, пойдешь, доложишь о себе прокурору, — ведь с тебя головы не снимут.

— Хорошо, но я не знаю, к кому мне обратиться.

Скочек нехотя встал из кресла, подошел к письменному столу и начал перелистывать телефонную книгу. Наконец нужный номер найден.

— Прокуратура? Говорит командор Скочек. Здравствуйте, товарищ командор. Я получил от вас телефонограмму… Да, понимаю. Капитан Соляк как раз у меня… Он хотел бы сегодня, с кровати только что встал… Спасибо. Так к кому он должен обратиться? — Скочек показал Сове, что нужно записать. Тот вытащил шариковую ручку и на пачке сигарет начал писать. Скочек громко повторял то, что ему говорили по телефону: — Так, комната номер семь, заместитель прокурора командор-подпоручик Повуй. Который сейчас час? Да, к двенадцати он наверняка успеет. Спасибо, товарищ командор. — С треском бросил трубку. — Ну, теперь ты знаешь все.

— Так точно, гражданин командор. Разрешите идти?

— Подожди, куда спешишь. Я еще не кончил. Так вот, капитан Соляк, я хочу вам сказать, что лично я вами, как командиром корабля, доволен… И, так или иначе, своего мнения не изменю, понимаешь меня, Соляк?

— Понимаю… и спасибо вам, товарищ командор.

— А тебе нечего меня благодарить, это мой долг. А там, в прокуратуре, есть протокол об аварии, поэтому они и хотят с тобой поговорить.

— Понимаю, гражданин командор. Разрешите идти?

— Ну давай. И держись там.

Соляк по-уставному повернулся кругом и пошел к двери. Вместе с ним вышел капитан Сова. Он похлопал Соляка по плечу:

— Не беспокойтесь, товарищ Соляк. Я уверен, что все будет в порядке. Поймите, была авария, корабль поврежден, они же должны вас, командира, спросить, как это случилось?

У Соляка дрожали губы.

— Я все понимаю, но при чем тут прокуратура? Разве я преступник?

— О чем вы говорите, товарищ Соляк? Просто они хотят все выяснить, а то, что этим занимается прокуратура, так им даны такие права. Ну, ну, Соляк, возьмите себя в руки.

— Стараюсь, товарищ капитан.

— Во всяком случае, помните, что мы здесь, в дивизионе, на вашей стороне. Командор Скочек не мог вам этого прямо сказать, но знайте одно: мы с нетерпением ждем вашего возвращения на корабль.

Военно-морская прокуратура находилась почти в центре города. Соляк знал, где ее искать, хотя никогда там не был. Он помнил, что как-то раз проходил по этой улице и ему в глаза бросилась красная доска с государственным гербом и надписью: «Прокуратура Военно-морского флота». К тому же с прокурором он имел дело после смерти матроса Кудельского. Но тогда все было иначе. Да, это, кажется, здесь. Массивная дверь, как в костеле. Мраморный вестибюль, белый коридор, чисто, как в госпитале, тишина, никого не видно; какая же это комната, седьмая, наверное, справа, да, точно. «Я должен был прийти к двенадцати, а сейчас пять минут первого…»

— Пожалуйста!

Рядом с сейфом стоял большого роста, еще не старый, но уже почти совсем лысый командор-подпоручик с широким открытым лицом, который внимательно смотрел на Соляка.

— Простите, не знаю, сюда ли я попал. У меня вызов на двенадцать часов…

— Капитан Соляк, командир «Моруса»?

— Так точно, гражданин командор.

— Моя фамилия Повуй, садитесь. — Прокурор сделал неопределенный жест рукой. Два стула стояли у старого письменного стола, заваленного документами, книгами, а в углу, ближе к двери, еще один. Соляк, немного поколебавшись, выбрал стоящий у двери. Командор улыбнулся:

— Может, сюда, здесь ближе, гражданин капитан, и нам удобнее будет.

— Спасибо.

Прокурор полез в шкаф, вытащил оттуда какую-то зеленую папку и тяжело сел за письменный стол. Он что-то прочитал, потом посмотрел на собеседника.

— Капитан Соляк, вы уже ознакомились с протоколом, составленным по поводу аварии на «Морусе»?

— Нет, гражданин командор.

— Тогда прошу, читайте. Только внимательно читайте, не спешите, а потом мы поговорим.

Соляк, взяв протокол, почувствовал, что его рука невольно дрогнула, это злило его вдвойне — не только потому, что ему не удалось справиться с волнением, но он был уверен, что это заметил и прокурор.

— Если хотите, можете выписывать то, что вам нужно. Вот бумага.

— Спасибо, гражданин командор, я сначала просто прочитаю, мне интересно.

— Понимаю. — И прокурор углубился в лежащие перед ним документы.

Соляк быстро просмотрел короткий текст протокола и более внимательно стал читать последнюю страницу, где находились выводы и предложения комиссии. По мере того как Соляк их читал, он то бледнел, то краснел. При этом капитан скорее чувствовал, чем видел, что прокурор незаметно следит за его реакцией. После того как Соляк познакомился с выводами комиссии, он тяжело вздохнул и начал читать весь текст уже более внимательно. Прокурор сдержал слово и не торопил его, хотя Соляк просматривал протокол несколько раз. Наконец он закончил чтение.

— Я прочитал, гражданин командор.

— Хорошо.

Прокурор встал, вышел из-за стола, сел напротив Соляка и вынул сигареты:

— Вы курите?

— Спасибо, не курю.

— А я, пожалуй, курю слишком много. — Он чиркнул спичку, поднес ее к сигарете и с удовольствием затянулся большой порцией дыма. — Так говорите, что протокол вы прочитали. Я тоже его просмотрел, готовясь к разговору с вами. С той только разницей, что я его читал, если так можно сказать, спокойно, а вы — и это понятно — с соответствующей дозой эмоций. Ну ничего, а теперь, капитан, постарайтесь отбросить эмоции и попробуйте посмотреть на это дело в меру объективно.

— Понятно, гражданин командор, но…

— Минуточку, еще два вопроса.

— Простите.

Прокурор встал и начал медленно ходить по комнате. Соляк следил за его движениями, и ему все больше казалось, что он откуда-то знает этого медлительного гиганта. Прокурор говорил:

— А вопросы следующие. Первый — это повреждения, которые получил корабль во время шторма. Нет, нет, я сейчас вовсе не хочу приписать кому-нибудь вину за это. Просто констатирую факт, что ракетный корабль «Морус» получил повреждения, ну, скажем осторожно, на приличную сумму. А если к этому добавить то, чего комиссия не учла, — тяжелое ранение двух членов команды, которые длительное время не смогут выполнять свои обязанности, — то картина будет полной. Уже этого достаточно, чтобы объяснить интерес прокуратуры к делу «Моруса». Вы согласны?

— Понимаю, гражданин командор.

— Теперь второй вопрос. То, что прокуратура заинтересовалась аварией корабля, ранением людей, вовсе не означает, что мы уже ведем против вас, как командира корабля, следствие. Нет. Просто мы хотим в этом деле разобраться. Изучить его и только тогда принимать решение.

— Простите, но тогда я не очень понимаю, в качестве кого я тут должен выступать…

Прокурор улыбнулся и сел.

— Свидетеля или подозреваемого, да? — продолжил он мысль капитана.

— Что-то в этом роде.

— Так вот, капитан Соляк, ни в первом, ни во втором качестве. Не сердитесь, но давайте забудем о телевизионных детективах, где часто говорят так: «С этого момента каждое слово, которое вы произнесете, может быть использовано против вас» — и так далее. Просто поговорим как офицер с офицером, ведь каждый из нас выполняет свои обязанности. Причем, конечно, если вы не хотите высказывать своего отношения к протоколу, это ваше дело…

— Почему? Ведь все равно мое мнение не изменится.

— Вот видите. А ваше мнение может быть принято во внимание при определении нашего отношения к делу «Моруса». Так что же, ad rem[21], вы согласны?

— Я готов, гражданин командор, пожалуйста, спрашивайте.

— Полагаю, что вы, как командир, прекрасно ориентируетесь в возможностях своего корабля — я имею в виду его водоизмещение, остойчивость, плавучесть при определенном состоянии моря.

— Конечно.

— Тогда имели ли вы право продолжать рейс, вести свой корабль дальше при таком состоянии моря, как в день аварии?

— Это военный корабль, гражданин командор. Я ведь возвращался с боевого задания.

— Понимаю, но, говоря проще, грозила ли при таком состоянии моря опасность кораблю этого класса?

— Пожалуй, да… Но когда мы выходили из акватории, где проводились учения, шторма ведь не было.

— А позже?

— Позже волна стала высокой, может быть, даже слишком высокой, но я знал свой корабль и его возможности и, конечно, хорошо знал свою команду.

— И, будучи командиром, несли за нее полную ответственность и за корабль тоже. Устав корабельной службы говорит…

— Я знаю устав и полностью согласен с тем, что вы сказали. Но я непосредственной опасности не видел.

— Но объективно она имела место.

— Это море, товарищ командор, а меня учили, да я и сам не раз испытал на себе, что на море без риска не обойтись.

— Да… Все ли время к вам поступала информация о состоянии погоды, о высоте волны и силе ветра?

— Безусловно. У нас был постоянный контакт с оперативной службой, да и на корабле мы имели возможность наблюдать за тем, что вокруг нас происходит.

— Понятно. Теперь прошу мне объяснить, почему вы не приказали изменить курс и не вошли в один из близлежащих портов, чтобы там переждать шторм?

— Вот именно, гражданин командор, я думаю, что недоразумение в заключении комиссии, а вернее, ошибка в ее рассуждениях заключается в обвинении, что я не использовал этой возможности, ведь так?

— Сейчас, вот здесь написано: «Командир корабля не учел того, что можно было прервать рейс и укрыться в ближайшем порту». Вы этот фрагмент имеете в виду?

— Да, да, спасибо. Это еще хуже. Там написано, что командир корабля не принял во внимание возможности изменить курс. Отсюда следует, что мне это даже в голову не пришло…

— Пожалуй, так.

— Но было-то как раз наоборот! Я думал о заходе в порт, но потом от этого отказался. Я говорю искренне, — ведь такая формулировка, как в протоколе, для меня более выгодна?

— Без сомнения… Но почему же вы отказались?

— Просто потому, что я прекрасно знал возможности моего корабля, искусство моей команды и был уверен, что даже при такой волне я спокойно доведу их до базы.

— Но мы знаем, что случилось иначе.

— Это уже другая сторона медали, гражданин командор.

— Вы так считаете? Ну хорошо, дойдем и до нее. А теперь вопрос, связанный с предыдущим. Разве оперативный дежурный не приказывал, не советовал вам изменить курс?

— Если можно, я хотел бы разделить две вещи — приказ и совет.

— Согласен с вами. Так как же было?

— Приказы дежурного для командира корабля обязательны, особенно если речь идет о выходе или входе в порт или об изменениях курса. Такого приказа я не получал. Совет? Да. Впрочем, можно взять пленку, там все должно быть записано. Мы думали над этим вместе. Тогда дежурный сказал так, как обычно говорит офицер офицеру: «Слушай, а может, все же зайдешь в какой-нибудь порт?» Я ответил, что не вижу в этом смысла, все в порядке. Тогда дежурный мне просто посоветовал изменить курс.

— А вы поступили по-своему?

— Так точно, гражданин командор.

— Понятно… В протоколе есть еще одна формулировка: «Нельзя исключить и того, что одной из причин аварии могла быть чрезмерная скорость корабля в то время, когда его атаковал шторм». Что вы на это скажете?

— Теоретически может быть и так. Но практически корабль на море немного похож на автомобиль на шоссе: многое зависит от водителя. Может быть, это немножко нескромный, ну, скажем, нетипичный аргумент, но я вел и чувствовал мой корабль — он на волне держался безукоризненно. Если мы прошли, предположим, при шестибалльном шторме сто миль с одной и той же скоростью, тем же самым курсом, при одном и том же направлении ветра и ничего не случилось, то почему в тех же самых условиях, без резких поворотов, должно было что-то случиться на сто первой миле?

— Вот это как раз и есть теория, капитан!

— То же самое есть и в протоколе комиссии! Впрочем, командир сам решает, с какой скоростью должен идти корабль.

— И сам отвечает за последствия.

— Это правда, но я не считаю, что в нашем случае скорость была причиной того, что с нами потом случилось. Да к тому же я много раз, в зависимости от состояния моря, уменьшал скорость корабля. Все это отмечено в записях.

— Так… Вот еще один фрагмент протокола: «Зато непосредственной причиной опасного по своим последствиям удара волны по кораблю был неожиданный маневр рулем и неправильное положение корабля по отношению к направлению ветра и волны». Что мы на это скажем?

— Теоретически правильно… Да и практически тоже.

— Ну, мне кажется, что члены комиссии все же в таких вещах немного разбираются.

— Гражданин командор, вы меня неправильно поняли, я не сомневаюсь в профессиональной подготовленности комиссии, я только стараюсь приводить свои аргументы, конечно в меру моих знаний и скромного опыта.

— Но ведь мы с вами, капитан Соляк, так и условились делать. Как давно вы командуете кораблем?

— «Морусом»?

— «Морусом» и вообще.

— «Морусом» я командую пятый год, а до этого два года был командиром торпедного катера.

— Летит время, правда?

— Оглянуться не успеваешь.

— Да. Ну а теперь давайте еще вернемся к этой, как вы сами сказали, другой стороне медали. — Прокурор встал, закурил сигарету и снова начал медленно ходить по комнате. — Скажите мне, капитан Соляк, откуда на вас свалилась такая лавина воды, да еще с такой ужасной силой?

— Я могу только догадываться, гражданин командор, хотя уже несколько ночей не спал и думал об этом.

Прокурор смотрел в окно. На улице потемнело, по оконным стеклам стучали капли дождя, смешанные с градом.

— Ну и к чему вы пришли?

— Мне кажется, что тут была случайность. Или иначе: нам чертовски, простите за выражение, не повезло. Шторм был сильный, это факт. Но ведь мы к нему приспособились, и корабль справлялся, и команда — мы должны были продержаться! А тут неожиданно, без резкого маневра, при нормальной скорости, на нас хлынула такая масса воды, так нас смяла, что еще момент — и нам бы пришел конец. Но корабль схватил винтом воду, и мы как-то выкрутились. Монсара, гражданин командор, прав: море жестоко, коварно и зло…

— Это все литература, капитан! Монсара, Конрад! Прокуратуре нужны факты. Так что же там случилось? Катаклизм, море расступилось? — Прокурор резко повернулся и погасил окурок в пепельнице.

— Я думаю, гражданин командор, и это вполне серьезно, что нас ударил верх огромной, случайно туда попавшей волны, масса и сила которой могли не только повредить корабль, но и раздавить и утопить нас.

— «Девятый вал»?

— Я этого не сказал, гражданин командор. Это ведь тоже литература…

Прокурор улыбнулся, зажег свет, потому что в кабинете стало почти совсем темно, и какое-то время перелистывал протокол. Соляк посмотрел на часы: половина четвертого, а он должен был к двум зайти за дочерью в школу. Ничего не поделаешь. Из коридора кто-то приоткрыл дверь, но тут же снова закрыл ее. Прокурор отложил документы.

— Итак, о самом главном мы поговорили… Пожар — это ясно, авария руля, радиостанция — ясно, человек за бортом. Все там были как следует привязаны?

— Гражданин командор, если бы Горец, простите, матрос Гонсеница не был бы привязан… Счастье, что его волна не накрыла.

— Да, она могла бы его раздавить о борт. А эти ваши переломы?

— Матрос Кожень стоял наверху, на вахте. Эта большая волна бросила его о борт. А когда меня стукнуло, я просто не могу сказать, я тогда ничего не чувствовал…

— В такую минуту, понятно… А вообще-то вам страшно повезло. Ну что же, пожалуй, на этом мы закончим. Извините, что я вас столько времени держал. — Прокурор встал. Соляк сделал то же самое.

— Простите, можете ли вы мне сказать, — спросил он после некоторого колебания, — что будет дальше со мной, со всем этим делом?

Прокурор посмотрел на пустой письменный стол, закрыл шкаф на ключ, надел немного великоватую для него шапку, сунул под мышку потертую папку, показал рукой на дверь, открыл ее и погасил свет.

— Пошли, капитан.

Они вышли в коридор, спустились по лестнице. «Может, он не слышал моего вопроса?» — беспокоился Соляк. На улице в лицо им ударило гнилое, осеннее ненастье. Прокурор повернулся к Соляку, перекрикивая ветер:

— Что с вашим делом? Не знаю. Доложу начальству. Меня ваше объяснение удовлетворяет, а если будет нужно еще что-нибудь, то я вас найду. Привет, капитан.

8

В субботу вечером Соляк сдался на уговоры Анны — нанести визит ее родителям. Выхода не было: теща праздновала именины. В нормальной ситуации он наверняка нашел бы предлог, чтобы отказаться от приглашения, но сейчас, когда уже несколько недель ему приходилось сидеть дома на больничном, выхода не было. Кроме того, Сташек не хотел огорчать Анну, которая хотя и никогда об этом не говорила, но немного обижалась на него за то, что он никак не может помириться с ее матерью.

…«Бал учительниц» проходил в субботу, а в воскресенье утром курсант Соляк выступал в соревнованиях по боксу. Этот бой Сташек тоже запомнит до конца своих дней, потому что немолодой уже, но технически хорошо подготовленный, находящийся в хорошей форме противник так измотал его, что он потом долго удивлялся, как ему удалось продержаться до конца третьего раунда. Но какое это имеет значение, если тебе двадцать лет! Легкий массаж, несколько приседаний, горячий душ, обед покрепче, и пан курсант в элегантном темно-синем мундире уже едет на электричке во Вжешч. Немного поблуждав среди домов-близнецов, которые были построены для железнодорожников, он попрыгал среди луж, да к тому же еще и вымок как курица, потому что попал под летний дождь, но «для милого дружка семь верст не околица». Крыльцо. Звонок. Дверь ему открыла пожилая женщина, с виду довольно симпатичная, одетая так, словно она собиралась куда-то идти. В руке у нее был зонтик.

— Добрый день, — поздоровался курсант и даже вопреки уставу низко при этом поклонился, потому что не сомневался, кого он видит перед собой.

— Здравствуйте, — несколько удивленно ответила женщина и, довольно бесцеремонно оглядев его, спросила: — Вы к кому?

— Простите. — Такой прием немного смутил курсанта, но он еще держался. — Простите, панна Аня дома?

— А с кем имею честь?

— Курсант Соляк, то есть, извините, меня зовут Станислав Соляк.

— Квятковская, — представилась женщина и протянула курсанту руку таким образом, что оставалось только чуть согнуться и почтительно ее чмокнуть. К сожалению, курсант Соляк, воспитанный в добрых зетемповских традициях, был как раз на этом этапе, когда, кроме всего прочего, целовать руку даже будущей теще считалось мещанским предрассудком. Он, правда, принял протянутую руку, но, еще раз стукнув каблуками, опустил ее до надлежащего уровня и обменялся с будущей тещей крепким, солдатским рукопожатием, то есть, не будем скрывать правды, курсант Соляк сжал ладонь пожилой пани так, что она едва не пискнула от боли.

— Что вы делаете! — крикнула она, чем сконфузила бравого курсанта во второй раз. К счастью, в тот момент, когда он бормотал неизвестно в который раз «простите», из-за спины разочарованной Квятковской-старшей выглянула панна Квятковская-младшая, другими словами, Аня.

— Привет, Сташек!

— Здравствуй, Аня!

— Мамочка, разреши я тебе представлю: это Сташек.

— Мы уже успели познакомиться! Пошли, Аня, а то еще опоздаем на вечернюю мессу.

И пожилая женщина, сердито нахмурив брови, спустилась с лестницы и сильно стукнула калиткой.

— Что ты тут натворил? У мамы такой рассерженный вид… — шепнула Аня, раскрывая зонтик.

Сташек пожал плечами:

— Не понимаю, в чем дело.

— Аня, пошли! — Пожилая дама говорила не терпящим возражения тоном.

— Не сердись, мне нужно идти. Впрочем, пойдем с нами, это продлится недолго.

Аня сбежала по лестнице, большие капли дождя стучали по зонту.

Ускорив шаг, Соляк поправил фуражку.

— А куда вы идете?

— Ты же слышал: в костел, на вечернюю мессу, это здесь недалеко.

Еще бы немного, и в этот ужасный день курсант обидел бы и панну Квятковскую. А дело все в том, что, услышав ее предложение, он остановился, энергично постучал себя по лбу, а что этот жест означает — известно каждому, и, чтобы не было сомнений, добавил:

— Ты что, Анка, спятила? Я пойду в костел?

— А что тут ужасного?

К счастью, как видно, молодая Квятковская имела чувство юмора и не была ханжой, потому что в тот момент, когда Анка говорила эти слова, она улыбалась распетушившемуся курсанту. И в довершение всего сказала:

— Впрочем, ты прав, вообще удивительно, как ты с такой физиономией на улицу вышел?

— А что?

— Посмотрись в зеркальце.

Сташек с ужасом заметил сияющий под глазом фонарь.

— Я боксировал утром. Аня, неужели тебе и вправду нужно идти?..

— Аня! Сколько тебя еще ждать?! — сердилась совсем уже постаревшая от негодования дама.

— Бегу, мама! — И Сташеку: — Видишь, мне нужно идти, ведь это же мама, понимаешь? Не сердись, зайди вечером или позвони завтра в институт. Чао!

— Привет!

Аня побежала за мамой, а курсант Соляк остался на улице под дождем, как пресловутое огородное чучело.

После такого, казалось бы, юмористического знакомства между будущей тещей и ее зятем начались более серьезные конфликты, и, как потом оказалось, длительные и с последствиями. К счастью, это не отразилось на отношении Ани к нему, что Соляк, в минуты раздумий над удивительными делами мира и людей, готов был, и, кажется, не без основания, считать любовью. Таким образом, несмотря на то что будущая теща не очень-то приветливо смотрела на «деревенщину», а к тому же еще «безбожника» и задиристого, как петух, курсанта, молодые люди дружили. Дружили, им было хорошо вместе; спорили и мирились, веселились и грустили — всякое бывало, но в одном они были уверены: вместе им всегда хорошо. Аня преподавала в школе, Сташек стал офицером.

— Ну так что, Аня, не пора ли нам поселиться вместе?

— Знаешь, это мысль! Гениальная, как всегда у тебя, ты прав — пора, и немедленно…

Только сейчас он понял, что Аня над ним смеется.

— Но я совершенно серьезно говорю: мы должны пожениться. Ведь я же тебя люблю, Аня!

— Глупенький… Я тоже хочу быть с тобой. Но все это не так просто, разве можно очертя голову…

— Не понимаю, что нам мешает. Мы взрослые люди, оба работаем.

— Хорошо, но где мы будем жить?

— Офицеру полагается квартира.

— А когда?

— Если мы поженимся, то, наверное, нам скорее дадут. Мой коллега Стефан Долина, ну, тот блондин, подпоручик, помнишь, мы в кино вместе ходили, он был с Магдой, с такой рыжей девушкой?

— Помню, ну и что?

— Они поженились и через несколько месяцев получили комнату с кухней. Надоело мне уже жить в казарме, да и наши встречи, словно мы прячемся, я приезжаю, уезжаю, даже нацеловаться с тобой не могу вволю.

— Так ты из-за этого хочешь жениться!

— Аня, будь посерьезней!

— Кто из нас несерьезный? Знаешь, Сташек, а ведь вначале, пока мы не получим квартиру, мы сможем жить у нас! Влодека весной взяли в армию, папа все время в разъездах, дома только мама. В этой комнатке наверху нам было бы хорошо.

— Ну, если на несколько месяцев, то пожалуй…

В конце концов они решили свадьбу назначить на осень. Бракосочетание какое? Конечно, только гражданское.

— Мама не согласится.

— Я на тебе женюсь или на маме?

— Это не аргумент… Пойми, ведь это моя мама. Она вырастила меня, выучила, одевала, содержала меня, а я ей за все должна теперь отплатить такой черной неблагодарностью?

— Тебе венчание в костеле нужно?

— Белое длинное платье, букет, свадебный кортеж, орган играет, красиво, правда?

— Аня, давай говорить серьезно!

— Серьезно… Если говорить серьезно, то мы уже не дети и хорошо знаем, что сто венчаний, проведи их хоть сам епископ, не помогут, если у людей что-нибудь не получается и они не хотят быть друг с другом.

Мать Ани расплакалась, когда они сказали о своих планах. Тесть пожал плечами, подмигнул Сташеку и налил густой вишневки в старые рюмки.

— Мама, мама, успокойся, вместо того чтобы радоваться, ты плачешь. Ну, всего хорошего, зятюшка.

— Ваше здоровье!

С тестем Сташек подружился сразу. Этот старый, много видевший на своем веку человек, потомственный рабочий, дома бывал редко, когда они встречались со Сташеком, то любили поговорить, сыграть партию в шахматы, выпить рюмку наливки. Мать выплакалась, расцеловала дочь, посетовала на то, что девочка так быстро стала взрослой, вот уже из дома бежать хочет, и даже на Сташека взглянула приветливо, а он — была не была — по такому случаю поцеловал теще руку. Другими словами, все шло хорошо, пока теща не сказала:

— Так вот, мои дорогие дети, мы с отцом против вашей воли не пойдем, Раз ты, дочка, выбрала его, а он тебя, видно, бог так хотел, и пусть он вас благословит. А помолвку и свадьбу мы закажем в нашем приходе, костел у нас здесь красивый, священник хороший, к тому же знакомый.

Аня посмотрела на Сташека, опустила глаза и стала нервно теребить платочек. Сташек, который в этот момент ставил стакан на блюдце, от волнения чуть не разлил чай.

— Простите, — начал он. — Но я хотел сказать, мы уже говорили об этом с Аней, в костел мы не пойдем.

— Как? Хотите жить без благословения божьего, без венчания?

— Почему, мы свой брак зарегистрируем.

— Я никогда на это не соглашусь! Только через мой труп!

— Мама! Не говори так, мама!

— Отойди от меня! И это мой ребенок? Боже, боже, за что же ты меня наказываешь на старые-то годы, за что?

— Успокойся, Валерия, успокойся. Поговорим, обсудим все, может, какой-нибудь выход найдется.

— Душно мне, о боже, голова разламывается.

— Откроем окно, ты приляжешь, все пройдет. Не нервничай, Валерия…

Тесть и Анна отвели еле стоящую на ногах мать в соседнюю комнату. Ошеломленный Сташек какое-то время сидел за столом, потом резко встал и вышел на крыльцо. Небо было чистое, звездное, со стороны далекого порта доносились хриплые гудки кораблей.

Тяжелые это были месяцы. Одетая в черное теща почти не выходила из костела, молилась, исповедовалась, заказывала мессы за возвращение в лоно божье безбожника, который не только позволил в себя вселиться дьяволу, но и околдовал ее любимую, единственную дочь. Эта бедная простая женщина переживала настоящую трагедию, тем более тяжелую, что она переживала ее в одиночестве, отталкивая все попытки дочери и мужа убедить ее, не говоря уже о Сташеке, при виде которого она крестилась и убегала в другую комнату. Тесть решился на компромисс, позвонил будущему зятю, они встретились в ресторане и сели за столик: пиво, селедка в сметане и по рульке с капустой.

— Ну и упрямый же ты, Сташек.

— Не понимаю.

— Так уж и не понимаешь? Хорошо, я тебе скажу. Слушай, сынок, что тебе стоит встать перед алтарем, сказать какие-то два слова? Что случится? Мать была бы довольна, ты же знаешь, какая она набожная, тут уж ничего не поделаешь. Она очень переживает, заболела даже, сколько у меня хлопот с ней… Анна тоже плачет, с одной стороны — ты, с другой — мать. Не удивляйся этому, ведь она оказалась между молотом и наковальней.

— Я знаю, я все понимаю, но…

— Подожди, Сташек, не спеши, я еще не кончил. Ты думаешь, я не знаю, как вас, офицеров, там держат? Ты партийный, перед тобой карьера и так далее — вот тебе и приходится на своем стоять. Если бы ты пошел в костел, тебя там затаскали бы, неприятности начались бы и всякое такое. Ты что думаешь, я хочу своему будущему зятю карьеру ломать, вредить ему: ведь ты же на моем ребенке женишься, и раньше или позже я внуков дождусь. Да, я это понимаю. Но слушай, Сташек, ведь все можно устроить так, чтобы…

— Волки были сыты и овцы целы. Знаете, я вас очень уважаю, если не сказать, люблю. Пожалуйста, не заканчивайте, я догадываюсь, что вы хотите мне предложить. Давайте лучше выпьем. Ваше здоровье!

— Ну и темп ты взял! Твое здоровье! Не сердись, уж больно ты, парень, горячий. Слушай, ведь можно так все организовать, что никто ничего не узнает. Зачем нам свадьба в здешнем костеле, зачем весь этот парад? Слушай, можно договориться с епископом, вы куда-нибудь уедете, как будто на экскурсию, потихоньку…

— Хватит, пан Квятковский. Если бы я вас не уважал, меня давно уже здесь не было бы. Подумайте сами, к чему вы меня призываете? Вы хотите, чтобы ваш зять был двуличным слюнтяем?

— Эх, жизнь, жизнь… Нравишься ты мне, зятек! Дай лапу. Для меня самое главное, чтобы ты дите мое любил.

Тихая договоренность с тестем все же вопрос не решила.

День свадьбы, который назначили молодые, приближался, следовало будущую невестку представить отцу жениха. У Ани были еще каникулы, у Сташека несколько дней оставалось от отпуска, они сели в поезд и поехали в Жешов.

Каждый приезд в родные места после долгого отсутствия — это большое событие, а особенно если ты приезжаешь с человеком, очень тебе близким. Хочется, чтобы этому человеку там понравилось. Сташеку и Анне повезло, — стояла хорошая погода. Когда они проезжали мост на Струге, Сташек показал направо, где среди зелени старого парка краснела крыша старого магнатского дворца:

— Моя школа!

— Хорошо здесь, зелени много, — улыбнулась Анна.

Автобус проехал мимо парка, корчмы, по крутой улочке мимо памятника взобрался на бульвар и остановился перед Домом культуры.

— Тычин, Аня…

Он вел ее по улице возле костеле. Книжный магазин, небольшие домики с букетами садов, заросших таким количеством различных цветов, с такой гаммой красок, что можно встретить только в этих местах. Молодые люди дошли до кладбища, от которого глинистая, пыльная дорога сворачивала к Калиновой.

— Зайдем к маме на могилку?

— В Жешове нужно было хоть каких-нибудь цветов купить.

— Пошли, Аня.

Могила матери была на горке под дубом. Рядом уже виднелось несколько новых холмиков; свежая глина, знакомые фамилии.

— Такая молодая… — Анна прижалась к его плечу. Было тихо и солнечно. Анна начала полоть сорняки, которые росли на могиле.

Сташек вел ее горными тропинками через Лясек, Дзялы и Крульку. Калиновая лежала в большой, залитой солнцем долине, окруженная красивыми горами. Посреди долины извивалось асфальтовое шоссе, пробегающее по мосткам через еще более извилистый Струг. Сташек, сколько бы он ни приезжал в Калиновую, каждый раз взбирался на эти горки, чтобы натешить свой глаз видом хорошо знакомой местности. И сейчас они поднялись на самую высокую вершину — белая часовенка, четыре большие липы, тень.

— Ты не устала?

— У вас же настоящие горы! Далеко еще?

— Наш дом уже отсюда виден… Бежим, Аня!

— Что случилось, пожар?

— Да, топится наша печь. Смотри, как валит дым. Видно, Зоська обед начинает готовить, а я голоден как волк.

— И я тоже.

Они побежали в долину, держась за руки.

После обеда Аня осталась с Зосей дома, а Сташек собрался с отцом в поле. Ехали в сторону Струга. После смерти матери отец очень постарел: поседел, сгорбился. Погасли живые огоньки в глазах. В поле он пока справлялся сам, а дома ему помогала Зоська. Впрочем, сестра была прирожденной хозяйкой, и отец рассчитывал на то, что она останется с ним и приведет в дом зятя. Сташек выпряг Гнедого из телеги и поставил его к плугу. Потом, закатав рукава, он ввел плуг в немного подсохшую с утра борозду и дернул вожжи. Конь потянул, и блестящая сталь лемеха отрезала ровный, влажный пласт земли. Когда Сташек вернулся с противоположного конца поля, отец улыбался.

— Вижу, что ты еще не забыл, как за плугом ходят.

— Твой я сын или нет?

Отец закурил сигарету.

— Ну, как там, все в порядке на этом твоем море?

— Привык, папа. — Сташек наклонился, взял в руки ком только что вспаханной, свежей земли; она была жирной и прилипала к пальцам. — Море, отец, так же втягивает человека, как земля, мы его пашем кораблями, день и ночь.

— А будет когда-нибудь спокойно в этом мире?

Этот вопрос отец всегда задавал, когда Сташек приезжал домой. Сын пожал плечами:

— Да, вот Вьетнам… И на Ближнем Востоке тоже неспокойно.

— Да, сынок. Война — это самое большое несчастье. Так что, жениться, значит, надумал?

— Вот приехал, папа. Если ты ничего не имеешь против…

— Что я могу иметь против? У тебя своя голова на плечах, да и сам не маленький. А девушка, так, на первый взгляд, ничего, вежливая, разговорчивая, довольно красивая.

— Спасибо, папа.

— Скажи, когда свадьба, так мы боровка забьем, колбас наделаем, чтобы все было как полагается. Все-таки Соляк женится, а к тому же еще и офицер.

— Спасибо, но мы большой свадьбы делать не будем…

— Почему? Я тебе помогу, да и тесть с тещей, верно, тоже. Я не считаю, что нужно жить по пословице «все заложи, но поставь», но если человек в состоянии… Ты с тестем разговаривал?

— Да. Но видишь ли, все немного осложняется тем, что мы не пойдем венчаться в костел, понимаешь?

— Вот оно как…

— Тесть, может, и согласился бы, а теща и слышать не хочет.

— Покойнице матери тоже не понравилось бы.

— Папа, ну пойми ты меня, зачем мне устраивать цирк, если я в костел не хожу?

— Подожди. Для одного — это цирк, а для другого — глубокая вера. Нужно этих людей понять. Они старые, в этом духе воспитаны, в этой вере их отцы, деды жили, а теперь вы, молодые, все хотите перевернуть вверх дном.

— Так что же, я должен туда идти вопреки своей совести, должен обманывать, и не только себя?

— Ты от своего отца никогда не слышал и не услышишь, чтобы он тебя заставлял против совести идти. Делай всегда так, как тебе разум и сердце подсказывают. Но помни, что у других людей тоже есть свой разум, свое сердце и своя совесть… Ну, пошел, Гнедой, у нас еще много работы.

Молодой Соляк был такой же твердый, по-крестьянски упрямый, как жешовская земля, на которой он родился. И к тому же ему повезло, что он встретил и полюбил Анну. Полюбил, и она его полюбила. Анна и Сташек поженились в сентябре. Не было никакой свадьбы, они только обещали любить друг друга перед сотрудниками загса, не было длинного белого платья, зеленого мирта, букетов, свадебной процессии, шаферов и подружек, орган не играл марш Мендельсона, потому что как раз разбилась пластинка, а может быть, служащий просто спешил домой, никто не кричал «горько, горько», не было свадебного путешествия и не было даже спокойного угла для первой брачной ночи… Только через неделю после женитьбы молодой супруг взял такую же молодую жену за руку и привел ее в снятую комнатку в Орлове, в которой единственной их собственностью был транзисторный приемник марки «Сельга».

Мать и дочь… Сташек старался не вмешиваться в их дела, давая Анне в этом отношении полную свободу. Вскоре после свадьбы теща заболела, долго лежала в больнице, Анна хотела ее навестить, но не тут-то было — мать не желала ее видеть. Потом Анна забеременела и родила Малгоську. И внучка на какое-то время помирила бабушку с мамой, чтобы их снова, почти сразу же, поссорить. Но здесь Анна была уже заодно со Сташеком и не согласилась окрестить ребенка, как этого требовала бабка. Состояние необъявленной войны или, вернее, бойкота молодых продолжалось два года, хотя за это время в скромную квартиру Соляков часто наносил тайные визиты тесть, который не мог нарадоваться на толстую, как галушка, и вечно улыбающуюся при виде усатого деда внучку. Навещал их после возвращения из армии и брат Анны, Влодек, которому проблемы религиозной войны, объявленной его матерью сестре и зятю, были абсолютно безразличны. Именно он, Влодек, стал случайным виновником их примирения. А непосредственной причиной семейного согласия оказалась Малгоська. Сташек находился в море, у Анны было какое-то срочное дело в школе, она позвонила Влодеку и попросила, чтобы он забрал из яслей Малгоську, погулял с ней в сквере, а она через час ее заберет. Брат согласился, взял Малгоську из яслей и, недолго думая, привез ее к бабке, вспомнив, что он договорился пойти с Эльжбетой в кино. Можно представить себе удивление Анны, когда она прибежала в условленное место, а там вместо брата нашла весело играющих бабку и внучку. С той поры льды начали медленно таять, а потом, как бывает в семье, пришли общие праздники, дни рождения, именины…

9

Соляк отложил роман Лема и пошел в кухню, чтобы вскипятить себе чай. Много чая, ложечка сахара. Полстакана воды. «„Вдвое, изоломикрогруппа“. Как у меня сейчас. Ведь я могу пойти к ребятам на „Морус“, и никто мне ничего не скажет: в конце концов, меня даже не отстранили от должности. Ну да, видно, все дело в том, что рука у меня в гипсе и я сижу на больничном. Симпатичный парень этот Сова. Позвонил, сказал, что придет на бридж, и действительно пришел в субботу с женой. Пожалуй, мы больше говорили, чем играли в карты. Анна приготовила курицу с шампиньонами. О деле „Моруса“ ни слова, хотя все об этом думали. Обо всем, только не о шторме: о руке, как она заживает, о елке для детей, о новогоднем вечере, о новостях в Организации военных семей, о снабжении поселка, о Ближнем Востоке, об учебе в Высшей политической академии. Обо всем, только не о шторме. О прокуратуре тоже ни слова». Но Соляк за это был очень благодарен замполиту. Он знал, что тот хочет дать ему понять: слушай, Соляк, все идет своим чередом, и нужно спокойно ждать до конца, пока дело не будет расследовано.

Соляк смотрел в окно, за которым декабрьская вьюга белила крыши города густой краской мокрого снега. Глоток горячего, крепкого чая. «Повуй — спокойный человек, интересно, беседовал ли он еще с кем-нибудь, кроме Сломки, Лямута и Линецкого? Линецкий. Он говорит, что с „Морусом“ дела обстоят совсем неплохо. Его уже красят. Ведь я мог бы туда пойти, просто посмотреть, поговорить с ребятами. Ну да, прокурор их допрашивает, и они могут подумать… Что могут подумать? Ведь я же никого ни о чем просить не буду. Этого еще не хватало. Нужно сегодня Юреку Коженю письмо написать, уж больно долго он лежит в этом своем госпитале. Разве на корабле с тобой будет кто-нибудь так искренне говорить, как Юрек в больнице?» В дверь кто-то позвонил. Собака, которая дремала на кресле, подняла голову, но с места не сдвинулась — видно, что звонит чужой. Соляк отодвинул засов. В квартиру с большой картонной коробкой влезли мат Татецкий и мат Груецкий, а сразу же за ними, командуя этими странными грузчиками, огромный боцман Стрыяк. Увидев, что ребята тяжело дышат от усталости, Соляк без слова отошел в глубь коридора.

— Осторожно, осторожно, — напоминал боцман.

Матросы поставили коробку, встали по стойке «смирно», а боцман явно готовился к рапорту. Захваченный врасплох, Соляк чувствовал себя не очень уверенно, стоя перед ними в халате и в стоптанных домашних туфлях, вот почему он тут же постарался прервать этот сложный военный церемониал.

— Что это, панове?

Леня щелкнул каблуками и приложил руку к фуражке:

— Разрешите доложить, пан капитан, это телевизор!

— Какой телевизор?

— Цветной! — улыбнулся Леня. Капитан не скрывал своего удивления:

— Ну хорошо, а чей это телевизор, зачем вы его сюда притащили?

— Он наш, пан капитан.

— Шефы из Затоки привезли его на «Морус», — объяснил мат Татецкий, к которому присоединился Груецкий, добавив:

— Мы решили, что пока гражданин капитан болен и не приходит на корабль, пусть смотрит дома.

— Цветной! — не отступал Леня.

Соляк почувствовал, что его глаза стали подозрительно влажными. Махнул рукой:

— Прежде всего раздевайтесь и заходите в комнату. Кому чай, кому кофе?

— Да что вы, пан капитан, зачем с нами такие церемонии? — пытался отказаться Леня, ему поддакивали остальные. Но в конце концов они помогли командиру накрыть на стол и уже через минуту сидели в комнате.

Оказалось, что несколько дней назад шефы из Затоки отыскали «Морус» и привезли с собой в качестве подарка для команды цветной телевизор.

Шефы. В Военно-морском флоте уже стало традицией, что почти каждый корабль сотрудничает с каким-нибудь городом, районом или промышленным предприятием. «Морус» тоже хотел иметь шефов. Случай сам пришел им на помощь. В одно весеннее воскресенье несколько матросов, получив увольнение, поехали в Затоку. На этот раз они отказались от обычного маршрута по Свентоянской улице, сопотскому молу или гданьскому Старому городу, а сели в автобус и поехали в противоположном направлении, в сторону Затоки. А уговорил их Метек Конкель, коренной кашуб[22], родом из Затоки, перед службой на флоте закончивший там техникум рыболовства. В это солнечное воскресенье их, моряков с «Моруса», было четверо. Упоминавшийся выше Метек Конкель, Юрек Татецкий, Анджей Груецкий и Губерт Брыга. В отутюженных темно-синих мундирах они расселись в пустом в это время автобусе и лениво смотрели на пробегающие мимо окон пейзажи. Увольнение! У тебя столько времени. И делай с ним что хочешь. Можешь, к примеру, выйти на ближайшей остановке, пойти к лесу, лечь на цветистом лугу, подложить руки под голову и, щуря глаза от солнца, смотреть на плывущие белые облака и мечтать о чем угодно. Или попробовать познакомиться с девушкой, которая стоит на остановке, а теперь все дальше и дальше уплывает назад и, улыбаясь, машет рукой в ответ на приветствия, которые ей посылают моряки.

— Ничего брюнеточка!

— Нужно было к ней выскочить.

— Ясное дело.

— Метек, а в этой твоей Затоке какие-нибудь танцы будут?

— Посмотрим.

— Еще только начало мая, курортниц пока нет.

— Пусть только начнется сезон — девочек будет хоть отбавляй.

— Держи карман шире! Для кого хоть отбавляй, а мы, как обычно, летом «море, наше море, верно будем тебя стеречь»…

— Ну хотя бы два воскресенья свободных получится.

— Скажи, Метек, твоя столица большая?

— Около десяти тысяч.

— Помню, в школе я раз чуть кол не схватил из-за этой Затоки. Забыл, в каком году здесь была битва со шведами.

— Была, кум, была. Это старый город, старый польский порт.

— Город многим нравится, а я здесь родился, и для меня Затока — самое красивое место на земле.

— Понятно, каждого в свою сторону тянет.

— Ну, хлопцы, Затока-сити, выгружайся.

— Разве мы здесь выходим. Метек?

— Да, здесь, на площади, лучше всего.

— Панове, как же так, а где оркестр, который нас должен встречать?

— Уж по крайней мере оркестр пожарников. У вас что, здесь нет пожарной команды? «В Кросневицах загорелся один дом…»

— И панночек с цветами не видать…

— Выходите, выходите, нечего ворчать, самое главное, что сейчас еще только десять утра и солнце светит вовсю!

— «Раз идем мы в увольнение, то погода должна быть».

А следует признать, что в тот день майское утро было действительно прекрасным. Солнце еще по-весеннему несмело, нежно подмигивало сквозь серебристую дымку. Было тепло, почти безветренно, и только где-то на вершинах деревьев, окружающих площадь, легонько дрожали листочки молодой, чистой зелени. Площадь была маленькой, с клумбами разноцветных анютиных глазок, ее окружали характерные дома с фахверковыми стенами. В это время дня площадь была почти пустой. Матросы с интересом смотрели по сторонам, шли за Метеком и, следуя его примеру, отдавали честь старым рыбакам, попыхивающим дымом из длинных трубок. Мимо них с хихиканьем пробежала станка длинноногих школьниц, а по пути то и дело встречались молодые супружеские пары, которые в сверкающих никелем каретах гордо катали вокруг площади своих отпрысков. Метек вел друзей узкой улочкой по направлению к своему дому. Гладь залива была идеальной, даже штиль не морщил воды. На деревянных помостах неподвижно сидели рыбаки с удочками. Где-то вдали виднелся вялый белый парус и две деловито тарахтящие моторами рыбачьи лодки, которые из-за их цвета прозвали «желтками».

Дом Конкелей стоял на высоком берегу, среди похожих друг на друга строений типичного рыбачьего поселка. Везде сохли сети, у пристани стояли лодки и катера, то тут, то там чернели трубы печей для копчения рыбы. Дома друзья застали только маму Метека, седеющую, но довольно бодрую пани Конкель, и Марту, его младшую сестру. Отец и старший брат Иоахим не вернулись еще с моря, куда они вышли до рассвета, чтобы проверить сети и крючки, поставленные на угря. Поскольку их ожидали с минуты на минуту, Марта отвела гостей на пристань, а мама Конкель повязала белый передник и начала хлопотать на кухне. Марта была красивой высокой девушкой, с белыми, как лен, волосами и с зелеными, словно вода залива на весеннем солнце, глазами. С самого начала смуглолицый Юрек Татецкий не спускал с нее глаз, да и она больше смотрела на него.

Так они сидели на помосте, шутили, болтали над водой ногами и подставляли лица под ласковые лучи солнца. Долго ждать им не пришлось. Старая рыбацкая лодка Конкелей, ведомая опытной рукой отца семейства, ловко нашла у пристани свое постоянное место. Метек познакомил отца и брата со своими товарищами. Папа Конкель, попыхивая неразлучной трубкой, радовался приезду младшего сына, но сетовал на сегодняшний улов. Другого мнения был старший брат Метека, такой же беловолосый, как он и Марта, улыбчивый и живой Иоахим. Ребята помогли погрузить рыбу в ящики, потом перенесли их в темную, вкопанную в скалу холодильную камеру и обложили рыбу льдом.

Стол был установлен на крыльце. Марта застелила его белой скатертью. Иоахим принес целый бидон пива, мама Конкель поставила на стол корзинку белого хлеба и жареную, еще шипящую, плавающую в масле рыбу. Ребята ее уплетали так, что за ушами трещало, хотя каждый старался, как мог, чтобы первый визит не прошел у них в обжорстве. Поэтому они разговаривали, шутили, рассказывали, перебивая друг друга, о морских приключениях, хотя их фантазии не давала развернуться в полную силу приветливая и в то же время скептическая улыбка старого рыбака. Конечно, как в таких случаях бывает, они не скупились на похвалы своему коллеге, у которого гостили, Метек без конца краснел и отмахивался от друзей, рассказывающих о его безупречной службе. Только пани Конкель, как каждая мама, слушала все, что говорили о ее младшеньком, не только с вниманием, но и с явным умилением, не переставая ухаживать за ребятами и подставлять им все новые и новые порции. Понравилась парням семья Метека, полное достоинства поведение родителей, приветливость брата и сестры. А потом вместе с Мартой они снова вышли на пристань, только на этот раз подальше от дома Конкелей, туда, где ученики местных школ работали на воскреснике — строили центр водного спорта. Майский теплый день, много солнца, еще больше хорошей музыки, полно красивых девушек — и ребята не успели оглянуться, как Марта и ее подруги втянули их в круговорот веселья и работы. Они убирали территорию, носили строительный материал, лихо махали лопатами. Самый веселый из них, Анджей Груецкий, напевал:

— А собственно говоря, как вас зовут? — заглянул он в глаза живой, веселой блондинке, которая работала недалеко от него, энергично тыкая огромной лопатой в мокрый песок. Блондинка улыбнулась, откинула непослушный локон с синеньких, как васильки, глазок и задорно взглянула него:

— Во всяком случае, не панна Марыся. — И продолжала упорно долбить песок.

— Стеня?

— Еще не хватало!

— Гражина?

— Еще лучше.

— Эва?

— Вы мне лучше помогите, а то я никак не могу справиться с этим дерном.

— Сейчас все будет сделано, панна Эва, но прежде разрешите представиться: меня зовут Анджеем.

Эва покраснела до ушей, протягивая ему свою маленькую, испачканную в песке лапку…

А потом были танцы, конкурсы — Губерт Брыга побил всех конкурентов в завязывании морских узлов, а Метек с Юреком Татецким показали, что они могут, в соревнованиях на шлюпках.

По сути дела, с этого майского дня и началось сотрудничество команды «Моруса» с молодежью и общественностью Затоки. Через какое-то время после этого памятного для ребят воскресенья на имя командира корабля пришло письмо из городского правления Социалистического союза молодежи с просьбой передать благодарность четырем матросам за «активное участие в воскреснике по строительству центра водного спорта, который проводила молодежь и общественность города Затоки». Сначала было много шуток и разговоров по поводу их «общественной» работы на суше, в то время как на корабле их не заставить что-либо делать, но, в конечном итоге, все были рады за своих товарищей. А поскольку письмо зетемесовцев[23] Затоки заканчивалось приглашением к дальнейшему сотрудничеству, следовало им ответить, а раз так — вопрос был поднят на ближайшем собрании. И здесь оказалось, что все «за», а так как и командир не имел ничего против такого сотрудничества, с «Моруса» поехала официальная делегация, потом представители Затоки приехали на корабль — так все и началось. Началось и продолжается, к «общему удовольствию высоких договаривающихся сторон». Совместные мероприятия, совместные воскресники, дискуссии, туристские поездки, симпатии.

Гости сидели в квартире капитана Соляка и пили кофе. Хозяин явно оживился, а они рассказывали ему о корабле, о том, что в его отсутствие происходило.

— Долго вам еще на верфи стоять?

— Неделю, в крайнем случае полторы, в понедельник комиссия начнет принимать.

— Приборкой уже занимаемся.

— «Морус» покрашен, блестит, как новый, чувствует мое сердце, что гражданин боцман теперь даст нам немного отдохнуть.

— Ты, Груецкий, не шути: корабль, как паненка, каждый день мыться должен.

— Может, еще кофе кто-нибудь хочет? — предложил гостеприимный хозяин и тем самым невольно спугнул своих гостей. Они вскочили, начали благодарить и деликатно посматривать на часы.

— Пан капитан, так где мы поставим этот телевизор?

— Как где, боцман? Конечно, на корабле.

— Но там же еще ремонт идет, гражданин капитан!

— Мы его так далеко тащили!

— Ведь это же цветной телевизор, пан капитан!

— Вся команда так решила. Что мы им теперь скажем?

Они уговаривали командира, а сами пытались втащить телевизор в комнату. Соляк категорически возражал против этого. Он благодарил их, просил, чтобы ребята передали его благодарность за память всей команде, но телевизора не принял и заказал по телефону такси, чтобы они смогли отвезти его на корабль. Ему было жаль парней, потому что они уходили явно удрученные из-за того, что не смогли выполнить своей миссии.

Сташек позвонил Сломке.

— Дарек? Сейчас твои «депутаты Балтики» приедут.

— Не понимаю, какие депутаты?

— Леня и Анджей с Юреком.

— А, ясно.

— И вместе с телевизором. Цветным…

— Но почему, гражданин капитан, мы тут…

— Хорошо, хорошо. А телевизор вели сразу же вписать в инвентарную книгу, впрочем, я боцману уже все объяснил.

— Но, гражданин капитан, мы думали…

— Все в порядке, старик, спасибо тебе, но ты сам понимаешь…

— Так точно. Как рука? Когда, гражданин капитан, вы к нам вернетесь?

— В понедельник мне снимают гипс, а потом видно будет. Как там «Морус»?

— Как новый. Даже командор Полецкий удивился, что мы так быстро справились.

— Когда он у вас был?

— Вчера, вместе с прокурором…

— Ага, понимаю. Ну, привет, Дарек, не буду тебе мешать.

— Когда вы к нам заглянете? А то ребята спрашивают… Хотя бы на минутку, гражданин капитан.

— Там видно будет. Пока, Дарек.

— До свидания, гражданин капитан.

Соляк повесил трубку. Значит, следствие еще продолжается, а он, вместо того чтобы сидеть и ждать, звонит на корабль, как будто ему делать нечего. Еще не хватает, чтобы он зашел в гости на корабль и застал там прокурора или командора Полецкого…

Уже поздно, они готовятся ко сну, Анна что-то еще укладывает, готовит свою сумку на завтра.

— Школа, семинар… В два часа не забудь взять девочку.

— Хорошо, хорошо…

— Ага, Сташек, я после семинара бегу на собрание, приду поздно.

— Ничего не поделаешь.

— Знаешь, Сташек, я вот что подумала… Ведь я знакома с женой этого командора.

— Какого командора?

— Из прокуратуры, Повуя, который тебя допрашивал. Симпатичная бабенка. Она в архитектурном управлении работает. Я ее завтра увижу на собрании Организации военных семей.

— Ну и что из этого?

Анна выглянула из ванной комнаты, продолжая расчесывать щеткой густые каштановые волосы.

— Я могла бы с ней поговорить.

— Поговори… — Он сказал это машинально, но тут же сообразил, что Анна имеет в виду. И сразу же сорвался с кресла: — Даже не пытайся! Ты меня поняла?

— Но я ее только хочу спросить, просто так, как женщина женщину, — когда же все это кончится…

— Ты действительно ничего не понимаешь или притворяешься?

— Ну знаешь! Что за шутки!

— Это не шутки! Ты представляешь себе, в каком дурацком положении я окажусь?

— В каком? Не преувеличивай.

— В лучшем случае, ты меня скомпрометируешь. Этого еще не хватало, чтобы моя жена за меня с прокурором дела решала! Категорически тебе запрещаю, поняла?

— Хорошо, не шуми, ребенок спит, да и я не глухая.

Сташек скрипнул зубами, забрался в ванную и плескался там около часа. Когда он оттуда вышел, в комнате было темно. Соляк чувствовал, что Анна не спит. Он подошел к тахте и наклонился над лежащей женой.

— Извини меня. — Сташек хотел коснуться ее волос, но она закрылась одеялом с головой. Он сел рядом. — Ну не сердись, я сам себя последнее время не узнаю, все меня раздражает… — Анна тихонько всхлипнула. — Перестань, Аня. Прости меня…

Она повернулась к нему лицом, вытерла слезы.

— Ведь я же хотела как лучше, просто думала вслух, а ты сразу начал…

— Прости.

— Я же вижу, как ты переживаешь, как мучаешься из-за этого следствия. А оно все продолжается и продолжается…

— Ничего не поделаешь, нужно ждать. Да я себя и не чувствую виноватым.

— Тем более будешь нервничать. Сейчас ты снова начнешь кричать на меня… Но я хочу тебе сказать, что на твоем месте я не стала бы ждать.

— А что мне прикажешь делать?

— Я пошла бы к Скочеку, к Марианскому, а может, даже к адмиралу.

— И что бы ты им сказала?

— Пускай наконец решат это дело. Сколько можно держать человека в неведении?

— Ведь ничего плохого со мной не происходит, меня ни в чем не обвиняют, я лечусь.

— Да, все это так, но некоторые мои «доброжелательные» знакомые уже деликатно спрашивают: «Правда, что Сташека вызывал прокурор? Сташек еще дома? Так долго?»

— Плюнь ты на этих глупых баб, не переживай. Такой уж характер у людей — подавай им сенсации. И к тому же у нас есть друзья. К примеру, Сова с женой, у нас были Мундек с Басей, Тадек, Фредек Троян.

— А об этой жене прокурора я начала говорить потому, что она, видно, что-то знает о твоем деле, но ко мне относится так, словно ничего не случилось, даже сердечно.

— Ну и прекрасно. Выпейте вместе кофе, приготовьте детям хорошую елку, и увидишь — все встанет на свои места.

— Выходит, это ты меня утешаешь, а не я тебя.

— Спи, мой адвокат, спи, а то завтра у тебя тяжелый день. И не сердись на меня.

10

Была только середина декабря, а зима, что случается редко, уже давала о себе знать. Почти ежедневно шел мокрый снег, дул холодный северный ветер. Соляк сидел в кресле, слушал тихую музыку. Сегодня ему наконец-то сняли гипс. Что за облегчение! Рука срослась хорошо, но стала страшно дряблой. Сташеку рекомендовали специальную гимнастику и велели еще посидеть дома. Как долго? По крайней мере, до конца декабря. Он двигал пальцами, как пианист перед концертом, и пробовал приучить руку держать перо. Нужно послать в Ленинград открытку с новогодними поздравлениями. С Сашей Соляк познакомился в первый день занятий на курсах. Был перерыв между лекциями, офицеры высыпали в коридор, в курилку, в буфет. Сташек, который тогда еще не очень хорошо знал русский язык, хотел выпить стакан кефиру, но не помнил, как он называется по-русски. Когда наконец подошла его очередь, он улыбнулся буфетчице, показал пальцем и сказал:

— Молоко раз!

— Молока нет.

— А это? — Палец Сташека был твердо нацелен на маленькую бутылку с белой жидкостью.

— А это, брат поляк, кефир! Понимаешь? — опередил буфетчицу и, дружелюбно улыбаясь, объяснил Соляку молодой лейтенант, хорошо сложенный шатен, такого же, как Соляк, роста и примерно его возраста.

Саша родился и жил в Ленинграде. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он прекрасно знал свой родной город и был в него без памяти влюблен, почти так же, как в золотоволосую Лиду, с которой Сташек познакомился несколько дней спустя. Молодые офицеры подружились по-настоящему. Саша поставил перед собой задачу, чтобы в течение этих нескольких месяцев не только показать Сташеку Ленинград, но и помочь ему как следует вручить русский язык. С каждым днем они открывали друг в друге много общего: совпадали их интересы и пристрастия, поэтому Саша и Сташек были почти неразлучны. Пискаревское кладбище, или, как говорят ленинградцы, Пискаревка, — одно из самых больших кладбищ мира, а уж во всяком случае самое большое кладбище людей, погибших при защите своего города от гитлеровских бомб, мороза и голода. Монументальная скульптура матери-Родины, которая несет в своих руках венок для сотен тысяч погибших жителей Ленинграда: мужчин, женщин, стариков и детей. У входа на кладбище горит Вечный огонь и звучит трогательная музыка.

— Сотни, сотни тысяч ленинградцев, а среди них и моя мама.

Они медленно шли в сторону общежития. Саша рассказывал:

— Мне было четыре года, когда умерла мама. И никто меня не убедит в том, что я ее не помню. Во всяком случае, до сегодняшнего дня я вижу маму как живую. Мы жили в старом доме на Мойке. Последнее, что я помню, — в нашей квартире было очень темно и страшно холодно. Ну и, конечно, голодно. В какой-то старой фуфайке я ползал по полу, потом начал плакать, потому что мама лежала на кровати и долго, долго молчала. Она уже не могла говорить… Что было позже, я не помню. Вижу только, что наступило утро, во всяком случае, в окне светит солнце, и мне тепло, а какие-то люди, наверное соседи, берут маму за руки и за ноги и выкосят. Потом был детский дом, потом Крым, а потом, когда я подрос: «Широка страна моя родная»! Где я, браток, только не был! Но потянуло в Ленинград. Здесь, не без помощи добрых людей, я попал в морское училище, а остальное ты знаешь… Нет, хотя не все. Отец мой был на войне, как все. Война кончилась, я подрос, а об отце ни слуху ни духу. Искали его и родственники, но безуспешно. Уже будучи курсантом, я начал новые поиски, писал в архивы, тут помогло мое начальство. Есть у вас в Польше такой город — Познань?

— Есть. Большой, красивый город.

— Знаю. Все энциклопедии из-за этой Познани перевернул — теперь могу тебе об этом городе любые подробности рассказать. Знаю, к примеру, что есть там старая цитадель. В боях за эту познаньскую цитадель двадцать третьего февраля тысяча девятьсот сорок пятого года погиб мой отец. А через три месяца капитулировал Берлин, кончилась война…

Моряк никогда не знает, когда выйдет в море и куда его направит приказ. Хотя и октябрь, но Балтика удивительно спокойна, погода солнечная. Утром по гдыньскому рейду еще бродит небольшая дымка, которая рвется от залпов орудийных салютов. И уже при полном солнце входит в порт прибывшая в Польшу с визитом дружбы эскадра кораблей Балтийского флота СССР в составе: крейсер «Свердлов» и два ракетных эсминца. Их встречают, как положено по морскому церемониалу.

«Морус» пришел в порт. Телефонный звонок. Вахтенный офицер докладывает:

— Гражданин капитан, по приказанию командора Марианского вы должны к нему явиться немедленно, в парадной форме.

— В парадной форме? Нужно переодеваться?

— Так передал дежурный офицер.

Капитан быстро берется за утюг. Вечером мундир снова нужно будет прогладить: Соляк вместе с женой приглашен в гарнизонный клуб, где командование дает прием в честь советских гостей.

— Гражданин командор, капитан Соляк по вашему приказанию прибыл.

— Хорошо, что вы пришли, капитан, а то из штаба уже пятый раз звонят. Знаете ли вы такого капитана — Крутова или Круглова из Ленинграда, если я только не перепутал фамилии?

— Крутова! Так точно, гражданин командор, знаю. Это мой друг, я с ним на курсах познакомился.

— Он вас ждет в штабе. Берите мою машину, и на сегодня вы свободны. Доложите командору Скочеку, что я вам дал свободный день.

— Так точно, товарищ командор. Спасибо. Я могу идти?

— Можете. Только, Соляк, сегодня вечером оба будьте на приеме. И в хорошей форме. А то я знаю, как встречают старых друзей.

— Есть, гражданин командор.

И все же в этот вечер Крутов и Соляк не успели на официальный прием. Уже темнело, когда они в молчании сходили с высокой лестницы познаньской цитадели и садились в машину. Поручик Линецкий завел «фиат» и взял курс на Гдыню. Капитан Крутов сидел погруженный в свои мысли, держа на коленях папку. За окном автомобиля потоки дождя преломлялись желтыми пятнами в ярком блеске огней большого города. О чем думал в эту минуту Саша Крутов? Может быть, вспоминал фотографию отца, которого, в отличие от матери, он помнить не мог, и пытался представить себе его последние минуты? Высокая, поросшая кустарником, ощетинившаяся дотами гора, которая разила огнем. Последний штурм. «Ура! Ура!» Не поможет никакая бомбардировка, никакой артиллерийский обстрел — последнее слово должно принадлежать людям в серых поношенных шинелях, в фуфайках, полякам, для которых цитадель стала острием, торчащим в самом сердце их города, и которые сейчас бегут вместе с советскими солдатами и тоже кричат: «Ура! Ура!» Бегут, все бегут, взбираются на эту проклятую гору, с лицами, перекошенными от усталости, страха и ненависти. Ручные пулеметы, гранаты, штыки! Блеск огня, пучок дерна, запах земли — везде одинаковый и близкий. Капитан Балтийского флота СССР Александр Крутов крепче сжимает черную папку, словно в ней хранится самое большое сокровище. Он вернется в Ленинград, войдет в свою квартиру, поздоровается с женой и сыном, вручит им сувениры, расскажет о Польше, о Сташеке Соляке и его семье. Потом на мгновение замолкнет, подойдет к лежащей на комоде черной папке, вытащит оттуда обычный целлофановый мешок и скажет, погладив льняные волосы Вани:

— А это, сынок, земля с могилы твоего деда, Ивана Степановича Крутова, имя которого ты носишь. Польская земля, за освобождение которой твой дед и мой отец отдал свою жизнь…

Солнце заходило красным шаром. Капитан Соляк спрятал подбородок в теплый воротник куртки и, спасаясь от пронизывающего холодного ветра, прижался к пустому киоску, в котором летом продавали мороженое. Под предлогом прогулки с собакой он вышел из дома и уже больше часа торчал здесь, на Каменной горе.

Построившись в кильватер, мигая огнями, малые ракетные корабли входили в порт. Соляк знал, что по установившейся в дивизионе традиции третьим кораблем, который в эту минуту, уменьшив обороты, входил в порт, был его «Морус». Знал он также и о том, что корабли возвращались с морского полигона, на котором проводились последние в уходящем году ракетные стрельбы. Он подождал, пока последний корабль не войдет в порт, пока над заливом снова не наступит тишина, которую еще минуту назад нарушал грохот мощных турбин. Только тогда, взглянув последний раз в сторону порта, он нехотя пошел домой. Он все отдал бы за то, чтобы быть там, вместе с ними, со своей командой, на своем корабле. Как ему именно сейчас, в эту минуту, хотелось узнать о результатах стрельб на полигоне!

Три дня тому назад Соляку позвонил подпоручик Сломка:

— Гражданин капитан, вы сегодня пойдете в бассейн?

— Да, в двенадцать, а что?

— Я хотел бы с вами встретиться. Если можно, я зайду на минутку…

— Договорились. Я жду.

По предписанию врача Соляк каждый день ходил на массаж, в бассейн, и больной рукой делал специальную гимнастику. Рука еще не стала такой, какой была, но с каждым днем мышцы становились все более упругими. Плавал Сташек долго. Устав, он вылез из бассейна, попрыгал под душем, поливая себя то горячей, то ледяной водой, вытерся досуха, оделся и пошел в буфет отдохнуть. Попивая чай с лимоном, Соляк ждал Дарека. Он уже знал, что несколько дней назад «Морус» вернулся с верфи на базу. Не сказав ни слова никому, даже Анне, Соляк на следующий день, возвращаясь из бассейна, подкрался поближе к кораблю, чтобы незаметно на него посмотреть. Он смотрел на свежепокрашенный корпус «Моруса», различая даже ходивших по палубе матросов и энергично размахивающего руками Леню. Несмотря на то что прокуратура теперь уже никого не вызывала с корабля, Соляк не хотел показываться среди команды, пока его дело не выяснится до конца. Капитан посмотрел на часы: пятнадцать минут первого. Он вышел, встал на лестнице, чтобы закутаться потеплее от начинающейся метели, и повеселел, потому что на дороге, ведущей к бассейну, узнал машину поручика Линецкого, а совсем недалеко увидел идущих быстрым шагом в сторону бассейна подпоручика Сломку и секретаря парторганизации боцмана Домбека.

— Линецкий раза три по дороге останавливался.

— А теперь, кажется, застрял всерьез, — объясняли Сломка и Домбек свое опоздание.

— То, что опоздали, это ерунда, а вот Славек такого позора не переживет. А еще, не дай бог, если вас кто-нибудь из знакомых по дороге видел.

— Видели, видели!

— Вы, товарищ капитан, угадали: он ругается, как сапожник, и грозит, что в воскресенье поедет на барахолку продавать эту рухлядь.

— Ничего, успокоится.

— Если бы даже он и не успокоился, то и так в воскресенье ему никуда поехать не удастся, — добавил Домбек.

— Правда, — согласился Сломка, — мы выходим в море, из-за этого сегодня к вам и пришли.

— Мы идем на полигон, гражданин капитан.

— Ракетные стрельбы. Учебный план надо выполнять…

— Да, шторм спутал наши планы, мы мало тренировались. А вообще-то это нам не впервой.

Соляк прикусил язык, ведь подпоручик Сломка, который в настоящее время фактически командовал «Морусом», будет стрелять ракетами в первый раз. Сломка покраснел и, как обычно, потупил глаза. Соляк обнял своего заместителя за плечи и пошутил:

— Помни, Дарек, что от щита даже щепки не должно остаться! Ну, старик, выше голову, ведь каждый когда-то начинал. Всякое бывало. И к тому же ты не будешь один, правда, товарищ секретарь?..

Современному моряку, а особенно командиру корабля, имеющему на вооружении разного типа ракеты, не говоря уж о кораблях, несущих атомное оружие, нужно иметь воображение. Меч, шпага, пушка, пулемет и даже торпеда ставят моряка с противником лицом к лицу. Ракета дальнего действия, выпущенная с берега, с надводного корабля или из-под воды, летит вдаль незаметно даже для хорошо вооруженного человеческого глаза, неотвратимо приближается она к обнаруженной радаром цели, запеленгованной сложной электронной аппаратурой, и только там, на расстоянии многих миль, поражает ее, сокрушает и топит в морской пучине ужасной силой взрыва. Это ты, твоя команда, твой корабль выпустили ее. А противник? Где он, что делает твой противник, которого ты должен выследить первым, захватить врасплох и уничтожить? Неумолимый закон войны. Солнце играет на сверкающей зеленой поверхности моря. Тишина. От горизонта морская пустыня, даже радар, который видит значительно дальше, чем глаз человека, не регистрирует ничего. Ночь, шторм и грустный вой ветра. Корабль притаился среди волн с погашенными огнями. Зеленоватый экран радара регистрирует едва заметные точки. Кто первый? Сила турбин, несколько десятков узлов, маневр, мысль. Судьбы Нельсона, Нахимова или Арчишевского[24] зависели от ветра, ветер мог им принести славу, но и унести победу, когда вдруг повисали паруса. Только море с тех пор не изменилось — жестокое, безразличное и беспристрастное, как римская арена, в затоптанную пыль которой стекала кровь гладиаторов. Конрад был прав: «Новые люди и новые корабли стоят на страже сурового и беспристрастного моря, что дает счастливую возможность только тем, кто умеет ухватить ее чуткой рукой и бесстрашным сердцем». К этому можно добавить: у кого умная голова, кто имеет знания и воображение. На ракетных кораблях основную цель морской тактики — встретиться с противником — следует понимать в переносном смысле. Маневр, скорость, наблюдение и точность удара. И в штиль, и в шторм, и ночью, и когда светит солнце. Если ты в море — будь настороже. Постоянно внимателен и всегда готов. Когда стоишь на вахте и когда спишь, когда вслушиваешься в далекие сигналы радиостанции и монотонное попискивание рации, когда наслаждаешься любимой мелодией и когда читаешь книгу или пишешь письмо, когда вспоминаешь мать, девушку, родную улицу или деревню. В этот момент и всегда ты должен быть готов. Можешь не видеть, но ты должен себе представлять: себя, свой корабль, свое боевое задание и своего врага, — он-то наверняка тебя представляет. Потому что война и море никогда не прощают, если у человека не хватает воображения…

Первые самостоятельные боевые стрельбы ракетами. А перед этим десятки, сотни тренировок корабля, механизмов и людей. Всю неделю на море. Все это время в состоянии боевой готовности. Соляк почти не сходил с ГКП. В голове шумит от усталости, недосыпания, опухшие, покрасневшие глаза сами закрываются. Слух с трудом воспринимает поступающие сигналы. Приказы командира дивизиона бросают корабли из зоны в зону, из района в район. Воздушные тревоги, неожиданные увертки от кусающих атак торпедных катеров, дымовые завесы и уходы от кораблей охранения, беспрерывное слежение за радаром, радиоперехват и сигнализация, непосредственное наблюдение. Ночью и днем, днем и ночью. Без отдыха, без перерыва. Враг может появиться в любую минуту, приказ начать ракетную атаку может прийти в любую секунду…

Скоро встанет солнце. Его еще не видно, но над водным простором ночное небо постепенно светлеет на востоке. Крикливые чайки, вестники дня, окружают корабль. Соляк пальцами протирает уголки зудящих, покрасневших глаз. Каким будет этот день? Донесение из радиорубки: зашифрованный приказ выполнить ракетную атаку в районе ожидаемого нахождения противника. Три длинных звонка, один за другим: боевая тревога, ракетная атака! Топот ног по палубе, по трапу — команда в полном молчании бегом занимает свои места. С этого момента на корабле слышны только приказы командира и донесения, которые приходят с боевых постов. С этого момента в полном напряжении работают человеческие головы, мышцы и корабельные механизмы. Команда, корабль и он, командир, от которого в любой ситуации зависит все. Замкомандира вычисляет курс «Моруса» так, чтобы как можно скорее приблизиться к противнику на нужное для атаки расстояние. Соляк поторапливает его взглядом, поправляет шлемофон, становится у пульта управления и включается во внутри корабельную связь.

— Говорит главный командный пункт. Боевым частям доложить о готовности по боевой тревоге.

Минута тишины. Можно взглянуть на море. Солнце уже встает. Визуальное наблюдение: море, небо? Все в порядке. Замкомандира готов? Тот кивает головой, пододвигает результаты вычислений.

Шум, треск в наушниках.

— БЧ-2 в боевой готовности.

— Вас понял, вторая! И спасибо!

Это «спасибо» командира уже выходит за рамки устава, но они заслужили — были первыми. Вся команда слышит. Молодцы ракетчики и артиллеристы. А потом уже по очереди докладывают один за другим. Шестая, четвертая, первая, остальные. Замкомандира подтверждает:

— Корабль к бою готов!

— Есть! Руль?

— Руль на нуле.

— Курс?

— Курс — двести пятьдесят.

— Так держать!

— Курс — сто семьдесят. Скорее, скорее! Станции. Цель.

— Включить станции, опознать цель! Приготовить ракету к старту! Радар, как цель?

— Экран чистый.

— Курс?

— Сто семьдесят.

— Курс правильный. Увеличить скорость. — И в машинное отделение: — Полный вперед!

С быстротой скорого поезда «Морус» не плывет, а летит по волнам. Адский гул турбин, вспененный след сзади. Испуганные чайки давно остались позади. Рапорт сидящего за локатором:

— Цель на экране.

— Есть!

Ну, Соляк, теперь держись!

— Подготовить данные для атаки.

Компьютеры работают с безошибочной точностью, свойственной мертвым предметам. Оператор оценивает параметры движения цели. Команда ракетчиков кончает подготовку ракетной установки; ангар открыт; серебряная сигара ракеты готова к старту. Электронная машина в последний раз проверяет все ее механизмы и системы. Боевой курс готов. Еще один взгляд на светящуюся точку цели, пульсирующую на зеленоватом экране. Время! Сильно, может, даже слишком сильно он нажимает на кнопку на пульте управления. И голосом, чуть изменившимся от волнения, но уверенным, твердым, эта последняя, решающая команда, которую с таким же волнением ждут люди, корабль, ракета:

— Старт!

Секунда, доля секунды, а тянется как вечность. А потом вдруг что-то вроде стона, вой легендарного гиганта, который ощутимо вдавил корабль в море, блеск огня — и серебряная сигара ракеты, словно ее выбросили из гигантской катапульты, извергается из направляющей и, оставляя за собой огненный след, мчится к цели, исчезает за горизонтом. Дым, черная сажа от продуктов сгорания садится на корабль. Соляк бессознательным жестом стирает пот со лба и улыбается рулевому. Но тут же сосредоточивает внимание на радарном мониторе, который все еще держит запланированное эхо — цель, к которой в это мгновение летит ракета. Цель исчезла!

— Ура! ура! Браво, наша Малгоська.

Черные от сажи парни кричат, сверкая белыми зубами. «Малгоська» — это ракета. Стало уже традицией и привилегией командира ракетного корабля, что каждой выпущенной боевой ракете он перед стартом присваивает какое-нибудь имя. Соляк радуется вместе с ребятами, ему чертовски хочется выскочить на палубу, поднять вверх руки от радости и кричать, по-озорному свистеть на пальцах, как в Калиновой он это делал с голубями, петь. Но Сташек берет себя в руки. Он командир. Боевая тревога еще не отменена. Команда за командой. Резкое изменение курса. Наблюдать за воздухом!

— Воздух!

— Воздушная тревога!

— Усилить наблюдение за воздухом!

— Герметизировать корабль! Защитная одежда, маски! Подготовить артиллерию для борьбы с воздушными целями.

— Артиллерия для поражения воздушных целей готова.

— Вас понял.

Докладывает сигнальщик:

— Право сорок, угол наведения двадцать — самолет!

Солнце выкатилось огромным колесом и залило своим блеском море. На небе ни облачка. Глаза наблюдателей и артиллеристов сузились от напряжения, они вглядываются в голубизну неба. Оттуда в любой момент могут выскочить самолеты. Еще один маневр корабля. Он один на блестящей водной глади. Черная точка. Наводчик кричит:

— Вижу цель.

— Включить агрегаты, вести цель!

С этого момента человеческому глазу помогают сложные вычислительные устройства, которые наводят и корректируют орудия. Но решает человек — его мысль, его спокойствие, его точность. Сейчас их двое — командир и наводчик. Командир приказывает наводчику:

— С трех тысяч — огонь!

Теперь остался только наводчик. Старший матрос Юзеф Сковронек кусает себе губы. Кроме быстро снижающегося самолета, он ничего не видит, ничего не слышит, ни о чем не думает. Вот самолета уже нет. Со стороны яркого, безжалостного солнца выскакивает следующий, еще один и еще один…

— Отбой! Привести в порядок боевые посты! Подготовиться к обеду.

Из радиорубки выскакивает человек и подает Соляку телеграмму от командира дивизиона. Тот быстро пробегает глазами текст, проглатывает слюну, еще раз поправляет шлемофон и снова включается во внутрикорабельную связь.

— Внимание на всех боевых постах. Читаю радиограмму командира дивизиона. «Обе цели — надводная и воздушная — уничтожены. Поздравляю командира и команду „Моруса“!» — Взволнованный Соляк добавляет от себя: — И я вас, друзья, поздравляю и благодарю всю команду!

Он пожимает руки своему заместителю, рулевому, командиру машинного отделения, только сейчас чувствуя охватывающую его усталость. Медленно снимает шлемофон и вешает его рядом с пультом управления. Потом тихонько похлопывает по металлу, как будто хочет поблагодарить подрагивающий корабль, и выходит на палубу. Бодрый бриз приносит облегчение. Солнечное тепло нежно ласкает лицо. Соляк облизывает запекшиеся губы и, подняв руки, глубоко вдыхает морской воздух…

Ночь. Моросит густой, противный дождь. Корабли скрытно выходят в определенные для них акватории Балтийского моря. В эфире должно быть тихо. Главную роль играет визуальная сигнализация. Короткие вспышки световых сигналов. Туман. Видимость небольшая. На Балтике тесно. Большие маневры трех дружественных флотов: СССР, ГДР и ПНР. «Морус» идет в составе разведывательно-ударной группы, состоящей из эсминца, малых ракетных кораблей и торпедных катеров. Донесение сигнальщика:

— На курсе неопознанная цель. Расстояние — тридцать кабельтовых.

Соляк реагирует, как автомат:

— Право пятнадцать!

На неизвестном судне в последнюю минуту тоже всполошились. Оказалось, что в этих водах случайно оказался какой-то танкер. Приказ командира дивизиона велит рассредоточить корабли, притаиться и ждать дальнейших указаний. Соляк знает, что в эту минуту на темной, дождливой и туманной Балтике кроме наших кораблей стоят корабли СССР и ГДР. Где-то там, вероятно на далеких северо-западных границах учебной акватории, качается на своем сторожевике обер-лейтенант Курт Ведельман, всегда улыбающийся, коренастый блондин из Ростока, и вместе со своей командой внимательно следит за тем, чтобы ни один непрошеный гость без его разрешения не нанес визит участвующим в маневрах. Где-то здесь и капитан Саша Крутов, ракетный корабль которого, приспособленный для борьбы с подводными лодками, не пропустит врага. Бой может начаться в любой момент. И тогда вместе, плечом к плечу, и Крутов, и Ведельман, и Соляк с честью выполнят поставленные перед ними задачи. И можно не сомневаться, что каждый из них будет стараться показать все свое искусство — свое, своей команды и своего корабля. «Лучшее служит хорошему», — сказал бы по такому случаю Курт, который любит приводить пословицы и сентенции, а потом вместе с Соляком они долго думали бы, как это выражение перевести на русский язык, при помощи которого они объясняются друг с другом…

С обер-лейтенантом Куртом Ведельманом Соляк познакомился во время визита кораблей ПНР в Росток. Был июнь. Они попали в Росток в прекрасные солнечные дни. Перед Ростоком эсминец обменялся с хозяевами салютом наций. Корабли расцвечены флагами. Толпы встречающих на набережной; девушки и парни из FDJ[25], пионеры, цветы, красные платки, обмен значками. Соляк был впервые в ГДР, и, хотя старался этого не показывать, все его здесь интересовало. Какие они, немцы, у себя дома? Какие следы оставила война на старшем поколении, что знают о ней, как оценивают ее молодые, его, Соляка, ровесники? Какая здесь молодежь, дети? Каково их отношение к нам, к полякам? И вдруг такая встреча! Спонтанная, радостная, как этот весенний солнечный день. Ну и будь тут осторожным скептиком, если в тот момент, когда ты спускаешься на набережную, к тебе подбегает улыбающаяся, с волосами, как лен, девочка в возрасте твоей Малгоськи, что-то там щебечет и, приподнявшись на цыпочки, пытается повязать тебе на шею пионерский галстук. Наклоняешься, улыбаясь, а потом берешь малышку на руки, поднимаешь вверх и чувствуешь, как в сердце что-то приятно щекочет, когда эта маленькая Карин доверчиво тебя обнимает и прижимается к твоему морскому кителю. Ты лихорадочно ищешь в карманах хоть какую-нибудь безделушку, чтобы оставить ее девочке в память о встрече в Ростоке польского морского офицера и маленькой пионерки из ГДР.

А потом вечером, на торжественном ужине в офицерском клубе, Соляк познакомился с обер-лейтенантом Куртом Ведельманом и его красавицей женой с испанским именем Росвитта. Впрочем, в Росвитте действительно было что-то испанское: темные глаза, черные волосы, смуглая кожа. Она покраснела от смущения, когда, представившись, Соляк галантно чмокнул ей ручку.

От этих воспоминаний Сташек улыбнулся. Уже давно у него ничего не осталось от давнишнего, щенячьего, дерзкого решения не целовать рук женщинам, даже собственной теще. К тому же он не хотел разочаровывать эту красивую девушку так, как когда-то у него получилось в Ленинграде. Они с Сашей Крутовым пошли в гости к знакомым. Поздоровались, сели за стол, кто-то поставил хорошую пластинку, начали танцевать, и тогда Валя, бойкая, курносая блондинка, сказала Соляку:

— Вы, Стасик, видно, не настоящий поляк?

— Самый настоящий. Но, скажите, Валя, почему вдруг вы в этом усомнились?

— Потому что настоящий поляк целует даме руку, а вы не целуете!

С тех пор, если ему случалось быть в Ленинграде, не желая разочаровывать милых русских девчат, он всем без исключения целовал руки. Ну что же, «каждый верблюд свой горб носит», — не преминул заметить Курт, когда Соляк рассказал ему эту историю. «Немец женщинам руки тоже не целует, но зато, вопреки немецкой пословице, часто сам сидит в кухне и чистит картошку». Но это уже было значительно позже, у Ведельманов дома. Пока что судьба их заставила сидеть рядом за банкетным столом, и это привело к тому, что они разговорились по-русски и представились друг другу. Как обычно на таких приемах, вначале была довольно натянутая обстановка, по протоколу, — высокие звания, официальные тосты, — но постепенно стало посвободнее, люди оживились. Играл хороший оркестр, и морячки пустились в танцы. Росвитта танцевала прекрасно, гибкая, приятные ухоженные руки, милая улыбка и хорошие духи. У Соляка немного кружилась голова, но он не знал от чего — то ли от танца, то ли от вина. Солистка пела по-польски: «До любви один шаг». Естественно, что по желанию гостей и обрадованных удачной неожиданностью хозяев ей пришлось спеть эту песенку на «бис» дважды. Но сразу же после этого весь зал безумствовал в ритме огненного «казачка».

Несмотря на довольно позднее время, на улицах Ростока было многолюдно и шумно. Возможно, этому способствовала удивительно прекрасная теплая ночь. Сотни ламп, разноцветное мерцание неонов, белые пятна огромных витрин. Ведельманы пригласили Соляка к себе домой. Он отказывался, ссылаясь на то, что поздно, что не стоит беспокоить детей, — из разговора он уже понял, что у Ведельманов их двое, — но ничто не помогало. Росвитта взяла офицеров под руки, и они пошли по городу.

Оказалось, что Росвитта родилась в Ростоке, а Курт родом из Гамбурга. Так что ничего удивительного не было в том, что жена Курта показывала Соляку и заодно расхваливала свой город; она говорила о нем не закрывая рта, так что Ведельман еле успевал переводить. Росвитта работала модельершей и сейчас как раз остановилась перед витриной с дамской одеждой, требуя, чтобы Соляк похвалил одну из ее моделей, потом вдруг попросила, чтобы он описал ей выходные платья Анны. Сташек и Курт никак не могли справиться с этой темой, поэтому Росвитта махнула на них рукой, а Соляк обещал, что привезет Анну или они, Ведельманы, приедут в Гдыню, вот тогда женщины смогут вволю наговориться.

— Да уж, с такими переводчиками, как вы, мы наговоримся! Скорее мы с Анной найдем себе какого-нибудь красивого полиглота.

— Не беспокойся, Рози, это только я такой бездарный, моя Анна говорит по-немецки.

— Это фантастика! Слышишь, Курт? Я должна записаться на курсы польского языка.

— А разве у вас такие курсы есть?

— И не одни!

В этот момент они как раз проходили мимо фешенебельной гостиницы «Варнов», и Курту пришло в голову пойти в ресторан на кофе. Честно говоря, Соляк не испытывал особого желания идти в ресторан: уж раз они собрались домой к Ведельманам, то ему хотелось этот дом увидеть. Не сговариваясь с ним, Росвитта категорически высказалась против выдумки мужа, а окончательно покорила Соляка аргументом:

— Этого еще не хватало! Вы столько выпили и в мундирах пойдете в ресторан! И все равно лучшего, чем у меня, кофе вам нигде не найти.

— Росвитта, ты гений! И надо же мне было приехать в Росток, чтобы слово в слово услышать то, что в таких случаях говорит моя жена.

Смирившийся Курт махнул рукой:

— Все жены одинаковы.

— А особенно жены моряков.

Ведельманы жили недалеко от гостиницы, в недавно построенном квартале, состоящем из нескольких высотных зданий. Территория вокруг домов еще не была приведена в порядок. Курт жаловался на строителей и на то, что сюда пока еще трудно добираться. Росвитта — на то, что дети должны во дворе дышать пылью и им негде играть, а она, пока не откроют здесь магазины, вынуждена, возвращаясь с работы, тащить из центра города тяжелые сумки.

— Вот наш дом, мы живем на шестом этаже.

— Ну и как тебе здесь нравится?

— Знаешь, Курт, если бы я побольше выпил и ни с того ни с сего опустился бы на парашюте среди ваших домов, честное слово, я не заметил бы разницы между ними и домами, что стоят у нас в Гдыне.

— Да, архитекторы не очень-то стараются придумать что-нибудь новое, это правда. Весь мир теперь строит на один лад.

Лифт. Шестой этаж. Они вошли тихо, чтобы не разбудить детей. Большая прихожая. Четыре двери. Вешалка. Домашние туфли у дверей. Росвитта подошла к приоткрытой двери, откуда в коридор лился неяркий розовый свет ночника, и поманила Соляка пальцем. Стараясь не шуметь, он приблизился к двери и остановился на пороге детской комнаты. В двух кроватках, стоящих у противоположных стен, спали дети. Росвитта шепнула: «Эрнст». Мальчик. Лет четырех. «Эльке». Девочка. Соляк улыбнулся: и эта Элька, так же как маленькая Карин на пристани, напоминала ему Малгоську. Он приложил палец к губам: пусть спят. Росвитта поправила одеяльце у мальчика и погасила свет.

— Курт, веди гостя в комнату, а я сварю кофе.

— Пожалуйста.

Курт зажег свет и показал на кресла у низкого столика. Библиотека. Письменный стол. Телевизор. Радиоприемник. Фикус. Морской пейзаж на стене. Бар-холодильник.

— Так что же, Станислав, по морской традиции: «За тех, кто в море!»

— За тех, кто в море…

Еще долго в эту июньскую ночь сидел Соляк в гостеприимном доме Ведельманов за чашкой хорошего, крепкого кофе. Говорили обо всем. Слушали польские пластинки, просматривали книги в библиотеке, сравнивали заработки, продвижение но службе, рассказывали анекдоты, беседовали о политике. И, невзирая на протесты Соляка, утром Курт вызвал такси и отвез его в порт. И, возвратившись на корабль, Сташек долго не мог заснуть. О чем он думал? О Польше и о Германии, об истории, о сегодняшнем дне, о народной Польше и о ГДР, об обер-лейтенанте Ведельмане и его жене, о детях, об Анне, о Малгоське…

На следующий день польские моряки посетили судостроительный завод «Варнов». Крепкие рукопожатия немецких рабочих. Поднятые в пролетарском салюте кулаки. Одну мелодию, те же самые слова на всех языках мира имеет «Интернационал». И мысли, мысли. Если история должна учить жизни, то тебе, Соляк, необходимо помнить и о том, что были революционные битвы моряков Киля и Вильгельмсгафена, протесты против войны четырнадцатого года, что в Германии работали Карл Либкнехт и Роза Люксембург, союз «Спартак» и Вильгельм Пик, что к смерти были приговорены руководители матросского бунта в 1917 году: Кобис, Беккер, Сахзе, Эгельгофер, Вебер, что в 1918 году, по примеру русской революции, над Килем реяли красные рабочие знамена, древки которых высоко и до последней минуты держали матросы под руководством кочегара, «красного адмирала» Карла Артельта. А потом, в 1919 году, был еще и революционный Берлин, а там моряки — Вечорек и Тост. В 1920 году была Красная армия Рура. И был 1923 год, когда рабочие и матросы Гамбурга под руководством Эрнста Тельмана поднялись на отчаянную борьбу. А в годы мятежа генерала Франко на защиту Испанской республики встали немецкие рабочие батальоны под начальством нашего «Вальтера» — Сверчевского. А в черную ночь фашистского тотального террора в концлагерях пытали, гильотинировали и вешали немецких коммунистов. «Каждый умирает в одиночку», — говорил Ганс Фаллада. Это правда. Но каждый в последнюю минуту о чем-то мечтает. Умирающему накануне освобождения Эрнсту Тельману и его товарищам, немецким коммунистам, грезилась Германия, социалистическая Германия.

— Знаешь, Станислав, — рассказывал Курт, — мой дед, гамбургский рабочий, погиб коммунистом в лагере под Любеком, а мой отец, солдат вермахта, был убит на восточном фронте. Ну и что все это для меня, офицера и коммуниста, значит? Я не помню ни отца, ни тем более деда. Можешь себе представить, как я хотел бы, чтобы они сейчас были живы? И если бы они сейчас были живы, возможно, мне пришлось бы выбирать между отцом и дедом. К примеру, если бы оказалось, что дед все еще живет в Гамбурге и является коммунистом, а отец нет? Хотя из того, что я знаю, отец никогда не отрекался от деда и держался подальше от гитлеровцев. А в вермахт брали всех, а под конец воины любых калек и даже детей. Война… Мы оба, Станислав, принадлежим к тому поколению, которое последствия войны испытало на собственной шкуре. Я потерял отца; мать, к счастью, жива до сих пор, сестра забрала ее с собой, в Лейпциг. Знаешь, я очень хотел бы, чтобы ты когда-нибудь поговорил с этой типичной немецкой женщиной, для которой дети и дом — самое главное в жизни… Ты, Станислав, даже не представляешь себе, как мы, немцы, живущие на востоке, отличаемся от тех, западных. Это уже почти два разных народа, хотя мы изъясняемся на одном языке. А ты думаешь, что напрасно у нас в ГДР говорят не только о государстве, но и о народе Германской Демократической Республики? И хотя ты мне этого не скажешь, но, не сердись, все же, наверное, либо ты, либо твои друзья думаете: если что-нибудь случится, можем ли мы на них положиться? Комплексы? Может, и не комплексы. Хотя раз уж мы об этом заговорили, то, прости меня, даже мы с тобой не освободились от них. Вроде бы мы говорим о других, а ведь подсознательно отождествляем себя с ними. Но для того, чтобы освободиться от этих комплексов, чтобы поступать разумно, мы должны до конца расправиться с тем, что сидит в нас самих, что является иррациональным и неразумным. Правда, это уже почти философия. Но верно одно, что в случае чего ты можешь быть спокоен за меня и моих матросов… Сам знаешь, мы иногда стоим в дозоре. Бывает, что минуты нет спокойной. Каких только провокаций там, на Западе, еще не придумали! Об этих паршивых посудинах «Осте» и «Траве», которые днем и ночью болтаются вблизи территориальных вод ГДР, о самолетах-разведчиках не поит даже говорить. Но они придумывают другие штучки. К примеру, сажают молодежь на прогулочные суда и катаются недалеко от наших берегов! Мегафоны, воздушные шарики, листовки, музыка, оскорбления, смех, песенки. Стоишь в дозоре, а тут к тебе совсем близко подплывает настоящий пропагандистский, провокационный увеселительный аттракцион. Девушки раздетые, загорают, машут руками матросам, зовут к себе на корабль, обещают, что отвезут их туда, куда они захотят. Вежливые, веселые, ссылаются на общенемецкое единство, предлагают меняться сигаретами, пивом, шоколадом. Наши парни скрипят зубами, посмеиваются, молчат и делают свое дело. А иногда ночью бывает так. Твой корабль дрейфует или стоит на якоре. Они подплывают, бросают якорь рядом, спускают штормтрап и освещают его всю ночь. Догадываешься, зачем они все это делают? Понятно! Они рассчитывают на это, провоцируют, надеются на то, что кто-нибудь из моих парней «выберет свободу». Или тащится за тобой почти вплотную и проводит учения «человек за бортом». Мегафоны работают на полную катушку. «Немец в немца стрелять не должен, а если уж стрелять приходится, то не нужно попадать!» А они стреляют, и к тому же метко. Сколько наших в Берлине или на границе получило пулю в спину, да еще из засады? Мои ребята об этом знают. И их даже не нужно специально агитировать на партийных собраниях или в FDJ. Ребята гордятся своей социалистической родиной. Теперь, когда они там, на Западе, вынуждены признать нас как государство, все несколько изменилось; они ведь там тоже не дураки, поняли, правда с некоторым опозданием: собака лает, а караван идет дальше. Но провокации продолжаются. А что им сделаешь? Открытое море. Пока они не нарушают международных правил о безопасности на море, им можно проводить любые маневры. Помню, неделю тому назад это было, в открытом море. Возвращаюсь из дозора. Идем, конечно, в полной боевой готовности, но сам знаешь, каково бывает, когда после недели болтанки возвращаешься домой. Вдруг сигнальщик докладывает: «Чужие торпедные катера с правого борта». Смотрю. Атакуют меня по всем правилам. На полной скорости хотят мне пересечь курс. Да, это они, из Бундесмарине. «Боевая тревога! Приготовиться к отражению атаки торпедных катеров». Я хотел бы, чтобы ты посмотрел, как в один миг все стояли на своих местах. И очень жалею, что на борту у меня не было никого из штаба — пятерка с плюсом за боевую подготовку была бы обеспечена! А те провели ложную атаку и завернули почти перед самым носом. Представляю себе, какие мины должны были иметь эти господа после того, как они увидели, что происходит на моем корабле. Я видел, что у моих наводчиков аж руки побелели, с таким напряжением они держались за рукоятки орудий. И вот попробуй разбери, когда эти господа только провоцируют, а когда по-настоящему ударят…

Ночь растворяется в бледном свете утра. Мелкий дождь продолжает лить. Над акваторией, в которой притаились польские малые ракетные корабли, табунами ходит туман, смешанный с дымом поставленных дымовых завес. Стоит полная напряжения тишина. Ожидание. Известно, что где-то там притаился враг. Общий враг Саши, Сташека и Курта, Анны, Вали и Росвитты, Вани, Малгоськи, Эльки, маленького Эрнста.

— Боевая тревога!

Рев турбин. Крейсеры, сторожевики, ракетные эсминцы, ракетные и торпедные катера, тральщики, подводные лодки, морская авиация и береговая артиллерия. У каждого своя цель, своя задача, но принцип общий — один за всех и все за одного.

Ракетные корабли увеличивают скорость.

— Боевая тревога — ракетная атака!

— Так держать!

— Включить систему наведения!

— Внимание!

— Старт!

Не одна, не две, а десятки ракет одновременно ослепляют оранжевым блеском, раздирают грохотом утреннее небо и неотвратимой лавиной двигаются на сосредоточение кораблей противника! Ракетные корабли свое сделали! Они быстро отходят. Теперь пришло время торпедных катеров — они завершат остальное…

И когда наступает день, уже все кончено.

Корабли трех братских стран собираются вместе, приветствуют друг друга, формируют новые учебные боевые порядки; подходят к танкерам, чтобы заправиться топливом; сейчас наступила короткая пауза для сигареты, для дружеской шутки, улыбки. В безоблачном небе кружат патрульные самолеты, наши самолеты.

А потом обратный рейс в родной порт, на базу, домой. У моряка всегда только одна точка на карте мира, то место, куда он плывет, — его дом. Прав был тот, кто сказал это впервые. Полуостров Хель. Зеленые холмы Оксивской рощи, Витомина, Каменной Горы, Редлова. Самый родной город. Хорошо знакомые дома. И наконец, он, один-единственный, твой дом. Парадная. Надпись на табличке у двери. Звонок или условный, обычный, только твой стук в дверь…

— Ну наконец-то вы пришли. Замерзли, наверное, страшно! Кропка! Ты куда? Я тебе дам, в комнату нельзя! В ванную, грязнуля, лапки мыть. Малгося, вымой Кропку, а то у меня тесто уходит.

— Сейчас, мамочка, только…

— Скорее! Ага, чуть не забыла, недавно Сломка звонил.

— Ну и что? — Соляк выпрямился, подпрыгивая в одном ботинке, который не успел еще снять. — Что он сказал?

— Спрашивал о тебе. Просил разрешения позвонить попозже.

— И что?

— Я ему сказала, чтобы он позвонил через час, что ты пошел гулять с собакой.

— Он больше ничего не говорил?

— А что-то там еще плел о каком-то баране, будто бы на полигоне от него даже следа не осталось. Откуда на полигоне баран? Случайно, твой Дарек лишнего не хватил?

— Хватил лишнего, это Дарек-то? Спасибо, ты у меня умница. А «баран», уважаемая жена моряка, это щит, щит-мишень на полигоне…

11

Анна примеряет перед зеркалом платье. Это платье она готовит для новогоднего бала. Анна сама выбирала материал, придумала фасон, скроила и теперь сама шьет. Ей приходится спешить, потому что до Нового года осталось несколько дней. Она несколько раз повернулась перед зеркалом. Кажется, годится. Но лучше пусть Сташек посмотрит. В комнате звучит тихая музыка; муж что-то читает.

— Закрой глаза, я тебе скажу, когда можно смотреть, ладно?

— Пожалуйста!

Соляк, видимо, догадывается, что хочет показать ему жена, он с улыбкой откладывает книгу и послушно закрывает глаза.

— Вот теперь можно!

Зеленая с серебром парча обтягивает тело Анны, доставая до черных лакированных туфелек. Над всем этим каштановые волосы, смеющиеся глаза. Зеленый цвет — ее любимый.

— Сказочно!

— Посмотри, ровно ли внизу. — Анна делает два пируэта, разрез туники приоткрывает стройное бедро…

— Кажется, ровно. А этот разрез на ноге зашить нельзя?

— Ах ты старый ревнивец! — Они смеются.

Честно говоря, у Соляка в этом году не было никакого желания идти на новогодний бал. Ему казалось, что он будет глупо себя чувствовать из-за своего неясного служебного положения. Коллеги не дадут ему покоя, будут расспрашивать, хуже того — сочувствовать. А это самое ужасное. Но ведь до сих пор, если только ему не мешала служба, они с Анной всегда встречали Новый год на вечере в гарнизонном офицерском клубе. Обычно все веселились от души, до самого утра, а когда возвращались домой, заходили к кому-нибудь в гости или тащили всю компанию к себе на утреннюю порцию горячего бигуса и рюмку охлажденной водки. За все время после женитьбы Соляки только два раза не были в новогоднюю ночь в офицерском клубе. Один раз его уговорила Анна, чтобы они пошли на вечер в ее школу: ей хотелось, хотя она ему этого не сказала, показаться с мужем, морским офицером, среди своих приятельниц. А несколько лет назад Соляки встречали Новый год в Калиновой. Ну, тут уж все было совершенно иначе!

У Сташека остались от отпуска две неиспользованные педели, у Анны начались зимние каникулы, так что они собрали манатки, укутали потеплее Малгоську и отправились в Жешов. Выйдя из автобуса в Тычине, они, к своей радости, встретили соседа с санями, а то им пришлось бы по снегу добираться до Монастырской горы. Когда Соляки выезжали из Гдыни, была слякоть, а здесь горы и долины искрились от пушистого снега, обнаженные кроны придорожных деревьев осыпались серебристым инеем. Малгоську больше всего радовала быстрая езда на санях в лошадка, хотя иногда девочка попискивала от страха, когда сани наезжали на сугроб и кренились набок.

В тот раз Соляки прекрасно провели свой отпуск. Все праздники они просидели в отцовском доме в кругу семьи. Вместо елки стояла большая пихта, доходящая до самого потолка, или, как говорили в Калиновой, «до самого наката», на рождество подали двенадцать традиционных блюд, по избе разбросали сноп соломы, на котором все, а в первую очередь, конечно, Малгоська, возились, в полночь было кормление скотины, и приходили колядовщики-ряженые с большой звездой, Иродом, ангелом, смертью, чертом, евреем и туром… Заснеженная Калиновская гора заглядывала в покрытые инеем окна. Катались на санках, кидались снежками; радости, смеха было вволю. А на Новый год Соляки поехали на другую сторону Струга в Дом культуры. В Калиновой всегда веселились шумно. Калиновские гулянья, хотя когда-то здесь и драк хватало, славились на всю округу. Может, причиной тому были калиновские девушки — смуглолицые, гибкие, как ивы, а может, парни, крепкие, как дубки, которые, правда, любили подраться, но и повеселиться тоже. И музыкантов Калиновая имела отличных: братья Рацкевичи известны были во всем районе. Однако Новый год жители Калиновой встречали всегда в своем кругу. Деревня как деревня — и в семьях, и между соседями часто бывали ссоры, размолвки из-за пустяков, но по случаю Нового года объявлялось перемирие. Не было года, чтобы не нашлись организаторы, которые взяли бы на себя подготовку к встрече Нового года. Определяли размер складчины, забивали солидного кабанчика, коптили знаменитые калиновские колбасы, варили кровяную колбасу, покупали несколько бочек пива. Девушки и парни устанавливали елку, украшали цветной бумагой зал, натирали воском пол, чтобы лучше было танцевать. В новогодний вечер жители Калиновой собирались не спеша, по установленному порядку. Сначала молодые, — понятно, им хотелось поскорее дорваться до танцев и музыки. Потом пожилые, которые приходили только закончив все работы по хозяйству. Большой зал, около стен стоят составленные столы, гнущиеся от еды и питья. И здесь тоже по установленному порядку: старики у стен и поближе к сцене, чтобы лучше все видеть и слышать, а молодые посреди зала, откуда им рукой подать до танцевального круга.

Дед не совсем хорошо себя чувствовал, поэтому он остался с Малгоськой дома, у телевизора. Анна, Зося, Франек и Сташек побрели по заваленной снегом дороге к Дому культуры. Долго, долго потом вспоминали они с Анной этот калиновский снежный и веселый Новый год. Сташека Соляка все здесь знали и любили. К тому же на нем был единственный в этом зале темно-синий мундир. Сташек никогда головы не терял, пить не пил, но если другого выхода не было, как здесь, в новогоднюю ночь в Калиновой, то от рюмки не отказывался. Его посадили на почетное место, рядом с секретарем партийной организации, директором школы и солтысом. Секретарь поздравил собравшихся с Новым годом, поднял рюмку, и вечер начался.

— Сташек, мы с тобой сто лет не виделись!

— Как там у тебя, на море, в порядке?

— Ты совсем не постарел!

— Где это ты такую красивую жену нашел?

— Почему так редко приезжаешь?

— За твое здоровье!

— За тебя!

— За тех, кто в море!

— За здоровье супруги капитана!

— Дай, я тебя поцелую!

— Что, не хочешь со мной выпить?

— Брезгуешь, да?

— Друзей не узнаешь? А Анна не пропустила ни одного танца. К ней подходили старые и молодые, с уважением целовали ручку, а потом крутили ее в польке так, что платье поднималось в вихре танца и искры летели из-под каблуков. Дело в том, что в Калиновой, вопреки моде на «биг-биты» и другие громкие танцы, старики и молодые любили сплясать по-старому — самым большим успехом здесь пользовались польки. Рацкевичи играли так, что смычки у них просто летали! Сташек, которого недаром учили тактике, от лишних рюмок спасался танцами.

Домой они возвращались перед рассветом. От сильного мороза снег скрипел под ногами. Над некоторыми хатами первые утренние дымы уже поднимались прямо к небу. С разных концов Калиновой был слышен лай собак и пение возвращающихся с гулянки домой парней.

Сташек остановился, привлек к себе Анну.

— Послушай, сейчас ему второй «разбойник» ответит.

И действительно, как по заказу, с другой стороны деревни в чистый, морозный утренний воздух ворвался молодой голос, по-петушиному тонкий:

Сташек огляделся вокруг и глубоко втянул в себя глоток чистого, как кристалл, воздуха. Он любил свою родную деревню, ее людей, холмы, рощи и узкие полоски полей. Ведь это было его родное гнездо, тот самый близкий сердцу уголок родины, который всегда живет в душе.

И в этом году сестра и ее муж приглашали на праздники в Калиновую. Анна была бы не прочь поехать, но Сташек все тянул с ответом, надеясь, что вот-вот решатся его служебные дела. В конце концов он согласился пойти в офицерский клуб, не столько поддаваясь уговорам друзей, сколько не желая огорчать Анну, которая активно участвовала в работе совета военных семей и давно радовалась предстоящему балу. Так думал Сташек. А если бы кто-нибудь спросил Анну, то она ответила бы, что уговаривает Сташека пойти в новогоднюю ночь в клуб только для того, чтобы оторвать его от грустных мыслей.

Соляк сидит в приемной у адмирала. Ждет вызова. Он здесь впервые. Секретарша варит кофе, отвечает по телефону на десятки вопросов, что-то записывает. Время от времени она улыбается Соляку, хочет подбодрить его, и тогда на ее красивом, но немного полном лице появляется складка второго подбородка. Соляк нервничает от этого затянувшегося ожидания. Он знает, что у адмирала находятся командор Марианский, Скочек и председатель комиссии, командор Полецкий. Если ему велели явиться к адмиралу, значит, его делом занимаются, но почему так долго?

Адмирал медленно набивал свою неизменную трубку.

— Командор Полецкий, почему комиссия работала так долго?

— Трудно было собрать все данные. И прокурор только что определил свое отношение к этому делу.

— Я разговаривал с командором Заварским, он мне сказал, что они там ничего особенного не нашли.

— Так точно, товарищ адмирал, прокуратура отказалась от этого дела, они считают, что нет оснований.

— Ну, в законах-то они разбираются. — Адмирал, попыхивая трубкой, взглянул на командора Полецкого, который листал папку с документами. — А каково же ваше окончательное мнение по делу «Моруса», командор?

— Честно говоря, товарищ адмирал, тут есть два мнения. Одно — комиссии, а второе — командора Марианского.

— Вы ссоритесь, а я должен вас мирить? — пошутил адмирал. — Ну хорошо… Давайте вспомним заключение комиссии. Товарищ Полецкий, дайте мне на минутку протокол. Итак, сначала выводы комиссии, а потом, командор Марианский, послушаем ваше мнение. Соляк, Соляк… Это тот самый, который на учениях Варшавского Договора показал хорошие результаты в ракетной стрельбе?

— Тот самый. — Марианский довольно улыбнулся. — Вы его, гражданин адмирал, наверняка помните.

— Правильно. Вспоминаю. Такой видный, подтянутый, шатен.

— Так точно, товарищ адмирал.

Адмирал покачал головой и неприязненно посмотрел на толстую папку с бумагами, лежащую на письменном столе.

— Вот, заваливают человека бумагами, даже на корабли времени нет сходить. Людей понемногу забываешь. Да, сейчас я вспоминаю этого Соляка. Ну хорошо, Полецкий, что там у тебя против него? Коротко, в нескольких словах. Протокол я читал.

Полецкий поправил очки и откашлялся.

— По мнению комиссии, — последнее слово он подчеркнул, — капитан Соляк, как командир корабля, допустил два основных просчета, которые имели непосредственное влияние на аварию «Моруса».

— Могли иметь или имели? — не выдержал горячий Марианский.

Адмирал выпустил клуб дыма.

— Марианский, не горячись. Потом тебе слово дадим. Но, с другой стороны, командор Полецкий, вопрос правильный. Пожалуйста, расскажите нам, какие это были ошибки и имели ли они непосредственное отношение к аварии «Моруса».

— Слушаюсь, гражданин адмирал, — ответил Полецкий, бросая на Марианского не очень приветливый взгляд. — Итак, первая ошибка капитана Соляка заключалась в том, что, узнав о силе идущего шторма, он не приказал изменить курс и не вошел в ближайший порт, а их у него по пути было несколько. Вторая ошибка, по моему мнению, более опасная, которая даже заставляет сомневаться в квалификации Соляка как командира и уж, по крайней мере, в его знаниях и морской дисциплине, основана на том, что он не привел скорость корабля в соответствие со штормовыми условиями. Другими словами, он не сумел справиться со своими обязанностями во время шторма. И имело ли это отношение к аварии? По моему мнению, имело. И уж во всяком случае, без сомнения, могло иметь.

Адмирал перевернул страницу протокола. Потом отложил еще дымящуюся трубку, вздохнул и обратился к Марианскому:

— А что вы на это скажете, командор?

— Слушаюсь. — Марианский нервно шевельнулся в кресле.

Молчавший до сих пор командир дивизиона шепнул Марианскому что-то на ухо и пододвинул к нему поближе лист бумаги.

— Слушаюсь, товарищ адмирал, — повторил Марианский. — Внешне все выглядело так, как докладывал здесь командор Полецкий.

Полецкий, не скрывая своего удивления, пожал плечами.

— Но только внешне. А в действительности же возникает вопрос: когда капитан Соляк мог принять решение свернуть в ближайший порт? В то время, когда сила ветра была четыре, пять или шесть баллов? А может, позже, когда это сделать было уже невозможно?

— Тогда, когда приближалась известная ему теоретически допустимая для безопасности его корабля. — В этот раз уже не выдержал Полецкий. Адмирал подпер голову руками, закрыл глаза и молчал.

— А тогда уже было слишком поздно! — возразил Марианский. — Когда сила ветра превысила теоретически допустимую для безопасности «Моруса», до ближайшего порта было по крайней мере двадцать миль, и если бы даже Соляк решил туда зайти, шквал и там мог его захватить в любую минуту.

Адмирал поднял голову и посмотрел на Марианского.

— Шторм или шквал? Давайте не будем путать эти два понятия, — сказал он.

— Я не путаю, товарищ адмирал. Вот, пожалуйста, здесь есть справка гидрографов, причем не только наших, но и гражданских, из которой видно, что как раз в этот день и в этом районе Балтики наблюдались воздушные вихри силой свыше девяти баллов по шкале Бофора.

Адмирал надел очки. Сначала он читал про себя, а потом вслух.

— Ну хорошо. Что могут шквалы, нам известно. Помнишь, Скочек, как нас захватил такой шквал? Мы тогда на «Блыскавице» через Ла-Манш шли…

— Да, дал он нам тогда прикурить, товарищ адмирал, — оживился Скочек, обрадованный тем, что адмирал не забыл старые времена, когда они плавали вместе. «Блыскавица» тогда шла с визитом дружбы в Брест.

— Так-то оно так, но ведь то было почти в Атлантическом океане! Но шквал на Балтике, в это время? Ну что же, море есть море… Командор Полецкий, вы знакомы с этой бумагой?

— Конечно, товарищ адмирал.

— Ну и что?

— Она ни в чем не противоречит выводам комиссии. Да к тому же еще неизвестно, действительно ли «Морус» попал в шквал.

— А показания команды, а разрушения на палубе — это что, от обычного шторма? — не унимался Марианский. А Скочек добавил:

— Гражданин адмирал, даже прокурор написал в постановлении, что нельзя исключить возможности, что это был шквал!

— Вот именно: нельзя исключить! Но даже прокурор не написал, что «Морус» попал в шквал, — не сдавался Полецкий.

— Так что, мы должны быть подозрительнее самого прокурора? — вспылил Марианский.

— Спокойно, товарищи, спокойно. И дело, конечно, не в том, командор Марианский, кто подозрительнее. Мы должны просто по справедливости решить это дело. Покажите-ка мне постановление прокурора.

Адмирал читал внимательно, на этот раз про себя. Потом отложил документ и снова взялся за трубку, которая уже почти погасла.

— Да… — сказал он задумчиво, как будто говорил сам с собой. — Юристы до сегодняшнего дня пользуются старым принципом, что в сомнительном случае дело решается в пользу обвиняемого. Может, кто-нибудь из товарищей хочет что-то добавить?

— Я хотел бы еще сказать, — произнес Марианский, — что в случае, если мы не исключаем возможности попадания корабля капитана Соляка в шквал, то следующее обвинение комиссии в том, что скорость корабля не соответствовала создавшемуся положению, снимается. Что же касается захода в ближайший порт, тут первое слово должен был иметь оперативный дежурный, однако такого приказа он Соляку не давал.

— Для меня важнее всего то, что делает командир корабля. Перед дежурным только карта и доклады, а командиру вода за шиворот льется. Кто в этом случае должен лучше знать, кто должен решать? — быстро ответил Полецкий и, видимо, верно угадал мнение адмирала, потому что тот одобрительно кивнул головой.

— Можно еще два слова, товарищ адмирал? — включился в разговор командор Скочек.

— Пожалуйста.

— Гражданин адмирал, был этот шквал или его не было, но одно нужно признать — что капитан Соляк и его команда проявили себя, с самой лучшей стороны.

— Команда, да… — заметил Полецкий, но адмирал дал ему знак рукой, чтобы он не прерывал.

Скочек продолжал:

— Возьмем хотя бы его решение войти в Уйсьце, потом сам маневр. Много ли таких случаев было в нашем флоте? Это было решение на грани риска, но Соляк его принял…

— Рисковать-то он любит!

— Командор Полецкий!

— Простите, товарищ адмирал.

— Так или иначе, он это решение принял и выполнил его до конца. В конце концов, капитан Соляк спас и корабль, и команду, — закончил разволновавшийся Скочек.

— Пожалуйста, командор Полецкий, вы, кажется, что-то хотели сказать?

— Собственно говоря… Марианский и Скочек защищают здесь Соляка, а я выступаю в неблагодарной роли. Поэтому для ясности хочу сказать, что я четко вижу разницу между долгом, знаниями и самыми мужественными порывами и импровизациями. Я не сомневаюсь в том, что капитан Соляк храбрый офицер и, может быть, даже неплохой командир, но я обвиняю его в неумении предвидеть, в недостатке благоразумия, в легкомыслии. Если бы он с самого начала принимал в расчет состояние моря, возможности корабля, не нужно было бы теперь все сваливать на шквал.

— И что же вы предлагаете?

— Мне кажется, товарищ адмирал, что было бы полезным на какое-то время отстранить капитана Соляка от непосредственного командования кораблем. К тому же после шока — ведь он потерял сознание, сломал руку — будет ли он сам чувствовать себя на корабле так же уверенно, как раньше? К тому же я не знаю, будет ли к нему, как к командиру, относиться с полным доверием команда «Моруса»? И после всего, что случилось, не будут ли люди, хотя бы подсознательно, испытывать недоверие к нему? А в интересах службы это недопустимо. Вопрос слишком серьезен, чтобы руководствоваться только сантиментами. — Полецкий посмотрел на Марианского и медленным и усталым движением снял очки.

Адмирал встал, но дал знак рукой, чтобы присутствующие сидели. Он обратился к Скочеку.

— Ваше мнение, командор?

— Товарищ адмирал, я прошу вас оставить капитана Соляка в моем дивизионе и на корабле. Командор Полецкий говорил о команде. Я хочу вам доложить, что мы с моим замполитом не знаем, куда от команды «Моруса» нам деться: они все время спрашивают, что с их командиром, когда он к ним вернется. Как раз вчера ко мне приходил секретарь парторганизации «Моруса», тоже по делу Соляка. Капитан Соляк — один из лучших моих командиров кораблей. Во всяком случае, я его таким считаю.

— Вы, командор Марианский?

— Разрешите мне сказать, товарищ адмирал. Меня очень удивило предложение командора Полецкого. Не сердись, Генек, — Марианский коснулся локтя Полецкого, — но ведь отстранить офицера от командования кораблем — это же самое страшное наказание! Командир «Моруса» ни в коем случае этого не заслуживает. Даже исходя из выводов комиссии, в крайнем случае следует обратить его внимание или, не знаю, сделать ему замечание, может быть, вынести выговор, чтобы в дальнейшем он был более предусмотрителен. Но снять Соляка с командования кораблем? Нет. В этом вопросе я разделяю мнение командира дивизиона и прошу оставить капитана Соляка на его теперешней должности.

Адмирал задумчиво смотрел в окно, где ему был виден залив, свинцовая гладь зимнего моря, и молча курил трубку. Потом повернулся и посмотрел на офицеров.

— Еще одно. Кто-то из присутствующих товарищей говорил здесь о состоянии здоровья Соляка. Там ведь раненых было двое?

— Так точно, — подтвердил Полецкий. — У капитана Соляка была сломана рука, а у матроса Коженя — нога.

— А как сейчас они?

— Все уже хорошо, — доложил Скочек. — Матрос Кожень вышел из госпиталя и поехал в отпуск домой, а капитан Соляк ждет здесь, в вашей приемной.

— Вы его вызывали?

— Я думал, что у вас, товарищ адмирал, могут быть к нему какие-нибудь вопросы.

— Ладно. Раз уж капитан Соляк здесь, давайте его пригласим сюда, послушаем, что он нам скажет. А может, после всего случившегося ему самому не захочется командовать, а?

— Соляку? — не скрывая удивления, сорвался со своего места командор Скочек. — Если вы разрешите, я его приглашу.

— Минуточку. Прежде чем мы его пригласим, нужно самим прийти к какому-нибудь выводу. — Адмирал сел и отложил трубку. Какое-то время он молчал, машинально складывая бумаги, потом начал говорить медленно, отчетливо произнося отдельные предложения и даже слова: — Из того, что мы сегодня услышали, случай с «Морусом» и с его командиром следует разделить на две фазы. Первая началась с выхода «Моруса» из района учений до того момента, когда Соляк решил продолжать рейс, несмотря на то что шторм превысил установленный предел прочности кораблей этого класса. При этом мы должны помнить, и здесь я согласен с командором Полецким, что Соляк тогда находился не в открытом море, а держался у берега и имел возможность и право зайти в ближайший порт. Оперативный дежурный — это вопрос другой, впрочем, мы к нему еще вернемся. Я также согласен с Полецким в том, что командир корабля должен не только умело оценивать изменившуюся обстановку, но и вовремя принимать решение, хотя бы для того, чтобы избежать неприятных последствий. — Довольный Полецкий поудобнее устроился в кресле. Адмирал продолжал: — Вторая фаза начинается в момент, когда шторм усилился. Подтвердил ли Соляк в этой ситуации те качества, которые должен иметь командир корабля? Соответствовала ли скорость корабля состоянию моря, хорошо ли он подготовился к шторму? По материалам комиссии, а особенно по записям в корабельном журнале следует, что на этот вопрос можно ответить положительно. Но и потом его решение, правда принятое с опозданием, о том, чтобы все же войти в Уйсьце, борьба за живучесть корабля, вход в порт на глухом и слепом корабле — эту вторую фазу следует оценить очень высоко. Поздравляю вас, товарищи, — адмирал обратился к Марианскому и Скочеку, — с прекрасным кораблем и мужественной командой. И, несмотря ни на что, с отличным командиром. Был ли шквал? Солидная штормовая волна такой силы тоже может много бед наделать. Но поскольку люди, разбирающиеся в метеорологии, не исключают такой возможности, будем считать, что «Морус» попал в шквал. Подводя итог сказанному, я за то, чтобы оставить капитана Соляка на корабле. — Тут уже повеселели Скочек и Марианский. — В общем, все случившееся должно стать для него большой школой, и если он офицер думающий, то сделает для себя соответствующие выводы. И мы в штабе должны для себя сделать выводы, так сказать, общего характера. Прежде всего это касается выносливости малых ракетных кораблей. Оказалось, что этому кораблю можно полностью довериться даже в самых трудных условиях. Необходимо этот факт всесторонне популяризировать. Показать, на что способна мужественная и дружная команда, что может совершить сплоченный, сознающий свои задачи, хорошо обученный коллектив даже в таких необыкновенных, непредвиденных обстоятельствах. Конечно, нужно обратить внимание на предупреждение таких ситуаций, на большую слаженность оперативной службы с кораблем. Ну так что же, давайте посмотрим на этого Соляка? — Адмирал снял телефонную трубку: — Пани Катажина, попросите ко мне капитана Соляка.

Услышав слова секретарши: «Хорошо, пан адмирал», Соляк словно почувствовал, что речь идет о нем. Он встал. Секретарша улыбнулась и кивнула на обитую коричневой кожей дверь кабинета:

— Адмирал вас приглашает. Не волнуйтесь, у него хорошее настроение.

Соляк был благодарен ей за эти слова. Он поправил мундир, нервно коснулся галстука и громко постучал в блестящий никель дверной ручки.

— Входите! — скорее почувствовал, чем услышал, он.

Соляк открыл дверь и переступил порог. Адмирал с серьезным, но приветливым лицом встал из-за письменного стола и направился в его сторону.

— Гражданин адмирал, капитан Соляк, командир малого ракетного корабля «Морус», по вашему приказанию прибыл.

Адмирал, глядя ему прямо в глаза, протянул руку:

— Как здоровье?

— Спасибо, гражданин адмирал, уже все в порядке.

— Какая была сломана рука?

— Правая.

— Видно, что действительно в порядке, до сих пор чувствую ваше пожатие. — Адмирал улыбнулся, разминая свою правую руку. — Садитесь, капитан. — Указав на стул рядом с командором Полецким, адмирал вернулся на свое место.

Соляк в этом кабинете был впервые: большой письменный стол в гданьском стиле, длинный стол для совещаний, небольшая библиотека, радиоприемник, несколько телефонов, государственный герб, картина с морским пейзажем, толстый ковер, монотонное тиканье стенных часов, высокие окна, полные света. Адмирал внимательно смотрел на Соляка.

— Вы, видимо, догадываетесь, капитан, — медленно сказал он, — что мы здесь говорили о деле «Моруса». Правда, наша беседа немного затянулась, простите, что вам пришлось ждать. У меня к вам несколько вопросов. Первый: мог ли «Морус» избежать того, что случилось?

Вопрос был серьезный. Соляк даже опешил, тем более что в этот момент он заметил встревоженный взгляд командора Скочека. Марианский смотрел в окно, Полецкий опустил очки на нос и всматривался в капитана, словно впервые его увидел. Адмирал играл погасшей трубкой и ждал. Соля к проглотил слюну.

— Мог, гражданин адмирал. Мог, если бы укрылся в ближайшей гавани.

— Почему вы этого не сделали?

— Я верил, был просто уверен в том, что, несмотря на шторм, я доведу корабль до базы.

— Вера — дело хорошее, но уверенность лучше. На чем же эта ваша уверенность была основана?

— Я хорошо знаю свой корабль и свою команду. Тем более что мы не раз попадали в сильный шторм и всегда выходили из него победителями.

— Но в этот раз не вышло?

— Так точно. Ничего подобного я в жизни не видел.

— Что это было, капитан?

— Не знаю, гражданин адмирал. Говоря с прокурором, я это назвал «девятым валом».

— Он поверил?

— Пожал плечами и ничего не сказал. Хотя дал мне понять, что все это литература.

— Поверил. В своем решении он сослался на метеорологов, которые говорят, что ваш «Морус» мог попасть в шквал.

— Шквал на Балтийском море, в это время?

— Море, капитан, более загадочно, чем нам с вами кажется. Мы скорее Луну исследуем, чем море. Но ведь этот шквал говорит в вашу пользу. И все же у нас есть к вам претензии. Догадываетесь, какие?

— У меня было много времени, чтобы обо всем подумать. Когда шторм начал усиливаться, я мог раньше свернуть в какой-нибудь порт, не рисковать.

— Да, это вам наука на будущее. Помните, товарищ Соляк, что риск допустим, а в армии даже иногда необходим. Но при двух условиях: и в риске должна преобладать уверенность в достижении цели, а тот, кто рискует, должен знать, что рисковать можно только в том случае, когда единственный путь к победе, к цели, к спасению ведет через риск. Вот тогда можно, тогда нужно рисковать.

— Понимаю, товарищ адмирал.

— Я рад, что вы сказали «понимаю», а не по-уставному «так точно». «Понимаю» — в этом случае слово более подходящее. И еще один вопрос. Насколько я помню, вы женаты. Что вы и ваша жена после всего этого думаете о вашей дальнейшей службе на корабле?

Соляк побледнел. Несмотря на внутреннюю дисциплинированность, он вскочил со стула и встал по стойке «смирно». Голос его дрожал.

— Гражданин адмирал, простите, но я не очень понимаю, какое отношение ко всему этому имеет моя жена. Что же касается меня… Я без корабля, без моря? Моя жена, гражданин адмирал, с самого первого дня знает, что значит быть женой моряка. Мы договорились с нею…

Адмирал встал. Поднялись и другие офицеры.

— Понимаю и радуюсь за вас, капитан. — Адмирал вышел из-за стола и подошел к Соляку. — Я рад, что вы так привязаны к кораблю и к морю. Потому что, между нами говоря, плавающий офицер Военно-морского флота — это не только профессия, но и призвание. Я рад и тому, что из этого печального происшествия вы сделали надлежащие выводы. Вы, мой дорогой, должны всегда помнить, что командиру корабля, независимо от того, что может случиться на корабле, не с кем делить ответственности. Такой уж вечный закон моря, что капитан на судне, а тем более командир на военном корабле, отвечает за всех и за все. Это касается первой части рейса. А за вторую часть, за борьбу со штормом, за живучесть корабля, за вход в Уйсьце, за мужество команды, за стойкость корабля, примите, капитан, мои поздравления.

— Во славу родины, гражданин адмирал!

— Так что же, командор Скочек, я думаю, что капитан Соляк должен завтра явиться на «Морус» и приступить к своим обязанностям?

— Так точно, гражданин адмирал!

Командор Скочек и капитан Соляк одновременно ответили на этот вопрос…

Морозная, освещенная зеленоватым светом лунная ночь. Густой серебряный иней толстыми кистями свисает с мачт, антенн и релингов. Порт, верфи, весь город сверкают мерцающей гирляндой разноцветных огней и неонов. На фоне темных, покрытых лесом холмов гаснут последние метеоры многокрасочных фейерверков, взлетающих в небо в честь наступающего Нового года и прошедшего, старого. В военном порту тишина. На своих, строго определенных местах у причала ровными рядами стоят военные корабли. Покрытые серой, сливающейся с цветом зимнего моря, защитной краской, дремлют огромные тела морских чудовищ. Но обманчива эта тишина. Военный порт не спит. Покачиваются на палубах затемненные сигнальные огни. То тут, то там крутится антенна радиолокатора, попискивает аппарат радиотелеграфа, поблескивает зеленый глаз радиостанции. У трапов кораблей стоят вахтенные, на ГКП — дежурные службы. В каютах отдыхают матросы и офицеры. На каждом корабле такое количество людей, чтобы в любую минуту, в случае боевой тревоги, он был готов для выполнения поставленной перед ним задачи.

Если бы мы нашли такое место, откуда при помощи бинокля с сильными линзами можно было бы осмотреть палубы всех кораблей, то на малом ракетном корабле, стоящем у выхода из базы, мы увидели бы одетого в тулуп вахтенного матроса, а кроме него, в центре корабля, еще одного человека. Что это за корабль и что это за человек? Давайте отрегулируем бинокль и посмотрим на бортовой номер корабля. Да, это наш старый знакомый «Морус». А тот офицер — да, там стоит офицер, его легко можно узнать по одежде — это командир корабля, капитан Военно-морского флота Станислав Соляк. Он стоит, опершись на ангар ракеты, в рабочем мундире, в куртке, наброшенной на плечи, и смотрит в сторону освещенного ночного города. Что же тут делает в новогоднюю ночь Соляк, да еще в рабочем мундире? Ведь он с женой и друзьями собирался пойти на бал в офицерский клуб. Анна специально для этого случая сшила себе платье из серебристо-зеленой парчи, со вкусом подобрала к нему украшения, причесала свои пышные каштановые волосы и так радовалась тому, что они пойдут на этот вечер… Так, действительно, и должно было случиться. Но, как говорят, «служба не дружба».

«Морус» покрашен свежей краской. Трап. Вахтенный свистит, как положено при встрече командира. На палубе, на обычном месте, собрана вся команда. У Соляка сухо во рту, — зачем Дарек устраивает такой парад? Равнение направо! Сломка делает два шага вперед. Как он возмужал за эти несколько месяцев!

— Гражданин капитан, заместитель командира корабля подпоручик Сломка докладывает, что малый ракетный корабль «Морус» и его команда к выполнению задания готовы.

Офицеры отдают друг другу честь. Крепкое рукопожатие. Соляк становится серьезным.

— Спасибо, гражданин поручик.

Сломка встает слева от своего командира. Соляк подходит ближе к стоящей по стойке «смирно» команде. Одним взглядом он охватывает всех: Линецкий, Кактус, Стрыяк, Домбек, Лямут, Татецкий, Брыга, Груецкий, Конкель, Гонсеница, который даже в строю не может удержаться от улыбки на своем открытом, толстощеком лице, и остальные. Капитан отдает им честь.

— Здравствуйте, офицеры и матросы!

— Здравия желаем, гражданин капитан!

В новогодний вечер команда «Моруса», в полном составе и в боевой готовности, заступила на дежурство. Нет, их никто не наказал. Просто пришел их черед дежурить согласно расписанию служб в дивизионе. И стоят на дежурстве безропотно, в любой момент готовые дать «полный вперед» мощным машинам и выйти в Балтийское море, чтобы прийти на помощь терпящим бедствие или охранять покой освещенного города, веселящихся на балах людей, грустящих одиноких жен и сладко спящих детей.

Все собрались в самом большом помещении на корабле, подождали у цветного телевизора момента, когда наступит полночь, и… крепкие рукопожатия с взаимными пожеланиями счастья заменили им тосты. Потом, как обычно, офицеры и матросы разошлись к своим занятиям, мечтам и думам. И не было среди моряков «Моруса» такого человека, который в эту новогоднюю ночь не подумал бы о тех, кто остался на суше…

Соляк набросил на плечи куртку, спустился на набережную к телефонной будке и набрал знакомый номер.

— Да, я слушаю?

— Аня, я вас не разбудил?

— Мы смотрим телевизор.

— Всего хорошего, Аня. И девочку поцелуй.

— А себя?

— Это уж я сделаю лично. Ты очень хорошо выглядишь сегодня.

— Обезьянка ты, вот кто! И знай, что я оделась так, будто иду в офицерский клуб, а сама сижу у телевизора и плачу.

— Аня! Милая моя…

— Сташек, и я тебе желаю всего-всего… Да ты и сам знаешь!

— Знаю, Аня. Тебе привет от наших ребят, много-много поздравлений…

— Поблагодари их. Сташек, ты счастлив?

— Если это можно так сказать, то да, очень! Аня, не сердись, что так получилось с Новым годом. Сама понимаешь: корабль, команда…

— Понимаю. Я уже давно знаю, что ты свое место, корабль и команду любишь больше, чем семью.

— Люблю вас всех, очень люблю. Прости, что так получилось.

— А что мне еще остается? Такая уж судьба жены моряка — постоянно ждать, тосковать и прощать. Скажи ребятам, что мы с Малгоськой пили за ваше здоровье шампанское: «За тех, кто в море!»

— Спасибо. Спокойном ночи, Аня!

— Спокойной ночи…

Капитан Соляк стоит задумавшийся, глядя в морозную ночь. О чем он думает? Наверное, мы не ошибемся, если скажем, что об Ане, о Малгоське, а может, перед его глазами стоит заснеженная, скрытая в окруженной горами долине родная Калиновая, может, он вспоминает мать, друзей, мысленно возвращается к беседе с адмиралом, снова переживает грозные штормовые минуты. Да разве есть на свете что-нибудь быстрее и могущественнее человеческой мысли? Так давайте оставим нашего друга наедине с его мыслями.